Когда Прикоп выходил из кают-компании, его трясло, как в лихорадке. Даже походка у него отяжелела, словно он постарел на десять лет, с тех пор как началось это собрание. Медленно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, он поднялся по трапу на палубу. Кто-то, тяжело дыша, шел за ним но пятам. Прикоп знал, что это Прециосу. Пройдя мимо разговаривавших в темноте рыбаков, они очутились на палубе, где никого кроме них не было. Прикоп чувствовал страшную усталость. Он знал, что не заснет, знал, что продумает всю ночь об угрожающих ему опасностях, о полном неизвестности будущем, о возможностях защиты. Но все это напрасно. Он ничего не придумает, не найдет никакого выхода, потому что его уставшая после собрания голова плохо работает. И все-таки он будет думать и мучиться всю ночь. Прикоп остро почувствовал свое одиночество. Раньше у него еще бывали приятели. Но вот уже много лет, как никого больше не было. Он постарел, стал каверзным, опасным интриганом. Он обманул на своем веку слишком много людей и сам бывал слишком часто обманут, а потому никому больше не верил. Теперь он был готов расстаться с Прециосу, единственным человеком на корабле, с которым его еще связывали общие интересы, общие планы; единственный человек, с которым он часто и подолгу беседовал, которого он сбивал с толку своей болтовней, своими мыслями, подчас слишком смелыми для Прециосу. А теперь этот Прециосу оказался тряпкой… Трусом и тряпкой. Проходя мимо него, Прикоп отодвинулся к самой стенке, лишь бы не коснуться этого человека, который был ему противен. Прошел и исчез в темноте.

Прециосу посмотрел ему вслед и чуть было не побежал за ним, но раздумал — это было опасно. Он прошел в свою каюту и заперся с твердым намерением напиться.

Все были уверены, что Прикопу с Прециосу не миновать анкеты отдела кадров. Никто этого не говорил, но каждый чувствовал, что так должно быть, и очень удивился бы, если бы анкеты не было. Никто с ними больше не говорил и никто их не боялся: о них открыто рассуждали в их присутствии, словно их вовсе не существовало.

Однажды старший механик что-то рассказывал, окруженный матросами и рыбаками. Они стояли на палубе, у правого борта, с подветренной стороны. Снизу из люка машинного отделения, где работали, обливаясь потом, по пояс голые механики с узловатыми, стальными мускулами, их обдавало горячим воздухом, насыщенным запахом отработанного машинного масла. Прикоп стоял тут же, прислонившись к переборке. Немного погодя, прислушиваясь к разговорам, подошел и Прециосу. Люди посторонились, избегая его. Он понял и тихонько отошел. Прикоп, наоборот, лез вперед, хотя все его сторонились, и прислушивался к разговору с натянутой, наглой улыбкой.

Старший механик не обращал на них никакого внимания. Он вглядывался в морскую даль, туда, где под фиолетовой дымкой двигались и струились зеркально-серебряные полосы, уходившие к сверкающей границе горизонта. Гладкая поверхность моря была совершенно спокойной, небо ласково-ясным. Темнело; надвигалась дивная бархатная ночь. В чуткой тишине иногда слышались шуршанье волны, всплеск дельфина, потом море и воздух снова погружались в ничем не нарушаемое безмолвие.

— Мне тогда надоело быть честным, — рассказывал Стяга, улыбаясь своей скептической, разочарованной улыбкой. — Я не торопился и хорошенько все обдумал. Что же, вы думаете, я решил? Стать пиратом. Так и решил: «Ты, брат, станешь пиратом. Довольно быть порядочным человеком. Посмотрим, повезет ли тебе на новом поприще». Сказано — сделано. Что вы смеетесь? Вы думаете, что-нибудь изменилось в моей наружности? Нисколько. Честные люди не замечали во мне никакой перемены. Только негодяй-комиссионер, работавший для общества, пронюхал, что я переменился. Как говорится:«Рыбак рыбака видит издалека». Как он узнал, я до сих пор не понимаю… Ведь я ничего еще не сделал, ничем себя не выдал. Принято было только решение, правда, окончательное, не шуточное. Мне осточертело полунищенское существование, на которое обрекало меня общество «Сокони». «Если придется, то буду красть, убивать», — так, по крайней мере, я решил. И вот этот самый комиссионер разгадал мои намерения. Мы тогда стояли в Истамбуле и разгружали нефть, привезенную из Констанцы. Комиссионер встретил меня — будто случайно — в кабачке, отвел в сторону и начал:

— Кирие, — говорит — (это значит по-гречески «господин»), — кирие, хотите, я вам предложу одно дельце?

