Убийство …………………………………………………………………. 189

Луна в стакане …………………………………………………………… 193

Никола и Мазарини ……………………………………………………… 197

Про Клима ………………………………………………………………… 201

Во поле берёза стояла ……………………………………………………. 202

Как я чуть было не покончил с собой …………………………………… 203

Васька ……………………………………………………………………… 210

Стать человеком …………………………………………………………. 214

Когда глаза… …………………………………………………………….. 217

Есть ли жизнь на Марсе?.. ………………………………………………. 235

«10 ½» …………………………………………………………………….. 271

Трупный яд Венички Ерофеева, релятивизм и свальный грех… …….. 278

 

УБИЙСТВО

А мама меня и спрашивает: — Когда кошка у вас приносит котят, вы что с ними делаете?

Маме за 80. Досуг неограниченный. Хочется иногда с нами, детьми, пообщаться. Тему находит, как ребёнок, интуитивно — ту, которая может задеть, встряхнуть. Вопрос в отношении котят мама уже задавала. Мне удавалось заметить в этот момент, что закипел чайник, уронить на пол кастрюлю, перевести разговор на другую тему. Но рано или поздно должен был наступить момент, когда все уловки оказываются исчерпанными, и возникает та самая пауза, которую — хочешь, не хочешь — а надо заполнять ответом по существу. Иначе через день–другой мама снова, как будто в первый раз, утречком, размешивая в чае ложечкой кипячёное молочко с пенкой, спросит: — Саша, а что вы делаете с котятами, когда…

И я ответил: — Убиваю, мама, убиваю!..

Мама приходит в ужас: — Да ты что?! Молчит минуту–другую, размачивая в чае печенку и кушая потом вначале печенку, а потом чай. — А вот у нас, когда была кошечка, — говорит мама, с укоризной глядя на своего сына–убийцу, — когда наша кошечка приносила котят, то я брала ведёрко с водой, клала туда соломки и их, ещё слепеньких, туда кидала. Они же ещё ничего не понимают…

У меня две коровы — Фёкла и Яночка. А также куры и сарайная кошка — Чернушка. Мне кажется, что население сарая знает меня лучше, чем самые близкие люди. Когда я сажусь доить Фёклу, я её глажу, похлопываю по бокам и говорю ей: — Ах ты, моя маленькая, моя красивая! И она верит. Я воспитал её с младенчества. Фёкла верит, что она красивая и до сих пор думает, что она маленькая. Хотя уже три раза телилась. Но кто может сказать ей о возрасте? Зеркало? Боли в суставах? Нет у Фёклы на морде пока ни одной морщинки и, стоит её выпустить за ворота, как начинает она резвиться и скакать, как глупый двухнедельный телёночек.

Когда я говорю Фёкле, что она у меня маленькая и красивая, то она мне верит. А летом я должен её продать. Или зарезать. Эта мысль свербит у меня в голове всегда, я чувствую своё лицемерие. Когда я сдаиваю молоко, сжимаю Фёклины соски, я вспоминаю, как позапрошлым летом резаки купили у нас норовистую Зорьку. Зарезали тут же, за забором. Мясо увезли, а вымя и ноги оставили. Вкусное было вымя у Зорьки.

Слышит ли Фёкла мои мысли?

Её сын, Педрито, уже лежит у нас в морозильнике. Погиб мужчиной. Его не кастрировали, и Педрито сделался первым парнем на деревне, как только чуть подрос и встал на задние ноги. А когда он ещё подрос, и наступили первые заморозки, за ним пришли два молодых парня из нашего посёлка — резаки. Педрито всегда отличался кротостью нрава, миролюбием, но тут он заподозрил неладное. Перемахнул через ограду и отбежал от убийц на приличное расстояние.

И вот они, убийцы, мне и говорят: «Дядя Саша, возьмите верёвку, пойдите, накиньте ему на рога… Ведь он вас знает…».

Нет, я всё понимаю. Педрито должен стать мясом. Для этого его и держали. И я сам этих резаков позвал. Убьют, порежут на куски — скажу большое спасибо.

Но вот это… Да, Педрито меня знает. Я его всегда чесал за ушком, делал ему уколы, когда он стал покашливать. Когда Педрито был маленьким, я приучал его пить из ведра молоко, и он доверчиво сосал мой палец.

Теперь я должен взять верёвку и, сладенько улыбаясь, подойти к животному, которое мне доверяет, и заарканить его для убийства. Вот такое вот чистоплюйство. Сам позвал убийц, и сам же отворачиваюсь, как будто не имею к этому делу никакого отношения.

В общем, замялся я. И ребята поймали бычка сами. Но они бы никогда его не поймали. Потому что Педро очень их боялся и убежать мог очень далеко. И он уже собрался далеко убежать, как на пути ему попалась группа симпатичных тёлок. Педрито замедлил ход, жадно потянул, зашевелил ноздрями. Остановился у самой стройной, с белым пушистым хвостиком. Потянулся к хвостику носом и зажмурил глаза от предвкушения счастья.

Тут его и повязали.

С кошкой Чернушкой у меня отношения. Причём, инициатива с её стороны. Стоит мне в сарае замешкаться, бросить вилы, задуматься о чём–то, опершись о стенку деревянной клетки, как Чернушка тут как тут — трётся обо всё, до чего у меня дотянется, чёрной блескучей своей шубкой, мурлычет, пытается что–то прошептать мне на ухо. Ей всегда хочется со мной целоваться. Холодным мокрым носиком она касается моей щеки, бороды. И — в общем–то, ладно, я не против. Но чувства переполняют мою чёрную красавицу, и она неожиданно кусает меня. Иногда до крови. Ведёт себя, как настоящая женщина. Но я не люблю, когда мне делают больно. Не люблю этих ремней, плёток, цепей, кожаных фуражек. И тогда я беру Чернушку за шкирку и скидываю на пол — мол, милая, тут нам не по пути — мы из разных клубов.

Но потом всё как–то забывается, Чернушка снова где–нибудь подкарауливает меня и снова осторожно пристаёт ко мне со своими ласками, мурлычет на ухо всякие глупости и потом старается заглянуть мне в глаза: услышал ли я? Понял ли?

И вот она мне даже как–то приснилась. Естественно, не в кошачьем своём обличье. На то он и сон. Моя Чернушка оказалась красавицей–брюнеткой в прозрачном чёрном пеньюаре. Длинные, рассыпающиеся по плечам, смоляные волосы. Глаза подведены чёрным, так, что подчёркивалось кошачье происхождение искусительницы. Было на ней ещё и чёрное тонкое бельё, отделанное серебряными кружевами. Сон опускает подробности — каким это образом моя Чернушка оказалась рядом со мной уже в таком наряде, который подразумевает, даже требует от меня вполне определённых, конкретных, действий. Ну, что ж, — чего тут тянуть — время во сне ограничено. Раз уж для меня так оделись, то нужно и ответ держать. А женщина уже опередила меня: она трётся щекой о моё лицо, ищет губами губы, осторожно, прислушиваясь ко мне, расстёгивает на мне одежду. На пеньюаре нет пуговиц — только маленькая брошка вверху, он свободно распахивается.

Ну, что тут дальше рассказывать? Мужчины, особенно пятнадцатилетние, знают, чем кончаются такие сны.

Почти неделю молодая женщина–кошка не давала мне покоя. Свидания оканчивались привычным конфузом: то приходилось просыпаться в момент, когда я освобождал изнемогающую от страсти красавицу от её, рвущихся под моими руками, кружевных нарядов, то, уже освободив, я делал неверное движение… В общем — неделя ночных свиданий только измучила меня. Но однажды…

Я целовал её полноватую, мягонькую грудь, стараясь вобрать в себя не только сосок, но и как можно больше околососкового пространства, даже всю грудь целиком. На мне ничего не было. И вокруг нас валялись успешно разорванные части черных нарядов уже совершенно голой моей женщины. И всё располагало к тому, чтобы, как обычно, завершиться моим мальчишеским позором, но тут… Тут она сама пришла ко мне на помощь. Моя ночная красавица быстрым, коротким движением обхватила ладонью моего, напряженного до предела, страдальца и точно приставила туда, к себе, а потом даже слегка придвинулась к нему навстречу. Я сделал только одно движение вперёд, но — до конца, до упора — и задергался в мучительных и сладких судорогах.

Пробуждение наступило, как обычно. Тут, как говорится, комментарии излишни. Ночь ещё не закончилась. Мне ещё очень хотелось её, мою женщину–кошку. Но в жизни её не было, а сны, даже самые хорошие, особенно — хорошие — нельзя досмотреть, как любимую киноленту, опять положив голову на подушку и повернувшись на правый бочок.

Остаток ночи прошёл без волнующих сновидений, я будто куда провалился и открыл глаза уже, когда в комнате рассвело. Меня разбудило нежное мурлыканье. На коврике, возле постели, сидела моя очаровательная Чернушка и внимательно на меня смотрела. Проснулся я скорее не от мурлыканья, а от этого немигающего взгляда широко открытых зелёных глаз. Поза у Чернушки была такая, какую кошки обычно принимают на дипломатических приёмах, когда присутствуют на чьих–либо помолвках или днях рождения: она сидела, грациозно выгнув спинку, приподняв головку так, чтобы видно было белую манишку на красивой шее и прикрыв полукругом пушистым своим хвостом задние и передние лапки.

Причина для такой торжественности была весьма значительной: Чернушка принесла мне мышь. Жирненькую, ещё в конвульсиях. Чтобы я, значит, на завтрак полакомился свежатинкой.

Кофе в постель, кофе в постель… Вам утром на завтрак в постель когда–нибудь мышей подавали?..

А потом наступила весна. Для кошек самое напряжённое время года. Один день в марте — целый год воспоминаний. Оно не сказать, что в остальные месяцы года кошки себя блюдут в каком–то особенном целомудрии, но март — это для них святое.

В марте у нас во дворе завыли коты. А, нужно отметить, что воют коты не от хорошей жизни. И не от того, что их, разномастных развратников, вдруг ни с того ни с сего потянуло на клубничку. Милая моя Чернушка, взглянув на календарь, высунула на улицу мордочку и как–то по–особенному мявкнула. И тут началось! Коты серые, белые с чёрными пятнами, дымчатые, полосатые, юные и уже в летах — сбежались к моей Чернушке женихи со всего света. Даже от директора школы, от Маркина, почти приполз его старый сиамский кот Маркиз с предложением лапы и сердца — авось чего обломится.

Должен со смущением признаться, что Чернушка в своих мартовских связях однолюбкой себя не показала. Хотя коту Маркина так ничего и не попухло. Мало того, что Чернушка при всех сказала этому ветерану труда чего–то обидное, ему вслед ещё смеялись все окружающие коты — беспородная мелочь. Он таких в молодости по дюжине валил одной лапой. А тут… Ничего, и к ним придет старость. Время, когда, если перед тобой возникает выбор — кошка или блюдечко молока, то кошку уже можно оставить и на потом.

Наши отношения с Чернушкой сохранились на прежнем уровне. Она по–прежнему ко мне ласкалась, старалась носиком прикоснуться к открытым участкам тела. Мы даже молча с ней разговаривали. Сидя на заборе и глядя мне прямо в глаза, Чернушка говорила: — Знаете, дядя Саша, эти коты… у меня с ними несерьёзно…

— Да, — так же молча отвечал ей я. — Я знаю.

Нужно верить в то, во что говорят женщины. А они должны верить нам. В основе у нас очень похожие тексты.

А кошек можно вообще не принимать во внимание. Мало ли чего они там наговорят!..

Чернушка окотилась в конце мая. Четверо котят — три мальчика и одна девочка. У меня уже стояло наготове ведро с водой, куда я насыпал ещё соломы. Одного котёнка, мальчика, оставил, остальных унёс в коридор и там побросал в ведро. Стараясь не смотреть, большим пучком соломы придавил сверху обречённый приплод и скорее ушёл обратно в дом.

Через дверь услышал крик, от которого заледенела кровь в жилах. Вернулся к ведру. Один котёнок выплыл и в ужасе барахтался среди соломы.

Нет, мама, вы не правы. Они всё понимают…

Я придавил котёнка сверху ещё одним пучком соломы и для верности выдержал паузу. Вот и ладненько. Тихо всё стало и спокойно.

Позже, уже ближе к вечеру, вышел с ведром в огород. Там с краю растёт молодой клён. Я выкопал ямку, опрокинул туда ведро. Хотел уже присыпать, как — случайный взгляд — я не хотел смотреть — чисто случайно глаза дёрнулись туда, в ямку. И… Там среди соломы лежали три человеческих младенца. Три трупика. Два мальчика и одна девочка. Да, два мальчика и одна девочка. Маленькие, но не зародыши — нет. Вполне сформировавшиеся человечки. Такие, как в родильном доме в самый первый день. Сморщенные, чуть похожие на старичков. Темноволосые. На личиках гримаски, как будто каждый из них вот–вот собирается заплакать. Маленькие, согнутые в коленках, ножки…

У меня на секунду всё поплыло перед глазами. Я сел прямо на землю, потом вскочил и бросился в дом, туда, к Чернушке.

Она спокойно лежала в картонном ящичке и кормила оставшегося своего детеныша. Обыкновенного полосатого котёнка. Чернушка лежала свободно, раскинув в стороны чёрные, в белых носочках, лапки, красиво приподняв голову. Когда я вошёл в комнату, она, как мне показалось, чуть напряглась. Она кошка — не человек, но она посмотрела на меня, как человек. Как женщина, которая узнала, что по отношению к ней совершено какое–то предательство. Может быть — даже преступление. Чернушка лежала, смотрела на меня, не мигая, через свои узкие вертикальные зрачки, и — то выпускала из передних лапок когти, вонзая их глубоко в мягкую подстилку, то — прятала их обратно.

Да нет же — котёнок у неё, котёнок! И те остальные… Что–то совсем у меня крыша стала ехать. Я повернулся и вышел из дома, обратно в огород, говоря себе, что всё это у меня от нервов. И даже не торопился — ведь я был абсолютно уверен, что мне померещилось, глупости — видимо, чего–то съел.

Но мне не удалось до конца себя в этом уверить. Как и убедиться в обратном: в огороде, возле опрокинутого ведра, крутились, облизываясь, две соседские собаки.

Я их прогнал.

Но ни в ямке, ни около неё уже ничего не было…

21 — 23 февраля 2006 г.

 

ЛУНА В СТАКАНЕ

Я любил выпивать с Горбачевским. Работали вместе. Пили вместе. Обычное дело. Но это не было обыкновенное пошлое пьянство, чтобы просто залить мозги и потом покуражиться. Покуражиться я мог и без выпивки. Так было даже интереснее. Нет. Выпивка с Горбачевским — это был маленький театр, он же ресторан, он же — диспут, литературный вечер и пр. Заседания нашего маленького клуба пьяниц на двоих обычно происходили спонтанно. Расписание составлял случай.

Ну, вот — например. Собралась наша сотрудница, сослуживица Маринка Никитина среди лета поехать к своей подруге в гости в далёкий посёлок Батамша. Купила бутылку бальзама «Абу — Симбел». Дёшево. Вкусно. И сердито. Литр крепкого напитка. Пошли все вместе — я, Маринка и Горбачевский в обед на автобусную остановку. Кому куда. Мы с Горбачевским — по домам, Маринка — в гости. Шла, покачивая бёдрами, впереди нас. Туфли на шпильках. Платье тонкое, в обтяжку. На спине запредельный вырез.

И тут, прямо на ходу, пластиковый пакет с бутылкой выскальзывает из Маринкиных рук и с глухим звуком падает на жёсткий асфальт. Из–за нас всё это случилось. Шли, пялились на вырез — вот и ослабли у человека руки…

Бутылка счастливо разбивается. Я успеваю схватить пакет, в котором среди коричневых осколков плещется подарочный бальзам. Который настоян на тысяче и одной трав, и который нужно принимать для здоровья за полчаса до еды по двадцать капель.

Горбачевский ныряет куда–то в кусты и через секунду появляется с литровой банкой. Как будто он уже заранее её туда спрятал.

Или — под каждым кустом лежала литровая банка?

Мы аккуратно перелили бальзамчик из пакета в банку. Ни одна капля не пропала. Потому что мы постояли ещё ровно столько времени, пока последняя капля, провисев не кончике пакета неимоверно долго, не упала, наконец, в нашу посуду.

Маринка расстроилась, ушла. Про банку даже и забыла.

Положение было безвыходным. Нужно было срочно выпить пролитый бальзам. Чтобы он не пропал. Спасти продукт. Но — не делать же это посреди улицы. Мы же интеллигентные люди.

Горбачевский жил рядом.

Ещё с утра настроение было каким–то неопределённым. Тоска на работе. Начальник пришёл и сообщил ежемесячную новость: нужно написать планы, отчёты. От этого даже солнце будто бы стало светить не так и не с той стороны. До обеда все валяли дурака. Всё откладывали нудную процедуру на потом. Но планы и отчёты — это как необходимость посещать туалет. Сколько ни откладывай, а избежать нельзя никак. Потом прямо всё бросай — и делай.

Ну вот — о настроении. После того, как в наших руках оказалась банка с целебным бальзамом, солнце опять засияло своим особенным, радостным блеском. Горбачевский даже стал себе чего–то под нос напевать.

Наши ноги, не сговариваясь, понесли нас к дому моего друга. Забегая вперёд, скажу, что как истинно русские люди, на работу после обеда мы уже не пошли. Какая уж тут работа! После бальзама, конечно же, купили бутылку водки. Потом брали чего–то ещё.

Но пили мы не просто так. Простую процедуру распития спиртного Горбачевский всегда старался превратить в праздник. Ну, может, это сильно сказано. Когда в хрущобке на маленькой кухне два мужика, в конце концов, напиваются в умат — какой это праздник — скажете вы? А вот и зря сомневаетесь. Мы не набрасывались на бутылку сразу. Горбачевский вываливал на стол содержимое холодильника и начинал придумывать закуски. Всякие бутерброды, салаты, канапе. Всё, что можно сделать за пять минут — но вкусно и, главное — красиво.

Мне никогда не приходило в голову заниматься с едой всякими глупостями перед тем, как её съесть. Но, наверное, была в этом какая–то тайна.

Которая помогает маленькому бизнесмену из копеечной картошки делать рублёвые чипсы. А официанту в дорогом ресторане на глазах у клиента выжимать из обыкновенного лимона сто условных единиц.

Бальзамчик пошёл очень даже хорошо.

Мы пили его с крепким горячим чаем.

Поговорили о новинках литературы. Стопочка. Длинный тост с хорошими словами в адрес хозяина. Поговорили о кино. Стопочка. Длинный ответный тост — в адрес гостя. Обязательное, неторопливое закусывание.

В это время кто–то из нас обратил внимание на телевизор. Он чего–то вещал, но — сам по себе. Оказывается — как это мы раньше не заметили — по телевизору шла передача «Ленинский университет миллионов».

Мы решили под неё станцевать. Диктор уныло бубнил текст про непрерывное и победное шествие социализма по нашей стране. И мы под это танцевали.

В те времена на кухнях тихонько посмеивались над властью. Мы над ней потанцевали.

Я вспомнил об этом уже на другое утро, когда проснулся, встал с кровати и сделал по комнате первые шаги. Очень болели пятки.

Подробности того дня и вечера я опускаю. Пришла после работы жена Горбачевского, выгнала меня нецензурными словами. Самого хозяина оставила в квартире, чтобы бить. Это уже неинтересно. Это уже называется «Любишь кататься — люби и саночки возить».

Вот так мы иногда проводили свои неожиданные досуги.

Для Горбачевского я никогда не мог сделать равноценного ответного жеста. Я ничего не могу делать красиво. Я не понимаю, как выбирают костюмы, рубашки. Как сочетаются различные цвета. Меня несколько лет стригла одна и та же парикмахерша. Я к ней ходил не потому, что она была великим мастером. Стригла она меня всегда под какой–то асимметричный горшок. Но с ней всегда было приятно поговорить. А последствия стрижки зарастали и становились почти незаметными уже через две недели.

А Горбачевскому я как–то позвонил и сказал: — Приходи в парк Пушкина. Ночью, часам к одиннадцати. Есть дело.

Была зима. Самые морозы. Ночь. Полнолуние января. Я потеплее оделся, запрыгнул в скрипучий дырявый автобус и поехал на встречу. С собой я захватил бутылку водки, два солёных огурца и два гранёных стакана.

Я давно хотел выпить ночью на улице стакан водки. Закусить солёным огурцом. Чтобы обязательно зимой, в мороз. При свете полной луны.

Горбачевский моему звонку не удивился и лишних вопросов не задавал. Явился, как штык. Как всегда, элегантный. В длинном приталенном пальто. Большой шапке. В высоких, рыжим мехом наружу, сапогах. Пошли в скверик, стали позади бюстика красному аскеру Джангильдину. Был в гражданскую войну такой герой, который для большевиков хорошо проредил коренное население.

К Пушкину не пошли — там светили фонари, а нам была нужна луна.

Повозились с пробкой. Не всякую бутылку при социализме легко было открыть.

Вот… Наконец… Чуть звякнуло горлышко о стакан, Забулькала водка.

Ещё стакан.

Наконец–то! Вот оно — зачем мы здесь!..

Я поднял стакан так, чтобы голубой луч луны попал внутрь стакана. В его гранях он сделался кристально хрупким, завспыхивал, заискрил иглами–бликами от живого волнения водки.

Горбачевский сделал то же самое. — О — о — о!.. — Вырвалось у него.

Конечно!.. Это тебе не канапе на палочке…

Я опустил стакан:

— Ну, что? За нас? За мужиков?

— А то!

Звякнули стаканы — чокнулись.

Холодную водку выпили разом, до дна, крупными глотками. Огурцы были наготове. Похрустывая, мы ими закусили. Огурцы тоже холодные. Солёные. Всё — в самый раз.

Горбачевский выкурил сигарету. Я не курю — постоял рядом просто так.

— Ну, что, до завтра?

— Ну, да, пока.

Сверху, с горы, к парку имени Пушкина, громыхая, подъезжал пустой дырявый автобус. Я очень легко запрыгнул в раскрывшиеся двери. И даже сел у окошка на ледяное сиденье.

Домой шёл не торопясь. Среди сонных пятиэтажных улиц громко скрипел под ногами замороженный снег. Воздух пахнул яблоками.

Внутри груди ровно горело пламя выпитой водки.

И среди притихших звёзд, близко, почти рядом, плыла надо мной яркая, полная луна…

 

НИКОЛА И МАЗАРИНИ

Если вас спросить, какие юноши нравятся девушкам, вы, наверное, нагородите всяческой ерунды. Вы первым делом назовёте внешность, потом материальный и образовательный уровень кандидата в партнёры, ну и, может, ещё кое–что из традиционных и старых, как мир, чаяний каждой женщины: чтобы «не пил», «не бил», «не гулял».

Чаще всего, женщинам нужны отпетые негодяи. Иначе, куда же им расходовать огромный запас жалости и потребности жертвовать своей молодостью, добрым именем и всем, что попадётся под руку?

У меня были два приятеля Никола и Мазарини. Я хочу рассказать вам о них и, думаю, кое с чем из того, что я уже сказал выше, вам придётся согласиться.

Когда Мазарини спрашивали, откуда у него такое иностранное имя, он обычно объяснял так: папа поэт, а мама — артистка. Поэтому у них в семье всё навыворот. Кот Пётр, а вот он, Мазарини — Мазарини. Никола по этому поводу плоско шутил, что, дескать, тухлые интеллигенты всегда дают своим детям собачьи имена. Этим, однако, Никола нисколько не хотел обидеть Мазарини. Если бы он хотел — он бы в два счёта мог бы это сделать: они были друзьями, а кому ещё проще плюнуть в душу, как не лучшему другу.

Мазарини имел восемь детей от своей замечательной жены — татарки Аси. Его жена была замечательной потому, что пошла за него замуж. А любому ясно, что, если человека назвали Мазарини, то жди от него вывертов. И, хотя Ася и не догадывалась обо всех потенциальных возможностях его характера, выверты она в виду имела, но замуж пошла с высоко поднятой головой и потом даже ни разу от этого не заплакала. Нечего даже и говорить, как радовались все Асины родственники–татары, что она выходит замуж за русского, да ещё и за Мазарини. И по сей день, они с трудом сдерживают радость, когда к ним в гости приходит улыбающийся Мазарини, со всех сторон обвешанный, крепко в него вцепившимися, детишками. Квартира их тут же наполняется шумом и запахами молодой жизни. И, в такие минуты, счастливые родственники постигают глубокие истины философического характера о сущности бытия, о бренности всего живого и начинают задумываться о прелестях и комфорте потустороннего мира.

Никола же был совершенно свободен. Никола — это был как раз тот самый тип счастливца, баловня судьбы, которого она наделила приятной внешностью, могучим телосложением и, не по телу, развитым интеллектом.

Он с одинаковым усердием заучивал наизусть сонеты Шекспира и выжимал штангу, вызывая скептические насмешки людей умственного труда(всё равно, мол, дурак) и глухое молчание спортсменов–любителей, которые видели в нём опасного конкурента. Даже родной брат Юра пытался подпортить ему репутацию, подписывая иногда инициалами Никола, свои хулиганские статейки в местной газете.

Никола окончил факультет журналистики МГУ, был холост, детей не имел. Его одинокое состояние ввело в глубокую задумчивость главного редактора Актюбинского телевидения, куда молодой журналист изъявил пламенное желание поехать работать, и каковое было немедленно удовлетворено. Задумчивость Геннадия Ивановича, однако, мало–помалу рассасывалась, по мере того, как уменьшалось содержимое стеклянной ёмкости с запахом армянского коньяка пяти звёздочек. Коньяк, конечно, принёс Никола, но из этого ничуть не следует, что именно поэтому главный редактор целовал его в тот вечер, как родного сына. Очевидно, перед старым телевизионным волком раскрылись, неведомые дотоле, замечательные качества Никола, и мокрые, прочувствованные поцелуи начальника, только засвидетельствовали неожиданный наплыв симпатий к новому работнику.

Если с работой у Никола всё сложилось довольно просто, то с личной жизнью у него никак не клеилось. Конечно, и у девушек с помощью бутылки коньяка можно выхлопотать себе определённые льготы, но эпизодический характер таких побед не мог удовлетворить уже стареющего молодого человека в расцвете творческих сил и возможностей. В поисках идеала за короткий срок Никола перебрал уйму девушек, но всё очень быстро разваливалось, и скоро благовоспитанные актюбинские девушки стали опасливо обходить стороной красавца Никола, который ни на ком не хотел жениться.

Мазарини изо всех сил старался помочь другу.

А что было сначала! Стоило Никола увидеть яркую юбку, он тут же терял всякое соображение и, очертя голову, бросался следом. Обычно доверчивые юбки охотно с ним разговаривали, внимательно слушали, а потом давали свой номер телефона, или более–менее точные координаты своего местонахождения.

На знакомства Никола везло. Какая девушка не задрожит от счастья, когда обратится к ней с вопросом этакий Давид. На рельефной грудной мышце, плотно обтянутой тонкой тканью футболки — значок «Мастер спорта СССР», что в больших городах, понимающими толк в мужчинах девушками, приравнивалось к чёрному цвету кожи. При случае, Никола мог подёргать мышцей. Тогда значок прыгал, а девушка восхищённо хихикала.

Когда Никола подёргал мышцей перед Ирой, она заинтересовалась. Когда он прочитал ей из Саши Чёрного два стихотворения, она дала ему свой номер телефона. Во время второго звонка между ними пробежала чёрная кошка. Кошкам пути не заказаны, и какая–то Мурка, очевидно, пересекла телефонный кабель. Из–за личных дел задрипанной чёрной Мурки расстроились добрые отношения Иры и Никола. Утешением, правда, служило мнение, что на чужом несчастье своего счастья не постоишь. Мурка наверняка уже повесилась от неудачного романа, но от этого никому не легче. Пути Иры и Никола разошлись.

Нельзя сказать, что Никола легко смирился с потерей и стал завязывать новые знакомства. Он стал завязывать новые знакомства, но с потерей не смирился.

Ясное дело, всем интересно знать, как дальше складывались дела у нашего мастера спорта. Но, осмелюсь здесь приостановить повествование о его любовных похождениях и заметить, что, в жизни человека, любовь не главное. Главное у человека — его производственная деятельность, работа. И, чтобы не скучно было читать про одну любовь, писатели туда интересные сведения о работе вкрапливают.

Работал Никола хорошо. Правда, не то что коньяк, а и обыкновенную водку забывал иногда ставить Геннадию Ивановичу, поэтому мнение главного редактора на этот счёт выглядело более критическим. Молодой журналист старался сам вести свои передачи о железобетоне. Поговаривали, правда, что другой материал не выдержал бы его ведения, но чего только не наговаривают за нашими спинами! В общественных мероприятиях Никола принимал очень активное участие: на субботниках вырывал старые, негодные деревья и сажал новые, годные. В компании много шутил, а пил мало: спортсмен. При чём тут компания? После субботников всегда компании собираются. А у молодёжи на телевидении это был настоящий праздник: поработают с огоньком, потом выпьют по стакану пива, включат магнитофон и пляшут, и обнимаются, и целуются. Все, кто неженатые. Никола и целовал всех студийных девушек одинаково, и обнимал равномерно. Чтобы никому не было завидно.

Мазарини тоже работал на студии. В свободное от работы время друзья ходили в библиотеку воровать книги. Хорошую книгу в магазине купить невозможно, и приходилось красть. Обычно крал Мазарини, а Никола стоял на шухере, или внимание библиотекарши отвлекал. Дома по–братски делили страницы: первую — Мазарини, вторую — Никола, и т. д. Под контролем у них были все библиотеки города, и потому времени на обход уходило очень много.

И Мазарини и Никола работали на телестудии простыми редакторами. Писали сценарии передач. Писали хорошо (см. выше мнение главного редактора). В коллективе их уважали и считали за дурачков. Да и как ещё назовёшь людей, которые всякие глупости делают? Никола, например, для своей любимой девушки Ирины…

И тут начинается рассказ опять про любовь. Про несчастную любовь Никола к девушке Ирине, которая училась в мединституте, зимой ходила в песце, летом — в заграничных брюках, и была молода и хороша собой.

Для своей любимой девушки Ирины, в уценённом магазине (магазин уценённых товаров, Центральный рынок города Актюбинска), Никола приобрёл много разных пуговиц на всю зарплату, по копейке за десяток. Осенью уже было холодно, но он каждую ночь ходил к дому Ирины и засыпал ей пуговицами почтовый ящик. Его толкало на это чувство неразделённой любви. Ира наверняка радовалась каждое утро.

Никола приходил к Мазарини, рассказывал ему о своих страданиях, и они начинали вместе думать, как заставить Судьбу изменить своё жестокое решение и вызвать у Ирины жаркое чувство взаимности. Мазарини всесторонне сочувствовал бедному Никола и искренне желал ему помочь. Нередко, когда засыпала его многочисленная семья, он, вместе с Никола, шёл на улицу Тургенева и помогал ему делать знаки внимания любимой девушке Ирине. Так, однажды ночью, они втащили на лестничную площадку(третий этаж) очень хорошую детскую качалку весом около семидесяти килограммов. Мазарини и Никола прислонили качалку к двери, за которой мирно спала любимая девушка Никола. Обоим друзьям было приятно, что утром Ирина сможет, спускаясь во двор, сразу же и покататься на агрегате, прямо у себя на площадке.

Случайно, спустя несколько дней, Ирина и Никола встретились на автобусной остановке, и девушка сказала ему, что он, Никола, хулиган, и что они с сестрой и мамой будут жаловаться.

Ирина явно погорячилась.

На следующую ночь Мазарини снял с верёвки в соседнем дворе тёплые женские рейтузики. Они были хорошо выстираны и вымерзали на январских холодах. Никола просиял, увидев, какую замечательную вещь приобрёл его друг Мазарини. Он сказал, что хотел бы подарить её своей любимой девушке Ирине. Ирина жила в семье, довольно обеспеченной, хоть и без отца, у неё всего было вдоволь, но здесь покрой был совершенно необычный. И очень тёплый материал.

В ту же ночь друзья положили подарок Ирине возле двери, под цветастый половичок.

