Записки о реке Тонянхэ

(Пер. Е. Н. Колпачковой)

Южный склон Юньнань-Гуйчжоуского нагорья. Северозападная часть плато Гуй.

Когда-то здесь были бескрайние, как океан, девственные леса, где деревья-великаны заслоняли собой небо, где среди бела дня поднимешь голову, а над тобой сверкающие звезды на небосводе.

Когда-то земля здесь была черного цвета, возьмешь пригоршню, а она маслянистая, оставляет жирные следы на руках — богатые и плодородные земли.

Многолетняя засуха, без устали палящее солнце да жгучие ветра выжгли эти леса до пепла, земля выцвела до буро-коричневого цвета.

Обжигающий, как пламя, ветер, высохшие русла рек, выжженные склоны гор, даже самый последний кактус — и тот погиб, не выдержав здешних условий. Непрекращающийся голод и нехватка воды унесли бесчисленное количество жизней.

Оставшиеся люди собрались вместе, забили последнюю скотину, выпили ее кровь до последней капли и съели, пожарив, до последнего кусочка ее мясо. И тогда, черной ладонью утерев потрескавшиеся губы, вождь хрипло выдавил:

— Ищите воду! — Вождь сказал: — Будет вода — будет и все остальное.

Слепая мать уговаривала сына:

— Ты ступай! Как найдешь воду, возвращайся за мной.

Сын не мог оставить мать. Взвалив ее на спину, он ответил:

— Ма, вы если вдруг захотите пить и больше совсем уже не сможете терпеть, укусите меня за плечо — появится кровь. Чуть глотнете, и жажды не будет.

Сын с матерью за спиной пошел на юг от деревни. Они верили, что там лежит большое море, а там, где море, обязательно будет и вода, там, где вода, обязательно текут реки.

Чем дальше они уходили на юг, тем более горячим и влажным становился воздух. Чем дальше они уходили от дома, тем плотнее становились облака. И чем дольше они шли, тем медленнее двигался сын.

Мать, почувствовав, как быстро высыхают струйки пота на теле сына, как слабеет его дыхание, сказала:

— Сын, давай отдохнем, прежде чем идти дальше. Если мы сейчас продолжим путь, ты уже не сможешь шагать.

— Ма, я видел в небе летящую птицу, — радостно сказал сын. — Там, где есть птицы, обязательно будет вода.

Сын не остановился и продолжил путь на юг, с трудом неся мать на себе. Они взобрались на тридцать три горных склона, пересекли тридцать три ущелья. Когда ноги стерлись в кровь, он продолжил путь вперед на коленях. Когда сбились и колени, он продолжал ползти вверх, цепляясь, как мог, руками за склон.

Как-то мать, которую сын так и нес на спине, потеряла сознание, но он этого даже не заметил и упорно полз дальше, не обращая ни на что внимания.

Когда от дуновения легкого теплого ветерка мать очнулась, она сказала:

— Сын, я чувствую запах воды, вода уже совсем недалеко отсюда. Опусти мать на землю.

— Ма, я не могу оставить тебя здесь, — упрямился сын.

— Если ты продолжишь нести меня, мы оба умрем. Если же ты положишь меня здесь и пойдешь вперед, чтобы найти воду, напьешься вдоволь и вернешься за мной, чтобы отнести туда, тогда спасемся мы оба, — умоляла мать из последних сил.

Сын никак не мог переубедить мать, и ему не оставалось ничего другого, как опустить ее на землю и положить в тени. Взяв камень, он расцарапал себе плечо и поднес рану ко рту матери, чтобы она могла высосать из нее несколько капель выступившей крови. Из ввалившихся, как высохший колодец, материнских глаз неожиданно выкатилась пара кристально чистых слезинок.

Сын побоялся перечить матери. Одновременно двигая руками и ногами, из последних сил пополз он вперед и, перебравшись через еще один горный хребет, наконец увидел у подножия кроны деревьев и кубарем полетел вниз в сторону зеленой сени.

И действительно, там тоненькой струйкой звенел ручеек, примерно через сажень снова терявшийся между камней. Сын сделал в ручье углубление, и туда быстро набралось немного чистой воды.

Он припал к этой лужице и сделал несколько жадных глотков, к нему снова стали возвращаться силы. Тогда он разделся, намочил всю одежду и, держа мокрый тряпичный ком у груди, шатаясь и спотыкаясь, пошел обратно в горы.

Хотя сын утолил жажду, сил в дороге он потратил слишком много; пядь за пядью двигался он ползком вверх.

Когда сын добрался до места, где оставил мать, дыхание в ней едва теплилось. И хотя сын уже не мог выжать из одежды и каплю воды, влажная ткань оживила мать и спасла ей жизнь.

Позднее люди назвали обнаруженный сыном родник источником Тонян, с которого начиналась река Тонянхэ. В эпоху Западная Хань реку Тонянхэ звали Вэньсяншуй, исток ее лежал у деревни Дивэйсянбэй уезда Гуаннань в Юньнани (по другой версии, в селе Акэсянбэй). У истока ее называли Далянхэ, оттуда она текла на северо-восток до границы с Гуанси, там ее название менялось на Тонянхэ.

