ЮЛИЙ ТЕОДОРОВИЧ ДУНСКИЙ и ВАЛЕРИИ СЕМЕНОВИЧ ФРИД работают вместе со школьной скамьи. Оба родились в 1922 году, учились в одной и той же школе, затем одновременно закончили сценарный факультет ВГИКа. Кинематографический дебют Ю. Дунского и В. Фрида состоялся на «Мосфильме» в 1957 году — по их сценарию «Случай на шахте восемью поставлен фильм режиссером В. Басовым. Перу авторов принадлежат сценарии художественных фильмов «Жили-были старик со старухой», «Красная площадь». «Служили два товарища», «Гори, гори, моя звезда», «Старая, старая сказка», «Вдовы», «Экипаж», а также телевизионных фильмов «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» (первые две серии), «Человек меняет кожу» и др.

Фильм по литературному сценарию Ю. Дунского и В. Фрида «Каждый десятый» ставит на киностудии «Ленфильм» режиссер Наум Бирман.

 

Шли своей небесной дорогой белые пуховые облака, а под ними кружил, кружил коршун. Он словно прислушивался к доносившемуся снизу, с земли, голосу:

— Ведь подумать страшно: не две недели, не два месяца — два года тянется братоубийственная эта война! Два года льется зазря русская кровушка!..

Покачивались верхушки сосен, шелестели, перешептываясь друг с дружкой. А голос — хрипловатый, уверенный — продолжал:

— Но, слава богу, большевистскому разгулу приходит конец… Мы вышибли красных за Тобол, на северо-западном фронте наступает генерал Юденич, на южном генерал Деникин гонит большевиков и в хвост и в гриву… Все, кому дорога Россия, объединились под знаменем Верховного правителя адмирала Колчака! Вот оно, это знамя — зеленое, как леса нашей Сибири, и белое, как сибирские снега!

Бело-зеленое знамя было укреплено над крыльцом крестьянского дома. А на крыльце стоял и держал речь усатый и кривоногий, как полагается коннику, сотник:

— Про нас говорят всякую глупость: будто мы в плен не берем, рубим всех в капусту… Но вот вы стоите тут передо мной, и никто вас не обидел, пальцем не тронул. Так или не так?

Те, к кому он обращался — человек пятьдесят пленных красноармейцев, — стояли, сбившись в кучу, окруженные конной охраной. Никто не ответил сотнику на его вопрос.

Поодаль собрались немногочисленные жители починка — маленькой, на шесть домов, лесной деревеньки, возле которой колчаковцы разбили красный отряд. Жители — один старик да бабы с детишками — боязливо молчали, глядя на рослых веселых казаков и на их разномастно одетых, плохо обутых пленников.

— Командование Сибирской казачьей дивизии простит ваши преступления, ежели вы добровольно перейдете на нашу сторону… Кто согласен, отходи к колодцу.

Толпа пленных зашевелилась, по ней словно рябь прошла. Но к колодцу не двинулся ни один человек. Сотник нахмурился, сошел с крыльца поближе к пленным красноармейцам.

— Казаки среди вас есть? — спросил он, вглядываясь в испуганные и враждебные лица. — По мордам вижу, что есть. Так послушайте меня, братцы. Казачество спокон веку было одной семьей. С Советами казаку не по пути… А если кто из казачков оказался на красной стороне, так это по трусости или по глупости. За глупость не судят, а трусость можно искупить кровью!.. Еще раз говорю вам: каждый казак получит коня и шашку, а каждый пехотинец — винтовку. И все вместе, с богом, на красную сволочь!.. Ну? Кто согласен?

Пленные по-прежнему молчали, глядя в землю. Только один — длинный, худой, со злым прищуром — нахально смотрел прямо в глаза сотнику. Тот подергал себя за рыжий ус, помотал головой:

— Да, ошибся я, ошибся… Тут, похоже, заядлые собрались, по-человечески с вами не договоришься. Ну, не пошло добром, надо топором… В одну шеренгу стр-р-р-ойсь! — приказал он командирским тенором.

И пленники, люди военные, подчинились привычной команде — выстроились в длинную шеренгу. Сотник пошел вдоль нее, отсчитывая про себя: «Первый, второй, третий…» Дойдя до десятого, офицер приказал:

— Три шага вперед!

Пленный попятился назад:

— А що таке? Почему?

— А потому, товарищ хохол, что каждого десятого повесим вон на тех воротах! Остальные пускай маленько подумают… Ну? Кому сказано? Три шага вперед!

Пленный — он, действительно, был украинец, черноглазый и черноусый, — оглянулся на товарищей, растерянно улыбнулся и шагнул вперед. А сотник пошел дальше, начав счет сначала: «Первый, второй, третий… шестой» седьмой… десятый!».

Десятым был совсем молоденький боец с нежным, почти детским личиком. Его била дрожь, но он изо всех сил старался не показать испуга. Помолчав секунду, офицер приказал:

— Выходи.

Молоденький боец хотел шагнуть вперед и не смог: ноги не слушались его, не хотели вести на смерть.

— Давай, давай. — поторопил сотник. — Седых, кольни его в задницу!

Один из конвойных с готовностью наклонил штык карабина. Тогда красноармеец, который стоял рядом с молоденьким и был, на свое счастье, девятым номером, сказал вдруг:

— Разрешите, я за него. Ведь совсем мальчишка.

Сотник с удивлением поглядел на девятого, на его бледное городское лицо, на потертую кожанку:

— Комиссар?

— Да нет. Моторист.

— Ну, иди, моторист, раз тебе легкой смерти захотелось… А ты, волчонок, становись с конце шеренги.

Моторист сделал три шага вперед, а десятый понуро и неохотно пошел вдоль шеренги, в самый конец.

Офицер уже отсчитал следующий десяток. Десятым оказался тот самый боец, худой и длинный, который так нахально мерился с ним глазами. Колчаковец даже улыбнулся этому маленькому подарку судьбы:

— А, вот кто у нас десятый.

Не дожидаясь команды, длинный сделал три четких шага вперед. А сотник пошел дальше.

Четвертый десяток замыкал красноармеец лет пятидесяти — самый старый из всех, кто стоял в строю. На нем был стеганый солдатский ватник (по-тогдашнему, кацавейка), а на голове беличий треух — несмотря па то, что сентябрь в девятнадцатом году выдался теплый.

— Три шага вперед! — привычно скомандовал сотник.

Но боец в кацавейке команду выполнять не стал, а бухнулся на колени:

— Ваше благородие, не надо! Ваше благородие, пожалей старика!

Сотник с неудовольствием глядел на трясущуюся непочтенную бороденку, на плешивый треух.

— Я, поди, не кобель, чтоб меня на воротах вешать! Я православный человек! — продолжал вопить пленный, не вставая с колен. — Отпустите меня, на кой ляд я вам сдался… Отпустите, бога буду за вас молить!

Двое конвойных подошли к нему сзади, тряханули хорошенько и поставили впереди строя. Сотник тем временем считал дальше: «Восьмой, девятый… десятый». На десятом шеренга пленных кончалась, и десятым был тот молоденький боец, которого сотник отослал в конец строя.

Колчаковец поглядел на него даже с некоторым сочувствием:

— Опять ты?.. Такая уж у тебя, значит, доля… Три шага вперед!..

В крестьянском доме сидел за столом казачий офицер, есаул, и ел яичницу из большой сковороды. Вошел сотник, присел к столу и тоже принялся за яичницу. Ели они по-крестьянски, ложками, и каждый со своей стороны сковородки.

— Ни один сукин кот не согласился, — сказал сотник есаулу. — Застращали их, что ли, комиссары. Или в самом деле такие идейные. Я их пугану маленько, повешу каждого десятого.

— Как это повесишь? — Есаул сразу, забыл про яичницу. — Всерьез?

— А то понарошке… Есть инструкция: привлекать на свою сторону. Наши-то к ним полками переходят, чуть только в плен попадутся. Вот и они пускай!

Хотя сотник разговаривал со старшим по чину, в голосе его не чувствовалось никакой почтительности — наоборот, даже вызов. Есаул с грохотом отодвинул табуретку и встал. Пришлось встать и сотнику,

— Нет уж, дудки! — сказал есаул звенящим от злобы голосом. — Я этого живодерства не допущу!

— Тогда иди сам уговаривай!

— Не буду. Не мое это дело.

— А, не можешь!.. А я должен мочь?!.. — Сотник не выдержал, сорвался на крик. — Запихнули нас в контрразведку, чтобы за вами дерьмо убирать, а вы будете чистенькие?

Есаул усмехнулся с неприкрытой издевкой:

— Именно. Кому же охота в дерьме копаться? Но что тебя в контрразведку запихнули, это уж врешь. Такие, как ты, сами туда лезут. — И вдруг заорал, стукнув кулаком но столу: — Короче, пока я здесь, никто никого не повесит!

— А тебе завтра в штаб, — с удовольствием напомнил сотник. — С завтрашнего дня я за старшего.

И есаул сразу сник.

— Уеду — делай, что хочешь. Черт с тобой.

— Сделаю. Повешу в самом лучшем виде!

Самый богатый из жителей починка в мирное время поторговывал с таежными охотниками. Поэтому одна из комнат в его доме была приспособлена под магазин. Теперь, конечно, никакого товара на полках не было, но крепкие решетки в окнах и замок-серьга па двери остались. Сюда и поместили на ночь приговоренных к повешению.

Первым делом худой длинный парень — по своему характеру он не мог пребывать в бездействии — кинулся к решеткам и стал их трясти. Никакого толка из этого не вышло. Парень лягнул дверь, по и она не поддалась.

— Баские, баские запоры… Что твой острог, — уважительно сказал красноармеец в беличьем треухе. Вот ему-то не стоило сейчас напоминать о себе: длинный обрушил на него всю злобу и ненависть, скопившиеся за этот несчастный день:

— Ты?.. Ты еще будешь вякать?! — Он стукнул кулаком по пустой полке так, что доска просела. — Мне не то обидно, что повесят! Мне обидно с такой мразью всю ночь сидеть, одним воздухом дышать!.. Вот взял бы и удавил своими руками!

Беличий треух на всякий случай попятился от яростно скрюченных пальцев. А черноусый украинец философски заметил:

— И охота вам чужую работу делать? Колчаки его сами добре удавят.

— Да чё вы на меня прете? — разозлился треух. — Чё я такое сделал? Корову у вас украл?

— Перед сотником на карачках ползал! — крикнул длинный. — Себя обгадил и нас заодно.

Вместо того, чтобы устыдиться, треух нагло рассмеялся:

— Вон оно как?.. Вы, что ли. глухие? Слепые? Али просто дурковатые?.. Да мне б только сказать ему: перехожу к вам, согласный, — и неча было б на коленках елозить, портки протирать. Но я же так не сказал! А?

Его обвинители переглянулись в некотором недоумении: ведь, действительно, не сказал! А он продолжал свою защитительную речь:

— А что я базлал, просился отпустить, так в этом какой грех? Человек за собственную свою жизню должон чепляться!.. А ежели не чепляется, значит цена ей копейка! И мужику такому копейка цена!

Бородач в треухе подбоченился и глядел на всех уже победоносно. Пленные молчали. Только молоденький боец сказал взволнованным тонким голосом:

— И все равно! Вы себя замарали навек. Нельзя упасть ниже, чем на колени!

— Мать честная, курица лесная! — Бородач даже сплюнул. — Еще баба будет меня учить!

— Баба? — не понял длинный.

— Ну, может, девка. Откудова мне знать!

Все, кроме бойца в кожаной куртке, с недоверчивым интересом поглядели на молоденького красноармейца. А тот залился малиновым румянцем, заморгал и чуть не расплакался.

— А воно и справди дивчинка! — изумился украинец, от неожиданности перейдя на родной язык. Он повернулся к бойцу в кожанке и спросил уважительно: — Так вы по ций причине?.. Вы ще тоди зрозумили?

Боец в кожанке неохотно кивнул. А длинный худой сердито сказал девушке:

— И чего ты надумала воевать, занялась казацким делом? Сидела бы у мамки под юбкой. Эх, фифёла. Тебя как звать-то?

— Саня.

— А вы, арестанты, какого роду-племени?

Арестанты стали знакомиться.

— Святополк Андреев. Из пулеметной команды» — представился боец в кожаной куртке. И украинец тоже назвался:

— Байда Степан. — Он обернулся к треуху: — А вас, товарищу, как зовут?

— Как зовут, так и обзывают. Крестили, вроде, Алехой, фамилие, кажись, Чикин.

— А я Елька Коромыслов. С первой роты, — объяснил длинный. Саня, которая уже оправилась от смущения, с некоторым опозданием обиделась па него:

— А смеяться надо мной я не позволю! Слышишь, Коромыслов? Я н Красной Армии, может, дольше твоего.

Но Коромыслов только рукой махнул:

— Дольше, не дольше… Сейчас про другое думать надо! Как бы отсюда утечь.

— Кабур надо брать! — с готовностью откликнулся Алеха Чикин и, видя, что никто его не понял, объяснил: — Ну, подкоп рыть… По-каторжански кабур называется.

— А ты, дед, и на каторге побывал? — неприязненно поинтересовался Коромыслов. Чикин ухмыльнулся:

— Я много куда залётывал.

