Крик африканского орлана

Когда я познакомилась с Маргарет, ей было восемьдесят пять. Сухая, высокая стриженая старуха с умными глазами и ясным умом. Она стала моей учительницей английского – была такая форма благотворительности в местной виргинской библиотеке. Для пенсионеров и иностранцев: и старый человек чувствует себя при деле, и его подопечный денег за уроки не платит. А так как в здешнем колледже было немало приглашенных из-за границы, то и работы на многих стариков хватало.

Я сама преподаватель и понимала, что профессионального в наших встречах было мало, но мы подружились; для меня приход к Маргарет был отдыхом. В США в середине девяностых я попала впервые, язык знала неважно, очень напрягалась и на работе, и дома: в еще более нервном состоянии, чем я, находились моя пятилетняя дочка и приехавший со мной муж. Дочь пошла в городскую школу, зная лишь четыре фразы: «Меня зовут Аня. Я из Москвы. Я хочу к маме. Где туалет?» А муж ждал первого полноценного контракта на перевод своей книги и мучался по полной программе – ждать у него всегда получалось плохо.

Жила Маргарет в небольшом кирпичном доме на тихой красивой улице. Переехала сюда недавно, когда овдовела. Почему именно в этот город – обьяснила сразу. В десяти километрах на хуторе живет дочь с мужем. А сама Маргарет в этом городке и в нашем колледже училась во время войны: в 1942 году при университете открылись летние военные курсы для женщин, куда были зачислены 24 волонтерки, она в их числе. Потом эти пробные курсы переросли в постоянные, действовавшие во все время войны: готовили медсестер, связисток и другой обслуживающий персонал. С тех пор Маргарет не забывала старинный кампус в долине Шенандо, окруженный лесистыми горами, а когда вышедшая замуж дочь обосновалась поблизости с пятью собаками и тремя лошадьми, решила, что умирать поедет сюда.

После полугода занятий Маргарет вдруг сказала, что будет рада, если с сентября я поселюсь с дочкой у нее: одной ей скучно, а места в доме много. Условие лишь – чтобы муж только приходил в гости. Это совпадало с нашими планами: муж должен был остаться в Москве по издательским делам, а к нам приехать на долгие рождественские каникулы. На территории кампуса в те времена была удобная гостиничка, ценой пять долларов в сутки – теперь и поверить трудно. Короче, я с радостью согласилась: это была огромная экономия, да и дочь, уже прилично подучившая английский, могла сама ходить в школу, а потом быть под присмотром «бабу́шки», как гордо называла себя Маргарет.

У меня даже было подозрение, что отчасти благодаря дочери нас и пригласили: Аня была обаятельным и умным ребенком, пару раз я ее приводила с собой на уроки, а Маргарет очень сокрушалась, что ее собственные дети, рожденные ею во втором браке после сорока, упорно не желают обзаводиться потомством. И, может быть, надеялась на ненавязчивую Анину рекламную миссию.

И вот мы у Маргарет. В нашем распоряжении оказался просторный бейсмент – полуподвальное помещение с собственным санузлом и кухней – и гостевая комнатка рядом со спальней Маргарет. Там иногда спала Аня, мне же мешало радио, которое Маргарет запускала ни свет ни заря.

Маргарет была американкой в первом поколении: отец приехал из Швеции, мать – из Норвегии, и сохраняла европейские повадки. С удовольствием рассказывала о единственной поездке с родителями в Европу – на юг Франции: о запахе цветущих полей лаванды, о вкусе французских пирожных и цвете воды на Ривьере. Еще она, в отличие от американцев, не стеснялась своих слез: плакала Маргарет, вспоминая родителей, Лонг Айленд и мужа.

«Он был очень добрый, хороший человек, и прожили мы счастливо почти сорок лет. Детей любил. Вообще Сэм из богатой семьи – его отец был юристом, компаньоном будущего президента Никсона. Помните дело Уотергейт – прослушку демократов? Сейчас это всем нипочем, а тогда такое раздули! Сейчас все больше про сперму Клинтона беспокоятся и какой у него формы пенис – а тогда была еще нормальная страна. Политика волновала, а в штаны к президентам никто не лез.