ГОУДИНСКИЙ ВАН

Третьего дня третьего месяца.

Гоудинский ван на берегу реки Тонянхэ зарезал для обряда быка, черную свинью и козу, после чего построил навес и стал тут же готовить жертвоприношение богам. По традиции, следовало устроить пиршество на тридцать три стола: три стола для старейшин, три стола для почетных гостей, за оставшиеся столы пригласить родственников, друзей и внуков. На столах, кроме трех видов мяса и трех видов дичи, должны стоять рыба, рисовое вино и специальное местное блюдо из пятицветного клейкого риса. Съесть все это можно было лишь за три дня и три ночи.

Каждый год поутру третьего дня третьего месяца на берегу реки Тонянхэ Юй строил помост, на котором возжигал благовония и устраивал для глав девяти гоудинских кланов молебен Земле и Небу, читая молитвы Богу грома и Божеству реки, молитву бессмертному Булато и молитву предкам.

После молебна нагой Юй должен был совершить омовение в реке. Эта традиция досталась ему от самого Сянь-вана У-бо. Сянь-ван считал, что третьего дня третьего месяца начинается весна, распускаются цветы, просыпается все живое, и это тот самый праздник, когда мужчины освобождаются от темной энергии инь и восполняют свою энергию ян. Поэтому каждый год в этот день Сянь-ван приводил мужчин и женщин своего клана для омовения в реке Тонянхэ, чтобы укрепить здоровье.

Сянь-ван У-бо был настоящей гордостью девяти гоудинских кланов. Летом первого года правления Ханьского императора Чжао-ди, в восемьдесят шестом году до нашей эры, в Ичжоу объединились уезды Ляньтоу, Гуцзэн, Цзанкэ Таньчжи, Тунбин и другие, всего двадцать четыре уезда, и повели свои войска на Хань. Ханьские войска долго бились, не желая сдаваться, но в конце концов были вынуждены просить поддержки у Сянь-вана, который почитал Ханьского императора У-ди как великого правителя, в Поднебесной все его уважали и склоняли перед ним голову. Сянь-ван решительно повел девять своих кланов поддержать ханьский двор и подавить смуту. За свои блестящие военные заслуги Сянь-ван получил тогда мандат правителя страны. С этого момента Гоудин был выделен в удельное княжество юго-запада и стал верным оплотом императорского двора.

Юй был старшим внуком Сянь-вана, его отец и все братья пали героями на войне. Когда страна попала в руки к Юю, вожди восьми кланов не покорились ему и хотели помериться с ним военной силой.

Вождь клана Бабао умело управлялся двойной секирой, Юй лентами обмотал ее, Юй выиграл.

Вождь клана Дивэй был метким стрелком, Юй прикрылся железным котлом, Юй выиграл.

Вождь клана Сипин хорошо фехтовал, Юй сразился с ним коровьим рогом, Юй снова выиграл.

Вождь клана Дээ умело владел дубинкой, Юй справился с ним кнутом из конского хвоста, Юй опять выиграл.

Вождь клана Боэ любил стрелять из водного ружья, Юй просидел под водой дольше обычного, Юй снова выиграл.

Вождь клана Лаошань был силен в поджогах, Юй с помощью магии победил его.

Вождь клана Цзиньчжун хорошо стрелял из лука и арбалета, Юй одолел его пращой.

Вождь клана Бада умел ловко карабкаться по горам, Юй своим быстрым бегом заставил его отступить.

В шестнадцать лет Юй, как и его отец, пошел на войну, врагов убил без счету, и, если бы он не владел боевыми искусствами, давно чужой нож отправил бы его куда подальше. В сравнении с людьми поколения своего деда, Сянь-вана, Юй был силен не оружием, а мудростью. После того как Юй померился силой с вождями восьми кланов и победил их, все они склонили перед ним головы и назвали его правителем девяти кланов. Первое, что сделал Юй, получив титул правителя, — тут же перенес столицу царства с каменных гор к их подножию, где текла река Тонянхэ.

Каждый год весной Тонянхэ мелела и воды в ней становилось очень мало, по обоим берегам на заливных полях было невозможно сажать рис, по руслу реки не могли пройти большие деревянные лодки. Юй принялся за строительство на реке плотины для водосбора, установил водяное колесо и построил поливочную систему на полях. В военное время Юй, когда мог сражаться, сражался; когда не мог сражаться — строил плотины, плавал на лодках вниз по течению, и никто из врагов с ним справиться не мог.

А еще Юй повсюду искал и собирал талантливых людей, искусных в литье оружия и посуды из бронзы. У подножия гор они изготавливали оружие для войск, а также бронзовые барабаны и гробы, чтобы хоронить предков и героев войны.

На пиру как крикнет Юй зычным голосом, народ и рад.

