Лодки, рассыпавшись во все стороны, все еще бороздили ночное море, усталые мотористы на куттерах все еще напрягали зрение, стараясь разглядеть слабо освещенный компас и боясь сбиться с данного им курса, а на пароходе все уже успокоилось и спало, кроме вахтенных и рулевого.
Наверху, в штурманской рубке, старший помощник капитана Николау, как всегда лохматый и с папиросой в зубах, показывал на карте третьему помощнику Константину:
— Смотрите, куда нас отнесло за день. Ветра почти не было, зато течение здесь быстрое. Вам, значит, достаточно будет двух часов хода, держа курс сорок пять градусов, чтобы оказаться вот здесь. Поняли?
У штурвала неподвижно стоял Продан, ожидая отправления корабля. Николау пожелал им покойной ночи и пошел вниз.
* * *
Константин — это была его вахта — стоял, облокотившись на высокие релинги командного мостика и смотрел в бинокль, пытаясь обнаружить куттер № 301, который должен был показаться где-то на северо-западе. В этой части горизонта показалась сначала широкая лиловатая полоса с дрожащими сиреневыми тенями. Под нею и сливаясь с нею, сверкало металлическими отсветами бескрайнее море такого бледного бирюзового оттенка, что оно казалось бесцветным. Медленно тянулись часы вахты, занятые поисками слишком далеко зашедшего куттера и расчетом расстояния, покрытого дрейфующим судном. В рубке было тихо. Продан все еще стоял неподвижно у штурвала. Вокруг Константина, сколько мог охватить глаз, сонно колыхалось беспредельное, вольное, широкое море. Пароход с его палубами, рубками, машинами, консервным заводом и каютами, безмятежно спал. Внизу, у самого борта, смутно чернели продолговатые формы — лодки, доставившие улов на завод. На баке изредка оживали паровые лебедки, слышались крики, возвещавшие прибытие очередной бригады, которая выгружала новую партию рыбы. Но все эти доносившиеся снизу звуки казались далекими, заглушенными, бессильными нарушить великую, торжественную тишину моря.
На северо-западе постепенно исчезали последние сиреневые отблески вечерней зари. Распространяемый ими свет был так нежен, что Константин мучительно ощущал недостаток соответствующего этому освещению запаха. Ему казалось, что такая красота непременно должна была источать какие-нибудь волшебные, пряные ароматы, напоминающие благоухание цветущих садов. Но ноздри его улавливали лишь запахи жареной рыбы, рыбьего жира и острых соусов, которые настойчиво валили из консервного завода, помещавшегося в носовом подпалубном помещении. Константин привык к этим запахам, но ему все-таки казалось, что этой ночью море и небо должны были бы благоухать сиренью, душистым табаком… Он жадно и с надеждой вдыхал ночной воздух, но тщетно: все вокруг него попрежнему пахло жареной рыбой и соусами.
Кто-то поднялся по трапу и молча остановился около него. Третий помощник еще несколько минут, не отрываясь, смотрел в бинокль, медленно, миллиметр за миллиметром, осматривая горизонт — слева направо и обратно. Потом остановился посреди описываемого биноклем полукруга и замер в этом положении.
— Нашли? — спросил голос стоявшего около него человека.
Это был голос Хараламба. Константин опустил бинокль и поднял глаза на капитана. Высокий, сутулый, он тоже всматривался вдаль, пытаясь увидеть огонек куттера и поджимая губы, с видом человека, который чем-то недоволен или рассержен. Он, очевидно, очень устал, о чем свидетельствовали, более обыкновенного, опущенные плечи и сутулая спина.
— Что еще? — сухо, лаконически спросил капитан.
— Больше ничего, — ответил третий помощник. — В одиннадцать выйду и буду идти два часа по курсу сорок пять градусов…
Капитан что-то пробормотал, повернулся к нему спиной, прошел через штурвальную рубку и вышел на другую сторону командного мостика. Константину была видна его широкая спина в чистой белой рубашке. Взглянув на небо, потом на море, капитан вернулся в рубку и нагнулся над висевшим на стене барометром. Константин заметил, как блеснули его белые волосы и маленькие голубые глаза. Посмотрев на барометр, он вздохнул, ни слова не говоря прошел мимо Константина и стал спускаться по трапу, вскоре исчезнув в темноте.
