Будущее непределенное

Дункан Дэйв

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

 

 

48

На третий день своего странствия, когда дождь продолжал лить как из ведра, Джулиан Смедли добрался до Лосби. Он застал там Церковь Неделимого в полном смятении, что было неудивительно, поскольку в смятении пребывал весь Рэндорвейл. Болезнь свалила треть населения деревни, с дюжину людей уже умерли. Старый Кинулусим кашлял и метался в жару. Его жена — примерно одного с ним возраста — уже выздоровела и даже вставала, но была пока слабее жидкого пива военной поры. Молодой Пурлопат'р Дровосек, гигант с лицом младенца, бежал с женой и детьми в горы. Джулиан собрал несколько верных Неделимому у Семи Камней и провел краткую службу, чтобы подбодрить их немного, потом отправился дальше. Поскольку маны у него не было, он не мог помочь им исцелениями.

До него дошли новые, на редкость неприятные вести: ходили слухи, что этот необъяснимый мор был делом рук Церкви Неделимого. Это не слишком удивило его. Люди всегда находят козла отпущения: Неронов Рим сожгли христиане, Черную Чуму наслали евреи, отравившие колодцы… Вне зависимости оттого, кто пустил гулять эту клевету — жрецы ли, или кто-то еще, — Пентатеон наверняка выжмет из этого все, что возможно, так что усилия Службы изменить религию Вейлов оказались напрасными. Скорее всего самого Освободителя Служба и пережила бы, но, пытаясь остановить Эдварда, она занесла в Соседство испанку, и теперь их всех ждет смерть от нее.

На четвертый день Джулиан добрался до Турготби, славной маленькой скотоводческой деревушки у въезда в Сутпасс. Дождь прекратился, оставив за собой пронизывающий до костей ветер. Освещенный лучами зимнего солнца, перед ним возвышался Рэндорволл. Он старался не думать о предстоящем ему долгом подъеме и еще меньше — о лежавшем за горами вейле, ибо Лаппинленд трудно было назвать счастливой страной. За Лаппинвейлом лежал Мапвейл, а дальше он окажется в новых для него землях.

В Турготби он мог бы завалиться к местному проповеднику, чтобы наконец выспаться, но время еще было раннее, и он, немного подумав, отправился проведать Урбилу Пекаря, Агента Двадцать Девять политического отдела Службы. Она могла бы просветить его насчет нынешней ситуации в Лаппинленде. Это была высокая, угловатая вдова средних лет, совершенно седая. Ее одежду всегда покрывал толстый слой муки. Лавка ее пользовалась популярностью как у местных, так и у приезжих, и она умела выуживать ценную информацию из любой невинной болтовни.

Она встретила его сухо, словно видела первый раз в жизни, так что Джулиану пришлось пройти через всю дурацкую процедуру паролей в духе плаща-и-кинжала. Только потом она провела его на кухню, жаркую и полную аромата пекущегося хлеба, усадила за стол, поставила перед ним блюдо горячих булок и кувшин сливок.

Новости, которые она выложила ему, пока он ел, мало чем отличались от того, что он уже слышал. Грипп свирепствовал здесь, как и везде в Рэндорвейле, и умирали — как и везде — в основном молодые. Болезнь развивалась так же, как и на Земле: человек был здоров в первый день, прикован к постели на второй и часто мертв на третий. Дети и старики по большей части выздоравливали, хоть и медленно. Церковь Неделимого если и обвиняли в болезни, то этому мало кто верил, ибо приверженцы Церкви гибли, как и все остальные. Многие бежали, некоторых изгоняли. Дома сжигали.

Но этого было мало — оказалось, что Сутпасс закрыт. Лаппинвейл являлся таргианской колонией, управляемой железной рукой военного губернатора, вот он-то и перекрыл движение по перевалу во избежание распространения болезни. Путников с юга заворачивали обратно. Типичный пример таргианского деспотизма, но и он не спасал: все новости передавались в Вейлах только из уст в уста, так что грипп прибывал одновременно с новостями. В ответ рэндорианское правительство запретило въезд в страну всем, следующим со стороны Лаппинвейла. Однако король послал для выполнения этого декрета слишком мало солдат, а местный гарнизон бездействовал — грипп постарался и там. Поэтому редкие купцы все-таки проникали в Рэндорвейл.

Джулиан облокотился на дощатый стол и с горечью уставился в огонь. Что делать? Неужели нет никакого выхода? Он не знал других проходов в Лаппинвейл, а если таковые и имелись, таргианцы наверняка заблокировали и их. Он мог вернуться почти к самому Олимпу и попробовать дорогу на Наршвейл, но там ему пришлось бы пересекать самые высокие перевалы в Вейлах. Даже если бы он и смог прорваться в Наршвейл по такой погоде, дорог из Наршвейла в Лаппинвейл или даже в Мапвейл не было. Проехать по такой местности можно только на драконе. Для того чтобы попасть в Юргвейл, ему пришлось бы сделать крюк через Суссвейл и Фионвейл, что заняло бы слишком много времени, да и вряд ли там пройдешь в такое время года. Он был обречен ждать здесь, в Турготби, пока таргианский гарнизон не снимет свой бесполезный карантин.

Разумеется, крестовый поход Освободителя мог рано или поздно догнать его, но если Экзетер сможет зайти так далеко, значит, он выжил, несмотря на все попытки Зэца убить его. И тогда Алиса не будет нуждаться в помощи Джулиана Смедли. Все это до обидного смахивало на поражение.

Что ж, поражение так поражение. Только глупцы противятся неизбежному. Не пройдет и двух дней, как таргианцы поймут, что мечи бессильны против болезни.

Он посмотрел на Урбилу — может быть, она приютит его на несколько дней? Подозрительность, сквозившая в ее взгляде, остановила его прежде, чем он успел открыть рот. Золотой серьги в ее ухе не было. Политический отдел имел своих агентов, независимых от Церкви. Они руководствовались собственными мотивами, хотя большинству из них приплачивали золотом, чтобы при необходимости их можно было шантажировать. Некоторые из них даже не знали, что Служба и Церковь Неделимого связаны между собой. Насколько Джулиан знал. Пекарь Урбила — убежденная почитательница Эльтианы, богини-покровительницы Рэндорвейла.

Он потянулся за кошельком.

— Отличная работа, Двадцать Девятый. Отличный доклад. Мне пора.

