XXXVII
Все эти дни море было спокойно и переливалось самыми нежными оттенками, какие только можно себе представить: светло голубым, прозрачно-розовым или дымчато-фиолетовым, как внутренний, перламутровый слой раковины, Адам проводил время с рыбаками. Нужно было научить людей работать организованно, расчетливо, по-хозяйски, добиваясь максимальной производительности. Часто можно было видеть, как он сидит на носу куттера, босой, в одних парусиновых штанах и то учит чему-нибудь рыбаков, то весело шутит с ними. Куттер при этом то и дело взлетает на гребень, а лодка с рыбаками проваливается в пропасть.
— Так, так, Адам! — хохочет Емельян Романов, глядя снизу вверх на инструктора, — проповедуй, как поп с амвона!
Лодку круто выносит волной, и рыбаков окачивает брызгами.
— Полегче с кропилом, батя! А то святой водицы не хватит! — балагурит Емельян.
— Смейся, смейся, — отвечал Адам, — а посмотрю я на тебя, как ты будешь догонять бригады Луки Георге и Вангели!
— Завтра вечером и догоню и перегоню! — со смехом крикнул Емельян, подмигивая другим, которые тоже почему-то смеялись.
Адаму это показалось подозрительным — было непонятно, что именно задумал Романов.
— Емельян, — сказал он, — не останавливайтесь на тридцати саженях. Дальше идут глубины в тридцать две и тридцать четыре сажени. Там — впадина, где собирается красная рыба. Там и рыбачат передовые бригады. Почему ты никогда не смотришь на карту, как делают Лука и другие?
Но Емельян был упрям:
— У меня на рыбу нюх есть, мне никакой карты не нужно!
Адам покачал головой:
— Насильно я тебя учить не стану. Не хочешь — не надо. А через неделю посмотрим, кто прав: ты или карта Института рыбоводства.
Емельян выругался, другие громко засмеялись, но Адам, нисколько этим не смущаясь, спокойно и терпеливо продолжал:
— Тебе, как передовому рыбаку, вовсе не пристало смеяться над наукой.
— Какая там наука, Адам! У меня практики больше, чем у всего твоего института.
Рыбаки в лодке снова засмеялись.
— Вы думаете, он меня посадил, а? — с самым веселым видом продолжал Адам. — Ладно, пусть будет по-вашему. Через неделю поговорим, а если срок мал, то можно и через две. Если вам и тогда не будет ясно, что я прав, поговорим еще раз. Все равно, пока не поймете, я от вас не отстану.
На это рыбаки не нашлись что сказать.
— Сами увидите, какой толк от этой пресловутой практики без науки, — такой же, как от науки без практики: бычка тухлого не стоит. Поживите без нее, пока не надоест, а за картой на пароход все равно придете.
На этот раз Адам оставил рыбаков в некотором раздумье. Они долго смотрели вслед шумно и весело подпрыгивавшему на волнах куттеру, на носу которого все еще сидел, поглядывая на них через плечо, босой человек в парусиновых штанах.
— Ишь, смеется: упрямый черт! — сказал Афанасие, молодой парень из лодки Романова.
Емельян, больше для того чтобы поддержать свой авторитет, ругнул Адама:
— И нечего вам ему в рот смотреть. Как его в партии научили, так он и говорит. А здесь я распоряжаюсь: как сказал, так и делайте.
— Не очень-то ладно получается… — пробормотал кто-то из молодежи.
Емельян угрожающе посмотрел на рыбака:
— Ты, видно, больше моего знаешь!
— Не то, дядя Емельян, а все будто…
— А если не знаешь, то и молчи! Я сам себе голова! Садись-ка, ребята, на бабайки, довольно нас этот самый Жора своими разговорами держал, тоже умник нашелся!.. Им ведь, коммунистам-то, лишь бы проповедовать…
Ночью, при свете полной луны, еще не успевшей как следует подняться из моря, бригада Емельяна «проверила» крючковые снасти двух соседних бригад, нагрузила рыбой лодки, а пустую снасть поставила обратно в море. На носу «Октябрьской звезды» имелась доска, на которой отмечались результаты улова. На следующее утро бригада Емельяна Романова значилась на ней первой, а две соседние с ней по месту лова бригады вовсе не были указаны.