С половичком же, впоследствии, приключилась неприятная история: он пропал, и подарки некуда было складывать. Оставался почтовый ящик, но в него каждый вечер засыпались пуговицы. Пришлось, на время, прекратить возню с пуговицами и поработать с периодическими изданиями. У сестры Веры Никола украл подшивки иностранных журналов и стал забивать ими ящик. На иностранных людях, которые улыбались со страниц журналов, Никола писал: «Никола + Ирина». Или: «Ирина + Серёжа = дураки».(Ко времени трагического случая с половиком у Ирины уже завёлся какой–то Серёжа из лётного училища). Никола и Мазарини долго думали, почему пропал половичок и пришли к выводу, что, одной из причин его исчезновения, могла послужить валерианка.

Когда в один из вечеров за чашкой чёрного кофе друзья обсуждали планы дальнейших боевых действий, Мазарини предложил использовать трос. Тросом предполагалось связать наглухо все четыре соседские двери, зажечь несколько дымовых шашек на лестничной площадке, закричать: «Пожар!» — и убежать. Никола не пошёл на это. Тогда Мазарини сказал: «А, если трос только пропустить через ручки дверей, а к концам привязать за лапку кошечку… Кошечка будет мяукать. Кто–нибудь дверь попытается открыть и потянет за трос. Кошечка ещё больше закричит…».

В конце концов, вариант был принят и осуществлён. Только, вместо живой кошечки, друзья, из чувства любви к животным, взяли, свежезадавленную, на улице(МАЗ проехал — кишки наружу). Трупик привязали, как полагается. Мазарини принялся жалобно мяукать, а соседи и семья любимой девушки Ирины — дружно рвать на части несчастное животное. Наверное, они потом долго себя укоряли за бессмысленную жестокость…

А потом, как рассказывали близкие люди Ирины, по ночам семью стал будить крик растерзанной кошечки. Она начинала кричать ровно в полночь, к её надрывному плачу присоединялись голоса других кошек и котов, и вся семья любимой девушки Никола до утра сидела в страхе и ужасе.

Правда, через некоторое время выяснилось, что какой–то негодяй побрызгал валерианкой половичок перед дверью семьи любимой девушки Никола, и там собиралось огромное количество пушных животных, но, всё равно, Ирина и её бедная мать, утверждали, что один голосок был той самой страдалицы, которую…

С той поры половичок пропал, неизвестно куда, и, на время, в подъезде дома на улице Тургенева воцарилась тишина. То было злое предвещанье.

В 11 часов вечера, в окошко третьего этажа квартиры, где жила любимая девушка Никола, послышался мерный стук. Когда бедная мама, сестра и Ирина подбежали к окошку, они увидели за окном мёртвого человека в комбинезоне, который за шею на верёвке был повешен. На груди его виднелась табличка: «В смерти моей прошу никого не винить. Прощай, любимая! Вечно твой Никола». Страшный крик потряс все пять этажей. Это кричала Ирина. Она хотела сразу выброситься в окно к своему непонятому обожателю, но мама и сестра убедили её не делать этого. Откуда Ирина могла знать, что это висит не Никола, а его чучело, сфабрикованное им и Мазарини, в свободное от работы время, из комбинезона, приобретённого за один рубль в уценённом магазине. Мама с сестрой этого, правда, тоже не заметили, но считали, что возмездие, наконец, свершилось.

Когда приехала «Скорая помощь» и обнаружилась правда, мама слегла в постель, и её отвезли, вместо трупа, в больницу, а чучело оставили в квартире: «Вам повесили, вы с ним и возитесь». Злопыхатели утверждают, будто видели, как Ирина плакала, смеялась и обнимала, набитый паклей, комбинезон. Но я не позволю порочить имя честной девушки. Со всей ответственностью заявляю: она не могла обнимать чужое чучело, не состоя с ним в законном браке.

После этого случая, Никола окончательно потерял надежду связать свою судьбу с очаровательной медичкой. Новые знакомства не приносили ему удовлетворения, и он чах день ото дня. В начале апреля он пришёл к Мазарини и, облизав сухие губы, еле слышно сказал: «Больше не могу. Нужно уезжать. Я каждый день смотрю, как она выходит из дома, слежу по вечерам за её тенью в окне. Она стала ко мне совсем равнодушной…нет, она ненавидит, она боится меня».

И вскоре Никола уехал. Перед отъездом он собрал свои скудные сбережения, купил триста граммов леденцов, и попросил ободранного пьяного бича передать Ире этот скромный подарок. Бич вначале отказывался, говорил, что он на это дело не пойдёт, но, когда удостоверился, что его не толкают на уголовщину, выполнил всё в точности, хотя идти, держать конфеты, да ещё думать, куда идти — всё это совмещать было очень трудно: он еле держался на ногах. Никола проводил его до подъезда и там же принял назад, потому что бич скатился с третьего этажа по ступенькам, кем–то стукнутый. Очевидно, Ира ему сказала, что он попал не по адресу.

А ведь он так чётко выговаривал её фамилию!

Бич получил обещанную бутылку вина и буханку хлеба, а Никола сел на поезд. До сих пор о нём ничего не слышно.

Мазарини, в отсутствии друга, сильно сдал: похудел, лицо стало бледным и невыразительным. В свободное от работы время его неудержимо тянуло в уценённый магазин, в библиотеку. Но с ним, я уверен, скоро всё будет в полном порядке. Семейному человеку хватает забот, и ему всегда есть, над чем задуматься.

Что же касается вопроса о том, какие мужчины нравятся девушкам, то вы сейчас сами убедились: им не нужны красивые, сильные, умные и хитрые на выдумку, мужчины.

Пусть пьёт, бьёт, гуляет, но будет прост и удобен в обращении.

1978 г.

 

ПРО КЛИМА

Издали он походил на негра. Или на очень загорелого человека. Особенно это было заметно сейчас, когда Клим лежал на чистой белой простыни.

Негры и загорелые люди, как, впрочем, и все остальные, никогда не пачкают простыней, если перед сном хорошо искупаются в душе. Но Клим не был негром, не был загорелым человеком, и на ночь он хорошо выкупался. Тогда почему он, белый, выкупавшийся, выглядел чёрным? И не пачкал постели?

Последнее обстоятельство выглядело особенно странным. По всем законам природы и общества, Клим должен был пачкать постель. Ибо тело его, в данный момент, покрывала тоненькая корочка, плотно примкнувших друг к другу, клопов. А клопы, как известно, всегда пачкают кровати, если им удаётся напиться крови.

По–видимому, клопы расположились на теле Клима очень аккуратно, так, чтобы никого из них он не мог придавить. Клим не прогонял их. Ему нравилось, когда по утрам они собирались все вместе, единой семьёй и, по–товарищески, стараясь не потеснить соседа и не примять лапки друг другу, размещались на поверхности всего тела Клима. Если Клим спал, они устраивались у него и на веках, но только он просыпался, насекомые тут же, с готовностью, сбегали, разыскивали другие свободные участки тела и там располагались.

Собирались они без пятнадцати восемь утра. Мелочь залезала в уши, в нос, устраивалась в складках кожи. Крупные, пожилые клопы, старались занять места на груди, животе и шее.

В клопах Клим чувствовал себя, как в костюме.

В восемь они начинали сосать. Наивно и доверчиво, как маленькие дети. Клим с любовью смотрел на их раздувающиеся животики и спинки и дышал ровно и спокойно, чтобы какой–нибудь, не в меру бойкий, пузанчик, не свалился и не закатился в какое место с угрозой для своей жизни. Климу было приятно, что клопы его не боятся, и что всех их выкормил он сам. А когда–то их была только пара…

Клим лежал, кормил, и вновь, в который уже раз, молча, возмущался: ведь до всего самому пришлось доходить! Что ни книга, то «хлорофос», «дихлофос»…Убить — дело нехитрое. Ты вот попробуй, воспитай!

Когда клопов стало побольше, и Клим перестал различать их и давать всем клички, он под микроскопом провёл исследование клопа, который всё же умер. От сердца отлегло: не голод, не плохое обращение явились тому виной, а неизлечимая болезнь. Долгие месяцы Клим наблюдал за клопами, изучал их образ жизни. Однажды он пришёл к мысли, что клопы — разумные существа…

Клопы насосались и стали разбредаться по квартире. Ими овладела сонливость. Засыпали — кто где. Клим не обидит, они знали.

Климу выломали дверь, забрали в сумасшедший дом, а клопов потравили. Их выметали веником и набрали четыре ведра.

Клим пережил большое душевное потрясение, когда узнал о гибели своих питомцев. По ночам он вскакивал, надевал смирительную рубашку и кричал: «Не смейте, не трогайте! Гады!!!»

И плакал беззвучно, безутешно, уткнувшись в широкую спину санитара, мастера спорта.

 

ВО ПОЛЕ БЕРЁЗА СТОЯЛА…

Во поле берёза стояла. Кудрявая и — там — люли–люли. Впереди была целая жизнь. Неизвестно, какая, но, наверное, прекрасная. Такая, что, когда это прекрасное представлялось, то захватывало дух. Впереди было лето. Берёза оделась в яркие зелёные листочки, нацепила серёжки. Прошёл майский дождь, с молниями и громами. Как было хорошо, как здорово подставлять под него ствол и молодые гибкие ветки, как было прекрасно промокнуть в этом дожде! Разряды молний вспыхивали, искрились между веток, от них было щекотно и радостно. Теплый ветер потом приласкал, подышав на каждый листочек, высушил берёзку. Она приосанилась, вдохнула чистого послегрозового воздуха — глянцевые листочки зашелестели. Что–то должно было произойти. Ну, не сейчас, но — вот–вот. Уж летом — непременно.

И пришло лето. И в поле берёза стояла такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни — пером описать. Зелёные локоны ещё более распушились, сквозь наряд просвечивало нежное белое берёзкино тело. Заметно было издали. И кто только ею, стройной, зеленокудрой, не любовался!

Когда наступали прохладные ночи, берёза долго смотрела на звёзды. Так долго, что, казалось, они опускаются всё ближе и ближе. Так, что берёзка оказывалась прямо среди них. А звезды — среди её листочков. Берёза всё это воспринимала, как предвестие замечательных в её жизни событий. Таких, от которых жизнь переменится в корне. Она чувствовала это корнями. Сейчас ей было хорошо, но так, как бывает хорошо, когда чего–то ожидаешь. С мыслями о своём прекрасном неизвестном будущем берёзка засыпала. А звёзды тихо гасли, становились незаметными и осторожно уходили из густой листвы обратно в космос.

Но дни шли, а ничего не менялось. Шли дожди, по дружбе залетал ветер, светило солнце. И вот уже по полю, где росла берёзка, пошли комбайны, наступила пора уборки хлеба. И впервые в сердцевину ствола берёзы закралась тревога: отчего так? Почему она такая молодая, красивая, такая заметная для всех, но в жизни у неё ничего не происходит? Да, вчера было хорошо. И сегодня ничего. Точнее — как вчера. Неужели так же будет и завтра? А, если так — всю жизнь?

И берёзка решила сменить имидж. Ладно, побыла зелёной — попробую–ка я побыть жгучей блондинкой! Несколько дней потратила, но как вышло здорово! Казалось, не берёза это стоит, а само Солнышко посреди поля вспыхнуло! Да, эффект был потрясающий. К берёзке приходили фотографироваться. Под ней подолгу целовались, мяли высыхающую траву, молодые пары. Но у самой берёзки в жизни не наступало никаких изменений. Никакой личной жизни не наступало. Казалось, что её красота нужна миру только для того, чтобы обустроить чьё–то постороннее счастье.

Берёзка отчаялась. Да, сколько же можно! Однажды, когда к ней прилетел ветер, она закатила истерику, исхлестала его ветками, сбросила с себя свой ослепительный солнечный наряд, распрямилась и стала — вся такая стройная, обнаженная, посреди опостылевшего ей поля.

Тут же нашлись злые языки, которые расценили это, как попытку ещё таким бессовестным образом обратить на себя внимание, выделиться. Пошла на крайности! Совсем уже стыд потеряла! Так уж совсем и невмоготу, что ли? Живут же другие…

Но ничего нового в жизни берёзы так и не наступило. Только… зима…

 

КАК Я ЧУТЬ БЫЛО НЕ ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ

Поговорил по телефону. Как близко, оказывается. А голос–то такой родной. Думаю: чего ж это я мыш ловлю? Нужно ехать туда, к ней. Скорей!

Сейчас, сегодня уже не получится. Побегу в кадры, договорюсь насчёт отгулов.

Перед обедом забежал к Любови Ивановне, нашей кадровичке, с цветами и шоколадкой: Любочка!(мы ровесники). Любочка! Вопрос решается жизни и смерти! Люба смотрит на меня с укоризнами: «Тебе сколько лет?». И дальше — совсем к делу не относящееся: «Месяц назад у тебя уже решался вопрос жизни и смерти. Вижу — живой. И полгода назад тоже. Отгулы у тебя — они не резиновые. Да и сердце бы уже надо поберечь. Не мальчик уже».

Сам знаю, что не мальчик. Могла бы и не напоминать. А сердце.… Откуда наперёд знаешь — что ему будет легче перенести — поездку к Диане, или же непоездку. Расстались десять лет назад. На полуслове. И не любовники. И не друзья. Друзья… Друзья? Может ли красивая женщина быть просто другом? Зачем красивая женщина просто друг? Для приличия нужно, конечно, притворяться, что видишься ты с ней только чтобы о делах поговорить, да о последнем кинофильме. Для приличия нужно делать вид, что всё человеческое тебе чуждо. И на груди её ты внимания не обращаешь. И на ноги. Которые без всякого стеснения легко представляешь себе во всю их длину и без брюк и без платья.

Этак вот попредставляешь её себе в разных ситуациях — и какой же она после этого друг?

Поезд в три часа ночи. Ехать семь суток. Маленький вокзал, где поезда останавливаются всего на одну минуту, от моего посёлочка в двенадцати километрах.

Уложил в рюкзак запас картошки, сахару, чаю, соли. Кипяток на любой станции, можно сбегать. Сейчас с этим у нас не проблема. С солью была проблема, но правительство с успехом его решило. Оно, правительство, всегда руку держит у народа на пульсе. Как чего не хватает, оно тут же тебе — руку на пульс и — на! Может ли теперь кто–нибудь сказать, что у нас в стране нету соли? Даже Голос Америки и тот замолчал. Бубнит что–то про дефицит алкоголя в России.

Завидно, видать, стало, что обратило у нас правительство внимание на здоровье нации и перестало покупать всякие ядовитые вина из недружественных нам стран. А вино будем теперь покупать в Белоруссии, Иране, Северной Корее. Деньги на виноградники мы им найдём. Тому же мильёнщику Вексельбергу, только свистни — и куда он денется?

Договорились уже (ну, это дело прошлое) с Саддамом Хусейном насчёт прямых поставок в Россию шампанского Абрау — Дюрсо, так поганая Америка дорогу перешла — поймала и арестовала Хусейна.

А ведь у нас хорошие ядерные ракеты. Самые лучшие в мире. Нам только один раз промахнуться и попасть, к примеру, не в мыс Дежнёва, а в Оклахому. И посмотреть, как они все там забегаются со своей хвалёной демократией.

Что это я? Какой Саддам, какая Америка? Я к любимой женщине еду. Все мысли о ней должны быть. А они уже не только о ней. Неужели возраст?

У нас разница с Дианочкой лет в двадцать. Чепуха, в принципе. Но сейчас ей уже сорок, а мне… где–то тут у меня был калькулятор… А… Вот он… Так… Мне тогда было… Значит… Нет. Тут что–то не так. Или батарейки сели. Или кнопка заедает. Чушь какую–то показывает эта японская машинка. Выкинуть нужно её подальше. А то кто–нибудь ещё на ней возьмётся считать мой возраст и будет введён в заблуждение. Так как ничего не знает про эту японскую неисправность.

Да… Тут среди картошки небольшая коробочка была. Куда я её задевал? Ага… Нашёл. На видное место её надо. Она всегда должна быть под руками. Я на всякий случай в нашей аптеке «виагру» купил. Одну таблетку. Всё–таки на свидание еду.

Конечно, может всё так сложиться, что даже и до поцелуя дело не дойдёт. Мы с Дианочкой только собрались в первый раз поцеловаться, как пробили склянки, и мне нужно было прямо с теплохода прыгать в воду, чтобы не уплыть вместе с ней. Так мы с ней расставались.

Может, нужно было всё–таки поцеловаться и никуда не прыгать? Нет, прыгать бы всё рано пришлось. В каюте сидел Дианочкин муж. Замешкайся ещё я на минуту–другую, он бы обязательно вышел, но до берега мне уже было бы не доплыть…

А сейчас мужа у Дианы нет. Вот я и подумал: а почему бы не съездить, не попробовать дочитать вместе с ней любовную страничку, которая закрылась перед нами на самом интересном месте…

А вдруг сюжет нашей с Дианочкой истории станет развиваться для меня самым благоприятным образом? Вдруг, да и скажет она мне, распахнув объятья: — Милый! Только тебя я ждала всю мою жизнь!!! Как хорошо, что ты приехал! Как это неожиданно!

А потом где–нибудь в уединении, может даже — у неё дома — глубоким вечером она вдруг обмякнет у меня в руках и позволит отнести в опочивальню.

Вот тут–то и понадобится «виагра». Дело в том, что у меня с первого раза никогда с женщинами не получалось. Где–то со второго, третьего. Иногда — с пятого. Иногда — чего уж тут греха таить — и совсем не получалось. Как говорил друг Павлик, пенис — существо одушевлённое. И не всегда его поведение можно объяснить. Ведь, случается, встретится женщина обыкновенная, и любви к ней никакой, а напряжётся, вздыбится вдруг в брюках к ней этот твой самый близкий друг — и никакого с ним сладу. Тут же ему вынь, да подай. Бросаешь всё и бежишь за этой женщиной следом: — Ой! — й! — й! — й!!! — Как вас зовут, сударыня! Можно ли хоть рядом возле вас пройтись?! — Ой! — й! — й! — й!!! — А не хотите ли золотые горы?..

И несёшь, несёшь всякую дребедень, только бы угодить этому типу в штанах, только бы дать возможность ему успокоиться…

А женщина вроде — так себе…

И — другой случай — влюбляешься, души не чаешь, боготворишь, а, когда на все твои ухаживания женщина отвечает согласием, оказывается, что это её согласие тебе уже будто бы и ни к чему…

У меня на поездку всего две недели. Неделю на дорогу туда — неделю обратно. На свидание только день и ночь. Тут нет времени на ошибку. Если вдруг Диана… Конфуз может оказаться смертельным для наших с Дианочкой хрупких отношений. Это для женщины отсутствие оргазма в первую встречу — дело почти обыденное. А для мужчины, если у него в первую встречу, извините, «не встал» — любовной карьере практически конец.

Мне же рисковать нельзя. Жили бы в одном городе, в случае неудачи попытку можно повторить. Купить цветов. Хорошую книжку. Диана любит хорошие книжки. Поговорить на отвлечённые темы, но — обязательно — чтобы смешно было и весело. И, как бы, между делом — повторить попытку.

Но во второй раз я смогу выбраться не раньше, чем опять лет через десять. Это сколько ей тогда будет, моей любимой?..

А — мне?..

Значит, всё нужно успеть сделать сейчас, за один день.

Наконец, собрался. Рюкзак сложил. Ничего не забыл? Конечно, забыл. Тут где–то у меня валялся мой чёрный пояс. Может понадобиться. Ага… Здесь он, за диваном. Давненько я его не надевал. Жизнь потому что спокойная, чёрный пояс вроде бы и ни к чему. Ну, а тут, конечно, надо. Мало ли что может случиться.

Посидел на дорожку на завалинке. Подошла Фелиция, молодая вдова. Она у меня убирается в квартире раз в неделю. Ну и — заодно. Для здоровья. Я ей доплачиваю. Один раз купил ей сатину на платье, так бедная женщина даже расплакалась. Хотела остаться на ночь. А ночью с женщиной нужно разговаривать.

Я сослался на головную боль.

Я попрощался с Фелицией, попросил присмотреть за домом. Перекрестился и — на шоссе, ловить попутный транспорт.

А — вот это для меня — самое сложное. Не берут меня попутки. Не останавливаются. Я уже и внешность пробовал менять. И бритым выходил, и с бородой. И в джинсах. И в штанах стёганых. Нет — не останавливаются. Не берёт ни одна зараза. Четыре — пять часов приходится ходить по асфальту, рукой махать. Наверное, через пять часов что–то меняется в моём облике и машина, наконец, останавливается. Особенно это приятно в сорокаградусные морозы с ветром.

Бывает, конечно, что уехать так и не удаётся.

Тогда иду домой, успокаивая себя философски — знать, не судьба…

Поэтому сейчас, когда я увидел своего хорошего приятеля, Кеншилика, который ехал по делам в райцентр на верблюде и предложил мне к нему подсесть — я и минуты не раздумывал. Тише едешь — дальше будешь. Тем более — не февраль, а самая середина лета. Тепло. Лёгкий ветерок пахнет подсохшими травами. К часу ночи я буду на станции. А поезд — в три.

Верблюд оказался спокойным. Мягким. А Кеншилик — хороший попутчик. Дорога с ним прошла незаметно. Кеншилик рассказал, почему у его соседа такая некрасивая жена. Когда–то у него была красивая. И Кеншилик её соблазнил. После Кеншилика она вообще пошла по рукам. Мужа бросила. Зачем муж, если этого добра и так навалом на каждом углу?

А потом прекрасная соседка уехала из посёлка с каким–то армяном.

Нет, не зря, всё–таки у нас в народе не любят этих кавказцев…

Вот… А сосед Кеншиликовский взял себе другую жену. Маленькую. Страшненькую. И так и сказал: — Теперь, мол, Кеншилик её не тронет.

Кеншилик, когда увидел новую жену соседа, тоже решил, что у него теперь в голове о преступлении против соседа не будет даже никаких мыслей.

Их потом и не было.

За разговором я даже не заметил, как и на поезд сел. И как доехал до города, в котором жила она, моя желанная Диана. Поезд, правда, опоздал. Был уже вечер.

Город прославился тем, что в нём пребывал в тюрьме писатель Достоевский.

У нас в России, чтобы обозначить в истории какой–нибудь город, особенно в глубинках или неудобных для жизни большого начальства климатических зонах, давно прибегают к способу, который не требует особых затрат. Так, достаточно было услать Тараса Шевченко к чёрту на кулички, в пустыню, на побережье Каспийского моря, и место, где ему люди, старшие по званию, били по зубам, стало исторической достопримечательностью. Марину Цветаеву вынудили повеситься в зачуханной деревушке — и теперь толпы любителей литературы совершают туда паломничества. На городе Горьком (ныне Нижний Новгород) следовало бы прибить табличку: «Здесь пребывал в ссылке академик Сахаров». Можно составить очень даже приличный список таких достопримечательностей. И ведь — практически — без никаких трудов, не построивши башни, красивей которой ни у кого нет, ни моста, ни дворца — можем мы, россияне, любую географическую дыру заставить гордо зазвучать на весь мир.

Прихлопнули Михоэлса в Минске — вот тебе и достопримечательность.

Правда, Минск не дыра, но славы, благодаря смекалке наших спецслужб, мы ему всё–таки прибавили.

Ну и, значит, я в Омске. Знаменитый острог уже идти смотреть некогда. Смеркается. Где–то у меня на клочке бумаги адресочек Дианы написан. Домашнего телефона не знаю. Придётся идти без звонка. Вот будет сюрприз!

Остановил такси. Водитель спросил адрес. Потом переспросил: — А ты, мужик, ничего не напутал?

Я не знаю почему, но меня почему–то кругом принимают за человека без ПМЖ. Как бы я не выбрился, какие бы ни надел свои лучшие штаны с пиджаком — всё равно какой–нибудь чуть начальник или, вот — таксист — начинает говорить со мной на «ты», а тут, ясное дело, уже просто необходимо для весу ещё и матерное добавлять.

Вот таксист так, с добавлением и спросил: — А ты, мол, ничего не напутал?

Дело в том, что моя Дианочка, оказывается, поселилась в весьма престижном районе города Омска. Там живут бывшие бандиты, действующие и здравствующие госчиновники и недобитые бизнесмены. (И в этом осином гнезде — моя Диана?!). Но разбираться некогда. Я сунул таксисту денег и пообещал ещё пол–литровую баночку домашней сметаны, если он не будет ко мне принюхиваться, и довезёт по указанному адресу.

А ведь и правда, пахнет от меня коровами (а теперь, наверное, ещё и верблюдом), за дорогу не выветрилось.

Ничего. У Дианочки, я надеюсь, будет ванна, глинтвейн.

Подъехали. Я как высокий металлический забор увидел, так подумал, что есть у неё ещё и бассейн и джакузи. Намылюсь хорошенько «Кометом» с хлоринолом — все запахи с меня — как рукой.

Интересно, есть ли во дворе собаки? А то ведь ещё дополнительно вспотею.

Кто–то возле забора японский бульдозер «Коматцу» оставил. Вот и славненько. А по ту сторону — платан роскошный с ветвями до самого дома.

Так я и перелез, по узловатой ветке, прямо в раскрытое маленькое окошко на чердаке. В спину мне пели сверчки, какие–то ночные насекомые. В другое время я бы присел, насладился, но тут некогда было. А темень, темень–то какая!

На чердаке я взял в зубы фонарик, разложил на полу содержимое рюкзака, выбрал самое необходимое: капсулу с «Виагрой» и чёрный пояс. Капсулу — как профессор Плейшнер — в рот, за щеку, чтобы раздавить зубами в самый решающий момент.

Ну и подвязался поясом.

И не зря. Когда стал пробираться по коридорам в поисках Дианочкиной опочивальни, завидел издали в анфиладах мордоворота. Черный костюм, галстук, голова бритая — как в кино. Видать, из охраны. Вечерний обход делает. Я в нишу отступил и за гипсовую статую спрятался. А когда этот дуболом мимо проходил, я ему с одной стороны свою шляпу взял и показал. Ну, лысый Сталлоне голову просунул, чтобы посмотреть, чья это шляпа. А я с другой стороны прыгнул, правой рукой его шею в замок и чуть крутанул против часовой. Шея, как и положено, хрустнула. Тело я обнял, бережно опустил, чтобы не было шума, прислонил за статуей.

А вдруг я его отключил, но не до конца? Отвернусь, пойду по своим делам, а он вдруг как вскочит, да как за мной погонится! Подумаешь — голова набок. Он и боком может побежать.

Может, ему для верности хоть одну ногу сломать?..

Нет, это уже совсем не по–человечески.

Я всё–таки обхватил охранника за голову и, напрягшись, повернул её для верности ещё дальше носом за плечо. Шея опять хрустнула.

Вот так человек ходит в садик, учится в школе, дёргает девчонок за косички, учится драться и курить. Заканчивает ФЗУ(так раньше называли колледжи и лицеи), выступает в спортивных соревнованиях по кик–боксингу.

Потом делает удачную карьеру — поступает в охранники к бизнес–леди. Работа — не бей лежачего. Сутки походил по коридорам — двое дома. Можно покупать квартиру и даже жениться.

И тут приходит неизвестно, кто и ломает тебе шею.

Я вытер с лица капельки пота. Нужно бы отдышаться. Здоровый всё–таки лоб. А годы–то, годы у меня уже не те. Вот иду сейчас к Дианочке, а ещё и думаю: ведь у нас, у мужиков после пятидесяти, взгляд на любовь уже несколько иной. Более приземлённый, что ли. Знакомишься с женщиной, начинаешь с ней дружить, но вместе с восторгами задумываешься параллельно и о перспективах: а будет ли кому лет через пять — десять тебе в кровать стакан с водой поднести?

Тут не путать — кофе в постель — это одно. А стакан с водой — это совсем другое.

Я знаю — Дианочка — она хорошая. И она меня, если у нас всё получится в интимной жизни, никогда не бросит.

А ведь, правда, как это прекрасно — лежишь в кровати, старый, поношенный, весь в морщинах. Под кроватью утка, судно. А ты лежишь, хоть и немощный, но в чистеньком, хрустящем, пахнущем «Кометом», белье. И, слабым голосом, зовёшь: «Диана!..». И она вбегает в спальню, красивая, стройная, в наспех застёгнутом халатике, и — уже со стаканом прохладной воды в вытянутой руке.

А на ночь она читает вслух Ренара или Монтеня и даёт себя потрогать.

А, представить, как в бледности и печали, одета простенько, но со вкусом, во всём чёрном, идет потом восхитительная Диана за гробом своего любимого, то есть меня?

Это ли не счастье?

Всё. Надо бежать. Время, время… Комнаты, коридоры… Нет, не понимаю — зачем столько комнат?.. Туалет один, второй, третий… Что у них, у этих, кто теперь живёт в таких роскошных коттеджах, такие уж проблемы с кишечником? Чтобы через каждые десять шагов, да ещё и на каждом этаже?..

И — ни одного указателя, где тут спальня находится. Так бежишь, бежишь, а тебе навстречу — Минотавр…

О! Кажется, нашёл! Евродверь с евротабличкой: Диана. Так и есть. Спальня. А за ней — она, моя любимая. Ох! Что–то аж дух перехватило. Неожиданно как–то. Не верится, что сейчас нужно просто нажать на ручку двери, и можно войти и увидеть её.

Так… Главное — не терять темпа. Разгрызаю капсулу, открываю дверь и — вперёд!

Нет. С капсулой нужно подождать. А вдруг Диана просто уехала в командировку? Или — задержалась в своём офисе? Или — решает свои деловые вопросы в ресторане с друзьями–бизнесменами за чашечкой лобстера?

А я тут заскакиваю к ней в спальню — здравствуйте, подушки!

Нет. Я тихонько надавливаю на ручку двери, она, разумеется, абсолютно бесшумно, открывается, и — делаю шаг в полумрак…

Да… Впереди в слабом желтоватом освещении большая кровать. И в ней кто–то спит. Я осторожно, на цыпочках, подхожу ближе.

Нужно ли добавлять, что я давно уже разулся и бесшумно подкрадываюсь в новых и очень модных носках?

Зубы — на капсуле.

Боже мой! Чудо!!! Она!!!!!

В тёплом свете ночной лампы, свободно раскинув руки — волосы в беспорядке, голые ноги чуть прикрыты простынёй — лежала моя Диана…

Восторг ты мой…

Мечта моих бессонных ночей…

Родинки… Да, ну, хоть на родинку ещё, была б ты менее прекрасной…

Пока ты спишь… Пока ты спишь, Диана, позволь скажу тебе то, о чём я всё время думал все эти десять лет? — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…

Я потом скажу тебе это ещё много раз, когда ты проснёшься, я буду говорить тебе это, повторять всю жизнь…

Всё. Ладно. Кусаю капсулу…

Нет. Ещё один взгляд.

Стоп. А что это рядом за холмик? Что это за груда постельных принадлежностей? Шевелится. Она ещё и дышит!

Вглядываюсь повнимательней — тень, плохо видно. Рядом определённо кто–то есть. Нет, мне не кажется. Рядом с Дианой, рядом с моей Дианой, укрытый отдельной простынёй, лежит мужик. И спит. Гад.

От потрясения я чуть не раздавил капсулу. Что в данной ситуации оказывалось совершенно не к месту.

Так… Мужик… Диана…

Что–то об этом я почему–то не подумал. Хотя — чему тут удивляться? Не сказать, что пустяки, но дело житейское. Нельзя жить на свете женщине без мужчины. А мужчине — без женщины.

Не ждать же Диане все десять лет, когда это я соберусь к ней приехать на верблюде предлагать руку и сердце…

Ну, что ж. Вариантов тут никаких. Мужика нужно мочить. Сейчас придушу его тут тихонько, оттащу к окошку, посплю с Дианочкой, а там видно будет.

Молился ли этот узурпатор перед сном?

Я уже размял пальчики, чтобы рывком, коротко крутануть ему шею. Чтобы всё быстро, чтобы не мучился. И чтобы Диану не разбудить.

Но что–то насторожило меня в его лице, которое так и оставалось скрытое тенью.