Юй сам дирижировал девяноста девятью барабанами из девяти кланов, исполнявших древнюю гоудинскую музыку. А еще созывал певцов из девяти кланов петь горные песни. Пили рисовую водку, ели блюда из пятицветного клейкого риса. И радости их не было конца.

РЫБИЙ ЦАРЬ

Рыбий царь носил фамилию Лю, люди прозвали его именем Лю Та, оно значило, что в ловле рыбы ему, как выдре, не было равных. Полное имя его было Лю Чжилю, нынче шел ему сорок шестой год.

Рыбий царь боялся темноты и предпочитал рыбачить среди бела дня. На реке каждый знал, что рыба в воде видит все, что происходит над водной гладью. Любое движение над поверхностью, пусть даже самая маленькая птичка мимо пролетит, — и рыба тут же прячется, а уж при появлении такой громадины, как человек, и подавно.

Бо́льшую часть года река Тонянхэ была чистой и прозрачной, и только в некоторых запрудах вода приобретала темно-зеленый цвет, так что дна не видать. В светлое время суток в запрудах рыба покидала свои пещеры и либо искала на мелководье, чем бы поживиться, либо плавала в толще воды в поисках корма. К вечеру она в основном переставала различать что-либо вокруг и двигалась исключительно на ощупь, и, если вдруг теряла бдительность, то тут же могла отправиться на съедение ищущим пропитание хищникам.

В каком-то смысле то, что рыбий царь ловил рыбу в светлое время суток, было вполне справедливо. Рыбы имели гораздо больше возможностей спрятаться и спасти свою жизнь днем, чем вечером. А от рыбьего царя требовалось проявить еще больше изворотливости.

Старики говаривали, что когда-то очень давно у охотившихся на рыбу предков не было вообще никаких приспособлений, люди ловили рыбу руками, прямо как медведи. Затем они научились рыбачить с помощью остроги и тесака с топором. Потом стали делать садки и строить заколы, расставлять ловушки и рыть рыбные загоны. Ко времени рыбьего царя чаще всего пользовались рыболовными сетями.

Начиная с отца рыбьего царя, в семье Лю сами делали сети для рыбной ловли. На реке Тонянхэ им не было равных, производство было продумано и рассчитано до мелочей. По осени рыбий царь отбирал лучший хлопчатник из урожая, очищал его от примесей, обезжиривал, отбеливал, промывал, высушивал и прочими хитростями получал из него тончайшее белоснежное волокно — длинное, мягкое и эластичное. Из него потом получалась ровная тонкая хлопковая нить, ее сплетали в самые разные по размеру и плотности вязки рыболовные сети. Готовые сети нужно было в сезон забоя скота под Новый год или праздник Дуань-у цзе вымочить в еще горячей свежей крови, высушить на солнце, пропарить над кипящей водой и снова высушить. К этому моменту рыболовная сеть считалась готовой лишь наполовину.

Другой важной частью рыболовной сети были грузила. На реке Тонянхэ их отливали из бронзы, в которую при плавке добавляли небольшое количество свинца и олова, что делало грузила более прочными и устойчивыми к изнашиванию. Каждый вечер несколько деревянных лодок выходили при свете факелов на реку, и устраивался загон рыбы. В каждой лодке стояло по два парня — один спереди, другой сзади. Тот, что возвышался на корме, толкал лодку шестом. Стоявший на носу и державший рыболовную сеть собственного изготовления мо́лодец имел очень грозный вид. Когда с носа лодки раздавался воинственный крик, ему эхом вторили все вокруг. Парень на корме одним движением со всей силы выбрасывал сеть, и она с громким свистом разворачивалась в нескольких саженях от лодки. Отлитые из бронзы рыболовные грузила звучно шлепались о воду с мелкими брызгами, и мгновенно уходили на глубину, таща за собой сеть так, что никакая хитрая рыбешка не могла ускользнуть.

Рыбий царь не любил облавную рыбалку. Ему казалось, что это развлечение для молодых бездарей, и в ней нет никакого мастерства. Он считал, что только выплывающая днем из своей норы рыба, умная, добывающая себе пропитание на стремнинах и отмелях, — лучшая. Поэтому там, где раскидывал свои сети рыбий царь, никогда не ступала нога другого рыбака: или река была глубокой, а течение стремительным, или на мелководье вода была слишком прозрачной, — в любом случае для рыбалки любого другого условия были неподходящими.

Круглый год — весной, летом, осенью, зимой — деревенские видели, как рыбий царь только и делает, что торчит в безмолвии у реки, то утром, то ближе к вечеру. Каждый раз он обматывал вокруг головы штаны на манер платка, обнажая остальные части своего тела. Единственное, что прикрывало ему срам, был завязанный на поясе рыбный мешок. Если попадался навстречу кто незнакомый, рыбий царь перевешивал мешок на поясе вперед так, чтобы скрыть от посторонних глаз все то, что видеть им не полагалось. Этот рыбный мешок тоже был сделан из хлопковых нитей и после пропарки кровью приобретал тот же цвет, что и рыболовные сети. Поговаривали, что рыбий царь верит, будто его наряд должен отпугивать женщин, что если по дороге на рыбалку вдруг попадется навстречу женщина или змея, это дурной знак, а почему так, толком никто сказать не мог.