Емельян продвинулся на несколько миль далее и на следующий день снова оказался первым, впереди Луки Георге и Вангели, а соседей его опять в списке не было.
Прошло три дня. Адам находился на куттере Луки, который только что выгрузил рыбу и возвращался к своей бригаде, и беседовал со старшиной Павеликой — смуглым моряком с черными, сильно тронутыми сединой волосами. Оба сидели в застекленной рубке: Павеликэ медленно вращал штурвал, не отрывая глаз от компаса. Адам курил папиросу.
— Тяжело! — жаловался старшина. — Каждый месяц мы двадцать пять дней в море. Так по жене соскучишься, что спать не можешь. А тут еще жарища. Лежишь и думаешь о бабе, чуть с ума не сходишь. На правый бок ляжешь — не спится, на левый — еще хуже, на спину повернешься — не идет сон да и только! А на животе разве заснешь? Какой уж тут сон!
Адам заметил, что уголком глаза Павеликэ смеется, хотя все это говорилось совершенно серьезно. Адам расхохотался:
— Что поделаешь, такая служба…
— Домой возвращаешься, думаешь: «Ну, теперь держись, зацелую-замучаю». Вернешься… а пыл, оказывается, прошел. И в мыслях того нету. Пока тебя разберет, опять в море пора! А в море опять начинается…
Павеликэ с чувством вздохнул, следя за парой дельфинов, игравших впереди куттера. Они круто поворачивали, мелькая то справа, то слева, их длинные черные туловища с желтым брюхом молнией сверкали в воде, на мгновение сходились, потом снова стрелой расходились в стороны.
— Видите? — спросил Павеликэ.
Он был совершенно серьезен, смеясь одними глазами, отчего на висках у него собирались морщинки.
Адам громко расхохотался, Павеликэ посмотрел на него искоса.
— А известно ли вам, — сказал он, — что мы получаем только по шестисот лей в месяц, тогда как рыбаки зарабатывают до двух тысяч, а иногда и до двух с половиной? Считается, что у нас восьмичасовой рабочий день. А когда мой бородач Лука круглые сутки ловит рыбу, я что, сплю? А когда приходится в море чинить мотор и хороводиться все ночи напролет с вашими рыбаками, которые умеют спать только у себя в Даниловке, это как считается?
— Кажется, вы уже поднимали этот вопрос на производственном совещании? — спросил Адам.
— Поднимали, да что толку?
— Вот тут-то вы, брат Павеликэ, и ошибаетесь. Министерство решило уравнять ваш заработок с рыбацким. С первого числа будущего месяца вы будете получать столько же.
Павеликэ повернулся и посмотрел на Адама:
— Это вы устроили?
— Нет. Областной комитет партии обратился к министерству и министерство приняло такое решение.
Павеликэ помолчал.
— Это неплохо. Совсем неплохо! — заметил он, немного погодя.
— Справедливо, — сказал Адам.
— Правильно, что и говорить. При хорошем заработке и работа иначе спорится.
— Скажи жене, — продолжал Адам, не глядя на Павелику. — Пусть тоже порадуется. Когда вернешься с моря…
Крепившийся до сих пор Павеликэ не выдержал и при последних словах Адама разразился неудержимым хохотом.
— Смотри, ты с курса сбился, — сказал тот, глядя на компас.
Через час на горизонте показались скучившиеся лодки.
— Что это у них? — удивился Павеликэ.
Адам, не отвечая ему, напряженно вглядывался вдаль, все еще не понимая, что там происходит. Лодок было штук восемь или девять, рядом с ними покачивались два куттера. Рыбаки, стоя в лодках, возбужденно размахивали руками. Адам вышел, держась за мачту, на палубу. Теперь уже явственно слышалась брань, ожесточенные крики. Когда Адам на своем куттере, наконец, подошел поближе, он разглядел Емельяна с его бригадой, которых окружали рыбаки целых двух бригад. Свирепо выпучив глаза, отчаянно ругаясь и потрясая кулаками, они наседали на Романова. Один, бывший ближе всех, нагнулся и, схватив весло, замахнулся на Емельяна, но другие во-время его остановили. Когда Адам спросил, в чем дело, рыбаки повернулись к нему и стали кричать, перебивая друг друга. Оказалось, что они застали Емельяна за «проверкой» чужих снастей и решили его утопить. Емельян и рыбаки его бригады стояли в лодках пристыженные и сердитые, требуя, чтобы их оставили в покое.