— Хочу, — говорю — Прикажете убить кого-нибудь? — Он смеется:

— Аферим, аферим (браво, молодец)! Мне нравятся решительные люди. Нет, дело легче, гораздо, гораздо легче… Потопите «Арабеллу Робертсон».

«Вот оно значит что!.. Нужно было отправить к чертям на дно «Арабеллу Робертсон»! Хотя я и был готов на всякие злодеяния, однако, услышав, что мне предлагали, остолбенел. Мне стало жалко «Арабеллы»: я плавал на ней много лет и любил ее… Комиссионер прищурился и прошипел мне в ухо: «Тысяча долларов!»

«Но мне все-таки было ее жаль. Пожалуйста, не воображайте, что это был парусник, белый, стройный с высокими мачтами, который слегка накренившись, легко скользил по волнам, подгоняемый ветром, как сказочный корабль, как восемнадцатилетняя красавица… Нет, это был старый, уродливый, черный, облезший танкер, с уставшей машиной, с ослабевшими клепками… В кубрике, где помещался экипаж, на стенке висела аптечка. По облатке на каждого. Яд. Цианистый калий. На случай пожара — чтобы не сгореть живьем. Ведь когда горит нефтеналивное судно, даже вода не спасает: растекшаяся по ней нефть или бензин сразу воспламеняются… Чего молчите? Так полагалось. Такое «лекарство» имелось на всех танкерах… Но мне все-таки было жалко топить «Арабеллу Робертсон». Я проплавал на ней столько лет! Столько славных ребят рисковало на ней жизнью из-за куска хлеба… Старушку нельзя было винить за ее непривлекательную наружность. Когда-то, при выходе из судостроительной верфи, она тоже была чистой и красивой. Это было в Ливерпуле в 1905 году. Ее купил некий господин Робертсон, у которого было десять танкеров. Все они назывались в честь того или другого члена его семьи: «Томас Робертсон», «Эмили Робертсон», «Самуэль Робертсон» и т. д. Последнюю покупку окрестил Арабеллой — «Арабелла Робертсон». Потом общество «Сокони» стало притеснять господина Робертсона, отняло у него клиентов и, наконец, за бесценок скупило все его пароходы. Но их названия сохранились. Английский флаг сменился американским, и началось: возили нефть, дизтопливо, бензин, керосин по всем морям и океанам — от Шанхая до Веракрус.

— Кирие Папазоглу, — ответил я комиссионеру, — мне совесть не позволяет.

«А он:

— К чертовой матери! Причем тут совесть? Полторы тысячи долларов!

— Кирие Папазоглу, мне страшно жалко «Арабеллы Робертсон»…

— И мне тоже, и обществу, но она застрахована на очень крупную сумму, во много раз превосходящую ее реальную стоимость. Если вам удастся ее потопить, но так, чтобы ничего нельзя было доказать, вы получите две тысячи долларов. Золотом!

«Что было делать? Купил я у одного пьяницы — капитана английского грузового судна — три заряда динамита. «Арабелла» шла порожняком за дизельным топливом в Констанцу. Дело было зимой.

«Во время моей вахты в машинном отделении — я был тогда третьим механиком — я протянул электрические провода и заложил куда следует динамит. Никто ничего не знал, кроме меня да одного бандита — масленщика, вашего даниловского или журиловского липована… Не спрашивайте, как его звали — я забыл.

«Все было готово, но я все еще никак не мог решиться. Да и боялся, конечно, что мы все взлетим на воздух. Общество и Папазоглу о нас не пожалели бы. Пожалуй, наоборот. Страховые деньги они все равно получили бы, а от хлопот, опроса свидетелей и прочего избавились бы. Но мне было жалко и судна и ребят, беззаботно работавших или безмятежно спавших и вовсе не подозревавших, что их ожидает… Погода к тому же была прескверная: холод, ветер, большая зыбь… Вот это самое море, которое сейчас похоже на парное молоко, хмурилось и бушевало, как ему и полагается зимой, — сами знаете.

