25

Школьник лет тринадцати вышел в коридор и предложил Алисе место в купе.

Она очаровательно улыбнулась ему:

– Вы очень добры, но я с удовольствием постою здесь. Все равно, большое спасибо.

Покраснев, он вернулся в купе и задвинул за собой дверь.

После Суиндона народу в поезде заметно поубавилось. Можно было поговорить и в коридоре.

– Расскажи, что случилось после того, как вы прибыли в Лемодвейл, а Тарион бежал.

Чуть пригнувшись, чтобы выглянуть в окно, Эдвард нахмурился.

– Мне не хотелось бы рассказывать об этом. Ты обратила внимание, сколько у всех багажа? Наверное, все они спасаются от воздушных налетов на Лондон.

– Возможно. Ты не ответил на мой вопрос.

– Но я никак не могу гордиться тем, что случилось! – вздохнул он. – Получилось черт-те что. Каммамен, возможно, и был влиятельным политиком, но генерал из него вышел никудышный. Он плохо подготовил домашнее задание.

Он нарисовал на грязном стекле несколько овалов и объяснил географию:

– Таргия захватила Наршвейл, принадлежавший Джоалии. Таргианцы славятся на все Вейлы как местные забияки – вроде пруссаков в Европе или спартанцев в античной Греции. Никто в здравом уме не будет задирать таргианцев! Но Джоалии требовалось поддержать репутацию сильной метрополии, чтобы сохранить колонии в повиновении. Согласно изначальному плану, предполагалось пересечь Лемодвейл и напасть на сам Таргвейл, пока их войско занято в Наршвейле. Собственно, планировался обычный карательный рейд – пограбить, понасиловать, пожечь и сделать ноги. Конечно же, таргианцы нанесли бы ответный удар, не в том же году, так в следующем. Мне кажется, Джоалия рассчитывала на то, что основной удар примет на себя Нагвейл. Разве не для этого и существуют младшие союзники, не так ли? Самое обычное дело. Однако Тарион оставил нас почти без кавалерии, так что весь план рухнул. Без кавалерии речи не могло идти даже о коротком набеге. Каммамену надо было сделать что-то с теми войсками, что остались у него, – иначе по возвращении на родину ему грозила бы позорная отставка. Вместо этого он решил захватить Лемодвейл. Возможно, он надеялся обменять его потом у Тарга на Наршвейл. – Эдвард иронически улыбнулся. – На слух логично, не так ли?

– Но не на деле? Вроде как предложить бошам в обмен на Бельгию Юго-Западную Африку, да?

– Что-то вроде этого, – улыбнулся он. – В Лемодвейле от кавалерии мало толку – это его, возможно, и убедило, – но Джоалия еще ни разу раньше не покоряла Лемодвейл, и это могло бы насторожить его. Все вейлы отличаются друг от друга, а Лемодвейл – больше других. Во-первых, он весь холмистый. Там нет… наверное, «Лемодфлэт» будет подходящим нашим словом.

Он помолчал, вспоминая. Алиса смотрела, как телеграфные провода за окном ныряют вниз, взмывают, ныряют, взмывают… кликети-клик, кликети-клик…

– В языках вейлов роль наших суффиксов выполняют приставки, – устало продолжал он. – Примерно – очень приблизительно – это выглядит так: допустим, Нагвейл – это общее название, относящееся ко всей котловине. Окружающие ее горные хребты будут называться Нагволлом, холмы и горы пониже – Нагслоупом. Примерно так. Пригодная для земледелия часть долины будет Нагфлэтом, и в большинстве вейлов она действительно плоская. В Нагленде она, например, не просто плоская, а пустынная. Все, где могут обитать люди, называется Наглендом, а все бесполезные земли… Нагвастом, наверное. Столица будет Нагтауном или просто Нагом. Страна как политическое образование будет, мне кажется, называться просто Нагией. Есть и еще разные термины. Можно, например, сказать, что Наршслоуп – это только используемые холмы, а те, что выше, будут Нагмуром или чем-нибудь вроде этого. Не такая уж плохая система. В английском языке классификация выражена не так ярко.

– Ну да. Могу себе представить – словечки типа «отлив» или «прилив» озадачат нагианцев так же, как их термины озадачивают меня. Но какое это имеет отношение к войне?

– Только то, что Лемодфлэт не такой. В смысле, не ровный. Он весь изрезан водными потоками. Во всей стране не найти ровной площадки, годной для гольфа – даже на девять лунок. И у лемодианцев нет ферм, у них есть деревья. Это довольно странные деревья, но они собирают с них все, что необходимо для жизни. Что-то вроде хлебного дерева дает им крахмал, но у них есть и другие, дающие замену льну… или хлопку. Плоды, орехи, винные ягоды, штуковины вроде картофеля – все. Вся страна – это один огромный сад.

– В котором трудно сражаться?

– Там замечательно сражаться, – с горечью произнес Эдвард, – если только ты партизан.

Он вздохнул и повернулся, облокотившись на медный поручень под окном. Он сложил руки.

– Я мог бы догадаться, что случится. Мне стоило бы. Но, будь все проклято, Алиса, мне же тогда было всего восемнадцать! Я был чужой в их мире! Мне казалось, они знают, что делают, в этих своих блестящих доспехах и пышных шлемах.

До сих пор ей еще не приходилось видеть, чтобы он оправдывался.

– Но ты ведь все равно ничего не мог поделать, правда?

– Еще как мог! У меня оставалась мана, которую я набрал в храме Ольфаан. Конечно, по меркам их богов, это немного. Я знал, что волшебных замков я бы с ней не построил, но мне казалось, что удастся использовать ее для исцеления или чего-нибудь в этом роде, так что я берег ее. Но даже пользуясь одной харизмой пришельца, я мог бы наставить Каммамена на путь истинный, если бы я только вовремя увидел проблему. – Он скривился. – Единственный, кто умел думать из них, – Тарион, но тот смылся, пока все еще было в порядке.

Он снова повернулся к стеклу и подрисовал еще немного в своей карте.

– Лемодвейл напоминает змею, он очень длинный и узкий. Мы вступили в него вот здесь, на восточном конце. Лемод – столица – вот здесь, в западной части. Никто и не подумал поинтересоваться, есть ли там поблизости проходимые перевалы. Была осень. – Он хмуро посмотрел на нарисованную им карту, а может быть, на мелькавший за окном пейзаж.

Поезд начал сбавлять ход перед очередной станцией, но ей показалось, что он не смотрит, а просто колеблется, рассказывать ли ему дальше.

– Ты думаешь, Каммамену стоило лучше изучать географию, ведь так? – буркнул он. – Скорее уж историю. Он стал не первым джоалийским генералом, который погиб в Лемодвейле.

Мимо окна проплывали дома, медленнее и медленнее.

– К тому же он не стал и первым джоалийским генералом, которого убили собственные подчиненные. И когда Палата поняла, что я нахожусь в армии, нам пришлось сражаться уже с богами.

 

26

Через четыре дня после того, как войско спустилось в Лемодфлэт, Злабориб приобрел свой первый боевой опыт. Впрочем, сам бой оказался не так страшен, как его ожидание.

Он ненавидел Лемодвейл. Все нагианцы ненавидели Лемодвейл. Их земля была плоской, сухой, и редок был тот день, когда, глянув в любую сторону, ты не мог разглядеть вдалеке Нагволл. По ночам звезды и луны сияли над головой бесчисленным множеством светлячков в бездонном небе.

В Лемодвейле все было по-другому. Небо и горы исчезли; от всего мира остались только деревья, такие частые, что между ними с трудом находилось место для шатра, и ни единого ровного клочка земли. Лемодфлэт нельзя было назвать и настоящими джунглями, ибо деревья были высажены рядами, изгибавшимися вдоль склонов. Обыкновенно подлесок отсутствовал, но нижние ветви росли на уровне плеч, и люди, то и дело наклоняясь, превращались в горбунов. Открытых полей здесь не было вовсе, да и полян, на которые бы падало солнце, тоже немного. Изо дня в день видимость не превышала двадцати ярдов, да и то лишь в одном направлении. Он мог идти часами, и ничего не менялось. Это было все равно что оказаться взаперти, в лабиринте колонн, с постоянно протекающей крышей. Некоторые нагианцы едва не сошли с ума.

Дождь шел каждый день – иногда брызгал ненадолго, иногда моросил с утра до вечера. Краска на лицах размывалась и окрашивала бороды в цвета радуги.

Следы помета на земле показывали, что какие-то дикие или домашние животные паслись в этих садах, но самих их не видели ни разу. Да и лемодианцы тоже как сквозь землю провалились. Все строения, что им удалось найти, были брошены, многие сожжены. Войско продвигалось, не встречая сопротивления, если не считать холодной, непрерывной сырости и расстройств желудка от непривычной пищи.

Наконец-то разведчики обнаружили деревню; название ее осталось неизвестным. Наконец-то их мог ожидать бой.

Каммамен Полководец решил атаковать на рассвете. Он предоставил нагианцам честь идти в атаку первыми, поскольку полагал, что они смогут передвигаться тише, чем джоалийцы в своих доспехах, – так он, во всяком случае, сказал. Дождь перестал. Светил почти полный Трумб, и его устрашающий зеленый свет с трудом пробивался сквозь листву. Света хватало как раз на то, чтобы видеть идущего впереди человека, если держаться поближе к нему. Передвигаться, не натыкаясь на древесные стволы и ветки, было невозможно. Днем бойцы прикрывали лицо щитами, пока выдерживали левые руки, но сейчас щиты производили бы слишком много шума. Поэтому они перевесили щиты за спину и крались вперед, раздвигая ветки руками. Злабориб шел за Помуином, а Догтарк шел за Злаборибом, и каждый старался не отставать и не упускать из вида идущего впереди, рискуя каждую минуту проткнуть его своим копьем. В темноте легко было не разглядеть острый кованый наконечник.

Шелест опавшей листвы под ногами, и больше ни звука. Насколько Злабориб понял, они вполне могли описать круг и вернуться в лагерь. Его спина и шея болели от постоянного нагибания.

Он дрожал, уверяя себя, что виной тому холодный утренний воздух, хотя сам-то прекрасно понимал, что занимается самообманом. Его ноги были ледяными. Ему казалось, он не столько боится смерти, сколько боится показаться трусом перед этими молодыми крестьянами. Что они подумают о своем будущем правителе, если он лишится чувств или просто обделается от страха, когда начнется бой? Возможно, он самый старший нагианец в армии, поскольку призывались только холостяки, а в деревнях женятся рано.

Они были необразованны и невежественны. Они принимали жизнь такой, какова она есть, не задумываясь о ее смысле, о божественном замысле или об этике.

Молодым легче быть храбрыми. Жизнь кажется им вечной. Возможно, все эти раскрашенные воины до сих пор оставались девственниками. В лагере они обменивались веселыми шуточками насчет лемодийских женщин, которых возьмут в плен, насчет развлечений, которые последуют за этим. Злабориб не был воином. Не был он и девственником. Он знал, что короткое наслаждение не стоит риска быть раненым или убитым.

Помуин остановился и оглянулся. Злабориб подошел ближе, старательно отводя острие копья в сторону, потом обернулся сам, чтобы Догтарк не ткнул в него своим. Они постояли так рядом, прислушиваясь к стихающим позади шагам. По цепи пробежал легкий шелест – воины садились, повинуясь неслышной отсюда команде. Двигаться в темноте, когда со всех сторон деревья, а к запястью примотан кожаной лентой десятифутовый шест, было нелегко. Но Помуин сел, Злабориб сел, Догтарк сел, и шелест постепенно стих.

Им строго-настрого запретили говорить. Злабориб сомневался, что во рту у него осталось достаточно слюны, чтобы шевелить языком. Страх стальной хваткой сдавливал грудь, внутренности будто жили сами по себе. Что, если он осрамится прямо здесь, когда с обеих сторон от него сидят люди, и уж они-то не смогут не заметить этого? Даже в темноте они услышат его… и унюхают тоже. И сможет ли он заставить себя тыкать копьем в живого человека? Ему нечего делить с лемодианцами, он не держит на них никакой обиды. Таргианцы захватили Наршвейл, поэтому джоалийцы напали на Лемодвейл. Так какое до этого дело нагианцам? Он представил себе, как его копье пронзает какого-то молодого крестьянина, как хлещет кровь, а внутренности вываливаются наружу, предсмертный укоризненный взгляд… Варварство, жуткое варварство!

Он подумал о своих друзьях в Джоале: о поэтах, художниках и музыкантах.

Или этот крестьянин может сам проткнуть его. Почему-то это казалось не таким страшным, по крайней мере не таким позорным. Все быстро кончится, и не останется никаких воспоминаний.

