Собака появилась у нас в доме от моей бесхребетности. В начале сентября, когда отмечали день рождения сына – вообще родился он в августе, но народ тогда собрать непросто – он пришел со двора в слезах и выкрикнул: «Там в сумке принесли щенков. Если не возьмешь сейчас, завтра принесу любого!» Вызов я приняла, а тылы мои были неприкрыты: муж и свекровь только что надолго уехали в США – в первую официально разрешенную поездку по частным приглашениям. Началась перестройка, страна вдохновенно качала «насос разрядки».

Сын тоже предоставил мне определенную степень свободы: сводилась она к тому, что мне было предложено участвовать в выборе собаки. Щенков принес в хозяйственной сумке толстый неразговорчивый парень. Сообщил, что это тибетские терьеры, родились «не в подворотне» и цена им двадцать пять рублей. По тем временам немало. Ровно столько, сколько стоила первая электронная игра «Ну, погоди!», которую я так и не купила сыну, несмотря на его страстные просьбы. Мучимая застарелым раскаянием, я указала на щенка, который взобрался на спины притихших родственников, скатился вниз и беззастенчиво напустил лужу. «Самый энергичный», – согласился сын и вынул собаку. А я, представляя лицо вернувшегося из поездки мужа, с ощущением легкого холодка в подреберьи побрела к лифту.

Щенок был черный с коричневыми лапами и бровями, лобастый, с крошечными поросячьими ушками. Вечером, когда пришли гости – человек двадцать пять: друзья сына и мои подруги с детьми, мы его закрыли в пустой комнате. Однако узнав, что в квартире есть собака, дети стайками врывались в темную комнату к ошалевшему щенку, борясь за право его погладить. «У собаки будет стресс, и она вырастет истеричной», – припечатала одна из моих подруг. Кто бы тогда знал, как она окажется права!

* * *

На следующий день мы вызвали ветеринара. Он постановил, что щенку примерно месяц, это девочка, а вот по поводу тибетского терьера выразил сомнение: собака была абсолютно гладкошерстная.

В доме напротив жили артисты цирка, и как-то меня со щенком за пазухой остановила ярко одетая женщина. Один глаз у нее сильно косил. «Вы не видели моего номера с упряжкой собак?» – спросила она басом. Номера я не видела, но к щенку она расположилась и дала ряд советов по его воспитанию: не брать его в постель, как бы ни просил; до полугода на улице не гулять – чтобы не подцепил заразу; советских прививок не делать – чтобы не помер. Я послушалась: за ее спиной стояла упряжка, а у меня это первый щенок в жизни.

Мы выложили мехом коробку от обуви и на ночь запустили туда собачонку. Но у нее были другие планы. Пока я не брала ее на руки, она пронзительно пищала и не собиралась спать. Я пыталась проявить твердость. В результате вернулись времена младенчества сына: с опухшими от недосыпа глазами я тащилась утром на работу, и там, кое-как, засыпая от звука собственного голоса, проводила занятия. Щурясь от света дня, я возвращалась домой, отпирала дверь, и навстречу мне на самой большой доступной скорости, скользя по полу короткими коричневыми лапами, мчался наш безымянный щенок. Я брала собаку в руки и испытывала странное чувство абсолютно безответственной радости. Пол теперь то тут, то там всегда был влажный, мы пытались приучить ее выходить по делам на балкон – ведь до полугода гулять с ней знающие люди не велели.

* * *

Друзья сына каждый день заходили после школы поиграть с собакой, и как-то еще детсадский приятель Костя предложил: «А назовите ее Роня. Я вчера фильм смотрел «Роня – дочь разбойника». Щенок благодарно лизнул Костину руку и напустил очередную лужу. На том и порешили. Но самое странное, что с тех пор собака полюбила Костю наравне с нами: она всегда дежурила под дверью, когда он еще только приближался к подъезду, а потом, встречая, подползала к нему по полу, оставляя влажный след. «Мам, я теперь понял, что значит: пи́сать от счастья», – прокомментировал сын. Так же Роня вела себя, когда приходили мои родители. У мамы с собаками вообще были странные отношения: она их не любила, они же ее – обожали. И когда Ронька выросла в шумную и нервную собаку, мама, когда приезжала, сразу шла ее кормить, строго приговаривая: «Мужчины и собаки должны быть сыты – тогда они добреют».

