Спиру Василиу вот уже две ночи, как не смыкал глаз. Заснуть не было никакой возможности. Стоило ему лечь, как что-то сейчас же заставляло его вскакивать и, сидя в кровати, он с величайшим напряжением ждал, чтобы остановившееся, как ему казалось, время сдвинулось с мертвой точки. Но время, как нарочно, остановилось. Ничего не происходило. Стоявший у его изголовья жестяной будильник двигался, по его мнению, с черепашьей медлительностью и звонил слишком редко. С улицы — Спиру жил в ближайшем соседстве с портом — доносился не прекращавшийся грохот лебедок, лязг металла и, иногда, продолжительный рев сирены. Скоро, скоро он услышит эти звуки в другом, заграничном, далеком отсюда порту. Вначале, конечно, придется довольствоваться, как здесь, скромной комнатой, но в этой комнате начнется для него новая жизнь, которая утолит его жажду богатства, власти и удовольствий, сделает участником выгоднейших комбинаций, так что у него будет все больше денег, все больше женщин. В будущем он, разумеется, не удовольствуется Анджеликой. Но на первых порах — в Истамбуле или Измире — будет очень приятно иметь ее в своем распоряжении. В их комнате будет пахнуть так же, как теперь в ее спальне.

Спиру сидел, уставившись на некрашенный пол, волнуясь и сгорая от нетерпения, в ожидании близкого счастья. На полу солнце нарисовало яркий прямоугольник. Глядя на него, Спиру заметил, что по мере того, как день клонился к вечеру, прямоугольник перемещался все дальше влево, потом удлинился и стал оранжевым. Наконец вся комната озарилась багровым заревом заката.

Настала третья ночь. Спиру уже несколько раз зажигал спички и смотрел на будильник; проверить — двигаются ли стрелки. Но всякий раз, поднося его к уху, убеждался, что часы тикают. Он старательно заводил будильник до отказа, боясь, что механизм вдруг остановится и он опоздает на свидание. Идти заранее было нельзя; это могло привлечь внимание и тогда малейшая неосторожность могла погубить все. Нет! Он будет в назначенном месте ровно в одиннадцать. Свет включать не следовало, чтобы не зашел кто-нибудь из знакомых, решив, что он дома и не спит… В темноте мерно и редко тикал будильник.

Чтобы как-нибудь не задержаться, Спиру заранее оделся и обулся и стал ждать условленного часа, ощущая внутри себя холодную пустоту.

Он долго сидел в полном оцепенении, потеряв счет времени, потом вздрогнул, охваченный ужасом — неужто опоздал? — и с отчаянно бьющимся сердцем чиркнул спичкой. Спичка сломалась в его дрожащих пальцах и упала на пол. Спиру потушил ее ногой и зажег другую, но и эта сломалась. При свете третьей спички он, наконец, увидал циферблат; часы показывали без десяти одиннадцать. Спиру, как сумасшедший, бросился на улицу, захлопнув за собой дверь и не заметив от волнения, что она осталась незапертой. Он опустил голову, засунул руки в карманы и заторопился в порт. Существовала, конечно, опасность встретить кого-нибудь из знакомых, но нельзя было терять ни минуты. Тяжело дыша, словно ему не хватало воздуха, Спиру почти бежал по улице, в конце которой виднелось блестевшее в лунном свете море. Улица была совершенно безлюдной. Он быстро спустился в порт. При нем, как всегда, был пропуск. Его сейчас же пропустили. Ему захотелось спросить у милиционеров, проходили ли здесь Зарифу с Анджеликой, но потом самому стало смешно, что ему в голову могла придти такая нелепость, такая безумная неосторожность. Воздержавшись от всяких вопросов, он быстро пошел вперед, минуя вереницы грузовиков, только что выгруженных с польского парохода, сновавших повсюду грузчиков и тягачи, тащившие платформы с грузом. В ослепительном свете прожекторов два парохода — один советский и один шведский — разгружались и одновременно грузились. Видно было, как их матросы, куря и облокотившись на планшир верхней палубы, смотрели вниз, на пристань, где с ружьями на плече расхаживали часовые-пограничники. Никто из них не обратил внимания на пробиравшегося между грузчиками и портовыми рабочими Василиу. «Скоро, скоро, — думал Спиру, — я буду далеко в море, а завтра вечером, в это время, пожалуй, уже в Турции. Посмотрим, однако, что произойдет теперь…»