Зрение у рыбьего царя было отменным, он стоял у реки где-нибудь на возвышении и наблюдал сверху за происходящим в воде. Если появлялся косяк рыбы в поисках пропитания, тут и там в волнах начинали мелькать белые рыбьи брюшки, поблескивая на свету. В это время он, крадучись, как кошка, спускался с берега и небольшими перебежками двигался вдоль реки, держа в руках расправленную рыболовную сеть и не издавая при этом ни звука.

Рыбий царь обычно входил в воду ниже по течению, чем замеченный им косяк, и медленно шел вверх по руслу реки. Делал он так не потому, что на поверхности воды могли появиться брызги, которые спугнули бы рыбу, а потому что, прежде чем спуститься в воду, он аккуратно расправлял рыболовную сеть в руках. Каждый раз, приближаясь к косяку рыб, он двигался в воде, согнувшись пополам, подобно луку, так, чтобы верхняя часть тела была словно приклеена к водной глади, и только голова время от времени приподнималась над водой, чтобы отслеживать, что происходит впереди. Лишь подойдя вплотную к цели, он неожиданно разворачивался и резким движением рук и всего тела выбрасывал сеть вперед. Легкий свист в воздухе, и рыболовная сеть, пролетев над косяком, начинала уходить под воду. Одним таким забросом сети он мог поймать до нескольких десятков рыбин, пару-тройку — самое малое.

Рыбий царь знал рыбьи повадки. Рыба, обитавшая на стремнинах, всегда была чуть посмышленее, но ее слух и зрение притуплялись от постоянного быстрого потока, что позволяло рыбаку, войдя в воду, приблизиться и метнуть свою сеть. Жившая на мелководье рыба отличалась особой чуткостью, чтобы ее поймать, требовалась осторожность кошки, охотящейся на воробья, и стремительность прыгающего на свою добычу тигра. И только один человек на реке Тонянхэ — рыбий царь — обладал таким умением.

Деревенские бабы, прознав, что рыбий царь по-особенному закидывает сети, повадились под покровом ночи ходить на берег реки и, подначивая друг друга, тайком любоваться этим зрелищем. Некоторые даже загодя прятались в зарослях прибрежной травы, чтобы вместо работы в поле подсматривать за ним. Такое мало кому из деревенских мужчин могло понравиться, поэтому они взяли и выжгли всю траву вдоль реки.

Тогда вдова Лю Хуахуа нашла выход и в зарослях прибрежного бамбука построила укрытие из веток глициний, куда при желании она тайком забиралась, чтобы понаблюдать за рыбаком.

ДЕРЕВНЯ ТУНГУЧЖАЙ

На двадцать третий — двадцать четвертый год Республики с целью искоренения коммунистической партии и противостояния японским захватчикам правительство Гоминьдан издало «Закон о воинской повинности» и «Меры по реализации Закона о воинской повинности», согласно которым объявлялась всеобщая воинская обязанность для мужчин в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет. Тогдашняя так называемая воинская повинность на самом деле оказалась принудительной мобилизацией мужского населения страны. Все, достигшие призывного возраста, должны были подписать рекрутское соглашение, а все сделавшие это тут же натягивали военную форму и попадали прямиком на передовую. И сколько рекрутов таким образом покинули свои родные края и больше никогда туда не вернулись, даже не счесть!

По всему течению реки Тонянхэ, на всех пятистах километрах, не было для местных ничего страшнее, чем попасть в рекрутский набор.

Деревня Тунгучжай была не большая, не маленькая — в шестьдесят дворов, почти триста жителей, мужчин из них было больше половины. По закону мужчины из деревни Тунгучжай тоже подлежали записи в рекруты, но вот уже несколько десятков лет никого из этой деревни в армию не брали, а все потому, что был у них сметливый деревенский староста.

Старосту звали Ли Бунуань, когда-то давно служил он в Белой армии. В долине реки Юцзян бился с красноармейцами, попал в плен, но в Красной армии к нему отнеслись снисходительно: не только не стали убивать, но даже дали немного денег на соль и отправили восвояси. На местном диалекте Бу значило «отец», а имя Ли Бунуань — «сердечный батюшка по фамилии Ли».

Ли Бунуань растил трех сыновей: старшего звали Ли Лаода, среднего — Ли Лаоэр, третьего сына звали Ли Лаояо.

Когда старший сын Ли Лаода достиг восемнадцати лет — возраста призыва, с ним вдруг приключилась тяжелая болезнь, и он потерял разум. Целыми днями парень только лыбился на людей вокруг да молол всякую чушь, часто впадая в ступор. Услышав об этом, уездный комиссариат прислал людей проверить, насколько безумен призывник.

