За трое суток до очередного выхода в море Адам Жора так энергично взялся за свои дела, что закончил все раньше срока, и полтора дня осталось всецело в его распоряжении. К обеду все было приведено в порядок и оказалось, что еще можно успеть на автобус, ходивший между городом и Даниловкой. Машина, безжалостно встряхивая потных пассажиров, быстро неслась по белому, словно усыпанному толченым мелом шоссе, между выгоревшими суглинистыми полями и желтым пляжем, за которым начиналось синее, сверкающее море. Спутниками Адама были крестьяне в соломенных шляпах, женщины в платках, татарка в лиловых шароварах, лохматые трактористы в промасленных спецовках. У одного из них была пастушья дудка, на которой он до самого Алибунара, где ему нужно было сходить, наигрывал дойны добруджских чабанов. В Алибунаре, на краю шоссе, стояли три серых от пыли трактора. Пятеро парней поджидали тракториста с дудкой. После Алибунара шоссе отдалилось от моря и пошло по степи, среди курганов. На макушке одного из них сидел ястреб. Крестьяне крикнули на него, высунувшись из окна автобуса, и хищник, редко взмахивая крыльями, полетел прочь.

Немного далее дорога снова приблизилась к морю, и снова почувствовался крепкий запах гнившей морской травы, коричневой грядой лежавшей вдоль пляжа.

Адам не слушал того, что говорилось вокруг него, не обращая внимания ни на дудку тракториста, ни на запах морской травы и думая только о том, как он несколько лет назад возвращался этой самой дорогой из Даниловки. Ему казалось тогда, что он лишится рассудка, умрет с горя… Заглядывая через спину шофера в потной, прилипшей к лопаткам рубахе, на широкую пыльную ленту дороги, он с нетерпением ждал, чтобы между этой белой землей и голубым небом появились купола даниловских церквей.

Но вот, наконец, они появились и от нетерпения, волнения и страха сердце Адама забилось сильней. Когда машина приближалась к селу, ему показалось, что купола стали меньше, чем были, и что они не так красивы, как раньше. Автобус остановился, и пассажиры начали выходить. Адам сошел последним. У него слегка кружилась голова от какого-то непонятного и неизвестного ему прежде ощущения. Он опустил глаза и посмотрел на землю: белая пыль была точно такая же, как в любом другом добруджском селе. Он глянул вокруг — каждая хата была ему знакома, но сколько из них развалилось за это время, сколько вросло в землю! Да и хаты стали как будто неказистее, чем раньше. Улицы — и те казались у;´же. Адам, словно во сне, направился по одной из них к нужному ему дому. Путь его лежал мимо памятного колодца с коромыслом и развалившегося теперь забора вокруг двора Евтея Данилова. У колодца стояло несколько женщин. Адам остановился. Здесь он встретил тогда Ульяну. На дворе у Даниловых было тихо. В открытые ворота прошел сгорбившийся, седой как лунь старик с длинной бородой. «Неужто Евтей? — мелькнуло в голове у Адама. — Нет, вряд ли…» Старик был слишком дряхл. Адам отправился дальше и, увидев игравших в пыли ребятишек, спросил, как пройти к Емельяну Романову. Они указали ему. На вопрос, знают ли они Ульяну… «Данилову», прибавил он, с трудом выговаривая ненавистное слово, — ребята ответили, что знают: та самая, которую прогнал Симион Данилов.

— Да, она самая, — сказал Адам. — Та, которую прогнал Симион Данилов. Ты тут самый большой, — обратился он к старшему мальчику. — Сбегай и скажи ей — только, чтобы никто не слышал, — что приехал один человек из Констанцы и ждет ее в овраге под ветлами.

Заставив мальчика повторить сказанное, он легонько толкнул его в затылок: «Айда!», а сам пошел в лощинку, где когда-то — лет десять-пятнадцать тому назад — они встречались с Ульяной.

Ветел он не нашел. Срублены они были, по-видимому, совсем недавно. Поваленные стволы лежали тут же; один был обчищен, на других еще сохранились ветки. На земле виднелись следы гусеничного трактора и колес с железными ободьями. Все было смято, затоптано, разворочено. Лишенные защищавшей их тени, цикута, репейник и душистые травы завяли и высохли. Адам рассчитывал найти здесь укромное убежище, где бы он мог, никем не тревожимый, дождаться Ульяны, но такого убежища больше не было. Не было и тишины. На краю вырубленной рощи, где еще оставалось три не срубленных дерева, слышались удары топора. По развороченному гусеничным трактором и телегами проселку проходили люди. Одни равнодушно поглядывали на Адама, другие вовсе не обращали на него никакого внимания. Четко вырисовываясь на фоне бледного неба, он неподвижно стоял среди поваленных деревьев.

Ульяна шла быстро, почти бежала. На ней было голубое, выцветшее платье, голова была повязана голубой косынкой, туфли обуты на босу ногу. Запыхавшись, она переходила на быстрый шаг, потом снова пускалась бежать. Увидев Адама, она остановилась, как вкопанная. Адам вышел ей навстречу.

— Я приехал за тобой, — сказал он просто.