И в это время соперник мой во сне повернулся. Его волосатая рука бессовестно соскользнула на открытое бедро Дианы…

А лицо у неё совершенно счастливое…

Нет, вот тут самое время этого кобеля и замочить. И я уже изготовился. И… Замер…

Господи… Да это же… Я…

………………………………………………………………

Да… Тут очень длинная пауза возникла…

Да. Рядом с Дианой, положив ей руку на голое бедро, невинным сном младенца, спал я.

И мне было хорошо.

И, как и у Дианы, у меня было очень счастливое лицо.

И как это я сразу не обратил внимания, что волосатая рука — это моя рука?..

Главное всегда — никогда не спешить, ничего не делать сгоряча.

Жаль, конечно, что замочил охранника. Это же был мой охранник. Нужно будет завтра с Дианочкой посоветоваться, куда деть труп и кого бы из надёжных ребят подыскать на его место.

И — надо, наконец, зайти в музей Достоевского. Там, я слышал, работает интересный писатель Виктор Винчел.

Я давно хотел с ним познакомиться.

 

ВАСЬКА

Они росли в сарае вместе, два симпатичных котёнка — Васька и Чернушка. Но Васька, как и все мальчики в детстве, был слабее своей сестрёнки, часто хворал. Чернушка же росла быстро и хорошела с каждым днём. Шубка из поблёскивающего волосками чёрного меха на голое тело, на всех четырёх лапках — белые шерстяные носочки. Хвост всегда пистолетом, свечкой, трубой, морковкой — что указывало на прекрасное Чернушкино настроение.

Когда наступила в их жизни первая зима, худенькому Ваське, конечно, было холоднее, и он всё время жался к пушистой сестрёнке.

У кошек на селе аптеки и санатории открываются только весной. Главное — если со здоровьем проблемы — зиму продержаться. Чернушка с Васькой коротали долгие зимние ночи в курином гнезде, тесно друг к другу прижавшись. Разговаривали между собой на своём мурлыкском языке, а, ввиду того, что кошкам весьма приятно доброе слово, то обменивались они исключительно комплиментами.

Ну и ничего — весна, наконец, наступила. С первыми тёплыми лучиками солнца Васька стал убегать в дол, принимать БАДы. Заедал живыми мышами — всё по инструкции. И пошёл на поправку. Стал таким красавцем — хоть на обложку журнала по бодибилдингу. В плечах косая сажень, костюм из густого серого меха. Когда Ваську гладили, под костюмом ощущалась плотная мышечная масса. Тренировался ежедневно — лазил по деревьям, дрался с соседскими котами. Стал на нашей улице чемпионом по боям без правил. Чему в немалой степени способствовал солидный Васькин вес: за лето из котёнка–заморыша вырос крупный котище размером с небольшую собаку. Когда Васька в порыве нежных чувств неожиданно запрыгивал ко мне на плечо, то трудно было удержать равновесие. А Васька крутился на плече, тёрся о мою голову, шею, мурлыкал и намекал, что он совсем не против, если его погладят. Говорят, что на кошках полно всякой инфекции, что лучше к ним не прикасаться. А как тут не дотронешься, как не прижмёшь к себе эту пушистую, исполненную к тебе самой искренней, самой бескорыстной любви, зверушку?..

И всё будто бы складывалось замечательно. Когда наступила новая зима, главным в сарае был уже Васька. Он следил, чтобы никакие там крысы и мыши нигде не заводились, не портили мешков, не воровали корм, который для них никто не покупал. И уже сама Чернушка искала у повзрослевшего брата защиты от холода, а с ней прижимался к Ваське в курином гнезде и Чернушкин сын, Аксель.

Почему Васька стал есть кур? Всё лето у него на глазах вырастали цыплята, и Васька был их защитником: не подпускал ворон, гонял воробьёв. А тут, когда уже прошла осень, и мы уже пересчитали всех цыплят.

И радовались, что ни один за лето не погиб.

И молодые курочки уже начали нести яички.

И тут как–то поутру застаю я нашего Василия за кровавой трапезой: по всему сараю куриные перья, посреди — разорванная петушиная тушка. Васька, с урчанием, её жрёт. И помогают ему в этом красавица-Чернушка и сопляк Аксель.

Что делать?

Жена каждого цыплёнка кормила из ложечки, утром выносила в клетку, на воздух. Вечером — в сарай, чтобы не замёрзли. Витамины, пищевые добавки. Ни один не пропал! И тут… Как такое могло произойти?.. Васька… Васька…

Неужели уж до такого изголодался, что перешагнул черту, не утерпел? Может, случайность? И — только раз, только одну курочку? Может, она его спровоцировала? Хотела, чтобы Васька за ней погонялся, как петушок, а он подумал, что этого бегущего зверя нужно завалить?

И куда его, Ваську? Выгнать из сарая на улицу? На дворе мороза тридцать градусов с ветром.

И я его оставил ночевать в сарае. Две ночи было тихо. На третью всё повторилось: перья по всему сараю и мои кошки во главе с Василием уплетают разорванную на куски курицу.

Я дал Ваське ещё один шанс исправиться, и он прикончил ещё одну.

Ну, что тут делать? А наступит лето? Своих переест, пойдёт по соседям…

Есть у собако– и котовладельцев гуманный способ избавляться от своих любимцев. Сажают животное в машину, вывозят куда подальше и бросают. Посёлок наш расположен на автомобильной трассе, поэтому периодически появляется на окраине какая–нибудь незнакомая собачонка. Бегает, побирается по дворам, пока не убьют.

Тут своих девать некуда…

Что же и Ваську — отвезти куда–нибудь? Вот ездил недавно к брату в Абдулино за семьсот километров — можно было бы оставить по дороге… Может прийти обратно. Недавно по радио рассказали — Переехал один тип в Америке из Огайо в Оклахому, а кота с собой не взял. Так кот его потом нашёл. Вот так — завезу я своего Ваську, а он вернётся. Как я потом ему в глаза смотреть буду? Лучше уж сделать всё сразу, сейчас. Самому.

Пошёл в сарай, взял мешок. Подозвал Ваську. Он тут же подбежал, замурлыкал. Я засунул его в мешок. Васька и там продолжал мурчанием выказывать своё удовольствие и расположение ко мне. Я взял мешок на руки и, поглаживая, понёс к деревянным шпалам, что лежали у гаража. Я на них всегда рубил кур. Там же лежал и топор. Положил мешок на шпалу, ещё раз его погладил, взял топор и, размахнувшись, резко по мягкому бугорку — хрясь! Потом ещё, ещё, ещё…

Порубленный мешок дёргался, наливался кровью. Васька… Васька…

Нет, что это я… Совсем уже стал с ума сходить, что ли?

И как я потом со всем этим буду жить?

Я стоял в сарае, среди перьев, а Васька тёрся о мои валенки, и, чувствуя, что я чего–то очень глубоко переживаю, пытался заглянуть ко мне в глаза. Я взял его на руки: — Дорогой ты мой! Что же мне с тобой делать?

Что, Василий, однозначно — в сарае тебе не место. А там посмотрим.

Неделя выдалась жутко морозная.

Васька поселился в гараже. Ветра нет. Полно всяких тряпок, где можно спрятаться от холода. Потом — и своя шубка у Васьки замечательная. Это я так себя успокаивал. Хотя, конечно, жалко было кота. И кур было жалко. Если бы их съел я, то мне бы их жалко не было. Но, когда Васька — тут было какое–то нарушение правил.

Ведь я же не ем его мышей, крыс, воробьёв…

А потом я нашёл в сарае ещё одну загрызенную курицу. А через день, когда в гараж переселились уже и Чернушка и Аксель, через день я принёс домой из сарая сразу трёх куриц с перегрызенными глотками.

Оказывается, в сарае завёлся хорёк.

А Васька был ни при чём. И Чернушка с Акселем тоже. Они только доедали то, что оставалось от хорьковых преступлений.

Почему–то мне от этого на душе стало легче. Будто камень свалился.

Но проблема всё–таки оставалась. Это теперь что же — перегрызёт–таки у меня всех кур этот проклятый хорёк?

Норку его я нашёл. Вот если бы каким–нибудь газом… Засунуть туда шланг, открыть вентиль и — порядочек…

(Подумалось: мыслю–то как творчески, как советский разведчик. Может, я всю жизнь не тем занимался?)

Только вот газ какой? Тот, что на кухне, опасно — случайная искорка и вместе с хорьком весь сарай может на куски разнести.

Того бы газу, что на «Норд–осте» коллеги–разведчики испытывали… Да, где его сейчас найдёшь! После такой рекламы его наверняка теперь за хорошие бабки все дружественные нам страны расхватали.

Может, наскрести где–нибудь совочком полонию двести десятого?.. И туда, прямо в норку и сыпануть. Кранты придут этому хорьку, уж это точно. Облезет весь, и умирать будет долго и мучительно. За всех моих кур. За Ваську…

А про полоний я тут не случайно вспомнил. На–днях по нашей трассе прошли три фуры. В сопровождении эскорта из броневиков и мотоциклистов. На каждой фуре большими буквами было написано: BEREZOVSKI. Свернули в овраг, за посёлком. Потом оттуда уехали. И с того момента над оврагом появилось северное сияние.

Я так думаю, что это полоний. Сбросили излишки после операции.

Хотя я могу, конечно, и ошибаться.

Нет. Газ, полоний… Это всё несерьёзно.

Пробовал ставить капкан. Утром находил его захлопнутым и без приманки. Потом хорёк просто стал обходить стороной опасную железяку. Капкан я убрал и, наконец, разрешил кошкам жить снова в сарае. Сосед Кеншилик посоветовал не выключать на ночь свет, и на время резня в курятнике прекратилась.

…Ещё когда я подходил к сараю, я услышал, как испуганно кудахчут в сарае куры. — Ну, — думаю, — опять…

Открываю дверь: куры орут, корова стоит, вытаращив глаза, а на полу дёргается какой–то кровавый клубок. Подбегаю — это Васька мёртвой хваткой вцепился в горло хорьку. Оба в крови, в соломе. Хорёк ещё пару раз дёрнулся и затих. Не шевелился и Васька. Я разгрёб солому. Васька истекал кровью и смотрел на меня. На шее у него была глубокая рваная рана. Он замком стиснул зубы на горле куроубийцы и уже не мог их разжать. Я взял пальцами кота за уголки рта, сдавил, а другой рукой потянул хорька за шиворот. Васька расслабил зубы, и я отбросил хорька в сторону.

А теперь Васька умирал. Кровь, пульсируя, вытекала из него на сарайный мусор, а я не мог её остановить, не знал, как… Васька уже на меня не смотрел. Он закрывал глаза, как будто устал, и ему очень хотелось спать. Нужно бы зажать какой–то сосуд. А где он? Ветеринара бы… У нас тут к человеку скорая только на другой день приезжает… Стоп!.. Гурьевна! Как я сразу о ней не подумал! Через три дома Гурьевна живёт. Она и зубную боль заговаривает, и кровь останавливает, и баб лечит от бесплодия. Но — у людей. А тут — зверушка обыкновенная.

Но раздумывать было некогда. Схватил я Ваську на руки, рану, как мог, рукой зажал, и — к Гурьевне.

Старушка нас будто бы уже поджидала: — Заходите, заходите, Александр Иванович. Да, не разувайтесь, я как раз прибирать собралась. Как ваше здоровье, как Мария Павловна, как мама?..

— Да, ничего, ничего, нормально всё у нас, вот — Васька… Господи! — Вырвалось у старушки. — Это кто же его так? Да вы кладите его, кладите сюда, прямо на лавку.

Чудес не бывает. Чудо — это когда не веришь, а что–то хорошее происходит вопреки. А, когда веришь и переставляются горы, когда от этого зацветает бесплодная смоковница — то в этом нет ничего чудесного. Потому что так должно быть.

Почему–то я верил, что у Гурьевны получится.

Бабушка присела на лавку возле Васьки, положила на него руки и стала читать молитвы. Я краем уха слышал — молитвы наши, человеческие. А и действительно, какие же ещё? Ведь Бог у всех у нас один. И у меня. И у Васьки. И у любой букашки.

Гурьевна перестала шептать. Кровотечение остановилась. Но не потому, что из Васьки она вся вытекла. Он дышал. И чуть шевелил кончиком хвоста.

Целительница промыла рану марганцовкой, сделала перевязку: — Всё, забирайте своего Ваську.

И Васька поправился. Живуч оказался, как кошка и всё на нём зажило, как на собаке.

В один прекрасный день я сказал жене: — Мария! А давай устроим нашему Ваське праздник. Зарежу–ка я самого жирного нашего петушка, покромсаю на куски, и пусть котик покушает! Ведь, если бы не он — погибло бы всё наше куриное поголовье.

Жена оказалась не против. Только посоветовала петушка того всё–таки сварить, чтобы не развивать далее в нашем спасителе каннибальских привычек.

Сказано — сделано. Отварил я в большой кастрюле петушка, переложил его на противень и выставил в таком виде на крыльцо, где Васька уже сидел. Да не один. А с ним, конечно, и Чернушка, и Аксель.

Василий подошёл, обнюхал курятину, удовлетворительно муркнул и сел рядом: — Навались, — мол, — ребята! Я сегодня угощаю!

И ребята не заставили себя ждать. Аксель с Чернушкой так накинулись на ещё тёплое мясное блюдо, как будто у них во рту недели две маковой росинки не было.

А, когда они устали есть, присоединился к ним и Василий. Хватило всем.

Да, конечно же, не так всё было. Приукрасил я слегка действительность. Где это видано, чтобы кошки за столом друг другу место уступали!

Набросилась вся стая на курятину безо всяких приличий. Только урчание и хруст костей вместо: — Ах! Пожалуйте, я после Вас. Или: — Я не ем белого мяса, окажите любезность, подайте мне крылышко!

Нет. Ели всё подряд, с костями, а, где попадалось — так и с перьями. И Васькина морда первой оказывалась в самых мясных местах и сдвинуть его оттуда Чернушка с Акселем не смогли бы, даже если бы напряглись вместе.

В общем–то, герои — они все в чём–то одинаковы. Они и должны быть такими. Иначе как им всё время оказываться в первых рядах?

И всё бы ничего. Хорошо кончилось то, что хорошо кончилось.

Только по ночам стал меня мучить, стал преследовать жуткий сон. От которого испуганно колотится сердце, и тело покрывается холодным потом.

И я никак не могу отключить эту опцию.

Мне снится, что я несу закутанного в мешок Ваську, укладываю на шпалу и рублю наотмашь топором.

А потом держу руками вздрагивающую кровавую массу. Они, руки, с боков и сверху заливаются кровью.

Держу, будто хочу успокоить, и даже, кажется, шепчу: — Васька… Васька… Вася…

20.12.06

 

СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ…

Что–то спать хочется. Это потому, что уже поздно. На дворе уже давно темно. Дядя Витя и тётя Лена закончили все свои вечерние дела. Поужинали. Налили и мне парного молочка. Вот об этом им всегда приходится напоминать. Бывает, сами покушают, чаю попьют, наговорятся, о чём попало, а про то, что мне, их любимому котику Марсику, нужно молочка налить, и забывают. Поэтому — только дядя Витя из сарая с ведром приходит, кидаюсь я к нему под ноги и начинаю вопеть так, что мурлык с мявканьем в один крик смешиваются.

Вообще–то я не такой уж и голодный, но это всё так, на всякий случай, чтоб не забыли.

Слышу, дядя Витя с тётей Леной меня за это осуждают: мол, ишь ты, пуп земли какой, не успел хозяин через порог переступить, тут же ему, Марсику, молока подавай. Ну уж, пусть говорят, что угодно. Но, если начинаешь кричать заранее, то и не забудут, ещё и со стола от своего рта лакомый кусочек оторвут для любимого котика.

Потому что в ответе за того, кого приручили. То есть, за меня.

Вот я уже сколько думал: как же всё–таки хорошо быть человеком! Захотел — молока попил. Захотел — поел мяса. Про хлеб, картошку я уже и не говорю. Да и вообще люди всегда делают, чего захотят.

Это уж как кому повезло — кто родится человеком и ему всё на блюдечке с голубой каёмочкой. А кто — кошкой. Которой приходится всё время ждать от хозяев милости: угостят — не угостят. Пустят в дом — не пустят.

А то ведь и пинка могут дать. Соседские коты рассказывали — это люди с кошками делают запросто. И не такое бывает. Это мне с моими хозяевами повезло — они у меня добрые.

И всё же — как хотелось бы стать человеком!..

Спим мы обычно все вместе. Перед сном я делаю обход по всей большой кровати. Нужно поблагодарить за молочко, пожелать дяде Вите и тёте Лене спокойной ночи. Ещё попросить, чтобы почесали шейку. Там у меня, как мне объясняла мама Мура, любят собираться блохи. Блохи — они для людей не заразные. Даже хорошо, если они у вашей кошки есть. Значит, она экологически чистая. Если же блох нет, то она, может, даже уже мёртвая. И давно.

Тётя Лена шейку чесать не захотела. Притворилась, будто спит. А дядя Витя — вот ведь душа человек! — и снизу, на горлышке почесал, и вокруг, и спинку погладил, и животик…

Ну, теперь, пожалуй, можно и спать.

Свет потушили. Я свернулся клубочком в ямке одеяла между дядей Витей и тётей Леной. Даже уже задремал. Ну, вот… Опять это у них… И чего они никак не мирятся? Вроде и день прошёл ничего, спокойно, и вечер в беседах, со всякими усмешками провели, а теперь… Ой! Нет, пожалуй, нужно пока спрыгнуть на пол… Так и зашибить могут.

Дядя Витя отчего–то на тётю Лену набросился, стал её на кровати кувыркать. Ноги у него волосатые, здоровенные. Шаркает ими, аж поролон пищит.

Да, на полу оно безопаснее. Он ведь, дядя Витя, когда вот так начинает по кровати метаться — он же себя не контролирует. Зашибить своим сорок пятым размером может запросто.

И чем это тётя Лена, на ночь глядя, его обидела? Наверное, что–то серьёзное. Потому что если бы всё было хорошо, то он бы ей на ночь просто почесал бы шейку, погладил бы спинку — и всё.

Интересно, есть ли у людей блохи? Ведь, если ничего не чесать, то одним удовольствием в жизни получается меньше.

Если блох у людей нет, то обязательно должен быть кто–то, кто их заменяет…

Тётя Лена то ли постонала, то ли даже поплакала, но, видимо признала свои ошибки. Потому что дядя Витя сердиться перестал, успокоился, перевернулся на спину и улёгся опять с ней рядом. Так, как когда мне шейку чесал. Ну, всё. Теперь, пожалуй, можно опять запрыгнуть на кровать. До утра должно быть спокойно. Если, конечно, тётя Лена дядю Витю опять как–нибудь не обидит.

Я выбрал в мягком одеяле место поудобнее, на всякий случай всё–таки поближе к краю, свернулся клубочком, спрятал нос в кончик хвоста и стал дремать. Если мы, кошки, прячем нос в кончик хвоста, то жди холодов. Примета такая. А чего их ждать? На дворе уже целую неделю морозище с ветром.

Ну, вот… Так и знал… Ну, так не вовремя…

В туалет захотелось…

Это сейчас–то? В ночь? В мороз? Может, показалось? Попробую всё–таки уснуть, может, пройдёт…

Нет… Положение становится всё более сложным.

Придётся будить хозяев…

Вначале походил по периметру кровати. Не слышат. Спят. Сел на угол и тихонько муркнул. Опять не слышат. Или слышат, но говорят себе, что, наверное, показалось, потому что спать хочется. Придётся муркнуть погромче. И — попротяжнее.

Ага… Зашевелились.

Дядя Витя приподнялся, сел. Ну, вот, так–то оно лучше. Дело–то серьёзное. Тут и до греха недалеко.

Спрыгнул я на пол и — рысью — к дверям. Время, оно, может, и терпит, а я уже не могу. Хлопнула одна дверь, другая — и я на улице. У–у–у-у! Холодина–то какая! Бегу по тропинке к ближайшему сугробу. Плотный снег обжигает лапки. Когда бежишь, то наступаешь на короткое время, и тогда подушечки не так мёрзнут. Но стоит только остановиться… А ведь остановиться придётся… Вот он, сугроб. Скорее…

Всё. Побежали домой. Тут уже, налегке, можно вообще вприпрыжку. Пулей взлетаю на крыльцо. Всё, открывайте скорее дверь, холодно, блин.

Но открывать никто не торопится. Забыли, видать. Спят.

— Мяу!!! — тишина. Вот ведь сурки. Уже было так один раз. Просидел до утра. Уши подморозил. Кончики обвисли. Теперь вид, как у кутёнка. Я как–то в зеркало на себя глянул, так ахнул. Да, ничего уж тут не поделаешь. Это уже на всю жизнь.

Неужели опять стучать тут зубами, пока они проснутся?

О! А это ещё что? Шёрстка моя куда–то исчезает. Короче становится, короче и — голая кожа. Совершенно лысое место, как у людей. То–то я смотрю — мне всё холоднее и холоднее делается! Ой, я уже весь без шерсти. И лапки превратились в ноги и руки, как у дяди Вити. Только у него шерсть хоть кое–какая на теле растёт, а у меня совсем ничего. Наверное, потому, что я ещё молодой.

Это что же теперь получается, я человеком стал? Приятно, конечно, но время совсем неподходящее. Жить ведь в таком виде на морозе совсем невозможно. Босые ноги на холодном бетонном крыльце. Ветер с морозом. Уши, теперь уже человеческие, начинает жечь. Голое тело остывает с каждым мгновением, меня уже колотит.

Ну, что же они там?! Я же тут погибну! Стучу кулаками в дверь. Дом молчит. Тёмные окна, вокруг степь, снежные сугробы. Остываю я, замерзаю, что же мне делать?!.. Кричу. Слышу впервые человеческий свой крик. Хриплый, слабый.

Нет, никто меня не слышит.

Отбегаю от дома на несколько шагов, проваливаюсь, утопаю выше колен в колючем зернистом сугробе — машу руками — может, кто из дома заметит… Бегу опять на крыльцо. Ноги исцарапались в кровь. Но боли не слышно. Онемели. И руки. Я снова бью в дверь кулаками, они как чужие. Будто к локтям прицепили две жёсткие колотушки. Кричу, хриплю…

………………………………………………………………….

Бетон, на котором я всё топчусь, подпрыгиваю, начинает вдруг теплеть. Да, да! Мне не показалось, так оно и есть! Пятно подо мной всё больше разогревается, становится шире. И ветер, кажется, стих.

Я, пожалуй, сяду… Тут даже можно прилечь. Бетон тёплый, если свернуться клубочком, то получается очень даже и ничего.

Наконец стал согреваться. Тепло от сердца стало расходиться по всему телу. Хорошо–то как! Ощущение, как будто я лежу на одеяле в мягкой тёплой ямке между дядей Витей и тётей Леной. Как будто я молодой котик, любимец семьи.

Дядя Витя мне только что почесал шейку, сказал чего–то ласковое.

И я засыпаю…

04.03.07

 

КОГДА ГЛАЗА…

Звоню в дверь уже чуть ли не полчаса. Дилара не открывает. Спит, наверное. И спит крепко. А я с утра пораньше пришёл в гости. «Кто ходит в гости по утрам — тот поступает мудро. Тарам–тарам! На то оно и утро». Я опять нажимаю на кнопку звонка. Мне, как он звонит там, за дверьми, слышно, а Диларе — не слышно. Ладно. Попробуем по–другому.

Я спускаюсь на первый этаж. Тут же, у подъезда, телефон–автомат. Я набираю номер телефона интересной мне женщины, дожидаюсь гудка и — стрелой обратно на седьмой. Высоковато, но лифт работает.

Приложил ухо к двери — нормально, звонит во всю ивановскую. Пять минут, шесть — абонент не выдержал. Слышу — Дилара ругается, бежит к телефону. Слава Богу, проснулась. Теперь можно повторить звонок в дверь: тарам–тарам!

Открыла сразу:

— А, это ты… А мне тут с утра телефон спать не даёт. Вот же люди! Выходной день — и не выспишься!

Дилара хорошенькая женщина. Ей около тридцати и она чуть меня старше. Поэтому я не могу сказать, что она молоденькая. Но на вид она ещё очень даже и ничего, хорошо сохранилась. Дверь открыла в каком–то нежном газовом облаке — голубом пеньюаре, наброшенном прямо на голое тело. Голее некуда. Розовые соски, кудрявый островок между бёдер — всё комфортно, без напряжения, просматривается. Дилара этого абсолютно не замечает. Не замечает, что у меня округлились глаза, и почти остановилось сердце. Бежит на кухню ставить чайник.

Мы очень мало знакомы. Ну, несколько раз вместе попили чай. И один раз — даже коньяк. Болтали, хохотали. С ней очень легко, с Диларочкой. Она умеет как–то по–особенному готовить курицу. Пересыпает кусочки всякими приправами, потом ставит в духовку.

Как–то я пришёл к ней с коньяком, она приготовила именно такую курицу. Засиделись допоздна, я стал ныть, что трудно добираться домой. Далеко, такси не поймаешь. Дилара, конечно, не зверь, пожалела. Разрешила остаться. Постелила мне отдельно, на полу.

Потушили свет. Дилара — в двух шагах, на диван–кровати. У меня сна — ни в одном глазу. Лёг на один бок — что–то жёстко. И на спине неудобно. Лёг на другой бок — ничуть не лучше. Лучше, конечно, там, где Дилара. Диван всё–таки. Интересно — уснула уже, или нет? Зачем спрашивать? Тихонечко рядом прилягу и буду спокойно спать — она и не заметит.

Снимаю плавки и, как уж, почти бесшумно, вползаю к Диларе под лёгкое одеяло. Тишина. Конечно, уже спит. Дотрагиваюсь ладонью — голая. Дотрагиваюсь ещё — голая совсем!

— Саша! — лениво и сонно говорит Дилара, — давай спать! Ну, уж — дудки! Что я — покойник что ли? Рядом со мной такая красота в полной открытости, а я — спать? Да я уже… Да у меня уже… Даже волосы дыбом встали!.. Не помню, как оказался сверху. И всё восхитительно женское — груди, живот, бёдра я уже ощущаю своим телом, и обнажённая нога Дилары уже во всю её длину обхвачена, сжата моими бёдрами, икрами, коленями.

— Нет! — говорит Дилара. Нет! — и всё тут. И начинает сопротивляться. По–настоящему.

— Как — нет?! — я не понимаю. Всё так хорошо складывалось, и вдруг — нет? Настаиваю. Даю волю бессовестным рукам. Это же надо — столько всего, совсем рядом и — нельзя! Лезу целоваться. Дилара сжимает губы, выворачивается. Обнявшись крепче двух друзей, катаемся по кровати. Сплетясь, как пара змей. Оба уже вспотели, тёплые груди Дилары по мне скользят, одеяло давно уже валяется на полу…

Нет, я не сторонник насилия, я просто не могу понять — почему?.. Ну — хоть поцеловать!..

И тут губы Дилары перестают сопротивляться. Они делаются мягкими, раскрываются навстречу моим, и сразу случается горячий жадный любовный поцелуй.

Дилара уже не сжимает колени, она обнимает меня, и я уже могу делать всё, что хочу. И я собираюсь это сделать, но… поздно. Получасовая борьба в постели с обнажённой женщиной не могла не сказаться определённым образом на моих мужских способностях. Семя бесполезно разбрызгивается на бёдра и лоно бедной женщины, я падаю рядом.

Мне в тот момент хотелось не просто упасть, а исчезнуть, провалиться сквозь этажи, сквозь землю, чтобы Дилара никогда меня уже не увидела.

Не дожидаясь утра, я тихонько сбежал.

Потом как–то собрался с духом, позвонил. Услышал, как Дилара смеётся. Как она разговаривает. И я себя спросил: — А что, собственно, произошло? Почему это я не могу снова её увидеть? Хотя бы — только увидеть? И я это Диларе сказал, когда опять чем–то смешил её по телефону. — Хотя бы увидеть, — сказал я. — Конечно, — в любое время, — ответила мне Дилара. Я могу увидеть её в любое время, когда только захочу.

Разговаривали мы в пятницу вечером. В субботу утром, в половину десятого я уже стоял у двери Дилары Садековой.

И вот она, как ни в чём не бывало, почти, в чём мать родила, побежала на кухню готовить чай. Чего–то там рассказывает, смеётся. Достаточно громко, но я не слышу, вернее — не понимаю ничего. Голова идёт кругом. У неё розовые соски… Ладно. Шутить так шутить. Быстро раздеваюсь и прячусь за кресло.

Вот она появляется из кухни, спрашивает, где это я, а я оригинально выпрыгиваю из–за кресла. Эффект превзошёл все ожидания. Визг, как будто тут леший объявился, или же вдруг мышь, откуда ни возьмись, выскочила. Разобрались, правда, быстро, что не мышь и не леший. А это я, Саша. И что чай мне не нужен никакой. Я стал целовать Диларочку и слышал через тонкую синтетику, как сильно колотится, ещё не оправившееся от испуга, её сердечко.

А потом тут же, на кресле, уже без пеньюара… Недолго, всего несколько минут, но вот уже забилась, не сдерживаясь, закричала подо мной Дилара, как чайка, громко, неожиданно. И — затихла.

Лежала, закрыв глаза. Потом как будто очнулась. Посмотрела на меня, отвела глаза в сторону и тихо рассмеялась.

— Что? Что? Диларочка, — спросил я. Она, всё так же глядя в сторону, сказала:

— Странно… У меня так никогда не бывало в первую встречу с мужчиной. У меня вообще это бывает редко. Очень редко.

Про себя я подумал:

— Ну, не сказать, чтобы так уж и совсем у нас произошла первая встреча. Уже была проделана в этом направлении определённая работа.

А насчёт женских оргазмов, то я считал, что у женщин они случаются так же естественно, как и у нас, мужчин и происходят автоматически, синхронно с партнёром. Оказывается, не всегда. И не у всех.

И мы с Диларой стали встречаться. И нужно ли уточнять, что первоочередной целью наших свиданий была постель. А в ней всё у нас происходило очень даже замечательно, всякий раз по–другому и, как при употреблении наркотика, требовало постоянного увеличения дозы. Я всё дольше задерживался у Дилары. Когда у влюблённых потребность в общении достигает отметки двадцать четыре часа в сутки, они подумывают о женитьбе или, как минимум, о совместном проживании.

Ну, об этом позже.

Пока же мы беззаботно встречались, а в минуты отдыха Дилара восполняла мои пробелы в образовании на тему «Женские оргазмы и как они важны в повседневной жизни». Естественно, речь шла не о женщинах вообще, а тема рассматривалась на конкретном примере жизни Дилары Садековой.

Дилара была замужем. Вышла по любви. Но любовь к мужу Асмусу стала угасать сразу же после первой брачной ночи. Кто мог подумать, что супружеские отношения — это такой кошмар? Весь следующий день после разрушения невинности Дилара провела в слезах в парке на скамеечке. И это есть любовь? Навалился, посопел, поразрывал всё внутри, чмокнул в щёчку и — уснул.

Асмус, Асмус, почему ты оказался таким?

И, тем не менее, Дилара теперь замужем. Она теперь должна ложиться с мужчиной в постель каждую ночь и исполнять то, что называется супружеским долгом. Неужели так у всех? Тогда непонятно, для чего всё–таки люди женятся? Для чего девушки торопятся выйти замуж?

К вечеру Дилара немного успокоилась. Она подумала, что всё как–нибудь наладится. Дома её встретил встревоженный Асмус — что случилось? Не обидел ли кто?

Когда они ложились спать, Дилара сказала, что у неё сильно разболелась голова.

Через полгода они разошлись.

А потом в жизни Дилары появился–таки мужчина, который подобрал ключик к её сердцу. Им оказался огромный сорокалетний грузин по имени Томази. Определение «темпераментный» опущено тут по умолчанию.

Естественно, серьёзным отношениям предшествовал период интенсивного кавказского ухаживания. В общем–то, трафарет, обычная схема охмурения доверчивых девушек из равнинных местностей.

Горцы, выходя на охоту со вполне конкретными, оздоровительными для своего организма целями, особо не напрягают себя, чтобы эти схемы как–то разнообразить. Да и зачем?

Трафарет работает всегда, в принципе, безотказно.