В тот день группа конных офицеров прибыла в Тунгучжай. На въезде в деревню им навстречу попалась толпа детворы, среди которой выделялся здоровый детина, громко расхохотавшийся при появлении всадников. Офицеры этим были несколько обескуражены и, ткнув в парня, спросили:

— И что в нас такого смешного?!

Парень, заливаясь, ответил:

— Смешные не вы, ваша честь, смешные у вас лошади.

Офицер продолжал любопытствовать:

— Что смешного в наших лошадях?

Парень сказал:

— У других лошади с четырьмя ногами, а у ваших по пять. Разве это не смешно?!

Услышав это, офицер не удержался и тоже расхохотался:

— Тупица, у лошади четыре ноги! Под животом у него, вот то, это не нога. Вот у твоего отца не три ноги же, правда?

Парень снова расхохотался:

— Раз ваша честь говорит, что у моего отца три ноги, тогда я и есть третья нога моего отца. А я говорю, что у лошади вашей чести пять ног, значит, ваша честь и есть пятая лошадиная нога.

Смущение офицера сменилось яростью, но он продолжил свой допрос:

— Смельчак, как тебя зовут?

— Разрешите доложить, ваша честь, зовут меня Ли Лаода, и я — третья нога моего отца, — ответил детина.

— Ли Лаода?! Ну хорошо. Раз ты смеешь насмехаться над офицерами, значит, не так уж ты глуп. И цель нашего визита схватить тебя и отправить служить в рекруты. Следуй за мной! — сказал офицер.

— Ваша честь, вы ошиблись, наверное! Это не я насмехался над вашей честью, это третья нога моего отца шутила над лошадиной ногой. Если вы меня заберете, то как тогда мой отец сможет ходить без ноги?! — ответил Ли Лаода.

Услышав такое, офицер расхохотался:

— Мать твою, отродясь не видел столь похожего на ногу человека! Такой, если попадет в отряд, весь отряд превратит в ноги. И куда это годится?

Офицеру показалось, что Ли Лаода не такой уж и безумный, просто любит потрепаться, и он решил продолжить проверку. Он поехал следом за парнем в дом семьи Ли, где спешился, передал поводья Ли Лаода и велел ему поставить лошадь под крышу.

Кто ж знал, что Ли Лаода как уведет коня, да так и не воротится? Офицер забеспокоился, как бы из-за этого парня не остаться без лошади. Он пошел удостовериться в том, что она в порядке, на задний двор и увидел, как Ли Лаода вместе с двумя младшими братьями строит мостки к крыше своего дома.

Офицер в недоумении спросил:

— Ли Лаода, ты же повел мою лошадь покормить сеном, что за ерундой вы тут занимаетесь?!

Ли Лаода обиженно ответил:

— Ваша честь, вы же сами велели мне поставить лошадь под крышу!

Офицер сначала опешил, а затем не сдержался и разразился громким хохотом. Отсмеявшись, он тут же выписал заключение: «Настоящим подтверждаю, что Ли Лаода из деревни Тунгучжай по причине умственной отсталости не соответствует требованиям призыва и освобождается от воинской повинности. Комиссариат уезда ХХХ. Одиннадцатого месяца двадцать пятого года Республики».

В итоге Ли Лаода удалось избежать армии, и отец его выдохнул с облегчением. Но на следующий год призывного возраста достиг второй сын, Ли Лаоэр, ему тоже исполнилось восемнадцать лет.

У Ли Лаоэра ситуация была совсем иной, чем у старшего брата Ли Лаода. Роста парень был высокого, настоящий здоровяк, к тому же со светлой головой. Как поговаривали в деревне, Ли Лаоэр оказался совсем не похожим на односельчан. И сейчас, когда пришло время призыва, Ли Бунуань не был готов вот так вот взять и отправить родного сына умирать на передовую.

Деревню Тунгучжай со всех сторон окружали горные цепи, в лесах вокруг водилось много диких зверей, особенно вепрей. Каждый год, летом и осенью в период сбора урожая, когда окру́га наполнялась густым ароматом зреющих злаков и риса, повсюду начинали свирепствовать дикие кабаны. В это время Ли Бунуань стал собирать односельчан на облавную охоту в горах. Он распределил всех деревенских мужчин по группам, снабдив их самопалами, тесаками и охотничьими собаками. Ли Бунуань говорил, что на поединок с тигром могут выйти только кровные братья, на охоту должны идти только отец с сыном. В минуту опасности только родственники будут готовы протянуть руку родному человеку и рисковать собой ради напарника. Естественно, к себе в группу староста взял старшего сына Ли Лаода и среднего сына Ли Лаоэра.

Отец и два сына из семьи Ли, взяв с собой еды, отправились в горы, где охотились несколько дней кряду. Вепря так никому из них убить и не удалось, но среднего сына дикий кабан все же за руки покусал. В уездной больнице ему оказали медицинскую помощь и вылечили раны, однако указательный палец на правой руке и большой палец на левой так и остались покалеченными.