«Мы приближались к Констанце. Нужно было решаться. Барометр падал, но ждать я больше не мог; сами посудите: ведь если исполнить задуманное на обратном пути, когда корабль идет с грузом, то мы все сгорим живьем.

«И вот как-то ночью, когда «Арабелла Робертсон» скрипела по всем швам, раскачиваясь на волнах, и в машинном отделении не было никого, кроме меня да этого мерзавца масленщика, я взялся за детонатор — бах! Судно тряхнуло, и сразу раздался второй взрыв: бах! Я застопорил машину, так как от сотрясения у нас испортился винт, и бросился будить команду:

— Вставай, ребята, спускай шлюпки — тонем!

«Некоторые пытались спасти пожитки, что у кого было: одежду, сундучок… а я не давал:

— Занимай, — кричу, — шлюпки, вира! — а то пропадете, на черта вам барахло понадобится!

«Бегают они, как очумелые, по палубе, ветер завывает, проклятое море ревет, а «Арабелла» уже носом клюет и корму со сломанным винтом показывает. Капитан был пьян — капитаном у нас был англичанин, старшим помощником — Спиру Василиу, тот самый, наш, трестовский; другие офицеры — из Голландии, команда — мальтийцы и алжирцы, да в придачу два шведа и нас двое румын. Капитан был, как я уже сказал, пьян как стелька.

— Какие здесь скалы? — кричит и рвет на себе волосы. — На карте здесь никаких скал не показано! Я теперь без службы останусь! Никто меня не возьмет! Побираться придется!

— Скалы никакой и не было, — говорю ему. — А просто развалилась наша старая кастрюля, клепки у нее ослабели. Айда в шлюпку! Вира!

«Шлюпки прыгали на волнах, ежеминутно рискуя разбиться о корму и погубить весь экипаж.

«Я обождал минуту, потом побежал вниз и еще раз дернул за рубильник… Бах! — взорвался третий заряд динамита. «Арабелла», бедная, только этого, казалось, и ждала. Дрогнув в последний раз, она стала быстро крениться. Я выскочил на мокрую палубу: идти по ней было так же трудно, как по крутой крыше. Кругом царила тьма, в которой не было видно ничего, кроме разбивавшихся о пароход и забегавших на палубу гребней. Я поднялся на левый борт и увидел удалявшиеся шлюпки: одна была в 100 саженях от судна, другая — в 200. Каждый из них думал, что я — в другой шлюпке.

«Арабелла Робертсон» дрожала у меня под ногами. Вода наполняла ее со скоростью десятков тонн в секунду. Я охрип от крика… Не знаю даже: вылетал ли под конец из моей груди хоть какой-нибудь звук. К тому же я совершенно закоченел — было страшно холодно. Я стоял и трясся от холода, ожидая той минуты, когда «Арабелла» пойдет ко дну. Произойдет страшный водоворот, образуется огромная водяная воронка, из которой мне не выбраться.

«Тут я увидел третью шлюпку. Обогнув танкер, она прошла под кормой и оказалась у левого борта — с наветренной стороны. Я не заметил ее раньше и думал, что она тоже ушла. Те, кто в ней находился, были уверены, что я — в одной из двух первых шлюпок. Они гребли изо всех сил, спеша отдалиться от «Арабеллы». Я прыгнул в воду — это было в декабре — и поплыл с такой быстротой, что, наверно, выиграл бы мировой чемпионат по плаванию. Они взяли меня в шлюпку и дали сухую одежду — из той, которую я не давал им брать после взрыва… Двое суток нас носило по морю и наконец выкинуло на песчаную отмель, в Турции. Мы чуть не потонули у самого берега из-за прибоя…

«В дальнейшем — дознание в Истамбуле, прокурор, агенты страхового общества, опрос свидетелей. Я заболел воспалением легких. Наконец, все кончилось. Все получили наградные от «Сокони». Страховое общество уплатило за все. Все устроилось ко всеобщему удовлетворению — по-турецки. Я, еле волоча ноги после болезни, отправился к Папазоглу. Он куда-то спешил.

— Ага! — говорит, — как поживаете, молодой человек? Приходите завтра.

— Как так завтра? — возмутился я. — Дайте мне мои две тысячи долларов золотом. Я потопил к чертовой матери «Арабеллу Робертсон», я видел смерть в глаза. За то, что мне пришлось испытать, мало двух миллионов, не то что двух тысяч! Хотел бы я видеть вас на борту «Арабеллы Робертсон», когда у нее крен в 45 градусов, нос в воде, а шлюпки удаляются полным ходом! Давайте скорей деньги!