Безмятежная радость от щенка в доме поколебалась, когда Роньке исполнилось два месяца. «Я подошла к вашей двери, и собачка меня облаяла», – торжественно сообщила мне как-то лифтерша. С этого момента покой кончился. Ронька пронзительным лаем встречала каждый шорох на лестничной клетке, с готовностью откликаясь на все, что происходит далеко за пределами подъезда. Если во дворе перелаивались собаки, Ронька немедленно включалась с шестого этажа. Еще приближаясь к дому, я всегда слышала Ронин голос. Сын говорил, что без меня она обычно лежит под дверью, а если вдруг вскакивает и с бешеным лаем бросается на дверь – значит, я на подходе. Лаяла она и когда кто-то из нас быстро перемещался по квартире; лаяла, когда приходили гости, причем ровно столько, сколько те гостили. Лаяла, когда сидела дома одна, тоже ровно все это время. Соседей по лестничной клетке спасало лишь то, что одна Роня оставалась редко: свекровь, как правило, бывала дома.

* * *

Роньке исполнилось три месяца, когда муж и свекровь вернулись. Встретила она их восторженно: видимо, узнала по запаху вещей. Муж, однако, как я и предполагала, Рониного восторга не разделил: обиделся, что собаку взяли без него, а теперь еще и не воспитываем: пол залит, соседи на шум жалуются, гостей принять невозможно. Я взялась за воспитание Роньки: стала ее щелкать по носу газетой – не помогало, тогда стала лупить по попе. И вот однажды вхожу в комнату: собака на диване – около дивана лужа. Ругаю ее, беру ремешок и вижу, что лежит Ронька и дрожит мелкой дрожью. Так с радикальным воспитанием было покончено навсегда.

С двух месяцев собака спала в ногах у сына, а через несколько лет, когда у него началась аллергия, вернулась на мой диван. Сын со щенком был очень нежен, звал ее «девонька», просил иногда: «Мам, посидите с Роней у меня, пока я уроки делаю, – от вас тёпло на душе». Но при этом случались у них и «мужские» игры: он мог ее поставить на шкаф или на холодильник, сделать ей «темную», нарочно разозлить. А злилась Ронька месяцев с четырех быстро и яро. Выпучивала свои и без того большие сине-черные глаза, в которых белка видно не было, делала выпады вперед и заходилась от лая.

* * *

У Рони была очень красивая мордочка, а сама она, хотя и маленькая, дома казалась значительной. Все менялось, стоило ей выйти на улицу. Там она превращалась в тощего испуганного зверька непонятного происхождения. При этом у народа она неизменно пользовалась популярностью, хотя прогулки наши исчислялись почти секундами. Глядя на нее, я с изумлением обнаружила, что животные подвержены тем же психическим расстройствам, что и люди. У собаки явно прослеживалась мания преследования. Она ненавидела гулять в темноте, но и днем, торопливо сделав все необходимое, Ронька, задыхаясь от ошейника, яростно тянула в сторону подъезда. Она нетерпеливо оглядывалась, чихая и кося фиолетовым глазом. «Вороной! – смеялись ребята-студенты. – Смотри, какой рысью идет!» «Смесь собаки с петухом!» – припечатывали другие, глядя на Ронькин хвост: он странно лопушился над ее худым короткошерстым телом.

У нее были непропорционально длинные ноги и редкая прыгучесть. Дома она до последних лет жизни брала с места в карьер высокое кресло около пишущей машинки, а позже – компьютера, легко перемахивая через подлокотник. На улице ланью перелетала через загородки. «Что же это за порода такая?» – не без зависти к Ронькиному изяществу интересовались полные немолодые женщины. А привязанная около магазина, собака исправно собирала толпу. Она жалобно визжала и прыгала во все стороны, обматываясь поводком.