— Подкоп нам за одну ночь не сделать, — покачал головой Святополк Андреев. — Инструментов нет.

— А спички есть? Подожжем избу к дьяволу! Неужели ж не откроют дверь! Тут мы и… — Коромыслов свирепым жестом показал, что он сделает с тем, кто откроет дверь.

— Да не откроют. Если мы сгорим, это им даже интересней, — возразил Святополк. Украинец, который все это время молчал, вроде и не прислушиваясь к разговору, сказал задумчиво:

— Коли б эту печку разобрать по кирпичику, то можно бы вылезти па дах… на крышу.

— А кто ж ее разберет? — спросил Елька Коромыслов, поглядев па добротную, как и все в этом доме, печь.

— Я и разберу. Я трохи печник.

— Без инструмента? — усомнился Святополк.

Вместо ответа Степан Байда подошел к печке, выдернул плоскую железную заслонку:

— От вам и струмент…

Часовой, здоровенный казак с квадратной рыжей бородой, дремал, присев на завалинку под зарешеченным окном. На коленях у него лежал карабин. Ясная белая луна освещала колодец, колчаковское двуцветное знамя, ворота, на которых утром предстояло висеть Ельке, Святополку, Степану, Алехе Чикину и девушке Сане.

Неторопливо, но споро Байда вынимал один за одним кирпичи, действуя заслонкой, как долотом и лопаткой. Переднее «зеркало», стенка печи, было уже разобрано. Алеха с Саней относили в угол кирпичи и «печину» — перегорелую печную глину. А Елька и Святополк устанавливали подпорки-подмости, чтобы верх печи не обрушился на голову. Материалом служили доски от полок.

Работая, Степан объяснял:

— Наше счастье, что лодырь эту печку клал, не мочил кирпич. На вид крепко, а швы трухлявые. Зараз буду хайло разбирать.

— Какое еще хайло? — вмешался Алеха Чикин. — Это сусало называется!

— Ну, коли вы такой майстер, что знаете правильно, як воно зовется, то идите робите сами, — обиделся Степан. А Елька прикрикнул:

— Дед Алеха! Не бухти под руку… Таскай кирпич!

Дед Алеха — так, вслед за Елькой, все станут называть непочтенного старика — взял два кирпича и понес в угол.

Из печной трубы над пристройкой, где помещался магазин, высунулась чубатая голова Ельни Коромыслова. Он осторожно вылез на крышу. Вслед за ним наружу выбрался Святополк. Серая драница, которой был крыт дом, тихо потрескивала под их ногами.

Опасливо ступая, Елька подошел к краю крыши — поглядеть, не видно ли часового. И сразу обнаружил его: рыжебородый казак стоял с карабином на изготовку и глядел, усмехаясь, на беглеца.

— Ты, что ли, кот, по крышам лазить? — сказал он негромко и недобро. — А ну, давайте оба назад.

Трос оставшихся в доме напряженно ждали сигнала, глядя наверх, и дыру, зияющую среди развороченных кирпичей. Посыпалась сажа, и вниз спрыгнул Святополк, а за ним Елька — оба черные, как воронята.

— Вот и побывали на воле, — мрачно сказал Святополк.

— Увидел часовой? — догадалась Сипя.

Снаружи громыхнул замок, и тяжелая дверь отворилась. В проеме показался рыжебородый часовой с карабином наперевес.

— Выходь по одному! — скомандовал он почему-то шепотом. Пленные не тронулись с места. Казак тихонько засмеялся себе в бороду: — Ну, народы! В трубу лезут, а в дверь идти боятся… Выходите, живо!

— Пошли! — Елька подтолкнул к дверям Саню. — Не бойся.

Один за одним пленные вышли наружу, плохо понимая, что происходит. Последним через порог переступил Коромыслов. Часовой запер дверь на замок и обернулся к Ельке:

— Ну?

— Чего ну? Не запряг, не нукай.

— Другой раз попадешься, гаденок, волчий выкормыш, — срублю башку и в погано место закину!.. Я ведь нарочно в караул напросился, чтоб тебя из петли выручить! Все ж таки кровь не водица…

Вместо благодарности Елька рванул у казака из рук карабин и одновременно костлявой своей коленкой двинул под дых. Охнув, рыжебородый повалился на землю. А Елька еще пнул его сапогом раз, другой и нагнулся, чтобы снять с бесчувственного часового подсумок, набитый патронами, и шашку.

— Бежим, робята, — прошептал дед Алеха. Но Елька, тоже шепотом, запретил:

— Не бежать! По бегущему враз огонь откроют… Идем неторопко, как свои, будто по каким делам.

Они двинулись к огородам, разделившись: дед Алеха шел со Степаном Байдой, а Елька с Саней и Святополком.

— Зря ты его так, — неодобрительно буркнул Святополк. И Саня поддержала возмущенным шепотом:

— Прямо как зверь!.. А он явно сочувствующий. Может, из подпольной ячейки.

Елька презрительно сплюнул:

— Ну, ты умна! Это, знаешь, кто? Брат мой родный.

— Брат? — растерялась Саня.

— Ага. Нас у отца-матери пять парией. Я меньшой, меня Мизинчиком звали. А это средний, Минька… Как он стал меня собачить, у меня сердце зашлось. Ах ты, шкура колчаковская!..

— М-да… Ну, будем считать, что так для него лучше, — утешил девушку Святополк. — Найдут избитого, в крови, на него и не подумают — решат, что мы через крышу…

Они вышли за околицу. Кругом не видно было ни души.

— Вот теперь бежим, — велел Мизинчик.

И нее пятеро, низко пригнувшись, припустились через поле к чернеющему впереди лесу.

В стороне, шагов за триста от них, мелькнул огонек — словно зажгли спичку, щелкнул винтовочный выстрел. Это их заприметил колчаковский дозор. За первым выстрелом ударили другие, но было уже поздно: домчавшись до опушки, беглецы скрылись за деревьями.

— Вставай, милая, с постели, грибы жарены поспели! — пропел кто-то над ухом у Сани, и она, вздрогнув, проснулась.

Над ней склонилось бурое, словно прокопченное лицо деда Алехи. Девушка откинула шинельку и с трудом поднялась с кучи сухого лапника. Руки и ноги у нее закоченели от утреннего холода. А дед Алеха продолжал болтать:

— Пока ты подушку давила, я весь лес обегал. Набрал грибков, на родничок натакался — вода, как слеза…

Над крохотным бездымным копром пеклись вздетые на лучинки грибы. Одну такую лучинку Алеха дал Сане, другую взял себе и быстро, как белка, объел, пока девушка еще дула на горячее.

Вышли из-за сосен остальные трое, тоже подсели к костерку.

— Поела? — хмуро спросил Мизинчик. — Беги к воде. Напейся, умойся и живо назад. Будем совет держать…

…Все пятеро сидели кто как — на поваленном дереве, на пеньках — и держали военный совет.

— Тута нам и прощаться, — говорил дед Алеха. — Если стайкой пойдем, это гиблое дело… Даже в свяченном писании сказано: стой вместе, беги врозь!

— А вы, диду, не брешете? — усомнился Степан. — Такого я в писании не читал.

— А ты, что ли, поп? Все насквозь помнишь?

— Пип не пип, а…

— Ладно хреновину пороть! — озлился Мизинчик. — Никуда мы не разбежимся. Мы есть бойцы Сводного Тобольского полка. Никто нас этого звания не лишал — как были, так и остались, хотя пас пять…

— Конечно!.. Именно так!.. А як же! — поддержали Саня, Святополк и Степан.

— Ну, можно вместе, — перестроился дед Алеха. — Тут есть травка, козелец называется. В ей молочко очень ядовитое. Ежли глаза натереть, так заслезятся, напухнут — лучше чем трахома получается! Мы четверо натрем и побредем слепцами, а Санька при нас вроде мальчонка-поводырь… Еще и милостыньку подадут!..

Все, кроме Мизинчика, засмеялись: тот вообще никогда не смеялся.

— Да ну тебя, — отмахнулся Святополк. Но дед Алеха не сдавался:

— А иначе как? Тут кругом казаки да каратели… И надо меж них прошмыгнуть и к своим выйти!

— Про своих еще рано думать, — решительно сказал Елька. — Сперва пойдем назад, к починку.

— Ну, это ты, Мизинчик, загнул. — Святополк внимательно посмотрел на Ельку: не шутит ли. — Что мы там забыли?

— Там товарищи наши, которых надо выручать.

— Да у нас оружия на всех один винтарь! — крикнул дед Алеха. А Степан Банда подлил масла в огонь:

— Но кажи… У него ще е шаблкжа. Вин як почне махать — о-го-го!

— Забоялись? — презрительно сказал Мизинчик. — Заячьи души!

Поддержка пришла с неожиданной стороны. В спор вмешалась Саня:

— А знаете, Коромыслов правильно говорит. Мы спаслись, а наши товарищи пускай погибают?

— Слыхали? — укорил Плька. — Баба, курица, а боевей мужиков!.. Ну, давайте по-хорошему: ставлю вопрос на голосование… Кто за то, чтоб идти на выручку?

Он заранее поднял вверх руку. Но присоединилась к нему только Саня.

— А кто против этой авантюры? — спросил Святополк и сам поднял руку. За ним подняли руки Степан и дед Алеха. Мизинчик заскрипел зубами от злости:

— Вот оно как?.. А кто из вас партейный? Никого? Я один, выходит?.. Так вот, мнение партейной ячейки — идти на выручку! И никаких разговоров.

Никто ему не возразил: как-то само получилось, что Мизинчика признали командиром, а с приказом командира не спорят.

— Вообще-то, один шанс у нас есть, — подумал вслух Святополк. — Мы про белых знаем: сколько их, где… А они про нас ничего не знают — думают, мы драпаем без оглядки.

— А я не пойду! — сказал вдруг дед Алеха и нарочно уселся на пенек. — Отделяюсь! Мне за вашу дурость голову класть неохота.

— Пойдешь как миленький, — отвечал на это Мизинчик, спустив с плеча карабин. — Ты мобилизованный и должен, как все!

— Я не мобилизованный, а добровольный.

— Вот и иди добровольно, а то пристрелю сей момент!

Мизинчик был человек отчаянный, но не безрассудный. Когда маленький отряд кишел на опушку леса, Елька спросил:

— У кого глаза вострые? Кто в разведку?

— Я! — сразу вызвалась Саня.

— Без сопливых обойдемся… Ну, мужички, кто?

Самые зоркие глаза были у деда Алехи, но он молчал.

— Може, я пийду? — предложил Степан.

…Оставшиеся в лесу следили за тем, как украинец ползет но неубранному полю, приближаясь к ночнику.

Поглядев па сдвинутые в раздумье Елькины брови, Святополк не удержался, спросил:

— Какой же генеральный план наступления? Атакуем в лоб или окружаем с флангов?.. Молчишь? Понимаю. Военная тайна.

Дед Алеха хихикнул. Мизинчик повернул к Святополку пасмурное лицо:

— Как будем действовать, не знаю… Но ты меня не подковыривай, ожгешься.

Святополк хотел ответить резкостью, но в этот момент Степан, который уже добрался до околицы, встал во весь рост и замахал руками, подзывая товарищей к себе.

Над крыльцом крестьянского дома уже не было бело-зеленого флага, не было копей у коновязи — словно и не побывала тут казачья сотня. Только на вытоптанной земле у колодца темнели пятна крови, да валялась разрубленная окровавленная буденовка.

Степан Байда, а за ним и остальные молча сняли шапки.

Подошел старик-крестьянин — крепко сколоченный, плечистый. Он постоял рядом с беглецами, потом стал рассказывать:

— Как, значит, объявилось, что вы убегли, остальные ваши тоже забеспокоились. Тут и стрельба получилась, и драка… Кого зарубили, а прочих они угнали.

— Куда? — коротко спросил Мизинчик.

— К радъезду, на железную дорогу.

— Давно?

— На самой заре… Вы уж не серчайте, граждане, — вашего обряда мы не знаем, схоронили по-христиански.

На краю починка они увидели плоский холмик, а над ним белый свежеструганный крест. Саня держала в руке дощечку.

— Как напишем? — спросила она у Мизинчика. — Я никого по фамилии не знаю. А ты?

— Откуда? Полк-то сводный, с бору по сосенке. Время не было познакомиться. Напиши так… — Мизинчик наморщил лоб в раздумье. — Напиши: «Спите тихим сном, революционные герои Красной Армии».

— Так и напишу, — согласилась Саня и в первый раз всхлипнула.

… Табличку с этой надписью прибили к кресту на братской могилке.

Беглецы сидели в доме старика-крестьянина и обедали пшеничной кашей с молоком. Впрочем, Мизинчик почти не ел, а потюживал рассеянно ложкой о край общей миски.

— Теперь к своим будем пробираться, за Тобол, — нарушил он молчание и повернулся к хозяину: — Спасибо на угощении.

— Кушайте на здоровье! — отозвались с лавки женщины, старуха и молодая. — Пейте, пейте молочко — мы вам еще насыплем!.. Мы и на дорожку дадим мучицы, соли…

— Спичек-серянок дадим, — великодушно добавил хозяин.