Она не стала удерживать его. Впрочем, погоню за ним тоже не послала.

Он направился вдоль гор на восток и нашел прибежище в одиноком доме Тидапо Скотовода. Тидапо был шумный толстяк, общительный, уверенный в себе, всегда готовый оказать гостеприимство заезжему апостолу. Жена его поддерживала Неделимого, и он терпел ее причуды, да и что ему толку от такой неприбыльной вещи, как теология. Во время обеда он извинился за кашляющих детей, но никто в его доме, похоже, и не слышал о захлестнувшей вейл заразе или по крайней мере не относился к ней серьезно.

Спустя два дня Джулиан насытился по горло болтовней Тидапо про его скот и религиозной горячностью его супруги. Дети и единственный батрак Скотовода к этому времени уже свалились от гриппа. Солнце еще светило — самое время попытаться одолеть перевал. Джулиан поблагодарил хозяев, благословил их дом и направил стопы обратно в Турготби.

Как он и надеялся, путники с севера рассказали, что блокаду сняли. Они утверждали, что половина Лаппинвейла уже свалилась от болезни. Наверняка это было преувеличением, но новость не радовала. Освободитель выступил из Ниолвейла; в последний раз его видели в Ревущей Пещере на Лоспассе несколько дней назад.

Этой ночью Джулиан заночевал с караваном купцов, содравших с него бешеные деньги за право спать у их костра. Все сильно беспокоились из-за урона, который болезнь может нанести торговле. Подобно ему, они направлялись в Юргвейл, так что знали об Освободителе лишь понаслышке, но сомневались, чтобы из-за него торговля улучшилась.

На следующий день Джулиан спустился в Лаппинвейл. Здесь у него возникли проблемы с языком, так что ему то и дело приходилось переходить на джоалийский, который у него изрядно хромал. Даже это не помогало, ибо таргианские правители не поощряли использование джоалийского, а сам таргианский представлял собой раздирающий горло скрежет, пробовать который Джулиан даже и не пытался. Он нашел местных жителей угрюмыми, хотя это и понятно — таргианцы умели заставлять гнуть на себя спину, а они правили этой страной уже больше века.

Еще два холодных, выматывающих силы дня — и он оказался в Мапвейле. Самый маленький из всех вейлов, Мапвейл славился только своими цветами, которых сейчас не было видно. Исторически сложилось так, что Мапленд никогда не интересовал большие державы, поэтому завоевывали его редко. Армии воюющих сторон только проходили по нему в разные стороны. Разумеется, они забирали местных юношей в солдаты, а девушек — в бордели, но к этому все уже привыкли. Для маленькой, отсталой страны это были вполне естественные сложности.

Экономика вейла держалась на экспорте фруктов и орехов. Пусть и бедные, местные жители казались заметно счастливее лаппианцев. Везде, куда ни посмотри, улыбающиеся лица. Они радостно приветствовали Джулиана на диалекте, судя по певучести, близком к ниолийскому. Они искренне пытались понять его джоалийский и отвечать на нем же. И вряд ли столь радушным приемом он был обязан своей харизме пришельца; нет, они на самом деле были очень дружелюбными людьми. Он спрашивал их, что они знают об Освободителе, но ответов не понимал. Большинство показывали на север и делали пальцами знак, означающий ходьбу; это позволяло предположить, что крестовый поход Экзетера еще продолжается.

Джулиан решил, что это неплохая новость.

Деревни встречались редко. Хороших дорог не было вообще. Весь день он брел по тропам, извивающимся как змеи меж деревьев, или по полям с кое-где торчащими голыми кустиками. Корни под ногами заледенели, и он постоянно опасался вывихнуть себе лодыжку. По обе стороны от него тянулись горные вершины. Каждый раз, когда он встречал кого-то или видел крестьян за работой, он спрашивал про Тамберпасс, и каждый раз пальцы указывали на восток — значит, ему нужно было идти дальше. В воздухе пахло снегом. Становилось все холоднее.

Настроение портилось. Что бы там ни пытались сказать ему мапианцы, если Экзетер еще был жив, а его крестовый поход продолжается, Джулиан вот-вот должен был столкнуться с Освободителем, так как был сейчас гораздо ближе к Шуджуби, чем к Олимпу. Конечно, скорость Освободителя определяется самыми медленными из его почитателей, но Джулиан и сам потерял два дня из-за таргианского карантина. Отсутствие признаков того, что пророк приближается, было очень плохим знаком. Это почти наверняка означало, что он погиб или от рук Джамбо, или от рук Алисы, кто бы из них двоих ни был отравленной пешкой.

Джулиан решил, что это новость плохая.

Знакомое ощущение виртуальности прервало его мрачные размышления. Он остановился и оглянулся на темнеющие в сумерках деревья. Он сообразил, что ноги болят, а в животе урчит от голода. Самое время найти пристанище.

На узле может находиться храм или даже монастырь; и в том, и в другом случае там вряд ли откажут в приюте страннику. Если ценой за это будет поклонение какому-нибудь идолу, он не против повалять комедию. Если здесь обитает живое божество, оно скорее всего распознает в Джулиане пришельца, но тогда Джулиан извлечет из этой встречи пользу. Быть богом — одинокое занятие, так что гостям всегда рады. В то время как туземцы — всего лишь дичь, пришельцы защищены уставом клуба.

Пока еще он точно не определил, где находится центр узла, но в воздухе ощущался слабый запах дыма. Повернув на ветер, он двинулся между деревьями, осторожно раздвигая ветви, отбрасывая в сторону сучья с земли. Виртуальность усиливалась. Через несколько минут он вышел на прогалину и простился с надеждами на храм. Здесь не было ничего, кроме нескольких акров пожухлой травы и подернутого тонким льдом пруда. Потом он заметил навоз каких-то домашних животных и маленькую хибару на опушке — судя по всему, дым шел именно оттуда. Он направился прямиком к ней, не сомневаясь в том, что его харизма на узле действует как надо.

Под ноги ему бросилась стая белых визгливых тварей. На вид и на слух они напоминали гусей, хотя у них имелись зубы и перья. Он отогнал их зонтом.