Он принюхался. Дым? Вся округа была, как губка, пропитана водой, значит, дым означает очаг. Должно быть, деревня совсем близко. Чуть ниже по склону – так говорил им Прат’ан Сотник. Когда раздастся сигнал к атаке, им надо бежать вниз, и они попадут в деревню, минуя брод. Убить всех мужчин, даже если те попытаются сдаться. Женщин не трогать, пока офицеры не дадут разрешения, а потом ждать своей очереди. Полегче с детьми, если не хочешь прогневить богов.

Злабориб слышал тихий шепот с обеих сторон. Ему показалось, что он слышит что-то и снизу, но деревья настолько глушили все звуки, что он не мог утверждать наверняка. Возможно, это просто шум ручья.

Что бы сказала Имма, если бы увидела его сейчас, сидящего на мокрых листьях в темном лесу, почти раздетого, не знающего, убьет ли он, или убьют его? Она бы каталась от смеха по кровати, мотая из стороны в сторону своими большими грудями…

Он подскочил, когда чья-то ледяная рука коснулась его плеча. Он обернулся и уставился прямо в глаза Догтарка, ярко блестевшие в свете зеленой луны.

Рука Догтарка дрожала. Он сжал Злаборибу пальцы.

Злабориб пожал в ответ.

– Что случилось? – спросил он.

– Мне страфно!

Догтарк был одним из младших в отряде, но здоров как бык. У него не хватало почти всех передних зубов, что придавало ему идиотский вид и искажало речь. Он был известный забияка и бузотер. Злабориб побаивался его и обычно старался избегать, не желая оказаться вовлеченным в бессмысленную драку, в которой неминуемо потерпит поражение. Догтарк принадлежал как раз к тем юным ублюдкам, которым доставило бы удовольствие избить будущего короля. Он принадлежал именно к тому типу олухов, которым Злабориб завидовал за их безрассудную храбрость.

– Нам всем страшно! – прошептал он в ответ.

– Не тебе, гофподин!

– И мне тоже.

– Но ффе другие отпуфкают футочки, а ты сидифь молча, спокойно. Знафит, ты фмелый!

Надо же, как он ошибается!

– У меня от страха язык отнимается, – сказал Злабориб. – Как и у тебя. Даже хуже. Я еще никогда не бывал в бою. Думай лучше о девках там, внизу. Сколько девок ты сможешь завалить за одно утро?

Догтарк испустил странный задыхающийся звук, возможно, означавший смех.

– Трех?

– Ну, давай! Такой мужик, как ты, должен управиться с четырьмя, если не с пятью.

– Ты правда так думаефь? Я никогда ефе не был с девкой, гофподин.

Злабориб снова принюхался. Дым! Сколько еще до восхода?

– Это здорово. Правда, после первых двух придется постараться. То-то ты попотеешь.

– Мне кажется, ты профто чудо, гофподин! Король, бьюфийся в рядах пехоты! Мы ффе так гордимфя тобой!

– Я ощущаю себя полным идиотом, – признался Злабориб. – Я…

Только его собственная дурость привела его сюда. Почему он отказался от подобающей королю должности и настоял на том, чтобы остаться рядовым? Чем таким обязан он Д’варду, что так рвется заслужить одобрение этого юнца? Нет, последнее время он явно не в себе.

Шум! Люди вставали, отстегивая со спин щиты. Под ногами шуршали листья. Рассвет еще не наступил, но атака началась.

– Пошли! – Он с отчаянным усилием справился со взбунтовавшимся кишечником. – Оставь мне там пару девок.

Сотня ярдов вниз по склону – и они увидели огонь.

Женщин не было. Боя не было тоже. Половина домов уже рухнула, превратившись в груду головешек. Рыча от досады, нагианские солдаты столпились на единственной улице того, что раньше было деревней.

– Никаких девуфек! – стенал Догтарк. – И никаких фолдат! Они ффе фбежали! Труфы!

Злабориб опьянел от радости. Боя не будет! Не нужно протыкать людей, и его никто не будет протыкать! Ему хотелось петь и плясать.

– Придется тебе, сынок, завязать его узлом до следующего раза! – сказал он. – В другой раз попробуешь управиться с дюжиной! – Он громко рассмеялся. Жар от горящих домов приятно грел его вечно сырую шкуру. Но, черт, при всем этом тепле их сухие постели…

– У? – сказал Догтарк, удивленно глядя на торчащую из груди стрелу, и рухнул на землю.

Злабориб сообразил, что стоит на самом свету. Помуин упал вперед, на свой щит; из спины его тоже торчало древко. Воздух наполнился летящими стрелами. Люди падали.

Так все и началось.

Примерно через месяц Злабориб решил, что все дело в численности. Нагленд послал на войну молодых неженатых мужчин. Джоалийцы позволяли вступать в армию любому мужчине, но на деле мало кто, кроме молодых холостяков, шел на это. Они составляли примерно двадцатую часть населения. Когда опасность угрожала лемодийской деревне, сражались все, даже дети. Их луки были грубы – так, жалкие самоделки, – а копья представляли собой обожженные на конце палки. Это ничего не меняло, ибо расстояние до врага редко превышало несколько ярдов, а чаще футов. Партизаны прятались среди ветвей или за стволами и выжидали, пока вражеский солдат не окажется в пределах досягаемости. Если товарищи жертвы начинали преследование, в половине случаев их ждала засада.

Теперь войско продвигалось еле-еле. Оно выступало утром; к обеду приходилось останавливаться и начинать вырубать деревья. На строительство укреплений тратилось гораздо больше времени, чем на сами боевые стычки. Они убили миллион деревьев и вряд ли хоть одного лемодианца.

Что бы ни предпринимали офицеры, часовые погибали на своих постах, людям во сне перерезали глотки, из-за далеких деревьев в лагерь летели горящие стрелы. Моа и вьючных животных резали или угоняли. Эта бойня не прекращалась ни на день, а войско все двигалось по бесконечным лесам Лемодфлэта.

Каммамен настаивал, что все дело в самом Лемоде. Стоит пасть столице, говорил он, и сдастся вся страна. Лемод был и призом, и убежищем. Армия двигалась на Лемод.

Вот только дорог, пригодных для передвижения, тоже не было. Повсюду вились бесчисленные тропы и проселки, а каждая миля приносила новую засаду. В дождливые дни – а в ту осень дождливых дней было больше, чем солнечных – даже командиры теряли направление. Ручьи и реки петляли во все стороны. В некоторых вейлах реки служат дорогами; в Лемодленде они текли по оврагам или ущельям и превращались в препятствия.

Официально раненых и больных, не способных передвигаться самостоятельно, бросали умирать, но на деле их друзья предпочитали удостовериться, что враг не доберется до них живых. Хорошо зная, как они сами допрашивают пленных, джоалийцы считали эти убийства милосердием.

– Имеется новый план, – сказал Д’вард Военачальник.

Он собрал отряд, чтобы воины выслушали новый план действий. Время было – середина дня, и шел дождь. Первые ряды сидели на сырой земле, промокшие и упавшие духом. Остальные слушали стоя или прислонившись к деревьям. Запас красок для лиц иссяк, и теперь ничто не скрывало их уныния. Они мерзли, боялись, чувствуя себя беззащитными перед невидимым противником и гневом богов.

Злабориб сидел в первом ряду. Чем ближе он находился к Освободителю, тем лучше он себя чувствовал потом.

Даже Д’вард казался расстроенным. Глаза его покраснели, словно от бессонницы, и он казался даже более истощенным, чем обычно. Он обходил свое войско по меньшей мере раз в день, и его энергии хватало, чтобы поднять у людей дух. Собственно, никаким другим способом добиться этого не удавалось.

Но сегодня даже он казался расстроенным.

– Какие потери. Сотник? – спросил он.

Прат’ана избрали командовать отрядом из Соналби, после того как Д’варда повысили в звании. Прат’ан, конечно, славный парень, но до Освободителя ему далеко.

– Сегодня только один, господин. Погвил Коптильщик. Попал в ловушку.

Д’вард злобно оскалился.

– Даже один – все равно много! Ладно, мы меняем тактику. Будем передвигаться форсированным маршем. Надо обогнать этих обезьян.

Он огляделся по сторонам. Ему улыбались в ответ.

Злабориб не улыбался. Он ощутил отчаяние. Регулярной армии не обогнать партизан. Эти крестьяне, возможно, еще не знают этого. Ничего, узнают, и очень скоро.

– Мы больше не будем тратить по полдня, возводя укрепления! – продолжал Д’вард. – Будем идти с удвоенной скоростью до темноты. Потом становимся на ночлег. Назавтра – то же самое. Всю ночь дежурство утроенным составом. Постарайтесь использовать каждую минуту, чтобы отоспаться! Кое-кто из вас ныл насчет мозолей на руках. Начиная с завтрашнего дня они будут у вас еще и на ногах – зато не на заднице!

Больше улыбок.

– Еще несколько дней, и мы будем в самом Лемоде. Я сказал Каммамену Полководцу, что за нами, нагианцами, его громыхающим железом джоалийцам не угнаться. Или я ошибался?

Громкие крики одобрения… Интересно, подумал Злабориб, что бы подумали джоалийские командиры, услышь они этот разговор. На месте Д’варда они бы просто буркнули отряду новые распоряжения и тотчас отчалили, и уж тем более никто бы не потрудился объяснить приказ, – но Д’вард всегда так делал.

– Когда эти обезьяны сообразят, где мы, – продолжал Д’вард, – мы уже будем в милях отсюда!

Ну и что изменится? Весь Лемодвейл кишмя кишел людьми. Враг был везде, бесчисленный, как деревья.

Д’вард начал излагать подробности: фуражом запасаться по дороге, передвигаться группами не менее шести человек… Он объявлял о бегстве, но звучало это как объявление о предстоящем штурме. Очень скоро все уже горели нетерпением испробовать эту новую тактику.

В конце концов все вокруг него смеялись. Больше он ничего не сказал. Он вообще редко говорил столько, сколько сегодня. Не то, что он говорил, а то, как он это делал, заставляло всех вокруг него улыбаться и хохотать.

В самом конце он встретился взглядом со Злаборибом и тряхнул головой в знак приветствия. Потом он ушел, а Прат’ан приказал отряду встать.

Освободитель ждал его за деревьями, опираясь на копье. Под взглядом его небесно-голубых глаз Злабориб как-то весь распрямился, стал еще выше ростом, да и воздух, казалось, чуть потеплел. Злабориб хотел было спросить, не окончательно ли рехнулся Каммамен, но не решился. Д’вард не стал бы критиковать полководца, даже в разговоре с принцем.

– Как поживаете, ваше величество?

– Лучше, чем я ожидал, господин. Гм… могу я попросить вас не называть меня так?

Несколько секунд Д’вард молча улыбался.

– Тогда пусть будет «воин». Это более почетный титул, ибо его ты заслужил сам. Как ты думаешь, этот твой опыт сделает тебя лучшим правителем?

– Наверное, сделает, если только окончательно не сломает. Да, конечно.

– Если бы он мог сломать тебя, ты бы давно уже сломался. Знаешь, теперь ты и выглядишь, как воин. Ты стоишь, как воин, ходишь, как воин. Я подозреваю, Джоал в конце концов обнаружит, что ты орешек покрепче Тариона. Если бы все правители прошли такую подготовку, войн стало бы меньше… Но я не об этом хотел с тобой поговорить. Ты хорошо знаешь «Филобийский Завет»?

Злабориб вздохнул.

– Не очень! Я пробовал его раз прочесть, но там столько непонятного, что я потерял к нему интерес. – Жаль, что он ничем не может помочь этому пареньку, столько раз помогавшему ему самому. – Конечно, я слышал много цитат оттуда.

– Говорится там что-нибудь про Нагвейл?

Злабориб покачал головой:

– Ни слова. Это я точно знаю.

Д’вард задумчиво нахмурился.

– А как насчет Лемодвейла?

– Про Лемодвейл ничего не помню. Это не значит, что там нету… Уж не хотите ли вы…

Синие глаза подмигнули.

– Нет, я его не читал. Ни строчки. Да и не уверен, что смог бы, ведь он написан на суссианском.

– О, он мало отличается от джоалийского. Но… – Злабориб чуть не поперхнулся. Как мог Освободитель не читать пророчества про себя самого?

– Мне только интересно, нет ли там чего-нибудь, что могло бы оказаться нам полезным. – Д’вард вздохнул и выпрямился, перехватив щит поудобнее. Он немного поколебался. – Ты случайно не знаешь, сколько еще до Лемода, нет?

– Понятия не имею.

– Гм. Жаль. Ладно, так держать. Ты здорово воодушевляешь своих соотечественников, помни.

И еще раз улыбнувшись своей ободряющей улыбкой, Освободитель зашагал прочь.

После Злабориб не раз пытался вспомнить, не упоминал ли он в этом разговоре о пророчестве «Филобийского Завета» насчет принца.