Никсон был из шотландского септа, очень бедного, из квакеров. Его приняли в Гарвард после школы, но поступил он местный калифорнийский колледж: денег на билет до Бостона у них не хватило. Кстати, они всех детей назвали именами английских королей, а Ричард был в честь «Львиного Сердца». С моим свекром работал перед войной, когда стал адвокатом по решению корпоративных дел. Его называют «непредсказуемым», а он один все войны закончил, в том числе и «холодную» с вами, с СССР. Кстати, у Ричарда Львиное Сердце было и второе прозвище – «Да и нет». Тоже, значит, не очень был предсказуемый…»

Маргарет заливисто смеется. Вообще любит острить, реакция, как у большинства американцев, мгновенная. Потом показывает мне фотографии мужа: добрая улыбка, нос башмаком, красиво вьющиеся седые волосы и большие очки в темной оправе.

Незадолго до нашей встречи Маргарет упала в ванной и сломала шейку бедра, поэтому теперь моется «по частям», голову – только в парикмахерской. Ходит по дому с ходунками или с палочкой, но на машине все еще ездит. За продуктами мы с ней будем ездить вместе и до поры до времени брать с собой Аню – для ее же развлечения. Но однажды на повороте от супермаркета Маргарет не заметила едущую наперерез машину. В ужасе газанула на горке, вылетела на тротуар, порвала шину, помяла диск и первым ее вопросом был: «Больше никогда со мной не поедете?» Я с минуту поколебалась: «Поеду, но без Ани». Проезжавшая своей дорогой машина чудом не врезалась как раз в тот бок, где сидела дочь.

Главная подруга Маргарет в ее одиночестве – кошка Саша. Как она обзавелась этим русским именем, неясно. Может, и оно ассоциативно или мистически тоже подтолкнуло Маргарет к тому, чтобы пригласить нас к себе. Саша по повадкам больше напоминает собаку. Ходит за Маргарет по пятам, ждет ее, положив лапки на нижний наличник стеклянной двери, когда Маргарет выходит на улицу. Время они обычно проводят вместе: Саша на коленях у Маргарет, а сама она у стола за отгадыванием сканвордов. В России тогда это развлечение было не очень известно, и Маргарет пыталась меня к нему приохотить, считая это полезным для моего словаря. Но как-то дело не заладилось, и на сканвордах они сосредоточились опять с одной лишь Сашей.

«Жутко тоскливо, особенно осенью, – жалуется Маргарет. – Вот Стефани, дочь, рядом, приезжает каждый день, а то и муж ее заглянет. Он красавец, Майкл – вы его видели. Недоучка, правда. Родил ребенка на втором курсе и бросил колледж. Но и на женщине той не женился. У Стефани с его дочерью прекрасные отношения, а своих детей не хочет. Почему – не спросишь, у нас не принято в душу лезть, даже и к собственной дочери. Как-то она сказала: «У меня животные вместо детей». Но разве это сравнишь? Стефани по образованию ветеринар, кончала Корнелл, хороший университет. Как отец купил ей небольшую пони в десять лет – с тех пор вся жизнь связалась с лошадьми. Она ездит в клинику, где лечатся дети с церебральным параличом, участвует в программе по реабилитации. Есть мнение, что езда на лошади таким детям способна помочь.

Я слышала, у вас в России принято жить со стариками. Это гуманно. А с другой стороны – я бы всегда знала, что я им с Майклом в тягость. У них и так тесно, свои проблемы, Майкл вечно ищет работу – без образования трудно удержаться в приличном месте. Если бы были дети, я бы свое отработала, а так…»

У Маргарет старая красивая мебель, доставшаяся ей еще от родителей: огромный с резными створками буфет черного дерева, такой же обеденный стол персон на 25. В уголке стоит раскладная подставка для книги, напоминающая пюпитр. На ней старое издание Оксфордского толкового словаря, всегда раскрытого на той странице, какая была перелистнута ее мужем незадолго до смерти.

Всю жизнь Маргарет прожила на Лонг Айленде, в паре часов езды от Нью-Йорка и полжизни проработала там в одном из Исторических музеев, перед вторым браком стала его директором. В отличие от большинства американцев, никуда не переезжала в поисках новой работы.

Кроме Стефани, у нее есть еще сын Алан, на два года старше сестры. Он энтомолог, живет в Орегоне и спасает леса от «цыганской моли» – непарного шелкопряда. Работает там в Лесной службе. Женат счастливо, но детей тоже нет и не предвидится. Орегон находится на той же широте, что и Виргиния, только на противоположной стороне материка, поэтому приезжать часто у Алана не получается, хотя мать он любит и с невесткой у Маргарет отношения хорошие.