В дверях хибары стояла женщина — маленькая, сгорбленная, одетая в лохмотья. Редкие седые волосы ее свалялись клоками, маленькие бегающие глазки… Старая, наверняка безобидная… при всем при этом она напомнила ему сказки-страшилки из детства: Гензель и Гретель, пряничный домик. Зловещее впечатление усиливалось окружавшими ее клубами едкого дыма — в домике этой старой ведьмы не было дымохода, только отверстие в потолке.

— Здравствуйте, — обратился он к ней по-джоалийски. — Меня зовут Джулиан Учитель. Я ищу ночлег. Я с удовольствием заплачу.

Она отступила в сторону, пропуская его в дом. Он сделал последний глубокий вдох свежего воздуха и шагнул внутрь.

Она делила единственную комнату с мальчиком, гусеподобными тварями и каким-то костлявым копытным. Земляной пол. Очаг из нескольких камней на полу, полка с несколькими кучками чего-то съедобного, охапка веток на растопку, бурдюк с водой, пара тыквенных бутылей, две лежанки из сухой листвы, накрытой невыделанными шкурами… и больше ничего.

Едкий дым сразу же набился Джулиану в глаза и горло, хотя чахлый огонь почти не давал света, не говоря уже о тепле. Тем не менее он благодарно опустился на землю, прислонился спиной к своему мешку и вытянул уставшие ноги. Вскоре кашель уже разрывал легкие, но ноги отдыхали — и все остальное было не важно.

Женщина нацедила воды в маленькую тыкву и протянула ему; он выпил воду, приняв это за знак гостеприимства. Вкус у воды был противный, но он мужественно выпил все до последней капли, тем более что горло его пересохло. «Интересно, — вяло подумал он, — сколько ей лет: восемьдесят или сорок? Если сорок, значит, она плохо сохранилась».

Она не говорила по-джоалийски, а он — по-мапиански. Общаясь с помощью жестов, он выяснил, что ее зовут как-то вроде Онкенвир Орлиэль, хотя он понятия не имел, что означает это «орлиэль». Когда он вопросительно показал на мальчика, она коротко ответила: «Ток», — и после этого замолчала. С возрастом мальчика тоже вышла загвоздка. По росту он сошел бы за двенадцатилетнего, но если на его верхней губе действительно был пушок, а не грязь, это означало, что он старше и серьезно истощен. Он не говорил. Возможно, он просто не умел говорить. И что это за имя такое: «Ток»? Прозвище? Кличка? Оно ничего не означало. «Таки» по-джоалийски — «детеныш».

Тишина прерывалась только треском веток в огне. Женщина сидела и смотрела в огонь слезящимися глазами. Ток сидел и смотрел в никуда. Джулиан сидел и дрожал. Он подумал, не достать ли ему свое одеяло и не завернуться ли в него, но это потребовало бы от него слишком больших усилий. От дыма разболелась голова. Может, где-то прячется муж и еще несколько детей? Нет, ведь лежанок только две. Разве можно жить вот так? Ради чего? Должно быть, на Земле тоже можно найти такую бедность, но сам он никогда с ней не встречался. Может, Экзетеру приходилось — тогда, в Африке. Освободитель ничего не сможет сделать для таких людей. Религиозная реформация их не интересует. Скорее уж Жнец покажется им долгожданным избавлением.

Онкенвир достала нож, сделанный из ребра, и ткнула куда-то в огонь. Она достала оттуда обугленный корнеплод, разделила его на три части, подула на самую большую, остужая ее, и предложила Джулиану. Желудок его протестующе сжался. Он помотал головой, показал на воду и сделал вид, будто пьет. Онкенвир сказала что-то Току; тот налил гостю еще.

Джулиан закашлялся и чуть не захлебнулся водой. Он снова отказался от овоща. Ему и думать не хотелось о еде, по крайней мере сейчас. Он слишком долго шел. Болели не только ноги. Болело все тело, с ног до головы.

Ток и Онкенвир начали отщипывать маленькие кусочки овоща. Они съели все, даже обугленную корку. Джулиан пожалел, что не может кликнуть официанта и заказать для них пару стейков, хотя, возможно, при виде мяса им сделалось бы так же дурно, как ему при виде их обычной трапезы. Все же он был ужасно рад, что попал хотя бы сюда. Он порылся в кошельке, достал монету и протянул ее женщине.

Она уставилась на нее так, словно не знала, что такое деньги, потом удивленно посмотрела на него, в первый раз встретившись с ним взглядом.

— Это тебе, — сказал он. — Возьми.

Она послушалась, с любопытством разглядывая монету.

Ток смотрел на Джулиана. На его лице не отражалось абсолютно ничего, так что невозможно было представить себе, что творится в его мозгу, но Джулиан сообразил, что допустил серьезную ошибку. Спящий человек не обладает харизмой. Он может проснуться с торчащим в сердце костяным ножом.

Как ни странно, такая перспектива почти не взволновала его. Он сделал отчаянное усилие и отодвинул свой мешок так, что смог лечь, положив на него голову. Одеяла ему не нужно, это точно. Несмотря на то что его трясло, пот катился с него, как в турецкой бане.

 

49

К следующему утру он уже слишком ослаб, чтобы встать. Правда, он выполз к выгребной яме, да и то опираясь на плечо Тока, а потом только валялся на вонючей лежанке в ожидании смерти.

Умереть ему не дала Онкенвир. Она раздела его, завернула в одеяло и укрыла какими-то древними мехами, не давая замерзнуть. Время от времени она протирала его лицо водой и растирала грудь дурно пахнущим жиром. Она заставила его выпить слабый бульон, а Ток поддерживал ему голову. Когда требовалось облегчиться, Ток подставлял ему тыкву.

Он проваливался в бред. «Дураки, — говорил он им. — Вы просто дураки. Дайте мне умереть, тогда вы сможете зарыть меня, а все деньги взять себе. Для меня это пустяки, а вы не видели столько денег за всю свою жизнь». Они не понимали его, поэтому продолжали ухаживать за ним.

Когда он выходил из забытья, он плакал от жуткой слабости. Ему едва хватало сил кашлять, хотя боль в груди была невыносимой и каждый вдох клокотал как телега по булыжнику. Он не хотел умирать среди чужих, в чужом мире. Он никогда не скажет Юфимии, как он виноват. Она никогда не узнает, что случилось с ним, он никогда не узнает, что случилось с ней. Пережить войну, попасть на другую планету — только для того, чтобы сдохнуть как крыса в выгребной яме… это неправильно. Это несправедливо.