— Серянки у нас имеются. — Мизинчик встал из-за стола. — Ты нам в главной нужде помоги: дай оружие, какое есть.

Хозяин даже засмеялся:

— Откуда у меня? Крестьянская оружия — вилы да коса. Хочешь, бери.

Мизинчик предупреждающе постучал пальцем по столу:

— Ты дурочку не строй. Будто я тутошний народ не знаю. Знаю! Сам сибирский казак! Обязательно у тебя припрятано.

— Ну, ищи, — развел руками старик. — Что найдешь, то твое!

— Не, я искать не стану. Ты ж без меня ложил, без меня и найди.

Старик в поисках поддержки оглянулся на других беглецов:

— Что он у вас за Фома неверный! Вот тебе крест святой — нету у меня!

— Неси! — свирепея все больше, потребовал Мизинчик. — Не то сейчас дом спалю!

Степан Байда тронул хозяина за рукав:

— Дядьку, вы не сумлевайтесь. Цей спалит!

Женщины на лавке стали тихонько всхлипывать. Хозяин в сердцах топнул валяным опорком:

— Такое ваше спасибо за мою хлеб-соль! Я же бедняцкого классу, как ты! И ты меня спалить хочешь? Этому тебя товарищ Ленин учит?

— Правда, Мизинчик, не бесись, — не вытерпел Святополк. — Ну, нет у него. Отстань.

И Саня тоже заступилась за старика:

— Такие, как ты, Коромыслов, только ссорят нас с трудовым крестьянством.

— Цыц! — рявкнул на нее Елька. — Подожгу и гасить не дам!

Женщины испуганно заголосили. А старик заорал еще громче, чем Мазинчик:

— Жги! Раз у тебя такая совесть — жги! Погляди на меня, я же тебе в отцы гожусь!

— Нет, ты не годишься, — сквозь сцепленные зубы проговорил Мизинчик. — Вот мой батя, тот мне годился… Ладно, поговорили и хватит!

Он выхватил из печи горящее полено и кинул в угол, где стоял веник и валялись щепки для растопки. Вся эта сушь вспыхнула разом.

Не выдержав, старик бросился к бадейке с водой и залил огонь.

— Хрен с тобой, твоя взяла, — сказал он Мизинчику миролюбиво, даже уважительно.

А Саня подняла на Коромыслова виноватые глаза.

…На столе лежал длинный сверток, упакованный в клеенку. Мизинчик развернул сверток. Перевитые масляными тряпками в нем лежали две винтовки-драгунки и холщовая сумка с обоймами. Огорченная Саня попеняла хозяину:

— Все-таки это с вашей стороны большая несознательность. Ведь Красная Армия защищает именно вас. Вас и таких, как вы!

— Да я бы и сам защитился, — грустно отвечал старик. — Для того и держал. Вы-то уйдете, а мы-то останемся.

Тем временем дед Алеха ласково напоминал женщинам:

— Вы, бабоньки, обещали нам соли, мучицы отсыпать. И, вроде, сальца сулили? Али мне послышалось?

Мизинчик и его бойцы шли березняком, ступая по желтым листьям. У троих теперь были винтовки, а деду Алехе отдали шашку. Он нес ее на плече, как коромысло, чтобы не стегала по ногам, и хриповатым, но правильным голосом напевал:

— И песни у него каторжанские, — с неудовольствием сказал Мизинчик. — Ну для чего такой элемент в Красной Армии?

Дед Алеха оскалил белые, крепкие, как у собаки, зубы:

— А ты не алимент? Ты же казак, живоглот, царский опричник!

— Товарищи, товарищи, — забеспокоилась Саня. — Ну зачем вы так?

Но Мизинчик, против ожидания, не рассердился.

— Много ты понимаешь. Это донцы, которые в Москве и в Питере служили, — те да, поработали нагайками. А мы сибирские.

— А сибирские вси за Колчака, — заметил как бы про себя Байда: он любил подбросить дровишек в огонь чужого спора.

— Почему это все? — обиделся Мизинчик. — Я нешто за Колчака? Если желаете знать, казаки всегда были заступниками трудового народа! В старинные времена кто против царя бунтовал? Только и единственно казаки! Разин, Булавин, Пугачев Емеля. А теперь вот и я… Конечно, кому какая доля. Вот взять моего папаню. Красные его под арест посадили в холодный амбар — за то, что два сына у Колчака. А Колчак пришел, так батю моего плетьми па церковной паперти выпороли — за то, что два сынка у красных служат. Старик и помер. Фельдшер говорил от сердца, а я так думаю, что от обиды.

— А это одно и то, — уверенно сказал дед Алеха. — Обида у человека в сердце помещается.

Саня глядела на Мизинчика с пониманием и жалостью. А Степан Байда поинтересовался:

— Двох братив у красных, двох у белых… А дэ ж ваш пятый? Вин у каких?

— Пес его знает. Он с цирком уехал. Рельсы об шею гнет, роялю поднимает зубами, а к политике не касается.

Уже темнело. Беглецы сидели на лесной полянке вокруг костра и смотрели, как дед Алеха готовит мешанку. Большого искусства тут не требовалось: Алеха разболтал муку в крутом кипятке и заправил толченым салом.

— Я и кашеваром был в артели. — весело рассказывал он. — И золотишко мыл, и — дело прошлое — контра бандничал, спирт носил на рудники. И за Амуром побывал, женьшень выискивал. Вот там тайга! А это что? Так, охвостье…

…Когда мешанка была съедена, Мизинчик сказал, пряча ложку:

— Сань, пора тебе делом заняться. Встанешь пораньше, простирнешь мужикам рубахи. Золу возьмешь от костра.

— Почему именно я? — взвилась Саня. Мизинчик искрение удивился:

— А кто? Я, что ли? Зачем нам тогда баба в отряде?

— Чтобы воевать! В отряде я не баба, а боец!

— Вот как, — пренебрежительно усмехнулся Мизинчик. — Тогда даю тебе, как бойцу, наряд: постираешь мужикам бельишко.

— Не буду! Хоть ты тресни, не буду!

— Вот и выходит, что ты не боец, а самая настоящая баба: базаришь, не подчиняешься приказу командира.

— Тише вы, оглашенные! — зашипел вдруг дед Алеха. — Костер залейте, живо!

Степан Байда залил огонь. А дед Алеха жестом показал: прячьтесь в кусты!

Теперь уже все слышали доносящийся издалека топот копыт, скрип колес. Лежа в кустах багульника, беглецы переговаривались шепотом:

— Кавалерия с обозом. Цило вийско! Колчаковцы?.. А то. Наших тут быть не может…

Вдруг Алеха облегченно рассмеялся и встал с земли:

— Это, знаете, кто? Цыгане!

— Откуда тебе известно? — Мизинчик не спешил подниматься из кустов.

— Казак, а не слышишь. Колеса-то вон как скрипят. Сто лет не мазанные, — объяснил дед Алеха. — В армии такого скрипа не допустят. А это цыгане — самый беспечный народ.

…Действительно, по лесной дороге двигался цыганский табор. Визжали колеса крытых кошмами кибиток, сонно плакали ребятишки, фыркали копи. Их было много — целый табунок шел за кибитками.

Пятеро беглецов проводили табор глазами и вышли из-за деревьев.

— Эх, кони… Справные, гладкие, — заметил Мизинчик завистливо. — Они с конями, а мы пеши ходим.

Дед Алеха встрепенулся, как охотничий нес, услышавший команду «пиль».

— А чего? Заберем! Будем и мы с лошадками!

— Купить надумали? А де у нас гроши? — ехидно спросил Байда.

— А мы и без грошей купим. Реквизироваем!

— У них, пожалуй, реквизируешь, — усомнился Святополк. — Там человек двадцать здоровых мужиков, а нас четверо. То есть, конечно, пятеро, извините, Саня, но все равно мало.

— А зачем нам на рога пыряться? — не унимался Алеха. — Силой, ясное дело, тут не возьмешь. Надобно умом… Я так реквизирую, что они и не заметят!

— Кони-то нам позарез нужны, — подумал вслух Мизинчик. — Ты, дед, правда можешь увести или так, языком треплешь?

Только теперь до Сапп дошел смысл происходящего:

— Коромыслов, вы хотите украсть лошадей? Как не стыдно!

— Хотим, не хотим, а нужда заставляет, — буркнул Мизинчик. Девушка сверкнула глазами:

— Не смейте! Это же цыгане, угнетенная народность! Сколько они страдали от царской власти, а теперь что же, Красная Армия будет их грабить?

— Саня, не кипятитесь, — взял ее за руку Святополк. — Это война, а на войне свои законы. В конце концов, нам нужно только пять лошадей, а у них…

— Да у них целый табун! — подхватил дед Алеха. — И все ворованные, я тебе это точно говорю! Цыгане они и есть цыгане!

— Не лезь ты, Санька, в наши дела. И не агитируй, я вполне сознательный. Ночью пойдем и возьмем! — закончил спор Мизинчик.

— А я не пийду, — спокойно сказал Степан. — Я чужого сроду не брал. Батько меня тому не учил, нехай и помру неученый.

Свой табор цыгане разбили на большой поляне у ручья. Была глубокая ночь, и табор спал. Дремали, уткнувшись оглоблями в землю, четыре кибитки. Сонно бродили но поляне стреноженные кони. Тех, которые забрели подальше, за деревья, и наметил себе к добычу дед Алеха. Сейчас он был главным и с удовольствием учил своих сообщников всем премудростям конокрадского дела:

— Копыты тряпками обматывай, чтоб по корням не стучали! — азартным шепотом приказывал он Святополку. — И опять же, следы получаются непонятные — не поймешь, не угадаешь, в каку сторону лошадок повели! А ты, Мезенчик, набери грязи и звездочку во лбу замажь. Вот этому, гнедому… Чтоб во тьме не белела.

…Осторожно ступая, дед Алеха вел в поводу двух реквизированных коней. За ним шел Мизинчик с парой вороных, а позади — Святополк со смирной кобылкой. Пробравшись между деревьями, наши герои вышли на лесную дорогу — и застыли как вкопанные.

Поперек дороги стояла цыганская бричка. Прямо па конокрадов смотрел круглым пустым глазом установленный на задке этой брички пулемет «максим».

Мизинчик схватился за карабин, но из брички приказали:

— Ой, братка, не шути. Бросай свой винторез!

Мизинчик неохотно положил винтовку на землю. Его примеру благоразумно последовали Святополк и дед Алеха. А из брички стали вылезать чернобородые цыгане — целая ватага. Непонятно было даже, как Они там все умещались. Откуда-то взялись два факела и керосиновый фонарь «летучая мышь».

Цыганский вожак — жилистый дядька с перебитым носом — сунул за голенище кнут, посветил фонарем и сказал насмешливо:

— Ну, хитрованы! Копыта позамотали, белые метки позамазали… Это кто же у вас такой дока? Ты, старый?

Дед Алеха вздохнул и ничего не ответил.

Вожак продолжал:

— Вот ведь надумали — у цыгана коня украсгь! Не было того и не будет, пока земля стоит! Отдавайте коней, отдавайте ружья и бегите, куда вам надо.

— Оружие не отдадим, — хрипло сказал Мизинчик. — Мы бойцы Красной Армии, пробираемся к своим… Вы-то. за кого? Ведь не за белых же?

Перебитый нос усмехнулся:

— Не за белых, не за красных, а за черных кучерявых. Мы, братка, сами за себя. Понял? Мы народ мирный, живем по-своему, никого не трогаем.

— А пулемет для чего? — поинтересовался Святополк.

— Для того, чтобы и нас никто не трогал.

Мизинчик — он не собирался сдаваться без боя — кинулся вдруг к своему карабину, схватил его с земли и успел даже передернуть затвор. Но вожак был еще быстрее: выдернул из-за голенища свой длинный кнут и так огрел Мизинчика по руке, что тот уронил винтовку.

— Идите, говорю, по-хорошему, пока мы добрые! — рявкнул вожак. Сунув в рот обожженные кнутом пальцы, Мизинчик огрызнулся:

— Ни хрена себе добрые! Шкуры вы, контры, волкодавы!

— Это с какой стороны поглядеть, — невозмутимо отозвался цыган. — Когда мужики конокрада поймают, что они над ним делают? А мы вас отпускаем в целом виде.

Маленький отряд оскудел оружием. На всех осталась одна шашка, которую снова забрал себе Мизинчик. Они шли гуськом по рели — так в Сибири называют сухую гривку над болотом. Вода чавкала под ногами. Глядя в спину Мизинчику, Степан Байда сказал поучительно:

— Правду мий батька казав: на краденом коне далеко не заедешь.

Спина командира передернулась, будто его укусил овод. Дед Алеха, который по легкомысленной своей натуре не принимал неудач близко к сердцу, запел тихонечко:

Мизинчик обернул к нему перекошенное бешенством лицо:

— Через тебя, паразит, вся наша беда! Выгоняю тебя из отряда!

— А чё? Чё такое? — опешил Алеха. Мизинчик топнул ногой так, что во все стороны полетела болотная жижа.

— Намутил, подбил меня на воровство! Варнак, каторжанская душа! Иди с глаз долой!

— Погоди, погоди, — заступился Святополк. — Мы, по-моему, все трое виноваты.