— Говори, следует ему бабайкой по голове съездить или не следует? Говори! — вопил, обращаясь к Адаму, рыбак, схвативший весло, потом снова поворачивался к Емельяну:
— Мы на тебя работать не согласны, разбойник ты этакий! Контрабандист проклятый!
— К черту! — кричали другие. — К черту!
Рыбаки уже полезли вперед, собираясь стащить Емельяна с лодки и бросить в море, но в эту минуту раздался голос Адама:
— Стойте, рыбаки! Погодите!
Он был выше большинства из них и потому все его услышали и увидели, как он поднял руку, пытаясь их остановить:
— Стойте! Поговорим! Как было дело? Как вы его застали? Неужто правда, что он ваш улов забрал?
В глазах Емельяна блеснула надежда: Адам за него, он его защитит. Но Адам, не обращая на него никакого внимания, терпеливо слушал обиженных рыбаков. Сомнений быть не могло: рыбу украл Емельян.
— Сам посуди, — кричали они, — следует его за это утопить или нет?
— Ну вот еще! Как так утопить? — сказал Адам. — Где это видано? Отберите у него рыбу и поделите между вашими двумя бригадами.
— Там и нашей немало! — запротестовали рыбаки из бригады Емельяна.
Адам рассмеялся:
— Ничего не поделаешь. Сами виноваты…
Пока рыбаки перегружали рыбу из одних лодок в другие, он перебрался к Емельяну и уселся против него на банку. Романов молча крутил цыгарку.
Он был мрачен. Другие рыбаки, покончив с рыбой, окружили их.
— Ну, брат, вот тебе и практика, — сказал Адам.
— Убирайся ты к черту! — проворчал Емельян. — Я в свое время с тобой иначе обошелся. Забыл, значит.
— Ты меня защищал… но ведь я был невиновен, — ответил Адам. — И, защищая меня, ты поступал справедливо. А теперь, если я за тебя вступлюсь… на что это будет похоже?
Емельян молчал.
— Как же быть, Емельян?
Молчание.
— Чего ж ты молчишь? — настаивал Адам. — Боишься?
— Нет, — буркнул Емельян.
— Ему стыдно, — сказал Афанасие, сидевший в одной лодке с Романовым.
Емельяна заметно что-то мучило. Наконец, его прорвало:
— Это вы виноваты!
— Кто мы? — спросил Адам.
— Вы, коммунисты!
— Как это у тебя получается? — рассмеялся Адам.
Рыбаки пододвинулись еще ближе. Всем было интересно послушать, что скажет Емельян, который был известный ловкач и умел всякий разговор повернуть в свою пользу.
— А очень просто, — заявил он, — не глядя в глаза Адаму. — Механизируйте рыболовство, тогда никто красть не станет! Когда работаешь на машине, на механических тралах, небось, не украдешь! А пока этого не будет, все равно будут красть!
Рыбаки восхищенно переглянулись: «Ну и пройдоха же этот Емельян! Опять вышел прав!»
— Вы что же? — смеясь обратился Адам к рыбакам, — согласны с тем, что он вас в воры записал? А тебе, Емельян, сегодня все равно быть битым. Ведь по-твоему выходит, что все рыбаки прирожденные воры и никак не могут, чтобы не красть. Вот услышит тебя кто-нибудь честный и побьет.
— А мы что ж, выходит, не честные? — обиделись рыбаки из бригады Романова.
— Как не честные, честные! — смеялся Адам. — К соседу руку запустить, конечно, случалось… а впрочем, конечно, честные.
Их тоже разбирал смех: вот так Жора!
— Слушай, Емельян, — сказал Адам, — по-моему, дожидаться механизации, а уже потом становиться честными — не дело. Мы умнее. Вор всегда глуп. Возьми в пример себя. Ведь как ты трудился, когда брал рыбу с чужих снастей, а что из этого вышло? — один срам. Так оно всегда с воровством: возни много, а в результате, глядишь — убыток. Воровство выгодно только в капиталистических странах, и то только, если сразу украсть много. Тогда и орден получишь. А если украсть мало — сколько под силу бедному человеку — то и там в тюрьму сядешь. А у нас, например, если бы ты свою снасть, скажем, вдвое или втрое удлинил, то и рыбы бы вдвое или втрое больше выловил, и она бы считалась твоей, и все бы тебя хвалили: «Ну и хват же этот Емельян! — говорили бы люди, — прямо рыбацкий атаман!» А то смотри, что вышло? Все тебя ругают, все на тебя плюют, даже топить собираются. На селе, когда вернешься, тоже стыда не оберешься.