«Моим самым большим изумлением в жизни было первое утро после нашей свадьбы с Сэмом. Мы позавтракали, и Сэм как-то запросто предложил: «Покатаемся?» Я привыкла каждый день работать, и хотя у меня был законный выходной, дел на уик-энд всегда копилось немало. А Сэм, которому отец оставил большое состояние, за работой не гнался. Он был орнитологом-любителем. Его специальность по колледжу никакой роли в его жизни не сыграла.

С работы я вскоре ушла, потому что наконец-то, в сорок лет, впервые забеременела и панически боялась, что случится выкидыш. И еще кормила Алана, а в животе уже шевелилась Стефани. Это было чудо. Судьба благословила наш брак – раньше я была уверена, что детей у меня не будет. Первого мужа я похоронила до войны, и тогда была не девочка. А когда дети подросли и стало не страшно с ними ездить, мы постоянно путешествовали. Сэм, вооруженный своими подзорными трубами, прочим снаряжением, и я с детьми, почти погодками.

В охоте за интересными Сэму птицами мы объездили Юго-Восточную Азию, Африку, Центральную Америку. Я стала потихоньку писать о наших путешествиях, очерки копились; решилась предложить один в лонг-айлендскую газету, к моему изумлению его напечатали – и дело пошло. Потом осмелела и послала в «National Geographic» – очерк тоже вышел».

Когда мы жили у Маргарет, она вдруг снова начала писать – о поездке в Южную Африку, в парк птиц около городка Хаут-Бей в двадцати километрах от Кейптауна. Очерк о птичьих криках. Помню почему-то об ослином пингвине и об орлане-крикуне – по-английски он называется «африканский рыба-орел». Так может показаться, что он тих, как рыба, а на деле он, белоголовый и белогрудый, с желтым клювом и желтыми лапами – стильная птица – вопит, как толпа рыночных торговок. И женщина тут, кстати, замешана – осложняется дело тем, что он кричит не один, а всегда в компании с самкой. И тогда они поднимают такой гвалт, что хоть святых выноси. Маргарет говорила, что изображение этой птицы есть на гербах многих африканских стран.

Из России я привезла ей синий павлово-посадский платок, затканный красными цветами. Он ей очень нравился, она накидывала его на плечи, и он пользовался неизменным успехом везде, где Маргарет в нем появлялась. «Какая хорошенькая старая дама!» – сказала ей официантка на званом обеде в честь столетия местного гольф-клуба. Почему-то Маргарет состояла его членом. На обед она пригласила нас с Аней и Стефани. Все шло отлично, за исключением того, что Аня подозрительно много ела.

Это был шведский стол, и роль официантов сводилась к замене тарелок и предложению гостям десерта. На подносах стояли шоколадные корзиночки почти в натуральную величину, наполненные черникой, и фаршированные изюмом яблоки со сливками и ромом. Аня безошибочно указала на корзиночку – я похолодела перед возможными последствиями: было уже очень много съедено, и я надеялась, что часть корзиночки останется, но ошиблась. Маргарет сохраняла спокойствие; я и Стефани, не сводя с Ани глаз, следили за методичным исчезновением ягод и кусочков молочного шоколада, из которых была сделана корзинка. «А ты крутая!» – сказала, улыбаясь, Маргарет Ане, когда мы выгрузились из машины. Аня с достоинством промолчала.

Маргарет знала, что когда ей станет трудно одной, она продаст дом и поедет в дом для престарелых – он недалеко. С собой можно взять все, что поместится в малогабаритную однокомнатную квартирку, – все, включая кошку. Но Маргарет отчаянно не хотела и боялась туда ехать, постоянно говорила об этом. И я поняла, что главной причиной нашего поселения у нее был ее страх перед этим неминуемым переездом, попытка его оттянуть любой ценой. Она мечтала, чтобы мы приехали и в следующем сентябре – но мой контракт заканчивался.

Я никогда не забуду глаз Маргарет, когда мы уезжали. Машина сделала круг по двору, а Маргарет с палочкой, стоя в центре этого круга неотрывно смотрела мне в лицо с такой тоской, что мне стало не по себе.

Вернувшись в Москву, я твердо знала, что попробую работать журналистом. Это моя профессия по образованию, но, защитив диссертацию, я много лет преподавала русский язык, а тут вдруг прорвало. Сразу получилось пойти внештатником в хорошую газету, а потом и в штат попасть. Я принимала этот поворот в своей судьбе как подарок от Маргарет.