Снова наступила ночь. Он терял сознание и возвращался в него, но каждый раз, когда приходил в себя, рядом была Онкенвир. Она хоть иногда спит? Даже дышать требовало от него отчаянных усилий. Он захлебывался мокротой. В конце концов она, похоже, поняла это, так как разбудила мальчика, и они вдвоем посадили Джулиана. Они подложили ему что-то под мышки, и так он мог дышать. Не более того. Он проваливался в бред, который был еще хуже боли. Он был лососем в коптильне, его заживо пожирали уховертки…

И все же утро наступило. Он заметил солнечный свет, падавший на него каждый раз, когда открывалась дверь. Онкенвир все еще хлопотала над ним, подсовывая свое варево, но он слишком ослаб, чтобы глотать. Он умирал, умирал мучительной, грязной, жалкой смертью, которая рано или поздно приходит ко всем. Король ты или червь, все всегда кончается этим. Ему даровано было больше времени, чем этим несчастным под Ипром или Соммой, и многие из них умерли еще более страшной смертью, чем умирал он, но они по крайней мере могли утешать себя тем, что умирают за Короля и Отечество. Вселенная будет жить дальше — с Джулианом Смедли или без, — никто не заметит его смерти. Он не оставит за собой ни славы, ни детей, ни больших свершений. Смейтесь над этими горячечными излияниями, но рано или поздно придет и ваш черед…

— Тайка Каптаан!

Джулиан заставил веки разомкнуться. Он не увидел ничего, кроме марева. Очень глупо со стороны Домми влезать в больной бред! Еще глупее с его собственной стороны не пригласить в свои галлюцинации кого-нибудь поинтереснее.

— Тайка! — Кто-то кричал… Кто-то пытался содрать кожу с его руки. — Держитесь, Тайка! Он идет. Тайка! Освободитель идет. Мы послали передать ему, чтобы он спешил.

Джулиан попытался объяснить, что уже поздно, но никак не мог найти нужных слов. Все равно. Ему уже все равно. Он хотел, чтобы это быстрее кончилось. Если подумать, не может же человек принимать услугу из рук человека, которого он в лицо обвинил в убийстве, так что к лучшему, что этот парень-пророк не пришел еще, не поможет, не успеет… Наверное, он уже умер. Пока, старина, там увидимся…

Когда наконец наступило облегчение, по силе своей оно показалось ему сродни сексуальному. Конец хриплому, затрудненному дыханию, боли, подавляющему жару, слабости — внезапный покой, восхитительный покой… непередаваемое наслаждение.

На лбу его лежала прохладная рука. Где-то снаружи чертова прорва людей производила чертову прорву шума, и дверь снова была нараспашку, хотя солнце больше не светило ему в лицо. Он открыл глаза.

Он облизнул пересохшие губы. Он сглотнул. Он заставил себя встретить эту знакомую улыбку.

— Спасибо.

Синие глаза странно блеснули.

— Всегда рад, — сказал Экзетер. — Для тебя хоть тысячу раз.

 

50

— Это ведь чистая случайность, правда, — объяснял Домми, — что мне приказали обследовать эту поляну и я узнал вас! — Он методично разбирал содержимое мешка Джулиана, стараясь передвигаться только на цыпочках, чтобы поменьше наступать на грязный пол.

Джулиан поплотнее завернулся в одеяло, дрожа уже не от жара, а от холода. Он жив? Конечно, он жив! Сотни людей отдали свои жизни под Шуджуби, чтобы произошло чудо, вернувшее ему жизнь, — ведь если отставной капитан Джулиан Смедли жил теперь за счет тех несчастных жертв, он оказывался виновным в их смерти не меньше самого Экзетера, чего уж тут лицемерить. Впрочем, Домми он этого говорить не собирался.

— Насколько я понимаю. Тайка Кисстер приходит на помощь любому страждущему, не только своим знакомым?

— О да. Тайка! Многие сотни приходят к нему за утешением каждый день. Но я никогда не видел, чтобы Освободитель так гнал кролика! — Он рассмеялся. — На худой конец сойдут и эти. — Он достал штаны и рубаху.

Кто и когда слышал, чтобы Домми смеялся? Его огненная грива заметно отросла с тех пор, как он выехал из Олимпа, и он обзавелся вполне солидной рыжей бородой. Он протянул одежду бывшему хозяину и направился к двери.

— Ты еще не сказал, где здесь горячая ванна.

Домми задержался в дверях и снова рассмеялся, чуть запоздало для искреннего смеха.

— Горячая ванна? Я с трудом вспоминаю, что это такое.

— Гм? Воистину, времена меняются! Ладно, пока ты еще не ушел, расскажи мне, как там Энтайка Алиса и Тайка Джамбо.

— Энтайка чувствует себя хорошо и очень занята разными достойными делами. Мне очень жаль, что это на мою долю выпало сообщить вам, что бедный Джамбо покинул свою последнюю инкарнацию.

— Так он мертв?

— Да. — Лицо Домми перекосилось в такой неподдельной скорби, что казалось, веснушки вот-вот попадают на землю. — Душа его переместилась на следующую ступеньку, как говорил нам Освободитель, и поскольку безумием своим он был обязан отвратительному чародейству, на память о нем не ляжет пятна позора, и его продвижение вверх по ступеням будет продолжаться и впредь. А теперь, с вашего позволения, Каптаан, я пойду — полно неотложных дел.

Дверной проем опустел.

Все еще раздумывая о произошедших с Домми странных переменах, Джулиан потянулся к бурдюку с водой. Ни Тока, ни Онкенвир не было видно, а дверь неизвестным образом оказалась сорвана со своих истершихся кожаных петель. Он ощущал себя невыносимо липким и весь чесался, так что первым делом он как смог умылся, хотя поляна была уже полна народу. Впрочем, стриптизу его никто не аплодировал. Все были заняты делом: слышался стук молотков, заколачивающих в землю колышки от шатров, звон топоров, рубивших сушняк в лесу, скрип телег, пение гимнов.

Он оделся, пригладил волосы и бороду и вышел в яркий зимний день. Размах деятельности поразил его. Он увидел ряды шатров, импровизированные загоны, в которых стояла дюжина кроликов и несколько моа, пять или шесть распряженных подвод, дымящиеся костры и вертела на них. Его живот завистливо забурчал. Сотни людей суетились вокруг; каждый, похоже, занимался своим делом весело, с охотой, даже если это дело сводилось к распеванию гимнов. Настоящая сельская ярмарка или бродячий цирк — даже британская армия вряд ли организовала бы все лучше. Крестовый поход Экзетера процветал, совершенно не напоминая тот хаос, который царил в Шуджуби.