— А если я снасть удлиню да попаду на такое место, где одна мелюзга — и той мало, — тогда что?
— А если, например, сосед попал на плохое место, и ты его снасть зря проверишь, — понапрасну, значит, будешь трудиться, — тогда что? А по-моему, удлинил бы ты снасть и ставил бы ее туда, куда прошлогодняя, и позапрошлогодняя карты показывают. На этих картах все обозначено, сколько, где и какой рыбы выловлено. Ты, например, не знаешь, где у белуги собрания бывают, а карта знает.
— Это верно, — сказал один из рыбаков. — У белуги есть свои любимые места — она словно в церковь по воскресеньям туда собирается.
— Нет, — поправил Адам. — По-моему, так: соберется она на свое белужье заседание, одна рыбина и скажет: «Давайте, гражданки, здесь побудем, ракушек здесь много, рыбешки мелкой тоже, наш главный враг, Емельян Романов, далеко — чужие снасти проверяет!»
Емельян после этого погрузился в мрачное молчание. Адам еще долго наставлял его на путь истинный, потом вернулся на свой куттер и отправился к бригаде Луки Георге. По дороге он с грустью — хотя мысль эта в то же время и веселила его — думал о том, что даниловские рыбаки во многом напоминают детей. И работники, и удальцы, и богатыри, и умники — и, вместе с тем, дети. Не проделай он той жизненной школы, которую он проделал, сначала на каторге, потом грузчиком в Констанцском порту, потом в профсоюзе и, наконец, в партии, он был бы таким же ребенком, как и они. Но свет был гораздо больше и совсем другим, чем это казалось многим из них. Позднее, за обедом, на куттере Луки Георге, пока Павеликэ подкладывал дрова под начинавший согреваться котелок, Адам высказал эту мысль Луке. Рыбак слушал его, поглаживая свою русую, коротко подстриженную бородку.
— Пройдет и это, — сказал он, когда Адам кончил.
— Знаешь, сколько парней из нашего села в партийной школе? Человек двадцать-тридцать. Сто других учатся в Мореходном училище в Мамайе. Увидишь, как через несколько лет изменятся наши люди. Взять хотя бы Косму, которого вы назначили старшиной молодежной бригады. Чем он был всего год назад? Пастухом, дикарем, невеждой… С Емельяном трудно. Знаешь, что он проделал в голодный год? Когда перевозили пшеницу, он поставил парус на своей лодке, достал автомат, который у него оставался после войны, положил на мешки — и ходу! Продал зерно, потом созвал рыбаков — тех самых, которые и теперь здесь с ним, — и повез в Констанцу гулять. Все, до последнего лея, пропил. Ну и била же его после этого жена! Побьет, поплачет, и опять возьмется. А он лежит себе и смеется — чурбан-чурбаном. Человек он хороший, не стяжатель, но наозорничать может… За последнее время, правда, с ним это реже случается. Теперь, после твоего внушения, я думаю, образумится… Слушай, — Лука понизил голос, чтобы его не слышал Павеликэ, — а что решили относительно зарплаты старшин на куттерах? Нам перед ними совестно. Работают вместе с нами, а зарабатывают вчетверо меньше.
Адам сообщил ему радостное известие, и Лука, повернув к лодкам свою квадратную голову с коротко остриженными вьющимися волосами и красивыми, правильными чертами, крикнул:
— Эй, моряки! Слышите?..
— Вот это дело… — одобряли рыбаки, собираясь на обед. — Правильно!
Адам молчал. Радовался и молчал. Лука пригласил всех к столу и когда Адам и рыбаки уселись, наделил каждого куском жареной осетрины, смоченной в уксусной подливке.
— Начинайте, братцы, а то, как у нас говорится, «Рукам не терпится, во рту слюнки текут, а живот радуется!» — сказал хозяин, набивая рот рыбой и хлебом.