Из Москвы, когда случалась оказия заграницу, я ей писала – старалась что-нибудь смешное, посылала конфеты, изредка звонила. Раз от раза ее голос слабел. У Маргарет нашли рак. Но однажды она звучала как прежде: ее очерк о птичьих криках опубливовал журнал «Smithsonian» и Маргарет получила премию за лучшую публикацию года – 10 тысяч долларов! Она была счастлива: смеялась, плакала.

Последний наш разговор был уже из дома для престарелых. Стефани передала матери трубку. Маргарет еле говорила – тихим, срывающимся от слез голосом, тонким, почти детским. «Я прожила здоровую жизнь, не привыкла, когда все болит. Как Анна? Как ты? Собираетесь сюда? Боюсь, уже не увидимся. Я вас очень люблю».

Умерла Маргарет весной. А в сентябре мы приехали, и в соседнем городке на плоской вершине горы, в парке отстояли общую панихиду по всем умершим за прошедший год. Пригласила нас Стефани. После смерти матери у нее случилась еще одна беда: ее подмяла обычно смирная лошадь, которую она седлала. Копытом раскроила лоб. Чудо, что муж оказался дома и ее в тот же день прооперировали в соседнем городе. В нашем медвежьем углу, хоть больница и есть, врачи не оперируют, зато часто летает маленький вертолет – доставляет больных через горный перевал в крупную клинику. Стефани говорит, что врачи сделали чудо: ее лицо сложили из костного крошева, все под кожей простелено металлической сеткой, но заметить ничего нельзя – действительно виртуозная работа.

Солнце садится за горным хребтом напротив. Еще жарко, но на нашей вершине веет ветерок. Люди расходятся по машинам, припаркованным на нижнем витке дороги-спирали. Мы сидим на широких деревянных лавках под навесом, где проходила панихида. Стефани раскрывает сумку и дает мне на память о Маргарет старинную шелковую салфетку; она выцветшего бирюзового цвета с кружевами, сплетенными из кремовой шелковой тесьмы. В нее что-то завернуто. Открываю сверток – в нем почерневший от времени резной ключ. От чего он?

 

 

Миллион на подарки

C Кристиной Дорман я познакомилась тоже в Лексингтоне, в парикмахерской. Моя парикмахер Диана в этот день выполняла роль бебиситтера. Она была знакомой Кристининой бабушки, а родные девочки куда-то срочно уехали, и вот она проводила день в тесном, заставленном безделушками и красивыми коробочками салоне «тети Дианы». Кристина была крупная черноволосая и темноглазая. Нос курносый, на руках, несмотря на лето – цыпки. Она сидела и рисовала мелками море, посередине желтел песчаный остров с пальмами, а над пальмами повисло оранжевое солнце. Вокруг нее накопилось уже много таких картинок, и, видно, она соскучилась и решила со мной поговорить.

– У нас у всех день рожденья в декабре, – сообщила она. – У меня, у мамы, у дедушки, у маминой сестры, у ее маленькой дочки и у маминой новой дочки – моей сестренки. Только у бабушки Кэтлин – в августе, когда учебный год начинается. Мама меня родила в 15 лет, еще в школе, а дедушка Руди и бабушка Кэтлин сразу сказали, что будут меня воспитывать сами. Мама, наверное, только обрадовалась, потому что хоть она живет недалеко, в фургоне, со своим бой-френдом и моей сестричкой Рейчел, видимся мы редко. Иногда она приглашает дедушку смотреть футбол по телевизору и он прихватывает меня – туда на машине ехать ближе чем до школы. Бывает, мама берет меня на выходные. Тогда я целый день сижу одна на диване и смотрю телевизор.

– А друзья у тебя есть? – спросила ее я.

– Дедушка Руди – мой главный друг. Он на меня, может, и ругается, если я очень пристаю, но он со мной делает уроки, напускает мне вечером ванну, ездит в цирк. И еще он дома все делает. Вообще он, по-моему, чинит какие-то насосы, приезжает с работы вечером и сразу начинает готовить обед.

– Готовит вкусно?