Третий помощник еще долго стоял, облокотившись на фальшборт и смотрел на небо. Там, над морем, как изумрудная диадема, горело огненным блеском огромное созвездие Пегаса. Рассеянные по всей окружности горизонта, световые точки отмечали местоположение куттеров.
Снизу, с юта, слабо доносились не то голоса, не то чей-то смех и даже, словно музыка… Но, наверное, это только показалось Константину; на самом деле кругом, как и прежде, царила тишина. Ночь была тихая, ясная, и море, сонное, широкое, мягко плескалось у его ног… Третий помощник потер руки — ладони были влажны. Ему хотелось бежать отсюда, покинуть это неподвижное судно, где… «Ах, люди, люди, — думал он, — почему они все портят? В их власти сделать, чтобы все было прекрасно и хорошо, а они сами…»
На палубах было темно. То, что Константин принял за голоса и музыку, в действительности могло быть просто шумом волны, ударившейся о борт, или вздохом дельфина. Прорезав созвездие Пегаса, упала звезда… Потом дальше и ниже — еще одна. Их бесшумный полет по небосводу, казалось, еще более усиливал тишину. Константину было слышно, как бьется его сердце, как тикают часы в штурвальной рубке.
Среди этой всеобъемлющей тишины вдруг раздался совершенно неожиданный звук — птичье щебетанье. Константин обернулся: по капитанскому мостику проскользнула тень, оттуда же раздалось и щебетанье. Тень, тяжело дыша, двинулась вверх по трапу и снова послышалось тихое:
— Фиу-фиу-фи! Тиу-тиу-ти!
Издавал этот звук тучный старый человек с коротко обстриженной головой на подобие серебристой щетки вокруг желтой, как старая слоновая кость, лысины. Одет он был в спецовку — из тех, что, не покрывая ни спины, ни рук, спереди выкроены фартуком. Голые спина и руки свидетельствовали о том, что толстяк был когда-то очень силен. Теперь он был стар, и лицо у него было старое — лицо много видавшего на своем веку человека. Из двери штурвальной рубки падала полоска света, благодаря которой хорошо заметна была искривленная линия рта, говорившая о том, что этому человеку пришлось в жизни видеть немало такого, что наложило на его лицо неизгладимую гримасу отвращения, разочарования и горечи. Он нагнулся и хлопнул по плечу Константина:
— Ну, юноша, как дела? Фиу-фиу-фи!
Третий помощник капитана не ответил. Старик окинул взглядом морской простор, посмотрел на небо и вздохнул:
— Бессонница замучила, не могу спать…
Волны лениво и бесшумно скользили у борта.
Тишина была такая, словно пароход плыл не по морю, а по воздуху.
— Вот такие же ночи бывали в Маракаибской лагуне… — пробормотал старик. — Только берега были ближе, и на них неподвижной стеной стояли леса. Листочек, бывало, не шелохнется, ни малейшего движения, ни малейшего звука… Мы были на танкере общества «Сокони»; шли тихо — по нескольку узлов в час, — с лоцманом, мимо этих лесов и смотрели на них, боясь проронить слово, чтобы не нарушить этой изумительной тишины. Чуть слышно дрожали машины, под ногами дрожала палуба, но все это бесшумно — слышно было, как за милю, а то и далее, от нас разбивалась о темный берег поднятая нами волна. Потом пошли огни: тысячи огней на воде — нефтяные вышки Маракайбо. Их много в лагуне, есть они и в лесах, и на всех — рефлекторы, а вокруг — множество белых огней. Много, много… тысячи. В море — световые буи, красные и зеленые, а вдали, на горизонте, огни большого порта Маракайбо. Мы остановились — лоцман ждал сигнала, чтобы войти в судоходный канал. Иногда приходилось ждать целую вечность и все среди этой тишины. Те, кто устал за день, — ложились, а я стоял — вот так же, как сейчас с вами, — и ждал. В ночном небе горели звезды — другие, не те, что у нас: оттуда виден Южный Крест. И все это, заметьте, в полной, неимоверной тишине. Иногда тишина эта раздиралась воплем, от которого по спине пробегали мурашки: это в лесу ревел дикий зверь. Проревет и снова тишина, а мы все ждем…
Он смолк. Снизу послышались голоса рыбаков из только что прибывших лодок. Потом все стихло.
— И тогда тоже с берега приплывали рыбаки, — продолжал старик, — в лодках из коры и предлагали нам рыбу, яйца, фрукты…
— Ночью? — спросил Константин.