Жуя и смеясь, он обратился к Адаму:
— Трудимся мы, как волы подъяремные, жрем, как волки в овчарне, живем по-барски.
— Дома, не здесь, — пробормотал Михай, один из рыбаков его бригады.
— А ты хочешь, чтобы тебе в лодке, как во дворце, жилось? — сказал Лука и продолжал, снова обращаясь к Адаму: — Лодка не аптека, — особой чистоты тут не разведешь, — ты сам знаешь. Дома, особенно если хорошо зарабатываешь, — другое дело. У меня, например, чистота образцовая…
— Жена его в сенях разуваться заставляет, — сказал Михай.
Лука сделал вид, что не слышит:
— Через год-другой, я у себя паркет поставлю, как в городе! Мебель уже куплена.
— У него есть шкаф с зеркалом — он в него смотрится, когда подстригает бороду, — сказал Михай.
— А в погребе ледник устрою, чтобы летом вино на холоду держать, — нисколько не смутившись этим замечанием продолжал Лука. — Вино — что там ни говори Ермолай — лучше водки. Я напиваться не люблю — так, стаканчик-другой…
— Третий-четвертый-десятый, — подсказал Михай.
— …лишь бы согреться или голос для пения прочистить. В молодые годы, когда я был вот как эти ребята (Луке было лет сорок пять), певал и я в церкви. А теперь я в церковь больше не хожу, а пою дома.
— Срамные песни, — опять вставил Михай.
— Молчи! — проворчал Лука и снова повернулся к Адаму:
— Не верь ему; у меня взрослые дочери, я при них ни одного зазорного слова не выговорю.
— Так бы тебе жена и позволила! Она, дядя Адам, его смертным боем бьет.
— Верно, что бьет, — подтвердил Лука с гордостью. — Рыбак, который не боится жены, даже рыбаком настоящим не считается. Одни бога боятся, другие — милиции, а я — жены.
— Жена у него, дядя Адам, худая да маленькая, а вот бьет же его!
— Как же ей меня не бить? Она бьет, а я ей спину подставляю, пока не увижу, что устала. Только глаза берегу. А как устанет и начнет плакать, я сейчас ее обниму и держу ей такую речь: «Неужто, жена, ты не можешь со мной по-человечески поговорить, сказать мне, что у тебя на душе, критику на меня навести? Неужто я такой непонятливый? Критикуй, а не бей!» Она, как услышит такое, сейчас еще пуще свирепеет и опять на меня кидается: и когтями и ногами… Но я от нее не отстану, пока не приучу меня критиковать. Лишь бы только она сапоги снимала, когда брыкается, — со вздохом заключил старшина.
Рыбаки смеялись до слез.
— Ах, как иногда хорошо живется на свете! — воскликнул Лука, кончив есть и привалившись к бочонку с водой. — А тебе, Адам, почему не вернуться в деревню и не стать снова рыбаком?
— Да вот привязался к своей работе, — улыбнулся Адам.
— Сколько ты получаешь? — спросил Лука.
Адам назвал сумму — несколько сот лей.
— А я зарабатываю вдвое и втрое, а иногда и вчетверо больше. Айда, Адам, с нами рыбачить!
— Говорю тебе, что я люблю свою работу и бросить ее не мог бы.
Лука окинул его внимательным взглядом:
— Я нарочно спросил — послушать, что ты скажешь… не сердись на меня…
— Слышишь? — вдруг спросил Адам, настораживаясь и всматриваясь вдаль.
— Что такое?
До них донесся глухой, протяжный крик, потом другой.
— Дерутся! Скорей, ребята, а то как бы они не убили друг друга!
* * *
Утром Ермолай, в одной лодке с которым были Симион Данилов и еще один рыбак, сказал обращаясь к последнему:
— А ну-ка, Тихон, посмотри, есть еще что-нибудь в той чушке?
Чушкой у них называлась пузатая бутылка с цуйкой. Она оказалась пуста.
— Ничего нету, Ермолай. Когда это ты успел все вылакать?
— Я? Да я капли в рот невесть с каких пор не брал!
— Ты ее ночью, пока мы спали, всю выхлестал, — мрачно заявил Симион. — А меня как раз такая жажда разбирает, что мочи нету…
— Выпей воды, — посоветовал Тихон.
— Слышишь, что он говорит, брат Ермолай?