— А ты, Коромыслов, больше всех, — подхватила Саня. Почувствовав поддержку, дед Алеха заныл:

— Во, во… Ты командир, а я самый нижний чин. Я твой приказ сполнял, и за это меня гнать? Да куда вы без меня? Я кашеварю, я силки ставлю… Я тайгу, как свою котомку знаю — где чего лежит. Я и по-татарски могу, и по-вогульски.

— Кончай тарахтеть, — перебил Мизинчик. — Товарищи, да разве ж вы забыли, как он перед беляками на коленях ползал? И коней воровать — его придумка. Он только позорит революцию. Уходи! А то осерчаю — зарублю!

Саня, Святополк и Степан молчали. Командир, конечно, поступал несправедливо, но и опровергнуть его доводы было трудно.

— Да ну вас к чомору! — окрысился вдруг дед Алеха на всех, в том числе и на своих недавних заступников. — Зарублю, зарублю! Не боюсь я никого, а вас тем более! Не ндравится моя компания? Ну, давайте — спинка об спинку и кто дальше отскочит!

С этим он повернулся и пошел в обратную сторону, нахально распевая:

— Ау! Ау! — кричала Саня. Она и Степан Байда пробирались, а точнее сказать, продирались через лесную чащобу. — Ау!.. Где вы?!

— Саничку, не треба гукать. Вы вже захрипли, пожалейте себя.

— Наоборот, надо обоим кричать. А то мы их никогда не найдем.

— Добре буде, коли мы их найдем. Но можно и до кого иншого догукатись. В тайге и колчаки, и бандиты, и бродяги ходят.

— А что же делать? — чуть не плача, спросила девушка.

— А ничого. Идти мовчки. Кудысь да выйдемо.

Некоторое время они шли молча. Саня беспокойно озиралась по сторонам, а Степан больше смотрел на нее: от испуга и растерянности ее хорошенькое личико выглядело совсем детским.

— Саничку, можно вас спытати? У вас батько и мати е?

— Папа умер, когда я была маленькая, — ответила девушка, удивленная неожиданным вопросом. — А мать… С матерью мы совсем чужие люди.

— Чужие? С ридной мамою? Хиба ж таке бувае на свити?

— Всякое бывает… Ой, мы совсем куда-то забрели!

Но Байда продолжал развивать свою мысль:

— Як разобьем беляков, закончим войну, то вам и некуда ихать? Може, поидемо до нас, пид Винницу? Там у мене тато с мамою. Воны простые селяне, но таких мудрых людей пошукать. Вы им будете, як дочка… А до чого ж у нас там гарно! То про нашу местность в писпе поется: «Не-наче справди рай». Пойдете со мною?

Саня смутилась:

— Вы… Вы мне делаете предложение? Предлагаете руку и сердце?

— Як вы кажете? А, зрозумил… А вам це смешно?

— Да нет, нисколечко. Но подумайте сами: мы заблудились, не знаем, что будет завтра. А вы о том, что будет после войны!

— Так, так, — грустно улыбнулся украинец. — Я бачу, не пойдите вы со мной. Но все равно, я вас буду кохать и поважать. Скильки мы ходимо удвох, и кругом ни живой души, а я до вас пальцем не доторкнувся. И не дозволю соби!

В это время издалека послышалось протяжное: «Э-ге-гей!.. Ау!».

— Наши! — счастливо закричала Саня, и оба они бросились прямо через колючие кусты туда, откуда донесся голос.

…Святополк с Мизинчиком стояли на полянке, разглядывая золу давно потухшего костра. Увидев Саню, Святополк просиял от радости. А Мизинчик сказал раздраженно:

— Заявились… Где вас черти носили?

— Мы стали ягоды рвать, там такая малина… — начала объяснять девушка, но Мизинчик не стал слушать:

— Ты лучше скажи, дорогу знаешь, куда идти? А то мы, вреде, заплутали.

Счастливая улыбка сбежала с Саниного лица.

— Как заплутали? Я думала, это мы заблудились. А вы тоже?

— Что ж мы, хуже вас? — невесело пошутил Святополк. — Мы вот на костер наткнулись. Таежники умеют определять: когда жгли, что за люди… Может, тут жилье близко?

— А на що вам таежники? Я сам определю, — сказал Байда и вздохнул. — Це наш костер. Мы его позавчера палили. Ось и гудзик мий. Я все думал, де ж я его сгубил.

Он поднял с земли медную шинельную пуговицу и сунул в карман.

— Заблудились всерьез, — констатировал Святополк. — Даже ходим кругами. Классический случай.

Мизинчик повесил на сук свой заплечный мешок.

— Хватит на сегодня. Зря только сапоги бьем.

…Саня дремала, пристроившись в развилке поваленного дерева. Пришивал себе пуговицу Степан. Мизинчик свирепо рубил сушину для костра, а Святополк считал оставшиеся у них спички. Собственно, и считать было нечего.

— Две спички осталось, — сообщил он командиру. — Будем, как дикари, трением…

— Т-с-с! — перебил Мизинчик встревоженным шепотом. — Слушай!

Кто-то ломился сквозь валежник: этот шум становился все слышней, приближался.

— Лось? — тоже шепотом спросил Святополк. Мизинчик мотнул головой:

— Нет. Непохоже на сохатого… Это кабан, а то и сам костоправ.

— Кто? — не поняла Саня. Сон разом слетел с нее.

— Медведь.

Мизинчик покрепче сжал рукоять шашки. А Святополк со Степаном схватили по коряге и, на всякий случай, загородили собой девушку.

Затрещали кусты совсем рядом, и на поляну выскочил дед Алеха.

— А я с табачком! — объявил он как ни в чем не бывало. — Закуривай, кто породы дуревой!

И дед Алеха помахал в воз-духе ровдужным, то есть сшитым из оленьей замши кисетом. Все четверо глядели на него в полном недоумении — а руки уже сами тянулись к махорке: мужчины не курили с самого побега.

— Дымите, дымите, только долго не рассиживайтесь, — тараторил дед Алеха. — Варево стынет!

— Якое ще варево? Ты звидки тут взялся? — оторопело спросил Степан.

— Думали от меня сокрыться? — засмеялся Алеха, очень довольный. — От меня не сокроешься! Я бегал по тайге, а одним глазком за вами присматривал, как вы без меня блудили всяко, кругами шарились. Ну, айдаге, айдате лопать, я двух зайцев в силки словил.

…Они сидели у костра, обжигаясь, ели вареную зайчатину и похваливали:

— Хорошо. Вкусно.

Один Мизинчик угрюмо молчал, хоть и ел вместе со всеми.

— Я тут недалечко на углежогов натакался, — рассказывал дед Алеха. — Говорят, белых нигде в окружности не видать. Хорошие мужики, гостеприимные. Табачком вот угостили, топорик выдали. В лесу нужнеющая вещь!

— Ладно уж, — сказал наконец Мизинчик. — Мы тебя прощаем, берем обратно в отряд.

— Чего это? А… Ну да, конешное дело. — По легкомыслию своему Алеха уже позабыл про cсopy и взаимные обиды. — Я и говорю: куда вы без меня.

Отряд снова шел своей дорогой. Шел на запад, туда, где розовела последняя полоска заката. Все, кроме, командира, шагали бодро, весело. А Мизинчик снова погрузился в мрачное раздумье.

Дед Алеха то и дело нагибался, находил что-то в траве и совал в рот. Степан благодушно спросил:

— Что это вы такое едите?

— Ягода. Мамура называется.

— Вже оголодали?

— Не… Я так, для кислости. Помнишь, Мезенчик, ты на меня сказал «набилизованный»? У меня аж душа заболела от такой неправды. Я ведь своей доброй волей, безо всякого понуждения за революцию встал! Кто я раньше был? Нищеброд, шушваль. За весь свой век ломаного гроша нe скопил — не имел к этому таланта. А революция, она всех бесталанных пожалеет. У богатых отымет, бедным раздаст.

— Где это ты вычитал? — хмыкнул Святополк.

— Я и так знаю, чего мне вычитывать? Тем более, что я неграмотный. У буржуев отымут, пролетариатам отдадут!

— Воно то добре б, но, може, на вашу долю как раз и не хватит? — сочувственно спросил Степан. Алеха не понял насмешки:

— Во, во! Я так и рассудил. Деревня маленькая, а нищих до хрена! Как начнут делить, самые нахальные вперед и протолкаются, а не те, кто заслужил. Тут уж вы мне скажите, вы грамотные: должны же там взять во внимание, что, мол, Алеха Чикин отчаянный боец, в Красной Армии с восемнадцатого года? Кого можно и назад задвинуть, а мне мое положенное отдай!

Мизинчик, который вроде не слушал, вдруг обернулся и уставил на Алеху злые глаза:

— Тебе, дед, обязательно дадут. Потом догонят и еще дадут!.. И чего мы тебя оглоеда взяли обратно в отряд?

— Чего взяли, чего взяли! — Алеха тоже озлился, ощерился, как росомаха. — Да от меня на войне пользы больше, чем от вас! Собралась шайка-лейка: барышня, студент да хохол-мазница. Они тебе навоюют! А я соболя за сто шагов бью — хошь в глаз, хошь под хвостик! Да что с вами толковать!

Он выдернул из-за пояса топорик и с силой швырнул куда-то в темноту леса.

— Топор-то чем виноват? — с неодобрением сказал Святополк. — Где его теперь отыщешь?

Дед Алеха усмехнулся:

— А чего искать? Вон береза белеется. Он в ей под развилком сидит.

Недоверчивый Степан пошел к еле различимой в сумерках березе. Точно — острый топор, подаренный углежогами, торчал из ствола. Степан уважительно поцокал языком.

С котелком и ведерком в руках Саня со Святополком шли по лесной просеке. Шли искать воду.

— А не заблудимся? — спросила Саня. — Я после того раза боюсь.

Святополк услышал не сразу. Он искоса смотрел на девушку — внимательно и грустно.

А Саня ждала ответа, удивляясь, почему он вдруг замолчал.

— Ну что вы, Санечка. Эта просека, как Невский проспект, — сказал он, очнувшись от своих мыслей.

— Вы бывали в Петрограде?

— Коренной петербуржец. Из Питера и на войну ушел, вернее, улетел.

— Как это улетел?

— Буквально. Окончил школу военлетов и на фронт. Я ведь авиатор.

— Правда? — Саня с новым уважением поглядела на Святополка. — Даже поверить трудно. Я думала, авиаторы какие-то особенные… Вот я, например, пи за что па свете не села бы в аэроплан: очень высоты боюсь.

Святополк ободряюще дотронулся до ее плеча:

— Прекрасно сели бы! Самолюбие б заставило. Я сам пошел в летчики, чтобы доказать себе и всем, что я не трус. Мне это необходимо было.

— Почему?

— Потому что до этого я жил в постоянном страхе — боялся отца. До того боялся, что в его присутствии начинал по-настоящему заикаться.

Саня удивилась, но сказала задумчиво:

— Я, наверно, вас понимаю. Я единственная дочь, но мы с матерью совершенно чужие. Она обывательница, бескрылая мещанка…

— У меня дело обстоит хуже. — Святополк криво усмехнулся. — Мой отец жандармский полковник. Из самых плохих: жестокий, бесчестный, безжалостный. В него даже стреляли. Гимназист стрелял — между прочим, мой одноклассник… И в доме у нас с такой ненавистью говорили о революции, о социал-демократах, что я еще мальчишкой решил: вырасту, стану революционером. Хотел сбежать из дому, да пороху не хватило. Поступил в университет. Там был, конечно, марксистский кружок, но из-за отца они от меня шарахались, как от заразного. И только когда началась война, я сумел переломить ход жизни.

Некоторое время они шли рядом в молчании. Потом Саня сказала с горечью:

— Зачем вы мне все это рассказали? Теперь между нами всегда будет стенка…

Святополк осторожно взял ее за локоть, по она высвободила руку.

— Я нарочно рассказал. Чтобы вы про меня все знали. Потому что… Потому что я люблю вас, Саня. И не хочу больше об этом молчать.

Он неожиданно повернул девушку к себе, крепко прижал к груди и стал целовать. Саня молча и отчаянно отбивалась. С грохотом покатились по земле ведерко, котелок.

Наконец девушке удалось вырваться. Запыхавшиеся, взъерошенные, они стояли и смотрели друг на друга. Потом Саня сказала прерывающимся от злости голосом:

— Если вы еще раз так сделаете, я буду считать вас подлецом. Вы, наверное, такой же, как ваш отец! А мой папа умер в царской ссылке от туберкулеза.

Закусив губу, Святополк отвернулся, поднял с земли ведро. А девушка продолжала уже спокойнее:

— Прямо не верится, что вы тот же человек, который вместо меня хотел пойти на виселицу. Вот тому человеку я всегда буду благодарна. А вы…

Святополк прервал ее:

— Тому человеку, как вы выражаетесь, это недорого стоило… Я ведь не очень ценю жизнь — не думаю, что она приберегает для меня что-нибудь хорошее. В общем, Саня, можете не беспокоиться. Я вас больше никогда не поцелую.

Они пошли дальше, стараясь не смотреть друг на друга. Саня первой прервала молчание:

— А почему вы сказали, что вам жизнь недорога?

