Этой же ночью мне приснился сон, который я буду помнить до смерти, и не дай мне Бог увидеть его еще раз.
Мне приснилось, что я лежу в гробу. Гроб мой был как будто из стекла — прозрачный, но прочный. Я не мог ни пошевелиться, ни позвать на помощь. От тошнотворного ужаса я проснулся… но сон продолжался. Темная палата, голубоватый свет окон, спящие соседи — все казалось мне призрачным. В этом мире настоящим был только я — и мой хрустальный гроб.
Я был один во всей огромной, безжизненной Вселенной! Я завопил, надеясь перекричать окружившую меня пустоту… Призраки вокруг меня проснулись и вскочили с кроватей. Вспыхнул свет. Призрак Эстонца ввалился в палату и схватил меня за плечи.
— Аптечку, быстро!.. — услыхал я сквозь пелену кромешного ужаса. — Илько! Посмотри на меня! Илько!..
На один миг я встретился взглядом с его пронзительными светло-серыми глазами — ясными, встревоженными… Но они были далеки, как звезды, а вокруг меня смыкалась ледяная тьма космоса.
— Каарел! Не уходи! — завопил я. — Каарел! Мне страшно!
Последнее, что я увидел, был шприц в руке доктора… дальше, как говорится, тишина.
— …на фоне неврастении вследствие переходного возраста.
— Чушь собачья… Просто за этого парня кто-то хорошо помолился. Теперь-то уж он поймёт, что к чему…
— Вы, Кузнецов, считаете, что так и следует написать в истории болезни? Хорошо, не буду препятствовать. Но если в один прекрасный день сюда нагрянет комиссия, чтобы проверить ваше собственное психическое здоровье…
— Простите, Ольга Васильевна, я больше не буду.
— Хочется в это верить!.. Между прочим, вы должны были первым сообщить мне о том, что у Каарела проблема с пациентом, коль скоро он сам не удосужился этого сделать! У господина Томмсааре есть оправдание: он слишком молод и совершенно неопытен! Но вы, доктор, хороши!.. И вы тоже, Анна Стефановна!.. Я была о вас лучшего мнения!..
В полусне я услышал суровый голос госпожи Нечаевой. Приподняв тяжелые веки, я увидел совершенно незнакомую комнату. У моей кровати сидел Эстонец, а рядом с его стулом стояла неразлучная парочка: доктор Майер и доктор Кузнецов. Дверь комнаты хлопнула, закрываясь.
— Схлопотали! — усмехнулся Дядя Фил. — Дружба с эстонцами до добра не доводит!
Доктор Кузнецов нежно потрепал младшего коллегу по волосам.
— Я сэту… — бледным голосом произнес Эстонец.
— Всё одно — иностранец. От вас одни неприятности!..
— Филипп!.. — обиделась госпожа Майер.
— Анюта, мы всё равно вас любим! Как деток несмышлёных!..
— Нет, — покачала головой Анна Стефановна. — Как говорил мой папа, нам, немцам, вас, русских, не понять!..
— А кому он это говорил? — спросил Дядя Фил.
— Моей маме, — улыбнулась госпожа Майер.
В больничном корпусе я пролежал долго. Каждый день меня навещали доктора во главе с профессором Нечаевой. Я оживлялся при виде каждого посетителя. Я искренне и подробно отвечал на все вопросы, я старался растянуть разговор, чтобы гости остались со мной подольше. Я всё надеялся, что кто-нибудь мне поможет…
Но люди продолжали казаться мне сном. Я был безнадёжно одинок… Только теперь я понял, какое это ужасное чувство. Подумать только, а ведь когда-то я мечтал быть единственным на планете! Вот и домечтался… С каждым днем всё глубже становилось мое отчаяние. Лежа в полузабытьи, я думал, что мне уже нет спасения…
Но однажды в больничной палате повеяло весной. Звонкий серебряный голос пожелал мне доброго утра. В палату вошла Надежда и по-домашнему присела на стул у моей кровати. И я вдруг заметил, что на деревьях за окном распускаются листья. Надежда посмотрела на меня, и я встрепенулся. Хотя ее чудесные глаза снова увидели во мне обычного мальчика, и даже далеко не из хороших, я почувствовал, что оживаю. Мой гроб оказался не хрустальным, а ледяным, и под солнечным взглядом Надежды он взял да и растаял…
Гостья долго смотрела на меня, словно изучала. А потом вдруг улыбнулась.
— Ну, вот ты и поправился, — промолвила она. — Больше не болей!..
Вскоре главврач выпустила меня из больницы, и я вернулся в свой корпус. За время моей болезни Эстонец выписал почти всех старых пациентов, а младшие изменились до неузнаваемости.