— Я слышу, что говорит брат Тихон, и не удивляюсь его преподобию, — сказал Ермолай. — Человек он хороший. Хоть хорошему человеку не годится бояться цуйки, но он ее боится — и все-таки остается хорошим человеком. Не знаю уж, как это у него получается…
— Вовсе я ее не боюсь, — возразил Тихон, — только по этакой жарище работать выпивши даже и нездорово…
— Ничуть! — заревел Ермолай, ударяя себя в грудь, которая отозвалась, как хорошо натянутый барабан. — Спирт, брат Тихон, питье самое здоровое! Он чистый и крепкий; от него, брат Тихон, у человека силы прибавляется. По этой причине те, которые, как ваше преподобие, предпочитают воду, бывают слабосильны…
Тихон только обиженно пожал плечами. Все трое принялись за работу. Немного погодя, Ермолай, который опять что-то надумал, нарушил молчание:
— Симион, — сказал он обращаясь к Данилову, — приметил рыбаков из Констанцы?
— Приметил: вон они на двух лодках.
— А как ты думаешь, им наживы не нужно?
Симион удивленно посмотрел на Ермолая:
— Наверно надо… — пробормотал он. — Лишь бы нашлась добрая душа, которая бы им эту наживу продала…
— С ума вы сошли, что ли! — вмешался Тихон. — Торговать наживой для крючковой снасти!
— А что она — твоя, что ли? — спросил Симион.
Ермолай смущенно молчал.
— Нет, не моя, — ответил Тихон, — но государство предоставляет нам наживу бесплатно, чтобы мы себе ею на хлеб зарабатывали… Продавать ее, братцы, нельзя — совестно.
Данилов грубо обругал товарища и поглядел на Ермолая, ожидая, что он скажет. Но Ермолай, не поднимая головы, смотрел себе под ноги, словно там находилось что-то, поглощавшее все его внимание. Однако на дне лодки ничего, кроме сухой, серебристой чешуи, облепившей просмоленную обшивку, не было. Симион молчал. Так прошло полчаса.
— Хорошо бы теперь глотнуть цуйки, — со вздохом сказал Ермолай.
— Кто ж виноват, что ты глуп! — проворчал Симион.
— Опять начинаете? — сказал Тихон.
Он уже думал, что Ермолай готов отказаться от своей затеи, но не тут то было.
— Что ж? Продадим половину скумбрии, другой наживим наши крючки — и готово.
— Ермолай!
— Молчи, а то по роже заеду, — пригрозил Симион Тихону.
Прошел час. Никем не управляемая лодка колыхалась на ленивой волне. Ермолай, мурлыкая песенку, блаженно глядел в небо. Симион сосредоточенно, напряженно думал все о том же, что уже давно, дни и ночи, занимало все его мысли; Тихон, слабый на вино, был не менее пьян, чем остальные. Они продали целую корзину мелкой скумбрии — все, что у них было — и выпили три бутылки цуйки: Ермолай полторы, Симион одну, Тихон — полбутылки. Ермолай, находившийся в блаженном состоянии, чувствовал безмерную любовь ко всему человечеству. Оглядев мутными глазами Симиона и заметив его уныние, он проникся к нему жалостью и принялся утешать:
— Брось, Симион! Все равно этому горю никак не поможешь — жизнь! Ты что хотел? Силой ее удержать? — Нельзя! Ты, Симион, собака, и взял ее обманом; потому, по-настоящему, она за тобой оставаться не обязана. А он человек хороший; отчаянный, но хороший и имеет полное право ее у тебя забрать. Убиваться тебе о ней нечего. Хоть и сволочь ты, Симион, а я тебя все-таки люблю, здесь ты у меня, в самом сердце…
Он ударил себя кулаком в грудь и полез целоваться. Симион вздрогнул, побледнел и с такой силой ударил Ермолая по лицу, что тот грохнулся навзничь на дно лодки.
— Убью! — взревел Симион, глядя на Ермолая ошалелыми глазами, и полез за ножом.