Ладно, с деталями можно и обождать. Первым делом Джулиану нужно найти Онкенвир и отдать ей деньги — все деньги, которые у него оставались. Он поискал ее глазами, но так и не нашел. Возможно, они с Током сбежали в лес, спасаясь от перевернувшего весь их мир нежданного нашествия. Свежий зимний воздух, всего два дня назад казавшийся застывшим, теперь звенел сотнями голосов. Устилавший поляну ковер трав и низких кустиков был вытоптан, и на него легли длинные вечерние тени. Да, такого можно и испугаться.

В лагерь въехала еще одна телега, запряженная двумя кроликами. Со всех сторон набежали люди, чтобы помочь ее пассажирам спуститься на землю. Некоторых из них несли на носилках, и вся процессия направилась к пруду, где в окружении распевающих гимн паломников их уже ждал Экзетер. Процедура исцеления началась сразу же, сопровождаемая криками торжества и потоками маны, от которых узел, казалось, сотрясался. Грипп-испанка встретился наконец с достойным противником.

Самую большую группу составляли новообращенные; им что-то пылко проповедовала совсем еще юная девушка. На противоположном берегу пруда происходило крещение. Если только глаза не обманывали Джулиана, одним из официальных лиц, проводивших церемонию, был Домми Прислужник со щитом на спине. Ну, ну, ну! Цирк, да и только.

С долгом Онкенвир придется подождать. Если она не вернется до ухода Свободных, Джулиан просто оставит кошелек в доме. Пока его гораздо больше беспокоило то, что он исхудал как щепка, не евши по меньшей мере дня два. Он направился к месту раздачи обедов, где уже начала выстраиваться очередь голодных паломников.

Ему пришлось задержаться, чтобы пропустить длинную вереницу вновь прибывших, возглавляемую Носителем Щита. Потом его чуть не задавила компания, волочившая из леса свежесрубленные древесные стволы. Ему пришлось обогнуть строительную площадку, где молодые парни с воодушевлением размахивали молотками и лопатами, вгоняя толстенные столбы в землю как гвозди и вкапываясь в грязь с энтузиазмом псов, почуявших кролика. Впрочем, своей энергией они, возможно, были обязаны присутствию молодых женщин, те плели ширмы из ивняка, не забывая при этом отпускать шуточки насчет их мускулов, силы и прочих мужских достоинств. Похоже, подобный способ сооружения отхожих мест приходился всем по душе.

Пройдя каких-нибудь пятьдесят ярдов, он успел увидеть с десяток разных стилей одежды и услышать смешение стольких языков… Гортанный рэндорианский выговор он определял сразу, но остальные варьировались от певучего пиолийского до гнусавого таргианского и резкого стаккато джоалийского… Казалось, здесь были представлены все двадцать семь вейлов Соседства.

— Капитан?.. — взвизгнул знакомый голос. — О, капитан Смедли! Надо же! Хелло-о-о! — Рука, размахивающая кружевным платочком, определенно принадлежала Ханне Пинкни. Она прекратила махать платком и сменила его на зонтик, до тех пор, пока не убедилась, что Джулиан заметил ее.

Ханна Пинкни! Безмозглая болтушка Ханна Пинкни? Какого черта она делает на этом поле брани? Тем не менее это, несомненно, была она, облаченная в умопомрачительную, напоминавшую очертаниями Эйфелеву башню хламиду и соломенную шляпку с розовыми перьями. Результат нельзя было назвать ни европейским, ни вейлианским — такое можно было бы увидеть на ежегодном дерби в Таргии или при рэндорианском посольстве в Санкт-Морице.

Однако в следующее же мгновение Джулиан начал серьезно опасаться за свой рассудок, ибо мужчина рядом с ней оказался не кем иным, как Пинки собственной персоной, Пинки — серым кардиналом, Пинки-фокусником, хитрым Пинки, скользким Пинки — скользким, как пакет остывшей жареной картошки за пенни; Пинки, облаченный в отороченный мехом кожаный плащ, расстегнутый, дабы продемонстрировать кожаный же жилет, бриджи из толстой шерсти и башмаки до колен; Пинки, державший в руке записную книжку казенного вида. По обыкновению, он жмурился, улыбаясь.

— Капитан Смедли! Ей-богу! Рад видеть вас, капитан!

Джулиан тряс руку Ханне, торопливо перебирая в голове возможные варианты ответа. Все, что шло ему на ум, было: «А я не рад!» — или: «Клянусь Господом Богом, никогда еще не видел человека, так быстро меняющего убеждения», — или даже: «Сколько, по-вашему, вам удастся прятаться, пока Экзетер вас не найдет?»

— Пинки, старина! — вместо этого выдавил он. — Каким это ветром вас сюда занесло? — Возможными ответами могли бы стать: «Исключительно со страху», — или: «Из чувства противоречия, старина», — или: «Лучше уж сделать из врага друга». И потом, кто он сам такой, чтобы обвинять Пинки в измене убеждениям? Он и сам менял убеждения, и последний раз совсем недавно, приняв исцеление из рук самого Первого Убийцы. Он грешен не меньше любого другого.

— Чистая логика, — ответил Пинки и помахал своей записной книжкой так, словно бесценной миниатюрой у Кристи или Сотби.

— О Боже! — воскликнул Джулиан. — Какая еще логика?

— М-м, самая обычная. Вы поймете, капитан. Возможно, вы с вашим военным опытом сделали бы это еще лучше. Не можем же мы позволить, чтобы Освободитель тратил время на дорожные неурядицы, верно? И не можем позволить, чтобы он растрачивал ману при случайных остановках в Богом проклятых дырах. — Пинки тяжело вздохнул, чтобы показать, сколько труда он тратит на организацию. — Мы перевозим его с узла на узел как можно быстрее. На нас кролики и их подмена. На нас разбивка нового лагеря еще до того, как старый окончательно снимется и отправится на место следующей стоянки. На нас подвозка больных в срок и в нужное место, чтобы они не слишком замедляли продвижение. Мы все крутимся как белки в колесе. — Пинки снова скромно улыбнулся, крепко зажмурившись.