Было условлено, что Прикоп, уже припрятавший кое-какое оружие на пароходе, должен был ждать Спиру на куттере с двумя пистолетами, привязанными к голеням, под широкими матросскими брюками. «Анджелика и Зарифу, может быть, уже на «Октябрьской звезде», — мелькнуло в голове у Спиру. У них были фальшивые документы на имя оставшихся на берегу механика и работницы консервного завода.

Он ускорил шаг, едва удерживаясь, чтобы не бежать. Идти приходилось позади зернохранилищ. Из их открытых ворот, куда уходили, теряясь в темноте, рельсы подъездных путей, несло спертым, застоявшимся воздухом, пахнувшим старой пшеницей и мышами. Обогнув здание, в котором помещались конторы какого-то управления, Спиру оказался на пристани рыболовной флотилии. Налево, у стенки, стояли спасательные шлюпки, предназначенные на слом моторные лодки, бывшая королевская яхта, купленная лет пятьдесят тому назад у богатой американки-старухи Ванделер. Пустая и покинутая, яхта дремала теперь у причала, обрастая морской травой под ватерлинией. Далее виднелся высокий, как замок, корпус строившегося грузового парохода. Сквозь широкие отверстия в борту, где еще не было обшивки, виднелись квадраты звездного неба. Вскоре через эти отверстия будут, уже в собранном виде, установлены последние части машинного отделения. «Вот бы мне такое судно», — завистливо думал Спиру, сравнивая строящегося великана с ветхой, мелкого тоннажа «Октябрьской звездой», бывшей «Теодорой», бывшей «Пунта Дельгада», бывшей «Стёртебекер», спущенной с одной из верфей Балтийского побережья в 1902 году. Да и скорость у нее была чуть не вдвое меньше. «Впрочем, не беда. Главное то, что она будет моей, в моем полном распоряжении», — утешал себя Спиру, торопливо шагая по пристани. Мысль его работала необычайно четко, как бывает во сне или после кокаина.

На пристани пахло рыбой, смолой, дизельным топливом. У сложенных в штабели грузов, несколько человек рабочих сидело на ступеньках, куря и негромко разговаривая. Одиноко, с ружьем на плече, расхаживал взад и вперед пограничник. Лениво плескалась густая от грязи вода, в которой плавали бумажки, головы камбалы, обрезки досок. Ни куттера, ни Прикопа, ни Анджелики, ни Зарифу не было. Спиру остановился, не зная, что делать, не веря своим глазам. Его сердце замерло, потом отчаянно забилось. Задыхаясь, он схватился за грудь и глубоко, с мучительным усилием, вздохнул, потом еще раз и еще. Времени, однако, терять было нельзя: час, назначенный для побега, настал. Через несколько минут нужно было выходить в море. Спиру, чувствуя, что под ним подкашиваются ноги, что у него дрожат колени, что ему дурно, приблизился к людям, сидевшим на ступеньках.

— Добрый вечер, — произнес он робким, неуверенным, чужим голосом.

— Здравствуйте, — ответили, поворачиваясь к нему и разглядывая его, рабочие.

— Скажите, братцы, не было здесь куттера, который должен был идти к рыболовной флотилии? Что с ним? Может, он еще не прибыл?

— Был тут один куттер, да уж час как ушел, — совершенно равнодушно пояснил один.

— Нет, я о том, который должен был идти к флотилии! — волнуясь пояснил Спиру. — Я о том говорю. Он, видно, еще не пришел…

Рабочие посмотрели на него с удивлением.

