Плохо маме стало после юбилея старшего Ксениного брата. Ему исполнилось шестьдесят. Были гости, мама попросила подкрасить ей губы, со всеми посидела. Даже сострила, что старший внук явился, как всегда, с новой девушкой. Все прошло хорошо, а на следующий день у мамы отнялись ноги. «Наверное, у меня инсульт», – спокойно сказала она, а Ксеня с братом зачем-то вызвали кардиолога, которая однажды спасла маму, подарила ей пять лет сомнительной, но жизни, настояв на установке стимулятора пульса.

Ксеня приехала вечером – врач еще была – сказала маме: «Привет». Та ответила – и это было ее последнее слово. Потом, в больнице, когда с ней говорили, она слышала, понимала, но ответить уже не могла. На глазах у нее выступали слезы. На утро Ксеня приехала ее кормить, точнее поить. Дышала мама тяжело, но без хрипа, а проглотить питье у нее не получалось. Сок булькал, как будто она полоскала им горло, и Ксене все время казалось, что мама сердится, хочет, чтобы Ксеня от нее отстала.

На следующий день ее перевели в отдельную палату, вызвали консультанта, тот сказал, что сосуды на ногах атрофировались и больше помочь нечем. В маминой палате стояла пустая койка с панцирной сеткой. Ксене разрешили остаться на ночь. После отбоя пришли медсестра и нянечка. Втроем сменили маме постельное белье, частями помыли ее саму, переодели ночную рубашку. Медсестра вышла, а нянечка задержалась. Она была высокая крашеная блондинка, молодая, чуть за двадцать. Стала рассказывать, что ездит в больницу из Обнинска, надо бы учиться, хотела в медицинский, а теперь думает – на психолога. Ксеня лежала под своим пальто на панцирной сетке, давала ей ненужные советы, обменялась телефонами и та ушла. А Ксеню била мелкая дрожь. Она встала и прислонилась к окну.

Было самое начало марта, но очень холодно; потрескавшийся от мороза снежный наст был прорезан человеческими тропинками. На улице темно, а в палате горела, отражаясь в стекле, лампа над умывальником. По тропинкам спешили черные фигурки, мигал фонарь над козырьком больницы. На проспекте неподалеку шуршали машины.

Неврологическое отделение засыпало. Мама лежала рядом, вымытая, переодетая, на чистом белье. Ксеня успокоилась и стояла, бездумно глядя в черноту. Очнулась она, когда у нее зазвенело в ушах от тишины. Она поняла, что мама больше не дышит.

Когда приехал сын и Ксеня складывала вещи, медсестра, которая недавно мыла маму, спросила, заберут ли они привезенное из дома ватное одеяло.

* * *

Мама любила повторять, что на ее похороны семья опоздает. Почти так оно и вышло. Выехали впритык, стояли в пробке, влетели в морг последними. Маме плохо накрасили губы, и она была совсем не похожа на себя. Умерла она другой, а хоть что-то исправить уже не успевали.

Мама очень любила своих родителей, особенно отца. Родственников у нее вообще была уйма; друзья, коллеги, которых тоже было немало – погоды не делали. Многодетные семьи сельских священников, несмотря на кровавые урожаи ХХ века, оставили достаточно родни, чтобы всегда было, с кем поговорить, с кем встретиться, кого попросить побыть с ребенком и у кого одолжить денег до зарплаты. С папиными родными мама тоже дружила. Исключение составляла свекровь. Бабушка и мама не ладили давно, со времен войны. Каждая чего-то не могла простить другой. И Ксенины обязательные визиты к бабушке с раннего детства превратились в пытку: часами она должна была слушать выдержки из одних и тех же писем и одни и те же рассказы о маминых прегрешениях.

Ксеня умоляла бабушку замолчать, но та монотонно, ровным, бесстрастным голосом продолжала произносить давно заученный текст, доводя Ксеню почти до спазмов. Она помнила, как, маленькая, сидела на черном кожаном стуле с высокой спинкой, а комната вокруг нее кренилась и кренилась в сторону. Почему отец не мог положить конец этим монологам, почему мать исправно раз в неделю отправляла Ксеню к бабушке – для нее так и осталось загадкой.

Когда бабушка не могла больше жить одна, родители взяли ее к себе. Бабушка присмирела, а мама ухаживала за ней вполне безотказно. Только последний месяц, когда бабушка лежала без сознания, Ксеня с братом и любившая бабушку старушка-домработница по очереди дежурили около нее. Мама тогда уехала с Ксениными детьми на дачу.

И вот незадолго до смерти мама сказала: «Наверное, придется лежать со свекровью – на два кладбища ездить не будете». Ксеня это поняла как знак, что хочет мама быть со своими. Так ее и похоронили – отдельно от отца. У нее очень хороший памятник, где горельеф сделан с их свадебной фотографии – только мама там одна. Ксеня обязательно ездит на оба кладбища, иногда даже в один день, и всегда, глядя на мамино редкой красоты лицо и голову, склоненную к вырезанному с фотографии папе, спрашивает себя – имела ли право их разлучать?

На похоронах Ксеню знобило, слезы вытекали наружу, а внутри все пустело и пустело. Устоять на ногах было трудно, если б не дети рядом. Зато потом, на поминках, поев, выпив и согревшись, Ксеня не просто успокоилась, а почти что развеселилась. Шутила с родственниками, рассказывала про маму смешные истории. В виде оправдания вдруг вспомнила свою ученицу-эквадорку, которая говорила, что у них не принято плакать, когда кто-то из близких умирает. Наоборот, все смеются и говорят только о веселом. Забылось, что Ксеня не в Эквадоре, что за окном серый осевший мартовский снег, ранние сумерки и что маму она больше никогда не увидит.

* * *

Но она ее увидела. Во сне. Несколько месяцев мама ни разу Ксене не снилась. Но однажды под утро все же пришла к ней. Ксеня видела ее очень близко, но только до шеи. Почему-то Ксеня знала, что нельзя поднимать глаза на мамино лицо.

Мать при жизни очень следила за ногтями – до последних дней просила делать ей маникюр и педикюр. И вот сейчас у нее были идеально ухоженные розовые ногти. Мама стояла, босая, в проеме входной двери на даче. Фигура ее была помолодевшая, такая, какой Ксеня знала ее бо́льшую часть времени.

У мамы был чистый певучий голос. И она и отец неплохо пели. Как-то в детстве Ксеня спросила, почему она не поет в хоре. Мама засмеялась: «Потому что меня оттуда в первый же день выгонят». – «А папу?» – не унималась Ксеня. – «А папу – во второй».

И теперь своим спокойным ясным голосом мама сказала: «Там невероятно хорошо». Ксеня же, боясь посмотреть ей в глаза, ответила: «Я не хочу туда, но очень по тебе скучаю». Мама стояла у притолоки на пороге, а за ее спиной бил нестерпимой яркости солнечный свет.