По причине полученной инвалидности Ли Лаоэр избежал этого жребия, и в итоге его вычеркнули из списков призывников в военкомате.

В отличие от двух старших братьев третий брат, Ли Лаояо, в шестнадцать лет переехал жить к тестю, в дом семьи Хуан. Их дочь, девятнадцати лет от роду, была страшной настолько, что собаки при виде ее переставали лаять. Как-то зимой, перебираясь на другой берег реки Тонянхэ, эта деваха скинула штаны, сунула их Ли Лаояо, наклонилась и велела парню забираться на ее широкую спину, а потом — шлеп-шлеп-шлеп — перенесла его на другой берег реки.

Очень скоро и Ли Лаояо стукнуло восемнадцать, но к этому моменту он уже успел стать отцом. Младший брат утешал себя так: хорошо, что родилась дочь, вырастет девочка, и никто ее в армию не заберет. Однако ему самому такая удача не светила.

Узнав, что из деревни Тунгучжай долгое время не брали рекрутов, начальник уезда очень удивился. Он решил поехать в деревню и лично проверить, что там происходит. День, когда конный отряд начальника уезда приехал в деревню Тунгучжай, оказался самым холодным за ту зиму. Моросил противный холодный дождь, и на дороге было чрезвычайно скользко.

Когда отряд вступил на окраину деревни, оказалось, что брусчатая дорога прямо до дома старосты устлана одеялами. Начальник уезда удивился:

— Это что еще за чертовщина?!

Ли Бунуань и все жители деревни бухнулись перед начальником уезда на колени, и староста громко ответил:

— Ваше превосходительство, господин начальник уезда, мы очень боялись, что лошади высокопоставленных сановников могут поскользнуться, поэтому со всех домов собрали одеяла и выстелили ими деревенскую дорогу. И теперь лошади высокопоставленных сановников не смогут поскользнуться и упасть!

Начальник уезда услышал это и расхохотался:

— Что за черепашьи яйца да собачий хер?! Сроду не было в нашем уезде такого бестолкового народу!

Военный комиссар стал на ухо ему шептать:

— Ваша честь, наверняка еще больше бестолковщины ждет впереди!

Визит чиновника столь высокого ранга, как начальник уезда, не мог принести хорошие новости в деревню, это Ли Бунуань понимал очень четко: либо едут собирать налоги, либо набирать рекрутов. Он тут же отправил часть односельчан на реку рыбачить, а другую — резать собак.

Зимы на Юньнань-Гуйчжоуском нагорье холодные, ледяная вода ломит кости. Мужики, толкаясь и пихаясь, голышом прыгали по очереди в речку Тонянхэ. Им пришлось изрядно помучиться, ныряя, прежде чем они сумели выловить пару-тройку черепах. Начальник уезда, приехав на берег реки, недоуменно спросил:

— Что это вы тут делаете?!

Ли Бунуань ответил:

— Ваша честь, только что на въезде в деревню вы сказали, что хотели бы черепашьими яйцами полакомиться, вот я и приказал деревенским нырять в речку и добыть черепах, чтобы угодить большому сановнику.

От услышанного начальник уезда несколько призадумался и лишь кивнул головой в ответ.

В одном из дворов он увидел, как мужики пытаются скормить огромному кобелю целую миску еды.

Начальник уезда полюбопытствовал в очередной раз:

— Что это вы делаете?

Ли Бунуань кинул взгляд на сына, и Ли Лаояо тут же подал голос:

— Разрешите доложить, мы слышали, как на околице ваша честь изволила желать отведать собачий хер, вот мы и решили зарезать этого кобелину для вас. А еще мы сварим кровяной собачьей колбасы из него для угощения большого сановника.

Ли Лаояо с помощниками прямо на глазах начальника уезда тут же закололи пса, отрезали ему член и пожарили его к обеду вместе с черепашьими яйцами. Из собачьего живота они вынули кишки и, мелко порубив, сделали из них целую тарелку кровяной колбасы.

Во время обеда по знаку старосты Ли Бунуаня на столе сначала появились тушеная собачатина в красном соусе и свежая речная рыба. Затем сановнику принесли блюдо под названием «Песий хер, жаренный с черепашьими яйцами» и поставили перед ним тарелку со смердящей псиной колбасой.

Увидев прямо перед собой страшно вонючую колбасу, начальник уезда прикрыл нос платком и отвернулся. В этот момент его осенило, и он громко сказал:

— Раз вы говорите, что собачья колбаса такая вкусная, прошу вас отведать ее первыми. Посмотрим, кто сможет съесть больше всего.

Не предполагавший такой уловки со стороны начальника уезда Ли Бунуань подозвал деревенских молодчиков и велел им состязаться в поглощении приготовленной колбасы. Ли Лаояо, конечно, не мог упустить возможности показать себя начальству во всей красе. Он первым схватил три куска лакомства и махом проглотил их, сделав вид, что это очень-очень вкусно. Остальные парни тоже не хотели ударить в грязь лицом перед начальником уезда и пытались перехватить друг у друга первенство. Вскоре целое блюдо вонючей собачей колбасы съели они до последней крошки.