— Так это, стало быть, он и был, — сказал тот, кто первым ответил Спиру. — Был и ушел. Рулевой еще тут околачивался, с «Октябрьской звезды», Прикопом звать. Говорил, что вы должны были придти, но больше не придете, так он, значит, один на куттере и отправился…

— Ага! — глухо откликнулся Спиру и неуверенно пошел прочь, боясь упасть в обморок тут же, перед всеми. Поравнявшись со зданием, где были конторы управления, он зашел за него, прислонился к стенке и прильнул щекой к холодной, шершавой штукатурке.

Потеряв счет времени, Спиру долго простоял там, лишь изредка отходя на несколько шагов и украдкой выглядывая из-за стенки — посмотреть не пришел ли куттер. Но куттера не было. Истина осенила Спиру. Не следовало доверяться Прикопу — преступнику, злодею, убийце Прикопу! Он поднял искаженное отчаянием лицо, поглядел в сверкающее крупными, неподвижными созвездиями ночное небо и медленно пошел прочь, обливаясь холодным потом.

Путь его из порта лежал прямо к Зарифу. Он хотел, по крайней мере, предупредить Анджелику, избавить ее от ненужного риска. Но опасаясь, что он ее уже не застанет, что они разойдутся, Спиру, пройдя некоторое расстояние, вернулся и решил ждать над рестораном «Морские чары», у входа № 1. «Да, — размышлял он, — то, что произошло, было неизбежно…» Его план, конечно, должен был сорваться. Недаром у него с самого начала было предчувствие неудачи, неизбежной катастрофы…

Разумеется, задуманный побег не мог состояться. Он, Спиру, был обманут мечтой, несбыточной надеждой, собственным красноречием. Где-то, в глубине сознания, ощущение обреченности, готовящейся неудачи, не покидало его ни на минуту. Все шло плохо с самого начала.

Думать дальше не было сил, хотя он уже знал, что последует. Остановив прохожего, он спросил, который теперь час. Оказалось, что уже за полночь. Спиру заторопился к Зарифу. Прохожий с недоумением посмотрел ему вслед, удивленный и видом и голосом незнакомца. Он действительно казался ненормальным.

В окне у Зарифу был свет. Спиру бегом поднялся по лестнице и, не стуча, взялся за дверную ручку. По всем движениям он напоминал лунатика. Дверь, тоже как бывает во сне, сама собой приоткрылась, и он вошел.

Зарифу стоял на коленях перед дочерью и, плача, обнимал ее колени. Когда Спиру вошел, оба одновременно оглянулись. Старик был неузнаваем. Анджелика, которая до тех пор находилась в полной апатии, терпеливо дожидаясь конца надоевшей ей сцены, стала бела как мел. Зарифу с трудом поднялся и, горбясь более обыкновенного, подошел к Спиру. Он был совершенно уничтожен.

— Ты… поговори с ней сам… Скажи ей! Убеди ее! Она нас погубит! Не желает ехать! Спиру! Сын мой! Говори же, говори! — повторял он, рыдая.

Анджелика быстро справилась с охватившим ее волнением.

— Можешь не беспокоиться, — сказала она язвительно. — Вот уже несколько месяцев, как он занимается пустой болтовней, — продолжала она, обращаясь к Зарифу, но глядя на Спиру. — Не думаю, чтобы ему удалось убедить меня теперь! Ехать я не хочу и никуда с ним не поеду! Я его не люблю! Мне на него наплевать. Хватит с меня! Довольно! Надоело! Оставьте меня! Оставьте меня в покое!

Она расплакалась и спряталась за печку.

— Оставьте меня! Перестаньте меня мучить!.. Ради бога, перестаньте меня мучить! — выкрикивала она сквозь слезы, уткнувшись в угол между стеной и печью.

Зарифу был совершенно уничтожен. Спиру, наоборот, почувствовал прилив негодования, словно вся накопившаяся в нем обида, все безответное, рабское унижение перед этой девчонкой и безумная, неудовлетворенная страсть сразу потребовали отмщения. Желтый, с лихорадочно блестевшими глазами, он был вне себя.