— Могли бы и сами догадаться… Я-то революцию принял всей душой. А вот примет ли она меня — не знаю. Пока война, пока все нужны, меня терпят. А потом, конечно, вспомнят, и не раз вспомнят, отца, жандармского полковника.

— Ну, это совершенно необязательно, — сказала Саня с уверенностью. — Это у вас интеллигентский загиб.

Вдруг Святополк снова схватил Саню за плечи, повалил на землю и сам упал рядом.

— Ч-ш-ш! — шепнул он, прежде чем девушка успела возмутиться этим новым нападением. Через секунду она поняла, в чем дело: в просвете между деревьями виднелось озерцо, и от воды доносились голоса.

Святополк пополз вперед по-пластунски. Саня последовала его примеру — и сразу же в испуге прижалась к земле: на берегу озера стоял бронеавтомобиль. К его серозеленому пупырчатому боку прислонился молоденький офицер в кожаной тужурке, такой же, как у Святополка. Но у офицера и бриджи были кожаные, а вместо сапог — ботинки с крагами. Он стоял так близко, что Саня видела звездочки на его погонах; но, по счастью, офицер не смотрел в ее сторону. Он переругивался со своими товарищами, купавшимися в озерце.

— Вовка, Сергей! Вылезайте!.. Ехать надо!

Его товарищи — два таких же молодых офицерика — плескались в нестерпимо холодной воде возле берега. Зубы у них клацали, но, фасоня друг перед другом, они делали вид, что получают от купания большое удовольствие:

— У-ух, хорошо!.. Иди к нам! Слабо?

— Конечно, слабо. Мне и глядеть-то на вас холодно… Вылезайте, а то без вас уеду!

Тем временем Святополк, стараясь не хрустнуть веткой, не шуршать листьями, полз вперед. А Саня замерла на месте. Страшно было остаться одной, но еще страшнее — ползти безоружной прямо на пулемет броневика.

— Вылезайте, дураки! — уже сердито крикнул офицер. — Я ведь всерьез уеду!

В подтверждение своей угрозы офицер обогнул серо-зеленый «Руссо-Балт», распахнул дверцу, достал ручку и пошел заводить машину. Он крутанул ручку несколько раз, и мотор, взревев, заработал.

Воспользовавшись этим шумом, Святополк вскочил, в три прыжка преодолел расстояние от дерева, за которым лежал, до броневика и затаился, прижавшись к холодной броне.

Ничего не подозревавший офицер вернулся, забросил под шоферское сиденье ручку. Тогда Святополк подскочил к нему сзади, зажал шею согнутой рукой, не давая крикнуть, а другой рукой рванул на себя тяжелую бронированную дверцу. Дверь ударила офицера по голове, и он безжизненно обвис на руке у Святополка. Запихнуть его внутрь броневика и самому сесть за руль было делом двух секунд.

Из своего убежища Саня видела, как тяжелая машина, зарычав еще громче, дернулась, попятилась, потом пошла вперед.

Это видели и купающиеся офицеры.

— Ведь правда уедет, скотина! Игорь, не хами, подожди!

Оба выскочили из воды и стали натягивать подштанники. А броневик между тем проделывал странный маневр: вместо того, чтобы ехать по дороге вдоль опушки, он, описав полукруг, свернул на просеку и остановился. Дверца приоткрылась.

— Саня, влезай! — закричал Святополк отчаянным голосом.

Поняв, что происходит неладное, офицеры озябшими пальцами начали расстегивать кобуры своих револьверов.

А девушка от растерянности и испуга никак не решалась подняться с земли.

— Влезай, тебе говорят! — заорал Святополк.

А в воздухе уже свистели пули: оба офицера — босые, в одних подштанниках — бежали к бронеавтомобилю, стреляя на бегу.

Преодолев страх, Саня бросилась к распахнутой дверце. Две пули щелкнули по броне рядом с девушкой, но она успела вскочить внутрь. Дверца захлопнулась, и броневик, неуязвимый для револьверных пуль, победно покатил по просеке, подпрыгивая на корнях и кочках.

Взятый в плен офицер стоял, привязанный двумя ремнями к дереву. А Мизинчик, дед Алеха и Байда с восхищением разглядывали бронеавтомобиль.

Командира больше всего заинтересовал пулемет. Он даже забрался на сиденье стрелка, взялся за ручки и поглядел в смотровую щель, уже представляя себе, как хорошо будет стрелять из этого пулемета. Степан Байда нашел в патронном ящике три гранаты-лимонки и парабеллум пленника. А дед Алеха нырнул под сиденье и с торжеством извлек оттуда туго набитый саквояж. Он тут же принялся изучать его содержимое.

…Тем временем Саня и Святополк, присев на поваленную бурен сосну, тихонько беседовали.

— Мне до того стыдно, просто невыносимо, — говорила девушка. — Я была уверена, что па войне обязательно совершу какой-нибудь подвиг. А что получилось? Уже два раза струсила: у колчаковцев, когда офицер вызвал меня из строя, и вот сегодня… Понимаю, что надо делать, а не могу!

— Ничего, вы еще совершите свой подвиг, — утешил ее Святополк. — Вообще, по моим наблюдениям, женщины храбрее мужчин. Отчаянней.

Саня не приняла утешения.

— Ну да… Вот вы действительно отчаянный. — И без видимой связи заговорила о другом: — Я вам хочу сказать, не думайте, что это я тогда так из-за вашего отца. Все равно, я бы не могла вас полюбить. Тот, кого я полюблю — я точно знаю, — будет старше меня, умнее. Человек очень образованный, мягкий, добрый…

Против воли Святополк улыбнулся:

— По-моему, вы рисуете мой портрет.

— Ничего подобного. Совсем другой.

От броневика позвали:

— Саню! Идить сюда!

Когда Саня и Святополк подошли, они увидели целую кучу соблазнительных вещей, вываленных на плед. Плед тоже нашелся в броневике. Были тут банки с английскими консервами, голова сахара-рафинада в синей обертке, галеты и даже бутылка коньяка. А одну вещь Степан предназначил специально для Сани: флакон одеколона с пульверизатором.

— Ось, дивитеся! Перфюмы.

Но Саня сурово покачала головой:

— Мне не нужно.

Тогда Степан стал нажимать резиновую грушу, прыская одеколоном па всех подряд. Мизинчик недовольно сморщился:

— Хватит детством заниматься. — Он нагнулся, взял с пледа коньяк. — И это нам ни к чему.

К огорчению деда Алехи, он разбил бутылку о борт броневика и пошел к пленному. Остальные тоже подвинулись поближе.

— Давай, ваше благородие, выкладывай… Как звать?

— Черенков Игорь Михайлович. Развяжите мне, пожалуйста, руки. Очень затекли, — попросил офицер.

После некоторого колебания Мизинчик расстегнул ремень, который стягивал руки пленника, и вернул законному владельцу, деду Алехе. Затем продолжил допрос:

— Какой части?

— Отдельного мотодивизиона при штабе второй армии, — так же спокойно ответил пленный.

— Какие еще тут части расположены?

Пленный наморщил лоб, вспоминая:

— Сейчас… На правом фланге казачий полк. Командует им войсковой старшина Телятников. В центре пехотная дивизия генерала Донцова и южнее — голубые уланы, два эскадрона. — Он чуть усмехнулся: — Многовато на вас пятерых, а?

Мизинчик нахмурился, подумал, что бы еще спросить, и не придумав, сказал деду Алехе:

— Ты, Чикин, пистолет парабеллум знаешь? Вот, бери, и пустишь этого в расход. Только отведи подальше.

Стало тихо. Слышно было только, как клокочет что-то в горле у офицера. Присев на корточки, Алеха стал развязывать ему ноги.

— Вы… Вы хотите меня расстрелять? Военнопленного? — выговорил поручик наконец, стараясь унять дрожь в голосе. На этот бессмысленный вопрос можно было не отвечать, но Мизинчик ответил:

— А что нам, в бирюльки с тобой играть? Выполняй, Алеха!

Святополк, Саня и Степан глядели в землю и молчали. Потоптавшись, дед Алеха взял тяжелый парабеллум, вынул из кобуры, перевел рычажок. Офицер пожал плечами и двинулся туда, куда указывал ствол пистолета. Потом вдруг остановился:

— Если расстреляете, я вам ничего не скажу! А если отпустите, расскажу очень интересную вещь.

Он волновался, но говорить старался с достоинством.

— Что расскажешь? — насторожился Мизинчик.

— Военную тайну. Я возил офицера связи с секретным пакетом.

— Давай, рассказывай.

— А вы даете слово, что отпустите?

— Отпустим.

— Нет, сначала вы дайте слово.

— Ну, даю… Веди его сюда, Чикин.

Дед Алеха подвел пленного поближе.

— Мы отвезли пакет полковнику Рябчевскому, в штаб дивизии. — Офицер поглядел на небритых и оборванных бойцов маленького отряда. — Насколько я понимаю, вы отрезаны от своих и, наверно, не знаете: красные начали большое наступление. В нескольких местах уже вышли к Тоболу.

— Это нам известно, — не моргнув глазом, соврал Мизинчик. — Но ты рассказывай, рассказывай. Для проверки.

— Так вот, полковник Рябчевский получил секретный приказ: послать динамит и, команду саперов, чтобы взорвать мост через Тобол. — Он приостановился, давая Мизинчику время оценить всю важность этого сообщения. — Понимаете? Разрушить мост и сорвать переправу ваших частей. А теперь вы можете предупредить своих, чтобы они как-нибудь помешали, не дали взорвать. — Его губы опять шевельнулись в чуть заметной усмешке. — Если, конечно, успеете…

— Послушайте, — вмешался Святополк. — Вы сказали, приказ секретный. Откуда же вам известно его содержание?

Помявшись, пленный ответил:

— Видите ли… Дело в том, что я племянник генерала Лебедева, и Рябчевский это знает. Он вскрыл пакет при мне…

— А какой дорогой повезут динамит? — возобновил допрос Мизинчик.

— Дорогу перерезали партизаны. Поэтому повезут пароходом по Тоболу. Пароход называется «Ермак Тимофеевич». — Пленный обернулся к Святополку, самому интеллигентному из слушателей. — По-моему, эти сведения стоят того, чтобы не расстреливать какого-то поручика?

Ответил ему Мизинчик — не сразу и почти с сожалением:

— Нет, паря… Расстрелять тебя все ж таки придется.

Пленный задохнулся от ярости:

— Как это придется? Вы же обещали!

— Ну, некуда тебя девать… Чикин, отведи его.

— Где у вас совесть? Что вы делаете! Мерзавцы, сволочь большевистская! Бандитье!

— Тихо! Молчать! — рявкнул Святополк и повернулся к Мизинчику. — Ты дал слово не расстреливать.

— А что с ним делать? К сосне привязать? Так его комары насмерть заедят. Это, что ли, лучше?

— Мизинчик, надо его отпустить. Ты обещал, — сказала Саня.

— Во, во! Отпусти… А он на тебя всю колчаковскую армию натравит!

— Ни. Вин того не зробит, — рассудительно заметил Степан Байда. — Злякается военного суда. Вин секрет продал.

— Я стрелять не буду, — запротестовал и дед Алеха. — Зачем грех на душу принимать? Нe будет нам фарта.

— Вот вы как? Все на меня? — скрипнул зубами Мизинчик. — Ладно, сам расстреляю!

— Не расстреляешь! — И Святополк заотупил командиру дорогу.

— Не надо при нем, — шепотом попросила Саня. — Отойдем в сторонку.

Она первая отошла к другому краю полянки. Остальные пошли за пей. Только дед Алеха остался охранять офицера, который, устав от нечеловеческого напряжения, молча ждал решения своей судьбы.

— Что я, кровосос? — говорил Мизинчик. Нго трясло от обиды и возмущения. — Мне нешто удовольствие его шлепнуть? Но ведь нельзя отпускать!

— Он нам дал такие сведения, что… — начал Святополк, но Мизинчик не дал ему договорить:

— Вот именно, что сведения! Через это он для нас самый опасный человек! Если колчаки дознаются, что он их продал, — переменят план, и каюк! Да кого вы жалеете? Вражину закоренелую. Он бы вас пожалел?

— Чому ж ты свое слово давал такой поганой людине? А дал, так держи! Дэ ж твоя справедливость? — жестко сказал Степан Байда. — Думаешь, я до революции бидно жил? Та я и одного дня голодным не был! Але мени потребна была справедливость!

— Справедливость после войны будет! Вы ж не военные люди, вы не понимаете: получилась возможность сделать огромное дело! Тыщу жизней уберечь, а то и больше. А вы из-за одного паразита…

— И все-таки придется рискнуть! — Святополк оглянулся на товарищей. — Видишь? Все так считают.

— Это ты их накрутил! — взорвался Мизинчик. — Ну, баба — с нее спрос маленький. Не надо было брать, сам виноват… А Степана с Алехой ты против меня науськал! Ты и никто другой! Думаешь, я не понимаю, с чего ты сегодня добрый? Своего пожалел, дворянскую свою породу!

— Позволь, ведь это я его к тебе привез.

— А теперь отпускаешь! Контра потаенная, Святой полк! Не хотите, шут с вами! Сейчас я его своей рукой порешу.