 

27

До Лемода добралось чуть больше половины войска. Там они основательно застряли. Лемодуотер, крупнейшая река вейла, извивалась бешеной змеей на дне глубокого каньона. Город стоял в излучине, практически на острове, и его стены возвышались на пятьдесят футов выше отвесных утесов и на сотню футов над водным потоком. В город можно было попасть только с севера, по узкой полоске земли, едва возвышавшейся над уровнем воды, так что нападающим пришлось бы подниматься к воротам снизу. Надо ли говорить, что ворота оказались закрыты. Уже не раз за всю историю Лемода город принуждали к сдаче длительной осадой, но никто, даже таргианцы не могли взять его штурмом.

Лемод был идеальным с точки зрения обороны городом, ибо бурную реку нельзя было ни переплыть, не перейти вброд. Джоалийцы перевели дух. Обрадованные уже тем, что выбрались наконец из-под кошмарных деревьев, они расчистили себе площадку для лагеря и выжгли вокруг нее зону безопасности. Они возвели баррикады против атак любого рода, они выкопали рвы и в конце концов устроили укрепленный по всем правилам лагерь. После этого они принялись ждать – голодать, слабеть и болеть.

Поначалу все шло не так уж и плохо. Сады снабжали их едой, но пять тысяч мужчин поедали в день не одну тонну фруктов. По мере того как дни осады растягивались на недели, фуражирам приходилось забираться в поисках фруктов все дальше. И чем дальше они забирались, тем больше у них был шанс нарваться на засаду.

Попытки штурмовать ворота провалились под градом стрел и прочих метательных снарядов со стороны осажденных. Потери были велики. Нападавшие начали рыть траншеи, укреплять брустверы, строить осадные машины – одним словом, делать все, что Лемод видел уже десяток раз. Периодически осажденные устраивали вылазки, чтобы сжечь или разбить то, что удалось соорудить осаждавшим. Земляные работы понемногу перемещались вверх по склону холма, однако процесс этот шел отчаянно медленно.

В лагере вспыхнули болезни. Тем временем холодало, и границы снегов на вершинах Лемодволла ползли вниз. Вскоре выяснилось, что осажденные выдерживают осаду гораздо лучше, чем осаждающие.

Мятеж застал Эдварда врасплох. Он слишком мало общался с джоалийскими офицерами и слишком много – с нагианскими солдатами. Он трудился день и ночь, поддерживая их боевой дух. Без его усилий они давно бы уже сорвались. Они бежали бы на родину беспорядочной толпой, и их вырезали бы в засадах. Старый Кробидиркин предвидел это.

Кроме того, Эдвард плохо знал джоалийские обычаи, а Колган Адъютант опирался на закон. Созвав на собрание офицерский состав, он пригласил нагианского командира посмотреть джоалийскую демократию в действии.

Дождь наконец прекратился, зато подул резкий ветер. Веревки скрипели, и холст хлопал. Собрание проходило в шатре главнокомандующего. Оно не заняло много времени. Колган обвинил Каммамена в некомпетентности. Каммамен угрожал. Сотники проголосовали. Каммамена вывели на улицу и обезглавили.

Командование войском принял Колган.

– Благодарю вас, граждане, – произнес Колган Полководец. – Я приложу все силы, чтобы оправдать ваше доверие. Прошу сообщить войскам о вашем решении. Завтра вы получите новые распоряжения по армии.

Офицеры отдали честь и вышли из шатра под блеклое солнце.

Эдвард подошел к стулу и сел.

Высокий полководец нахмурился, потом подвинул другой стул поближе, совсем близко.

– Ну, Военачальник? – сказал он усевшись. – Ты хотел видеть меня? – Они почти соприкасались коленями.

– Очень демократично! – произнес Эдвард. – Сколько времени пройдет, прежде чем кто-нибудь попробует такой же трюк на вас?

Колган вспыхнул. Почуяв угрозу, он перешел в наступление.

– Раз уж так вышло, мне хотелось бы поговорить с тобой. Я получил донесения, что ты отпускаешь пленных.

Кто настучал?

– Одного пленного.

От такого признания джоалиец на мгновение лишился дара речи.

– Любого повинного в подобном преступлении, будь он младше в звании, казнили бы на месте. Объясни-ка получше. Военачальник.

– Я был в дозоре. – Эдвард, понимал, что Колган не поднял бы этого вопроса, не знай он подробностей. – Пара моих ребят поймали девушку. Не старше четырнадцати лет, должен заметить. Не боец.

– Она могла рассказать что-нибудь важное.

– Под пыткой? – Эдвард даже не скрывал отвращения. – Все, что она могла, – это послужить развлечением для солдат. Они сказали, что у меня как у старшего право попользоваться ею первым. Я ответил, что боги проклинают тех, кто воюет с детьми, и что насильник – самая низкая мразь, которую я только могу себе представить. Потом я спросил, кто хочет занять мое место. Когда желающих не оказалось, я сказал девчонке, чтобы она убиралась, что она и сделала. Что я сделал не так?

Колган слепо уставился на него.

– У тебя что, яиц нет? – спросил он наконец.

– Полагаю, у меня их столько же, сколько у вас. Только я не позволяю им править собой.

Военачальник презрительно покрутил ус.

– Предпочитаешь Доша Прислужника?

– Я даже мочиться в ту сторону не хочу. Полководец.

– Ха! Кстати, вспомнил – от этой сырости у меня разболелась спина. Мне говорили, он у тебя умелый массажист. Могу я позаимствовать его на сегодняшний вечер?

– Нет, – ответил Эдвард. – Не можете. Это тоже будет изнасилование.

Джоалиец покраснел. Мгновение противостояние балансировало на грани открытой ссоры. Потом Эдвард улыбнулся, прибегнув к помощи своей харизмы.

– Мне жаль старого Каммамена, хотя и не слишком.

Поколебавшись, рослый джоалиец улыбнулся в ответ. Он был в доспехах, но без шлема. В рыжих волосах пробивалась седина, которой раньше не было. Что-то сильно беспокоило его, как он ни пытался скрыть это.

– Таков старый джоалийский обычай, Военачальник!

Имелся, правда, и еще один старый джоалийский обычай, о котором Эдвард знал, – предавать союзников. Колгану он доверял еще меньше, чем Каммамену. Слишком поздно. Военная кампания, очевидно, оборачивалась катастрофой. Однако сам он отвечал прежде всего за своих нагианцев, и им угрожала гибель, если только он не совершит что-то из ряда вон выходящее. Ему стоило быть умнее; он чувствовал свою вину за происходящее.

– Значит, теперь ваша очередь, господин. Сколько вам понадобится времени, чтобы найти выход из положения?

– Недели две, не больше, если я останусь здесь. – Новый командующий огляделся в непривычном ему шатре. Сейчас он чем-то напоминал принюхивающегося пойнтера. – Старый пердун припрятал где-то немного отличного ниолийского бренди.

– Мне не надо. Что вы собираетесь делать?

Серые глаза Колгана сузились, собрав в складки кожу.

– А ты что предлагаешь, Военачальник? – Он не прислушается к мнению Эдварда. С харизмой или без, Д’вард оставался для него всего лишь еще одним крестьянином.

– Вы совершенно ясно изложили ситуацию, господин. На носу зима. Провиант почти недосягаем для нас. Мы или возьмем город – скоро! – или погибнем.

Медные брови ехидно поползли вверх.

– Я ставил вопрос не совсем так. У тебя есть решение?

– Я всего только сельский батрак. Дайте мне приказ.

Если подобная самоуверенность со стороны подчиненного из колонии – к тому же намного младше его по годам – и уязвила джоалийца, харизма пришельца все же действовала на него настолько, что он ответил вежливо.

– Я должен спасти армию. Если я смогу благополучно вернуть ее обратно в Нагленд, пусть даже не всю, но значительную часть, я окажусь вне подозрений, а возможно, даже героем.

Выходит, им движут мотивы сугубо личного порядка! А разве Эдвард ожидал чего-то другого?

– И как вы собираетесь спасать армию?

Колган задумчиво почесал в бороде, взвешивая ответ.

– Пленные говорят, есть один редко используемый перевал к северу отсюда. Завтра мы сворачиваем лагерь и выступаем к нему. Скоро зима.

– Ваши люди одеты гораздо лучше моих. Полководец. Вы можете снабдить нас теплой одеждой? И пройдут ли туда мои люди босиком?

– Нет – на оба вопроса.

Неожиданно горло Эдварда перехватило ненавистью – он с трудом мог говорить. Его голос прозвучал так хрипло, что он сам его не узнал.

– Вы уверены, что это не западня? Смогут ли люди в доспехах захватить с собой достаточно провизии, чтобы одолеть перевал? Уж не надеетесь ли вы, что лемодианцы пропустят вас без сопротивления? Что будет с вами, если в горах вас застанет буря? Сможете ли вы взять с собой больных и раненых? И что с моими людьми? Вы просто так бросите союзников?

Колган побледнел так, что его обветренное лицо, казалось, начало светиться изнутри. Он поднял сжатый кулак.

– Ты можешь предложить что-то лучше, нагианец? Если мы останемся, то умрем с голоду. Если мы попробуем пробиться обратно тем же путем, по которому мы пришли сюда, нас прикончат в лесах. Должно быть, таргианцы уже охраняют перевал Сиопасс. Или ты хочешь пойти на переговоры? Каммамен уже пробовал и получил отказ. Лемодианцы считают, что мы и так в их власти.

И так бы оно и было, подумал Эдвард, если бы не одна мелочь. Они пока не знают, что в рядах осаждающих пришелец с запасом маны. Ему не хотелось расходовать ее на такие неблагодарные цели, но ему не оставляли выбора.

Он вскочил; ярость пульсировала в ушах, во рту сделалось горько.

– Мне нужен рог взаймы!

Колган тоже встал.

– Для чего?

– Сегодня ведь затмение Трумба?

– Кажется, да. А что?

– Сегодня мы, нагианцы, возьмем для вас городские ворота. Когда услышите рог, штурмуйте – и город будет ваш!

Эдвард повернулся и вихрем вырвался из шатра.

Проклиная свое безрассудство, он шагал через лагерь вниз по холму. Запас маны жег ему карман, словно пригоршня золота, но сколько можно купить на него? Главные боги вроде Тиона или Зэца обладали достаточной силой, чтобы пробить в городской стене отверстие, как это сделал Аполлон, разметав для троянцев укрепления ахейцев. Или перенести атакующих через городские стены по воздуху. Или Просто убедить лемодийских часовых отворить ворота – это, должно быть, проще всего. Эдвард сомневался, что сможет сделать даже это. Если он попытается и потерпит неудачу, значит, его мана будет потрачена впустую.

Так или иначе, мяч теперь у него, и в запасе остался один-единственный бросок, так что до наступления темноты придется что-нибудь придумать.

Холодный осенний ветер леденил кожу. Фэллоу поощрял закаливание, но разгуливать почти нагишом зимой – это вам не простое обливание холодной водой. Лемодволл сиял свежим снегом. Пики на севере казались выше, чем любые, виденные им до сих пор в Соседстве. Горы на юге пониже, однако за ними лежал Таргвейл.

Этого перевала, о котором говорил Колган, может и не существовать вовсе или его могут охранять; в любом случае без теплых одежд и крепкой обуви его не одолеть. Нагианцы обречены, если только их псих-командующий не исполнит то, что имел неосторожность пообещать. Да и джоалийцы, возможно, тоже.

Подойдя к границе лагеря, он обнаружил, что за ним идут – конечно же, Дош Прислужник, ныне официально Дош Вестовой, хотя никто, кроме Эдварда, не звал его так. Эдвард махнул, чтобы тот приблизился, и пошел дальше. Секундой спустя юнец уже шагал с ним рядом, вполне пристойно одетый – в синюю джоалийскую куртку, желтые бриджи и пару крепких башмаков. Где и как он их раздобыл, оставалось загадкой. Конечно, он мог их украсть. Если же он купил их, Эдвард предпочитал не думать, каким образом он расплачивался.

Если не было никаких поручений, Дош старался держаться поближе к Эдварду. Никто из воинов не хотел иметь с ним дела, чтобы друзья не заподозрили их в недостойных мужчины желаниях. Он не мог даже рассчитывать на обед или место у огня, если только не был с Военачальником. Нагианцы не трогали его, повинуясь приказу Д’варда, но джоалийские забияки избивали его по меньшей мере дважды. Возможно, жизнь Доша никогда не была легкой. Во всяком случае, сейчас ее уж никак нельзя было назвать легкой, хотя он никогда и не жаловался.