Итак: со стороны Томази были цветы, подарки, катания на автомашине «Жигули–люкс», посещения лучшего в городе ресторана под названием «Центральный». Вежливый, обходительный Томази в любом обществе, куда приводил Дилару, оказывался его душой. Приказывал — все слушались. Шутил — все смеялись.

А к Диларе на этих встречах, вечеринках, праздничных мероприятиях относились, как к королеве.

И кому из женщин такое не понравится?

Дилара ещё не влюбилась, но уже прониклась к Томази глубоким расположением.

Однажды он попросил Дилару составить ему компанию, вечером пойти на день рождения к другу Васо. Перед этим заехали в магазин самых дорогих импортных нарядов для женщин, и Томази предложил Диларе выбрать приличное платье, туфельки — ну и — всё, что она захочет, пусть поговорит, посоветуется с продавщицей. О цене беспокоиться не надо.

И кому из женщин такое не понравится?

Дилара примеряла платья, и все они казались ей восхитительными. Но нужно же иметь совесть. Остановилась на одном — светло–палевом, с очень открытыми плечами и с глубоким вырезом сбоку до бедра. Ну, конечно, туфельки.

А какой выбор женского белья оказался в этом магазине! Продавщица показала несколько десятков разных комплектов. Диларе понравились ажурные трусики в виде яркой разноцветной бабочки. Но, когда она рассмотрела их поближе, оказалось, что они с браком. Зарубежные портные забыли пришить с другой стороны бабочки ещё один треугольник, оставили только шнурок. Молоденькая продавщица увидела замешательство на лице Дилары и рассмеялась:

— Берите, берите, сейчас во Франции именно такие все носют.

Она оглянулась по сторонам и, убедившись, что в отделе никого больше нет, быстро приподняла края своей коротенькой юбки и весело повернулась несколько раз перед Диларой:

— Правда, здорово?! Берите, ему понравится!

— Кому? — спросила Дилара и осеклась. Подумала, что выглядит уже совершенной дурой. В трусах не разбирается. Пришла с мужчиной, делает на его деньги покупки и хочет сохранить мину, что не имеет к нему никакого отношения. Не объясняться же тут с этой крашеной куклой, что у неё с этим грузином нет ничего серьёзного, что они просто друзья. Очень хорошие друзья.

Дилара попросила завернуть ей тот комплект белья, где к шнурочкам были пришиты всё–таки два треугольничка телесного цвета — и сзади и спереди. Потом подумала, и сама добавила в пакет ещё и цветную бабочку.

Вылетела из магазина, как на крыльях, вся в коробках и пакетах. Томази тоже, кажется, был очень доволен.

Сказал, что по дороге нужно ещё остановиться у ювелирного магазина.

Дома Дилара долго вертелась перед зеркалом, примеряла покупки. Достала из пакета бабочку. Ну, как не примерить! Сбросила с себя все одежды, завязала с боков шнурочки. Красиво, конечно. Повернулась… Нет… К этому надо привыкнуть. На вечер она, конечно, их не наденет. Остановилась на телесных. Всё–таки с двумя треугольничками чувствуешь себя как–то защищённее.

Странно — когда надеваешь хорошие вещи, будто и сама становишься другой. Изящной. Тонкой. Красивой.

Когда вечером Томази заехал за Диларой, у него просто перехватило его грузинский дух. Он вручил своей принцессе огромный букет цветов, пригласил пройти к машине, а сам стал спускаться по лестнице следом, но как–то с затруднениями, запинаясь. Уже на улице Дилара его спросила:

— Томази, вы, случайно, не заболели?

Охрипшим голосом он постарался её заверить, что всё в порядке.

Дверь в квартиру Васо Томази открыл почему–то сам, у него оказался ключ. Дома никого не было. В зале стоял стол, на который из–за изобилия всяких продуктов яблоку некуда было упасть. В центре — опять цветы. Огромный букет алых роз. Наверное, всё распродал бедный грузин и купил этот букет. А на сдачу чёрную икру, красную рыбу, заморские фрукты и восточные сладости.

И кому из женщин такое не понравится?

Дилару отсутствие в квартире гостей и хозяев вначале насторожило. Но потом это чувство прошло. Ну, разве можно бояться кого–нибудь, когда рядом такой добрый, такой надёжный друг, как Томази?

И она прошла и села на красивый, обитый красным бархатом стул с высокой спинкой, который стоял на одном конце овального стола, и к которому её пригласил Томази. А, напротив, на другом конце, сел он сам, на такой же красивый стул.

Он потом, после ужина, не то чтобы изнасиловал Дилару, нет. Он взял её силой. Всё–таки она почему–то до конца не думала, что у него, у этого доброго, обходительного мужчины, на уме только одно. Когда Дилара это поняла, — Томази к ней подсел, стал целовать плечи, просовывать руки в разрез платья, — когда она это поняла, она попыталась уйти. Выскочила из–за стола, побежала к двери. Пыталась открыть замки. Но их было много, и они не открывались. Томази с места не двигался и просто молча за Диларой наблюдал. Потом встал, тоже подошёл к двери. С улыбкой посмотрел в испуганные чёрные глаза Дилары. Погладил по длинным чёрным волосам. Сказал на грузинском какие–то, наверное, очень добрые, ласковые слова. Потом одним сильным движением правой руки рванул на ней платье сверху вниз, прямо от груди. Так, что маленькие груди Дилары выпали, выплеснулись из лифчика наружу.

Ещё несколько мгновений Томази смотрел, как Дилара стоит перед ним, среди палевых лохмотьев роскошного своего платья почти нагая, в тонких телесных плавочках, прикрыв груди обеими ладонями.

Потом он отнёс её в спальню на огромную кровать, где всё уже было приготовлено к приёму дорогой гостьи.

Нужно отметить, что до этого у заводного кавказского обольстителя всё шло, как по маслу. Катал, дарил, угощал. В конце концов — заманил, раздел. Все пункты нехитрого шаблончика, как всегда, осваивались без проблем, пролетали, как полустаночки, и впереди уже маячило долгожданное, вымученное счастье обладания. Почему вымученное? Потому что ухаживание за женщиной день за днём просто так, без полового удовлетворения, причиняло бедному Томази нечеловеческие мучения.

В самые критические моменты (у мужчин тоже бывают критические дни), он подъезжал к гостинице «Нурлан», хватал со скамейки, не глядя, первую попавшуюся проститутку, отвозил к себе на дачу и там, всю ночь напролёт, рыча и кусаясь, пытался утихомирить в ней своего взбесившегося дружка. Однажды ему попался трансвестит, но Томази обнаружил это только наутро. — Ну и ладно, — подумал он — какая, в принципе, разница?

Так вот. Отнёс Томази свою добычу на кровать. Дилара не сопротивлялась. Не цеплялась за остатки одежды — Томази тут же содрал с неё и трусики и лифчик — послушно раздвинула ноги.

На этом, собственно, победы Томази и закончились.

До седьмого пота он пытался пробудить в молоденькой женщине, хоть капельку участия — результата не было никакого.

Вообще–то у прекрасного пола, в особенности у тех, кто понимает, Томази пользовался громким успехом. У него была феноменальная потенция. Как у шлагбаума, нормальное положение открытое — то есть — в поднятом состоянии, так и у Томази состояние эрекции было нормой. Если в течение дня давление в брюках у Томази ослабевало хотя бы на полчаса, он начинал беспокоиться и подумывать о том, что нужно бы показаться врачу–специалисту.

Томази привык к тому, что женщины с ним в постели плачут и стонут от счастья и много раз, представляя на месте очередной проститутки Дилару, думал, как удивлена, как обрадована будет она, узнав поближе о его замечательных мужских способностях.

Но Дилара не обрадовалась. Она даже как будто не обратила на них внимания.

Что, конечно, глубоко задело самолюбие Томази.

— Да не может такого быть! — сказал себе Томази. Кроме того, что он её сильно хотел (а хотел он всех женщин и всегда), Дилара ему ещё и очень нравилась.

И, проведя ночь в бесплодных стараниях добиться от неё хотя бы ответного поцелуя, Томази решил немного изменить тактику.

Наутро он был очень нежен. У кровати уже стоял букет свежих роз. Завтрак Томази принёс Диларе в постель. Кроме этого он постоянно просил прощения и объяснял коварство своё и несдержанность чувством большой и чистой любви, с которой он просто не в силах справиться.

И кому из женщин такое не понравится?

В общем, Дилара его простила. Если любовь, то, конечно, ладно. Ведь, в принципе, хороший человек, этот Томази.

Хороший человек продолжал на каждом шагу оказывать ей знаки внимания, стал запросто заезжать к Диларе домой. Конечно, оставался на ночь.

И — победил!

Через две недели, где–то уже под утро, на седьмом часу непрерывных и очень близких сексуальных отношений с настойчивым Томази, Дилара испытала чувство оргазма. Впервые в жизни!

Когда через неделю она это чувство испытала во второй раз, то поняла, что влюбилась.

Через неделю — это не означает, что Томази пришёл к ней в следующий раз через неделю. Он уже фактически жил у Дилары и своим половым интересом оделял её на каждом шагу в самом буквальном смысле. Обычное прикосновение, случайно брошенный на него взгляд, Томази рассматривал как призыв и моментально бросался его исполнять.

Поскольку оргазмы у Дилары стали получаться уже почти регулярно — один — два раза в неделю, то она считала, что ради этого всё остальное время стоит потерпеть.

Каждую ночь, с усердием графа Монтекристо, пробивающего в скале путь к свободе, Томази пробивался к её сердцу и, когда труды его вознаграждались криками Дилары — в эти минуты она кричала, как кричат морские чайки — только тогда Томази чувствовал, что как мужчина, он состоялся, и он был счастлив.

Ну и ладно, хороший человек, этот Томази, и Диларе повезло. Старался он её понять. Наверное, и действительно, любил. Или хотя бы — был влюблён.

Но тогда возникает вопрос:

— А почему он, если такой хороший и если любил, то не женился? Если у людей в половых отношениях наступает немыслимая красота, то они обязательно должны жениться. И, если позволяют здоровье и возраст — заводить детей.

Почему Томази не женился на Диларе, или — хотя бы не сделал ей предложения?

Ответ прост, как три рубля: потому что Томази уже был женат.

В далёкой Грузии, в маленьком горном селе его всегда ждала жена с красивым грузинским именем Дали.

И у неё уже были дети от Томази.

А в город Дилары Томази приезжал на какие–то бандитские заработки и на этот период ему, при его эпикризе, совершенно необходима была женщина. Лучше — постоянная. Ещё лучше — чтобы хорошенькая.

Дилара подходила вполне.

Только она с определённого времени стала задавать себе вот этот самый вопрос:

— А почему Томази на ней не женится? Или — хотя бы не предлагает руки и сердца?

Она бы, конечно, отказала. Ещё чего!

Но почему он никогда даже не заговорит с ней на эту тему?

И вот, когда Томази рассказал Диларе и про детей, и про Дали — тут то и начались про меж них настоящие, как у всех любовников, отношения. Которые и закончились согласно неписанным канонам этих самых отношений: Томази, конечно, дошёл до того, чтобы обещать жениться, но под разными предлогами это мероприятие откладывал.

Дилара взбунтовалась, стала угрожать разрывом. Потом привела угрозу в исполнение пусть не оригинальным, но действенным способом: когда Томази в очередной раз поехал к себе домой, в Грузию, Дилара отдалась президенту другой кавказской группировки, низенькому и толстому Гранти.

Дилара была очень довольна своей маленькой женской местью. Когда Томази от жарких объятий законной супруги захотел вернуться в жаркое лоно любовницы, она сразу же ему об этом объявила:

— У меня, мол, другой мужчина.

Томази разговаривал с ней по телефону, он собирался навестить Дилару после двухнедельной разлуки. Он уже купил цветы и в предвкушении встречи уже испытывал радостное возбуждение (слово «волнение» тут не подходит). И тут — «У меня другой мужчина». Это гром с ясного неба обухом по голове.

Но и это было не самое страшное. Хоть и обидно, конечно. Ещё как обидно! Самое страшное, самое обидное, самое унизительное было впереди.

— Кто он? — спросил Томази, надеясь втайне, что Дилара решила просто его немножко припугнуть.

— Так, один человек, — уклончиво ответила ему Дилара. Крупный бизнесмен. Круче тебя.

Обидно, конечно.

Но и это всё были мелочи, сущая ерунда по сравнению с тем, что ещё потом узнал Томази.

Он спросил:

— Он татарин?

— Нет.

— Русский?

— Нет.

— Грузин?..

— Нет.

Последовала длинная, глубокая пауза.

Потом осторожно, боясь самой страшной своей догадки, почти шёпотом:

— Армянин?

Дилара тоже выдержала паузу. Потом с наслаждением, как будто вонзая кинжал по самую рукоять в сердце врагу всего рода человеческого, она чувственно и внятно шепнула в трубку:

— Да…

Дальше Томази не мог больше разговаривать. Он бросил трубку, выскочил из телефонной будки и стал рвать на себе волосы во всех местах, куда только мог дотянуться руками и зубами.

Когда я познакомился с Диларой, у неё уже не было ни Томази, ни Гранти.

Она сказала мне, что я у неё седьмой. Мысленно пересчитала, загибая пальцы. Сказала, а потом задумалась:

— Да… седьмой… Неужели у меня было уже столько мужчин?

Я почему–то представил, как семеро мужчин, изголодавшихся самцов, стоят голыми в одну шеренгу, со своими орудиями наизготовку. Великолепная семёрка. Среди них — я. А Дилара, тоже голая — напротив.

И как всегда, стеснительно улыбается.

Из всех прежних знакомств один Томази не мог забыть Дилару, не мог до конца её оставить. Он ей звонил, заезжал к ней на работу. Угрожал, уговаривал — требовал свиданий.

У Дилары завязывались новые романы, развязывались, а Томази всё пытался втиснуться промеж них. Бежал рядом с жизнью Дилары, свистел, корчил рожи и улюлюкал, но она уже всерьёз не воспринимала этого настырного грузина.

Хотя, когда у неё, случалось, достаточно долго не появлялось, не бывало уж совсем никого–никого, дверь Томази она открывала.

Дилара, конечно, не удержалась, чтобы, со свойственной ей, почти детской, откровенностью, рассказать бывшему своему любовнику (здесь речь идёт о Томази), о том, что она уже опять не одна. Томази на всех прежних было наплевать. Никого из них он не воспринимал серьёзно, а вот ко мне Дилару, которую до сих пор считал своей, приревновал. Обещал задавить на дороге своими «Жигулями–люкс». Дилара пересказывала мне со смехом об этих телефонных угрозах отверженного грузина. Говорила, что у него есть ещё и пистолет.

Наверное, чтобы ситуация в моих глазах выглядела ещё забавней.

Наши отношения успешно развивались.

Количество оргазмов у моей очаровательной подруги благополучно возрастало. Семь–восемь за одну ночь. На моих два. Один.

Все оргазмы рождаются у женщины в сердце, поэтому с ней не обязательно быть половым гигантом. Я не считал себя сильным мужчиной, и свои ресурсы расходовал экономно. Старался контролировать ситуацию. Если уж совсем бывало невмоготу, то уж только тогда расслаблялся, позволял себе разделить удовольствие с моей Диларой.

Иногда удавалось довести страстотерпицу до такого состояния, что наступивший у неё оргазм не заканчивался. Он как будто зависал, и тогда возникало впечатление, что женщина сошла с ума. Особенно часто это случалось, когда Дилара находилась сверху. Приседая всё сильнее, всё резче, она как будто впадала в транс и уже не могла остановиться. Крики морской чайки звучали всё громче, вызывая у соседей серьёзную тревогу. Однажды они даже вызвали милицию, подозревая, что у одинокой Дилары поселился какой–то изверг и вот сейчас, уж точно, её добивает.

И стражи порядка прискакали. Быстрее, чем скорая помощь. Нам пришлось всё бросить.

Что–то на себя накинув, и не особенно заботясь о том, удалось ли прикрыть голое, зацелованное мной тело, Дилара открыла двум молодым сотрудникам милиции в форме и разозлёнными для схватки с извергом лицами. Узнав о причине визита, расхохоталась и провела стражей порядка в спальню, где среди смятых простыней и подушек валялся кроткий я.

А я не нашёлся ничего им ответить, кроме как — ну что, ребята, по коньячку? И — прикрылся. Потому что почувствовал в глазах посетителей положенную им по должности моральную укоризну.

От коньячку они, впрочем, не отказались. У Дилары в холодильнике всегда была бутылочка армянского трёхзвёздочного. Мы прошли на тесную кухню. Я оделся — обмотался простынёй. Дилара — в том, в чём побежала открывать дверь. В шарфике и в мини–юбке, надетой задом наперёд. В пупке пирсинг — всё, как у людей. С соска забыла снять прищепку.

Милиционеры старались в её сторону не смотреть. Выпили сдержанно, по рюмочке. Закусили конфеткой. Узнали, что у нас медовый месяц. Хотя можно было ничего и не объяснять. Я спросил что–то о росте преступности на вверенном им участке, а также — делаются ли им доплаты, когда к нам в город приезжают президенты, за работу в выходные и в ночное время? Чувствуется, наступил на больной мозоль. Милиционеры попросили налить им ещё по рюмочке. Конфеткой только занюхали.

Потом вежливо взяли под козырёк и ушли.

Мы вернулись в постель. Я лежал на спине. Дилара легла рядом, прислонила голову к моей груди. Её длинные волосы рассыпались по мне лёгким, чуть прохладным, шёлком. Получилась такая утончённая ласка.

Глядя в потолок, я вдруг сказал:

— Дилара, — сказал я, — а это хорошо, когда у женщины много мужчин.

— Почему? — спросила она, приподняв голову, и посмотрела на меня недоверчиво.

— Понимаешь, женщина в начале своего женского пути — это драгоценный камень, который только добыли из шахты. А к тридцати–сорока годам это уже алмаз, обработанный мастерами.

Диларе понравилась моя такая точка зрения.

Мне почему–то особенно запомнился один осенний день, который мы с Диларой провели за городом. Выехали как–то в воскресный день на прогулку. Остановились у небольшой рощи. Это были вязы с широкими крупными листьями. И вот мы среди них гуляли. Просторно. Почти голые стволы уходили куда–то ввысь, все листья были там наверху, образуя ярко–зелёную, с жёлтыми пятнами, крышу.

У меня была кинокамера. Я снимал жёлтые узорчатые листья на ветках в лучах низкого солнца, холодную, сталистую воду ручья.

Дилара всё время находилась поблизости и смотрела на меня светящимися глазами. Я ходил, выбирал точку съемки, и всё время чувствовал на себе этот взгляд.

Накануне я признался в любви.

Да, во взрослой жизни чаще получается так: мужчина и женщина встречаются, занимаются любовью неделю, месяц, год, а потом вдруг, ни с того ни с сего, чувствуют вдруг в себе потребность сказать друг другу обыкновенные и очень старые слова: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Вроде ничего особенного. И о существовании этих слов мужчина и женщина, конечно же, знали и раньше. Но вот почему–то раньше не говорили друг другу этих слов. Несмотря на всю их простоту — почему–то не поворачивался язык.

А потом — ну, нет никаких сил, — это нужно сказать. Скорей, — ему, ей, — обязательно.

И всё же — не просто это. Мне, например, на это нужно было набраться смелости. И я не решился сказать о своих чувствах Диларе непосредственно, глядя прямо в глаза, а сказал по телефону. И сразу положил трубку.

А потом в воскресенье мы поехали за город. И была золотая осень. Тёмно–синее небо с льдинкой. Крики журавлей. Начало листопада в окрестных лесах и рощах.

И вот я снимаю облака, первый жёлтый лист, запутавшийся в сухой траве, сверкающую на ветках паутину. И всё время чувствую на себе взгляд Дилары. Она непрерывно смотрела на меня и улыбалась. Мы ходили среди деревьев, как школьники, взявшись за руки. Иногда я останавливался и заглядывал к ней в лицо. И Дилара смущённо отворачивалась. Улыбаясь.

Это после сотен, пережитых вместе оргазмов, мы как будто впервые тут, в роще, встретились. Как будто сейчас я должен бы найти предлог и хотя бы спросить у этой красивой женщины, который час.

А потом — как её зовут?

Когда мы вернулись в город в квартиру Дилары, мы опять стали взрослыми. На ходу срывая с себя одежды, мы набросились друг на друга как два голодных зверя. Самец и самка. Это была у нас самая неистовая, самая безумная, ночь.

Упав на меня после очередного, длившегося почти вечность, оргазма, Дилара прошептала мне на ухо:

— Ты жестокий… Сказал мне по телефону такое… и повесил трубку… И я со всем этим, таким огромным, осталась в квартире одна.

Ведь это мне одной, без тебя, совсем не нужно. А тебя не было…

Я уже заходил к Диларе, как к себе домой. Конечно — почти родня. Мог постучаться рано утром или глубокой ночью — она была рада мне всегда.

Ну и вот, значит, как–то утречком поднимаюсь я к ней на седьмой этаж, нажимаю на кнопку звонка, а мне не открывают. Я же знаю, что Дилара дома. Звоню ещё — никакого результата. Прислушался — а за дверью разговор идёт какой–то. На повышенных тонах. Ругается кто–то. Один голос я определил без труда — это была Дилара. Другой — мужской, незнакомый. Прислушался повнимательней — мужчина говорил с кавказским акцентом. Томази? Какого чёрта этому старому козлу здесь надо?! Я опять нажал на звонок и трезвонил до тех пор, пока мне не открыли. Открыл сам Томази. Бугай, весом под сто килограммов. Небольшая лысина указывала на избыток тестостерона.

Увидев меня, бугай как будто даже обрадовался:

— А вот и ми, — сказал. — Это он? Твой лубимый мальчик?

— Отойди от него, не трогай его! — закричала Дилара. Она была в своём пеньюаре–облаке.

— Ха–ха! — сказал Томази. — Не тырогать? Как раз его я сейчас и буду тырогать!

И он схватил меня за грудки и втащил в прихожую. Потом своим полированным лбом сильно ударил меня в голову. Затылком я стукнулся о стену и потерял сознание.

Очнулся привязанным к батарее у окна. Колготками Дилары.

Томази и Дилара ругались. Дилара сидела на диване, посреди неубранной постели. Лицо у неё было в слезах, по щекам стекала вчерашняя косметика.

— Это здэс, на этом диване, ты с ним кувыркалась и днём и ночью? — кричал Томази. Так ты что, его действительно лубишь? Лубишь? Лубишь, да?

Томази дал Диларе пощёчину:

— Нет, ты лубишь мина. И ми с тобой это ему сейчас покажем! Ми сейчас ему это покажем!

Томази оторвал ладони, которыми Дилара прикрывала своё лицо. Пинком опрокинул её на кровать. Дилара попыталась запахнуть раскрывшийся пеньюар, но он опять её ударил: — Чего стысняешьса, пуст смотрит, какая ты у него красивая!

У меня сильно болела голова. Я опять потерял сознание.

Когда я снова открыл глаза, Томази энергично насиловал Дилару. Он не снимал брюк. Его туша, дёргающаяся на распластанном теле молодой женщины, была похожа на разогнавшийся паровоз.

Потом он с неё слез. Сказал:

— Ну, красавица, тепер становис на четверенки. Вот тут, напыротыв сваего дуруга.

Дилара не шевелилась.

Тогда тяжёлой своей рукой Томази стал наносить мне пощёчины, обращаясь к Диларе:

— Еслы ты, подруга, нэ будэш мина сулушатса, я его тут савсэм убыю.

Дилара встала с дивана. Томази ободрал с неё пеньюар, отбросил в сторону:

— Станавыс!

И Дилара стала, как он ей приказал. На колени. Потом ещё и на локти. Голая. Прямо напротив окна. Напротив меня. Томази пристроился к ней сзади так, чтобы мне всё было хорошо видно, и продолжил своё мстительное занятие. Он мог дотянуться до меня рукой, поэтому, когда я пытался отвернуть голову, он бил меня по лицу, поправляя таким образом направление моего взгляда. В какой–то момент он выдернул член из Дилары. Губки не сомкнулись. Всё в ней так и оставалось открыто. Розовая пещерка ожидала продолжения.

Томази схватил меня за волосы, стал трясти и кричать:

— Сматры! Сматры — она минэ лубит! Видышь — как она минэ лубит!

Он звучно несколько раз ладонью шлёпнул Дилару по ягодицам. Потом его толстый зад отодвинулся ко мне, как будто замахнулся, и ушёл обратно туда, к Диларе. Самодовольно двигая тазом, Томази обернулся ко мне и сказал:

— Сматры, сматры! Сычас ты минэ будэш минэт дэлат!..

И тут… И тут Дилара закричала. Она закричала так, как кричат морские чайки. Как она кричала со мной в самые сладкие минуты наслаждения.

Потом всё кончилось. Сосем всё. Томази подошёл к дверному косяку и, как черенком лопаты, постучал об него концом, ещё торчащего, члена, стряхивая остатки семени. Он был очень доволен. Он доказал всем присутствующим, что со всех сторон был прав. И — какой я мужчина, если не мог за себя постоять и не смог защитить женщину. И — что Дилара его всё–таки любит, потому что — все видели — ей с ним очень хорошо.

Дилара лежала на боку почти со мной рядом. Глаза её были закрыты. Длинные волосы спутались. Они были мокрыми от слёз и местами прилипли к лицу, испачканному подтёками туши для ресниц.

— Ладно, Дилара, вставай. Пырасты мина, пожалуста! — пагарачылса. Прынэсы коньяку, надо это дэло атмэтыт! — Томази совсем стал добрым. — Ну, же! — тут же прикрикнул он на Дилару, которая оставалась лежать.

Дилара поднялась, путаясь, надела свой голубой пеньюар. Кажется, навыворот. Она долго не показывалась из кухни, и Томази снова пришлось на неё прикрикнуть.

И Дилара подала ему коньяк. Красиво, на подносе. С развёрнутой и поломанной на кусочки плиткой шоколада.

Томази с удовольствием выпил. Откусил шоколадку. Сказал Диларе:

— Ладно, разважи этого сылизняка. Пуст катыца скарэй атсуда. Чтобы я его болше нэ выдэл. — Ну, быстрей давай. А мы с тобой сейчас гулят будэм!..

Томази не удержался от соблазна и, когда я уже выходил, он сильным ударом столкнул меня с лестницы.

Ничего. Всё, кажется, обошлось. Зубы у меня остались целы, кости не сломаны. Почки, печёнка не пострадали. Лицо, правда, распухло, неделю не открывался правый глаз — но это мелочи. Болела душа. В груди всё ныло и жгло при воспоминании о пережитом унижении. Ещё там, у Дилары, привязанный к батарее, я поклялся себе, что убью этого подонка. И у меня созрел план, исполнению которого, как я думал, ничто не могло помешать.

Когда здоровье немного поправилось, я позвонил другу Виталию. У него был самодельный револьвер. Мы иногда выезжали с Виталием за город и тренировались в стрельбе по бутылкам.

Разговор, конечно, был не телефонный. Мы встретились. И я попросил у Виталия револьвер. Насовсем. И так, чтобы он забыл, что у него когда–нибудь этот револьвер был.

Я знал, как Виталий дорожил этой вещью. Сделать в домашних условиях, в сарайчике, боевое оружие, которое точно попадает в цель с двадцати пяти шагов — это сумеет далеко не всякий. Это вам не раму на велосипеде заварить, не гайку выточить. И всё же я попросил. И Виталий не стал задавать лишних вопросов. Только спросил: — Когда?

Когда? Я ещё не знал сам. Где Томази? Как там Дилара? С того жуткого утра я так ни разу и не собрался с духом ей позвонить.

И вот звоню. Дилара была дома. Но разговор с ней получился какой–то вялый. Дела ничего. Здоровье ничего. Всё как–то вокруг, да около. Наконец, я решился, спросил о том, что меня больше всего мучило:

— Томази… Он… приходит?..

В трубке повисла тишина. Дилара долго молчала, я уже подумал, что на телефонной линии случился обрыв. Как вдруг услышал:

— Его нет.

— Он уехал? — я тут же подумал, что Томази опять поехал к себе в Грузию, и получалось, что мои планы мести откладывались на неопределённый срок.

— Нет, — ответила Дилара, — его совсем нет.

— Как? — переспросил я, — куда же он пропал?

— Дорожное происшествие. Упал с моста и разбился.

Я не поверил. Мне показалось, что я ослышался. Но всё было действительно так. Томази разбился. В то самое утро он у Дилары пробыл недолго. Как всегда, у него были дела, ему нужно было делать деньги.

Выкинув меня из квартиры, он наскоро выпил ещё рюмку коньяка и уехал.

Вечером Дилара включила телевизор и совершенно случайно услышала, что водитель автомашины «ВАЗ‑2106» Агладзе, находясь в нетрезвом состоянии, не справился срулевым управлением и, проломив ограждение, упал с моста в речку Дженешке.

С Диларой мы встречались ещё около года. Разошлись. Причины разрыва? Тогда они казались значительными. Спустя пару лет — смешными. Сейчас понимаешь, что просто — не судьба.

Прошло много времени. Я окончательно возмужал. Настолько, что у меня не только появилась семья, но уже и выросли сыновья. А в прошлом году родилась маленькая внучка Катенька.

Всю жизнь я сажаю деревья. Яблони, вишни, груши. Но не собрал ещё ни одного урожая. Я заметил, что у нас есть такая семейная примета: если на молодом дереве появляются первые плоды — значит, скоро мы уедем куда–то на новое место. А груши и яблоки будет собирать тот, кто поселится в нашем доме.

Судьба… Да, я посадил дерево, вырастил сыновей, и у меня уже не один раз был дом. Комплект, которым необходимо в жизни обзавестись каждому.

Но всегда мне хотелось чуть большего. Мне хотелось, чтобы у меня когда–нибудь появилась своя Книга.

И она вышла из печати тогда, когда надежды на издание у меня уже не было никакой.

Иначе, как чудом этого объяснить нельзя.

На радостях я стал раздавать, дарить свою Книгу друзьям и знакомым. И, конечно же, когда представился случай, и я оказался в городе своей молодости, я решил отыскать Дилару. Я хотел и ей подарить на память свою Книгу.

Я быстро её нашёл. У Дилары появился свой магазин. Магазин женской одежды. Он пользовался в городе большой популярностью, и Дилару многие знали.

А в магазине мне пришлось подождать всего несколько минут, её вызвали, она вышла. Дилара сразу меня узнала и ещё издали рассмеялась. Да, она, конечно, изменилась. Ну, чуточку располнела, стала ближе где–то к Рубенсу. И… Вот мы стали разговаривать, я, как всегда, острил, она смеялась, но, как она заметила вскользь, ей было немножко неловко оттого, что она уже не такая стройная, не молодая, как раньше, как тогда… Это она мне, орлу с облезлыми перьями, такое говорит!

— Книга?! — Дилара обрадовалась, как будто это у неё случился в жизни такой праздник.

Но подарки не делаются наспех, на бегу. И мы решили встретиться вечером в кафе. Я осторожно поинтересовался насчёт курицы в пряностях, но Дилара опять рассмеялась:

— Нет, дома будет муж, и он не очень обрадуется, если увидит тебя.

Я вспомнил многонациональный состав её избранников и поинтересовался:

— Прости, пожалуйста, об этом спрашивать как–то неприлично, но… он у тебя не… африканец?..

Всё, о чём я ни спрошу, кажется Диларе очень смешным:

— Что ты! Нет! Он из Бангладеш и зовут его Фазлул! Он не курит, не пьёт и очень набожен.

Ну, вот… полегчало… Не африканец… Хотя мне–то какая разница. Лишь бы не грузин.

И вот мы в кафе. Друг против друга за маленьким столиком. Крупными кусками армянский шашлык из свинины. Полусухое красное вино.

Я достал пакет с Книгой:

— Дилара, я написал тебе тут в начале: «Когда глаза, которые тебя видели, потускнеют, растраченные на взгляды…». Помнишь? В книге есть это стихотворение.

Да, Дилара помнила. Дилара всё помнила.

Слово за слово — я не мог не спросить:

— Томази… Ведь ты его тоже любила. А никогда потом о нём ничего не говорила. Ни плохого, ни хорошего. Как будто его не было никогда.