И, схватившись за рукоять шашки, Мизинчик двинулся к пленному. Но не успел сделать и двух шагов: сидевший на пеньке Степан сунул ему под ноги сухую жердину, и командир, споткнувшись, грохнулся наземь. Не сговариваясь, Степан со Святополком навалились на пего, прижали к земле. Мизинчик вырывался отчаянно: он признал свое поражение только после того, как дед Алеха присоединился к тем двоим.

— Ну, что вы стоите? — с ненавистью крикнула Саня офицеру. — Вы же видите, вас решили отпустить!

Поручик медленно, на ватных ногах, пошел с полянки. Он шел как во сне — потом вздрогнул, будто проснулся, и побежал, ломая ветки, в глубь леса.

После этого можно было отпустить Мизинчика. Тяжело дыша, он встал, отряхнул с себя мокрые листья. Никто не решался с ним заговорить. Только Сане стало жалко командира, побежденного, униженного.

Девушка подошла, двумя ладонями обхватила его руку.

— Мизинчик, не обижайся… Ну, пожалуйста. Я тебя прошу… Ты бы сам потом мучился…

Мизинчик резко высвободился:

— Пошла ты! — Он повернулся к остальным и сказал глухо — Амба… Теперь живите, как хотите. Я вам больше не командир.

Броневик катился по дороге, разбрызгивая осеннюю грязь. Пятерым беглецам в неуютном его нутре было тесно, как горошинам в стручке. И все-таки дед Алеха не переставал восхищаться:

— Ты гляди-ка, бежит, не устает! Чугунка против нее тьфу! Чугунка дура, она по рельсам прет. А наша куды хошь.

Других членов экипажа занимали более серьезные мысли.

— Що ж нам робити? — сказал после долгого молчания Степан Байда. — Може, ихать прямо до моста? А там засаду зробим, або еще что…

— Ерунда, — поморщился Святополк. — До моста у нас бензина не хватит. Надо предупредить своих.

Мизинчик сидел в мрачном молчании, отодвинувшись от остальных, насколько позволяла теснота. Но тут он не выдержал: хмыкнул и криво усмехнулся. А Саня озабоченно спросила у Святополка:

— А как мы их найдем?

Мизинчик снова презрительно хмыкнул. Девушка обернулась к нему:

— А твое мнение? Мизинчик, не молчи! Неужели до сих пор злишься? Ты прямо как ребенок…

Она примирительно положила руку ему на плечо, но он стряхнул ее и отвернулся к стенке.

Вдруг дед Алеха закричал, оторвавшись от смотровой щели:

— Гли-ка, гли-ка! Цыганы!.. Те самые, ей-ей, те самые!

Действительно, впереди двигались по дороге цыганские кибитки. Не раздумывая, Святополк прибавил газу…

Вожак с перебитым носом дремал, перекинув ноги через борт брички. Но дремота сразу слетела с него, когда с грохотом и лязгом огромная бронированная машина обогнала табор и вдруг завернула, перегородив дорогу.

Та-та-та-та-та!.. Это броневик пустил в небо предупредительную очередь из пулемета. Закричали цыганки, повыскакивали из кибиток встревоженные мужчины. А из броневика неторопливо вылез дед Алеха.

— Здравствуйте вам! — сказал он солидно.

— И вам здравствуйте, — настороженно ответил перебитый нос.

— Мы вам, граждане, одолжили на короткое время две винтовочки и карабин. Просим возвернуть.

Вожак поглядел на броневик и сделал знак одному из своих. Через секунду две драгунки и карабин были принесены к ногам деда Алехи. Он передал их в броневик, шепотом посовещался со своими и снова обратился к вожаку:

— Слушай, начальник, меняться будем?

— Что на что? — спросил вожак. Он видел, что Алеха не дразнится, а предлагает серьезное дело.

— Вы нам пять коней, мы вам броневик… Махнем?

И сразу к броневику кинулись трое бородатых востроглазых цыган. Они хлопали машину по бронированному крупу, заглядывали в смотровую щель, щупали тугие рубчатые шины. Потом поговорили по-цыгански с вожаком, и он объявил со вздохом:

— Хорошая вещь, полезная… Но нам ни к чему.

Дед Алеха тоже вздохнул:

— Ваше счастье, соколики. В ём керосин кончается.

Он влез внутрь, и дверца захлопнулась. Бронеавтомобиль покатил дальше.

— На Ольховку не езжайте! Там белые! — крикнул вслед вожак.

В броневике услышали. Машина приостановилась, попятилась и свернула налево, в поле.

Неторопливо текла на север холодная осенняя вода. Броневик стоял на берегу Тобола. Ежась на ветру, беглецы смотрели на далекий левый берег.

— Широка, — уважительно сказал дед Алеха. — Сажон полтораста, не мене.

— Пойдем деревню искать. Возьмем у кого-нибудь лодку и… — Святополк не окончил: не очень ясно было, что они будут делать после, на том берегу.

Мизинчик, который стоял поодаль и всем видом показывал, что не желает принимать участия в разговоре, все-таки не выдержал.

— На тот берег собрались, — сказал он горько. — Аукать, искать: где вы, наши? Отзовитесь! А пока мы будем чикаться, пароход этот с динамитной командой пройдет, куда им надо, и взорвет, чего им надо.

— У тебя есть другой план? — спросил Святополк, не обидевшись. — Выкладывай.

— Про это погоди… Сперва скажи мне, чего мы ответим, когда пас попрекнут: вы же знали, что мост хотят взорвать, — почему не помешали, по какому праву ушами хлопали?

Святополк продолжил неуверенно:

— Может, сделать так… Остаться здесь, устроить засаду и, когда пароход покажется, расстрелять его из пулемета. Он же такой груз везет, взорвется, как бочка с порохом.

— Думал, — серьезно кивнул Мизинчик. — Это можно бы, если он днем пройдет. А если ночью? Без огней? Тут надо так, чтоб наверняка. Есть у меня план, я бы вам сказал… Да ведь вы не послушаете, обратно спорить начнете.

— Мизинчик, не капризничай, — попросила Саня. — Говори, ведь это очень важно.

И Степан Байда попросил:

— Расскажите свой план. Вы командир, никто вас не скидал… Тильки трохи поправили. Или вы такой Бонапарт, что вам и слова поперек не скажи?

— Тогда слушайте! — Мизинчик снова почувствовал себя главным в отряде. — Делать надо так: захватим пароход и поведем его дальше сами, под ихним флагом.

Святополк даже присвистнул от изумления: — Ну, это ни в какие ворота… Пираты, корсары, флибустьеры…

— Чего, чего? — не понял Мизинчик.

— Я говорю, нереально это. Их там будет человек двадцать, а то и больше

— Ну и что? — Мизинчик весь затрясся. Не от злобы, а от страха, что не сумеет доказать, убедить. — Ну и что? Вы вспомните, какой нам фарт был всю дорогу! Из петли убежали, и не замерзли, и с голоду не подохли, на беляков ни разу не напоролись… И вот стоим здесь все пять, все с оружием. По мы ж его не применили ни разу за советскую власть! Только сейчас настал такой случай!

Дед Алеха почесал в затылке:

— Рисковое, однако, дело… Даже так скажу: верная погибель.

Мизинчик сверкнул на них глазами, словно сжечь хотел:

— Такая война идет, такая беспощадная рубка, а вы хотите всю свою жизнь до конца дожить? Возможное дело, и погибнем. Так ведь есть за что!

Никто ему не возразил. Наконец Степан Байда высказал общее мнение:

— Добре, спробуем щастья… Як той гетман казав: що буде, то буде, а може, и то. буде, що ничого не буде.

— А что с машиной делать? — спросил Святополк. — Не оставлять же белым. Может, в воду спихнем?

— Ой, жалко, — не удержалась Саня.

Мизинчик кивнул:

— Жалко. Погодим пока что.

Мизинчик, Святополк и Степан шли вдоль берега и наконец увидели то, что искали. На плетне сушилась сеть, рядом смоленым брюхом кверху лежала лодка, а за деревьями темнела крыша дома.

Святополк и Степан остались у плетня, а Мизинчик отправился на разведку.

Сане и деду Алехе было поручено сторожить броневик. Девушка серьезно от неслась к своей обязанности: с карабином за плечами прохаживалась взад-вперед, оглядывая окрестность. А дед Алеха сидел на подножке и скучал. Чтобы скоротать время, он напевал тихонько:

Саня прислушалась.

— Это революционная?

— А какая еще? — уверенно ответил Алеха. — Там вашего брата, знаешь, сколько было!.. И вашей сестры.

Саня продолжала ходить; дед Алеха некоторое время молча и неодобрительно наблюдал за ней. Потом сказал:

— Саньша, Санейка! Ты же как-никак девка. А я гляжу — у тебя вся выходка стала мужская. Идешь, сутулишься, руками машешь, ногами топаешь… А обязана совсем не так.

— А как? — обиделась девушка.

— А вот так. — Алеха встал и прошелся перед нею, показывая, какие походка и осанка должны быть у девушки. — Ручки при себе держи, не отмахивай, ножки ставь следок в следок… Что повыше — неси, чтоб не шелохнулось, что пониже — там, конечно, можно и повертеть.

Саня засмеялась.

— Хорошо, приму к сведению. Только не сейчас, а после войны, ладно?

— Да чё вы заладили: после войны, после войны. Что ты, что Мезенчик… Сей день надо жить, пока живые. Может, завтра и тебе и мене каранты! Каюк! — И, попугав Саню возможной гибелью, дед Алеха сказал совсем другим голосом, ласково просительным. — Санейка, чего я надумал. Давай с тобой закрутим любовь. А?

— То есть, как? — опешила Саня.

— Большая выросла, а не знаешь как? — Дед Алеха игриво подмигнул. — Ты не смотри, что года мои спелые!

Широко расставив руки, он шагнул к девушке. Саня схватилась за карабин:

— Только подойди!

— Ты это… Ты брось. — Дед Алеха поспешно отступил. — Винтовка дура, раз в год сама стрелит.

— Я еще не то!.. — Саня не находила слов от негодования. — Я еще Мизинчику расскажу!

Дед Алеха приуныл:

— С какого боку тут Мезенчик? Это ж был сердечный разговор, промеж нас двоих… Да я так, шутейно, языком молол! Кому ты нужна, такая тощенькая.

— Обязательно расскажу. Он тебе покажет!

— Вот ведь язвина! — Алеха подумал, полез в броневик и вытащил оттуда свою котомку. — Саньша! Я в офицерском припасе щеколадку нашел. Махонькую… Чего, думаю, ее делить на всех? И утаил… Возьми, на. А Мезенчику не сказывай, ну его, бешеного.

Он достал из котомки брусок шоколада в серебряной бумажке. И Саня дрогнула, пошла на компромисс.

— Давай сюда!

Она присела па подножку броневика, развернула бумажку и, жмурясь от удовольствия, стала есть шоколад.

Мизинчик, Святополк и Степан разговаривали в небогатой горнице с хозяином — угрюмым темнолицым мужиком. Другой мужик — помоложе, но такой же темнолицый — сидел молча на лавке и мял в руках картуз.

— А вон и бревны, далеко ходить не надо. — Хозяин повернулся к окну. Действительно, во дворе стоял аккуратный штабель. — Братану дом хотели ставить. Его-то двор каратели сожгли… Ну, потерпит, раз вам такая нужда. В землянке перезимует, как медведь.

— А не жалко отдавать? — спросил совестливый Степан Байда.

— Для чужих жалко, а для такого дела… — Хозяин оглянулся на братана, и тот, по-прежнему молча, кивнул.

— Ну, спасибо, — неловко поблагодарил Мизинчик.

— Не на чем… Такой плот вам свяжем, плывите хоть до моря.

По Тоболу плыл надежный широкий плот. Построен он был по всем правилам: впереди треугольный нос, позади «перо» — плоско отесанное бревно, служащее рулем. На корме была сложена высокая поленница: отборные березовые дрова везли, видно, на продажу. На плоту было четверо, и каждый занимался своим делом. Черноусый крепыш чистил рыбу и кидал в ведерко; длинный худой подтачивал напильником концы четырехпалого якорька; бородатый в беличьем треухе тюкал топориком по полену — на железном листе посредине плота горел костерок. Четвертый — подросток в картузе, налезающем на уши, — присматривал за рулем. Все они — и Саня, и Степан, и Мизинчик — были наряжены в латаную-перелатанную крестьянскую одежонку, ту, что нашлась у братанов. Только деду Алехе позволили остаться в своем.

Выше по течению показался пароход. Он был такой замызганный, что Саня с трудом прочитала надпись на борту: «Ермак Тимофеевич». Но колеса бойко шлепали по воде, черный дым валил клубами из трубы, и расстояние между плотом и пароходом быстро сокращалось.

Мизинчик, продолжая ширкать напильником, наблюдал за приближающимся неприятелем. На корме парохода торчала скорострельная пушка Гочкиса, какими вооружают военные катера. Рядом видны были составленные в две пирамиды винтовки нижних чинов. Сами нижние чины — пять человек — стояли у перил, разговаривали. Пожилой офицер рассказывал что-то капитану в дверях рубки. А на самом носу стоял матрос с длиннющим шестом — мерил глубину.