— Тебе надоело? С тебя хватит! Я тебя мучаю? И это после того, как ты надо мной издевалась, когда я ползал перед тобой, как червь? После того, что я отказался от собственного достоинства ради твоих прихотей? Я все терпел, я все сносил: все твои причуды, все твои капризы, все твое глупое, детское упрямство! И ты еще продолжаешь считать себя жертвой?! Я трепетал, обдумывая каждое слово, чтобы как-нибудь тебя не рассердить; боялся твоего взгляда; льстил тебе, исполнял, забывая про себя, твое малейшее желание; стал жалким паяцем, тряпкой, лишь бы ни в чем тебе не перечить! Я сознательно полез в петлю, чтобы сделать тебя богатой и счастливой; я рисковал из-за тебя так, как не рисковал бы никто другой! И все это ради глупой девчонки, на которую прежде я даже не взглянул бы, которую бы я просто не заметил! Таких, как ты, я мог иметь сотнями где угодно, но они меня не интересовали. Мои требования были гораздо выше! Нужно было дожить до моих лет, дойти до преддверия старости, устать, как я устал, обеднеть, истрепаться, чтобы стать рабом какой-то сопливой девчонки, которая играла моим сердцем, моей жизнью совершенно так же, как еще недавно она играла камешками в пыли, перед домом, на улице Папапериклиса! А ведь я тебя любил, любил так, как никогда еще не любил другую; так, как мне и не нужно было любить, чтобы овладеть любой женщиной! И вот теперь, под конец, когда я знал, что люблю в последний раз, что это — мой последний порыв к счастью, мой последний взлет, ты обрекла этот порыв на неудачу, ты жестоко издевалась надо мной, ты погубила меня, уничтожив все, что во мне еще оставалось живого, потушив все, что еще горело в моем сердце, что еще было в нем молодого! Ты для меня была будущим. Теперь у меня нет больше будущего! Ничего больше нет! Ты погубила меня, превратила в ничто. Вот что ты наделала! Полюбуйся! Поздравляю тебя, Анджелика, и от всей души желаю — слышишь? — желаю, чтобы и ты когда-нибудь помучилась, как мучился я! Чтобы ты нашла себе какого-нибудь идиота, для которого ты будешь игрушкой, которому будет наплевать на твои чувства! Но увы! Этого никогда не случится, потому что для этого нужно, чтобы ты его полюбила, а любить ты неспособна. Все, что ты можешь — это выйти замуж за мелкого служащего, народить ему детей, выходить с детской колясочкой по воскресеньям на мол, в розовом платьице, с пышными рукавчиками. О, моя дорогая! О, моя последняя, единственная любовь! И даже если мои пожелания сбудутся и тебе в жизни придется помучиться так же, как мучаюсь я теперь, для меня это будет слишком поздно, я уже буду стариком, развалиной, да и вряд ли вообще узнаю об этом. Судьба откажет мне даже в этом удовлетворении, потому что мне тогда будет совершенно безразлично, что с тобой происходит. Впрочем, мне и сейчас уже все безразлично, я человек конченый.

Спиру под конец стал заговариваться, обращаясь к самому себе, как человек, который вслух высказывает свои мысли. Этот монолог, казалось, несколько утолил его страсть. Он повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Зарифу бросился за ним, задыхаясь и взывая своим надтреснутым голоском:

— Спиру, Спиру! Не уезжай без меня! Не покидай нас!

Зарифу вернулся в комнату в величайшем смятении. Анджелика давно уже перестала плакать. Пока Спиру говорил, она вышла из-за печки и стояла теперь посреди комнаты, дрожа от возмущения. Зарифу схватил ее за руку и потащил к двери.

— Беги за ним! Останови его! — вопил старик. — А то он бросит нас, уедет без нас! Анджелика! Дитя мое! Доченька моя! Не губи отца! Останови его! Вели ему вернуться!

— Не хочу! — кричала Анджелика, вырываясь. — Он мне противен! Он лысый!

— Что ж такого, что лысый? Зато он будет богат! Ты сможешь завести себе хоть двадцать любовников, молодых, красивых, с роскошными шевелюрами! Он будет богачом! В другой раз такой случай не повторится! Подумай, что ты теряешь!