Дилара подозвала официанта и попросила принести бутылочку армянского коньяка. Трёхгодичной выдержки.

Молча выкурила две сигареты. Принесли бутылку. Я налил в рюмки, Дилара сразу выпила.

И сказала:

— Это он тогда… из–за меня… Вернее, это… это я его тогда убила…

Она замолчала. Я тоже не знал, как себя вести в этой ситуации. Убила? В каком смысле? Как мне помнится, его, Томази, никто не убивал. Он сам разбился в ДТП. Туда ему и дорога, Царство ему Небесное.

Я ждал, когда Дилара выкурит ещё одну сигарету. Ничего не понимал. Но ничего и не спрашивал.

Сигарета кончилась. Дилара загасила крошечный, испачканный алой помадой, кончик, в пепельнице:

— У меня, может, ты помнишь, была подруга Надя. В аптеке работала. И вот она, перебирая у себя на работе в сейфе разные упаковочки, показала мне две ампулы. Яд. Импортный. Без цвета, вкуса и запаха. Действует не сразу. Нарушается координация движений, становится весело… Потом смерть. Не выдерживает сердце. Причину определить очень трудно. Дефицит страшный. Дали по великому блату в аптекоуправлении. Из заначки для обкома партии. Прислали для какого–то аппаратчика, а он возьми, да и умри раньше, от инфлюэнцы.

Что–то меня дёрнуло:

— Дай мне одну!

Надя рассмеялась:

— Зачем тебе?

А я прямо вцепилась:

— Ну, дай, дай, дай!

И с тех пор у меня на кухне, «в месте, исключающем случайное употребление», хранилась эта ампула.

А потом… Ну, ты это помнишь… Ах, какая всё–таки гадость… Как я его тогда возненавидела! И как мне было стыдно перед тобой за те крики, что у меня вырвались. Ведь мне было ненавистно, противно каждое его движение. И тут… Не хотела я, не хотела, не хотела!.. Ведь тебя любила.

Я никогда и никого уже так не любила…

Он потом потребовал коньяка. И я ему его приготовила. Задержалась — никак не обламывался конец ампулы. Порезалась. Кусочек стекла упал в рюмку. Доставать было некогда. Эта сволочь орала, чтобы ему скорей подавали.

Он так ничего и не заметил. Был в хорошем настроении…

Мы помолчали. Дилара выкурила ещё одну сигарету. Я разлил в рюмки коньяк. Выпили, не чокаясь.

И сразу же забыли, забыли обо всём об этом. На столе лежала Книга. Мы не виделись тысячу лет, и нам было чего хорошего вспомнить.

Провожая Дилару к её дому, я взял её за руку, и мы прошли так несколько шагов.

Дилара… Дилара…

Нет, не может быть!.. Убила человека? Ну, да, я тоже хотел его убить, но — смог бы?..

Уже в самолёте я нашёл стихотворение, строчками из которого подписал Диларе Книгу, и которое никогда не получалось прочитать на память от начала до конца:

 

ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?

До пенсии оставалось три года. Всего–то три года оставалось до пенсии! Уже и планы себе какие–то рисовал оптимистические. Ну, там — поездки по Европе, встречи с интересными людьми. Полноценное общение с внуками.

Нет, до конца я всё–таки ещё не понял, не осознал, что такое пенсия, пенсионный возраст.

С одной стороны — в голове ещё сидит представление о пенсии и пенсионерах — как о предсмертном состоянии. Вот есть она, длинная жизнь — от горшка до сорока–пятидесяти лет, когда не думаешь ни о болезнях, ни о кладбище.

Вот моей маме сейчас за восемьдесят, так разговоры у неё, любимые темы — кладбище, похороны и кто как умер. Есть ещё воспоминание современников: перечисление друзей, родственников, ныне покойных.

А я ещё, наверное, чего–то недопонимаю. Пока ещё ощущение, что выход на пенсию — это что–то вроде окончания университета. Впереди — карьера, новые горизонты, новые радости жизни. Ну, пусть не совсем так. Но — есть определённое сходство. По окончании пенсионного возраста тоже выдаётся документ. Единого образца. Очень серьёзный. Только вот в жизни он уже не пригодится. Нельзя прийти с ним куда–нибудь, показать и устроиться на работу. Получить без очереди двести граммов сливочного масла. Бесплатно проехать в троллейбусе или на метро.

А для того, чтобы получить такой документ, нужно в жизнь поступить (приём без экзаменов), потом прожить её определённое количество лет (для каждого срок определяется сугубо индивидуально), и — окончить. Для окончания никаких препятствий. Любой балл проходной. Событие отмечается коллективом близких друзей и родственников.

И как–то грустная истина о том, что пенсия — понятие, напрямую связанное с работоспособностью, жизненным ресурсом — эта истина, кажется, не касается конкретно меня. По–прежнему представляется, что, если уже и могилка — то это ещё очень далеко. А болячки — откуда им взяться? Не пью, не курю. Гуляю.

Вон, у друга в сорок лет уже разбухла простата. Сам виноват. Должна быть нормальная, полноценная половая жизнь. Не даёт жена — ходи на сторону. Сходи в секс–шоп, купи себе подходящую игрушку, видеокассеты.

Мы не можем ждать милостей от природы.

Ну и — вот. До пенсии, значит, три года. Подходит очередная медицинская комиссия. В нашей организации бригада медиков из Екатеринбурга ежегодно обследует сотрудников на состояние пригодности к работе. И ничто не предвещало недоброго. Даже простата.

А тут зашёл к врачу, который ухогорлонос. Красивая молоденькая женщина. Комиссию мы проходили летом. В помещении тепло — халатик на ухогорлоносе практически на голое тело. Ну, я, чтобы задержаться, чтобы всё как–то получше рассмотреть (зрение у меня 100 % — только что проверил), я этой фее в тонком халатике и решил пожаловаться: — Что–то у меня, говорю, со слухом.

А у меня, уже не помню с какого времени, и, правда, заметное ослабление слуха на левое ухо. (Слуха — ухо . Всё–таки пропадает во мне поэт…). Но никто этого моего дефекта (я насчёт ушей) никогда не замечал, потому что другим ухом я даже ультразвуки улавливаю.

Думал я — посадит сейчас меня подле себя обаятельная и привлекательная, и проведу я с ней несколько приятных минут в беседах, полезных для глаза и для здоровья.

Комиссия–то у нас из самого Екатеринбурга. Когда ещё в нашей глубинке живую женщину из настоящей сибирской столицы увидишь. От них, от городских, и духи, и манеры. И бельё — вон какое просвечивает!..

Но не посадила меня столичная врач за лечебный столик, а приказала сразу уйти в дальний угол комнаты, повернуться к ней спиной, закрыть правое ухо и слушать, какие она мне будет слова говорить. Ничего интересного. Когда посадила, наконец, к себе за столик, мне было уже не до любезностей. — Вам, говорит, нельзя уже работать в вашей организации, потому что вы не проходите по здоровью ваших ушей.

Вот и всё. Добаловался. Провёл несколько приятных минут. Вот ведь, старый дурак, и чёрт же меня за язык дёрнул! Молчал бы и доработал бы тихонько до пенсии свои три года… Как там, у Высоцкого: «Так табе и надо, раз такой болван! Нечего глядеть на тот аероплан!..».

Через неделю я уже ехал в автобусе обратно в Казахстан, в свой Актюбинск. Нужно было искать работу. Хоть какую. В Актюбинске оставались друзья, родственники. А в России за десять лет жизни так ни теми, ни другими не обзавёлся.

Для Казахстана у меня, правда, совсем неподходящая национальность. Она называется неказах. Но не буду загадывать наперёд. А, вдруг, повезёт, может, ещё чего и получится.

Ехал в автобусе, слушал радио. Новости были про Францию. Сложное было во Франции положение. Николя Саркози уходил с поста Президента страны, предстояли очередные выборы, но народ не знал, за кого ему нужно голосовать. На улицах Парижа было неспокойно. Студенты жгли костры. Вокзалы были запружены эмиссарами с Украины, которые подбивали доверчивых французов на оранжевую революцию. Клошары кидали в гаменов камнями и конфетами «Рафаэлло». Те отбивались круассанами.

В три смены бесплатно работали проститутки, отдаваясь полицейским, брошенным для наведения порядка.

Наконец, выдержав необходимую политическую паузу, по Французскому телевидению выступил сам Саркози и всех успокоил. Он объявил, что голосовать нужно будет за Луи Бернара. Хороший человек. Это ничего, что никто в стране его толком не знает. До выборов ещё три месяца. А потом ещё два президентских срока — как пить дать. Будет ещё время познакомиться.

И что тут во Франции началось! Народному ликованию не было границ. Закончилась тревожная полоса в жизни нации. На улицы и бульвары французских городов вылились толпы народа для выражения своей патриотической радости.

Под крики: «Франция для французов!!!» активисты молодёжного движения приволокли под Триумфальную арку двух русских и одного турка и забили ногами до смерти.

Естественно, на поддержание порядка были брошены лучшие силы полиции.

И с новым воодушевлением работали в три смены и старые и малые проститутки, отдаваясь им без страха и упрёка на самых ответственных и опасных панелях французской столицы.

…………………………………………………………………

Актюбинск. Я сижу в кафе «Шалкыма», что на перекрёстке Ленинского проспекта и проспекта Алии Молдагуловой. Со мной за столиком Борька Мерзликин и его жена Тоня. Борька местный миллионер. Владелец кафе, нескольких бензозаправок и казино. Игорные автоматы в магазинах и в каждой подворотне — тоже Борькины. Борька — мой бывший одноклассник. Я сидел в кафе, и он меня узнал. Узнала меня и его жена. Потому что вообще в этом городе меня десять лет назад знала каждая собака. Я работал на телевидении, вёл популярную программу. Тоня смотрела на меня и повторяла: — Ах! Неужели, правда, это вы? Прямо не верится! Можно, я до вас дотронусь?

Дотронулась. При их семейных миллионах ей, видимо, только этого ещё не хватало для полного счастья. Мы с Борькой разговаривали о том, о сём, вспоминали школьные годы. Я больше молчал, поддакивал. Давно не виделись, но было у меня всегда ощущение, что Борька человек гаденький, хотя лично мне он ничего плохого не делал. От юности запомнился только один эпизод.

Мы учились тогда в восьмом классе, и Борька хвалился, что трахнул одну девчонку, что она была целка и сообщал массу подробностей своего подвига. Он даже её назвал. Для нас, пятнадцатилетних мальчишек, многие Борькины откровения казались похожими на неправду, но слушали его с интересом. А на девчонку, которую он нам назвал, поглядывали с особым вниманием: она уже не целка. И сделал это с ней Борька. Наверное, и продолжает делать.

И это было правдой. И уже совсем взрослой.

Однажды на школьном дворе Борька, хихикая, сплёвывая семечки, сказал, что его девчонка забеременела. А он быстро нашёл способ, чтобы от неё избавиться. Пошёл к ней в гости с товарищем. Выпили немного вина. Потом Борька на минуту вышел из комнаты, будто бы покурить. А товарища до этого подговорил изобразить приставание к своей девчонке.

Тут Борька и вошёл: — Ах ты, блядь! Сука!

Девчонка плакала, кричала, что она ни при чём. Не помогло. Борька избил её сначала руками, а потом ещё и ногами.

Ушёл оскорблённый, с чистой совестью.

Борька сидел напротив меня в кафе и рассказывал о своей карьере. О том, как он, так и не окончив средней школы, научился делать большие деньги. Как за это его при Советской власти несколько раз сажали.

И как потом, после капиталистической революции, ему пригодились его природные таланты.

Всё это время его жена Тоня влюбленно на меня смотрела, улыбалась, и что–то нашёптывала на ушко своему супругу.

— Ну, а ты, Саня, как? — спросил, наконец, Борька меня. Я в двух словах обрисовал ему свою ситуацию. Краски старался не сгущать, скорее, наоборот, старался представить всё в очень забавном виде. Все вместе мы даже посмеялись. Обменялись адресами, телефонами.

На том и расстались.

А положение у меня вообще–то было хреновое. Известный в прошлом журналист уже не вписывался в формат обновлённых средств массовой информации. Я оказался той самой коровой из фильма «Мимино», которую в своём посёлке невозможно продать, потому что её все знают. Во всех местных газетах, на радио, на телевидении, мне вежливо отказывали, ссылаясь на отсутствие вакансий. Редактор газеты «Диапазон» Лена Гетманова, с которой мы вели когда–то информационную программу на телевидении, задумалась: — У нас на радио нужен корреспондент. Но… А ты информации писать умеешь?.. И, заметив недоумение в моих глазах, добавила: — Ну, знаешь, ведь на радио своя специфика…

А ведь это я когда–то пригласил её работать в свою программу…

Кроме журналистики для меня в городе оставался только неквалифицированный труд. Подметать улицы. Работать на базаре грузчиком. Продавать газеты.

Вообще–то я всегда боялся, что где–нибудь на склоне лет попаду вдруг в ситуацию, когда мне придётся спать в подвалах и рыться по мусорным бакам. Ведь у всех этих людей, на которых мы даже стараемся не смотреть — оборванных, грязных — у всех у них была когда–то нормальная человеческая жизнь.

И все они когда–то были детьми.

От тюрьмы, да от сумы…

Я жил пока у друзей, пока в гостях. Но для того, чтобы остаться друзьями, лучше всё–таки вовремя куда–нибудь определиться. Не получится с жильём, с работой, то хоть подвал подыскать поприличней…

И вот сижу я у друзей на кухоньке, грызу сухарик, и тут телефон зазвонил. Объявился мой старый школьный товарищ, миллионер и козёл Борька Мерзликин. Спросил, не слушая, как дела. Сказал, что нужно поговорить и, если у меня есть время, чтобы зашёл к нему в кафешку.

Время!.. Его у меня по самые мои глухие уши.

Что там ещё придумал Борюсик? Может, нужен ему половой в его забегаловке? Ну, я в принципе, уже готов. Не подвал. И не мусорные баки. В тепле. И, если объедки, то все свежие.

Пошёл к Мерзликину — ещё зачем–то галстук повязал. Модный был галстук в начале девяностых. Половой в галстуке — барин ещё к жалованью копеечку накинет…

Впрочем, чего это я решил, что Борька примет участие в моём трудоустройстве? Ему своих хлопот мало? Бензин на заправках бодяжить. Жену, которая моложе его лет на пятнадцать, подарками и развлечениями от вредных мыслей отвлекать.

Долго ли она у него продержится? Моложе–то моложе, но мой школьный товарищ за свои деньги и восемнадцатилетнюю может стащить где–нибудь с подиума… Как помнится, к женщинам он никогда особо не привязывался, шибко ими не дорожил…

Борьку вызвали из подсобки. Увидел меня — обрадовался. Сказал, что боялся меня не найти. У него тут возникла проблема. Поэтому он боялся не найти именно меня.

Может, ему не половой требуется, а брать нужно круче — вышибала?

Ну, нет, на вышибалу я не потяну. Вышибала перво–наперво одним своим видом должен на порядок в заведении воздействовать, а — какой у меня вид? Тощий, сутулый, длинный, как жердь.

А, придётся кому по чердаку съездить, так мне же первому и достанется…

— Тут, Саня, такое дело, — прервал мои радужные мысли Борюсик. Ты, конечно, мою жену Тоню видел? — Видел, — говорю. И не совсем понимаю, к чему вдруг Борька заговорил про свою жену.

А дело было в следующем.

Оказывается, когда–то давно, ещё в двадцатом веке, жена Борюсика, Тоня, была ярой моей поклонницей. И уже вышла замуж за своего мешка с баксами, а про меня всё помнила, мечтала обо мне тайно и целомудренно, а, как вдруг увидела в кафе кумира своей юности, так все уши обо мне Мерзликину прожужжала.

Что–то Мерзликин мялся. Будто не знал, с чего начать. — Знаешь, Саня, — наконец, приступил, — Тонька, моя жена… — Посидел ещё пособирался с мыслями. Мы сидели за пустым столиком. Две чашечки кофе — и больше ничего. Борька размешивал в чашечке щепотку фруктового сахара и всё не знал, как ему продолжить. Что–то не находилось у него слов, чтобы по–нормальному мне всё объяснить. Если бы он меня просто собирался взять к себе на работу, то уж так бы не церемонился. Порядки у него тут простые, русские. Проходил он как–то по кухне своего кафе, решил супчик попробовать. Продегустировать. Супчик ему не понравился, так он его зачерпнул из трёхведёрной кастрюли ополовничком и поварихе на голову вылил. И ёщё с ног до головы — самым грязным матом.

И все вокруг отвернулись, будто не заметили. И повариха тихонько фартучком вытерлась и ушла в кладовку плакать. Не плюнула ему в лицо. Не назвала ни гадом, ни сволочью. С работой вокруг времена тяжёлые. Капитализм. Нужно терпеть.

И вот этот монстр, с жирной рыжей мордой, мой бывший школьный товарищ, а ныне миллионер, Борька Мерзликин, сидел передо мной и чего–то мялся, никак не мог определиться, какими словами сказать мне, чего ему от меня нужно.

И он опять начал про жену Тоню.

О том, что баб у него было много. Менял он их часто, как презервативы, а иногда и прямо вместе с ними. А потом повстречал свою Тоню. И влюбился. И она у него самая лучшая. И уже последняя. Что детей у них пока нет, но обязательно будут. И он, Борька Мерзликин, всегда старается исполнять все её желания. Побывала она с ним на всех знаменитых курортах. Как новый год — так отмечают его супруги Мерзликины обязательно под пальмами. Платья из Парижа, жемчуг — со дна моря.

И он, Борька Мерзликин, готов ради Тони своей пойти на любые жертвы.

Тем более что жертва на этот раз для любимой жены потребовалась не совсем обычная.

И тут Борька опять запутался в словах, опять начал будто издалека, но получилось прямо в лоб. Он сказал: — Саня, а, можно, ты у нас поживёшь?..

— Поживёшь — это что? — не понял я.

— Ну, понимаешь, ты работал на телевидении, знаменитость. По тебе весь город когда–то сходил с ума. И вот моя Тоня…

У нас в бывшем Советском Союзе раз в году обязательно показывают фильм «С лёгким паром!». По всем каналам. Есть ещё несколько фильмов, которые составляют для бывшего советского зрителя подарочную обойму. И среди них — французский фильм «Игрушка». Очень правдивая выдумка. С хорошей музыкой. Со знаменитыми актёрами. (Так и подмывает сказать Сришаром, но я воздержусь).

Поэтому пересказывать я его не буду.

Борька предложил мне пожить у него в квартире игрушкой. Так захотелось его любимой жене Тоне.

Пока он мямлил, мусолил, соединял в звуки объяснительные для меня слова, я подумал, что у меня в голове случились глюки на почве нервных переживаний. Потерял работу, не знаю, как дальше жить. Не сплю ночами. А, как усну — не хочу просыпаться. Вот и сорвался. Вот и поплыла в голову всякая аудиовидеодребедень — то, чего на самом деле нет, а у меня в голове уже есть. Вот сидит передо мной Борька, мой школьный товарищ, лицо покраснело, лысина покрылась потом. Он шлёпает что–то губами, смотрит, то на меня, то — долго — в окно.

Наконец, замолчал.

Оно — глюки не глюки, а ведь ситуации всегда анализируешь — обдумываешь, хоть во сне они, хоть наяву.

Пока Борька говорил, я все возможные ситуации уже проиграл, всё быстренько себе успел представить. Если уж молодая Тоня собирается взять меня в игрушки, то уж явно не для того, чтобы по выходным с меня пыль стряхивать.

Но первое, что приходило мне в голову, и что, очевидно, предполагалось, вменить мне в обязанности, меня совсем не прельщало. Скорее, отпугивало. В мои лета я, конечно, вполне ещё подходил для роли свадебного генерала, но — отнюдь не бравого вояки, который, храбро стискивая в обеих руках жёсткое древко знамени своей дивизии, карабкается на Рейхстаг. Нет уж, увольте. Пусть знамя водружает кто–нибудь другой.

Мало ли их — красивых и юных. У каждого свой борзый, озорной неваляшка, Ванька–встанька. При чём тут я?

Про меня, про таких, как я, уже книги пишут. К примеру: «Есть ли секс после сорока?..».

Есть ли жизнь на Марсе?..

Ехал я как–то в машине с пьяным Томчуком — заместителем председателя колхоза «Юбилейный». Томчук, естественно, за рулём. Ночь, машина со скоростью семьдесят километров в час виляла от кювета к кювету.

Томчук рулил и чуть не плакал — жаловался на министра Зурабова. Он, рыдал на дорогу и кричал, стараясь перекрыть шум и грохот УАЗика: — Понимаешь, он, этот Зурабов, с трибуны сказал, что мужчины в России живут только до пятидесяти семи лет. И на них, на тех, кому за пятьдесят семь, денег в бюджет уже не закладывают. И это сказал министр здравоохранения!

Понимаешь, мне ещё до пенсии два года работать, а для России меня уже нет!..

И вот я, гражданин России, со своим возрастом, который по нашим российским меркам подошёл к своей критической массе, сижу сейчас напротив потерявшего ум человека и выслушиваю его сумасшедшие фантазии.

Есть ли после пятидесяти семи жизнь?..

— Но, — прервал мои размышления Борька — никакого секса. Помни — Тоня — моя жена. Ты у нас просто будешь жить. Отдельная комната, книги — какие хочешь, Интернет, телевизор. Но чтобы моя Тоня могла с тобой говорить, за тобой наблюдать. До тебя дотрагиваться. (Вот дура, всё–таки я её не понимаю!..) Дверь в твою отдельную комнату чтобы не запиралась. Секретов от моей Тони у тебя не должно быть никаких.

Вот ты всегда хотел писать книгу? Садись, у меня — пиши. Ты сколько получал на своей работе? Я буду платить тебе в пять раз больше. Зарплата, бесплатное жильё, питание! Ешь, что хочешь, заказывай. Хоть с нами — хоть отдельно. Наш бассейн — твой бассейн. Пройдёшь медкомиссию, помоешься и купайся, сколько хочешь!..

Борька опять вытер пот с лысины, с лица. Разговор давался ему непросто.

Он, Борька, долго свою жену отговаривал. Злился, ревновал. Но Тоня начала плакать круглые сутки и полнеть. Ходили советоваться к психоаналитику, он сказал, что может быть хуже. У миллионеров жёны обычно с очень легко ранимой, неустойчивой, психикой. Если сейчас для Тони не разрешить ситуацию положительно, то, возможно, она не забеременеет, а дальнейшее развитие психоза может привести к необратимым последствиям.

На карту было поставлено продолжение фамилии Мерзликиных.

— Ты — самое дорогое, что у меня есть. Вся моя жизнь, все мои богатства — всё это твоё. Я живу для тебя, — говорил своему сыну французский магнат Рамбаль Гоше.

У Борьки Мерзликина ещё не было сына. Ему ещё не для кого было жить, собирать и умножать свои миллионы. Но он хотел, чтобы у него это случилось. У него была любимая жена, он хотел иметь от неё сына, для которого ему стоило, ему нужно было бы жить, кому завещать свои, провонявшиеся разбодяженным бензином, миллионы.

И для этого всего–то, подумаешь, какой–то пустяк — уступить жене в её малом капризе. Купить ей за копейки этого жалкого корреспондентишку…

— Ну и сошёл Борька с ума — мне–то какая разница, — стал думать я после того, как он намекнул на вполне приличное вознаграждение за мою жизнь в присутствии его жены Тони.

И в особенности вот этот, последний пунктик — что мне ничего с ней не надо будет делать, очень пришёлся мне по вкусу. Настолько, что я готов уже был согласиться на предложение моего приятеля.

Но он ещё не закончил.

У моего товарища Борьки Мерзликина были ещё ко мне некоторые условия.

— Я тебе, Саня, обеспечу всю твою жизнь, очевидно, подводя черту трудному разговору, сказал Борька. Положу деньги на счёт в банке, чтобы ты мог хорошо жить на проценты, когда Тоне надоест эта комедия. Положу заранее, всё — в присутствии адвоката, нотариуса. Но только ты должен выполнить одно условие. Только пойми меня правильно, я вкладываю деньги, у меня должны быть определённые гарантии.

Перед тем, как ты приступишь к своим обязанностям, тебе должны сделать операцию.

— Какую? — Тут я, наконец, подал голос. — Я только месяц, как после комиссии, врачи сказали, что, кроме тугоухости, я совершенно здоров.

— В том–то и дело, — сказал Борька. — Тебе нужно отрезать яйца.

Возможно ли простыми человеческими словами передать мою реакцию на это короткое Борькино заявление? Как раз — тот самый классический случай, когда словам становится тесно, а мыслям просторно.

Вот я и сидел, не мог сказать ни одного слова, хотя Борька, казалось бы, наконец, замолчал. И приготовился послушать и меня.

Он, наверное, подвинулся рассудком? Конечно — ежесекундно думать, как кого надуть, следить, чтобы не надули тебя, бояться конкурентов, бандитов, милиции. Любить жену и не видеть её сутками. Ревновать.

Бессонница. И, наверное, и — импотенция. Откуда ей взяться, потенции, если в постоянном стрессе?

Ладно, Бог с ним. Чего уж тут обижаться?

Я поднялся из–за столика: — Я пошёл, Боря. Ты не волнуйся, всё будет хорошо.

Передай кому–нибудь дела на пару недель. Побудь с женой, удели ей внимание. Свози её на ваши Мальдивы, или — там — на Канары не на Новый год, а сейчас. А, может — просто куда–нибудь в глухую деревню, где речка, лес…

Борька ухмыльнулся: — Знаешь, Саня… Ты себя со стороны видел?.. Ведь это раньше ты был Александр Иванович, звезда… А сейчас ты никто. Пустое место. Это для Тоньки остался к тебе какой–то интерес. Да и то, я думаю, ненадолго. Ведь я тебя насквозь вижу. Кому ты здесь нужен? Да и нигде ты не нужен. Ушло твоё время. Сейчас моё… наше время.

Борька тоже поднялся из–за столика, промокнул платочком лицо, вспотевшую лысину:

— Вот тебе сейчас случай подвернулся — чего жопой крутить? Другого такого не будет. Пойди домой или — где ты там сейчас остановился — подумай. Пока железо горячее.

А то я уже с хирургом договорился. На пятницу…

И вышел, опередив меня, на улицу, где его ждал уже джип с огромными колёсами и шофёром–тяжеловесом за рулём.

Нет, я конечно, и мысли не допускал!

А чего это Борюсик так волновался? Потел, мямлил… Ведь он был уверен, что проблем у него со мной не будет. Вон — даже и с хирургом уже договорился… Тут, конечно, другое. Такой крутой бизнесмен, вращается в самых высоких сферах местного бизнеса. А тут вдруг на глаза его любезной супруге попадается какой–то голодранец, которого она, его любимая женщина, хотела бы видеть возле себя. В его квартире, с его собственного согласия, и днём и ночью — другой мужчина.

И, вместо того, чтобы его просто замочить, как в кино показывают — ноги в чашку с цементом и в воду, — ему, Борису Мерзликину, ещё нужно уговаривать это ничтожество, чтобы оно согласилось своим присутствием в доме отравлять ему жизнь.

А ведь переступил же через себя, пошёл на уступки любимой женщине!..

Может, потом, через пару месяцев, так оно и будет — ноги в чашку с цементом и — в воду?..

Ладно, это всё меня уже не касается. Глаза бы мои не видели бы уже этого Мерзликина. Надо же!

К друзьям, во временное своё жилище, я вернулся поздно. Всё слонялся по городу, пытался отвлечься, оторваться от своих мыслей. Ещё оставались кое–какие деньги, и я бездумно их тратил, заказывая в попутной забегаловке ещё баночку пива, а, вдобавок, ещё и бутерброд, без которого в этот день я вполне мог уже обойтись.

…Дверь мне открыл Саша Карачун. Хороший человек. Когда–то мы вместе работали. Теперь уже две недели я пользовался его гостеприимством.

Но на этот раз Саша выглядел озабоченным. Он пытался улыбаться, но глаза почему–то прятал. — Мы уезжаем в Израиль, — сказал Саша. Всё было как–то неопределённо. А сегодня всё решилось с документами. Приехали ещё родственники из посёлка. Две семьи. Ты не мог бы пока где–нибудь переночевать?..

Саша сильно переживал, что ему приходится говорить мне такие слова. Я не обиделся. И так уже — целых две недели…

А положение у меня было не такое уже и критическое. У меня ещё была в родном городе площадь, которую, если уж очень припрёт, можно было бы назвать жилой.

В Актюбинске, в районе Аптекоуправления, у меня ещё оставался гараж, который я когда–то, при поспешном бегстве из республики, не успел продать. А чем гараж не жилплощадь, если другой никакой нет?

И у меня с собой были ключи.

Несколько суток я ещё прослонялся по городу, возвращаясь ночевать в собственную свою квартиру. Там был небольшой подвальчик, электричество. И даже диван. Железные двери. Можно поставить холодильник. Смастерить для отопления «козла». И даже водить баб.

Но перспектива, хоть и радужная, однако и она требовала определённой материальной подпитки. И я пробовал искать работу. Но меня поймёт всякий, кто пробовал искать работу в возрастной категории «после сорока пяти». Не говоря уже о существующем в городе негласном национальном цензе.

И, кроме того, областной центр был буквально наводнён бывшими жителями окрестных аулов. В деревнях, которые по своему природному предназначению, должны были кормить город, в их житницах и закромах уже давно ничего не было. Пустыми стояли кошары и свинокомплексы, зарастали сорной травой поля. Старики ещё за что–то цеплялись, а молодёжь рвалась в город. Молодые парни и девушки хватались за любую работу. В этих условиях со своей морщинистой физиономией даже проситься грузчиком в магазин было как–то неловко.

Но я просился. И не только грузчиком. Часто меня узнавали. — А! — а-а!.. — говорили, — диктор! Радостно пожимали руки. Весело смеялись моей шутке насчёт какой–нибудь работы. Потом, когда на конкретный вопрос приходилось всё–таки отвечать — разводили руками: извините… мы бы рады, но…

В общем не получалось у меня никак с трудоустройством. Сейчас таким ситуациям есть модное объяснение: не формат. И куда же мне теперь со своим форматом? Вешаться, что ли?

Сидел я как–то в своём подвале на ободранном диванчике, думал, думал…

И подумал — А чёрт с ними, с яйцами! Что тут, в подвале, не человек, что там, в мерзликинских апартаментах, без яиц — вообще, неизвестно, кто… Может, правда — отрежут мне яйца и придёт ко мне великая мудрость, не отягощённая, не осложнённая никакой вредной посторонней тематикой. И напишу я, за компьютером и при хорошем питании великую книгу. А то и статую изваяю. Богиню с одной рукой. А то безрукие уже были, с руками и с веслом были. А я сделаю с одной рукой, чтобы она той уцелевшей рукой себе стыд прикрывала.

Такую статую не западло будет и в Российской Государственной Думе выставить. И голая — ровно настолько, чтобы искусство обозначить, и, в то же время, на том месте, куда все смотрят — рука. Значит, есть у человека стыд. А, если к её голове ещё и косу присобачить — длинную такую, то куда там до нас Украине!..

А вдруг, когда у меня яиц не будет, ко мне творческие мысли перестанут приходить?

Нет… Лучше об этом не думать…

Где–то у меня был телефон этого лысого козла. Мог выкинуть от злости. Никак не мог подумать, что докачусь–таки до такого безумства…

Вылез по лесенке из своего погреба. Прикрыл за собой тяжёлую гаражную дверь и пошёл искать телефонный автомат. У всех давно мобильники, только я, как будто заблудился из прошлого века.

Когда судьба, то всё складывается, как по нотам. В раздолбанной будке висел новенький телефон–автомат Казтелекома. Он просил карточку. И у меня была карточка. А по ту сторону телефонной линии уже находился, как будто только этого и ждал, мой будущий компаньон Борька Мерзликин. Который даже нисколько не удивился моему звонку.

Борька не скрывал радости по поводу радикального изменения моих настроений. И трудно было понять, что его больше веселит — то ли, что удастся ему, наконец, исполнить специфическое желание супруги. То ли — что мне отрежут яйца.

Нет такого мужа, который бы спокойно мог переносить даже самые невинные увлечения лучшей своей половины.