— Двенадцать винтовок, а солдат пятеро, — тихо сказал Мизинчик. — Остальные в трюме.

Когда пароход почти поровнялся с плотом, дед Алеха крикнул весело:

— Господа хорошие! Дровишек не надо? Сухие, аж звенят!

— Не надо, не надо! — крикнул в ответ офицер, стоявший рядом с капитаном.

Саня тем временем заложила «перо» направо, и плот стал сближаться с пароходом.

— А рыбки? Рыбки не требуется? — не унимался Алеха.

Встревоженный капитан подскочил к борту:

— Куда прешь? Куда прешь? Отваливай!

На плоту остальные продолжали свои занятия: Мизинчик подтачивал якорек, Степан кидал в ведерко рыбу, дед Алеха тюкал топориком по полену.

— Парнишка-то у нас совсем глупой, несмышленый, — добродушно объяснил он капитану. — Сейчас отвалим.

Но Саня завернула руль еще круче, и плот подошел к пароходу вплотную. Офицер — он тоже подбежал к борту — вытащил из кобуры револьвер, заорал бешеным голосом:

— Отваливай! Сейчас всех постреляю!

Но выполнить свою, угрозу он не успел: дед Алеха, гакнув, как мясник, размахнулся, и топор, пролетев по воздуху, врубился в лоб офицеру. Тот без звука свалился в воду.

А Мизинчик бросил якорек вверх. Две острые лапы вцепились в релинг — плот пришвартовался к пароходу.

В ту же секунду Степан Байда выхватил из ведерка с рыбой гранату-лимонку и дернул кольцо. Кольцо выдернулось, но граната, скользкая от рыбьей слизи, выпала у него из рук. Саня в испуге ойкнула, Однако Степан не растерялся: подобрал гранату с бревен и швырнул.

Лимонка разорвалась на корме рядом со скорострелкой Гочкиса. Пушка осела, покосилась; разлетелись, как городки, винтовки из обеих пирамид.

Мизинчик и дед Алеха взобрались по узловатой якорной веревке на борт парохода. Капитан уже стоял с поднятыми руками.

Из каюты выскочил, застегивая на ходу китель, офицер, за ним показались еще двое.

— Руки вверх! — гаркнул Мизинчик и выстрелил из парабеллума.

Офицер отпрыгнул назад в каюту и захлопнул дверь. Мизинчик запер дверь снаружи и побежал на корму. Там дед Алеха и Степан, грозя карабинами, загоняли солдат в трюм. Снизу доносились крики и ругань.

Опустив парабеллум, Мизинчик вытер пот со лба.

— Поищи, где динамит, и стань на охрану, — приказал он Байде, — а то еще найдется псих, преданный царскому режиму, взорвет себя и нас.

Байда двинулся было от люка, но в этот момент раздался звон разбитого стекла, и из окна каюты высунулось дуло ручного пулемета.

— Ложись! — закричал Мизинчик отчаянно и первым распластался на палубе. — Святополк! Святополк!.. Давай!

И в ответ на этот призыв из штабеля дров на плоту загромыхал крупнокалиберный пулемет.

Пока шла дуэль двух пулеметов, нападающие лежали плашмя на палубе. А кто-то из осажденных изловчился и швырнул через разбитое окно каюты тяжелую бутылочную гранату.

Граната упала на плот и разнесла вдребезги поленницу. Полетели во все стороны дрова, и колчаковцы с изумлением и ужасом увидели скрывавшуюся за ними стальную тушу броневика…

Сначала из окна каюты показалось белое полотенце, затем выкинули ручной пулемет, следом за ним на палубу полетели револьверы в желтых кобурах. Пароход сдался броневику.

Бронированная дверца открылась. Святополк вылез наружу и с наслаждением вдохнул свежий холодный воздух. Вышла из своего убежища и Саия: во время перестрелки она укрывалась за броневиком.

— Недолго билася старушка в злодейских опытных руках! — крикнул Святополк стоящему на палубе Мизинчику. И тот, против своего обыкновения, улыбнулся в ответ.

«Ермак Тимофеевич» торопился на север. Он тянул за собой плот, па котором высился уже ничем не замаскированный бронеавтомобиль.

На палубе парохода Мизинчик держал речь перед выстроенными в шеренгу белыми матросами:

— И еще, напоследок… Колчаку так и так амба. Он ответит, и все его кровопийцы ответят перед трудящейся властью! Но с вами, которые несознательные и обманутые, другой разговор: кто желает, пока не поздно, с чистой душой перейти на сторону Красной Армии?

— Я!.. Я!.. — загалдели матросы. Девять человек шагнули вперед, а трое осталось стоять на месте. Мизинчик грозно поглядел на них:

— Этих запрем в трюм, с офицериками, а вы, граждане, свободны… Оружия вам покамест не дадим — это надо заслужить, а так ходите, гуляйте, дышите воздухом.

Капитан учил Святополка обращению со штурвалом.

— Ну что вы, в самом деле? Крепче надо держать. Пароход у вас рыскает, как волк в чистом поле! Еще на мель напоретесь… Дайте ему. — Капитал показал на стоящего рядом матроса. — У меня душа будет спокойна.

— Я научусь, — буркнул Святополк, не выпуская из рук штурвала.

— Не доверяете? Напрасно. Я, молодой человек, водил пароход и при царе, и при Директории, и при Колчаке… И при красных буду. Река при всех властях течет в одну сторону!..

— Нет, я все же сам.

В трюме Мизинчик пересчитывал, беззвучно шевеля губами, ящики с динамитом. Их было девять; каждый перечеркнут наискось желтой полосой, на каждом на-трафаречен череп со скрещенными костями. В полумраке трюма эти мертвые головы жутковато улыбались новому хозяину.

Дед Алеха лежал, не сняв сапог, на койке в офицерской каюте и курил сигарету. Вошла Саня.

— Я так и знала, что вы тут! Вставайте. Мизинчик велел, чтоб на всех приготовили обед.

Кряхтя, Алеха встал, затушил сигарету, поплевав на палец, потом достал кисет, повертел в руках и запихал туда толстый окурок.

— Хороша, — одобрил он. — Однако лучше махорки. Духовитей.

— Ну, идите же, — поторопила Саня. Дед Алеха неохотно пошел к двери, бормоча:

— Все начальники, один Чикин вкалывай. Эхма… От работы каторжанской потеряешь вид жига некий!

В машинном отделении было жарко, темно и шумно. Стучали поршни, лязгали шатуны, пыхала пламенем топка. Механик и кочегар, голые до пояса, занимались своим тяжелым делом, не обращая внимания на Степана Байду. С карабином между колен он сидел на железной ступеньке трапа и обливался потом. Механик попил и протянул кружку Степану:

— Браток, шел бы ты отсюда. Чего нас сторожить? Машинное отделение в какой хошь державе первый пролетариат. Мы за большевиков, подвоха от нас не будет.

Напившись, Степан отдал механику кружку и встал:

— Ну, коли так, пийду… А вы, як що тут змерзнете, приходьте до нас на палубу, погрейтесь.

Победители сидели в офицерской каюте и первый раз за все время обедали по-настоящему: ели из фаянсовых тарелок горячий мясной суп.

— Плыть будем до моста, — говорил Мизинчик, дуя на ложку. — Чтоб у белых сомненья даже не было. Куда шел «Ермак Тимофеевич», туда и идет. А уж кто на нем, этого они знать не могут.

Святополк кивнул:

— Да вообще мы там пригодимся. Какая ни есть, боевая единица… Пушку исправить можно, я смотрел.

— Ще и броневик везем, — напомнил Степан. — Тоже сгодится нашим.

Согласный ход военного совета нарушил дед Алеха:

— Этот корабль динамитом весь начиненный. Один разочек шарахнут из орудия, и полетим к небесам, как ангелы… Спустить его от греха под воду, динамит этот!

— Резонно, — согласился Святополк. А Саня вопросительно посмотрела на Мизинчика. Тот подумал и решил:

— Нет. Это боеприпас, который мы обязаны сдать нашим. Слишком он дорогой, чтоб им рыбу кормить. Но если уж припечет — ясное дело, потопим.

Постучавшись, вошел капитан.

— Моя каюта заперта. Не у вас ли ключик?

— Видите ли, у нас в отряде женщина, — объяснил Святополк. — Вы, конечно, согласитесь уступить ей каюту?

Капитан в недоумении оглядел обедающих: черноусый Степан, бородатый Алеха, стриженая, с торчащими ушами голова Сани…

— Женщина? А где у вас женщина?

Мизинчик заржал, даже ложку уронил:

— Не признал! Ай да Санька, совсем в мужицкое сословие перешла! Ничего не осталось бабского!

Саня вскочила, расплескав суп, крикнула командиру:

— Дурак безмозглый! — И с плачем выскочила из каюты.

Мост, который намеревались взорвать белые, разлегся поперек реки, опираясь па три каменных быка. Скопления войск не видно было: красные еще не подошли, а белые заблаговременно оттянулись на восток. На левом, западном берегу охранять предмостные укрепления осталась одна рота колчаковцев.

Стоя на мостике рядом с капитаном, Мизинчик разглядывал предмостные укрепления в бинокль. Тут же был и Святополк; в офицерской шинели с погонами штабс-капитана он выглядел очень импозантно. Мизинчик тоже надел снятый с одного из пленных френч, но рукава были ему сильно коротки. Впрочем, за версту, которая разделяла пароход и мост, едва ли это можно было увидеть, даже в бинокль.

А белые, охранявшие мост, давно уже смотрели в их сторону: кто-то даже нетерпеливо махал руками, предлагая пароходу поспешить.

— Дальше не ехай, — сказал Мизинчик капитану. Тот наклонился к медному уху переговорной трубы и передал приказ в машинное отделение:

— Стоп машина!

— Надо им посигналить, — продолжал Мизинчик. — Поломалась машина, исправляем.

… На нос парохода вышел матрос с двумя флажками и стал отмахивать.

— Ты ихнюю грамоту знаешь? — спросил Святополка недоверчивый Мизинчик. — Правильно машет?

— Всё правильно… Поломка машины, ремонтирую.

На мосту тоже появился сигнальщик, замахал флажками. Святополк переводил для Мизинчика:

— Торопитесь! Красные начали наступление!

Мизинчик ухмыльнулся:

— Передай им: торопимся, аж спина мокрая.

Сигнальщик на мосту отчаянно работал флажками, но Святополк даже не переводил. «Ермак Тимофеевич» тихо покачивался посередине реки. Прошла минута, другая… И вдруг с левого берега от леса донёсся грозный, все нарастающий гул. Не сразу Мизинчик со Святополком различили в нем крики «ура», голое кавалерийской трубы, глухой топот множества копыт.

— Наши! — заорал Мизинчик. — Точно вам говорю, наши!.. Капитан, полный вперед!

И действительно, наступление красных, которого давно ждали — одни с надеждой, другие со страхом и ненавистью, — началось. Началось без артиллерийской подготовки, чтобы ошеломить противника неожиданностью удара.

Из-за деревьев вынеслись конники и, крутя в воздухе шашками, поскакали к мосту. Ударили с опушки леса красные пулеметы. А пехотинцы бежали к реке, волоча на катках легкие плоты, неся па руках плоскодонные лодки-шитики.

Охрана предмостных укреплений и не пыталась сопротивляться. Бросив пушки, таща за собой пулеметы, белые бежали по мосту на правый берег. Там, за полверсты от воды, неровным пунктиром чернела линия окопов — главный рубеж колчаковской обороны.

«Ермак Тимофеевич» приближался к мосту. Мизинчик, Святополк, Саня и дед Алеха столпились у борта и тоже кричали «ура», махали руками проплывающим мимо лодкам с красными бойцами, плотам с пулеметами и ящиками патронов. А по мосту шла конница; ждали своей очереди пушки на конной тяге и тяжелые повозки обоза.

— Товарищи! Даешь! Даешь! — радостно орал Мизинчик. И вдруг с него будто сдуло фуражку, грохотом сыпанули пули по стенке каюты. Это по пароходу дали залп с проплывающего шитика.

— Оглашенные! — Дед Алеха первым кинулся от борта. — Погоны сымите! Погоны на вас!

Не чувствуя ветра и холода, Мизинчик сорвал с себя офицерский френч с погонами; скинул колчаковскую шинель и Святополк.

Но с берега по пароходу уже била прямой наводкой пушка красных. Со звоном разлетелись стекла рубки, загорелась палубная надстройка, и Алеха с бывшими колчаковцами кинулся тушить, заливать огонь.

— Мезенчик! — надрывался дед Алеха. — Динамит! Кидай его к бесу за борт!.. Слышь?

Выстрелом из трехдюймовки снесло половину трубы. Дым из обрубка не хотел идти вверх, стелился черными клочьями над палубой. Капитан (он, несмотря па опасность, не покинул поста) горестно смотрел, как рушится его пароход.

Кто-то из матросов сообразил — принес кумачовую рубашку. Саня торопливо спустила бело-зеленый флаг, привязала к фалу рукавами красную рубаху и подняла ее вместо гюйса — корабельного флага… Стрельба прекратилась.

… Последние всадники покидали мост, готовилась уже вступить на него артиллерия красных, когда на помощь колчаковцам пришло неожиданное подкрепление.