Должно быть, он был старше, чем казался. Он никогда не называл своего возраста, да и вообще предпочитал о себе ничего не говорить. Он был невысок, но хорошо сложен. Лицо у него было красивым, как у херувимчика, до тех пор, пока Тарион не поработал над ним своим кинжалом. Теперь его покрывали пересекающиеся красные линии, до странного напоминавшие железнодорожные линии на военных картах, правда, это сходство мог заметить только один человек во всей армии. Со времени назначения посыльным он отращивал бороду, но на расстоянии ее не было видно. Вблизи же он казался мальчишкой, баловавшимся с краской. В зависимости от обстоятельств он мог быть слащавым, подобострастным или едко-остроумным. Но под профессионально-мягкой внешностью он был крепок, как и положено шлюхе, – по крайней мере Эдварду казалось, что шлюхе положено быть такой, хоть встречаться со шлюхами ему еще не приходилось. Он не сомневался, что маленький славный Дош не уступает крутостью характера любому забияке в его армии и что доверять ему можно меньше, чем тарантулу.

– Сколько тебе потребуется, чтобы собрать всех сотников на совет? – спросил Эдвард.

– Час. Полчаса, если ты позволишь мне за некоторыми послать еще кого-нибудь.

– Командиры отрядов фуражиров вернулись?

– Нет. Заместителей звать?

– Да. Впрочем, погоди немного. У меня проблема.

Они спустились к самому узкому месту перешейка. С обеих сторон текла река, и земля здесь только немного возвышалась над уровнем воды. Прямо перед ними земля круто поднималась к городским воротам. Джоалийские солдаты рыли траншеи и хлопотали над осадными машинами вне пределов выстрела из лука. Эдвард остановился и издали посмотрел на их возню.

Если бы он оборонял город, он приготовился бы к новой вылазке, чтобы поджечь эти осадные башни. Возможно, они еще не просохли после дождя, чтобы хорошо гореть. На то, чтобы вырыть траншеи до самых ворот, понадобится еще не одна неделя. А на носу зима. Завтра Колган собирается уходить.

Он переключил внимание на сам город, на высокие стены и высокие здания за ними. Иззубренная стена охватывала весь город, что казалось совершенно излишним: зачем строить стены на совершенно отвесных утесах? Неужели они действительно опасаются нападения с флангов или же это просто художественные изыски?

Впрочем, утесы были не совсем отвесные, а плато – неправильной формы. Кое-где земля выдавалась за пределы стен, хотя такие выступы, как правило, срезались, и склон в таких местах был положе. Там, где уровень земли понижался, стены, само собой, были выше. Конечно, армия не могла обойти город вдоль стен, но, возможно, ловкий воин, будь у него на то время и тяга к самоубийству, справился бы с этим. Отряд саперов мог бы найти место для подкопа под стены, но только как им остаться при этом незамеченными? Защитники города забросают их камнями. При веем-при том есть несколько мест, где человек мог даже отойти от стен на пару шагов, чтобы не смотреть на них, задрав голову. Или стрелять не вертикально вверх? Или?..

Он нутром чувствовал, что решение кроется где-то здесь, но никак не мог ухватить его. Должно быть, множество генералов уже перебирали до него все эти возможности. Лемод еще ни разу не брали штурмом.

– Наверняка можно обойти город вдоль основания стен, – сказал он, дрожа от холода.

– Если не заметят сверху. Пара ребят из Рареби утверждают, что делали это.

Эдвард пристально посмотрел в бесхитростные голубые глаза под длинными золотыми ресницами.

– Откуда тебе это известно?

– Подслушал.

Ну да, конечно. Никто не заговаривал с Дошем, если в этом не было жизненной необходимости.

– Приведи их тоже на совет.

– Хочешь, я узнаю, делал ли это кто-нибудь еще?

– Нет, – усмехнулся Эдвард. – С Тарионом ты тоже так говорил?

– Как?

– По-военному, четко и ясно.

– Нет.

– А как ты с ним говорил?

Дош на мгновение отвернулся, а когда снова посмотрел на Эдварда, на глазах его блестели слезы.

– Я люблю тебя… – Голос его прерывался. – Я все сделаю для тебя, все, чтобы ты был счастлив. – Все это звучало абсолютно искренне. – Я люблю тебя за твою улыбку, за прикосновение твоих…

– Спасибо, хватит! Я понял.

– Ты сам спросил.

– И зря. Я не хотел унизить тебя.

– Как можешь ты унизить меня? Ты не знаешь, что такое унижение.

– Нет, наверное, не знаю. Мне правда жаль.

– Не стоит, – сказал Дош. – «Жалость – пустая трата времени». Зеленое Писание, Стих четыреста семьдесят четвертый.

– Правда?

– Как знать! Кто читает такой хлам? – Он скорбно улыбнулся в ответ на смех Эдварда. – А в чем твоя проблема?

– Я могу тебе доверять?

– Если ты имеешь в виду, расскажу ли я всем в лагере то, что услышу от тебя, то нет. И потом, кто будет слушать?

– А с кем-либо за пределами лагеря ты можешь говорить?

Дош вздрогнул.

– Конечно, нет! – буркнул он.

Это подтверждало то, о чем Эдвард уже догадывался. Ветер пронизывал его до костей, и он, возможно, совсем посинел, но это было слишком важно.

– Ты шпионил за Тарионом, верно? На кого?

– Я не буду отвечать на этот вопрос!

– Ты не можешь отвечать на этот вопрос! Ты и ему не мог сказать этого! Вот почему он изрезал твое лицо!

– Ты считаешь меня героем?

– Нет, не считаю. Ты шпионишь не на смертного, да?

Красные шрамы у глаз Доша свело судорогой, возможно, болью.

– Не могу отвечать, – пробормотал он.

– Тогда и не пробуй. Если я назову имя, ты можешь…

– Не надо, господин! Прошу тебя!

– Ладно, – произнес Эдвард, так до конца и не уверенный, разыгрывает ли Дош спектакль или нет. – Кстати, будь у тебя такая возможность, ты вонзишь нож мне в спину?

Дош презрительно скривил свои ангельские губки:

– Тебя давно бы уже не было в живых.

– Да. Ясно. Спасибо. – Значит, не Зэц. – Ты никогда не носил в волосах золотой розы?

Дош уставился на него, потом кивнул. Между шрамами разлился мальчишеский румянец. Что нужно, чтобы заставить шлюху покраснеть?

Но ответ на этот вопрос единственный: Тион.

– Только подглядывал?

– Только подглядывал. Так в чем проблема?

Это был прирожденный шпион, любопытный к любой мелочи, словно кошка. Даже маленькой Элиэль было далеко до Доша по части любопытства. Про Элиэль Эдвард старался не вспоминать.

Он обхватил себя руками, сгорбившись под пронизывающим ветром.

– Я пообещал новому полководцу взять сегодня город и не знаю, как. Ни малейшего представления.

– О, ты что-нибудь придумаешь.

– Твоя уверенность достойна… – Эдвард резко повернулся и в упор посмотрел на это изуродованное лицо. – Что ты хочешь этим сказать?

Дош хитро улыбнулся, отчего алые железнодорожные линии вокруг глаз изогнулись.

– Ничего, Военачальник.

– Выкладывай!

– Пророчество… – нехотя произнес Дош.

– Какое еще пророчество?

Удивление… недоверие…

– Ну, то, длинное. То, где говорится про город. «Филобийский Завет», стих то ли пятисотый, то ли четыреста пятидесятый…

– Скажи мне!

– Ты не знаешь? Правда?

– Нет, не знаю.

На мгновение Дошу показалось, что Эдвард шутит. Он удивленно тряхнул головой, с минуту подумал, потом продекламировал:

– «И будет первый знак, когда боги соберутся вместе. Ибо придет тогда Освободитель во гневе, и обернется гнев скорбью. И отворит он врата, и падет город. И наполнится река кровью, и понесут воды ее весть в дальние земли, говоря: смотрите – город пал, и кровь пролилась. И принесет он смерть и ликование. Радость и страдания – его удел».

 

28

Слишком много всего случилось в эту ночь. Мысленно Дош не раз возвращался к ней, но не мог припомнить ни паники, ни страха. Он не сомневался, что на протяжении всего сохранял трезвую голову. Он делал то, что от него требовалось, со смелостью, какой он за собой никогда раньше не замечал.

Память его подвела. Страх громоздился на страх, а ужас на ужас до тех пор, пока рассудок не отказался их воспринимать. Реальность меркла, как в страшном сне, так что впоследствии ему вспоминались только обрывки, по большей части ключевые моменты, хотя всплывало и несколько незначительных деталей, как бы случайно попавших в этот сон. Словно поворотная точка его жизни была записана в какую-то драгоценную книгу, а потом он ее потерял, так и не успев прочесть, и осталось только несколько клочков страниц. Слишком много пробелов.

Это была ночь сближения всех четырех лун – чуда, которое мало кто видел из смертных; такое случается раз на несколько поколений. Но многие просто не заметили этого, ибо подобное чудо никогда не длится долго. Позже ни Ниол, ни Тарг не признали, что это великое событие вообще имело место. Ниолийцы настаивали на том, что Иш прошла в ту ночь близко от Трумба, но не за ним, в то время как таргианцы утверждали, что это Кирб’л так и не прошел перед Трумбом. А в Джоале стояла непогода, так что никто вообще ничего не видел.

Зато Дош все знал точно. Он своими глазами видел собрание богов, обещанное пророчеством, и мир для него изменился навсегда.

Все же остальное… так, рисунки на стене.

Первый рисунок: лица у костра на закате… Он хоронится в задних рядах, на него не обращают внимания. Дюжина или чуть больше почти голых нагианцев дрожат от холода в сумерках; на их лишенных раскраски лицах – ужас: Освободитель обещает чудо.

Он не упоминает этого слова. Он не говорит им, что он Освободитель; похоже, он сам в это не верит. У него самого не так уж много веры в то, что он может совершить чудо – Дош знает это по тому, что слышал раньше, – но, судя по всему, никто из сидящих у костра не замечает этого: по поведению Д’варда этого не скажешь. Он отдает распоряжения спокойно, уверенно. Ему нужно чудо, и он попробует совершить его. Чтобы в этом был какой-то смысл, ему нужна помощь его солдат, поэтому он обещает им, что отворит ворота. Если он потерпит неудачу, он погибнет, но он – Освободитель, и они верят ему. Это видно по их диким, детским глазам. Эти грубые мужланы, безмозглые горы мышц, пойдут за ним хоть в пекло.

Это и есть Воители, первые из его почитателей.

Интересно, чувствовал ли это Дош уже тогда?

Что говорил тогда Освободитель в той сцене у костра? Увы, большая часть драгоценной речи записана на потерянных страницах. Дош не помнит слов, кроме самых последних, когда Освободитель поворачивается и показывает на него, и все воины кричат от злости.

Их военачальник говорит им, что возьмет с собой только одного человека, чтобы тот помог ему нести веревки. Дюжина сильных голосов предлагает ему свою помощь. Нет, не они, отвечает Д’вард. Не сотники, ибо они должны вести своих людей. Не принц, даже не Талба или Госпин, хотя они знают дорогу. Нет, он возьмет Доша Вестового, и никого другого. Только он называет Доша этим именем. У всех остальных совсем другие прозвища для презренного педераста.

Это второй рисунок: дюжина разъяренных воинов и успокаивающий их Освободитель. Для Доша его слова означают начало другого чуда, его собственного чуда, но сам он этого еще не знает.

– Раз уж вы спрашиваете, – говорит Д’вард в этой второй картине, – я объясню вам, почему. Мне нужен человек, в храбрости которого у меня нет сомнений. Тихо! Посмотрите на эти шрамы у него на лице! Их нанесли в темноте, когда он был связан по рукам и ногам. Видите, как близко они от его глаз? Видите, как надрезано его горло? Этот человек вытерпел жестокую пытку и все же не сказал своему мучителю ни слова. Кто из вас может похвастать большим мужеством? Кто из вас согласится променять свои отметины доблести на его? Сегодня я возьму с собой Доша Вестового, ибо доверяю ему более, чем любому другому.

Другой обрывок: Дош плачет, а воины подходят к нему один за другим, чтобы обнять и попросить прощения за былое презрение… Некоторые еще шепчут ему на ухо обещания, что он умрет самой мучительной смертью, если этой ночью подведет Д’варда, но он не обращает на них никакого внимания. Это ощущение непривычно ему. Прикосновение их тел возбуждает его, и он понимает, что им будет противно, если они это почувствуют. Их восхищение беспокоит его – какое ему дело до того, что думают эти увальни?

Не менее странно и то, что он-то знает: Освободитель лжет. Освободителю хорошо известно, что Дош просто не мог сказать Тариону того, что тот хотел. Дош не понимает, зачем Освободителю обманывать остальных. Может, он сам верит в собственную ложь, чтобы доверять Дошу? И почему сам Дош не отказывается от этой самоубийственной чести? Его не спросили, а он не отказался.

Может, с этого и начинается чудо?

Ожидание в окопах после заката… сводящее внутренности нетерпение. Дош с Д’вардом хоронятся среди бревен и каменных брустверов, а усталые солдаты возвращаются на ночь в лагерь. Здесь, под открытым небом, холодает с каждой минутой. Зеленый диск Трумба выглядывает из-за горных вершин на востоке – огромный и абсолютно круглый. При полном Трумбе ночи светлы.