– Ой, так вкусно, как, по-моему, только в ресторанах, и то не во всех! Мы иногда ездим в мексиканский или в китайский, так вот у деда лучше получается. Особенно я люблю такую еду, он называет ее мусака. Это все овощи на свете вперемешку с мясным фаршем, запеченные с сыром. Дед говорит, что мусаку придумали в Греции – такая маленькая страна очень далеко от нас.

У дедушки выходные не как обычно, а в понедельник и вторник, так он в эти дни всегда дом убирает, стирает, разбирает гараж. Я его иногда зову папа, потому что своего настоящего папу я никогда не видела. Он должен был платить дедушке и бабушке за меня деньги, но не стал, и теперь со мной видеться не может. Поэтому моя мечта, когда я вырасту, обязательно заработать миллион долларов. На всякий случай – вдруг у меня тоже какая-нибудь история с ребенком приключится.

– Сама мама к вам приезжает?

– Иногда приезжает, с Рейчел или и с ее папой Джоном. Только обычно ничего хорошего из этих приездов не получается. Мама начинает ссориться со своей младшей сестрой Уитни – у нее только что родился ребеночек – тоже девочка, Ханна, или Джон начинает ссориться с Майклом, папой Ханны: они живут сейчас с нами. А поссорившись, они могут и подраться, и, если бабушка Кэтлин дома, она к ним присоединяется. А мы с дедушкой смотрим. Иногда меня отводят в соседнюю комнату с Ханной, но мне все равно все слышно. Почему они дерутся, я так ни разу и не поняла. Поэтому я Санте вот уже какой год пишу пожелание: пусть бы он сделал так, чтобы у меня в семье все любили друг друга или хотя бы никто не ссорился и не дрался. Но пока он ничего не может с ними поделать.

– А ты в каком классе?

– В четвертом – я там самая высокая. В школу ходить я люблю, хотя дедушку иногда вызывают поговорить с учительницей – это потому что я тоже люблю поговорить – на уроках. Еще люблю, когда мне читают книжки, но обычно у дедушки нет времени, а сама я читаю по сравнению с ним не так быстро, и мне становится скучно.

– У тебя есть кошка или собака?

– Кот есть и три собаки: самая большая и черная, мистер Бентли – сидит на цепи во дворе. Дедушка спускает его побегать в свои выходные. Один пес поменьше, тоже черный, Вилли, и еще маленькая белая собачка Лаки. Ее дедушка любит больше всех, она спит у него в ногах, и он говорит, что это пудель. Я всегда забываю, что Лаки старая – она веселая и подпрыгивает, чтобы лизнуть меня в лицо. И вот, хоть у нас столько собак, я все равно мечтаю, чтобы когда-нибудь у меня была бы моя собственная.

– С девочками в школе играешь?

– Ну, настоящих подружек, чтобы с ними хотелось долго болтать, у меня нет. В школе каждый год и учительницы, и дети меняются, а живем мы совсем одни на дороге – только наш дом и есть: в одну сторону лес, в другую – лес, а позади горы. Горы у нас как будто голубого цвета – особенно ближе к вечеру, когда меня привозит домой школьный автобус. И я теперь знаю – почему. Мы в школе рисовали желтый цветок с зелеными листьями, так у меня желтый карандаш заехал на зеленый лист – и получился синий цвет. Вот я и думаю: на горах растут деревья с зелеными листьями, и когда на них солнышко светит – они синеют. Но я все-таки больше люблю море, или хотя бы океан.

– А ты на море была или хотя бы на океане?

– В прошлом году мы с дедушкой ездили к его другу во Флориду. У него большущая лодка, называется «Манго». Она старая, и на ней никто никуда давно не плавает. Там два этажа: повыше воды и прямо на воде. Внизу, как бы в нашем бейсменте, где у нас стоят стиральная машина и сушилка, две крошечные каюты и кухня. В одной спал дедушкин друг Эндрю, в другой мы. Дед страшно храпит, но мне все равно – лишь бы успеть первой заснуть. В каюте были две койки – одна над другой. Я спала на верхней – бабушка бы ни за что не разрешила, а с дедом все можно. Ну или почти все. Он весной, например, когда рыхлил землю под деревьями, разрешил нам с Рейчел в грязи копаться: мы строили из нее крепость, и даже нам помогал – укреплял крепость камнями.

– Как твой день проходил во Флориде?

