Пашка родился в этом городе. Как и его отец с матерью. А вот дед с бабкой жили в деревне, расположенной в глухой тайге в полусотне вёрст от города. Перебраться в город им пришлось, когда стало разливаться рукотворное море, ставшее самым большим в Европе. Дом помогла разобрать, сплавить по большой воде и поставить в городе многочисленная родня. В 80-х все деревянные дома по Детской снесли, чтобы построить на этом месте многоэтажки. И Пашка с родителями перебрался в такую же многоэтажку, став полноценным городским жителем.

Пашкин дед не мог жить без родных мест. Во дворе своего дома за два года он построил шестиметровую деревянную лодку. Поставил в неё шестисильный мотор от кинопередвижки. И от схода льда до ледостава жил в избушке близ своей деревни, приезжая в город несколько раз в месяц за хлебом и привозя домочадцам рыбы — дичи — ягод — грибов. Когда деревяшка сгнила,  — уже Пашкин отец купил 5-ю "Казанку", на транец которой повесил 30-сильного "Вихря". "Вихрь" не в пример Л-6 жрал бензина до неприличия много, но позволял дюральке довезти своих пассажиров до берега в ветреную погоду: недостаточно мощный или некстати зачихавший мотор мог просто не вытащить лодку на волну, и тогда гребень волны, с которой лодка только что сошла, обрушивался в неё и заливал (остроскулая глиссирующая дюралька — не деревяшка, которая в такой ситуации лишь отчаянно раскачивалась), об участи пассажиров говорил список погибших на воде, вывешиваемый на лодочной станции, к концу сезона он доходил до десятков.

Пашка сызмальства ездил с отцом, и в четырнадцатилетнем уже возрасте мог провести лодку в свежий ветер по ревущему морю. Управлять пятиметровой лодкой и тем ещё мотором, когда видимость ограничивается сотней метров срываемой ветром с гребней волн пеной, и надо ещё попасть из моря в реку, не проткнув при этом днище одним из многочисленных торчащих из воды деревьев (на дне моря раньше рос лес) — занятие для крепких духом людей, и поездки эти закалили Пашку на всю жизнь.

В располагавшейся в старом доме близ церкви школе Пашка учился, в общем-то, неплохо. Прилегающий к историческому центру города район деревянной застройки, в котором он жил, считался самым шпанистым в городе, драки здесь были обычным явлением, и Пашке часто приходилось кулаками, а то и вырванным из забора колом доказывать своё право на существование, что очень пригодилось ему, когда пришло время служить. В отличники не стремился. Ему больше нравилось бродить по заморским лесам.

В заморских деревнях давно уже никто не жил, неперевезённые дома сгнили, дороги заросли лесом, да и попасть туда можно было только на лодке по бывшим руслам рек, от материка те места отрезаны непроходимыми болотами, образовавшимися после заполнения водохранилища. Редких людей там можно было встретить лишь в пору большой воды — в мае, июне, начале июля. А когда созревали ягоды и грибы,  — попасть туда могли лишь те, кто знал извилистые русла старых рек, Пашке эти знания перешли от отца и деда. Надо было петлять по километровой ширины разливу, чуть съехал с русла — оказался на мели. Так что все ягоды и грибы, а также вся дичь, ими кормящаяся, были Пашкиными.

Отец научил его перебирать мотор, от надёжной работы которого зависела жизнь в неспокойном море. К такой работе относились со всей серьёзностью. Кому приходилось бывать во впадине между волнами, когда вместо неба и спереди, и сзади, и сбоку видны только стены воды, тот знает: мотор в такие моменты становится живым существом, и обращаются к нему, как к человеку: "Вывези, дружок. Только вывези…"

Когда встал вопрос о выборе профессии, Пашка решил выучиться на слесаря. После восьмого класса он поступил в ПТУ, по окончании которого устроился слесарем на блюминг. Поваляв месяц дурака на блюминге, ушёл служить в армию.