После того случая все мужчины деревни Тунгучжай были признаны слабоумными и освобождены уездом от исполнения воинской повинности вплоть до образования нового Китая в тысяча девятьсот сорок девятом году.

ЛИ БУЛЭН

Ли Булэн был младшим двоюродным братом Ли Бунуаня. Во время Республики он проучился два класса в частной школе и получил азы классического образования, поэтому, когда его приметили в бригаде по земельной реформе, он не только вступил в нее и пристроился к общественной кормушке, но и сумел дослужиться до заместителя главы района.

Никто не думал, что через десять лет Ли Булэна за эти «достижения» сочтут «идущим по капиталистическому пути», а точнее, признают «облеченным властью идущим по капиталистическому пути». Это привело Ли Булэна в полное недоумение и никак не укладывалось в его голове. Он всегда считал, что «правящая партия» — это те, у кого есть официальная печать, кто может подписывать документы, утверждать сметы, чье слово считается последним. В районной администрации он не только не имел печати и не мог подписывать документы или утверждать сметы, но и вообще с его мнением там никто не считался.

В то время цзаофани заняли местную администрацию, и всех чиновников районного масштаба разогнали по деревням на перевоспитание крестьянам-беднякам. Ли Булэн изначально-то был дремучей деревенщиной, и когда его сослали обратно в Тунгучжай, только обрадовался. Однако он ошибся: пламя «великой пролетарской культурной революции» опалило не только уезд и район, добралось оно и до отдаленной деревни Тунгучжай.

Однажды там неожиданно появились крепкие парни в зеленой униформе с красными повязками на плечах. На большую смоковницу они повесили громкоговоритель, вдоль дороги расклеили плакаты-дацзыбао и днем танцевали танцы верности председателю Мао, а вечерами устраивали собрания и зубрили цитаты Мао Цзэдуна. В деревне началась жуткая неразбериха.

Бунтари никак не могли предположить, что деревня Тунгучжай вовсе не подходила на роль революционного фронта. Тут не было ни облеченных властью, идущих по капиталистическому пути, ни феодалов, ни зажиточных крестьян, ни контрреволюционеров, ни вредителей, ни правых уклонистов. Для революции здесь вообще не было подходящего объекта, из-за чего возникла заминка. В течение нескольких вечеров цзаофани пытались идейно воодушевить массы и провести политическую работу по выявлению ревизионизма в деревне, наконец нашли две зацепки.

Первой стал селянин А-сы — сирота, чуть туповат, к тому же жутко косил и часто улыбался без причины. Он вроде бы смотрит на человека и лыбится, а на самом деле причина его улыбки совсем в другой стороне. К тридцати шести годам А-сы так и не женился. То и дело находились желающие над ним поглумиться.

Кто-то настучал, что часто видел А-сы праздно шатающимся у коровников производственных бригад, значит, у него могли быть недобрые намерения и он замышлял что-то вредоносное для коров. Поэтому А-сы первым попал под критику цзаофаней, которые тут же обвинили его в подрыве сельского хозяйства.

Три вечера подряд бунтари собирали жителей деревни для критики А-сы, но из этого ничего не вышло. Как они ни расспрашивали обвиняемого, как ни критиковали, он только лишь улыбался в ответ да кивал. Ему в лицо кричали лозунги, на него изливали потоки ярости, а он лишь лыбился да кивал.

У бунтарей сил биться с ним не осталось, А-сы пришлось отпустить. И они наставили дуло революции на Ли Булэна.

В деревне Ли Булэн считался человеком успешным, добившимся больше других, этаким баловнем судьбы, и хотя сам он обычно находился где-то в районе, односельчане частенько присылали ему то дичь с охоты, то сушеную рыбку. Бунтари, не разобравшись, что к чему, решили, что Ли Булэна надо перевоспитать, что стало полной неожиданностью как для самого Ли Булэна, так и для остальных жителей деревни.

В тот вечер цзаофани к школьной спортплощадке протянули электричество, развесили плакаты, горланили в громкоговорители революционные песни — атмосфера была весьма накалена. Собрание с критикой началось, и главный цзаофань громко кричал:

— Приведите сюда под конвоем облеченного властью Ли Булэна, что пошел по капиталистическому пути!

Народ, поозиравшись, увидел, как два бунтаря под руки вывели из учебных помещений на освещенную фонарями площадку Ли Булэна, на голове у него красовалась высокая шляпа, сделанная из клетки для поросят, а на груди висела черная табличка.

Ли Булэн с невозмутимым видом посмотрел на присутствующих. Доброжелательное выражение на лицах односельчан, их теплые и понимающие взгляды придали ему еще больше уверенности в себе, он поднял голову и выпрямил спину, полный сил и терпения в ожидании критических нападок.