Ермолай поднялся и, схватив его одной рукой за горло, другой с размаха ударил по виску. Тихон бросился их разнимать. Ермолай, одним ударом кулака по лбу, выкинул его за борт. Симион, оправившись, снова взялся за нож. Ермолай ударил его несколько раз подряд. Симион вцепился ему в горло и принялся душить. Несмотря на свою бычачью шею, старшина уже посинел и выпучил глаза, но извернулся и больно ударил противника ногой в живот. Симион полетел в воду. Ермолай остался один в лодке и торжествующе захохотал, держась за свой толстый живот. При виде этих двух врагов, тщетно пытавшихся попасть обратно в лодку и барахтавшихся в воде с вытаращенными глазами, что делало их похожими на лягушек, им овладела безумная веселость. Схватив весло, он стал баловаться, стараясь ударить их по темени или удержать под водой. Попытки Симиона и Тихона уберечься от ударов только увеличивали восторг пьяного Ермолая; особенно веселили его их старания ухватить весло руками. Победитель ловко маневрировал этим веслом, то отводя его ровно настолько, чтобы они не могли до него дотянуться, то хлопая их лопастью по башке. Тихон, который был менее пьян, чем Симион, раньше него сообразил, что эта игра могла продолжаться очень долго и стал звать на помощь.
Вскоре обе лодки, в которых разместилась вся бригада Луки Георге, уже неслись полным ходом к месту происшествия. Одной из них управлял сам Лука, другой — Адам Жора. Гребцы ёкали от натуги, весла скрипели, вспенивая воду. Первым подошел Лука и с такой силой ударил носом в лодку Ермолая, что тот хлопнулся на банку, потом вскочил и пустил свое весло колесом по воздуху, угрожая размозжить голову каждому, кто осмелился бы к нему приблизиться. Адам задержался, чтобы вытащить из воды Тихона и Симиона, и крикнул Ермолаю перестать, но в этот миг Лука прыгнул к Ермолаю в лодку и ударил его по затылку. Ермолай закачался и опустил весло, которое сейчас же вырвал у него Лука.
— Ты что? — обиделся Ермолай. — Чего дерешься, а? Какой ты после этого коммунист, если рукам волю даешь?
Он, казалось, готов был заплакать от обиды и возмущения.
— По-твоему, если я коммунист, так должен смотреть, как ты будешь убивать своих товарищей? — возмутился Лука. — Разве они не такие же рыбаки, как ты? Из-за чего это вы поссорились?
Но Ермолай, как ни старался, так и не мог вспомнить, с чего у них началось. Это сильно его смутило.
— Я виноват! — кричал он в припадке раскаяния. — Простите меня, братцы! Давайте мириться!
Он обнял избитых, мокрых, обалдевших от драки и продолжительного купания Симиона и Тихона и принялся их целовать, несмотря на их отчаянную ругань. Это было так смешно, что остальные не выдержали и рассмеялись. У Ермолая рот, усы, борода — все было в крови от первого удара Симиона, так что, целуя своих бывших противников, он основательно их испачкал.
Вид окровавленных товарищей еще более разжалобил Ермолая и еще более развеселил присутствующих. Через час все трое снова работали, насаживая крючки занятой скумбрией. Ермолай был грустен; Симион, избегавший смотреть в глаза Адаму, вел себя с напускным спокойствием; Тихона одолевал сон.
Через несколько дней на пароходе состоялось общее собрание рыбаков, кончившееся большим позором для Емельяна и Ермолая. Многие внесли предложения отобрать у Романова бригаду, а Ермолая вообще не пускать на промысел, но они слезно просили их на этот раз простить и дать им возможность исправиться. И действительно, Ермолая с тех пор ни в чем нельзя было упрекнуть: он больше не пил на работе и исправно доставлял на базу рыбу. Бригада Емельяна увеличила свои снасти на пятьсот, и даже на тысячу крючков, и сейчас же вышла на первые места в соревновании, догнав бригады Луки Георге, Вангели и молодежную, старшиной которой был Косма. Адам проводил дни и ночи в море и, встречаясь с Емельяном и Ермолаем, обращался с ними, как раньше, ничем не напоминая о случившемся. «Это только начало, — думал он. — Работы впереди еще очень много».
После каждого выхода флотилии, он возвращался вместе с ней в Констанцу и проводил пять дней на суше. Сначала ему, как и всем, казалось странным, что земля стоит неподвижно, а не ходит под ними, колеблясь от бортовой или килевой качки. Когда он, наконец, привыкал к этой неподвижности, оказывалось, что снова пора в море.