С его характером и умениями служба шла быстро. Вначале пытались доставать деды, и тут пригодился школьный опыт. С частью дедов он разобрался поодиночке. Остальные деды продолжали. Прекратились приставания к Пашке только тогда, когда из нужника был выловлен чуть живой, самый дедовитый из дедов. Так что почти все два года Пашка служил на благо Отчизны, а не дедов, наживая опыт в нравившемся ему слесарном деле.

После армии вернулся на блюминг и через пять лет стал самым молодым бригадиром слесарей. Пашка женился, родил сына, и жил и работал в своё удовольствие, получая неплохую по тем временам зарплату.

Перестройка была Пашке, живущему в цикле семья — работа — заморские леса, до фени. Газеты и ТВ стали, конечно, интереснее, но на чтиво и тем более телевизор у него почти не оставалось времени. Жизнь шла своим чередом, перестройка — своим. Много лет спустя, засунув компакт в щель, он поймёт, как был прав его земляк: "Позабыв, откуда, скачем кто куда. Ставили на чудо — выпала беда".

Пашкин отец купил участок на Ягорбе, построил летний домик, баню, зарыл кессон и с весны до осени жил там, иной раз составляя Пашке кампанию в поездке за море. Очередь снабжать дарами заморских лесов семьи перешла к Пашке. Ничуть этим обстоятельством не смущаясь, Пашка повесил на транец второго "Вихря" — тридцатку и долетал теперь до своих заморских владений по спокойной воде меньше, чем за час, недоумевая, как это у его отца и деда хватало терпения тащиться на деревяшке пять часов в одну сторону.

И вдруг такая спокойная, размеренная жизнь кончилась. Наступило безвременье — для таких вот работяг, как Пашка, для врачей, учителей, пенсионеров,  — для подавляющего большинства жителей бывшего СССР. Эпоха торгашей и воров. Тотальный дефицит, потом свобода цен и приватизация. Тщательно спланированные на государственном уровне многомесячные задержки зарплаты, чтобы рабочие отдавали директорату перепавшие им акции почти задаром. Директорат делал вид, что выбивается из сил, пытаясь помочь своим рабочим. Продавал недорого получаемые якобы по бартеру сахар, сигареты, одежду — всем понемногу, а вот телевизоры, видики, холодильники получали немногие. Что-то надломилось в душе Пашки, когда один из конторских, у которого Пашка просил телевизор, предложил его за двойную цену. Автомобили и вовсе доставались одним и тем же, и тут же перепродавались, но уже по другой цене.

А в городе творилось и вовсе непонятное. Рядом с церковью, с которой двумя веками раньше и начинался город, притом, что всякое строительство жилья в это смутное время прекратилось, заняв часть территории близлежащего стадиона и столетнего городского парка, как на дрожжах, рос сказочный городок из коттеджей, к которому срочно тянулись коммуникации. Судя по диаметру труб, укладываемых для воды и пара, жить в этом городке могло тысяч пятьдесят человек. Это несоответствие разъяснилось, когда коттеджи были построены: в квартирах прилегающих многоэтажек заметно похолодало, а из кранов исчезла вода. Потому, что к коттеджам прилегали бассейны, которые надо было наполнять водой и отапливать.

Именно на эту тему и задал вопрос оператор поста управления на злополучном собрании на блюминге тогдашнему финансовому директору, мол, чё это за поле чудес такое в стране голодных дураков? Только что вернувшийся с забугорных курсов повышения квалификации, до этого бойко сыпавший иностранными словечками, финансовый вспылил и обозвал рабочих быдлом, которое ничего не понимает, и добавил: а кто не будет понимать,  — тот быдло неисправимое, которое он с завода вскорости вышвырнет. Голодные рабочие, которых дома ждали голодные жёны и дети, окружили стол. Пытавшейся не допустить до тела охране попало, и она разбежалась, лишь один вытащил из кобуры пистолет, который тут же у него отобрали, вытащили из пистолета магазин с патронами и зашвырнули и то, и другое подальше, и в разные места. Тело малость побили, несильно, только чтобы поучить. С детства понимавший смысл приказа "Наших бьют" и научившийся автоматически реагировать на тот приказ в армии, приложился к холёной физиономии и Пашка.