Короче, Пинки готов был править Свободными так, как правил Олимпом. Принимает ли Экзетер участие во всем этом? Знает ли он, что творится от его имени, или он так опьянел от маны, что утратил связь с собственной революцией?

Почему все это так волнует Джулиана Смедли? Всего несколько дней назад он с удовольствием втоптал бы все это шутовство Освободителя в грязь, но теперь, после чудесного избавления от смерти, он уже не знал, чего хотел, за исключением того, что испытывал глубокое отвращение к самой возможности того, что скользкий Пинки Пинкни возглавляет весь этот бардак.

— Мы? Кто это «мы»?

— Нас здесь много помогает, — признался Пинки. — Чейзы здесь, и Кори…

Боже правый! Не было ни гроша…

— А миссис Маккей здесь не мелькала?

— Когда мы уезжали, она оставалась еще в Олимпе.

— Ты забыл еще Ньютонов, дорогой, — напомнила Ханна, чуть покраснев.

Черт! Вот уж кого Джулиан хотел видеть меньше всего, так это Урсулу.

— Ах, Ньютоны! — спохватился Пинки. Он открыл свою книжку и нашел нужную страницу. — Ага… Ньютоны в настоящий момент входят во второй отряд квартирьеров. Они должны быть уже в Лаппинвейле, готовить все к завтрашней стоянке. Завтра выход рано, на рассвете — нам нужно провести Освободителя через перевал за один день. Во всяком случае, так по плану. Придется, конечно, подождать там два дня тех, кто будет снимать этот лагерь. Ничего, ему там будет чем заняться.

Все это, конечно, очень мило, только желудок у Джулиана выл от голода.

— Я правильно понял: вы теперь поддерживаете Экзетера как Освободителя?

— О, он справляется великолепно, просто великолепно! Мана льется рекой. Воистину, грипп стал подарком свыше.

— Ну-ну, милый! — пробормотала Ханна. — Ты же знаешь, Освободитель не любит, когда ты так говоришь.

Пинки только усмехнулся:

— Ну да, это дурной ветер виноват во всем, так?

Иные ветры дурнее многих.

— Ладно, я рад встрече, — сказал Джулиан. — Не буду отрывать вас от дел. Если вам будет не хватать партнера для бриджа, свистните! — И пошел дальше искать еду.

Ханжа проклятый! Он распространяет свое собственное чувство вины на Пинки. Исцеление от гриппа — вполне приемлемый с моральной точки зрения источник маны, но Экзетер начал с убийства своих друзей, а это никуда не годилось. Мана от этого жертвоприношения стала основой для получения маны от гриппа… так что теперь? Джулиан Смедли принял свою жизнь, зная, чему он обязан этим чудом. Конечно, в тот момент он не мог выбирать, но и теперь не собирался перерезать себе глотку. Значит, он виноват точно так же, как если бы предварительно дал согласие. Из корней зла не вырастет добро. Не снимайте перчаток, леди Макбет, и никто не заметит окровавленных рук…

Он прошел мимо сооруженного на скорую руку дощатого стола, на котором трое горластых мясников разделывали тушу. Неудивительно, что Освободитель так популярен в народе, если он раздает мясо всем желающим! На следующем столе двое мужчин и две женщины резали овощи. Лицо одной из них — симпатичное, хоть и чуть лошадиное, — показалось ему слегка знакомым… Словно почувствовав на себе его взгляд, она подняла глаза — это была Алиса Прескотт.

Они встретились на полпути и обнялись, как истосковавшиеся в разлуке любовники. Трое проходивших мимо юнцов одобрительно закричали что-то.

Потом они оторвались друг от друга, не сводя глаз, держась за руки, оба чуть задохнувшиеся и раскрасневшиеся от смущения за то, что позволили себе такое на людях. Лицо ее было обветрено и слегка перепачкано, и она ничуть не отличалась от любой другой молодой женщины из Вейлов. В школьные годы Джулиан слегка побаивался кузины Экзетера — она была старше, взрослее, практичнее. Два года назад он поцеловал ее, но только раз и то для того, чтобы отвлечь ее внимание от чего-то другого. Возможно, ему стоило бы взять это в привычку.

Она засмеялась.

— Пожалуй, вам борода идет больше, чем Эдварду. А как ваша рука? Она отрастает! Вот здорово!

— Вы ничуть не изменились!

— Глупенький, ведь всего два года прошло! Ну, как вы?

— Я? Отлично, спасибо Эдварду. А вы? — Он посмотрел на огрубевшие от работы пальцы, которые сжимал в руках. — Кухарка? Неужели он не нашел для вас работы лучше?

Она вздернула подбородок и удивленно посмотрела на него:

— А что в ней плохого? Я не знаю языка, так что от меня немного толку. Иногда я ухаживаю за детьми, помогаю с погрузкой и разгрузкой… Да не бойтесь вы за меня, Джулиан! Это лучшие дни моей жизни.

Неужели правда? Ее взгляд оставался спокойным; он не мог понять, говорит она искренне или нет.

— Это здорово. Но я умираю с голоду.

— Я тоже. Давайте поговорим за едой. — Она потащила его по направлению к очереди. Бок о бок пошли они по тронутой заморозком траве. — Вы возвращаетесь в Олимп?

— Боюсь, там сейчас полный бардак.

— Да, Пинки рассказывал, — простодушно кивнула Алиса.

— Пинки! Как ваш кузен относится к тому, что здесь уйма народу оттуда?

Она снова удивленно посмотрела на него:

— Он принимает любого. А почему бы и нет?

— Потому что Пинки наверняка попробует взять власть над всем спектаклем в свои руки — насколько я знаю Пинки, конечно.

Алиса отвернулась.

— Не думаю, Джулиан, чтобы сейчас кто-нибудь мог что-то отобрать у Эдварда.

— Это хорошо. Как он?

Они стали в конец очереди, потихоньку продвигаясь вперед. Они разговаривали по-английски, так что никто не мог подслушать их. Она задумалась и, чуть понизив голос, ответила:

— Он изменился. Даже за то время, пока я здесь. Иногда, очень редко, это прежний Эдвард. Я уверена, он спит не больше двух часов в сутки. Он — Освободитель, кто бы это ни был. Я хочу сказать, он не играет роль. Он стал этой ролью.

— Слишком много маны?

— Передозировка? А какие у нее симптомы?