— Не могу! Мне противно! — протестовала Анджелика. — Он сделал меня посмешищем всего города. Все мои подруги по гимназии смеются, когда встречают меня вместе с ним на улице! Они разгуливают с молодыми людьми, а я — под руку со стариком!

— Не все ль тебе равно? Старайся их не замечать! — крикнул Зарифу, доведенный до отчаяния.

Вконец растерявшись, он снова упал на колени и, обливаясь слезами, принялся умолять Анджелику:

— Дитя мое! Пожалей своего папу, который любит тебя больше всего на свете! Сделай это для меня, для своего папочки! Умоляю тебя, одумайся!

Он даже сложил руки в мольбе, как будто перед ним была икона.

— Женись на нем сам, если тебе нравится! — с ненавистью проговорила Анджелика и отвернулась.

Зарифу схватился за голову и, стоя на коленях посреди комнаты, принялся раскачиваться, как полоумный.

— Где мой пароход! Где моя фирма! — причитал он. — Мое состояние! Мое будущее!.. Все пропало!.. Все пошло прахом!.. Ничего не осталось… Ничего!

Вдруг, словно подталкиваемый невидимой пружиной, он бросился к дочери и изо всех сил дернул ее за руку:

— Ты немедленно побежишь за ним и приведешь его обратно. Иначе я тебя задушу своими руками! — прошипел он, дико вращая зрачками. — Если ты сама не понимаешь выгоды, то я буду думать за тебя! Марш!

Но Анджелика упрямо отказывалась повиноваться.

— Так знай же, что он никуда не уедет! — вырвалось у нее наконец. — Я была у пограничников и сказала им, что он задумал бежать вместе с каким-то Прикопом на пароходе, и хочет взять меня с собой, но я ни за что не соглашусь. Я была уверена, что они давно в море и потому так испугалась, когда он вошел. Не бойся, папа, нам ничего за это не будет.

Анджелика говорила быстро, скороговоркой, нервно перебирая пальцами. Было очевидно, что она не врет. Зарифу глядел на нее, вытаращив глаза.

— Что ты сказала? Как? Что? — бормотал он, не веря своим ушам.

Анджелика, запинаясь, испуганная тем, что она наделала, подробно рассказала ему все. Господин Зарифу как-то сразу затих, только еще более посерел в лице и сморщился, как мяч, из которого выпустили воздух. Он улегся на свой диван и, повернувшись лицом к стенке, быстро заснул тревожным сном, то и дело охая и ворочаясь с боку на бок. Анджелика подождала час, два, потом подкралась на цыпочках к табуретке, которая стояла рядом с диваном и на которую господин Зарифу клал на ночь свои старые золотые часы, взяла их и тихонько вышла в переднюю, потом на лестницу, где стены были расписаны такими странными узорами. Спустившись по ступенькам, она хлопнула дверью, выскочила на улицу и опрометью бросилась бежать, скоро исчезнув в темноте…

Зарифу, сквозь сон, слышал шум на лестнице и ему представилось, что это рокот машин «Анджелики» — самого большого из грузовых пароходов общества «Зарифу и К°», типа «Либерти», в десять тысяч тонн, купленного по случаю, благодаря взятке, во-время сунутой одному американскому должностному лицу. Сама же Анджелика путешествовала не иначе, как на белых пассажирских пакетботах общества «Мессажри Маритим». Вот она, на верхней палубе, машет ему платочком! Господин Зарифу проснулся от прилива родительской нежности и сразу вспомнил все.

— Анджелика! — позвал он ослабевшим голосом, приподнимаясь на диване, с неистово бьющимся сердцем. — Анджелика!

Никто ему не ответил. Дверь в комнату Анджелики была открыта. Зарифу с трудом встал и пошел будить Анджелику. Но ее комната была пуста. Открытая постель и царивший повсюду беспорядок страшно перепугали старика.

— Анджелика! — завопил он, дрожа всем телом, и бросился в свою комнату, но Анджелики и здесь, разумеется, не было.

Заподозрив неладное, он с удивительной для своего возраста легкостью выбежал на улицу.