Они уже научились разговаривать друг с другом и теперь вовсю замышляли разные безобразия. Они и ссорились, и дрались — в шутку, при помощи мокрых мыльных носков, и всерьез — кулаками. Я поначалу пытался держаться в стороне, но однажды, в разгар жаркой битвы подушками, плюнул на своё хорошее воспитание и с упоением ринулся в общую потасовку. Терять мне было нечего. Я подумал: уж если я обычный, то и вести себя должен соответственно.
Эстонец больше не расставался с аптечкой. Он с утра до ночи только и делал, что разнимал дерущихся, заклеивал пластырем боевые раны пострадавших и грозил всем строгим наказанием. По ночам он пытался навести порядок в разгромленном корпусе. Вид у доктора был усталый, но чрезвычайно довольный.
Единственным, кто не принимал участия в нашей кутерьме, был Поэт. Он избегал шума и беготни, по утрам старательно чистил зубы и причесывался. После обеда он обычно уединялся в одной из аллей парка с томиком стихов Пушкина — в лечебнице имелась большая старинная библиотека. Поэт бродил под липами с мечтательным видом и бормотал:
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная, боязлива…
Кто-то смеялся над ним, а кто-то поглядывал с уважением. Все знали, что Поэт влюбился. А я даже знал, в кого. Однажды после завтрака я подошел и сказал Поэту, что Надежда вовсе не дика и не печальна. Поэт покраснел и спросил, откуда мне это известно. Пришлось рассказать о том, как его возлюбленная навестила меня в больнице…
Поэт, оказался ужасно ревнив и немедленно вызвал меня на дуэль. Эстонец подоспел через минуту, но мы успели порядком друг друга отмутузить. Пока доктор доставал пластырь, Поэт отдышался и заявил, что его сердце разбито: раз Надежда предпочла меня, он немедленно пойдет топиться.
— Ноги не промочи, — заботливо проговорил Эстонец.
Поэт побледнел, и кинулся вон из корпуса. Вернулся он к обеду — с мокрыми ногами и каменным лицом. Пруд в нашем парке оказался по колено.
— Какое унижение! — воскликнул Поэт. — Что мне теперь делать?!
Эстонец принёс ему сухие ботинки и сказал:
— Можешь подмести пол, он грязный.
— Вы смеётесь надо мной! — вскричал Поэт, хотя ему, как и всем нам, было хорошо известно, что чувство юмора у господина Томмсааре отсутствует напрочь. — Вы жестокий, бессердечный человек! Вам не понять моих страданий! Видно, что вы никогда не любили!..
Эстонец пожал плечами и взял метлу.
Поэт был безутешен. Он так убивался, что Эстонцу снова пришлось позвать на помощь друзей. Но Анна Стефановна ласковыми уговорами не смогла вернуть беднягу к жизни. Тогда за дело взялся доктор Кузнецов.
— Пойдем-ка, парень, со мной, — сказал он. — Поговорим по-мужски!
Уж не знаю, что сказал Поэту Дядя Фил, но с тех пор нашего влюбленного в корпусе только и видели. После завтрака он сразу убегал на конюшню и возвращался лишь к обеду. После полдника он снова спешил к доктору Кузнецову. Поэт записался на все его секции, включая шахматную. Теперь по вечерам я оставался в корпусе один.
Все мальчики уже нашли себе занятия по душе. Эстонец еще раз попытался отправить меня к Анне Стефановне — он утверждал, что госпожа Майер прекрасная пианистка. Но я отказался. Тогда Эстонец велел мне ухаживать за ёжиками.
У нас под крыльцом жила целая семейка. Я ставил на дорожку блюдце с молоком. За деревьями садилось солнце. Яблони были пронизаны теплыми золотыми лучами. Иногда по аллее строем проезжали всадники во главе с доктором Кузнецовым. Последним, вцепившись в гриву, трясся Поэт на сером Паладине.
Частенько ко мне в гости забегали собака Вафля и Мячик — старый серый кот Анны Стефановны, который любил гулять сам по себе. Кот садился рядом со мной на нагретую солнцем ступеньку, а Вафля укладывалась у моих ног и принималась за кость: вежливая собака Дяди Фила всегда ходила в гости со своими запасами. Ёжики пили молоко…
Хорошо, что в тот вечер Эстонец вернулся домой пораньше.
— Эй, что это с тобой? — спросил он, увидав, как я реву, сидя на крыльце рядом с толстым котом Анны Стефановны.
Я поклялся сам себе, что не стану отвечать. И немедленно понес какую-то околесицу. Про ёжиков, которым так незаслуженно хорошо живется на свете. Про кота — жирное, самодовольное животное, которое ничего хорошего в жизни не сделало, но Анна Стефановна все равно каждый вечер бродит по парку и зовёт его домой. Про Вафлю — и что Дядя Фил нашёл в этой бестолковой блохастой твари?!..
Чем дольше я жаловался, тем меньше понимал, что, собственно, меня так расстраивало. Эстонец согнал кота и сел на крыльцо рядом со мною. Кот прыгнул к нему на колени.