– Такую собачку могли бы и с собой взять…

– Вон, мальчик вышел, а она все плачет…

– Ну и что? Она к маме хочет…

* * *

О том, чтобы с кем-то познакомиться, уж не говорю – подпустить поближе, для Рони вопрос не стоял: ее страх и нервы перешибали любой инстинкт. Она так и осталась «в девушках», но ее любовь к нам отчасти носила материнский характер. Стоило сыну позвать меня из соседней комнаты, Ронька спешила к нему первая. Ее любимым занятием было нас вылизывать. Все ее гоняли, и доставались ей обычно неприкрытые и беззащитные щиколотки сидящего за письменным столом человека. Вылизыванием она занималась с самоотдачей, пока не начинала задыхаться.

Ронька была страшно ревнива. Стоило кому-то сесть рядом, не приняв ее в компанию, поднимался страшный визг; про гостей я уже говорила. Не выносила она, если разговаривая, закрывали дверь в комнату: скулила, скреблась, а как только дверь открывали – поворачивалась и уходила. Но стоило снова закрыться – история повторялась. Роня любила, чтобы все было «под контролем».

Вообще ее упорство и воля поражали. Она была уже очень старой – лет пятнадцать – но могла еще прыгать, хотя от остеохондроза у нее иногда отказывали задние лапы. И вот я решила отучить ее впрыгивать на высокий диван. Говорила «фу», а сняв ее, клала вкусное на подстилку, но Роня хотела на привычное место. Битый час мы развлекались тем, что она впрыгивала на диван, а я ее снимала и приваживала к подстилке. Как обычно, она победила, а на следующее утро у нее в очередной раз отнялись задние лапы.

* * *

Болела Роня много и сильно. Каждый раз врачи предупреждали, что может не выжить. А кроме того, она и «по жизни» была невероятно аварийной: ее болезни возникали буквально на пустом месте.

Первым мы пережили энтерит. Ей было шесть месяцев. Ее наконец стали выводить на нормальные прогулки. Стоял февраль, на земле можно было найти много интересного, к тому же – подмороженного, стоило только разгрести черным кожаным носом белый и влажный снег. Все найденное Ронька самозабвенно поедала. Прививки у нас сделаны не были. Не только наша соседка-дрессировщица, многие меня предупреждали, что от российских прививок щенок может умереть. Где искать импортные, я не знала.

Две недели я спала урывками, днем, после работы, потому что ночью приходилось держать собаку на руках в одеяле. Так она не пыталась встать, не мучилась кровавым поносом, вместе с которым из нее выходили куски кишечника. Дважды в день надо было возить ее на капельницы и уколы. Утром, до работы, ездила я одна, а вечером – с сыном. Мы поняли, что, похоже, Ронька выкарабкается, когда она впервые за болезнь попыталась ухватить за палец врачебную руку со шприцем. Когда мы выходили из кабинета, врач не без сочувствия спросил: «Ради мальчика собаку выхаживаете?» Я не нашлась, что ответить. Выхаживала я ее просто ради того куска жизни, который в ней был. А мне его вручили для хранения. Вот и все.

* * *

И до болезни наша ярая Роня была вегетерианкой – сырое мясо сразу стала отодвигать на края миски. После энтерита это закрепилось окончательно. Страстно любила квашенную капусту и бананы. А на даче поедала клубнику с грядки, запивая парным молоком – «казенное» стала потреблять лишь в старости.

За городом Роня впадала уже в полное неистовство. Если мы шли по полю к молочнице, она носилась по нему так, что казалось, у нее может случиться разрыв сердца. Если на наш участок заходили чужие, она готова была разорвать их в клочья. И, наверное, очень удивлялась, что ее ругают и запирают в доме: ведь она изо всех своих мелких сил старалась нести вахту. Когда мы уходили и она оставалась одна, она не лаяла, не визжала, а тоскливо и протяжно выла. Услышав пару раз этот вой, мы старались не доставлять соседям лишний раз такого удовольствия. Однако поездки на дачу пришлось прекратить, и последние годы Роня оставалась летом в городе, потому что почти каждая из них кончалась операционным столом.