— Ночью… — рассмеялся старик. — А вот, если, бывало, перевернется одна такая лодка у берега, рыбаков сжирали аллигаторы… В лесах на них нападали звери — те самые, которые так страшно ревели по ночам, ягуары или как они там называются… Вышки окружены проволочными сетками — чтобы они не нападали на рабочих… Рабочие там — все американцы… Местных, венесуэльцев, на работу не принимают. Им остается только ловить рыбу на своих лодках из древесной коры… Вот они, бедные, и приплывали… И ночью и днем: как увидят, что пароход остановился, ждет сигнала, так и приплывут… голод, брат, не тетка…
— Неужто там такая бедность?
— Э-хе-хе!.. В Маракайбо и Каракасе молодчики из «Сокони» приезжали в бары на своих машинах. Знаете: метров восемь длины, этакая помесь между самолетом и витриной магазина хирургических инструментов… Пили, танцевали, у них были хорошенькие женщины… А те, полуголые, приплывали через затопленные леса на своих лодках к пароходу и кричали: «Senor, senor, unos huevos!» — то есть по-нашему — «Господин, купите яиц!» или рыбы, или фруктов. Изможденные, в болячках, полуголые… жалко смотреть…
— И что же они, ничего не предпринимают? Не могут ничего сделать? — взволнованным голосом спросил Константин. — Ведь должны же они что-нибудь предпринять, устроить революцию!
Старик пожал плечами.
— Революции там устраивало все то же общество «Сокони». Ставило своего президента, потом «Ройал Дэтч» или «Шелль» устраивали другую революцию, президента отправляли на тот свет и ставили на его место другого, своего. Во всем этом участвовали с обеих сторон только венесуэльцы. Разница между противниками была лишь в том, что одних подкупали фунтами стерлингов, а других долларами… В других отношениях все эти революционеры были яростными националистами…
— А разве коммунистов там не было? Не было коммунистической партии?
Старик снова пожал плечами:
— У нас, на пароходах были, это я знаю. А были ли и на суше — не могу вам сказать. Какое вам дело до Венесуэлы? Ну ее к черту…
Он вздохнул и махнул рукой. При свете, проникавшем из штурвальной рубки, лицо его показалось Константину еще более морщинистым, еще более потрепанным.
— Эх, молодой человек, что Венесуэла! Когда общество направило «Арабеллу Робертсон» в Средиземное море, капитан, который был пьяница и картежник, так распорядился судовой кассой, что четверть экипажа, в том числе и я, заболела цингой. Ваше поколение знает о таких случаях только понаслышке… Мне в 1934 году пришлось видеть в портах северной Атлантики такие матросские профсоюзы, делегаты которых умели говорить с судовладельцами, заставляли их дрожать от одного удара кулака по столу…
С севера на юг, оставляя после себя длинный огненный след, упала звезда.
— Пожалуйста, дядя Стяга, — сказал Константин, — расскажите, как вы потопили «Арабеллу Робертсон».
— Хорошо, юноша, расскажу. Делать мне сейчас все равно нечего.
— Как так нечего? Мы через пятнадцать минут двинемся.
— Сколько часов ходу? — спросил старик с равнодушием человека, которому тысячи раз приходилось задавать этот самый вопрос.
— Два — чтобы пройти расстояние, на которое нас отнесло с обеда.
Старик легонько похлопал его по щеке, повернулся и стал с трудом спускаться по трапу. Старика сразу поглотила тьма и откуда-то, уже снизу, еще раз раздалось его веселое:
— Фиу-фиу-фи!
Третьему помощнику, неизвестно почему, стало грустно от этого звука. Ощущение острой грусти не прошло даже тогда, когда пароход весь задрожал от пущенной в ход машины. Позднее, когда они тронулись, ветерок, вызванный движением парохода, освежил его разгоряченное лицо. Он украдкой посмотрел на Продана; тот напряженно следил за компасом, непрестанно вращая обитый медью штурвал.
Пробили четыре склянки. Николау, как всегда взлохмаченный, быстро поднялся по трапу на командный мостик.
— Ну что? — обратился он к Константину.
— Ничего.
— Мне показалось, что вы что-то сказали.
— Нет. Я ничего не говорил.
— Идите, покажите мне на карте место, где мы находимся.
Оба нагнулись над морской картой с карандашами и циркулями в руках.