Уж лучше тяжкий груз греха, ответственности пусть ляжет до хруста в коленях на наши мужские плечи.

Потому–то мы и живём меньше.

Потому что много есть в нашей мужской жизни переживаний, про которые даже не расскажешь в церкви святому отцу.

А ничего так пагубно не сказывается на здоровье, на долголетии, как запёкшаяся на сердце, невысказанная драма. Случается, что репертуар тайных историй может превысить рамки обычного театрального сезона. И каждая такая пьеса, за редким исключением, обходится какими–нибудь жалкими одним — тремя актами.

Чего уж после этого жаловаться на неожиданный инфаркт? Или на лопнувший в мозгах сосудик?

Смахните, женщины, горькую слезу, когда провожаете в последний путь своих преждевременно ушедших из жизни мужчин. Они заслужили свою короткую жизнь.

А вы — жизнь после их смерти.

И вот Этот День наступил. Борька прислал за мной машину. Постучал его шофёр в железную гаражную дверь, ещё ни свет, ни заря.

И куда только все так торопятся?

Выходить не хотелось. Всё казалось — сон это. Проснусь — а вокруг моё тихое безоблачное прошлое. Когда были у меня дом, работа, семья.

Ладно. Буду собираться. Семьи теперь уже точно, не будет. Работу мне в моём возрасте уже нигде не найти, а вот угол какой–никакой для проживания оставшегося жизненного ресурса, может быть, себе выстрадаю.

Для операции определили меня в лучшую капиталистическую клинику Актюбинска. Одноместная палата, телевизор на стенке с экраном в полтора метра, климат–контроль.

Как в насмешку — медсёстры все, как на подбор — молоденькие красавицы. В просвечивающих белых халатиках на голое, с красивым бельём, тело.

Готовили к операции недолго. Или мне уже так показалось? Ну, в общем, на скорую руку эти гестаповцы взяли у меня анализы, зачем–то промыли кишечник. Вечерком, на сон грядущий, прислали медсестричку для последнего эротического развлечения. Она должна была мне побрить яйца и все прилегающие к ним окрестности.

С грустью я смотрел на вздыбившийся от прикосновения нежных девичьих рук пенис. — Всё, — думал — никогда ему уже стоя на женщину не посмотреть. А лёжа — лучше уж и не высовываться. Вообще трусы нужны мужчине для того, чтобы скрывать свой провисший, как ватерпас, мужской признак. Жалок и убог он в своём отрешённом, философском состоянии.

Когда же пенис восстал и приготовился к победам и праздникам, то всякие драпировки только мешают представить его, а с ним и его владельца, в самом лучшем свете.

Вот вам не приходило в голову, почему у всех мраморных Аполлонов их самый стыд и срам обязательно прикрыт каким–нибудь листиком? Да, именно потому, что выглядят они в тот момент не лучшим образом. Потому что, действительно, есть чего этим Аполлонам стыдиться.

А почему нет никакого распространения в мире мужских изваяний, чтобы у них присутствовала ярко выраженная эрекция? Ведь не вопрос, что широкой публике был бы гораздо любезнее Аполлон Восставший, нежели тот же самый бог, но пребывающий в раздумьях и нерешительности.

Да всё потому, что истинный художник не жаждет сиюминутного успеха. И ему не нужен восторг этой самой «широкой» публики. Отвались у статуи приделанный ей солидный инструмент, и с ним отхлынет, отвалится и значительная часть поклонников таланта осмелевшего автора. Останется элита, избранные.

И потом — художник создаёт свои произведения для вечности. Переживёт ли статуя со своим, беззащитно выступающим скандальным предметом, землетрясение, или хотя бы один день Помпеи?

Во времена природных и исторических катаклизмов не только члены — головы на каждом шагу отваливались.

Поэтому со всех сторон удобнее — листик. Он и для элиты и для вечности.

Думал я так, а сам в это время с медсестричкой шутил, говорил ей комплименты. В той больнице у них, даже у медсестёр, очень хорошая зарплата, так что у них, видимо, входит в обязанность хихикать на шутки пациентов.

Может, я стал чересчур придирчив, и у меня правда в тот вечер получалось острить?

Но День настал. Я всё–таки думал, что произойдёт всё–таки что–нибудь, что счастливым образом изменит наметившуюся ужасную линию моей судьбы.

Но ничего не наступило.

Утречком раненько подогнали к моей кровати каталку, попросили улечься на неё в рубахе до пят и уже без трусов и — повезли.

А операционная у них почему–то на другом конце больницы. И меня провезли через все этажи, через коридоры поликлиники, где толпился в очередях народ, пришедший прямо с улицы.

Возили ли вас когда–нибудь по улице голым, хоть и в рубахе? Ощущение, я вам скажу, престранное.

Так ещё ведьм доставляли к месту казни.

Везут её через толпу в клетке, а народ глазеет. Ещё бы — впереди–то ещё — самое интересное.

Да, у меня самое интересное ещё впереди…

Вот и операционная. Сижу голой задницей на холодном столе. Идут последние приготовления. Звякают инструменты. Снуют туда–сюда медсестрички. У меня обнаружился на несколько минут досуг. Я опять шучу, читаю свои стихи. Девушки любили мои стихи. И вот я их читаю тут, в операционной:

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Читаю я девушкам стихи, шучу, а сам думаю: — А вот отрежут мне сейчас яйца — и не писать мне больше стихов никогда…

Вот какая связь между строчкой, к примеру, «Я помню чудное мгновенье…» и обыкновенными мужскими яйцами? Прямая! Отрежь поэту яйца — и нет его. И не будет уже никогда стихов, которые будут пробуждать в людях добрые чувства.

Чтобы убить поэта — не обязательно целить ему в сердце.

Достаточно отрезать ему яйца.

На что буду годен я, как человек творческий, после операции? В советские времена можно было бы ещё поменять ориентацию и сочинять стихи о Родине, Партии, Ленине. Тысячи писателей и поэтов, имея полноценные яйца, заставляли себя забыть о них напрочь, чтобы издаваться миллионными тиражами в самой читающей самую поганую в мире литературу, стране…

Всё, моё время истекло.

Медсестра уже держит в руке шприц. Сейчас мне сделают укол в позвоночник, и вся нижняя половина моего тела станет нечувствительной к боли.

Место на позвоночнике замораживают аэрозолью. Теперь нужно наклониться в сторону, чтобы просвет между позвонками стал пошире. Оп–па–а-а-а! Ну, вот и славненько. Вот оно и хорошо. — А потом у меня всё опять восстановится? — Да, да, конечно.

Пока тело меня ещё слушается, укладываюсь на стол. Ноги — на подставки. Стол — подобие гинекологического кресла.

Вот как у них, у женщин, бывает, всё происходит…

Только моя процедура — разовая…

Напротив — прямо надо мной — экран телевизора. Как в кинотеатре. Что значит — больница платная! Наверное, во время операции мне мультики будут показывать. Показали бы про кота Матроскина…

Вот зажёгся экран. Нет, это не Матроскин… Это… Horror… Мои яйца… Крупным планом…

Хирурга зовут Аскольд Иванович. У него есть, наверное, своя могила.

У мужика в маске в руке скальпель. А медсестра ему сказала: «Аскольд Иванович, он уже ничего не чувствует, можно начинать». Значит, он хирург. И зовут его Аскольд Иванович.

Я ещё не утратил способности к аналитическому мышлению.

Под рукой у меня что–то шершавое, будто кто мне подложил валенок. И зачем мне тут валенок?

Посмотрел туда, где лежит моя правая рука. Она лежит у меня на ноге. На моей волосатой ноге. Это я на неё подумал, что она валенок. Она теперь отключена от верхней половины тела и ничего не чувствует.

Фу, ты, чуть кино не пропустил!

Мне же уже начали отрезать яйца!

Оказывается, ничего сложного, плёвое дело. Если кому надо, я и сам, пожалуй, смогу.

Аскольд Иванович перевязал мне бечёвкой яйца у основания, так, что мошонка вокруг плотно их обтянула. Потом сделал надрез. Кожа легко разошлась под острой сталью, обнажилось одно яичко. Аскольд Иванович захватил это яичко пальцами и стал выкручивать. Крутил до того момента, пока не осталось оно на одной тонкой окровавленной ниточке.

Ниточку перетянул шнурком, чикнул скальпелем — вот и нет у меня яичка!

А у меня ни боли, ни переживаний даже никаких. Смотрю на экран — как будто с кем посторонним всё это происходит. Интересно, нигде это не записывается? Попросить копию видео на память…

Вот и второе яичко отсекли, положили в баночку.

Когда стали зашивать мошонку, я и спросил Аскольда Ивановича: — А нельзя ли мне после операции забрать яички с собой?

Я ещё не знал, что с ними буду делать. Помещу в баночку со спиртом, и буду показывать гостям? Всё–таки редкая вещь — не всякий себе может позволить такое у себя дома иметь.

Даже Вексельберг, если бы его Родина попросила…

Нет, Родине он бы ещё, может, и отказал, а вот если бы Владимир Владимирович…

Привычно пошутил бы как–нибудь вскользь перед иностранными журналистами. К примеру: «Нашему, российскому бизнесмену, мол, яйца только мешают…».

Ну — или что–то в этом роде…

Ох, как бы они все кинулись наперегонки ампутировать себе тестикулы, если бы пришла вдруг в голову нашему лучшему из лучших такая необычная фантазия…

…А, может, их съесть?..

Вот, говорят, если у храброго человека съесть сердце, то будешь таким же храбрым, как он, если у мудрого мозги — станешь умным.

А что будет, если съесть свои яйца?..

— Нет, сказал Аскольд Иванович. Морфологический материал нам нужен для протокола.

Сказал — как яйца отрезал.

Ах, Тоня, Тоня… И зачем тебе в квартире такая достопримечательность? Ну, я так думаю, что о коварных планах обеспечения твоей половой безопасности Борюсик тебе не рассказывал. Вряд ли ты бы сама одобрила варварскую идею своего мужа.

Ну, да чего уж там после драки кулаками махать. Уже всё не только сказано, но и сделано. Я могу не беспокоиться о своей старости. У тебя тоже всё лучшим образом: кумир девяностых — вот он, на блюдечке. И днём и ночью представлен во всех человеческих ощущениях. Меня можно копировать, фотографировать — я предельно материален.

Уже месяц, как я живу в одной квартире с Тоней Мерзликиной. (Поганая всё–таки у неё получилась фамилия, оставила бы лучше свою девичью). Как она вообще докатилась до Борюсика?

Да, ладно, мне–то какое дело. У меня отдельная комната, компьютер, скоростной Интернет. Борюсика часто не бывает дома. Иногда он пропадает неделями — настоящий бизнес требует себе человека всего, без остатка. Жену он любит, но уделять ей внимание просто некогда.

Звонит из разных городов, присылает подарки.

Тоня со мной почти круглые сутки. Вместе выходим в город, вместе делаем покупки.

Я уже почти освоился со своим новым статусом домашней кошки. Вернее, кота. Которому для всеобщего, да и его собственного, спокойствия, вырезали яйца.

Здоровье у меня нормальное, ничего. Мошонка зажила, только шрамики чешутся. Ожидал, что начну полнеть — пока ничего такого за собой не замечаю. И голос пока ещё не изменился. А что? А вдруг во мне до сих пор дремал какой–нибудь Робертино? По утрам я пробую распевать гаммы. Но нет, высота голоса не меняется. Что же тогда изменилось?

Отношение к женщинам?

Глазами мне они интересны по–прежнему. А плоть у меня после объявления моей глухоты как ушла в спячку, так из неё и не выходила. И особой потери я от этого как бы и не чувствую.

Тоня при мне ведёт себя всё более раскованно. Первое время даже кушать стеснялась в моём присутствии. Теперь утром запросто выходит из своей спальни в том, в чём женщину может видеть только муж или лечащий врач.

Конечно — и я в моей прошлой жизни тоже не испытывал никакой неловкости, когда выходил из ванной, а на пути оказывалась кошка Чернушка.

И на чего только она в своей жизни со мной не насмотрелась!

Тоня неплохо сложена. Узкая талия, стройные ноги, упругими мячиками вздутая грудь. Розовые соски, собирающиеся в недозрелую твёрдую вишенку, когда приоткрыта балконная дверь и в комнатах слегка прохладно. По возрасту она мне годится в дочери, хотя сама уже могла бы иметь и взрослую дочь и сына.

Вот я, сколько уже к ней присматриваюсь — не могу понять, что же подтолкнуло эту женщину к Мерзликину? Ведь, кажется, что видно за версту, какая это падла. И что же — Тоня одного с ним поля ягода?

Хотя это вовсе и не обязательно. Женщин привлекают, в первую очередь, всякие подонки. Можно звонить, писать, подносить цветы какой–нибудь красавице. Сочинять ей стихи, биться головой о железную дверь в её подъезде — и всё это без всякого успеха.

Зато какой–нибудь хлыст пристанет к ней прямо на улице, наговорит ей пошлостей, а она в ответ даст ему свой телефон. И уже на следующий вечер он заведёт эту красавицу куда–нибудь в кусты, стукнет по голове, отрежет груди и убежит. И даже не изнасилует.

Какое мне, впрочем, дело?

Живёт она с этим Мерзликиным — и флаг ей в руки.

А вчера ночью госпожа Мерзликина вошла в мою комнату. Серый газовый пеньюар. Стринги. Это, наверное, теперь так называется? Фиговый листочек из лёгкой ткани, который держится на женщине с помощью трёх верёвочек. Тоня сбросила пеньюар — её фиговый листочек был без верёвочек. Опять французы придумали? Верёвочки на стрингах — это новая головная боль врачей–гинекологов. От них у пациенток всякие заболевания от грибков до геморроя. И вот французы, видимо, нашли выход из положения — отказались от верёвочек.

И в результате получилась гигиенически абсолютно приемлемая, приятная на вид, ультрамодная вещь.

Да, ещё — как же без этого — у моей госпожи были длинные волосы, которые она собирала на затылке с помощью всяких приспособлений. Сейчас это была серая газовая лента. Ну и, конечно, широким жестом узел был развязан, а головой Тоня сделала так, чтобы до черноты темно–каштановые волосы свободно рассыпались по плечам.

Вообще–то я в тот момент уже находился в постели. По обыкновению — голый. Прикрытый только скользкой шёлковой простыней. К приёму гостей я не только не был готов. Они мне были не нужны.

После операции моя жизнь потекла намного спокойнее. Перестали беспокоить перед сном пустые мужские мечтания. Вот лежал я, к примеру, сейчас, думал о вечном. Мне и дела не было до того, что почти рядом, через стенку, лежит в расцвете лет интересная женщина.

Ещё несколько лет назад и страх смерти не удержал бы меня от порыва глухой ночью пробраться к этой женщине в опочивальню и попытать счастья.

Прав был Борюсик, когда в условия моего проживания в его квартире он включил такой жестокий пунктик.

Ну и — вот. Лежу я совершенно голый, не помышляя ни о каких опасных связях, как тут появляется замужняя женщина Тоня, откидывает край моей простыни и забирается под неё прямо ко мне.

А оно мне надо?

Противу всяких ожиданий, Тоня не имела на меня никаких видов в том смысле, в каком бы я мог её опасаться.

Она как–то осторожно придвинулась ко мне, прижалась головой к моей ладони, немного так тихо полежала и… заснула…

И жизнь у меня потекла в каком–то странном новом русле. По ночам я спал с Тоней.

Она приходила ко мне, никак не объясняя своего поведения, снимала с себя свои красивые ночные одежды, оставляя, для приличия, на выбритом лобке то зёленый, то бледно–розовый, то оранжевый лоскутик лёгкой ткани. Иногда приносила с собой пару глянцевых журналов, читала перед сном.

У меня было ощущение, что я лежу в больнице, выхожу из комы, а Тоня — медицинская сестра, которая таким специальным образом за мной наблюдает.

Как–нибудь ночью заглянет ко мне в спальню Борюсик и прибьёт нас обоих.

А чего, собственно, убивать? Ведь так же его супруга могла спать и с кошкой, и с плюшевым мишкой.

Но что–то во мне от мужчины, видимо, осталось. Я не думаю, что хирург не качественно, не добросовестно сделал свою операцию. Но, видимо, параллельно нужно было удалить мне ещё что–нибудь и из мозгов.

Я перестал делать вид, что не замечаю возле себя этой голой женщины. Мне было приятно на неё смотреть. И я смотрел. Однажды мне захотелось провести рукой по пышным её волосам. Я провёл — Тоня с удивлением повернула ко мне лицо. Взяла мою руку в свои ладони и прижала её к своим губам.

Наступили какие–то удивительные ночи прикосновений.

Мы не говорили друг другу ни слова.

Но я гладил шею, груди, бёдра моей странной подруги, прикасался губами сначала осторожно — к плечам, мочкам ушей и острым лопаточкам на спине. Потом, через несколько ночей, прислушиваясь к её дыханию, я позволил себе расширить пределы своих прикосновений. Дыхание Тони учащалось, иногда прерывалось совсем, но вслух она ничего мне не высказывала, не пыталась отстраниться — напротив, иногда сильно сжимала руками мою целующую голову, впивалась пальцами ко мне в седую шевелюру, да, вскрикивала, стонала иногда.

Я не решался прикасаться, трогать её ТАМ…

А по утрам мы пили кофе на кухне, всё также, только вдвоём, тет–а–тет — как будто ничего не было.

Конечно, не было.

Что у женщины со мной, при моём положении, могло произойти?

Трудно предугадать, как развивались бы эти искусственно смоделированные события. Как отнёсся бы Борюсик к тому, что игрушка его жены, ну, скажем так — слегка одушевлена.

Вытряс бы он из меня эту самую душу.

Если бы застал собственную жену свою Тоню, в одной постели со мной, в чём мать родила.

И рано или поздно, но это всё равно бы произошло. Несмотря на практически бесполые наши отношения, она ко мне привязывалась. И совершенно не думала об осторожности. Муж мог бы, вероятно, простить ей то, что при мне она уже не испытывала ни малейшего стеснения. Потому что меня вполне можно было не принимать за человека. Но она стала по–особенному, на какие–то мгновения — дольше, чем на кошке или собаке, задерживать свой взгляд. И сама не замечала, что замужней женщине так нельзя.

Что так уже смотрят на мужчину, которого хотят.

И не важно, есть у него на тот момент яйца, или нет.

Вообще мужчины, в своём большинстве, напрасно себя изводят всякими вредными мыслями по поводу, якобы, недостаточной величины полового члена, отсутствия достаточной эрекции.

Если женщина любит, то ей наплевать и на член и на эрекцию. Главное — чтобы ею не пренебрегли, чтобы чувства её нашли ответный отклик. Чтобы её тоже ЛЮБИЛИ.

А всё остальное переживётся, как–то приложится само собой. И непременно они, конечно, будут, эти половые отношения, потому что влюблённые не могут просто так сидеть и без всякого дела смотреть друг на друга. Они должны поделиться своим восторгом, радостью, своим счастьем, а как сделать это иначе, чем через тысячи разных прикосновений и поцелуев сделать приятное своему партнёру?

В претензии ли лесбиянки, что полового члена у них нет совсем?

И встречаются они и любят друг друга именно по признаку его отсутствия.

И потому ли встречаются геи, что за удвоением количества членов они видят более сильные, чем в гетеросексуальных парах, чувства?

Приходит Любовь, та самая, которая всему верит, всего надеется, всё переносит, и чего уже там разбираться, член у предмета твоей любви между ног, или вагина?

Друг по телевидению, Саша Чернухин рассказывал, что однажды в него влюбилась без памяти одна женщина. Влюбилась — значит — какие тут проблемы. Вывез её Саша за город на своём «Запорожце», трахнул — и дело с концом. Конечно, дала сразу — какие тут разговоры. Но оказалось, что простой половой связью вопрос не исчерпывался. Ирочка Лаврова — так её звали — стала его преследовать. Звонила, передавала записки. Встречала на проходной после работы, будто бы случайно — мимо, мол, проходила.

Пообещал ей как–то, что обязательно найдёт время поговорить. Назначил время — у магазина «Бутя» в 7 вечера. Опоздал на два часа. Была зима. Злая, морозная, с холодным ветром.

Ирочка Лаврова превратилась в сосульку. Но ждала.

Саше её внимание льстило — но — не более. Во время интимных свиданий он с тоской смотрел на половой орган Ирочки, который она предоставляла ему во всей красе: торопливо раздетая, ноги широко распахнуты, глаза, потупленные ниц…

Ну, не нравились Саше большие половые губы…

Обычно для возникновения эрекции Чернухину достаточно было взглянуть на женщину. Или — на свой голый половой член. Посмотреть на него прямо — глаза в глаза…

А с Ирочкой ему не помогало ничего.

И смотрел. И мануально стимулировал. Не помогало.

Сидел как–то, ожидал Ирочку в своём «Запорожце», попался под руки какой–то глянцевый журнал с красотками. В джинсах вздыбилось всё, закоченело — никаких сил нет терпеть!

Тут подошла Ирина. Французские духи, шубка на голое тело…

На совсем голое тело.

Нет… Ничего не получилось. Как себя Саша ни дразнил, как ни заставлял. Все подходы к Ирине изъелозил мягким своим, непослушным, членом. Даже на живот не кончил.

Ира плакала.

Но потом опять встречала на пути к дому, передавала записки, звонила, добивалась нового свидания…

Вот как это всё объяснить, соразмерить, с длиной полового члена, эрекцией?

Оргазмом, который женщина непременно должна испытать?

Какой во всём этом был смысл?

Конечно, Борюсик долго пропадал, но ведь он мог зайти в любой момент в двери, которые были открыты для него всегда. Когда–нибудь это бы обязательно случилось. Рано или поздно, но всё тайное становится явным. Шила в мешке не утаишь… Сколько бы лисица не бегала…

Но вышло всё совсем по–другому.

Борюсик умер.

Нет, его никто не застрелил, он не врезался на скорости в бетонный столб на своём джипе.

Борюсик лёг в железнодорожную больницу на плановую операцию. Ничего особенного, как у всех — камни в почках. Отделение для VIP персон. Врачи бегали перед Борюсиком не просто на задних лапках — они старались ступать на кончиках пальцев ног. Без пуантов это, конечно, адски трудно. Но возможно.

Борюсик рассчитывал провести в стационаре пару дней, потом — домой. Эскулапы заверили, что операция пустяковая, не страшнее, чем удалить молочный зуб.

Борюсик тискал доллары обслуживающему персоналу в нагрудные кармашки, вкладывал купюру в историю своей болезни, передавая её врачу.

Правда, это только казалось, что делает он это, не глядя, зачерпнув, сколько придётся, из кармана своих треников. Борюсик всегда деньгам вёл строгий учёт.

На операционном столе анестезиолог что–то не так ему впрыснул. Случился шок. Спазм. Срочно Борюсику прорезали в горле дырку, вставили трубочку, чтобы он мог дышать. До почек так дело и не дошло. Решили подождать до лучших времён. Но они так и не наступили. У Борюсика, ни с того ни с сего, обнаружилось двустороннее воспаление лёгких. А потом и почки, которые собирались лечить, стали отказывать.

Тоня… Мы с Тоней приходили его навещать. Заходила в палату Тоня, я оставался в коридоре, с телохранителями.

Как–то он попросил, чтобы к нему зашёл я. Он спросил Тоню — он с тобой?.. Этот твой… Журналюга…

И попросил, чтобы я к нему зашёл.

На кровати под тонкой простынёй лежал Борька Мерзликин. Миллионер. Которому было сейчас очень плохо, и даже его миллионы ничем не могли ему помочь.

Борька похудел, лицо его было серым, и он совсем не смотрел на меня. Казалось, что он даже не обратил внимания на моё появление. Он смотрел куда–то в сторону и с усилием о чём–то думал.

— Привет, Боря, — сказал я… — Как ты?..

Борюсик молчал, додумывая тяжёлую свою думу.

Не поворачивая ко мне головы, ответил: — Холодно…

Между нами зависла пауза, которая длилась несколько минут.

— Ты её ебал?.. — наконец изменившимся, хриплым голосом спросил Борюсик.

— Кого? — в ответ переспросил Борьку я. Потом добавил: — Нет… Ты же знаешь что это исключено.

— Я знаю — ебал — опять просипел Борюсик.

Он мог спросить по–другому, но в языке депутатов и бизнесменов не бывает других слов.

Они все — друзья по бизнесу, гольфу, избирательным кампаниям, полицейские чины, братки и крышеватели пришли потом к Борюсику на похороны. Произносили на фене красивые слова.

Тоня плакала. Совершенно искренне упала на полированный гроб, обнимала его, говорила какие–то безумные слова.

Почти предел мечтаний каждого мужчины: «Чтобы были друзья, да жена, чтоб упала на гроб…». В конце жизненного пути должно быть именно так. Вне зависимости от того, длинный этот путь получился, или короткий.

Потом, по прошествии нескольких дней, с молодой ещё вдовой мы сидели в квартире, где я прожил вместе с Тоней такое странное время. Я был евнухом в гареме султана. В гареме, который состоял из одной женщины. Евнухом, который не был ни рабом, ни слугой. Так — пальма в кадке с землёй.

Мы сидели с Тоней, и я хотел с ней поговорить. Суть моего разговора была в следующем: Борюсика нет, и оставаться мне с Тоней в своём прежнем качестве не имеет дальнейшего смысла. Ведь договаривался о своей такой жизни я с Борюсиком, а не с ней.

Теперь я могу уйти. И я хочу уйти.

Тоня молодая, привлекательная женщина. Теперь ещё — владелица огромного состояния.

После того, как пройдёт положенный по приличиям срок, она может найти себе достойную партию и снова выйти замуж.

Нет, обо мне речи и быть не может — я в этих смыслах уже пожизненно бесперспективен.

Да и потом — ведь нас ничего не связывает. Даже обыкновенного греха не случилось.

И не случится никогда, уж тут, как ни напрягайся.

А для того, чтобы людям вместе жить, грех обязательно нужен.

Тоня слушала, тыкая пальцами в игрушку на мобильном телефоне. Когда я закончил, она подняла голову и посмотрела на меня мокрыми глазами.

— Да, конечно, — сказала она, — о чём тут разговаривать — ты свободен. Никто тебя удерживать и не собирается.

Иди в свою, честно заработанную, отдельную квартиру и живи там, как хочешь.

Я, конечно, ожидал, что могут быть слёзы. Как–никак, но я чувствовал, что, несмотря на моё увечье, Тоня ко мне более чем неравнодушна.

Уходить я, правда, собирался всерьёз, но мне хотелось, чтобы меня поуговаривали остаться, не отпускали сразу.

А меня отпустили.

К Тоне у меня был один вопрос. Так, мелочь. Но всё же было интересно. — Тоня, — спросил я, тебе не трудно будет ответить… Ты будешь смеяться, но всё же…

Вот ты ночью приходила ко мне в спальню… На тебе ничего не было, только маленький треугольник из ткани… На чём он держался? Клей, да?..

— Нет, не клей, сквозь слёзы усмехнулась–таки моя бывшая почти сожительница, — но пусть это останется моей маленькой тайной…

На том и расстались.

Я стал жить в небольшой однокомнатной квартире в двенадцатиэтажном доме на пересечении улиц Абулхаирхана и Алии Молдагуловой. В городе, в котором родился и вырос и который всегда любил какой–то ненормальной любовью. Я слишком был к нему привязан.

Если чего–то или кого–то очень любишь — то обязательно потеряешь.

Нельзя ничего любить очень сильно. Этим самым мы закладываем программу уничтожения предмета нашей любви.

Вот я и допрыгался.

Мне пришлось покинуть улицы, с которых делал репортажи, которые любил фотографировать в дождь и в лучах закатного солнца, улицы, про которые я сочинял стихи…

В этот город, знакомый до слёз я вернулся тогда, когда он оказался уже не нужен мне для простой человеческой жизни.

Но карма человеческая устроена так, что, в конце концов, исполняются все наши желания.

Знать бы наперёд все причудливые сценарии их исполнения…

И вот живу я, значит, в полном уединении. И провожу свой пожизненный досуг в сытости и праздности. Интернет, телевизор, прогулки по городу.

Меня даже не тянуло ни с кем общаться. Кроме, разумеется, моих виртуальных друзей в Интернете.

И вот как–то сижу у себя дома на диванчике, смотрю по телевизору, как наш российский политический лидер целует во все места Уго Чавеса, как тут раздаётся звонок в дверь.

И кто бы это мог быть? Гостей я не ожидал. Про моё новоё местожительство и не знал никто.

Пошёл открывать.

Смотрю в глазок — женщина какая–то стоит симпатичная. Но уже в годах. Где–то — не побоюсь подумать — моих лет…

И чего же этой старушенции от меня надо?..

Открываю дверь: — Чего, мол, вам угодно?

— Здесь живёт, — спрашивает женщина, — и называет имя моё и фамилию.

Отпираться я не стал. — Да, говорю, — он живёт здесь. И даже более того — стоит он сейчас перед вами собственной персоной. Дальше–то что?

— Саша, Это ты? — опять спрашивает меня эта пожилая женщина и лицом светлеет, видимо, кого–то во мне узнавая.

— Да, говорю, — я — Саша. Александр Иванович, если угодно.

Женщине этой было очень угодно, что я Саша. На то, что я ещё к тому же и Александр Иванович, она почему–то даже и внимания не обратила.

— А я — Оля. Оля Романюк, помнишь? 10‑й «б», восьмая школа…

Господи! Оля! Оленька!..

Как же я мог её не узнать!

Ведь что делают с человеком годы проклятые!

— Ой, говорю, Оля! Здравствуй! А я думаю — каким ветром занесло ко мне такую интересную женщину.

Слушай, а ты почти не изменилась. Ну, может быть, самую малость… повзрослела…

А я как раз про тебя недавно вспоминал. Как мы с тобой целовались… учились целоваться…

Да, проходи, пожалуйста, чего мы тут, как дураки, встали в дверях.

Я пропускаю эту женщину, которая назвалась моей Олей, в квартиру.

Да… Оля… Оленька Романюк. Конечно, помню. Такое не забывается. Если бы не расстались тогда — Оленька переехала с родителями в другой город — то быть бы мне отцом в пятнадцать лет…

Как я тогда переживал!

Да, это она… Конечно, она, Оленька Романюк. Самая красивая девочка в классе. И самая умная.

Это потом осталось у меня на всю жизнь: я испытывал любовь и половое влечение только к красивым и умным женщинам. Большая часть моего высшего образования — от них.

Я достал из своего потайного шкапчика бутылку «Каберне»: — Садись, Оленька, рассказывай!..

Всё–таки — как ты меня нашла?

Вопрос, конечно, совершенно праздный — где можно спрятаться от людей в XXI веке?

Сайт «Одноклассники», чего тут уж сильно гадать, напрягаться.

Оленька сейчас одна. С мужем не сложилось. Дети выросли, разъехались, у всех свои семьи. Оленька в Интернете узнала обо мне, как ей показалось, почти все: адрес, одинокое моё семейное положение. Ещё сейчас своими глазами увидела — жив, здоров. Заходила в ванную, руки помыть — никаких женских вещей, приличных для этого места, не заметила.

Ох, Оленька, Оленька… Уж лучше бы они были…

Беседа получилась лёгкой и непринуждённой. Поговорили обо всех. Всех вспомнили. И Таньку Огневу, и Сашку Кенбаева. Конечно, и про нас. Как ходили смотреть оперу «Риголетто» — к нам приезжали московские артисты, — как вдвоём уезжали за город кататься на лыжах.

Как зимой нам нужно было целоваться, а на холоде это не только вредно, но и почти невозможно. И я попросился у сторожа пустить нас в новый пятиэтажный дом, который на–днях должны были заселять — там уже включили отопление.

Тогда был социализм, и сторож пустил нас бесплатно. Правда, посмотрел на нас так, будто мы там собираемся заниматься всякими глупостями.

А мы и не собирались.

Просто оно как–то так само собой всё получилось…

У Оленьки на спине, под левой лопаткой, маленькая родинка. Мы уже так хорошо разговорились, так насмеялись, а Оленька — та даже ещё и чуть всплакнула, что впору было мне спросить, на месте ли та родинка.