То у нее началось нагноение на горле, открылся свищ, и, когда его чистили, обнаружили прилипшую к гортани травинку. Следующим летом у свекрови на даче вдруг поднялась температура, и они с домработницей и собакой спешно эвакуировались. В метро на эскалаторе Роня стала елозить на руках, требуя, чтобы ее спустили, что свекровь и проделала: домработнице она Роню не доверила. Более доброго и безобидного человека, чем свекровь, я никогда в жизни не встречала и, наверное, вряд ли встречу. Роня очень ее любила, но вила из нее веревки. На эскалаторе при сходе собачья лапа въехала в металлические зубья. Когда я пришла забирать из метро всю троицу, вид их был страшен. Домработница сказала, что Роня истошно кричала, эскалатор остановили и их всех чудом не затоптали. У свекрови было предынфарктное состояние. Роне ампутировали остаток пальца.

* * *

Следующей летней акцией стало гнойное воспаление матки. Диагноз сначала поставили по телефону – артрит – и он оказался неправильным. А уже в Москве, когда ее разнесло, как на последнем месяце беременности и на полу стали оставаться кровавые капли, мы с сыном повезли ее на ультразвук, а оттуда перенесли в соседний кабинет на операционный стол. Начались долгие недели перевязок и хождения в наскоро сшитом мной бандаже: собака очень ловко изгибалась и начинала зализывать себе шов, отчего он никак не зарастал. Наступившим летом везти собаку на дачу мы уже не решились – в Москве будет сохранней. Мы ошиблись, но все-таки несколько лет передышки получили.

В год, когда мы похоронили свекровь, было решено сдать ее квартиру, находившуюся с нами в одном подъезде. Надо было перенести к нам книги и часть мебели. Роньку, чтобы не путалась у грузчиков под ногами, я закрыла в одной из комнат. Она по обыкновению атаковала запертую дверь с бешеным лаем, который длился столько, сколько она сидела взаперти. Результатом стала грыжа, которая выскочила примерно там, где находилась удаленная матка. Опять надо было резать живот по старому шву, делать общий наркоз, а собаке исполнилось одиннадцать. Опять были перевязки, и опять пригодился сшитый из байковой детской пеленки бандаж. Все манипуляции над собой Роня позволяла производить только с туго перевязанной бинтом пастью: скрученным белым жгутом мы выписывали на ее морде и шее «восьмерку», закрепив бантиком на холке.

* * *

Кормление собаки считалось у нас женским делом – сын давал ей еду от случая к случаю, он, как правило, ходил с ней гулять и следил за наличием воды в ее блюдце. Но он всегда первым замечал любой непорядок с собакой. И тут он сказал: «Мам, у Рони растет опухоль под глазом». Я отмахнулась, но через пару дней отрицать очевидное стало невозможно. В ветклинике нам сообщили, что у собаки флюс, сильное нагноение и надо срочно удалять несколько зубов. Ей было к пятнадцати годам, и врач предупредил, что из общего наркоза она может не выйти. Операцию делали под присмотром ревматолога. Когда мы вернулись домой, я отнесла почти бездыханную Роньку на диван в темной комнате и пошла снимать пальто. Через минуту мы услышали странный шлепок, вслед за которым в коридоре, раскачиваясь на худых коричневых лапах – их сын за схожесть называл «сухие ветки» – в полной прострации появилась Роня.

А вскоре ее впервые парализовало. Она не могла встать с подстилки, задние лапы не разгибались – их как будто заклинило. Она не ела и молча смотрела на меня огромными черными глазами. Я смотрела на нее и капала слезами, а сын, как всегда, организовывал «оживление». И она встала, в промежутках между обострениями остеохондроза проявляя свою прежнюю прыть. Теперь у нас наготове всегда был набор таблеток и ампул. А жизнь наша стала если не веселее, то легче, когда мы наконец смогли купить маленький кожаный намордник: капиталистический способ производства проявлял отзывчивость к нуждам отдельных граждан. Собака обычно чувствовала, что грядет укол. Летом она пулей вылетала на балкон или, если бывало холодно и спастись было негде, огрызалась из угла. И прежде, чем намордник удавалось застегнуть, иногда приходилось накрывать ее одеялом, чтобы просто взять на руки.