Может, затмение Мужа уже прошло? Или он будет ждать наступления темноты? Освободитель рассчитывает проникнуть в город незамеченным в те несколько драгоценных минут, пока все будут смотреть на небо. Затмение Трумба – время ужаса, когда Жнецы собирают души для Зэца. Часовые будут смотреть на небо и молиться. Это время дурных знамений, самое неудачное время для предприятий вроде этого.

Разумеется, затмение Трумба начинается. Не могло не начаться. Следом за Д’вардом Дош несется в темноте, сгибаясь под тяжестью ноши, изо всех сил напрягая ноги и легкие. Быстрее, пока не миновала эта короткая минута полной темноты. Должно быть, он добежал до основания стен до того, как мир снова осветился, и, следовательно, наблюдатели на стенах его не заметили. Если бы он не добежал, он не остался бы жив. Значит, добежал.

Но он почему-то этого не помнит.

Страх.

Пальцы вцепились в землю, ноги скользят, бухта каната на спине давит вниз, грозя сбросить в бездну – в сотню футов пустоты над ревущим потоком. Лицо вжимается в покрытую изморосью траву.

Как это он раньше не вспомнил, что боится высоты?

Прижимаясь носом к шершавой каменной кладке, он карабкается все дальше, распластанный по стене… Под ним нет вообще ничего, только сто футов залитой зеленым лунным светом вертикальной скалы, а под ней бешеные пороги Лемодуотера. Сколько секунд продлится крик падающего вниз человека? Сколько раз ударится он на лету об утес?

Ветер.

Холод. Ледяной, жгучий холод, а ведь на нем два слоя одежды. На нем шерстяное белье, о котором не знает никто, кроме трех джоалийцев, продавших ему белье в одну очень утомительную ночь. Д’вард, должно быть, промерз до костей.

Мокрая, скользкая трава и крутые склоны. Ни кустика, ни ростка.

Скользкая скала, на которой не за что ухватиться.

И все время над головой гладкая поверхность стены – беспощадная, равнодушная.

И все время мысль о том, что в любой момент кто-то там, наверху, может случайно глянуть вниз и увидеть двух наглецов. Вряд ли они откажут себе в удовольствии попрактиковаться в стрельбе по живым мишеням. Даже при лунном свете выстрел прямо вниз на пятьдесят футов – не из самых сложных.

Это путешествие Дош запомнил. Даже слишком хорошо.

Дайка… так назвал это Освободитель. Дош никогда раньше не слышал такого слова. Это узкий выступ, полка скалы, выступающая за обрыв на несколько футов. Здесь Д’вард может отступить от стены на несколько шагов, чтобы свершить свое чудо. Конечно, здесь они более заметны сверху, чем прежде, когда прижимались к стене. Часовые наверняка увидят их, как только посмотрят вниз.

Разве не это положено делать часовым на стенах, нет?

Ветер изо всех сил толкает их, пытаясь сбросить обоих с насеста. Д’вард чертыхается под нос, сражаясь с тонкой бечевой, а ветер все пытается сдуть ее или запутать. Его зубы лязгают от холода. В зловещем зеленом свете он напоминает ходячего мертвеца.

Новая картина: Дош расстегивает куртку и стаскивает с себя, предлагая ее своему почти обнаженному спутнику, и она полощется на ветру, как флаг.

– Прекрати! – сердитый рык Д’варда. – Ты что, убить нас хочешь?

– Тебе она нужнее.

– Нет. У других такой нет. Надень. – Он продолжает возиться с узлами одеревеневшими пальцами.

Другие не съежились на этом проклятом уступе в сотне футов над потоком.

Бросок… начало чуда.

На ветру, в темноте, под этим немыслимым углом – и все же Освободителю это удается с первой попытки. Это прекрасно: деревяшка взлетает в ночи, волоча за собой бечеву; ветер сносит ее чуть в сторону, и она летит по плавной кривой.

Д’вард балансирует на одной ноге, взмахивая руками, и каким-то образом удерживается на самом краю. На мгновение Дош уверен – тот сорвется. Этот образ останется навсегда, один из самых отчетливых: Освободитель, замерший над бездной, вытянув ногу, раскинув руки, лицо застыло от страха – и Дош, бросающийся к нему, чтобы в самый последний момент схватить его…

Если палка и стучит о парапет где-то высоко над головой, ветер все равно уносит стук прочь.

Должно быть, они со всех ног спешат обратно к основанию стены, в относительную безопасность. Этого Дош не помнит. Это одна из самых рискованных минут, ведь если кто-нибудь услышит или увидит, как их палка падает на стену, он неизбежно выглянет вниз посмотреть, откуда она взялась.

Ожидание.

Он не знает, сколько оно длится. Они съежились вдвоем, вжимаясь в грубую каменную кладку, ожидая, ожидая… Д’вард выглядит так, словно сейчас замерзнет насмерть. Снова – возможно, даже несколько раз – отказывается он накинуть часть одежд Доша. В конце концов Дош обхватывает его руками, и Освободитель не сопротивляется.

Правда, никакой чувственности в этом объятии нет и в помине. Все равно что обниматься с ледником.

Надежда гаснет. Отчаяние…

Луны. Сияние Трумба затмевает звезды, но вскоре следом за ним восходит Иш, а потом и Эльтиана. Три луны светят разом, близко друг от друга: огромный зеленый диск, маленький синий и красная звезда. В положенном порядке. Не совсем на одной прямой, но почти. Да? Пожалуйте! Неохотно, но неумолимо красное и синее сливаются с зеленым.

Пророчество исполняется. Трое из богов собираются вместе, как они это делают каждые несколько лет. Это и пугает, и ободряет, но пока их только трое. Трое – редкость; четверо – выдающееся событие.

Где же Кирб’л, Шутник?

Дева и Владычица приближаются к Мужу. Где Юноша?

Никто не может предугадать поведение Кирб’ла. Он движется замысловатыми путями, забираясь далеко на север и на юг. Он появляется и исчезает, когда ему заблагорассудится. Иногда, когда он светит ярче всего, он движется с запада на восток.

Дош молится.

Шутник!

Дош никогда не забудет его эффектного появления. Это будет самым ярким воспоминанием той ночи – маленькая яркая золотая луна вспыхивает прямо перед Трумбом, и вот все четыре бога сияют на серебряном бархате небосклона. Кирб’л движется на глазах, движется на восток! Четыре светила. Четыре тени.

Эльтиана и Иш с одной стороны, Кирб’л с другой, почти на одной прямой, в идеальном порядке, неумолимо надвигаются на огромный диск Трумба.

Собрание всех богов!

Подождать еще чуть-чуть…

Внезапное шиканье Освободителя и свет в его глазах…

– Что?

– Кто-то идет!

Дош оглядывается, и, конечно же, на этом проклятом, продуваемом всеми ветрами уступе никого нет. Значит, кто-то идет по стене? Откуда Д’вард это знает?

(Возможно, в это мгновение в нем родилась вера.)

– Он нашел ее! – Д’вард отстранился и сел, весь как пружина в лунном свете.

– Вот оно!

Чудо!

Усталый часовой, замерзший и сонный, совершая обход по стене, находит какую-то чурку. Его начальство не потерпит всякого мусора, о который могут споткнуться бойцы.

Нет ничего странного в том, что такой человек наклоняется, берет палку, скидывает ее со стены и продолжает обход. Сегодня он, как и все остальные, смотрит больше на небо.

Странно только то, что при этом он не замечает привязанной к палке бечевы… вот это и впрямь чудо. И вряд ли простым везением можно объяснить то, что скидывает он ее не в ту же амбразуру, в которую она влетела. И все же он не замечает бечевы, перекинутой теперь через зубец стены, и не видит, что она скользит, по мере того как палка опускается вниз, колотясь о камни стены.

Он сыграл свою роль в истории и теперь уходит навстречу смерти, а у основания стены Освободитель со всхлипом выдыхает воздух, который так долго сдерживал в груди.

Чудо.

Тут потеряно еще несколько страниц.

Один лазутчик или сразу оба отвязывают бечеву от палки и привязывают к ней тяжелый канат. Кто-то из них тянет за другой ее конец, бормоча молитвы, чтобы бечева не перетерлась о зубец или просто не порвалась от нагрузки. Один из них хватает конец каната и затягивает на нем петлю.

Это может быть Дош. Или Д’вард. Кто-то из них двоих.

Четыре луны все сближаются.

Ветер приносит из города отзвуки далекого пения молитв. Жрецы будят горожан, чтобы те спешили увидеть и восславить чудо в небесах.

Они не замечают чуда, происходящего на стенах. Такая мелочь – и столько от нее зависит: захлестнувшаяся на зубце стены бечевка, тянущая за собой канат.

Должно быть, нагианцы уже на подходе.

Слияние четырех лун.

Одна за другой сапфировая Иш и рубиновая Эльтиана исчезают за Трумбом. Секундой позже и Кирб’л наскальзывает на него – зеленая искорка тает в зеленом сиянии. Остается один Трумб.

Соединение богов, знамение великих событий.

Никто из тех, кто видел это, не забудет такого уже никогда.

Д’вард полез наверх, карабкаясь по канату. Его труп не пролетел мимо, падая в реку; шума поединка тоже не слышно. Значит, он скорее всего еще жив. Дош ждет остальных, чтобы указать дорогу.

Ожидание хуже всего – ведь Д’вард там, наверху, один.

Потом из темноты по одному возникают воины из соналбийского отряда, неся с собой еще канаты. Ни копий, ни щитов – только короткие дубинки, иначе им не одолеть бы этой предательски опасной тропы.

Дош настаивает на том, чтобы идти следующим, за Д’вардом… они спорят, и в конце концов Прат’ан уступает, позволяя ему идти.

Он стягивает с себя одежду, чтобы его не спутали с защитником города.

Почти нагой, безоружный, карабкается он в темноте по канату вдоль вертикальной стены.

Этот образ тоже останется в его памяти навсегда.

А после этого… большой пробел.

Соналбийский отряд вслед за Освободителем проник в город. Они сняли часовых. Они отворили ворота остальным нагианцам, вооруженным копьями, незаметно подкравшимся к самым воротам, пока стража смотрела на соединение светил.

Кто-то протрубил в рог, призывая джоалийцев.

Джоалийцы появляются как раз вовремя, когда защитники приходят в себя и начинают избивать почти безоружных нагианцев.

Дош не запомнит ничего из этого. Совершенно ничего.

Возможно, все воспоминания об этом стерты другими – горькими, о которых не хотелось бы думать: зрелищем жестокого боя в темноте, брызг крови на стенах, валяющихся на улицах тел, визжащих, объятых паникой людей. Мертвых детей.

Пронзенный человек умирает чисто, и на лице его нет ничего, кроме удивления. Человек, убитый ударом палицы, забрызгивает все вокруг кровью, мозгами и осколками костей.

Женщины жмутся по углам или прижимаются к мертвым телам.

Дети, малые дети бегают под ногами с криком и плачем. Окровавленные дети. Дети, цепляющиеся за мертвых отцов.

В ночи вспыхивают пожары – это потерпевшие поражение защитники города отказываются отдать его в руки победителей.

Молельня Иелы Тион, богини пения – аватары Юноши… Каким-то образом, он не помнит – как, Дош находит ее.

Главный городской храм полон перепуганных горожан, но эта маленькая молельня пуста, темна и тиха. Ее освещает только трепещущая свеча перед небольшим изображением богини. Он не помнит ни того, как вошел, ни того, как преклонил колена, ни того, как исполнил тайный ритуал, которому его обучили специально для таких случаев.

Он помнит явление бога в сиянии красоты и славы… хотя это воспоминание может путаться с другими подобными, когда бог являлся на его призыв. Он ни разу не помнил точно, что же он видел, – только потрясение и прекрасный голос бога. Всхлипывая от счастья, почти не в состоянии говорить из-за переполняющей его любви, от которой перехватывает горло, он шепотом сообщает то, что должен, камням пола молельни.

И ему благодарны!

– Ты хорошо поработал, любимый, – произносит бог. – Очень неплохо. Пророчество о городе сбылось, да. Но я чувствую, что пророчество о принце – нет. Конечно, Тарион предлагал тебя Освободителю. Я полагаю, он предлагал тебя почти всем и каждому, но Д’варда ты не искушал. Значит, это еще впереди, так что тебе стоит приглядеться к другому принцу, к Злаборибу. Продолжай.

Отчаяние! Горе!

– Возьми меня. Господин! Возьми меня с собой!

– Нет, мой мальчик! Пока нет. Ты должен остаться и наблюдать, мне это нужно. И доносить мне, разумеется. Когда пророчество исполнится до конца, когда ты выполнишь мое поручение, обещаю тебе, ты соединишься со мной. И прекрати хныкать…

Вот это воспоминание точно останется навсегда: пустота после ухода бога и нестерпимая боль от сознания того, что его миссия еще не завершена.