— Понятия не имею. Я даже не разглядел его как следует. — При виде еды желудок Джулиана испустил восторженное урчание.

— Он совсем другой, — сказала Алиса. — Вы увидите. И конечно, он получает от всех этих исцелений уйму маны. Странно, поначалу все шло куда хуже. Он тратил больше, чем получал — так, во всяком случае, считала Урсула. А теперь… Ну конечно, на то, чтобы лечить грипп, требуется не так уж много маны. Гораздо меньше, чем, скажем, на исцеление от слепоты. И потом, зрители… они тоже другие.

— Более расположенные? — Джулиан оглядел поляну и толпы народа на ней.

— Что ж, в это можно поверить. То, как слепому возвращают зрение, впечатляет, конечно, но большинство нас не слепы и надеются остаться зрячими. Совсем другое дело поветрие, оно может поразить каждого. — Он с трудом справился с дрожью. — Они все боятся!

— Думаю, что да.

— Но Пентатеон тоже может излечивать грипп.

— Они могут, — согласилась она. — Но Зэц не может! К Зэцу за исцелением не пойдешь. И потом, какой храм вместит такую толпу?

Да, грипп был подарком свыше, но признавать это Алиса не собиралась. И кроме маны, грипп приносил еще и деньги. Помимо хорошей организации, невозможно было не заметить и другого: шатров, транспорта, обильной еды, всего необходимого для ее приготовления. Большая часть Свободных была одета гораздо лучше, чем та рвань, которую Джулиан видел в Ниолвейле.

— Он и правда хорошо справляется. Похоже, в деньгах тоже недостатка нет.

— О да! — Говорить о деньгах Алисе было гораздо проще, чем о мане. — Собственно, все началось со внезапного наследства Элиэль Певицы. Но теперь здесь полно и богачей. Грипп гонит их к нему, как ничто другое. Мана и деньги неразлучны.

Джулиан подумал и решился.

— Как вы думаете, у него получится? — Он задал вопрос, который висел между ними, невысказанный, с самого начала.

Ее лицо оставалось непроницаемым.

— Шансы его точно выше, чем месяц назад. Впрочем, Урсула до сих пор не верит в это. Зэц ведет свою игру слишком давно. Она считает, Эдвард не может надеяться на победу без помощи Пятерых.

И какова тогда будет плата за эту помощь? Но тут наконец подошла их очередь, и Джулиана избавили от необходимости обсуждать эту тему дальше.

Еда помогла, но после обеда он понял, насколько ослаб от болезни. Наутро ему придется идти — теперь он не сомневался в том, что хочет остаться со Свободными, хотя бы чтобы посмотреть, чем закончится это путешествие по Вейлам. Он сомневался, что ему предоставят верховое животное или место в телеге — уж во всяком случае, не с Пинки, дирижирующим всем этим цирком.

Количеству людей потрясало. Люди продолжали подтягиваться и после захода солнца, хотя он не мог сказать, новобранцы это или отставшие за день паломники. Нигде в истории Вейлов не описывалось ничего подобного, и он гадал, что думает об этом Пентатеон. Пытаясь поставить себя на место Зэца, он не видел никакого способа, каким этот поганец мог остановить такую массу людей, разве что бросить на нее всю таргианскую армию. Конечно, до какой-то степени он мог бы влиять на погоду, но ценой фантастических затрат маны. Если он пошлет Жнецов, те, конечно, сделают свое дело, сотворив новых мучеников за Освободителя, к тому же все это будет происходить так близко от самого Освободителя, что тот извлечет из этого кучу маны. Похоже, Экзетер избрал беспроигрышную тактику. Вопрос заключался теперь в том, как долго сможет он удерживать свое воинство вместе: эпидемия гриппа рано или поздно сойдет на нет, надвигается зима. Подобно рою саранчи эта орда должна была все время двигаться; в противном случае ей грозил голод. Любая ошибка в расчетах могла привести к катастрофе.

После долгих поисков Джулиан нашел-таки Онкенвир — та стояла в огромной толпе поющих. Она пела вместе с ними, хотя он сомневался, что она разбирает слова. Она равнодушно взглянула на него, очевидно, не узнав, и непонимающе уставилась на кошелек, который он ей протягивал. Он оставил его ей, абсолютно уверенный в том, что очень скоро ее от него освободят. Когда он уходил, она все продолжала пребывать в том же восторженном трансе.

Он отправился поговорить с Экзетером. Он должен поблагодарить его по-человечески; он должен попробовать извиниться перед ним, поскольку теперь тоже разделял вину. Однако пробиться к Освободителю оказалось не так-то просто. Даже когда лагерь уже засыпал под холодными звездами, Эдвард продолжал свою работу. Он проповедовал, он отвечал на вопросы, он исцелял больных, которых все подвозили и подвозили целыми телегами.

Джулиан не искал обходных путей; завернувшись в одеяла, сидел он в толпе, зачарованный словами вечерней службы. Это было потрясающее представление. Слова вроде бы просты, идеи тоже упрощены до предела, и все же они вселяли веру. Даже пришелец вряд ли устоял бы теперь перед харизмой.

«Есть лишь один бог, Бог Неделимый. И в каждом из нас есть божественная искра. Замечали ли вы ее в других? Ощущали ли вы ее в себе порой? Не часто. Она редко проявляет себя, и все же она есть. Мы стараемся, и иногда у нас получается. Все мы бываем плохими, но нет таких, которые были плохими всегда. И когда мы умрем — а мы все рано или поздно умрем, — думаете, эта искра пропадет? Вовсе нет! Наши тела умрут, но Божья искра в нас — никогда.

Тогда куда она девается, эта искра? Чародеи обещают вам место на небесах, среди звезд. Вы никогда не задавались вопросом: что вы будете там делать? Просто смотреть вниз на мир? Вам никогда не приходило в голову, что это может наскучить? Ничего не делать, только смотреть? Конечно, первые недели это было бы даже приятно, согласен. Освободиться от страха смерти, освободиться от боли, хвори и страданий — разве это не прекрасно? Но как долго вам будет нравиться это? Месяц? Год? Столетие? Тысячу лет? Миллион? Говорю вам: то, что обещают чародеи, — обман. Говорю вам: их рай неизменного совершенства очень скоро обернется адом, а их вечность — истязанием скукой! К счастью, правда — иная».