* * *

Когда сыну было двенадцать, я обнаружила, что в семье ожидается прибавление. «Девочка», – твердо сказала одна из акушерок до всех ультразвуков. И оказалась права. Можно представить, какой ужас меня охватил перед Рониным характером. Постепенно я заразила им всю семью, но отдавать собаку нам и в голову не приходило, да и кому ее такую отдашь? О том, что нас ждет, когда ребенок начнет ходить, я предпочитала не думать. И тоже оказалась права.

Роня побаивалась дочку. Зная свой вспыльчивый нрав, с большим запасом огибала упавшую из кроватки игрушку. То же повторилось и позже, когда девочка стала ходить. Собака боялась приблизиться к ней, никогда не лаяла, если дочь брали на руки или занимались ею, забыв про Роню. Но отступала она ровно до тех пор, пока не поняла, что дочь выросла.

Когда дочери исполнилось два года, с Рониной помощью она научилась говорить. Как-то слышим, из комнаты доносится: «Оня… Лоня… Уоня…» «Букву «р» произносить учится», – догадался сын.

Дочка с детства относилась к собаке с полным пониманием, принимая все ее качества как данность. Мы всегда смеялись, когда удавалось подловить Роньку во время утреннего чесания спины. Она бешено каталась по дивану, делая смешные гимнастические упражнения для позвоночника, и замирала на полувздохе, если замечала, что на нее смотрят. «Пошли, – строго сказала однажды девятилетняя дочь. – Она стесняется: считает, что это женское». Дочь уважала, что Роня здесь появилась на два года раньше. Тогда же, после просмотра по телевизору «Дог-шоу», дочь деловито спросила: «Мам, а нельзя организовать «Дог-шоу» для собак, которые мало что умеют?»

В четырнадцать дочка увлеклась фотографией, и ее самой главной моделью стала Роня. Только собака всегда боялась вспышки, даже если сидела во время «сессии» у меня на руках.

* * *

Дети взрослели, а собака старела. Однако набор болезней Ронин организм исправно продолжал разнообразить. У нее кончились параличи, но началась тяжелая эпилепсия. Припадки были, что называется, «большими». Все ее утлое длинноногое тело сжималось и разжималось как будто в бешеном беге. Она спала со мной на диване, и, когда это случалось, обычно часов в шесть утра, я просыпалась от того, что диван подо мной ходил ходуном.

Приступы были долгими, потом несколько часов собака не могла справиться с возбуждением и ходила, ходила по квартире, натыкаясь на предметы и стены, упираясь в углы, заходя в узкую щель между стеной и холодильником. На кухне появились батареи новых таблеток, постепенно мы научились снимать возбуждение после приступа и, если он случался ночью, могли сами хоть немного доспать.

Сын как-то сказал: «Ронины проблемы в том, что она все время хочет быть человеком». Ронька, действительно, во всем была непроста: собачьи противосудорожные вызывали у нее тяжелую аллергическую астму (ветеринар-невропатолог сказал, что с таким он не сталкивался), а человеческие ей не очень помогали. Постепенно, на свой страх и риск, мы их меняли, добавляли гомеопатию, витамины, сосудистые препараты.

У страшной и мучительной Ронькиной болезни для нас было одно положительное следствие – у собаки вдруг сделался хороший характер. То ли у нее не стало сил на постоянную борьбу с миром, то ли мир этот наконец перестал казаться ей таким опасным, но только она резко подобрела: перестала нервно откликаться на любые внешние раздражители, приветствовала приходящих дружелюбным виляньем хвоста, после чего мирно отправлялась в свое «гнездо» – так мы называли ее новомодный лежак с бортиками. То есть не прошло и шестнадцати лет, как наша Ронька превратилась в нормальную, вполне вменяемую собаку.

Я часто уезжала: то по работе на несколько месяцев, то просто отдыхать, и каждый раз говорила ей: «Дождись меня, пожалуйста». И она дожидалась. О Роньке я могла рассказывать часами – и близким, и чужим. И вот как-то один старый человек мне посоветовал: «А вы напишите о ней». Мысль мне понравилась, но я думала: напишу когда-нибудь потом, когда все связанное с ней отойдет подальше. Думала я так, думала, и вдруг меня толкнуло: что же это я, выходит, жду ее смерти? И я решила немедленно, в первый свободный месяц сесть и написать. Но тут она и умерла.