Но позже приходит новое, незнакомое, гнетущее ощущение – богохульственная мысль о том, что покорность его истинному господину, наполнявшая его раньше ни с чем не сравнимыми радостью и гордостью, оставляет теперь неприятный привкус – осознание того, что он предает Освободителя.

 

29

Исиан Яблочница плохо знала город. Она впервые попала в него всего за месяц до начала войны. Наверное, ей стоило вернуться, пока еще была возможность, – родители писали ей, умоляя ее вернуться, – но о свадьбе уже договорились, и уехать из города выглядело бы теперь ужасной трусостью. Все убеждали ее в том, что Лемод неприступен. А потом висячие мосты через Лемодуотер обрушили, чтобы по ним не могли переправиться захватчики, и было уже поздно. Поэтому она осталась жить в доме у своего дяди, терпеливо ожидая того дня, когда осаду снимут или прорвут и назначат день свадьбы.

Она уже собиралась ложиться спать, когда в ее комнату вошла взволнованная тетя Огфут и объявила, что наступает великое событие – соединение четырех лун и что Исиан непременно должна пойти и посмотреть на это. Такое случается раз в жизни, этого никак нельзя пропустить; она оделась в лучшие меха и вышла в ночь вместе с дядей и тетей и с двоюродным братом Драбмером, вооруженным мечом.

Лучше всего смотреть со стен, объяснил дядя Тимбиц, но об этом не могло быть и речи во время осады. Поэтому они отправились на большую площадь, которая на самом-то деле была и не такой уж большой – даже на взгляд деревенской девчонки-садовницы, – но она оставалась самым большим открытым пространством в городе. На нее выходил дворец – и храм тоже. Похоже, эта же мысль пришла в голову и всем остальным горожанам, так что давка там царила ужасная.

Честно говоря – хотя Исиан уже знала, что честность не всегда уместна, – слияние лун не произвело на нее особого впечатления. Уже раза два или три она видела соединение трех лун, и это мало от них отличалось. Возбуждение же, которое она ощущала, передалось ей подобно заразе от самой толпы. Люди плакали, распевали гимны и возносили хвалу богам, обещавшим этим знамением защитить своих верных и преданных почитателей из Лемода. Исиан подумала еще, а видят ли этот знак осаждающие, и как истолковывают его они. Время, несомненно, покажет, кто из них прав.

Пение стихло, слияние завершилось, и Кирб’л отделился от Трумба. Вскоре после этого показалась и Иш.

Исиан оглянулась по сторонам и поняла, что отбилась от спутников. Ну, нетрудно догадаться, что такие весьма почтенные люди, как ее дядюшка и тетушка, поступят единственно верным образом, а в данном случае единственно верный образ означал посещение неизбежной благодарственной службы в храме. По меньшей мере половина толпы пришла к такому же решению, поэтому давка в храме оказалась еще сильнее, а духота – просто ужасающей. Верховная жрица провела службу быстро, почти непристойно быстро, быстрее даже самого слияния светил. Скоро, хотя и не так скоро, как хотелось бы, Исиан выбралась из храма на блаженно свежий воздух.

Она так и не видела никого из родственников. Впрочем, ее это не особенно беспокоило. Это представлялось ей занятным приключением. Незамужней девице не стоило бы разгуливать по улицам в одиночку, даже в дневное время, хотя не столько ради безопасности, сколько ради приличия – Лемод славился законопослушностью своих граждан. Она пошаталась по площади, пока не рассосалась толпа, выглядывая в ней своих родных. И наконец решила, что они, должно быть, уже ушли домой. Вполне возможно, толпа разъединила и остальных, и каждый из ее родных полагает, что она благополучно осталась с другими.

Она повернулась и тоже направилась домой. Улочки Лемода узки и извилисты, а фонаря у нее с собой не было. До сих пор ей не доводилось выходить в город одной: каждый раз с ней были тетя, или кузен Драбмер, или еще кто-нибудь, к тому же ночью город выглядел совсем другим. Требования приличий не позволяли ей спросить дорогу у встречных. Некоторое время она бесцельно бродила по улицам, а город тем временем становился все тише и тише, улицы – все безлюднее и безлюднее. Горожане укладывались спать. Очень скоро приключение из занятного превратилось в страшное. Ну и дурочка же она! Надо же ей было так заблудиться!

И тут послышались крики. Забили колокола. Забегали люди. Она попыталась понять, что случилось, но вскоре ее захватила общая паника. Огни все не зажигались, только зловещий свет лун. Даже несколько освещенных окон – и те погасли. Она побежала прочь от шума, но каким-то образом тот оказался перед ней. Крики превратились в вопли, послышался лязг металла. Она не могла различить, кто кричит – мужчины или женщины. Один раз она чуть не споткнулась о мертвое тело.

Но потом – о, благодарение богам! – она узнала богатый мраморный фасад. Через пару минут, задыхаясь, она прислонилась к большим воротам мастерской дяди. К ее удивлению, боковая дверь оказалась не заперта, но распахнута настежь. Она отчетливо помнила, как кузен Драбмер, уходя, запирал ее. Она немного поколебалась, уж не означает ли это опасность? Здравый смысл подсказывал, что захватчики свирепствуют на улицах, а не прячутся по темным углам, и все же она боялась входить. Потом из-за угла вывалилась обезумевшая от страха толпа. Исиан прошмыгнула в дверь и захлопнула ее за собой.

В огромной мастерской было темно, как в подвале, но она пробиралась на ощупь. Не набив и дюжины синяков, она добралась до лестницы и прокралась наверх, стараясь производить не больше шума, чем растущий гриб, ступая как можно ближе к стене, чтобы деревянные ступени не скрипнули. В доме царили мрак и тишина, только в гостиной тикали большие часы.

Она прокралась на кухню и вооружилась самым большим и острым ножом, какой только нашла. Потом обошла все комнаты вплоть до чердака. Она не нашла никого, даже на половине прислуги – это объясняло незапертую дверь.

Эта дверь беспокоила ее. Здравый смысл… Ее родители свято верили в здравый смысл и сделали его чуть не основным в ее воспитании. Так вот, здравый смысл советовал ей запереть дверь. Но вдруг тетя или кто-то еще из родных вернутся домой в поисках убежища, как это только что сделала она сама? При мысли об этом ей представились жуткие картины родных, изрубленных на куски на пороге собственного дома. Более того, если джоалийцам удалось-таки взять город, они обязательно пойдут по домам в поисках обороняющихся, в то время как если победили лемодианцы, они точно так же будут прочесывать дома в поисках прячущихся джоалийцев. Взломать дверь не составит труда ни тем, ни другим, а это означает лишний ущерб дядиной собственности. С другой стороны, открытая дверь может вызвать подозрение. В конце концов она спустилась вниз и распахнула ее, оставив такой, какой она была до ее прихода. Потом поднялась наверх и стала искать, где бы лучше спрятаться.

Поначалу наиболее удачным убежищем ей показался большой шкаф в дядиной-тетиной спальне, но, посмотрев на него, она решила, что здесь ее быстро найдут. Она присела в темноте на краешек кровати подумать. Из открытого окна доносились приглушенные, но все равно жуткие звуки смерти и насилия. Большая комната, как обычно, пахла любимыми тетиными духами. В этой комнате всегда было тепло. Славная, уютная комната.

Почему-то ей не было особенно страшно, и это ее удивляло. Подумав, она решила, что до сих пор не до конца верит во все происходящее этой ночью. Слияние четырех светил, изрядное разочарование… в первый раз с тех пор, как она покинула сад дедушки Губы, она предоставлена сама себе… неприступный Лемод, похоже, пал… по крайней мере судя по доносившемуся шуму. Нет, она, право же, не могла поверить во все это! Ей надо бы помолиться богам, в особенности Эт’ль, богине-покровительнице Лемодвейла… Эльтиана оказалась сегодня в тени Трумба… Исиан решила, что с молитвами можно и подождать, пока она не найдет себе надежного убежища. Похоже, после этого у нее будет более чем достаточно времени на молитвы.

В двух кварталах от них загорелся дом, и это отбило у нее всякую охоту прятаться на чердаке. Мастерская на первом этаже? Большой медный чан, в котором кипятили белье?

Кузен Драбмер скорее всего участвует в бою, хотя до войны это был незлобивый, далекий от жизни человек. Если дядя и тетя еще не мертвы, им, вполне возможно, удалось бежать. Здравый смысл – Исиан не могла отделаться от мысли, что здравым смыслом никак нельзя руководствоваться в таких необычных обстоятельствах, как взятие города врагами, – так вот, здравый смысл советовал ей выглянуть и посмотреть, кто все-таки побеждает. Если побеждают джоалийцы, ей тоже лучше бежать. Жаль только, она не знает, где городские ворота. Конечно, дорогу ей могут подсказать другие беженцы, но так она запросто может наткнуться на банду убийц-джоалийцев или нагианских варваров, и еще неизвестно, кто из них хуже. Ее убьют или изнасилуют, или убьют и изнасилуют сразу.

Ну, уж если ей и суждено быть изнасилованной, пусть это случится в спальне, а не на холодной улице, на глазах у толпы. Возможно, ее угонят в рабство. Шестнадцатилетняя девственница на рынке рабов – товар не последний, хотя вряд ли стоит рассчитывать на то, что она еще долго будет оставаться девственницей. Она крепко прижала к груди кухонный нож. Первый мужчина, который попробует, здорово пожалеет об этом!

Правда, второму скорее всего повезет больше.

Возможно, ее свадьбу придется отложить на неопределенный срок. Быть может, она никогда так и не узнает имени человека, за которого чуть не вышла замуж! Тетя Огфут открыла ей только то, что он вдовец, богат и влиятелен. И возраст у него уже зрелый… Единственной его родственницей, которую Исиан до сих пор видела, была старая вредная карга с миллионом морщин и редкими зубами, и даже ее имя от нее скрыли. Такие уж обычаи в Лемодии. Поначалу Исиан гадала, за кого хлопочет эта древняя развалина – за сына или за внука, – но потом тетя Огфут обмолвилась насчет брата…

Почему расстройство такого выгодного брака ее не огорчает? Ведь только ради этого ее и отправили в город. У родителей совсем немного денег. Удачное замужество дочери – их единственная надежда на спокойную старость. Ей полагалось бы прийти в отчаяние от краха всех надежд, так что чувство облегчения, которое она испытывает, – грех. Неужели у нее настолько нет стыда?

Тут ее размышления были прерваны мужскими голосами внизу.

 

30

– Город был полностью разграблен, – с горечью говорил Эдвард. – Ты читаешь о таком в книжках по истории, но это не может подготовить к тому, что ты видишь своими глазами. Дрохеда, Канпур, Боадицея в Лондоне или готы в Риме… саксы, викинги… Так, пустые слова.

Поезд сбавил ход и тащился теперь еле-еле, ожидая сигнала семафора, открывающего ему путь к перрону станции Грейфрайерз. Мимо окон проплывали только стриженые откосы, да еще в вечернем небе за косогором виднелся одинокий церковный шпиль.

– Вряд ли это сравнится с тем, что творилось последние годы в Европе, – заметила Алиса. Зря она заставила его говорить об этом.

– В некотором отношении это даже хуже, так как более лично. Ты нажимаешь на спуск пулемета, но не видишь брызг крови – так мне, во всяком случае, кажется. Но вот размозжить человеку голову палицей – это да.

– Ладно, тогда не говори больше об этом.

– Почему? Если бы я стыдился говорить об этом… Я хочу сказать, это же я сделал. Я открыл город. Я знал, что за этим последуют убийства, верно? Я должен был сделать это, так? Тут ведь все просто: мы или они. Старое как мир оправдание. Если я тогда не стыдился того, что сделал это, какого черта мне стыдиться говорить об этом теперь?

Он стыдился, она видела, еще как стыдился. В этом отчасти и крылись те перемены, которые она в нем обнаружила. Он принес смерть тысячам людей.

– Огнем и мечом?

По составу прокатился лязг буферов, и вагон дернулся. Поезд подходил к станции.

– Да, были и пожары, хотя это дело рук самих защитников. Мужчин убили. Стариков и детей по большей части просто выгнали из города. Конечно, спланировано все было наспех… слишком много жертв. Лемодианцы в лесах отреагировали очень быстро. Они напали на наш лагерь и прикончили всех раненых и больных. В конце концов получилось, что мы с ними поменялись местами – мы внутри, они снаружи. Однако теперь у нас была провизия, и мы уже могли протянуть до конца зимы. Это главное.

Из купе показались нагруженные багажом пассажиры.

– И, конечно, изнасилования? – спросила она. – Ты ни слова не сказал про изнасилования.