– Утром мы шли купаться: дед очень толстый, но плавает хорошо. Он говорит, что его пузо не дает ему утонуть, как спасательный круг, надутый воздухом. Вода в океане была мутная, бело-зеленая, и такая теплая, как дома в ванной. И ветер дул тоже жаркий. После ланча дедушка помогал Эндрю с лодкой: они что-то разбирали, а я выносила мешки с мусором; или в моторе копошились и потом были по локти вымазаны в копоти. Тогда моя помощь была не нужна и я, как обычно, смотрела мультики по телевизору или слонялась по пляжу.

А иногда они ходили рыбу ловить на пирс. Мне тоже предлагали, только мне показалось не интересно: сидишь, ждешь по часу, пока сепелявка какая-нибудь на удочку поймается. Жара, хотя они ходили ловить ближе к вечеру и на море часто ветерок дует. Они червей на крючки нанизывали, червяки тоже довольно-таки противные. Но главное, рыбу эту жалко с крючка снимать. Весь рот ей раздерешь, пока снимешь – потом и есть ее не особо вкусно. Хотя дед их так жарил, эту мелюзгу, что кости куда-то девались, будто их и не было.

– Что тебе на лодке больше всего понравилось?

– Понравилось, что и туалет, как у нас дома, и душ тоже был. Хотя мы больше принимали душ прямо на пляже – чтобы лишнюю воду на лодке не расходовать. А один раз у нас был самый-настоящий шторм. Вода так билась об дно, как раз у наших кают, что грохот стоял – не заснешь. А я лежала и вспоминала, как в школе нам мисс Маккензи читала историю про одного дядьку, который попал в брюхо к киту и прожил там много лет, познакомился с другими, кто там очутился еще раньше. Я тоже представляла, что я в животе у огромной рыбины и она ныряет вниз и вверх – потому нас и мотает туда-сюда. А наутро океан был такой тихий, что во вчерашнее даже не верилось.

Еще на океане чайки кричат, как кошки. Или как маленькая Ханна, когда хочет есть. У них белое тело и серые крылья – и мне все казалось, что они одеты в белые футболки с длинными серыми рукавами. Они очень пугливые: только захочешь поближе одну разглядеть, как она раз – и улетает со своим кошачьим криком.

– Это ты пальмы во Флориде видела?

– Ой, да. Там одни пальмы вокруг! У нас в Виргинии столько разных деревьев, и листьев на них полно. Осенью, когда они опадают, дедушка сгребает их в огромные кучи – как зимой снег. И мы с Вилли и Лаки, если у нее есть настроение, прыгаем в этих кучах, как сумасшедшие. Они лают, а я кричу какую-нибудь ерунду. Потом мы всей семьей выходим листья собирать и распихивать по пластиковым мешкам. На следующий день приезжает большущий грузовик и мешки наши забирает.

А во Флориде утром, когда смотришь на пальмовые листья, глаза слепит – так солнышко от них отсвечивает. И если ветер, то кажется, листья покрыты полосками целлофана, в который дедушка пакует мой сэндвич для ланча, и эти полоски трепещут на ветру.

– Что же ты там вечерами делала?

– Вечером я любила, когда все затихает. Чайки спят. А где они, интересно, спят? Наверное, прямо на воде – я однажды утром видела огромную стаю, как она качалась на волнах. По вечерам я лежала на диване в центральной комнатке на первом этаже и слушала, как другие яхты и лодки между собой тихо переговаривались. И вдруг послышалась негромкая музыка. Мне казалось, что кто-то играет на трубе или на саксе, кто-то тихо бьет в барабан, а вот флейта. Дедушка на флейте играет, только у него времени нет. Но как-то раз я слышала. A тут прямо оркестр. Точно разобрать, что играли, было трудно, но музыка у них получалась. Я, когда подрасту, начну ходить в хор – я очень люблю петь. А играть на чем-то с закрытым или даже открытым ртом, как на трубе, к примеру, мне, если честно, не очень нравится.

– На вашей лодке парус был?

– У нас не было, а на многих других были: скатанный в рулон парус внизу высоченной мачты. И вот эти мачты пересвистывались даже на самом маленьком ветру. Или просто покачивались и скрипели. И наша лодка, хоть мне сказали, она из металла сделана, поскрипывала, особенно, когда вода об нее билась. Несколько раз я просыпалась среди ночи, может, и не среди ночи, но до того, как дед и Эндрю укладывались, но мне их слышно не было. Они иногда тихо допоздна играли в карты на верхнем этаже. А вот я играла в такую игру: пыталась представить, что я тут совсем одна. Но у меня никак не получалось это представить. Потому что отовсюду раздавались разные шорохи и вздохи, вода плескалась за бортом – только все это было не страшное. И тут я поняла, что просто лодка живая и ты с ней всегда вместе, всегда не один.