* * *

После двух тяжелых приступов – они прошли подряд – собака с трудом оклемалась. Сутки не ела, задыхалась. Но все понимала, молча глядя на нас своими глазами без зрачка. Нам говорили, что мы зря мучаем собаку – надо усыпить – может, так оно и было, но пока она все понимала, об этом для нас не могло быть и речи. Ей начали колоть очень сильные лекарства. А нам уезжать, правда, ненадолго. Кололи три дня, каждое по три раза, и Ронька, наш тощий черный «феникс» – опять воскресла. С ней, как всегда в последние годы, осталась родственница. Жили они тихо, по режиму, без громкой музыки, телефонного трезвона, гостей и ночных бдений – и все прошло спокойно.

Сын как-то сказал: «Роня с Ириной не болеет, потому что за Ирину она не отвечает». Он был прав: за нами нужен был глаз да глаз. Вернулась я в Москву первой, и, как всегда, у дверей меня встретила вполне бодрая Роня. Собака хорошо ела, одышка почти прошла, она даже стала лаять, прося добавки. Вообще в еде Ронька была очень деликатна, но противосудорожные таблетки, не очень помогая по своему прямому назначению, исправно вызывали у нее побочные эффекты и одним из них был повышенный аппетит.

Был конец августа, и вдруг наступила страшная жара – градусов тридцать. Три дня собака держалась, а на четвертый одышка стала стремительно нарастать. Я ее колола, сажала под вентилятор, на ночь открыла настежь все окна в квартире, постоянно мочила ей шерсть, но уже ничего не помогало. Главное – она не могла лечь и поспать – сразу начинала задыхаться. Так и ходила всю ночь по квартире, и все ее маршруты пролегали через балкон – там ей становилось полегче. Она вообще любила на него выходить и по делу и без: стояла подолгу, смотрела на дома, на деревья и вниз – на прохожих.

На следующий день Роня уже ничего не ела, но еще надеялась: жадно слизывала с ложки смешанные с медом толченые таблетки. А к вечеру резко от них отвернулась, отворачивалась и от воды, которую я ей подносила поближе. На руки я ее брала только для уколов – стоило взять ее под брюхо, как одышка превращалась в сильный кашель. И сын, и дочь звонили каждый издалека и знали, что через эту ночь собаке скорее всего не перевалить.

Мне наконец все же удалось положить ее на лежак – один из них постоянно стоял на кухне, а второй перемещался по квартире по необходимости. Голову ей подняла повыше, на свернутую в рулон старую простыню. Сама накрылась одеялом и села рядом. Собака стала дышать поспокойнее, пару раз пыталась встать – хотела, наверное, на балкон, но сил становилось все меньше. Вдруг она три раза тоненько и тихо пролаяла. А дышать стала еще спокойнее и реже.

Умерла Роня в пять часов утра. Она была очень красивая, и человек, который приехал ее забирать, сдернул простыню и молча на нее смотрел – наверное, не был уверен, что она мертвая. Спросил, будем ли мы ее кремировать отдельно и хоронить. Мне это в голову не приходило – все-таки животное, хоть и любимое. И потом думать, что вот там-то и там-то есть ее могила, было бы только мучительней.

* * *

Прошло всего две недели после Рониной смерти, а у меня чувство, что миновали годы. Так бывает, когда случается что-то очень серьезное – хорошее или плохое. Хотя, входя в квартиру, я по-прежнему жду ее появления в коридоре, убираю тапочки, брошенные кем-нибудь из детей на ее «трассе» к балкону – так я делала много лет, чтобы она не споткнулась. А сын сказал, что все так же боится резко открывать дверь из ванной – под ней Ронька всегда лежала, когда кто-то мылся.

Роня пробыла с нами полных девятнадцать лет и умерла в лето, когда сыну исполнялось тридцать, а дочь поступила в университет. Дети встали на ноги, и теперь она могла уходить.