Главный бунтарь злобно сказал:

— Ли Булэн, ты чего надулся?! Ну-ка быстро опусти свою собачью башку!

Только он это сказал, Ли Булэн нарочно подал тело вперед, наклонил голову, шляпа из поросячьей клетки тут же съехала ему на лицо и свалилась с его головы. Толпа не выдержала и грохнула громким хохотом.

— Ли Булэн, ты чего творишь?! Если продолжишь так относиться к критике, то революционный народ не будет снисходителен к тебе! Твой единственный путь — честно и как на духу покаяться, — громко и порицающе сказал главный цзаофань.

Стоявший рядом с ним бунтарь поднял с земли упавшую шляпу и водрузил ее обратно на голову подсудимого, однако клетка никак не хотела держаться, и он просто сунул ее Ли Булэну в руки.

— Ли Булэн, революционные массы провели дознание и уличили тебя в следующих преступлениях: во-первых, ты был облечен властью и пошел по капиталистическому пути!..

— Разрешите доложить: я не ходил по капиталистическому пути. Куда шло мое руководство, туда шел и Ли Булэн. На телеге ехал, на лошади скакал, в горы забирался, но не ступал на тот путь, который бы вел меня к капитализму! — начал Ли Булэн речь в свою защиту: — Я в районе отвечал за земледелие, ни печати у меня не было, ни деньгами я не ведал — откуда же у меня власть-то?!

Присутствующие на собрании начали потихоньку между собой шептаться, то тут, то там раздавались смешки.

Ли Булэн, не отпирайся и не выкручивайся, ты обманываешь революционные массы. Я спрашиваю тебя, было такое или нет, проводил ли ты втемную собрания по подрыву технической мощи? — спросил главарь.

Разрешите доложить: собрания я проводил много раз, но не проводил собраний втемную, я помню, что каждый раз это были собрания «всветлую»! — ответил Ли Булэн, и тут же последовал взрыв хохота на площадке.

Видя, как оборачивается ситуация, главный цзаофань рассерженно приказал:

— Ли Булэн, ну-ка, на колени!

И тут же два бунтаря ударили подсудимого сзади по ногам, он грохнулся на колени, и шляпа снова покатилась по земле.

— Будем великодушными к тем, кто осознал свою вину, накажем тех, кто не признается в своих преступлениях! — громко кричали бунтари. Собрание отвечало им безмолвием.

— Ли Булэн, не считай себя тут самым остроумным, ты не сможешь одурачить революционные массы! Предупреждаю: тебе придется склонить голову и признать вину, покаявшись в своих преступлениях, иначе я не буду с тобой церемониться! — Главарь был в ярости.

Ли Булэн сказал:

— Разрешите доложить: я родом из крестьян, что на уме, то и на языке. Прошу руководство умерить жар.

— Что?! Ты просишь меня умерить жар?! — Ярость главного цзаофаня разгорелась еще сильнее. — Ах ты, вусмерть не желающий раскаиваться приспешник капитализма, я тебе спуску не дам!

В деревне Тунгучжай и округе говорили «умерить жар» или «убавить свет», когда имели в виду смерть человека.

— Ли Булэн, чтобы искупить столь тяжкое преступление, как капиталистический путь, ты должен глубоко раскаяться и рассказать, как ты сумел внедриться в ряды революционеров и с красным флагом в руке вести борьбу с красным флагом! — продолжал свою экзекуцию главный цзаофань.

— Разрешите доложить: меня обвинили несправедливо. Я не внедрялся в революционные отряды. Когда начальник бригады по земельной реформе узнал о том, что я грамотен, он привлек меня к работе. В тот день меня проводил туда отец, из деревни до района всю дорогу мы шли пешком. Тогда еще моросил мелкий дождь, и когда мы добрались до места, промокли оба насквозь.

Присутствующие расхохотались.

— Хватит молоть чепуху, будь посерьезней. Я не о том, — рассерженно сказал главный цзаофань.

Ли Булэн сделал вид, что вспоминает, и добавил:

— Разрешите доложить: я понял, что хотел сказать начальник. Я вспомнил, что во время «большого скачка» я несколько раз носил красный флаг, однако я точно помню, что не боролся им ни с кем.

Присутствующие снова громко рассмеялись.

— Долой облеченных властью, идущих по капиталистическому пути! Свергнем Ли Булэна! — продолжал скандировать лозунги главный цзаофань.

Под обрывки лозунгов Ли Булэн не упустил возможность проявить себя и повалился на землю. В эту секунду деревня просто взорвалась от хохота, веселью односельчан не было предела.

После того случая цзаофани провели еще пару собраний с критикой Ли Булэна, но каждый раз мероприятие срывалось из-за бурного смеха присутствующих. Позднее бунтарям пришлось переключиться на критику бонгов, поскольку в рабочее время мужское население деревни часто отвлекалось от своих трудовых обязанностей на курение бонга в ущерб работе.