– Вы там куда-нибудь ездили или только купаться ходили?

– В парк ходили, недалеко от лодки, думали – просто обыкновенный парк. Но он оказался суперский: там было полно птиц – лебедей, пеликанов, голубей таких красивых: голубоватых, розоватых и светло-коричневых, с ошейничками из более темных перьев. Это дедушка сказал, что они голуби, я бы таких не признала, у нас тут совсем другие, серо-синие. И животные там были – один кенгуру, грустный такой: стоял все время к нам спиной, а нос спрятал за какую-то дощечку – и еще выдры. У них тоже родились малыши недавно, как у моей тети Уитни. И они то сосали у мамы молоко, то начинали карабкаться на нее и кататься вниз, как с горки. И все время что-то урчали. А одна взрослая выдра легла на спину, зажала в передних лапах кусок еды и стала его не торопясь есть. И когда она так улеглась, я заметила, что у нее пальцы на руках и на ногах совсем как у людей.

– Где же они там жили, что ты их так хорошо разглядела?

– В озерце жили, а на берегу лежали камни с небольшой пещеркой на возвышении – так, чтобы нам было лучше их видно. Они совсем людей не боялись, а я прямо нос совала к их пещерке, хоть они и были отгорожены тонкой прозрачной стенкой. Дедушка сказал, что они обычно привязчивые, как собаки, и в некоторых странах их водят на поводке и охотятся с ними на рыбу. Прямо чудно́! Да, и еще что круто: детеныши зреют в животе у выдры-мамы всего два месяца, а потом мама может держать их в этом животе хоть целый год! Пока не найдет местечка подходящего для жизни. И они, видно, тихо там сидят, ее не беспокоят. Вот маленькая Ханна, пока не родилась, очень нервничала, я прямо видела, как у тети Уитни живот ходил ходуном из стороны в сторону. И она мне говорила: смотри, малышка локоть выставила или, там, коленку. А я всякий раз думала: неужели она, когда подрастет, будет такая же драчунья, как другие у нас в семье? Что же мне делать? И как сдачи дашь – она же младше? Хотя тетя Уитни тоже младше мамы, а дерется – ой-ой-ой…

– А ты кем хотела бы стать, когда вырастешь?

– Еще не знаю. Зато знаю, кем бы НЕ хотела. Медсестрой, как бабушка Кетлин, не хочу, кассиршей в супермаркете, как тетя Уитни – совсем не хочу. Целыми днями дома сидеть, как мама, по-моему, скучно. Мама вообще никогда не работала – дедушка говорит, что она всегда была ленивая. Вот на нее Джон и ругается за каждый доллар. Она же у него должна просить. Поэтому тоже, я думаю, миллион бы мне не помешал: все-таки сам решаешь – на что его потратить.

– И на что бы ты потратила?

– Первым делом купила бы подарки: дедушке – корову. Он о корове мечтает, но пока у него времени нет. А когда я вырасту и у меня будет миллион, он как раз уйдет на пенсию, да и со мной уже дел не будет. А бабушке я бы иногда покупала билеты в Ирландию – у нее там братьев и сестер чуть не десять человек, да у всех есть дети и внуки. Я их никогда не видела, а она любит к ним ездить, но билеты стоят дорого – она при мне ездила всего пару раз, и то, когда что-то неприятное с кем-нибудь из семьи случалось. Бабушка говорит, что, когда она была маленькая, ее мама – моя прабабушка, готовила на всю ораву еду, и что самое интересное – ухитрялась каждому приготовить, что тот любил.

Рейчел и Ханне я бы купила новых игрушек, если они им еще пригодятся, конечно. Трудно ведь рассчитать, сколько мне лет понадобится, чтобы этот миллион заработать. Вот дедушка в лотерею играет – он говорит, тогда можно сразу, только пока ему не везет.

– А себе бы что купила?

– Вот это я пока не придумала. Может, лодку, как у дяди Эндрю, только новую. Там рядом с нашей стояли такие – высокие, с большими окнами и красивой деревянной палубой. Сяду как-нибудь на нее, подниму якорь – и уплыву одна в океан!