Он начал описывать теорию переселения душ, и Джулиан при всем своем недоверии понял, что тоже заинтригован этим. Идея Экзетера о реинкарнации не совпадала с той, вечной, единственным спасением из которой являлась нигилистическая нирвана. Это была светлая, радостная идея развития, своего рода лестница к Богу, этакая реинкарнация в духе «собирайте-значки-бойскаутов-и-получите-повышение». Она не призывала к отказу от мира, ибо только в этом мире набирались очки. Она обещала каждой душе единение с Богом, а не Страшный Суд, и не напоминала напрямую ни одну из известных Джулиану земных религий. Интересно, и где это Экзетер выкопал такую?

Как знать, подал голос сидевший в нем скептик, может, он и прав. Кто вернется, чтобы рассказать, так это или нет? По крайней мере схема не менее привлекательна, чем любая другая, — возможно, именно из-за этого его старый друг и положил ее в основу новой веры. Для того чтобы одолеть Зэца, ему нужны последователи, а для того чтобы набрать последователей, ему нужна вера, а уж что там недоговорено, будет ясно на вечеринке по окончании игры.

Вот было бы здорово верить в подобную ерунду, сказал Джулиан-циник, верить всем сердцем и надолго. Во Фландрии ему приходилось видеть, как смертельный ужас превращает в верующих, пусть ненадолго, кого угодно, даже его самого. Увы, Бог сотворил мир не таким уютным, каким его надо было бы сотворить с точки зрения людей вроде Эдварда Экзетера. Тут Джулиан вздрогнул, сообразив, что наделяет Экзетера верой в то, что он проповедует.

Когда служба завершилась, помощники выстроили желающих поговорить с Освободителем в очередь. Он находил слова для каждого — спокойные, утешающие, благословляющие, ободряющие. Потом проситель проходил дальше, и походка его становилась чуть легче, а Экзетер уже разговаривал со следующим.

Ожидая своей очереди, Джулиан разглядывал эту высокую, худощавую фигуру. Даже с расстояния в несколько десятков ярдов, в слабом свете костров, ему показалось, что он видит ту разницу, о которой говорила Алиса. Экзетер изменился, всего за две недели. Уверенность? Да, конечно. Властность? Несомненно. Но было и еще нечто, чего Джулиан никак не мог определить.

Избыток маны? Может, Экзетер превращается в бога или по крайней мере считает себя богом, как и все остальные? Может ли оккультная власть разлагать так же, как преходящая, земная? И так быстро?

Что бы ни случилось, это был не тот Экзетер, которого он ожидал увидеть, и по мере того как подходила его очередь, решимость Джулиана таяла. Он все сильнее ощущал себя примерно так же, как в Букингемском дворце, в ожидании, пока король Георг прикрепит ему на мундир медаль. Его благодарность — такая мелочь, это пустая трата времени Освободителя. Горькие упреки двухнедельной давности казались теперь не просто неуместными, а абсолютно неуместными, равно как и мелкие манипуляции Пинки. Экзетеру не нужно ничьих извинений. Экзетер прав с самого начала, и жертва, в которую принесли себя его последователи, оправданна точно так же, как и множество подобных жертв, принесенных на Западном фронте. Просто он видит за дымом пламя, чего не дано Джулиану. Зло порождает зло, и тут уж не до сантиментов.

Он чуть было не повернулся и не сбежал. Нет, он выдержит. Еще один шаг

— и он лицом к лицу с Освободителем. Он в смятении смотрел в пронзительные сапфировые глаза, забыв даже, зачем пришел.

Чары разбились словно сосулька. Перед ним стоял старина Экзетер, смеявшийся и трясший его руку.

— Добро пожаловать! Пошли поговорим. — Он махнул рукой в сторону ближайшего костра.

— Но… — Его еще ждали сотни человек.

— Они никуда не денутся. Перерыв на чай.

Так Джулиан оказался у костра с Освободителем. Верные помощники налили ему какого-то горячего, пряного напитка, а несколько сотен завистливых почитателей смотрели на них словно тигры из клетки.

— Я не сомневался, что ты вернешься.

— Я, собственно, проверить, как здесь Алиса. Но раз уж я здесь, я хотел бы остаться и помочь чем могу.

Улыбка.

— Я рад принять тебя.

— Послушай, старина, мне ужасно жаль, что я тогда…

— Заткнись! — резко оборвал его Экзетер и вдруг застенчиво улыбнулся. — Если бы я не умел оставлять прошлое прошлому, это означало бы, что я занялся не своим делом.

— Ну, у тебя вроде неплохо получается.

— Только отдохнуть редко удается. Насколько плохи дела в Олимпе? — Он казался свежим и бодрым, готовым идти всю ночь.

Его юмор служил ему броней, отбивая всякую охоту пробовать ее крепость. Только однажды Джулиану удалось перевести разговор на самого Экзетера.

— Твоя схема загробной жизни заинтересовала меня. Это непохоже на те разновидности буддизма, с которыми я встречался. Это что, из индуизма? Где ты ее выкопал?

Экзетер казался удивленным.

— Выкопал? Сам не знаю точно. Это просто пришло ко мне как-то раз, когда я проповедовал. Мне показалось, это то, что им хотелось бы знать…

— Тут глаза его вспыхнули веселыми искрами, словно он догадался, о чем думает Джулиан. — Видишь ли, это все мана. Я принимаю теперь распоряжения непосредственно от Бога.

Впрочем, непохоже было, чтобы он говорил это серьезно.

Когда короткая аудиенция подошла к концу, пророк вернулся принимать терпеливо ждущих в очереди просителей. Джулиан, весело мурлыкая что-то под нос, зашагал в темноту. Только один раз он задержался посмотреть на то, как в дымном мареве костров предсказанный Освободитель принимает поклонение своих почитателей. Теплый золотистый свет выхватывал из темноты человек двенадцать, собравшихся в ночи. Это могло сойти за иллюстрацию из «Библии в картинках» или даже за полотно Караваджо — на Экзетера света падало не больше, чем на остальных. Что бы там ни говорила Алиса, он вовсе не изменился. Экзетер играл роль, и играл ее потрясающе, но в глубине души он остался все тем же стариной Экзетером, которого Джулиан помнил по Фэллоу.

Немного позже, найдя себе угол в битком набитом шатре, Джулиан Смедли обнаружил, что у него снова две нормальные руки.