Финансовый, позже ставший генеральным, сдуру заявил, несколько десятков рабочих ходили по повесткам к следователю. Следствие зашло в тупик: кого садить, всех, что ли? И посоветовало финансовому заявление забрать взад. Финансовый заупрямился, он утроил охрану, вместо пистолетов у охранников появились автоматы, он с оглушительным воем ездил по городу в одном из бронированных джипов в сопровождении автомобилей ГАИ, спихивая на обочину не успевшие уступить дорогу легковушки, и решил, что теперь бояться некого. Чтобы завершить дело, следователь уговорил одного уже подавшего заявление на увольнение пенсионера взять всё на себя. Выторговав у обжимного начальства за такой поступок две машины досок, тот на суде показал, что чистил функель финансовому он один, в ответ на оскорбление, а остальные только смотрели. Получив год условно и пожизненную благодарность товарищей, пенсионер уехал жить в деревню: там прокормиться было легче, если на земле работать, конечно.

Первые два ряда в зале суда занимали дюжие ребята из охраны финансового, правда, без оружия. А в здании суда и на улице ожидали коллегу две сотни голодных рабочих. Не удивительно, что дело слушалось всего десять минут. Недовольный решением суда финансовый, к тому же освистанный и оплёванный работягами при выходе из здания, сел в джип, включил сирену и с воем проехал двести метров от здания суда до своего дворца. А с остальными решил разобраться своими методами.

И вот со всеми, побывавшими у следователя, стали случаться неприятности. То на проходной охрана оговорит, то (раньше такого не бывало) за появление в душевой за минуту до конца смены накажут, как за прогул. А за другими, не принимавшими участия в поучениях финансового, подобные грехи не замечали.

А финансовый объявил блюминг убыточным цехом и пообещал вскоре закрыть. Блюминг работает и по сей день: требуемые мех. свойства многих пользующихся спросом марок стали получаются только после обжатия заготовки на блюминге, при прокатке литой заготовки их не достичь. А вот проходившие по тому делу рабочие, поняв причину гонений, стали увольняться, подыскав новые места работы. Пашка не стал: он был твёрдо убеждён в своей правоте, и человеком был, мало того, что знающим дело,  — так ещё и дисциплинированным.

Это не помогло. Однажды, когда он шёл через проходную один, охрана скрутила его, одела наручники и сунула в рот кляп. Предложила подписаться под заранее составленным протоколом. Пашка отказался. Выждав с полчаса, пока не прошла на работу смена, охранники кинули Пашку в бобик и свезли в наркологию. Там тоже был заранее составленный протокол, утверждающий, что Пашка, несколько месяцев не бравший в рот, пьян. Охрана поставила в обоих протоколах свои каракули и отпустила Пашку, запретив приближаться сегодня к забору.

А на следующий день на работе Пашку уже ждал приказ об увольнении по обидной 33-й статье. Сдав инструмент и спецодежду, плюнув на порог так обошедшейся с ним конторы, Пашка поехал домой.

Взяв по дороге бутылку водки, дома он помаленьку её опустошал, раздумывая, что же делать дальше. В суд он решил не обращаться: хотя у некоторых получалось, и они были восстановлены судом на работе, с оплатой вынужденного прогула. Но это растягивалось на месяцы: городской суд всегда признавал правоту администрации, надо было писать кассационную жалобу и ждать, когда придёт вызов из областного центра; облсуд отправлял дело в суд первой инстанции на пересмотр в ином составе судей, если решение было принято в пользу работника,  — кассационную жалобу подавала уже администрация… — такую дистанцию проходили не все. И хотя в свободном профсоюзе (руководители которого увольнялись и судились с администрацией по многу раз,  — так она не хотела допустить существования этого неподконтрольного ей органа) помогали составить исковые заявления и даже давали послушать кассеты с записями судебных заседаний, Пашка этот путь отверг: он не мог бросить свои ягорбские и заморские плантации. Он решил устроиться на другую работу, а с финансовым (читатель уже догадался, что финансовый директор, позже ставший генеральным, и есть Епифан) поступить так же, как тот с ним: отомстить.

А когда Пашка принимал решение,  — он доводил его до конца, чего бы это ни стоило.