— Слушайте, молодой человек, — сказал кир Папазоглу. — «Арабелла Робертсон» потонула из-за своего преклонного возраста и общей изношенности. Это явствует из дознания. К тому же вы сами это заявили.

— Как? — рассердился я. — А афера со страховкой? А «Сокони»? Ведь вы договаривались со мной от имени Общества!

«Он перепугался, захлопнул дверь конторы — дверь была застекленная, и через нее был виден чистильщик сапог, читающий газету, — и посмотрел на меня с видом человека, которого только что пригласили выпить стакан отравы.

— Послушайте, — сказал кир Папазоглу. — Не впутывайте в это дело акционерное общество, которое даже не знает, что вы существуете на белом свете. Кто такое по-вашему «Сокони»? Приходилось ли вам иметь дело с Обществом? Как оно выглядит? Поймите же, наконец, что вы просто смешны! Ха-ха! Хи-хи! А теперь убирайтесь прочь, а то я вызову полицию.

«Я вышел из себя и взял его за горло:

— Кирие Папазоглу, — говорю, — вы мне заплатите, потому что я поступился совестью и рисковал жизнью из-за ваших грязных делишек. Моя душа в эту минуту — отхожее место. К тому же я чуть не лишился жизни. Поэтому, если вы со мной не рассчитаетесь, я убью вас на месте, а там будь что будет. Выкладывайте деньги!

«Папазоглу обомлел:

— Стойте, дружок! — говорит, — разве вы не видите, что я шучу, голубчик… Вот деньги… Только я вас не ждал; у меня нет двух тысяч; дела идут плохо…

— Сколько вы получили от «Сокони»? Десять тысяч? Двадцать тысяч? А они сколько взяли? Сто тысяч?

— Что вы! Что вы! Как вы могли поверить таким небылицам! Не забудьте, голубчик, расходов на прокурора, на адвокатов, полицию, газеты… Чистый убыток, милый человек, чистый убыток… Все потеряли… Все же, раз вы говорите, что подвергали себя опасности… я, так и быть, уделю вам что-нибудь из своих личных средств… клянусь здоровьем детей — я только что собирался купить бедняжкам обновки, — у меня больше нету, примите от чистого сердца…

«Он сунул мне двести долларов. Я с горя пропил их до последнего цента в ту же ночь и стал искать другой службы… Но самое забавное — это масленщик. Он явился ко мне на следующее утро и потребовал денег:

— Дайте мне тысячу долларов!

— Как так? — говорю, — я обещал сотню.

— Не все ли равно. Давайте тысячу, а то я выдам вас кому следует.

— Ступай, — говорю, — к Папазоглу, он остался мне должен тысячу восемьсот долларов.

— Нет, — обозлился масленщик. — Нет, ты пойдешь со мной, знаю я тебя, какой ты пират! (Это я — то пират! После того, как только что была доказана моя полная непригодность к этой профессии!).

— Ладно, — говорю, — пошли вместе.

«У меня трещала голова от вчерашнего пьянства и хотелось развлечься с похмелья… На этот раз Папазоглу отделался пятьюдесятью долларами. Не стану рассказывать вам, что он напел моему масленщику, как заговорил ему зубы. Я стоял, слушал, смеялся и стонал. От смеха у меня трясся мозг и головная боль становилась невыносимой…»

Старик улыбнулся своей доброй, разочарованной улыбкой. Механик со шрамом на виске тихо смеялся:

— Такая уж наша морская служба… Матросу трудно стать бандитом… Не подходит ему это… Море ведь, когда всю жизнь плаваешь, душу меняет, облагораживает… Или ты человек прямой, правильный, или лучше оставайся на берегу.

— После этого, дядя Стяга, ты уже больше не пробовал разбойничать? — спросил Константин.

— Нет, голубчик, не пробовал. Не подходящее это для меня дело. Тут нужны особые способности. А я уж лучше как был, так и буду — по своей части… Видишь, какое богатство скопил: пару брюк рваных. Фиу-фиу-фи!