* * *
Однажды, ночью Адам греб, сидя в лодке Луки Георге. Лука молча проверял снасть. Адам тоже молчал. Ему хотелось пить. Чувствовалась усталость. «В чем моя ошибка? — мучился он. — Почему я до сих пор ничего не добился? Почему они до сих пор делают на корабле все, что хотят?»
Полная, желтолицая луна висела над самым морем. До рассвета оставалось недолго. Адам, проработавший всю ночь, смотрел на воду, вздувавшуюся мягкими, круглыми, словно шелковыми волнами. При каждом погружении весла слышался тихий всплеск, от которого Адаму еще больше хотелось пить. Он не мог отвести глаз от этой прохладной, зеленой влаги.
В ней, как в минеральной воде, плавали мириады мелких пузырьков. Адам любил минеральную воду и всегда пил ее, когда она находилась в столовой обкома: холодная, шипучая, она приятно щипала язык.
Но здесь была не минеральная, а морская вода — соленая и горькая. Как бы ни мучила человека жажда, как бы ни прилип язык к его гортани, как бы ни пересохло у него горло — этой водой не напьешься.
Можно, конечно, напиться из бочонка, но водица в нем теплая и пахнет бочкой.
Адам не отрываясь смотрел на эту воду, которую нельзя было пить, следил, как с тихим всплеском погружались в нее весла. Вот ведь видишь ее, можешь опустить в нее руку, а пить — не выпьешь…
«Так и моя теперешняя работа, — думал Адам, — чувствуется, что решение близко, а его все нет. Сделано как будто много, а результатов не видно. В чем же моя ошибка?»
Павеликэ на куттере спустил в море бутылку, чтобы остудить воду, — сказал Лука. — Может быть напьемся холодненькой.
«Напьемся холодненькой? Посмотрим», — думал Адам.
— Слушай, Адам, — снова заговорил Лука. — Я говорил с Прециосу, но так ни до чего и не договорился.
— И на этом успокоился? — спросил Адам.
— Как так? — пробормотал Лука, продолжая травить снасть.
— А так… Плюнул, значит?
— Почему ты ничего не предпринимаешь? Почему не доводишь до сведения партии, что здесь творится? — спросил поворачиваясь к нему Лука, отчего на голове у него, словно золотая корона, загорелись просвечиваемые луной русые волосы.
— Я им говорил, — сказал Адам. — А ты что сделал? Ждешь, чтобы тебе галушки сами в рот лезли? Сидишь сложа руки? Какой же ты после этого коммунист?
Это было сказано таким тоном, что Лука некоторое время молчал, не зная, что придумать в свое оправдание.
— Пойти, разве, сказать партии? — спросил он, немного погодя.
Адам пожал плечами:
— А ты сам разве своего долга не знаешь?
Лука повернулся к нему спиной и низко склонился над водой.
Луна, окунувшись в море, исчезла. Они налегли на весла и поспешили вернуться к куттеру, куда гнали их сон и усталость. Когда подняли бутылку, она оказалась холодной, словно ее держали на льду. Лука вынул пробку и подал бутылку Адаму. Тот глотнул и выплюнул: вода была холодная, но соленая.
— Эх, черт! — огорчился Лука. — Значит, сквозь пробку просочилась морская вода!
Адам молча улегся на палубе и натянул на себя одеяло. У него жгло горло от жажды.
«Моя ошибка в том, что я недостаточно опирался на массы. Хотел все сделать сам», — думал Адам, засыпая и видя во сне, что он обнимает Ульяну и что она, почему-то с ненавистью гонит его от себя: «Уходи от меня, несчастный, зачем ты меня бросил?..»
Адам стонал, чувствуя за собой какую-то серьезную, но не сознаваемую ясно вину, как это бывает во сне. Потом сон кончился, и Адам, словно в темную бездну, погрузился в глубокое оцепенение.
После этого, когда рыбаки спрашивали его: «Почему ты ничего не предпринимаешь? Почему партия не наводит порядка?» Адам неизменно отвечал:
— Что такое партия? — Партия это вы, а вы ждете, чтобы все делалось по распоряжению свыше. Я честно исполняю свой долг и информирую партию, но ведь я человек и могу ошибиться. Сами-то вы что делаете?
Рыбаки отмалчивались.
Вскоре «Октябрьская звезда» и рыболовная флотилия снова вернулись в Констанцу.