Их взгляды встретились, для чего Ульяне пришлось поднять глаза, хотя и сама она была хорошего роста. Туго повязанная под подбородком косынка делала лицо ее по-девичьи узким, увеличивая сходство с прежней Ульяной. Она долго смотрела на него своими большими серыми, ясными, светлыми глазами, и переполнявшие их слезы медленно текли по ее щекам и подбородку. Новое мягкое, ласковое выражение появилось на ее лице.

Адам не узнавал в ней прежней Ульяны. Это была реальная женщина, а не созданная его любовью и воображением мечта.

Она была не так красива, как та девушка, которая запечатлелась в его памяти, даже ростом была она словно ниже. Словом, перед ним стояла крестьянка, жена рыбака.

— Я приехал за тобой, — повторил Адам.

— Как ты узнал?

— От Емельяна. Идем.

Он взял ее за руку, потом вдруг остановился и, повернувшись к ней, спросил:

— Детей у тебя нет?

Слезы сразу высохли у Ульяны. Она утерла глаза и отрицательно покачала головой:

— Нету… Да, кажется, и не могу я рожать…

— Ну, идем, — ласково сказал Адам.

Но Ульяна настояла на том, чтобы зайти проститься к жене Емельяна. Низко поклонившись подруге, она поцеловала ее, поблагодарила за хлеб-соль и объявила, что бросает Симиона и выходит за Адама. Попрощавшись с хозяйкой, они пошли. Проходя мимо места, где когда-то стояла хата, в которой он вырос, Адам заметил, что ее стены совсем развалились: еще немного — и они сравняются с землей. Миновав памятное место, Адам оглянулся, потом решительно двинулся вперед.

Крестьяне на телегах, шоферы на грузовиках, турки на своих осликах, проезжавшие в тот день по шоссе, которое ведет из Даниловки в Констанцу, то приближаясь к берегу моря, то отходя от него, могли видеть двух путников, ни на кого не обращавших внимания и имевших такой вид, будто на свете никого, кроме них, не существует. Это были высокий, плечистый мужчина со строгим лицом и стройная женщина с замечательно ясными, светлыми и чистыми глазами. Они были чем-то похожи друг на друга, так что их легко можно было принять за брата и сестру. Но их об этом никто не спрашивал: телеги, стуча, проходили дальше; гудя и поднимая облака пыли, проносились и быстро исчезали за горизонтом грузовики; турки, не поворачивая головы, проезжали мимо на своих осликах.

А Адам с Ульяной все шли и шли, крепко держась за руку. Справа от них было море, слева — желтые, как мех степного суслика, пологие холмы. Ветер крутил вокруг них подорожную пыль, море торжественно гудело в ушах, солнце грело и ласкало их золотыми лучами заката. А они все шли. Настал тихий вечер, на степь опустился лиловый сумрак, море оделось во все оттенки пурпура, в небе долго, неподвижным пламенем, догорала вечерняя заря. Шелестели высохшие травы, завели свою музыку кузнечики, будто кто-то тер друг о друга сухие костяшки и в то же время щипал струну из тонкой серебряной проволоки. Стемнело, а они все еще шагали по мягкой пыли шоссе. Над ними, в ночном небе, огромными бриллиантовыми диадемами загорелись созвездия. Ночь выдалась светлая и теплая, мягкий морской воздух был напоен чистыми, дикими ароматами полыни, мяты, пахнувшей лимоном мелиссы.

Адам решил не прикасаться к Ульяне, пока они не станут мужем и женой. Но он явно переоценивал свои силы и теперь сам не знал, что будет делать в следующую минуту. Не выпуская ее руки, он осторожно увлек ее за собою в степь. Под их ногами сухие травы запахли еще сильней. Они подошли к подножию большого кургана, спугнув что-то испуганно зашелестевшее при их приближении — не то перепелку, не то полевую мышь. Адам уложил Ульяну на еще теплую после дневного зноя землю, лег рядом с ней и обнял ее.

Кругом на все лады стрекотали сотни тысяч кузнечиков, и казалось, что это пела сама нагретая солнцем земля. Их песня, то нарастала, то затихала, как дыхание этой волшебной ночи. Показавшись из-за кургана, над пустынной степью взошла луна, сначала красная от стоявшей над Добруджей пыли, потом желтая, как сотовый мед. В залитой ее светом степи стало видно каждую былинку. Темно было лишь по ту сторону кургана, там, где лежа в густой тени, на теплой, пахнущей полынью земле, тихо стонала и охала Ульяна. Но стонала она и охала не от боли…

По ту сторону шоссе все так же ревело море.

Было уже совсем поздно, когда Адам, откинув ей голову, стал гладить Ульяну по лицу. Ее кожа под его жесткими, огрубевшими пальцами казалась ему нежной, как щека ребенка. Но у него все еще оставалось чувство неудовлетворенности, словно ему все еще чего-то не хватало. Он снова обнял Ульяну, снова больно, чуть не до крови, прижал ее губы своими и зашептал, задыхаясь от страсти:

— Что мне с тобой делать! Так бы и зацеловал!

Он с такой силой прижал ее к себе, что она вскрикнула от боли. Но ему и этого было мало: он не знал еще, что даже самое острое наслаждение не могло дать ему полного удовлетворения, совершенно так же, как морская вода не может утолить жажды.