На море опустились сумерки. Лиловая дымка на горизонте стала пепельно-серой, ее пересекли длинные пурпуровые полосы. Вода, в которой они отражались, сверкала пурпуровым зеркалом. Воздух был тих, неподвижен. Обогнув с кормы «Октябрьскую звезду», к ней подошло, скользя вдоль ее левого борта, красивое, стройное судно.

— А вот и «Филимон Сырбу» с коробками! — крикнул Николау с командного мостика. Все бросились к борту — смотреть, как сейнер медленно приблизится к пароходу, как его команда бросит грушу, как потом он пришвартуется к «Октябрьской звезде».

Вскоре на баке загремели лебедки, и команда сейнера стала подносить ящики с пустыми блестящими коробками для консервов. Константин включил прожектор на левом борту, и было слышно, как он распоряжается приемкой груза.

Старший механик все еще сидел на люке и глядел вдаль. Из всех его слушателей остался один Прикоп, по-прежнему стоявший поблизости, прислонившись к переборке. Старик находился в глубоком раздумье и, казалось, вовсе не замечал Данилова. Но вдруг повернулся и, рассмеявшись, спросил:

— А ты, верно, боялся, что я возьму да и скажу, кто был этот самый масленщик?

Прикоп достал из кармана платок, вытер им лицо и пожал плечами:

— Чего мне бояться? — сказал он, со страшным напряжением выговаривая слова.

— Врешь… боялся…

Прикоп быстро оглянулся и шагнул к старшему механику. Тот ухватился за поручни трапа, ведущего в машинное отделение.

— Смотри, не пытайся перекинуть меня за борт, иначе тебе не сдобровать, — предупредил старик. — Слушай, Прикоп, я дам тебе хороший совет: убирайся ты отсюда подобру-поздорову. Спишись на берег. Мне не хотелось бы трогать человека, который был со мной на «Арабелле». Но я хорошо помню, как в Гамбурге, когда пырнули ножом Мареша и он приполз к тебе чуть живой, ты его к себе не пустил. С тобой была девка, и ты не пожелал беспокоиться. А помнишь, как ты зарезал датчанина на Мальте? Ты сволочь, Прикоп, — сказал он, не повышая голоса и словно сообщая ему что-то по секрету. — Ты отъявленная сволочь. Убирайся отсюда ко всем чертям. Даю тебе месяц, чтобы устроиться на другую службу. Если не послушаешься, я расскажу про тебя твоим коммунистам, и ни один черт тебе не поможет!

Прикоп молчал, судорожно сжимая зубы.

— Понял? А теперь ступай к чертовой матери! — без всякой злобы докончил старик.

Прикоп яростно выругался сквозь стиснутые зубы и пошел прочь. В его голосе звучало бешенство и отчаяние.

* * *

Одним из первых последствий партийного собрания явилось предложение выбрать другого председателя профсоюза, а именно Продана. Этого потребовал прибывший из Констанцы инструктор профсоюза. Созвали профсоюзное собрание, на котором Маргарита Киву пожаловалась, что к ней приставал Прециосу, и кинула в физиономию Прикопу полученную ею по его настоянию премию.

— Знаю я, зачем ты мне ее выдал! — кричала она. — За своего дружка Прециосу хлопотал! Разве я лучше других работала?

Она заплакала. Прикоп, которому стыдно было глядеть людям в глаза, поспешил нагнуться, чтобы подобрать деньги.

На том же собрании рыбаки горько жаловались на тот отдел треста, где хозяйничал Спиру Василиу: бригады, в которых недоставало людей, месяцами не пополнялись, месяцами флотилия не получала нужных материалов. Инструктор профсоюза все это записал и послал радиограмму в трест. Начальник рыболовной флотилии вызвал к себе Спиру Василиу.

— Такие служащие, как вы, мне не нужны, — сказал он, объяснив, в чем дело. — Если вы не способны справляться со своими обязанностями, то с завтрашнего дня можете не являться на службу.

— Как прикажете, — покорно проговорил Спиру.

— Вы свободны.

— Честь имею кланяться, — пробормотал Спиру Василиу и, на цыпочках выбравшись из кабинета, тихонько прикрыл за собой дверь.

Когда-то он был старшим помощником капитана на «Арабелле Робертсон», когда-то у него было много денег, когда-то он был красавцем и молодцом и самоуверенно покрикивал на барменов, матросов, комиссионеров, проституток. Но тот Спиру Василиу умер. Его больше не существовало.