И не появились ли где ещё какие–нибудь пятнышки.

И я чувствовал, что уже должен об этом спросить. А в ответ мне должны сказать что–то вроде — да ну, мол, неудобно, ты что! Потом добавить — старая я, мол, уже, Саша. Ну, а я обязательно должен настоять, убедить, что нет — не старая, все ещё впереди. Лучше даже так, что — всё у нас ещё впереди.

Вместо этого я вдруг замолчал. Язык вдруг застрял в горле и перестал двигаться.

И Оленька заметила, конечно, эту во мне перемену. Слова, которые уже должны были прозвучать, так и остались во мне. И то, что я замолчал, превратило их, невысказанных, смысл в совершенно противоположный.

Что не хочу я видеть её родинку. Что, наверное, действительно, и возраст для романтических свиданий не тот.

И, что впереди у нас ничего уже не будет…

Эх, Оленька… Оленька…

Эх вы, женщины с миллионами светлых и радужных воспоминаний юности — сайт «Одноклассники» не всегда может подарить вам возвращение к первой любви.

Прежде, чем ехать к тому, с которым собирались когда–то быть вместе даже после смерти, поинтересуйтесь — а есть ли у него яйца? Или хотя бы — в каком они состоянии?

А уже потом — холост, разведён, здоров ли…

С квартирой или оформил ипотечный кредит в рассрочку на пятьдесят лет…

Оленька ушла из моей жизни. Теперь уже насовсем.

Я в одиночестве своём, в холостячестве спал, кушал, прогуливался вечерами по проспекту Абулхаирхана. Который был когда–то проспектом Ленина, а потом его переименовывали пять раз, пока пришли к самому благозвучному названию.

Любил посмотреть новости по Российскому телевидению.

Там в последние два дня российский лидер целовался с каким–то африканцем африканского происхождения.

Россия — преемница СССР. Её лидер, исходя из политических целей, должен обязательно целоваться с иностранцами.

Везло, когда попадалась Анжела Дэвис. Она ещё без лифчика всегда ходила. Ну, а если какой–нибудь Мугабе…

Всё равно тут ничего не поделаешь. Это же всё для страны, для Родины…

А город Актобе — бывший Актюбинск хорошел и расцветал с каждым днём. Тому способствовали серьёзные причины внешнего происхождения.

В областном центре через месяц должны были встретиться руководители великих государств — России, Казахстана, Украины… Саммит, в общем. Со стороны Казахстана президент Назарбаев. Со стороны России… В народе, когда обсуждали предстоящее событие, всё время путались: то говорили Путин, то — Медведев. Бывало, находился кто–нибудь за столиком, где играли в домино, или в маршрутке, кто переспрашивал: — А кто такой Медведев? Ему говорили, что Медведев — это исполняющий обязанности президента России. И добавляли, что Путин — это исполняющий обязанности премьер–министра России. Ещё говорили, что Путин заранее, уже давно, заказал себе в Германии клона. Потом там же, в Германии, клону сделали пластическую операцию. Документы выписали на хорошую русскую фамилию Медведев.

В Актобе они должны были приехать оба — и Путин и Медведев.

С недавних пор в России стали считать, что одна голова у власти хорошо, а две — лучше.

Так вот. Актобе готовился к приёму дорогих гостей. В скверах и на бульварах высаживались свежие цветы, в считанные дни то тут, то там — везде, куда указывал властным своим перстом аким (глава) города Сагиндыков, возникали уличные бассейны с фонтанами.

Что удивительно — фонтаны включали сразу, не дожидаясь приезда высоких гостей.

Забегая вперёд, скажу, что саммит прошёл на славу. Местной ГАИ спустили план оштрафовать и отправить на автостоянки восемь тысяч автомобилей. План выполнили на двести процентов.

На автозаправки города выбросили десант налоговой полиции. Почти все пришлось закрыть, потому что у королей бензоколонок обнаружилась масса всяких нарушений.

Участковые полиционеры провели разъяснительную работу среди жильцов домов, прилегающих к центральным улицам и площадям Актобе — чтобы в дни саммита не высовывались и не проявляли праздного любопытства.

В результате город выглядел полупустым. Ни тебе пробок на дорогах, ни — подозрительных человеческих скоплений, кроме, как в специально отведённых для этого местах.

Над улицами и площадями барражировали вертолёты. На крышах домов сидели снайперы. Среди них, на самом опасном и ответственном участке, — Герой Республики, Кеншилик Найманбаев. Во время одного из последних визитов президента Назарбаева, Кеншилик заметил за километр, как сотрудник дорожной полиции прицелился в машину главы государства. Это потом выяснилось, что любознательный инспектор хотел скоростемером прикинуть, как это Нурсултан Абишевич по нашим улицам нарезает. Ну, Кеншилик его и кокнул. И получил Героя. За проявленную бдительность, за патриотизм и профессионализм.

Тихо и покойно было в дни саммита в Актюбинске.

Я перечисляю все эти события не потому, что они так всецело меня занимали. Сон. Прогулки. Президенты…

Отвлекаясь на них, я старался забыться, уйти от мыслей, которые кололи меня, жгли, не давали покоя.

Можно ли как–то отвлечься от зубной боли?..

Я думал… я вспоминал о… Тоне…

Смысла в этом не было никакого.

Я понимал это ещё тогда, когда мы разговаривали с ней о моём уходе.

Тоня мне нравилась. Но было бы смешно и нелепо представлять, что у нас может получиться какая–то совместная жизнь. Я больше не мог находиться на правах игрушки, а жить в одной квартире с женщиной, которой ты не муж, не брат и не любовник…

У Ремарка в одном из романов описывается встреча женщины с мужем, которого во время войны после ранения комиссовали.

Мужчина жив–здоров, руки–ноги целы, глаза на месте и улыбается даже.

Но увидела его жена, его женщина, и закричала так, как будто сейчас, в эти минуты, узнала о смерти мужа.

Ему на передовой пулей оторвало яйца…

Так вот — я что и думал: Тоня молодая женщина. И ей нужна нормальная жизнь с нормальным мужчиной. Пусть у него не будет руки, ноги, но пусть он будет нормальный. Калека такой категории, как я, не может ни на что рассчитывать.

Нет… Всё–таки странно… Почему я, не имея уже никаких плотских желаний, всё вспоминаю об этой женщине, думаю о ней? Отчего мысли постоянно возвращаются к ней?..

Что ли совсем уже достало одиночество с этим долбаным телевизором и прогулками по родному городу?

А, чтобы не было одиночества, обязательно жить с женщиной?

А ей то от этого будет каково?

Как там: «…но, если бы, любя, ты захотела новых встреч, Я б отказался от тебя, чтобы любовь твою сберечь…».

Конечно, речь в этом стихотворении шла не об отрезанных яйцах, а, скорее, о яйцах действующих, и об их несомненной опасности для молодой девушки, но смысл, однако же, остаётся один — если человек тебе дорог, то откажись от него, даже если он к тебе тянется, во имя его же будущего счастья.

А что, Тоня, бывшая жена моего бывшего школьного товарища, мне дорога?

У нас что, общие интересы?

Да мы ведь не разговаривали даже толком ни разу. Не было ни доверительных бесед, ни откровений.

Просто пожили какое–то время, молча уступая в чём–то друг другу, улыбаясь за общим столом, проспав, обнявшись, несколько странных ночей.

Теперь вдруг оказалось, что всего этого мне стало не хватать. Мне одиноко пить свой утренний кофе. Я долго не могу заснуть, потому что мне хочется, чтобы рядом со мной кто–то был. И не просто кто–то, а именно эта женщина Тоня, которой, как она показывала мне всем своим видом, ничего от меня не надо.

И мне хотелось, чтобы она лежала рядом со мной именно так — без одежд, тёплая и внимательная.

Мне хотелось на спящую неё смотреть долго–долго…

Всё–таки мне доктор чего–то там не дорезал — ведь человеку в моём положении не должно приходить на ум ничего подобного.

И вообще — нужно забыть уже об этой женщине. Как и обо всех женщинах вообще…

В дверь кто–то позвонил. Оля? Нет. Оля сюда уже никогда не придёт.

Не буду открывать. Пропади оно всё пропадом. Глаза бы мои никого не видели.

Вот — странное дело — когда–то от страха перед полуголодной жизнью в подвалах и в колодцах теплотрассы я позволил себя искалечить.

А теперь, сидя в сытости и спокойствии в отдельной квартире, в центре любимого своего города, я хнычу и чуть ли не закатываю истерики. Ах, мол, как плохо мне, как одиноко! Ах! И не нужен теперь я никому!..

А в дверь звонила Тоня. Я разглядел её в глазок, но верить в то, что вижу, не хотел.

Тоня не могла ко мне прийти. Потому что прийти ко мне она не могла…

Дверь я открыл. А это была правда, Тоня.

— Саша, сказала она просто, без всяких предисловий. Саша, ты почему здесь сидишь, как сурок? Ты почему не звонишь, почему ко мне не приходишь?

И я подумал — действительно, ерунда какая–то. Почему это я к Тоне не захожу и даже — не звоню. Что мы — враги какие–нибудь?

Мы стали пить кофе, потому что нужно чем–нибудь заниматься, когда хочешь чего–то сказать, но слова необходимо подыскивать — они появляются не сразу. Паузы — их можно заполнять прихлёбыванием, дуя, обжёгшись, выбирая в вазочке подсластитель или конфету.

Вот в таких условиях Тоня сделала мне предложение.

Вообще предложение должен бы был сделать я. Но, в силу вышеизложенных причин, я просто не имел на это права.

Предложение от такого человека, как я можно было бы расценить, как насмешку, как оскорбление.

Понятное дело, что я бы никогда на это не решился.

И потом — ну, ладно, делаю предложение я. И что в подтексте:

— Давай поженимся, но только пусть у нас в жизни не будет этого. Я тебя очень люблю и готов с тобой жить до тех пор, пока смерть не разлучит нас, но только этого у нас с тобой никогда не будет.

Поэтому предложение мне сделала Тоня.

Она сказала, что она взрослый человек и не собирается умерщвлять, хоронить в себе женщину, приносить себя в жертву даже сильной и большой любви, если она будет без этого. Ей это обязательно нужно. Но — только со мной. Она, Тоня, не только любит меня, она безумно меня желает. Она хочет, чтобы у нас было всё, чтобы это не прекращалось ни днём, ни ночью. Она чуть с ума не сошла, когда лежала голая рядом со мной, притворяясь тихой и спокойной.

Тоня уже всё продумала. И ей только нужно моё согласие. Согласие на ещё одну операцию.

Мне должны опять пришить яйца.

Операция, конечно, дорогостоящая, но денег Борюсика хватит для исполнения любых желаний.

В Уругвае водится редкая порода обезьян — макаки лирохвостые. Животное очень похотливое. Самцы, когда самки нет рядом, делают всё себе руками, потому что иначе просто не могут жить.

Уже первые опыты по пересадке яиц макаки лирохвостого свинье дали поразительные результаты. Известный миллионер Х решил рискнуть и вшил яйца макаки своему телохранителю. Не сам, конечно.

Телохранитель триумфально прошёлся по всей женской части прислуги, и стал подбираться к любовнице самого Х.

Миллионера спасла от позора автокатастрофа, которая случилась очень кстати, и в которой телохранитель погиб.

— Ну и ладно, — сказал я, — терять мне, в общем, нечего — от макаки, так от макаки.

А вдруг и правда, что получится.

Я очень. Очень хотел, чтобы получилось.

Меня выписали из лечебницы через месяц. Две недели я провёл на Гавайях, где прошёл курс реабилитации. Не буду посвящать в подробности, только скажу, что после всех восстановительных процедур, я почувствовал себя совершенно здоровым.

Но всё–таки окончательное счастье могло быть возможным только после встречи с Тоней. Я был очень благодарен ей за всё то, что она для меня сделала. Мне очень хотелось скорее с ней увидеться. И не только.

На этот раз Тоня пригласила меня в свою спальню. — Нет, сказала она — Борюсик никогда сюда не заходил, у них была для этого супружеская спальня, где сейчас ремонт, и, скорее всего, будет биллиардная.

Мы сели за маленький столик у широкой низкой кровати. На Тоне — тот самый пеньюар, в котором она впервые вошла в мою спальню. Я уже успел снять галстук, пиджак, но оставался в брюках и рубашке, которые уже мне очень мешали.

Но на столике стояли фрукты и бутылка моего любимого вина «Трифешты». Ну, нельзя сразу в кровать.

Я пил вино, смотрел на Тоню, и у меня пощипывало сердце.

— Тоня, — сказал я, можно, я задам один вопрос, который почему–то уже долгое время не даёт мне покоя?.. Я уже спрашивал… Это, конечно, пустяк, но… На чём держался треугольничек из ткани который… ну, был у тебя вместо… трусиков?..

И тут Тоня рассмеялась: — А, не было на мне никакого треугольничка…

— Как? — не поверил я. Ведь я видел его своими глазами. Сиреневый, или светло–голубой шёлк. Плотно прикрывал… А никаких тесёмочек, никаких завязочек не было…

— Правильно, — ответила Тоня. — Не было ни тесёмочек, ни завязочек.

И никаких трусиков на мне не было.

Это всё — компьютер. Есть такая программа, её можно скачать на сайте www. trusifrance. С помощью специального карандаша на голом теле обводишь участки, которые ты хотел бы прикрыть. Форму этим участкам придаешь произвольную. Есть готовые модели — стринги, бикини, шорты. Отдельный раздел — «Back in USSR». Там — всё советское бельё, включая ношенные и залатанные варианты.

У тебя в спальне под потолком находился специальный излучатель. Когда он включен — на мне та одежда, которую я ввела для себя в компьютер. Я имею в виду — бельё. Оно высвечивается так же, как знаки «взятка» на меченых купюрах. Принцип приблизительно такой же.

Я отпил ещё пару глотков «Трифешты», протянул руку к Тоне и потрогал рукав пеньюара.

— Я же сказала — бельё, — опять рассмеялась Тоня.

И она сбросила пеньюар и оказалась в тех самых легчайших, без всяких тесёмок, сиренево–голубых трусиках, в которых заходила ко мне в тот памятный, первый вечер. Теперь мне показалось, что они, действительно, слегка фосфоресцируют. Что там написано в программе — «треугольник от стрингов»?..

И я разделся тоже. Только меня не прикрывал ни лоскут, ни квадрат, ни даже какое–либо мутное пятно, смоделированное заморской программой. Да и все эти цацки казались сейчас абсолютно лишними. Потому что на данный момент я представлял собой блистательное творение, чудо современной хирургии. Мой пенис по отношению к моей фигуре был звеняще перпендикулярен.

Я прошёл, лёг на постель. Сложил руки за голову. И посмотрел на Тоню. Красивая у неё фигура…

— Ну, иди же ко мне, — мысленно позвал я эту удивительную женщину.

Тоня, кажется, уже давно понимала меня без слов. Она ступила на широкую мою — нашу кровать и сделала по направлению ко мне несколько шагов своими стройными ногами. Расставила их надо мной. Шире ширины плеч. Опустилась, присела так, чтобы напряжённым своим естеством, его концом, я коснулся сиреневого треугольника, скрывающего её тайну. Я коснулся… Но, вместо прикосновения к шёлку, хлопку, тонкому синтетическому обману, услышал… горячую женскую плоть…

Тоня опустилась чуть ниже. И головка свободно ушла в сиренево–голубую ткань…

Безумная и бесстыдная была ночь.

На Марсе жизнь есть.

И там…

Там даже можно увидеть, как цветут яблони…

Мы уснули под утро. Устали. Хотя, как мужчина, я был готов продолжать любовные нападения на это восхитительное, страстное, жаждущее меня, тело.

Макака лирохвостый — это, я вам скажу — круто.

А когда проснулись… Как было хорошо, когда мы проснулись!

Солнце в спальне. Смятая постель. Приятное нытьё в опустошённых тестикулах…

— Саша, ты уже проснулся?

Тоня смотрела на меня, приподнявшись на локте. Грудь обнажилась — не могу оторвать глаз — как она красива!

— Саша… Саша, знаешь, что?..

— Что? — я всё никак не могу отвести глаз от её груди.

— Саша… Я хочу от тебя ребёнка… Я хочу от тебя, Саша, много детей…

Ну, вот. Уж это–то сейчас зачем. После всего того, что мы друг о друге знаем, говорит мне вдруг такие вещи?

— Тоня, — отвечаю, ты, конечно, умная женщина, но ты хоть понимаешь, о чём говоришь? Ты знаешь, от кого мне пришили… можно, я скажу прямо? — яйца?

Ты что, хочешь, чтобы у нас появился маленький, хвостатенький, и чтобы его потом показывали в кунсткамере? И как мы его назовём? Макак Александрович?..

— Да, нет, — устало улыбнулась мне Тоня. У нас будет обыкновенный ребёнок. И назовём мы его обыкновенным человеческим именем. Самым хорошим на свете.

Ты знаешь, тогда, когда тебе делали первую операцию, я попросила хирурга поместить твои яички в специальный банк для сохранности. И они лежали там, в жидком гелии до тех пор, пока не настал подходящий случай для твоего восстановления…

— Хорошо, что я их тогда не съел, — подумал я, глядя на свою фантастическую женщину глазами, которые наполнились слёзами счастья и умиления…

 

«10 ½»

Саша Чернухин поймал во дворе телестудии курицу. В армии он служил поваром, а к таким людям курицам лучше не попадаться. Как бедная птичка забрела к нам во двор — загадка. Вокруг — школа, драмтеатр, налоговая инспекция… Может, кто принёс в налоговую, чтобы спать спокойно?

Уже на следующий день трофей красовался на нашем редакционном столе, получился праздник, героем которого по праву назвали Сашу Чернухина. А произошло это замечательное событие в конце 89‑го года, когда в областном телеэфире города Актюбинска раскручивалась и набирала темпы популярная информационная программа «10 ½».

Ничего подобного до этого государственные телекомпании не выдавали даже в масштабах СССР, а частных ещё не было.

«10½» — это была не просто информационная программа. Это был образ жизни. Сложился замечательный коллектив, где все друг друга понимали и даже какое–то время любили. И он притягивал к себе людей весёлых, интересных. Саша Чернухин не был журналистом, он работал у нас в студии телеоператором, но много информаций, сделавших рейтинг нашей программе, принёс в редакцию именно он.

Со стороны казалось, что делать выпуск очень легко, потому что серьёзности в его подготовке не замечалось никакой. Журналисты сидели у меня, в кабинете главного редактора, за одним столом, торопливо записывали на клочках бумаги информацию, которая поступала по телефону, в письмах, от посетителей. Это была пора невиданного на областном телевидении потока писем и телефонных звонков. Просили о помощи, рассказывали смешные истории. В «10 ½» не было жанровых ограничений. Всякая достоверная информация имела право на жизнь, если была интересной. Не было ограничения и в способах её подачи. Если приглашённый в программу собеседник утверждал, что для здоровья весьма полезно стоять на голове, то ему и предлагалось наглядно в кадре продемонстрировать свою целительную методику. Можно ли было рассказать анекдот в нашей программе? Можно. Если он имел отношение к злобе текущего дня. Обманутый покупатель мог показать телезрителям некачественный товар, а загнанный в угол инакомыслящий политик в нашей программе мог высказать свою точку зрения.

В стране это была пора перестройки, суверенизации, когда власти ещё не определились, что такое демократия и что можно в условиях этой демократии делать с народом. Потом оказалось, что делать можно всё, что делали и до перестройки, только нужно определиться с формулировками, чтобы не потерять лица перед мировым сообществом, культурной частью которого хотелось ощущать и себя. Основным постулатом постперестроечного периода, за который ухватились все, без исключения, страны СНГ — это то, что ДЕМОКРАТИЯ — ЭТО НЕ ВСЕДОЗВОЛЕННОСТЬ. Но рамки дозволенности стали определять исходя уже каждый из своих интересов, которые пытались прикрыть модным выражением ментальность. Поэтому в каждой республике СНГ сложилась своя, самая справедливая в мире, ментальная демократия. В Белоруссии своя. В Украине — своя. В Туркмении, с пожизненным демократическим президентом, — своя.

«10 ½» просуществовала в Актобе до тех пор, пока власти не разобрались с формулировками, а рамки дозволенности для каждого рода деятельности в общих чертах определились. Дело в том, что в своей основе программа была сатирической, а сатира — это уже почти вседозволенность. Власти могут простить журналисту всё: некомпетентность, пошлые высказывания. Даже отсутствие дикции у диктора на телевидении простительны — лишь бы этот диктор не смел подшучивать над властью, выставлять её в невыгодном свете.

Журналисты «10 ½» к властям относились с должным пиететом, как того и требовали условия самого существования программы на государственном телевидении. Но многие события подавались в ироническом осмыслении, что вызывало раздражение. Там, в верхах, возникал резонный вопрос: «Что они, такие умные, что ли?».

С точки зрения, к примеру, губернатора, акима области, может ли иметь право на существование во вверенной ему территории информационная единица, которая, хотя бы иногда, думает не так, как он? Вопрос, как вы понимаете, риторический. Ни одну газету не спасёт заклинание, набранное мелким шрифтом на последней странице, что, мол, наше мнение может не совпадать с мнением авторов публикаций. Если уж кого из наделённых властью чиновников заденет хоть одна газетная строчка, хоть одно слово, то никто не будет разбираться, чьё это было собачье мнение. Налетят на броневиках, на танках, спустят с поводков на журналистов уродов в масках, с автоматами. Выстроят всех лицом к стене с поднятыми руками и спросят: «А что, ребята, заплатили ли вы налоги?..».

Но «10 ½» не дожила до таких романтических времён. Мы просуществовали пять лет, а это немалый срок по телевизионным меркам. Оказалось, что самыми разрушительными для организма программы являются зависть и медные трубы. Да, не зря в сказках испытание славой, медные трубы, оставляют напоследок, после того, как герой уже прошёл и воду, и огонь. Ведущие «10 ½» очень быстро становились знаменитыми. Программу смотрел весь город, и поэтому достаточно было выступить хотя бы раз, чтобы на другой день тебя узнавали на улицах и, улыбаясь, издалека показывали на тебя пальцем. И, случалось, новый журналист, который попадал в обойму «10 ½», относил этот феномен на счёт именно своей персоны, а, проработав недели две, уже ощущал себя центром Вселенной.

В этом была слабость нашего коллектива. Он распался на гениев. И стал уязвим, как веник, разделённый на отдельные хворостинки.

И когда программа «10 ½» уж очень встала поперёк горла руководящим структурам, наша демократическая раздробленность оказалась весьма кстати, чтобы эту лавочку вредоносного инакомыслия тихонько прикрыть.

Нам завидовали. Успеху у зрителей, высокому рейтингу программы. Но уже внутри нашего маленького коллектива стали возникать напряжения, которые разрушительно сказывались на общей работе. Неожиданная известность тяжким бременем обрушилась на талантливых молодых людей. Появились претензии, капризы. И ко мне, как к начальнику, изменилось отношение: «Меня, мол, весь город узнаёт, готовы все на руках носить, а вы, Александр Иванович, кто, собственно, такой? Вот уйду из программы — будете вы все знать!». И уходили. Один из ведущих программы, Олег Адоров, даже статью написал в местный еженедельник «Время»: «Почему закрывается «10 ½»?». Он перечислял причины, которые постоянно мешали нам работать, но, главное — Я УХОЖУ — сказал Олег.

Но программа продолжала выходить ещё несколько лет, хотя в коллективе и происходили неизбежные перестановки.

В чём был успех программы? В свободе подачи материала. В новизне.

Вот как она, собственно, появилась на свет.

Редактор новостей «На земле Актюбинской», Валентина Ивановна Криштова, в августе ушла в отпуск. Обычно она готовила с десяток информаций на каждый день, которые вечером в прямом эфире прочитывал диктор. Такая форма подачи информации существовала с незапамятных времён. Всё советское телевидение передавало новости через диктора, через цензуру, с обязательным контролем всех материалов, которые выходили в эфир.

Так вот. Когда редактор наших советских новостей, Валентина Ивановна, уходила в отпуск, информации готовил любой другой журналист из редакции, а вечером, как обычно, их читал диктор. Стиль написания был официально–деловой, так было принято, поэтому замена одного журналиста другим практически не ощущалась.

Валентина Ивановна ушла в отпуск, и возник вопрос: «Кому готовить новости?». Решать его надлежало мне, так как на тот момент меня почему–то назначили главным редактором. Я пригласил Леночку Гетманову, редактора молодёжных программ, предложил сделать выпуск сообща и вместе его провести, без диктора. Оказалось, что это почти революция. Собственно, потом такой способ подачи материала и стал основой будущих выпусков «10 ½»: журналист сам готовил выпуск, и сам потом его в кадре озвучивал. Информации ожили, обрели лицо, индивидуальность. Но и это ещё было не всё. Я считал, что, рассказывая новости, не обязательно делать каменное лицо, подчёркивать свою нейтральность, чуть ли не отстранённость от того, о чём рассказываешь. Зритель — твой друг, к которому ты зашёл в дом. Ты его давно знаешь — он весёлый, умный. Ему довольно сложно в этой жизни, но он старается держаться в ней с достоинством и не теряет присутствия духа. Вот этому зрителю, которого мы хорошо знали, мы и рассказывали свои новости, заглянув к нему в квартиру через окошко телевизора.

Ориентируясь на него, на друга, на зрителя, мы и стали переделывать, обрабатывать поступающую к нам информацию. В передачи мы вносили элементы юмора, игры, импровизации. Всё это творилось в прямом эфире и в чём–то получалось сродни искусству театральному. То, что происходило сейчас, в это мгновение, уже никогда не могло повториться. Уже на третьем или на пятом выпуске случилось такое, за что в чопорные советские времена журналиста могли в два счёта с треском выгнать с телевидения: во время передачи я, обнаружив какую–то нелепицу, ни с кем не посоветовавшись, язвительно её прокомментировал, а Леночка, опять–таки, ни с кем не посоветовавшись, тут же, в кадре, прыснула со смеху.

Я так думаю, что в нынешние продвинутые времена такое поведение журналистов уже сочли бы предосудительным.

Но тогда нам казалось, что можно всё, что не есть пошлость, что не оскорбляет чести, не ущемляет национальных чувств. В общем, всё, чего не запрещает Закон о печати.

И тут нужно отметить ещё одну важную составляющую успеха «10 ½», — это мощный творческий, образовательный потенциал группы, которая готовила программу. Во–первых, все журналисты были пишущими, и у всех было высшее образование. Тут необходимо небольшое пояснение. Дело в том, что не всегда и не всякий журналист на телевидении может писать. Отправьте лицо, которое вы каждый день видите по телевизору, в газету, и оно там, через неделю, умрёт с голоду. Потому что писать не привыкло. Да и не умело. А только носило микрофон и спрашивало: «Вот вы директор завода… Что вы думаете по этому поводу?». И, на засыпку: «Скажите, а как вы проводите своё свободное время?..».

Без микрофона такой журналист абсолютно беспомощен.

Нельзя сказать, что подготовка и выдача в эфир выпусков «10 ½» проходила под фанфары, среди восторгов и грома рукоплесканий, что поголовно все в студии нас любили и носили на руках. Отнюдь, нет. Кому–то нравилось, а кого–то мы просто раздражали.

Правда, в открытую нам никто не говорил, что мы дурачки, потому что часто смеёмся, но слухи о такой оценке несерьёзного поведения нашей группы до нас доходили, что вызывало в группе новую волну веселья и смеха.

Зря смеялись. Одно дело, если ты раздражаешь просто какого–нибудь уважаемого товарища по работе. И совсем другое, если он вдруг из товарища становится твоим начальником.

Есть у иронии коварное свойство: она делает дурака видимым. Услышавши фразу с подтекстом, он не может определиться, на что намекает собеседник, что же хочет всё–таки сказать. В конце концов, решает, что это над ним насмешка, начинает дуться, злиться и тихо этого собеседника ненавидеть.

Ирония была основным инструментом, с помощью которого создавались выпуски «10 ½». Отсюда и неоднозначное отношение разношёрстного студийного коллектива к нашей информационно–иронической программе.

Обилие ведущих для программы «10 ½» было большим плюсом. Что–то вроде многопартийной системы. Зритель имел возможность выбора. Не нравится Леночка Гетманова, можно дождаться, когда в эфир выйдет Олег Адоров. «10 ½» — это был сериал, внутри которого уживались разные жанры. Адоров — «action», Жалдыбаева — романтизм, лирика, Гетманова — занимательность. С Горбачевским выпуски получали уклон воспитательный, педагогический, Рая Утенова терпеливо разбиралась с десятками жалоб, которые ежедневно поступали от зрителей по телефону. Выпускница ВГИКа, Альфира Ярошенко, если бы захотела, могла бы пригласить на передачу английскую королеву. У нас в городе ограничивалась первыми руководителями предприятий. Благодаря Альфире, область стала регулярно знакомиться с творчеством поэта Амантая Утегенова.

И всё–таки мы закрылись. Нет, мы не исчерпали себя, и нас не разлюбил зритель. Поменялась на дворе эпоха. Ирония, сатира уже не вписывались в формат представлений о государственном телевидении. Наше начальство постоянно испытывало давление сверху и, в свою очередь, давило на нас. Нас ограничивали в пользовании автотранспортом, мы долго, хотя в студии уже была видеокамера, работали по старинке, снимая на киноплёнку. После съёмок плёнка отдавалась в проявку, потом монтировалась. На это уходило, как правило, несколько часов. Какая тут может быть оперативность? Это в информационном–то выпуске!

Нас вдруг исключали из программы областного телевидения на несколько недель под странным предлогом, что зрителю от нас нужно, якобы, отдохнуть.

В конце концов, пришлось сдаться. Журналисты, ведущие «10 ½», поувольнялись.

Одна из последних могикан — Рая Утенова оставила телевидение, а с ним и журналистику. Я, спустя какое–то время, стал готовить программу «Часы». Председатель телерадиокомпании Васильев на летучке похвалил эти преобразования, заметив, что, «наконец, исчезло из эфира досадное ёрничанье».

На многочисленные вопросы телезрителей, которые спрашивали, куда подевалась программа «10 ½», им отвечали, что это, мол, журналисты сами не захотели вести, сами и закрыли.

В мастерской художника телестудии, Мирзояна Есенаманова, остались эскизы декораций, новых заставок для «10 ½». Ему всё казалось, что перерыв не затянется надолго, что это не навсегда…

В марте 98‑го года я зашёл к юному председателю нашей телерадиокомпании Еркешу Калиеву с предложением провести кадровую перестройку в редакции. Почему–то стало доброй традицией принимать на работу людей случайных. Решали всё вышестоящие начальники, а меня потом ставили перед фактом.

Но процесс революционных преобразований на этом не остановился. Когда я зашёл к Еркешу Калиеву, и заговорил о кадрах, он неожиданно меня поддержал и… убрал меня с должности главного редактора.

Прошло уже восемь лет, как я не занимаюсь журналистикой. Жалею ли? Виню ли кого? Начальников своих — председателей Актюбинского областного ТВ — Дошаева, Калиева?..

На дворе поменялась эпоха, при чём тут они. На частной телекомпании РИКА ТВ убрали информационную программу «Провинция».

Занозистый журналист Лория оказался неуместен в руководстве газетой «Эврика».

Закрыли радиостанцию РИФМА.

И в списке–то — всё частные, так называемые, «независимые» СМИ.

Всё это звенья одной цепи.

«Нам нужны подобрей Щедрины. И такие Гоголи, чтобы нас не трогали» — вот установки, которых, если придерживаться, то журналистом можно работать. Журналистике указали её место — обслуживать нужды власти, государства. Мы это уже проходили. Раньше такая журналистика называлась советской. Разница только в том, что в те времена институт цензуры существовал официально, а сейчас простое чувство самосохранения подсказывает журналисту, что и как писать.

Как и в советские времена, в государственных СМИ осталось место сатире. Однажды вызвал меня к себе телепредседатель Дошаев и с лёгким нажимом попросил заклеймить в эфире позором частный университет «Дуние». Естественно, не самому ему пришла в голову эта идея. Областной акимат почуял в университете зажравшегося олигарха и решил призвать его к порядку, а заодно и показать всем, кто в доме хозяин. И коллектив из лучших преподавателей города оказался под массированным огнём сразу и телевидения, и радио, и газет.