— Смотрите, — сказал Константин, — мы были здесь и прошли пять миль по курсу сорок пять градусов. Где-то тут должна быть бригада из Даниловки… Товарищ Продан, прямо руль! Так держать!
— Есть, так держать! — откликнулся рулевой. Машина остановилась. Судно, уже больше не слушаясь руля, по инерции, прошло еще некоторое расстояние — и замерло.
* * *
В это самое время на юте Прециосу осторожно пробирался между бухтами каната. Здесь, плотно укрывшись одеялами, спали на чистом воздухе работницы консервного завода. Легкая зыбь мягко вздымала корму, медленно несла ее вверх, к звездам, потом, так же лениво, опускала…
Прециосу нагибался, рассматривая спокойные, казавшиеся особенно нежными и чистыми в звездном свете лица спящих девушек и найдя, наконец, ту, которую он искал, остановился и, стараясь не шуметь, опустился рядом с нею, от чего у него щелкнули колени.
— Маргарита! — тихо произнес он, трогая ее за плечо.
Девушка открыла свои, казавшиеся теперь особенно большими, прекрасные, дикие глаза и, устремив на него далекий еще сонный взор, прошептала:
— Кто это?
— Я… тише… ш-ш!..
Девушка вздрогнула и, приподнявшись, оперлась на локоть.
— Вы, дядя Силе?
Он пододвинулся, и Маргарита почувствовала, что от него разит водкой.
— Голубушка…
Она оттолкнула его:
— Перестаньте, дядя Силе! Ступайте прочь! Я буду жаловаться…
Она замялась: кому в таких случаях можно жаловаться?
— Я буду жаловаться капитану!
Прециосу это показалось так смешно, что он хихикнул и полез было целоваться, но она резким движением отодвинулась от него и толкнула спавшую подругу. Та пробормотала что-то спросонья.
— Кто это! Кто там? — громко спросил чей-то голос с другой стороны.
Маргарита отодвинулась еще дальше и посмотрела на него своими темными глазами. Прециосу был в ярости: она нарочно разбудила подруг, чтобы над ним посмеяться.
— Погоди, я тебя проучу, — прошипел он, вскакивая и быстро удаляясь. — Будешь ты у меня помнить!
Одна из девушек приподнялась и посмотрела ему вслед.
«Не беда, — думал Прециосу, шагая босыми ногами по палубе. — Скажу, что не я — в безлунную ночь можно и обознаться». Он все еще не мог успокоиться и постучал к Прикопу:
— Прикоп! Спишь?
Кто там? Ты? Заходи — дверь не заперта.
Прециосу вошел. В каюте было темно и пахло табачным дымом и потом. Он присел на край койки и начал рассказывать Прикопу о только что постигшей его неудаче.
— Она свела меня с ума, понимаешь? — возбужденно шептал он. — Не знаю, что мне делать. Помоги мне, Прикоп, поговори с ней, обещай ей, что…
— Не учи, знаю я, что ей сказать, — сонным голосом пробормотал Прикоп. — Я тебя понимаю. Ладно, поговорю…
— Она грозилась, что будет жаловаться капитану! — воскликнул Прециосу.
Прикоп тихо рассмеялся.
— Покажу я этому капитану, — ворчал Прециосу. — И ему и всем этим господам! Если они — командный состав и образованные, так это еще не значит, что они выше меня!
— Пора посадить эту сволочь на место, — поддакнул Прикоп, — научить их уважать партию! Плевать тебе на капитана! Ты человек с будущим — у тебя все впереди, Силе, ты сам удивишься, когда увидишь, куда тебя выдвинет партийная работа. Скажи, например: год назад ты был секретарем?
— Не был, — уже спокойнее проговорил Прециосу.
— Ну так вот: а через год ты, может, еще повысишься… попадешь в райком, как знать?
— Ну, это уж ты слишком, — запротестовал Прециосу, — я с тобой серьезно говорю!
— Я тоже. Что же ты нашел в этом невозможного?
Прециосу с достоинством пожал плечами, чего собеседник в темноте не видел:
— Невозможного, конечно, в этом нету… — процедил он.
— Вот видишь! Что же касается этой девчонки, то будь спокоен. Я тебя понимаю. Обещаю с ней поговорить, хотя она отчасти тоже права: ты без всякой подготовки лезешь к ней, да еще при других… Я ее тоже понимаю. Я вас всех понимаю…