Входная дверь оказалась открытой. Повизгивая, как побитая собачонка, господин Зарифу бегом поднялся по лестнице обратно и тут только заметил отсутствие часов, которые он всегда, ложась спать, клал на стоявшую рядом с его диваном табуретку.

— Анджелика… дитя мое… доченька моя… — жалобно застонал он и, еле передвигая трясущиеся ноги, опять спустился по лестнице…

Заглянув на улицу и убедившись, что и там никого не было, он вернулся к себе и почувствовал сильное головокружение. Ему стало дурно. Все в эту минуту сосредоточилось в одном отвратительном чувстве физической тошноты и бессилия. Он упал на ковер…

На третий день после этого сослуживцы, придя к нему на квартиру посмотреть, что с ним и почему он не является на службу, нашли двери открытыми. Маленький, тщедушный господин Зарифу лежал на протертом ковре, распространяя сладковатый запах начавшего разлагаться трупа.

Анджелика в ту самую ночь, когда умер Зарифу, зашла за своим кавалером, мечтавшем о грузовике, и оба исчезли из Констанцы.

В то самое время, как она бежала по безлюдным констанцским улицам, направляясь к юному избраннику своего сердца, а катер пограничной стражи рыскал по морю в поисках «Октябрьской звезды», Спиру Василиу, ничего не знавший об этих событиях, сидел в купе третьего класса, в поезде, мчавшем его в Бухарест, откуда он намеревался ехать дальше и затеряться в каком-нибудь забытом, глухом городишке. Кругом него пассажиры — женщины, крестьяне, рабочие, парни — спали, обложившись ящиками, сундучками, мешками, сумками. Синий свет ночника располагал к отдыху. Не спал один Спиру Василиу, размышляя о прожитой жизни и подводя ей итоги. Будущее его не интересовало.

Что касается прошлого, то картина получалась вполне ясная. Это было бесконечное чередование мелких, не имевших никакого смысла происшествий: грубых или смешных сцен, пьянства, разврата, потерянных дней, — и все это без общей цели, без толку, без связи между собой, как бывает в тяжелом сне, после чересчур обильного ужина. Создавалась картина совершенно зря, без всякой пользы для кого бы то ни было прожитой жизни. Если бы он вовсе не жил, а умер во чреве матери, то результат был бы тот же. Может быть, это было бы даже лучше. Еще недавно, когда его однажды довела до отчаяния Анджелика, он серьезно собирался покончить с собой. К чему это было? Зачем? Ведь он никогда по-настоящему не жил! Что бы он ни делал, все равно ничего не имело никакого значения. «К чему же тогда? Зачем, господи, зачем?» — беззвучно повторял Спиру, прижимаясь виском к твердой спинке сидения и поднимая мокрый от холодной испарины лоб. Монотонно стучали колеса. Жесткий вагон немилосердно тряс Спиру, и поезд все дальше уносил его во тьму, в пустоту, в неизвестность.

Утром, после этой памятной ночи, самой мучительной в его жизни, Спиру вылез на Северном вокзале в Бухаресте. Зайдя в уборную и моя руки под краном, он невольно взглянул в помещавшееся над ним квадратное зеркало, и тут же опустил глаза, испугавшись землистого цвета лица и красных, распухших от бессонницы век. Он нагнулся, чтобы поднять свой дешевый, фибровый чемодан и вышел. По дороге, шагая по бухарестским улицам в это серое, пасмурное утро, он думал о том, что жизнь стала для него бременем. Какое было бы счастье ни о чем больше не помнить, ничего не знать, разом покончить со всем, успокоиться! Но у Спиру Василиу не было больше ни мужества, ни, главное, силы покончить с собой. Отыскав родственников, он попросил их приютить его на день или на два — потом он поедет дальше. Ему отвели диван за ширмой. Он тотчас же улегся и заснул, как убитый. Спал он не двигаясь, не просыпаясь, не видя снов, целые сутки — до следующего утра. А встав, взял свой чемодан, поблагодарил родственников, сказал им, что едет искать работы на какой-нибудь стройке в провинции, и ушел на вокзал. С тех пор никто его больше не видел.