А история–то была вся прошита белыми нитками: вначале, без всяких оснований, отобрали у «Дуние» лицензию на преподавание, а потом и обвинили в преподавании без лицензии.

Видимо, ещё не понимая, какое лето на дворе, Бутинчинов, ректор университета, чуть не плача, кричал журналистам: «Помогите! Ведь вы же четвёртая власть!».

Помогли. Растоптали.

Приказ Дошаева выполнил и я. И мне до сих пор стыдно.

Но у меня есть маленькое оправдание: я ушёл из журналистики и уже никогда не напишу того, с чем я не согласен.

Из мудрых мыслей моих начальников я запомнил афоризм Еркеша Калиева: «Зачем государственному телевидению рейтинг?».

Так он сказал, запрещая к выходу в эфир очередной выпуск программы «Часы». И верно: есть «Часы», нет «Часов» — Актюбинское ТВ не закроют, а грамотные люди, которые донесут до массового зрителя идеи партии и правительства, всегда найдутся.

А ещё, другой начальник, на творческих летучках говорил: «Незаменимых людей не бывает».

Но он был не прав. Без Лории «Эврика» осталась. Но это уже другая «Эврика». Другим стало телевидение РИКА, откуда ушли легендарные журналисты Тарасенко, Мураховский, Николенко, Ковынёв…

Мне жаль выпусков «10 ½» тех, самых первых, лет, когда мы были все вместе — Галия Жалдыбаева, Олег Адоров, Альфира Ярошенко, Саша Чернухин…

Великий русский поэт Амантай Утегенов сказал: «Но мной никто не станет. А я не повторюсь». Талант — явление штучное, и в творчестве каждый человек уникален, он не имеет цены.

В наше время чаще это понимается так, что он ничего не стоит…

P. S. 1991 г. Программа «10 ½», отрывки:

* * *

«Новые фильмы, те, которые идут в кинотеатрах нашего города, продолжают воспитывать светлые идеалы у нашей молодёжи. Скоро выходит на экраны новый фильм с безобидным названием «Высший класс». Героиня — валютная проститутка. Если раньше героинями были передовые свинарки и безотказные комсомолки, то теперь престижно трудиться на иной ниве. У проституток берут интервью, их показывают в кино. Даже жалеют.

Возможно, скоро утвердят звание «Заслуженная проститутка СНГ I степени». В общем — «высший класс».

Спешите смотреть в кинотеатрах города».

Поздравления программы «10 ½».

«Народных депутатов Арынова, Кулагина, Тулеуова мы поздравляем с покупкой новых машин. Очень повезло народным депутатам: они сумели приобрести машины в канун Нового года, до подорожания, по госцене. И ещё народный депутат Кулагин успел продать свою старую «Таврию». И успел съездить во Францию, вместе с руководителями области Золотарёвым и Тампаевым.

Телезрители не разделяют нашей радости за успехи в личной жизни народных избранников. Они считают, что в этих историях что–то не так.

Тем более, что практически не найти сейчас простого смертного, которому перед Новым годом, даже по очереди, выделили автомашину».

* * *

«Внимательные зрители телесериала «Богатые тоже плачут», наверное, обратили внимание на определённый стиль обращения героев друг к другу. Так, они обязательно перед именем человека называют его специальность — «архитектор Мендис Абаль», «доктор Гомес».

Если человек ничего не делает, то он просто «сеньор Луис Альберто».

Представьте, что у нас где–то за обеденным столом близкие люди обращаются друг к другу: «Положи–ка ты мне селедочки, милиционер Иван Иваныч», либо: «Пододвинь–ка поближе салатик, космонавт Федя».

В нашей стране так не принято. И, скорее всего, оттого, что никто у нас не может ручаться, что будет всё время доктором или адвокатом. Учитель в любой момент может стать плавильщиком, инженер — шофёром, а чабан — членом парламента.

Может, потому и не клеятся у нас нигде дела, ведь не чувствуем мы потерь оттого, что пироги у нас зачастую печёт сапожник, а пирожник тачает сапоги».

* * *

«4 мая многие годы у нас в стране отмечался странный праздник, который назывался: «Завтра, 5 мая, День печати».

Дело в том, что 5 мая родился Карл Маркс, и на одном листке календаря совершенно неприлично было упоминать о каких–то ещё второстепенных праздниках. И поэтому каждый год 4 мая в календаре писали: «Завтра, 5 мая, День печати».

Такой вот выходил праздник и поэтому у нас есть повод поздравить всех пишущих и печатающихся журналистов с профессиональным праздником.

Желаем лёгкости пера и счастья в личной жизни.

P. S. Учитывая изменившееся соотношение сил, поздравляем всех с новым праздником, который, наверное, будет называться: «Завтра, 5 мая — День рождения Карла Маркса».

Криминальная хроника

«Вчера, в 23 часа 30 минут на Ленинском проспекте нарядом милиции был задержан предприниматель Шипикин. При обыске у него был обнаружен и изъят баллончик с газом для самозащиты.

Теперь у предпринимателя Шипикина нет средства индивидуальной самозащиты, а у наряда милиции ещё одно добавилось».

1991 г., программа «10 ½»,

Актюбинская областная студия телевидения.

 

ТРУПНЫЙ ЯД ВЕНИЧКИ ЕРОФЕЕВА, РЕЛЯТИВИЗМ И СВАЛЬНЫЙ ГРЕХ…

Переписка с друзьями–писателями из Оренбурга по поводу выхода в свет книги моих рассказов «На снегу розовый свет…».

(Екатеринбург, Средне — Уральское книжное издательство, 2006 г).

Н. Корсунов — А. Дунаенко

Союз писателей России.

Оренбургская областная общественная

писательская организация.

Уважаемый Александр Иванович!

С Вашей книгой ознакомился известный российский писатель, лауреат многих Всероссийских литературных премий Пётр Николаевич Краснов. Как увидите из его рецензии, он резко отрицательно отнёсся к Вашему творчеству. Я тоже прочитал Вашу книгу и, увы, полностью разделяю мнение рецензента. Безусловно, Вы человек не без «божьей искры» но талант свой направили по ложному пути. И Вы, и Ваши поклонники глубоко заблуждаетесь, полагая, что с русской классической литературой покончено: она стряхнёт вас со своих ног, как грязь, и пойдёт дальше столь же славно, как и прежде, во имя великой духовности и нравственности в человеке.

Вы уже «большенький», и потому ничего не советую, ни к чему не призываю.

Председатель правления Н. Корсунов.

П. Краснов — А. Дунаенко

Отзыв

На книгу А. Дунаенко «На снегу розовый свет…» (17а. л.)

Уж очень широк (русский) человек, не мешало бы сузить — примерно так можно выразит своими словами эмоциональную досаду Достоевского. Но вообще–то у «Человека», как понятия духовного, диапазон не так уж и велик, это остров, со всех сторон окружённый своей же необъятной животной стихией…

Как остаться человеком, хотя бы и не с прописной буквы? Сдаётся, это главный вопрос человеческой культуры вообще, и ответ она давала всегда в виде схожих систем табу, завершённых две тысячи лет назад Нагорной проповедью Христа. Выводы достаточно просты: не заходи далеко со своего «острова», на отмелях «душевной» жизни ещё можно побарахтаться, а дальше — пучина, погибель для человека…

Автор хочет доказать, что умеет плавать в этой жиже? Ходить по этому зыбуну, «яко посуху», и возвращаться назад? Мнит себя разведчиком этих «глубин»? А не получится так: два раза нырнул — один раз вынырнул? Чаще всего так он и бывает.

А с другой стороны, так ли уж нужны эти столь опасно добываемые «секреты» читателю и в открытой именно публикации? Каждый о своей трясине–пучине сам частью знает, частью догадывается — есть ли нужда выносить это на поверхность, делать фактом дневного сознания и, более того, обсуждения, публичности? И, главное, что нам даст это выставление исподнего, преодоленье и пре–ступление табу — большую свободу греха, рационализацию половых отношений и превращение любви в секс, мощный рывок рыночной сексиндустрии? Похоже, что так, другого что–то не видно. В познании человека это даже не тупик, а регресс, попятный ход, перенос «горячей» проблематики человека из ноосферы в зоосферу. Ну, «заголились» до непотребности, а дальше куда? Только в свальный грех, в извращенчество.

Менее всего хочется в чём–то переубеждать такого «продвинутого» умельца и его фанаток из предисловий. Самое слабое место автора — его цинизм, переполняющий его же якобы «светлый мир». Самоотравление в таких случаях неизбежно, «вкусненький» трупный яд Венички Ерофеева давно уже, по всему судя, в крови Дунаенко, и здесь стоит разве что посожалеть о его авторских возможностях, бывших когда–то, можно предполагать, неплохими — до соблазна, до зацикленности на сексе. И зря поклонницы «обвиняют» дунаенкову «заголенку» (в отличие от «обнаженки» художников и скульпторов — настоящих, разумеется) в интеллектуализме. «Физиологическая психологичность» — пожалуй, умение на среднем уровне владеть словом — несомненно, юморок грязного колера — да. Интеллектуальность же (истинная, полная, а не компьютерная «считалка», духовность — это нечто совсем другое; и с чего это они, раздвинуто–продвинутые, порешили, что и сами они — интеллектуалки? Интеллект — это не одни только умственные способности, а прежде всего совесть, стыд как защита частички божественного в себе, высшего. И если «местечковый менталитет в традициях Шолохова» уже недоступен их пониманью, непостижим, то лучше бы нашей люмпен–интеллигенции о нем и вовсе не упоминать.

Логика цинизма такова, что обратного хода из него считай что и нет. Вместе с релятивизмом во всем, с безбрежной половой и прочей толерантностью это, как ни странным покажется автору, вполне обустроенный им для себя тупик. Конечно, он может продолжать в том же духе и с тем же, крепчающим год от года, душком, и в нынешних читателях нехватки не будет, в потребителях, вернее; но что–нито стоящее, «выше пояса» он уже вряд ли напишет, для этого ему пришлось бы слишком усиленно притворяться и налегать на свою «технику», мастеровитость, а этим в серьезной литературе мало кого обманешь. Работа на разложение, на порок мстит прежде всего самому «работничку» — по–евангельски: горе тому, через кого соблазн входит в мир… Иронизмами тут, как ни крути, не отделаешься.

Да, пишет А. Дунаенко вполне профессионально, не без игровой затейливости, даже изощренности. Но секции «секс ради секса» в организации нашей нет и надежд на ее возникновение не предвидится.

Литконсультант П. Краснов

А. Дунаенко — Н. Корсунову

Уважаемый Николай Фёдорович!

Спасибо, что так оперативно отреагировали на мою просьбу дать оценку книге «На снегу розовый свет…». Вернее, просьба была принять меня в Союз писателей России. Потому что я книгу написал. Ну а Вы, как я думал, прочитав эту книгу, над моими вымыслами слезами умиления обольётесь и, не откладывая дела в долгий ящик, примчитесь ко мне в Слюдяное с фотографом, на белом лимузине, чтобы прямо на месте принять меня в ряды избранных. Чтобы было у меня удостоверение, что я Писатель. А то у нас тут в районе без удостоверения, просто за книжку, никто не верит.

Простите, грешен, я уже представлял себе этот белый лимузин, который задним бампером упирается в магазин, что у нас на одном краю села, а капотом — в мой дом, который стоит на другом конце.

Но — не случилось, не сбылось. Мне не только не нашлось места в калашном ряду Союза писателей России, но незатейливыми своими историями вызвал я у этих писателей гнев и осуждение.

Особенно нового для меня в этих филиппиках не было. Но вот что озадачило: столь щедрый на всяческие отрицательные определения отзыв на книгу написал Ваш, Николай Фёдорович, литконсультант Пётр Краснов. Другой же Ваш консультант, Юрий Плотников, пятнадцать лет назад дал моим рассказам совершенно противоположную оценку. Литконсультант Союза писателей Казахстана Юрий Плотников. В то время в Союзе писателей Казахстана Вы занимали высокую должность и наверняка хорошо его знаете.

Юрий Плотников, собственно, всю эту кашу с книгой и заварил. «Книгу! — стал он кричать, прочитав «Принцессу, дочь короля» — вам нужно книгу издавать!». Дал почитать мои рассказы сатирику Медведкину (да, да, тому самому, которому путь в литературу открыл великий Райкин). Медведкин хохотал, обещал написать к книге предисловие.

Тут и Вы можете снисходительно улыбнуться, как Вы умеете: смеялись, мол, тёртые литературные волки над мальчишкой из провинции. Ан нет. Рукопись приняли в издательство, присвоили ISBN, поставили в план. Тираж ещё был обозначен какой–то, по нынешним временам, совершенно немыслимый. Потом, как водится, откладывали, переносили издание с квартала на квартал. Потом я забрал у них рукопись, потому что знакомые кооператоры пообещали выпустить книгу в считанные дни у нас, в Актюбинске.

А кооператоры меня обманули.

Так вот что я думаю, Николай Фёдорович. Вот ведь кто–то из Ваших консультантов не прав! Кто–то, мягко говоря, не разбирается в предмете, который ему доверили. Или Юрий Плотников, тот, что был в Алма — Ате, при Союзе писателей. Или — этот, оренбургский, Пётр Краснов, лауреат и дипломант.

Как хотите, а я почему–то больше верю Плотникову.

Получил я рецензию, и будто меня на тридцать лет назад в прошлое вернули.

Тогда тоже, году эдак в семьдесят шестом, устроила мне выволочку консультант из Союза Советских писателей О. Прохорова. Из самой Москвы пришёл пакет с гневными отповедями. Я ещё подумал: их что, этих консультантов, этих советских писателей, где–нибудь злят специально, чтобы они так с людьми разговаривали? Подолгу им кушать не дают? Держат в холодной ослизлой камере, и, может быть, сверху на них писают?..

А ведь я тогда тихий был. Совсем ещё белый и пушистый. Никаких там сексов, развратов и, этой, как там, у Краснова — «заголенки».

Ну, вот пара строчек из того прошлого:

Рассказ «Про Клима»:

«По–видимому, клопы расположились на теле Клима очень аккуратно, так, чтобы никого из них он не мог придавить. Клим не прогонял их. Ему нравилось, когда по утрам они собирались все вместе, единой семьёй и, по–товарищески, стараясь не потеснить соседа и не примять лапки друг другу, размещались на поверхности всего тела Клима. Если Клим спал, они устраивались у него и на веках, но только он просыпался, насекомые тут же, с готовностью, сбегали, разыскивали другие свободные участки тела и рассаживались там…».

В приложении к обязательному пакету ругательств, О. Прохорова сказала, что пишу я не то, что нужно, или, как уже спустя тридцать лет Вы, Николай Фёдорович, ещё раз подтвердили, что «талант я свой направил по ложному пути».

Вот сейчас я понимаю, как ей всё–таки было трудно точнее сформулировать в чём, собственно, заключается моя «неправильность». Образ врага был размыт, неясен. Всеми фибрами О. Прохорова чувствовала, что тут, с этим Дунаенко, что–то нечисто, но обвинить в чём–то конкретно улик явно не хватало.

В этом смысле Вашему Петру Николаевичу повезло, конечно, больше. Я стал писать об отношениях мужчин и женщин. А между ними всегда столько всего происходит, что образ врага — вот он: ну, во–первых, сама Женщина. А с ней — ну, это практически, неизбежно — секс, разврат, ну и, конечно, извращения всякие.

Я, конечно, уже предполагал, что ничего хорошего от Вас не услышу. Вот это: «Хе–хе! Ха! Ха!», ещё не видя самой книги. «Много, мол, вас сейчас развелось… писателей…». А потом, раскрыв наугад: «О! ЧЛЕН! Да я и читать её не буду!». Я тогда подумал: — А вдруг бы пришёл не я, а кто–нибудь другой. И было бы там написано, к примеру: «Но, к счастию, проворный Гавриил, Впился ему в то место роковое (Излишнее почти во всяком бое), В надменный член, которым бес грешил…».

Вот бы не повезло парнишке! Но вслух я начал оправдываться: «Вы посмотрите дальше, там не только, про член, там и про другие… органы…». Не помогло…

Вообще, прочитав Ваши рецензии, Ваш категорический и безоговорочный мне отлуп, как кандидату в члены (фу, ты, слово–то какое поганое! Ещё хуже то, на что оно в своей двусмысленности намекает… Представляю, какое чувство омерзения Вы испытываете, вынужденные прикасаться каждый день к этой гадости) да… в члены Союза писателей России — прочитав, я запутался. Я подумал: про чью это книгу Вы такое написали? Может, Вы чего напутали? Попалась к Вам в руки книга какого–то развратника, маньяка, дыбила, ну, Вы к нему — по всей строгости. А потом, по ошибке, письмецо с такими злыми словами мне и отправили…

Вот я опять рассказы свои просматриваю… «Нелюбимая»… Ну, где же тут секс:

«Выдержанно, я чуть расстегнул мокрую твою блузку, и больше в тот день у нас не было ничего.

И даже потом, когда было, я не любил, не полюбил тебя. Я любил других, а к тебе приходил через годы и месяцы, как будто впереди была целая вечность, и мы не умрём никогда, и в любой момент я могу прийти к тебе, к нелюбимой…»

Вот и всё. Опаснее в этом рассказе мест нет. Если Ваше воображение распалилось только от одного слова «было», то ведь это восприятие Ваше сугубо личное, индивидуальное.

И страшное слово ЧЛЕН, порочащее Вашу действительность, в рассказе ни разу не употреблялось.

А вот сцена из рассказа «Арбуз»:

«Среди лопухов, прямо на песке, острым сучком, я разорвал на куски арбуз, красное, сочное корейское чудо. Это был самый вкусный арбуз в моей жизни. Мы с Алиской окунали лица в хрустящую сахарную мякоть, не прожевав, целовались. Излишки сока текли по Алиске, я их собирал губами — и не было никаких излишков. Я кружил её на руках, я отнёс Алиску к тёплому ручью и там целовал, целовал, целовал. Импортные плавочки совсем растворились в воде, я увлёк Алиску на берег.

Никто не мешал. Ни бабка. Ни мороз. Ни одинокий путник. Я самовыражался, как мог. Даже Алиска мне не мешала. Мне бы остановиться… Забыл, что это мы для них, а не они для нас. Я выпил Алиску залпом…».

Где тут секс, Николай Фёдорович? В слове самовыражался? Выпил?

И где Вы с Петром Николаевичем тут грязь нашли?

Почему–то «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына вспомнился. В советском концлагере показывали для заключённых фильм. То ли «Свадьбу с приданым», то ли «Свинарку с пастухом». Какое–то партийно–целомудренное, идеологически выдержанное, кино. Так вот. После просмотра весь пол в зрительном зале оказался забрызганным спермой.

Никак нельзя предугадать, как твоё слово отзовётся.

А то ещё у кого–то из античных авторов забавный был описан эпизод. Во время всенародного праздника, Дня богини Венеры, решили по традиции, эту самую Венеру, в виде статуи, по улицам пронести. А какой–то шалун, улучив минутку, подобрался к статуе поближе, прильнул к ней и постарался получить своё мужское удовольствие. С одной стороны, его будто бы и понять можно: Венера женщина красивая, всё при ней, да к тому же, ещё и голая. Ну, подумаешь — из мрамора. У каждого свои недостатки.

Оно ведь, не всякому человеку доступно откровение, что изображение обнажённой женщины на картине, высеченное из камня, или же её описание в художественном произведении не обязательно направлено на немедленную мастурбацию. И некому подсказать иному пытливому искусствоведу (восполнить ему пробел в воспитании), что ежели сдержать в себе первый порыв, слегка остыть, охолонуть, то можно в себе и какие–то другие чувства обнаружить…

Возможно, доселе совсем ещё и не изведанные…

И вот у меня сомнения.

Может быть, Вы, Николай Фёдорович, как и обещали, и правда, ничего из моих рассказов так и не прочитали, доверились профессиональному литератору Краснову? Потому что одушевлённый читатель обязательно остановился хотя бы на статье об Амантае Утегенове. Он (Амантай) живёт от Вас в двухстах километрах. Не захотелось ли Вам встретиться с ним, просто поболтать, попросить выступить перед Вашими оренбургскими поэтами?

«Кто я?

Цивилизация белка?

Или плевок случайный?..»

«Я одинок, как запятая

В конце стремительной строки…»

Не впечатлило?

В Вашем окружении, что? — полно таких поэтов? Или захлестнул, засосал уже Вас безнадёжно «местечковый менталитет» и всё, что за глухими воротами Вашего Областного Союза — во внешнем мире — жалкий лепет дилетантов и графоманов?

…Да и какой–нибудь из моих рассказов должен же был задеть, царапнуть у Вас хотя бы одну струнку?

А ведь и получилось (если Вы, правда, читали книгу), что все рассказы показались Вам на одно лицо, как китайцы, и, действительно, всё время только одну струнку и задевали.

Я всматриваюсь в свои рассказы, перечитываю, наверное, уже в сотый, в тысячный, раз. Ну, не нахожу я в них того, что вызвало в Вас такую бурю возмущения.

Простите, Николай Фёдорович, но, кажется, временами Вы выпадаете, перестаёте чувствовать собеседника. Что ли от величия своего? Оттого ли, что в Оренбурге Вы — признанный прогрессивной общественностью, классик? Что сам Михаил Александрович Вас, в гроб сходя, благословил?

Ведь вся эта риторика, все речевые штампы, шаблоны, с помощью которых Вы с Петром Николаевичем объясняли мне мою несостоятельность, — они хороши для выступления на собраниях, для митингов. Чтобы, указывая на меня пальцем, пудрить кому–нибудь мозги.

Возможно, для доклада где–нибудь на Съезде Советских писателей.

Вы вообще–то понимаете, хотите ли понимать, о чём мы с Вами разговариваем? Вы меня слушаете? Слышите? Любите ли Вы женщин? Смеётесь ли, когда Вам рассказывают анекдоты? Или — только над «приличными»? Типа: «Возвращается муж ночью домой из командировки, заходит к жене в спальню, а там — ничего интересного»?.. Что? Всё равно не смешно?

Как Вы вообще относитесь к устному народному творчеству, к фольклору? Не тянет ли запретить, отредактировать, выступить в печати с суровым осуждением? Или фольклор отдельно — литература — отдельно? Ваша литература?

Не бросает ли Вас в холодный пот оттого, что в снах приходится иногда видеть такое, из–за чего литературный критик Ваш, Пётр Николаевич, если бы узнали, то никогда бы больше не подали Вам руки?..

Пробовали ли Вы работать над собой, чтобы Вам никогда не снилось ничего такого?..

Кто для Вас Пьер Паоло Пазолини — пошляк, режиссёр порнофильмов, или Великий Мастер? Какая половина тела — верхняя или нижняя включается у Вас при просмотре его работ? (Хотя по части выше–ниже пояса, опять простите, это не к Вам, хоть Вы и подписались, а к Петру Николаевичу).

Видели ли Вы «Империю чувств» Нагиса Ошимы?

А как Вам фильмы Киры Муратовой, где нет–нет, да и проскользнёт «заголенка»?..

Или Вы уже мессия и у Вас — миссия?.. Вразумлять, воспитывать, указывать единственно правильный в литературе путь?..

В Журнале «Гостиный двор», в № 18 за 2005 г., Вы опубликовали статью «На родной земле». Вступление — чуть ли не плач по Союзу Советских писателей. «Кое–кто хочет забыть, принизить…». Ну, понятно — был он Вашим кормильцем, с ним связаны Ваши лучшие годы. Но что хорошего было в Вашей советской литературе? Кастрированной, дистиллированной, а потом ещё — отфильтрованной. Если и появлялось что–нибудь приличное, вроде «В Окопах Сталинграда», «Чевенгур», «Один день Ивана Денисовича», так оно, если не сразу, то через время становилось антисоветским. В 70‑х годах прочитать «Мастера и Маргариту», «Театральный роман» можно было только в сброшюрованных страничках из «Нового мира», а за хранение «Роковых яиц», «Собачьего сердца» сажали в тюрьму.

Язык советской литературы был более всего приспособлен для контактов с властью (уж каких, пусть там Пётр Николаевич пофантазируют) и, таким образом, к русской классической литературе, если и имел отношение, то неприлично опосредованное. Писалось всё с оглядкой на партию, которая себя называла мудрой и на органы, которые называли себя справедливыми.

Советский писатель — успешно мимикрирующая особь. С уходом коммунистов из власти совписы быстренько сменили вывеску и уже не с красными флагами, но — с хоругвями пошли в новую жизнь. Теперь уже — как Союз писателей России.

И, что забавно, даже картины современной жизни им удаётся складывать из пазлов сталинской эпохи.

И как–то это всё ладненько, без скрипа, увязывается с рассуждениями о Нагорной проповеди.

Скажите, Николай Фёдорович, а в Вашей организации креститься с КГБ в один день начали? Или чуть позже — по сигналу?

Вы среди прочих находились в своём Советском Союзе писателей, как в палате, где чистый, обработанный ультрафиолетовыми лучами, воздух. Не настоящий. Но это — Ваш воздух. Вы к нему привыкли и хотели бы заставить всех дышать воздухом Вашего литературного морга, безжизненной этой дрянью.

И — кто не с Вами — тот против Вас.

У Вас — Шолохов, Симонов «и сотни других».

У меня — Мандельштам, Булгаков, Пастернак, Ахматова, Платонов, Довлатов, Высоцкий, Хармс, Бродский, Гумилёв, Аронзон, Бунин, Цветаева, Домбровский, Солженицын, Венедикт Ерофеев — писатели, не имеющие никакого отношения к советской литературе. Но это — Русская литература. Да, именно та, которая, как Вы верно изрекли, «пойдёт дальше столь же славно, как и прежде, во имя великой духовности и нравственности в человеке». Но вот кого при этом она будет отряхивать с ног, решать не Вам. Простите, Николай Фёдорович, но не тот у Вас уровень. Не тот масштаб.

Я понимаю, Вам уже под 80. Но Вы продолжаете руководить писательской организацией. И — ничего не знаете, да и знать не хотите о современной литературе. «Хе–хе! Ха–ха!» сказали вы, услышав от меня о существовании в Интернете сайта Проза. ру.

Да, конечно, Вы выше этого. И Вам ничего не говорят имена О. Петров, Борис Гайдук, Сергей Алхутов, Фурта Станислав, Scriptor, Анна Прудская. Вы не знаете о поразительной прозе Владислава Ивченко, Вам наплевать на то, что Европа читает книги автора Прозы Андрея Геласимова — у Вас в Оренбурге свой писательский хутор, где живёте Вы со товарищи, подобно русским староверам в Латинской Америке. Без телевизоров и Интернета. Утюги — на угольях. А из электроприборов — только лампочка Ильича.

Поднимите веки! На дворе не только другое лето — там качественно новое поколение. Не пуганное. Молодые юноши и девушки — они уже в двадцать лет перечитали множество книг, названия которых нам с Вами и не снились. Они знают языки, их кругозор не ограничен рамками марксистской философии, книжками советских писателей о цементе, бесполой любви и вечной битве за урожай.

Ваш литконсультант походя, уничижительно отозвался о женщинах, написавших предисловия к моей книге.

«Фанатки из предисловий… и с чего это они, раздвинуто–продвинутые, порешили, что и сами они — интеллектуалки?»

«Раздвинуто–продвинутые» — это у него смешной юмор такой. Очень чистого колера фразочка. Почти, как у самого Петросяна.

Живой же человек. Тоже иногда сострить хочется.

Наверное, всё–таки, у Петра Николаевича какие–то комплексы по отношению к женщинам. Что сделали они ему? Или — не сделали?

Иначе откуда такая озлобленность? Да и мысль, слегка усложнённая, вызывает у него раздражение.

Вот я совершенно спокойно отношусь к тому, что во многом женщины, нас, мужчин, превосходят. Уж так устроил Господь, и нам нужно к этому подстраиваться, не теряя лица.

У нас ведь с Петром Николаевичем, как я смею догадываться, даже музы выглядят по–разному.

У коллеги она в «исподнем». На которое, если взглянуть при дневном свете, сделать «фактом дневного сознания», то, по осторожному предположению, волосы могут встать дыбом.

Но ейное «исподнее» скорее может стать непреодолимым препятствием на пути к совершению греха, потому и творчество в этом смысле выглядит у Петра Николаевича абсолютно безукоризненным.

У меня же Муза — в красивом белье, не чужда лёгкой косметики. От неё приятно пахнет…

Конечно, что тут потом напишешь…

А «фанатки»… Вы знаете, мне было очень приятно, что книгу «На снегу розовый свет…» украсили предисловия женщин, которых так, с присущей ему деликатностью, назвал мой литературный судья.

Александра Валаева, Лара Галль, Милла Синиярви — это цвет Прозы. ру.

Лара Галль — «Королева Прозы 2005 г». Если на страничку Лары собрать все звания и награды, которые присуждались ей в Сети, то страничка просто лопнет.

Допускаете ли вы, Николай Фёдорович и Петр Николаевич, что литературные способности Лары отмечались кулуарно, компанией пэтэушников?

Уверен, что если бы за парту посадили писать сочинение Петра Николаевича и Лару, то «известный российский писатель и лауреат» просто бы «не потянул».

Снизойдите, Николай Фёдорович — загляните на Прозу к нам, убогим. Поучаствуйте в форумах. Выскажитесь. Выдайте пару абзацев. Догадается ли кто по одним Вашим текстам, что Вы — классик? Без дополнительных пояснений, что Вы — Член Союза, Председатель и прочая?..

Ну вот. Вроде, как и всё. Извините, если что не так.

Никого «раздвинуто–продвинутым» в ответ не обозвал. На чём кто зациклился, постарался оставить без внимания. Если мои оппоненты хотят, то я даже могу согласиться с тем, что и словом я не владею и юморок у меня так себе.

В общем, ударили меня по правой щеке — подставляю левую.

С уважением -

тоже оренбургский писатель -

Александръ Дунаенко.

P. S. Жаль, что мы с Вами, Николай Фёдорович, на память не сфотографировались. А вдруг, я — будущая слава и гордость Оренбургщины?

Вы бы потом, листая семейный альбом, хвалились внукам и правнукам: — Вот, мол, тут я — и Михаил Александрович Шолохов. А тут я — и Александр Иванович Дунаенко. Ну, да, тот самый. Мы с ним когда–то переписывались…

 

Послесловие

Вот я заметил одну особенность своих рассказов, которая, хоть это может показаться и странным, мне льстит.

В своём большинстве у тех читателей сайта Проза. ру, которым они нравятся, очень высокий показатель IQ. Выше, и иногда намного выше, чем у меня самого. Виктор Ганчар, Константин Смольников, Анастасия Галицкая, Виктор Винчел… Мне интересно с ними общаться, читать их произведения. Кроме литературной одарённости, это ещё и высокообразованные люди. На сегодняшний день они — «мои университеты».

Выбравшись из своей деревушки, притащился я за четыреста километров в Оренбург в надежде встретиться с собратьями по перу, испытать радость живого общения.

Встретился. Испытал. Живого общения больше не хочу. Хочу обратно в Интернет, на Прозу.

А насчёт книги. И — сурового ответа мэтров и корифеев оренбургской литературы…

Нет, конечно, дело тут не в эротике, которая в разной мере (конечно, чего уж тут отпираться) присутствует в большинстве рассказов сборника «На снегу розовый свет…».

А как же в других, где эротики нет?

Я ещё хотел поспорить, привести примеры. Потом вдруг себя остановил. Зачем? Ведь смысл рассказов моими критиками просто не усваивается. Мы с ними пишем, говорим, живём на разных языках. И в разных странах.

Чего я хотел? Чего ожидал от правопреемников Союза советских писателей? Кто для них я? — Выскочка из глубинки, взявший на себя смелость, нет — наглость назвать себя писателем!

Но — не понимать Венедикта Ерофеева?! Не слышать, не почувствовать его текстов?!

Человека. Личность.

Писателя, к имени которого прикасаться нельзя, не помыв прежде руки.

И ещё попытаться швырнуть камнем в его бессмертие?..

Они его физически ненавидят

за гениальность.

За инакомыслие.

За то, что на его фоне их просто нет.