Он пожал плечами:

– На самом деле это оказалось не так страшно. Черт, я понимаю, что это, должно быть, звучит дико, но быть проткнутым копьем куда страшнее. Там не было особой грубости – во всяком случае, открытых проявлений. Женщины знали правила игры. Когда с убийствами покончили и джоалийцы овладели всем городом, каждый мужчина выбрал себе по женщине и сказал ей: «Меня зовут так-то и так-то. Ты теперь моя». Те покорились и постарались извлечь из этого максимум.

– Эдвард! Как ты можешь быть таким… таким бессердечным?

Он странно посмотрел на нее.

– Но так было везде и во все времена – в их мире или в нашем. Раньше примерно так женщины выходили замуж. Никто не спрашивал их мнения. Как в Африке, где женщины – это собственность; ты же сама это знаешь. Мы с тобой говорим не о Кенсингтоне. Да что там, такое случается и в Кенсингтоне. Спроси тамошних дебютанток! Жители Вейлов ближе к земле, чем мы.

Она возмущенно тряхнула головой. Неужели он это серьезно?

– А их мужчины погибли! – с горечью добавил он. – Им повезло меньше, ты не находишь?

Показалась станция и вывеска «Грейфрайерз». Часть людей, стоявших на платформе, ждали, пока поезд остановится, чтобы сесть на него. Другие встречали кого-то – они размахивали руками и бежали навстречу. Носильщики вглядывались в окна вагонов в поисках багажа.

– В Лемоде нет своего покровителя, – сказал Эдвард, глядя в окно. – Возможно, для меня так было даже лучше. Большинство городов в Вейлах расположено на узлах, да и здесь, я думаю, тоже. Место для Лемода выбиралось исходя из требований обороны. Есть там некоторая виртуальность у северной стены, там же находятся несколько молелен и маленький храм Эльтианы. Но бог в Лемоде не живет.

Поезд со скрежетом и лязгом остановился у перрона. Эдвард опустил окно и взялся за дверную ручку. Он спустился первым с чемоданом в руке и помог Алисе сойти на платформу.

– Так мы и остались на зиму взаперти в Лемоде, понимая, что с весной появятся таргианцы. Я исполнил пророчество, значит, тем самым я объявил Зэцу, где я. И кроме того… Боже, да это же миссис Боджли!

 

31

У Джулиана Смедли выдался плохой день. Людские толпы действовали ему на нервы; толкучка в поезде душила его. Казалось, будто все смотрят на него, особенно люди в форме. У него выработалась неприятная привычка потеть каждый раз, когда он видел полисмена. Он боялся, что может вдруг расплакаться на людях.

Его волновали женщины, особенно молодые женщины. Он ловил себя на том, что таращится на них, боясь в то же время, что они заметят его внимание. В его возрасте ему уже полагалось бы знать кое-что о делах сердечных, но война украла эти годы его жизни. Он оставался все таким же невинным девственником, каким был, выходя из Фэллоу. И как он будет теперь? Какой девушке нужен калека – калека без профессии, недочеловек, готовый в любую минуту разреветься.

Его невидимая рука была крепко сжата и болела от напряжения. Он буквально чувствовал, как ногти впиваются в ладонь. Даже ударяя концом культи обо что-нибудь так, чтобы было больно, он не мог убедить себя, что эти пальцы давным-давно сгнили где-то во Фландрии.

С Джинджером они почти не разговаривали, разве что на пересадке в Чиппенхэме. Там они стояли на перроне вдвоем, но, похоже, им нечего было больше сказать друг другу. При свете дня прошедшая ночь казалась сплошным кошмаром. Они ни разу не заговорили об Экзетере. Его история представлялась теперь самым диким бредом. Возможно, они оба стеснялись того, что вообще поверили в такое.

И к тому же копы наверняка уже известили отца, что его безумный сын не только физический и умственный калека, но еще и преступник.

Местный поезд оказался набит так же, как экспресс; он пыхтел от станции к станции, переполненный фермерами и прочей местной публикой. Джонс сошел в Васселе, надеясь, что его велосипед все еще прикован цепочкой к перилам там, где он его оставил. До Грейфрайерз Смедли доехал один.

А там его встретила миссис Боджли. Как ни странно, она оказалась такой же большой и громкой, какой он ее помнил, – этакий потрепанный штормами дредноут, закованный в броню из харрисовского твида. В волосах ее пробивалась седина; от глаз глубокими окопами расходились морщины. Она улыбнулась ему и оглушила его своим зычным голосом, не сказав при этом ничего, что могло бы насторожить кого-нибудь услышавшего это. А багаж? Что, никакого багажа? Ну что ж, тогда еще проще. Повозка вон там – ведь об автомобилях сейчас не может быть и речи. Он напрягся, ожидая расспросов о медалях и войне, разговоров о смерти его матери, ее мужа или об убийстве Тимоти, – ничего подобного не последовало. Спускаясь рядом с ней по станционным ступенькам, он сообразил, что Джинджер, наверное, предупредил ее насчет его нервов.

Повозка, должно быть, принадлежала еще королеве Анне, да и косматый пони между оглоблями казался примерно того же возраста. Прежде чем Смедли успел открыть рот, миссис Боджли взгромоздилась на боковое сиденье. Там она и осталась сидеть, невозмутимо поправляя юбку и интересуясь только деревенскими ребятишками, игравшими в классики у станционного здания. На мгновение его охватило смятение. Ну конечно, когда в экипаже едет пара, править должен джентльмен, но… но она знает ведь про его руку. Немного опомнившись, испытывая и робость, и благодарность одновременно, он осторожно уселся рядом с ней на место возницы. Он почти завязался узлом, отпуская левой рукой тормоза, потом встряхнул вожжами. Пони, очевидно, не знал, что он не может пользоваться кнутом. Он затрусил в сторону дома, волоча повозку за собой.

Тимоти Боджли, бедный старина Волынка, дружил больше с Экзетером, со Смедли же – не особенно. Смедли никогда раньше не бывал в Грейндж. Он не удержался от удивленного свиста, увидев вдалеке возвышающийся над обширным парком замок с контрфорсами и башенками. Зато в парке паслись овцы! Ничего из того, что он увидел за этот день, не показало ему столь наглядно перемены, которые принесла с собою война.

Теперь Грейндж занимали военные, а их целью был Дувр-Хаус – уродливая мрачная коробка, утонувшая в тени старых тисов, – древнее место изгнания нежеланных тещ. Когда они въехали во двор, к ним с лаем устремились три огромных пса.

– Лежать, Брут! – взревела миссис Боджли. – Цыц, Чингис! О, да уймись ты, Кудряш! Видите ли, здесь стоял чрезвычайно красивый дом, спроектированный еще Адамом. В библиотеке Грейндж сохранились чертежи. Но бабка Гильберта снесла его, чтобы поставить эту чудовищную викторианскую конюшню. Я не жалуюсь. Я даже не знаю, что делала бы, если бы армия не реквизировала большой дом. Тьфу, эти чертовы голуби! Видите ли, они устроили там госпиталь. Слуг теперь днем с огнем не сыщешь, а для меня одной он слишком… Бог знает, что я буду делать с ним, когда закончится война. Нет уж, позвольте, это я сама… И распрягу Элспет тоже я. Пожалуйста, не надо спорить. Она ко мне привыкла. Просто проходите в дом, мой мальчик. То есть я хотела сказать, капитан. Располагайтесь, как дома. Если вы поставите чайник, мы выпьем по чашечке чая. Джонс сказал, остальные приезжают с четырехчасовым поездом, так что у нас полно времени…

В Дувр-Хаусе было темно и пахло сыростью. Мебель – старая и неуклюжая, штукатурка в пятнах. Отсутствовало электричество и даже газ. Смедли наполнил черный железный чайник из колонки и отнес его в дом. Он разжег огонь в плите, размеров которой хватило бы, чтобы зажарить небольшое стадо коров. Маленький такой дом – каких-то там семь спален. Больше всего это походило на мавзолей, зато здесь по крайней мере его нервам не угрожала толпа. Кухня напоминала скорее бальную залу и состояла из камня и теней. На ум приходила тюрьма. Он сел на один из жестких деревянных стульев и попробовал представить, на что была похожа жизнь здесь раньше.

– Ага, вот вы где! – громогласно обрадовалась миссис Боджли, вваливаясь на кухню в окружении всех трех псов. – Если хотите, могу сразу показать вашу комнату. Нет, не стоит благодарности. Это я должна быть благодарна. У меня так редко бывают гости. Прекрати же, Брут! Приходится находить себе занятие, сами понимаете. Вязание для солдат, комитеты по сбору средств для армии, потом я навещаю еще бедных мальчиков здесь, в Грейндж, но должна признаться, вечерами тут довольно одиноко, потому-то я так обрадовалась, когда позвонил мистер Джонс, и мне так не терпится услышать рассказ Экзетера от него самого, потому что я ни на минуту не верила, что он имеет какое-то отношение к тому, что случилось с Тимоти. И где он был?! Где-то тут у меня кекс с мадерой. Тот инспектор – он был абсолютно некомпетентен, а Гилберт был тогда не в форме. Вы не знаете, куда он исчез так загадочно? Экзетер, не генерал.

– Он находился в другом мире, миссис Боджли.

Миссис Боджли рылась в серванте, в ящичке для ложек. Она выпрямилась во весь рост и пронзила Смедли взглядом, остротой своей не уступающим стилету.

– Вы сказали, «в другом мире»?

– Да, именно так.

– О! – Миссис Боджли прикусила губу и на мгновение задумалась. – Как любопытно! – пробормотала она и продолжила свои поиски в столовом серебре.

Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким беспомощным. Он пришел в ужас, узнав, что у его хозяйки нет постоянных слуг, только «дочка старого Тэттлера, что приходит раза два в неделю немного прибраться». Более того, миссис Боджли, похоже, не находила в этой ситуации ничего особенного. Он и не предполагал, насколько война все переменила.

Она принялась чистить картошку. Он не мог помочь ей и в этом. Он мог бы, возможно, застелить кровати, но она заверила его, что кровати уже застелены. В белье недостатка не было. Она сказала, что у нее здесь целые сундуки барахла, которое она захватила из большого дома. Да, не посмотрит ли он вот в этом – не найдется ли там несколько тарелок?

У него кончилось курево. Он даже не мог выйти в деревню купить еще – отчасти из-за того, что был скрывающимся от правосудия беглецом, отчасти из-за того, что у него не было ни пенса. Ох, черт! Как он только ухитрился во все это вляпаться?

Все время, пока миссис Боджли готовила обед, она болтала без умолку, в основном о его старых школьных друзьях. Как будто мрачная тень войны снова коснулась его, и он ощутил легкий озноб. Ранен, ранен, убит, убит, убит… Она рассказывала о трудностях, с которыми сталкивалась школа; хотя она и не была больше женой председателя совета попечителей и, следовательно, почетной крестной, она не теряла к школе интереса.

Она спросила его, что он собирается делать. Ему пришлось признаться, что он не знает. Он всегда думал, что вернется в Индию, туда, где он родился, и пойдет по стопам отца. Правда, тамошняя администрация предпочла бы человека с обеими руками, зато у него теперь грудь в медалях, и он сын сэра Томаса… впрочем, его теперь ищет полиция. Что бы там ни случилось в следующую неделю или две, это пятно из его биографии уже никуда не денется. Про Индию можно забыть.

У него все не шел из головы этот Олимп – переодевание к обеду в джунглях, слуги в ливреях… но этот мифический мир таял под холодным дыханием реальности. Волшебные силы, чудесные исцеления, пророчества и мстительные боги… как можно верить в подобную ерунду?

Ох, сигарету бы!

Настало время снова запрягать пони. Миссис Боджли отправилась в Грейфрайерз и на станцию. Смедли слонялся по саду. Овощные грядки оказались ухоженными, а вот цветы – запущенными. Он снял пиджак и галстук. Садовые ножницы или газонокосилка для него исключались, но он нашел в сарае маленькую тяпку и принялся за клумбы. Когда это надоело, он решил, что вполне справится и с граблями: разрыхлить землю и даже сгрести листья.

Запах сырой земли напомнил ему окопы. Нет, он дома, в Англии. На Родине. Зеленые изгороди и увитые плющом стены окружали его, как материнская утроба. Над головой – зеленая листва и белые облака. Он слышал зябликов и голубей. Ранняя английская осень. Он свое дело сделал, его война закончилась. Дома! Слава Богу! На него снизошло умиротворение.

Немного спустя до него дошло, что его невидимая рука исчезла и что он целый день не плакал.

Наконец вернулась повозка; на этот раз правил Экзетер. Смедли пошел открыть им ворота, но там, конечно же, была Алиса. Алиса – девушка. Удивляясь неожиданно охватившему его смущению, он поспешно вернулся к своей работе в саду. Там он по крайней мере не слышал, как Экзетер обсуждает убийство старины Волынки с его матерью, если они это еще не обсудили.

Должно быть, прошел час или чуть больше, прежде чем он услышал механический стрекот. Из-за угла показался довольно улыбающийся Экзетер, толкавший перед собой газонокосилку.