Из-за поворота реки медленно выполз бронепароход. Собственно, это был не пароход, а баржа с буксиром-толкачом сзади. Колчаковцы обшили ее броневым листом и вооружили двумя шестидюймовыми орудиями. Орудия для надежности были огорожены с трех сторон покатыми стенками из брони. Почти одновременно раздались два басистых пушечных выстрела: плавучий бастион бил по мосту.

Первые снаряды подняли столбами воду далеко за мостом. По ясно было, что пристрелка займет немного времени.

— Это что еще за гадина? — с тревогой спросил Мизинчик.

Святополк объяснил:

— Бронепароход… Я про него слыхал. Разобьют ведь мост, как пить дать, разобьют.

— То есть как это разобьют? — возмутился Мизинчик — А мы, выходит, зря старались? Ну нет, шутишь!

И он кинулся к пушке Гочкиса. Святополк поймал его за локоть:

— Бесполезно. Это все равно что из рогатки… Там броня в дюйм.

Мизинчик в бессильной ярости заскрипел зубами. А снаряды с бронепарохода уже нашли свою цель: полетели каменные брызги от опоры моста, встала дыбом покореженная балка перил.

— Неужели ничего нельзя сделать? — Саня изо всех сил старалась не заплакать. — Эго же наш мост! Взорвать не дали, а теперь…

Никто ей не ответил. Степан с дедом Алехой угрюмо наблюдали за обстрелом моста, а Мизинчик и Святополк, отойдя от борта, совещались о чем-то вполголоса. Потом Мизинчик объявил:

— Слушай приказ! Всем переходить на плот! Останемся трое: я, Святополк и дед Алеха…

Очередной снаряд попал в настил моста. Заржали, надрывая душу, раненые лошади артиллерийской упряжки. Обрывая постромки, разворотив перила, пушка тяжело перевалилась через край настила и рухнула в воду. За ней полетел зарядный ящик с неуспевшим спрыгнуть ездовым…

Теперь по барже стреляла с берега артиллерия красных. Но тяжелые орудия еще не подоспели, а трехдюймовкам толстая броня была не по зубам. Бронепароход, по-черепашьи медленный и неуклюжий, был и неуязвим, как черепаха.

…Пленные колчаковцы, матросы, перешедшие на нашу сторону, и сгорбившийся под этим новым ударом судьбы капитан покидали борт «Ермака Тимофеевича». По трапу, перекинутому с кормы, они гуськом переходили на плот. Последними из команды перешли кочегар с механиком. Оба зябко сжились на непривычном осеннем ветру.

На палубе остался только маленький отряд Мизинчика.

— Не пойду я никуда! Не пойду! — упрямо твердила Саня. — Я хочу с вами!

— Да пойми, это же смертельное дело. Ты плавать умеешь? Нет? Ну и кончен разговор. Иди, не задерживай люден! — сердился Мизинчик.

— А я добре умею плавать. Я тут останусь, — твердо сказал Степан Байда. Святополк мягко подтолкнул его к трапу:

— Иди, Степан. Нельзя ей одной.

— Так давайте я пойду! — бесстыдно попросился дед Алеха. — Буду ее всяко охранять и вобче…

Мизинчик брезгливо посмотрел на него:

— Ну иди, иди… А ты, Степан, оставайся.

… Степан Байда работал в машинном отделении за двоих: кормил ненасытную топку чурками, шуровал длинной кочергой, поглядывал на манометр.

Наверху, за штурвалом, стоял Святополк. «Ермак Тимофеевич» быстро сближался с бронепароходом. К Святополку подбежал Мизинчик с картонной коробкой в руках.

— Эти, что ли?

Глянув мельком, Святополк кивнул:

— Да, детонаторы… Втисни их между ящиками и передней стенкой. Чтобы весь удар на них пришелся.

Мизинчик понес коробку в трюм, — туда, где стояли наготове ящики с динамитом.

Команда с бронированной махины видела, конечно, приближающийся пароходик. Но тревоги это не вызвало — только недоумение: что могла сделать такая скорлупка против брони и тяжелых орудий?

А на «Ермаке Тимофеевиче» велись последние приготовления. Святополк, сняв с себя ремень, намертво закрепил штурвал в нужном положении. Из машинного отделения поднялись на палубу Степан и Мизинчик. Укрываясь за останками палубной надстройки, все трое взяли по спасательному кругу (Степан надел свой на шею, как хомут) и, когда до бронепарохода оставалось саженей пятьдесят, прыгнули в холодную, обжигающую, словно кипяток, воду.

Вот теперь на бронированной барже забеспокоились. «Ермак Тимофеевич» явно шел па таран. Бронепароход попытался отвернуть в сторону, застучали пулеметные очереди. Даже орудия перестали бить по мосту: надо было расстрелять в упор нахальное суденышко.

А «Ермак Тимофеевич» — замызганный, закопченный, со сбитой трубой и разрушенной рубкой — упрямо лез вперед…

… Издали, с плота, Саня и дед Алеха видели, как с каждой секундой сокращалось расстояние между двумя судами, как пароходик ткнулся носом в бронированный борт баржи. Ударил нестерпимый, рвущий уши гром, и на миг ничего не стало видно, кроме стены воды и огня.

Девушка заплакала и прижалась лицом к плечу деда Алехи. Он растерянно гладил ей спину, повторял:

— Ничё, ничё… Выплывут. Сколь всего было, и ничё…

… Ошеломленный, задыхающийся, как рыбина, оглушенная динамитом, Святополк вынырнул на поверхность бурлящей воды. Неподалеку отплевывался и откашливался, цепляясь за спасательный круг, Степан. А Мизинчика нигде не было, красно-белый спасательный круг плясал один на воде. Святополк оглянулся: в черном дыму, в белом горячем тумане тонул бронепароход. Секунда, и он лег на дно; только жерла орудий да труба торчали над взбаламученной водой. А рядом виднелась сломанная мачта «Ермака Тимофеевича».

— Ось вин! — закричал Степан, и Святополк увидел совсем рядом голову Мизинчика. Но в тот же миг голова снова ушла под воду. Опустив свой спасательный круг, Святополк нырнул и вытащил командира на поверхность. В лице у Мизинчика не было ни кровинки. С трудом шевеля губами, он выговорил:

— Достало меня. Поранило… Спасайте теперь, ребятки…

По счастью до берега было недалеко. Поддерживая с обеих сторон своего командира, Святополк со Степаном выбрались на песчаную косу. Мизинчик остался лежать на песке неподвижно — потерял сознание. Святополк посмотрел на него и зажмурился: лучше бы не видеть… Ниже правого колена у Мизинчика была только разодранная окровавленная штанина, а ноги не было. Песок в этом месте темнел, напитываясь кровью…

А по мосту, которому теперь ничего не угрожало, катились орудия, повозки с боеприпасами, полевые кухни. Проехал заляпанный грязью автомобиль начдива. Наступление развивалось.

В палатке полевого лазарета возле койки Мизинчика стояли Святополк, Степан и дед Алеха. Здесь были собраны послеоперационные: кто-то тихонько стонал, кто-то спал, похрапывая во сне, кто-то просто лежал, глядя в брезентовый потолок. Обогревали палатку две раскаленные докрасна «буржуйки».

— Эх, не пофартило, — говорил Мизинчик непривычно тихим и жалобным голосом. — Как не пофартило! Это тебе, Святополк, все равно — руку, ногу. Лишь бы голова уцелела. Ты вон какой головастый… А мне бы лучше голову оттяпало. Чего я умею? Единственно — только воевать! А если крестьянствовать, так не люблю я этого, и опять же, без ноги, не гожусь никуда…

Он зажмурился, чтобы сдержать слезы, но одна все-таки выкатилась на щеку.

Никто не стал утешать Мизинчика, доказывать, что ему найдется дело. За долгий путь от виселицы до своих они стали друзьями, а друзья в таких случаях не должны врать.

Раздался быстрый стук каблуков, шелестение ткани. Все четверо поглядели — и не сразу узнали в подошедшей девушке Саню. На ней было красивое городское платье до земли, шелковая косынка скрывала коротко стриженные волосы; и даже личико Сани казалось красивым и взрослым.

— Это здешние сестры меня нарядили, — объяснила девушка. — Я ведь остаюсь тут, при лазарете.

— Милосердной сестрицей? — уважительно спросил дед Алеха.

— Да, вроде. Пока помощницей… Это для меня дело знакомое.

— Яка ж вы у нас красавица, — грустно сказал Степан Байда. Даже Мизинчик, несмотря на горе и боль, подтвердил:

— Ну чисто жар-птица.

В палатку вошел врач в забрызганном кровью халате, сразу закричал на посетителей:

— А ну, вон отсюда! Посторонние вон!

Святополк, Степан и Алеха пошли к выходу. Но на прощанье каждый успел дотронуться до вцепившейся в край одеяла руки Мизинчика. Дед Алеха сказал за всех:

— Хоша Сибирь большая, а сердечко чует: встренемся еще.

Они вышли, а Саня осталась. Она поправила Мизинчику подушку, потом присела на краешек койки.

— Еля! Я сама попросилась, чтобы здесь остаться.

— Ты же воевать хотела, — напомнил Мизинчик слабым голосом.

— А теперь не хочу. Я хочу с тобой вместе… И сейчас, и всегда.

Мизинчик поглядел на нее с удивлением.

— Не понимаешь? Какой ты! Ну совсем ничего не видишь… Я же тебя люблю. Хочешь, я пойду за тебя замуж?

Девушка говорила весело, как о деле простом и легком, по смотрела на Мизинчика испуганными, ждущими глазами. Помолчав, Елька невесело спросил:

— Пожалела?

— При чем тут пожалела? — Саня даже обиделась. — Я давно тебя люблю, почти что с самого начала! А ты и не смотрел в мою сторону… Знаешь, как обидно было?

— Так ведь смотреть было не на что, — неуверенно улыбнулся наконец Мизинчик. — А теперь смотрю. И вижу… Только куда мне жениться? Я на деревяшке и до церкви-то не дошкандыбаю.

Девушка обрадовалась, засмеялась тихонько.

— Какая еще церковь? Ты же партийный… У нас будет гражданский брак.

Она прижалась лицом к его ладони, лежащей поверх одеяла, потом поцеловала эту большую, беспомощную теперь руку.

— Ты что? Ты что? — испугался Елька. — Так никто не делает,

— А я буду.

«Мерседес-бенц» начдива стоял неподалеку от лазарета. Начдив специально вышел из автомобиля, чтобы поговорить с тремя героями вчерашней переправы.

— Не знаю уж, как вам это удалось, но молодцы! — говорил он громко, так, что слышали все кругом. — Настоящие красные орлы! Всем вам объявлю благодарность в приказе.

— Товарищ начдив! — начал Святополк. — Кто по-настоящему орел, так это Мизинчик… то есть, Коромыслов Елисей. Он…

А дед Алеха тем временем отделился от них, чтобы потолковать с одетым в черную кожу военным, который сидел в машине начдива.

— Товарищ комиссар! Чикин мое фамилие, Чикин Алеха. Я есть заместитель нашего командира. По военной части… Прошу записать куда следовает, что я…

— Да я не комиссар, шофер я, — перебил военный в коже. — Тебе, товарищ Чикин, надо к адъютанту. Вон он в красных галифе. Воду пьет.

И дед Алеха побежал к адъютанту.

Попрощавшись за руку со Святополком и Степаном, начдив двинулся было к машине, но остановился:

— А вы в какой были части, товарищи?

— Сводный Тобольский полк, товарищ начдив, — ответил Святополк. Начдив одобрительно кивнул.

— У вас там все такие герои?

— Та ни, — улыбнулся Степан Банда. — Каждый десятый.

Из палатки выбежала Саня в накинутой поверх платья шинели.

— Вы здесь? — обрадовалась она. — Я уж думала, все ушли… Давайте прощаться!

Она обняла Степана, за руку попрощалась с дедом Алехой, а Святополка взяла под руку и отвела в сторону.

— Мы с Мизинчиком решили пожениться, — чуть виновато сообщила Саня. Святополк поднял брови, помолчал, потом сказал серьезно:

— Вот вы и совершили свой подвиг.

— Никакой не подвиг. Я его люблю.

— Вы — его? Но вы же мне рисовали совсем другой портрет.

— Почему другой? Еля очень умный и очень добрый.

— Умный? Допускаю, — пожал плечами Святополк. — Смелый, решительный — это да. Но добрый?!..

— Да, добрый! Вы не понимаете, а я понимаю, потому что люблю!..

Где-то рядом закричали:

— Третья рота, стройся!..

Святополк обнял Саню, посмотрел ей в глаза, но не поцеловал, а только провел рукой по щеке, словно запоминал.

— Пийдемо, Святополк! — позвал Степан. — Санечку, до побачення!.. Диду! Алеха! Вам уши заложило? Пийдемо!

— А я тута остаюся, при дивизии, — объявил дед Алеха, очень довольный. — Адъютант меня в разведку произвел!

— Ну, счастливо! — сказал Святополк уже на ходу. Он и Степан пошли в одну сторону, Алеха — в другую, а Саня, немного постояв, снова вернулась в палатку к Мизинчику.