— Уйдите! — прохлюпал я; мне было ужасно стыдно… и в то же время, я боялся, что доктор послушается меня и действительно уйдёт.
Доктор не ушел. Он молча гладил кота и смотрел на закат. Я понемногу успокоился. Кот мурлыкал. Вафля грызла кость. Ёжики ушли под крыльцо. Эстонец обнял меня левой рукой, накрыв широким вышитым рукавом. Мне стало непривычно тепло и уютно. Эстонец вздохнул и ни с того ни с сего заговорил.
Но не обо мне, и не о ёжиках. Он повёл неторопливый рассказ о странной земле на берегу Чудского озера, о древних храмах и теплых камнях удивительной страны под названием Причудье, где явь и сказка жили бок о бок, где лён был нежнее шелка, где женщины пели песни, которых уже никто никогда не услышит…
Я слушал и представлял себе цветочные ковры, устилавшие дороги к церквям в день Успения, яркие женские наряды, звенящие серебром… Матери Песни верили, что именно так одевалась Божия Матерь, что на чудесных камнях, не остывающих даже зимой, отдыхали апостолы, а звонкие гусли-канкиль вырезал из можжевельника Сам Господь…
Я слушал и словно видел наяву старый крестьянский дом, стену из серых валунов. Тихого беловолосого мальчика, сложившего из щепок маленький костерок: мальчик сидел на земле и смотрел на огонь светлыми, почти прозрачными глазами. Вот из дома вышла старая женщина в ярком переднике и позвала мальчика домой…
— Это сказка? — благодарно спросил я.
— Это Сэтумаа, — ответил Эстонец; свет уходящего солнца сиял на его лице, и оно тоже казалось сказочным…
Я даже подумал: вот бы так и сидеть до завтра… Но увы: время неумолимо приближалось к ужину. В корпус начали возвращаться остальные пациенты. Первые трое остановились у калитки, не очень-то приветливо глядя на нас с доктором…
После отбоя они учинили надо мной суд.
— Вам, господин Арсеньев, предъявляется обвинение в том, что вы подлизывались к Эстонцу…
Судьей выступил тщедушный заморыш (он разбирался в законах: до лечебницы он готовился стать Самым Молодым Юристом в истории Права). За протокол посадили Поэта, который умел писать от руки, а не только на компьютере (карандаш и бумагу одолжили у художника). Остальные были свидетелями.
— Ни к кому я не подлизывался! — огрызнулся я.
— Врешь! — загомонили свидетели. — Все видели!
— В общем, вы должны понести наказание, — подытожил судья.
— Эстонец тоже! — завопили свидетели.
Наказания для нас с Эстонцем предлагались самые суровые. Чтобы я поймал ежа и подложил доктору на стул. Чтобы я нарвал крапивы и засунул доктору в постель… В конце концов выбрали крапиву, так как мучить невинное животное суд счел негуманным.
— Подсудимый, вам предоставляется право сказать последнее слово, — торжественно изрек судья.
— Вам просто завидно, — сказал я.
— Каждый хочет, чтобы его любили, — ответил заморыш. — Это нормальное человеческое желание.
Наутро после завтрака пациенты проводили меня в дальний угол сада, к сараю, возле которого росла густая, высокая крапива. Я помнил, как больно она жжется… Лишь только я, закусив губу, шагнул к злобному растению, дверь сарая скрипнула, и к моим ногам шлепнулась пара грубых матерчатых перчаток.
Я обернулся. На пороге развалюшки стоял Эстонец, держа на плече древний инструмент под названием "топор".
— Бог в помощь, — пожелал он мне.
— Э… спасибо. Вам того же, — ответил я.
— Пойду в лес, — промолвил доктор, поглядев на небо. — Принесу дров. Вечером устроим костер… если дождя не будет.
— Костер?! — выскочили из-за сарая мои мучители. — Настоящий?!
— А вы разве не знаете, что жечь костры запрещено? — дрожащим от волнения голосом произнес тощенький юрист. — По закону, нужно иметь письменное разрешение…
— Нам закон не писан! — гордо сказал Эстонец.
Никто из нас никогда не видел живого костра. Поэтому весь день прошел для нас в трепетном ожидании. Мы натащили из лесу гору хвороста, приходя в отчаяние при виде каждого облачка… В сумерках мы вынесли из дому табуретки и расставили их кружком на полянке за корпусом. Эстонец принес ведро картошки и сказал, что мы испечем ее прямо в костре!
Мы, конечно, не поверили и стали доказывать ему, что в костре картошка непременно сгорит!.. Эстонец, не обращая на нас внимания, продолжал ломать ветки и складывать их домиком. Когда по сухому дереву потекли первые язычки пламени, все затихли, как заколдованные. Только Юрист всё ещё поглядывал на небо: боялся экологического патруля.
— Успокойся, — сказал ему Эстонец. — Над нами летают только птицы…
Подумав, он добавил:
— И ангелы.