– Сбежал! – сообщил он. – Устал от разговоров! Ба, да ты неплохо здесь потрудился.

Он повесил свой пиджак и галстук на ветку. Сделав несколько проходов по лужайке, он остановился и покосился на изгородь. Дорога за ней вела в тупик; по ней почти не ездили. Он снял сорочку и продолжал работать в майке.

– Дамы заняты на кухне, – объяснил он. – Они не заметят.

Конечно, так не совсем пристало джентльмену, зато удобнее. Смедли тоже снял сорочку и вернулся к прополке.

Его сомнения снова начали слабеть. Каждый раз, когда он смотрел на бронзовые плечи Экзетера, он вспоминал про эти ритуальные шрамы, которые должны виднеться у него на ребрах. Как он мог до такой степени одичать? То немногое, что Экзетер рассказал про Службу, звучало довольно интригующе. Олимп казался настоящим форпостом цивилизации. Но копья и мечи и раскрашенные лица… это вам не Индия!

Обед вышел довольно странный. Даже с окнами нараспашку мрачная столовая оставалась темной и душной. Монументальной мебели красного дерева хватило бы, чтобы без проблем разместить человек двадцать, так что они вчетвером выглядели в одном конце стола довольно сиротливо. Смедли сидел напротив Алисы Прескотт и беседовал, соответственно, с ней. Если кто-то из присутствующих дам и изучал когда-либо кулинарное искусство, на еде это никак не сказалось. Обе были в платьях, но не вечерних, и, разумеется, у мужчин не было другой одежды, кроме той, что им купил Джинджер на каком-то мифическом лотке. И уж совсем неестественным казалось полное отсутствие слуг.

Зато, как бы в компенсацию, вина оказались превосходными. Разговоры стали чуть громче обычного.

Экзетеру даже поесть толком не удалось. Как только он замолкал, на него обрушивались с новыми вопросами Алиса или миссис Боджли. Он повторил большую часть того, что Смедли уже слышал. Он добавил к этому много нового. Миссис Боджли приподнимала брови раз или два, но, в общем, не выказала сомнения в правдивости этой невероятной истории.

Если Экзетер и выдумал ее, то выдумал на редкость подробно и убедительно. Как Смедли ни сопротивлялся, вера понемногу снова укреплялась, принося с собой что-то, странно напоминающее облегчение. Он был слишком навеселе, чтобы проанализировать эти свои ощущения.

После сыров мужчины отказались от портвейна, и все четверо переместились на небольшую покосившуюся террасу, где уселись на две на редкость неудобные чугунные скамьи – посмотреть на темнеющее небо и высыпающие на него звезды. Алиса принесла кофе. Миссис Боджли исчезла и вернулась с паутиной в волосах и очень пыльной бутылкой в руке.

– Она старше даже меня самой, – торжественно объявила она. – Это часть того набора вин и крепких напитков, который Гилберт отложил для Тимоти, когда тот родился. Вполне уместно, если его друзья испробуют его. Эдвард, будьте так добры, окажите нам честь.

Бренди оказался действительно королевским.

Теперь для полного счастья не хватало только одного.

– Капитан? – возгласила миссис Боджли. – Мистер Экзетер? Знаете, что я придумала? Кажется, в шкатулке на столе еще осталось немного сигар Гилберта. Не будет ли кто-нибудь из вас так добр…

Сигара была просто божественна. «Корона», лучшая из кубинских.

– Слушайте! – шепнула Алиса. – Не может быть! Соловей? В такое время года?

– Ну? – спросила миссис Боджли, нарушая воцарившуюся блаженную тишину.

– И каковы ваши дальнейшие планы, мистер Экзетер?

Смедли очнулся от грез. Неплохой вопрос!

– Мне было бы приятнее, если бы вы снова звали меня просто «Эдвард», миссис Боджли.

Он просил об этом уже несколько раз. Смедли немного удивлялся, видя, как грозная миссис Боджли не совсем владеет языком, но он понимал, что этот вечер – дьявольская нагрузка на нее. Ее, должно быть, мучили призраки прошлого, настоящего и будущего разом: сын, муж, лучшие времена. Она достойна медали уже за то, как держится.

– Ш-ш! – произнесла она. – Я все забываю. Так каковы ваши планы, Эдвард?

– Я хочу записаться добровольцем, исполнить свой долг.

– Что ж, вполне естественно. Я и не ожидала ничего другого от мальчика из Фэллоу.

Сидевшая на скамейке рядом со Смедли Алиса беспокойно заерзала. Ему показалось, она хочет сказать что-то, но она промолчала.

– По возможности не в Иностранный легион, – добавил Экзетер.

Миссис Боджли расхохоталась – по грохоту это не уступало сигнальной пушке.

– Ну конечно, нет! Но из того, что вы рассказали… – При всей ее говорливости голова у нее оставалась ясной. – О, кто-нибудь из друзей Гилберта поможет. Утром я придумаю, к кому обратиться.

– Это было бы замечательно! Спасибо. – Взгляд Эдварда на мгновение задержался на пустом рукаве Смедли и поспешно скользнул дальше. – Но мне нужно передать сообщение Службе, в Соседство. Насчет предателя. Это очень важно.

Даже сумерки не скрыли проницательности во взгляде старой леди.

– Но вы говорили, что переходить из одного мира в другой могут только люди. Вы ведь не можете переправить письмо?

Экзетер снова быстро покосился на Смедли.

– Это верно. Все послания только устные. Кому-то придется переправиться сначала туда, а потом обратно. Одним из путей мог бы быть Стоунхендж – я уже использовал этот переход, – но Алиса говорит, что военные там все перекрыли.

– Уверена, что это так.

Смедли ждал, что она начнет перечислять друзей своего покойного мужа, но она молча продолжала потягивать свой бренди.

Экзетер почесал подбородок. Он порезался, бреясь к обеду, и снова раскровенил царапину.

– Другая возможность – это связаться с… гм… духом, который исцелил мою ногу. Тем, которого я упоминал как мистера Гудфеллоу.

– И где он?

– Недалеко отсюда, но где точно, я не знаю. У вас нет военных карт окрестностей?

– У Гилберта их были целые кипы, но они упакованы по коробкам. Не думаю, что их можно купить сейчас где-нибудь – видите ли, это из-за шпионов. А зачем они вам?

– Найти холм со стоящими на нем камнями.

– Натаниэл Глоссоп.

– Прошу прощения?

– Натаниэл Глоссоп, – невозмутимо повторила миссис Боджли. – Сосед. Большой знаток местной археологии. Я переговорю с ним утром.

– О, чертовски здорово! – обрадовался Экзетер. – Просто класс! Вы очень добры.

– Не стоит благодарности, Эдвард. Но скажите мне еще одно. Почему вам потребовалось три года, чтобы вернуться?

Его замешательство было любопытным.

– Ну… должен признать, Служба не очень-то помогала мне.

– Вас держали в плену?

– Э… вряд ли! Но они отменили все отпуска на время беспорядков, так что Комитет не хотел делать для меня исключения. Они говорили, что война закончится прежде, чем я успею что-то совершить. Видите ли, Олимп несколько отстал от времени. «Таймс» туда не доходит. Мы знали, что война продолжается, но проходили месяцы, прежде чем до нас доходили свежие новости, и каждый раз казалось, война вот-вот кончится. И еще… они все были убеждены, что моя судьба – исполнить долг Освободителя.

Миссис Боджли неодобрительно хмыкнула. Над тисами всходила серебряная луна.

– Понимаете, их там гораздо больше беспокоило то, что происходит в Соседстве, чем здесь, – сказал Экзетер оправдываясь. – Они все преданы своему делу. И потом, почти два года у меня ушло на то, чтобы хотя бы попасть в Олимп.

– Почему?

Он посмотрел на свои пальцы и увидел, что они в крови. Сердито ворча, он потянулся за носовым платком.

– Что? О, по сравнению с Европой Вейлы отсталы. Расстояния невелики, но это вроде странствий по Афганистану или античной Греции. Чужаки вызывают подозрение. Молодых людей, болтающихся без дела, подозревают в шпионаже. Вспомните, как при Елизавете относились к нищим – Закон о нищих и тому подобное, – отсылали их в родные приходы. Кое-где еще сохранилось рабство. Особенно в Таргвейле.

– Какое варварство!

– Поверьте мне, так и есть! А если не рабство, то военная служба. Почти весь первый год мне пришлось участвовать в войне.

Пауза.

– В войне? – Миссис Боджли произнесла это слово с предельным неодобрением. От бренди она стала еще более шумной и властной, чем обычно. Интересно, подумал Смедли, как воспринимает ее Алиса? Алиса молчала уже довольно долго. Она была слишком близко от него, чтобы он видел выражение ее лица. Слишком близко.

– Боюсь, что так, – кивнул Экзетер.

– Как в Афганистане, вы сказали? Луки и стрелы? Какие-нибудь жалкие межплеменные распри?

– Еще какие жалкие.

– Эдвард, боюсь, я в вас слегка разочарована! Неужели нельзя было оставить эти войны самим туземцам? Я решительно не понимаю, с какой стати это должно касаться вас. Ведь ваш долг здесь?

Смедли попробовал представить себе, что сказала бы досточтимая леди, узнай она про шрамы и раскраску на лице. Наверное, Экзетер догадывался об этом, поскольку не упомянул о них в рассказе.

– Мне тоже так казалось, миссис Боджли. Но все было не так просто. Во-первых, ни в одной армии не церемонятся с дезертирами. Во-вторых… – Экзетер снова бросил быстрый, загадочный взгляд на Смедли, как бы проверяя его реакцию. – Ну, у меня были там некоторые обязательства. У меня появились друзья, которые приютили меня, так что я не мог так просто удрать, бросив их, не так ли?

– Но ты ведь не сражался в общем строю, нет? – спросила Алиса.

Экзетер слегка скривился.

– Под конец – нет, – признал он.

– Они выбрали тебя вождем?

Он неохотно кивнул.

– Вождем? – Миссис Боджли помолчала, словно обдумывая эту мысль. – Чьим вождем?

– Объединенных армий Джоалии и Нагии. По нашим меркам, ненамного больше бригады, пять или шесть тысяч.

– Правда? Ну, должна признать, это несколько меняет дело.

Действительно меняет, подумал Смедли. Бригадир Экзетер? Фельдмаршал Экзетер! Вот это картинка!

– Конечно, это в духе выпускника Фэллоу, – одобрительно рассуждала миссис Боджли. – Инициатива! Лидерство! Традиции старой школы. Школьный альманах будет… нет, боюсь, что нет.

– О, я здесь совершенно ни при чем, – запротестовал Эдвард. – Это только харизма пришельца.

– Вы скромничаете, Эдвард. Холодает, не правда ли? Но давайте посидим еще немного. Терпеть не могу запаха этих парафиновых ламп. Расскажите нам об этой вашей войне.

Эдвард неловко усмехнулся:

– Она была не слишком благородной. Я ведь начинал простым рядовым. Ко времени, когда меня избрали главнокомандующим, мы оказались взаперти в осажденном городе, и лучшая в Вейлах армия по весне готовилась навалиться на нас – как только перевалы станут проходимыми. Времена года отстают там от наших месяца на три, так что это случилось примерно через год после того, как я оказался в том мире.

– Надеюсь, вы сражались за правое дело?

– Я сражался за то, чтобы спасти наши шеи. У нас не было никакой надежды на победу, решительно никакой. Все, чего мы хотели, – это благополучно вернуться домой.

– Ксенофонт и Десять Тысяч!

– Только в меньших масштабах.

Еще лучше! Смедли всегда нравился старый хитрый Ксенофонт, и его совершенно заинтриговали все эти штуки с харизмой – вот бы ее побольше на Западном фронте!

– Как ты убедил их избрать тебя предводителем? – спросил он.

Эдвард пожал плечами:

– Я ничего не делал. Можно сказать, так вышло. Джоалийцы большие почитатели pour encourager les autres. Они уже обезглавили одного генерала. И как раз собирались укоротить того, кто пришел ему на смену, и поставить вместо него меня. Я сказал, что помогу им при одном условии: если они просто понизят Колгана до должности моего помощника… Я же говорил вам, пришельцы обладают харизмой.

– Но до этого ты благополучно провел их в город, – негромко напомнила Алиса.

– Правильно. Но это был волшебный трюк.

– И как ты их оттуда вывел?

Экзетер почесал подбородок.

– Прежде всего с помощью книг, – неохотно ответил он. – В нашем распоряжении была целая зима, и в Лемоде нашлись книги… Лемод – так назывался город. Я много читал. И потом у меня была помощь в лице Исиан.

– Кто такой Исиан? – спросила Алиса.

– Э-э… друг. Я имею в виду, местный. Лемодианец. Очень помог.

– Расскажи об этом друге!

Даже при лунном свете было видно, как не хочется ему отвечать.

– Девушка. Я… я, собственно, нашел ее под кроватью.