4 февраля 1945 года. Бельгийский капкан захлопнулся. Последние минуты боя
Франц сдвинул люк башенки, задышал полной грудью. Лицо разгоряченное, потное. Вскинул бинокль, присмотрелся.
Бой затихал. Зенитки молчали. Отдельные пулеметные очереди из вышек добивали остатки батальона охраны. Склад с боеприпасами и самолеты стояли невредимыми. Со стороны разбитого «кюбельвагена» в сторону траншеи полз тучный офицер СС. Франц узнал Хайнца.
— Ты смотри, Клаус, какой живучий комбат? Что будем с ним делать? — послал вопрос другу.
В голове справа раздался легкий щелчок, будто включился электропроигрыватель. Клаус, сонливым голосом, ответил: — Жаль булочника из Швабии, но он не жилец. Кальтенбруннер изувечит в гестапо. Помоги умереть достойно.
— Ты прав, Клаус, как всегда. Другого выхода не вижу. Достойно умереть в бою, нужно заслужить. Пусть даже авансом.
Франц включил ларингофон, отдал команду: — Единичная цель на 11, дистанция триста пятьдесят — уничтожить.
Задрожал основной танковый пулемет. Раскаленная настильная струя прошлась по брустверу небольшой траншеи, подняв снежный вихрь, а затем, взяв правее, распотрошила эсэсовца.
— Теперь пора… — офицер достал подготовленную ракетницу и отвел затвор.
— Полковник! Полковник Ольбрихт! — вдруг за спиной раздался окрик.
По голосу Франц узнал Шлинке. Черт! Что еще стряслось? Этот русский из СМЕРШ уже опостылел. Когда будет покой? — Франц обернулся. К «Пантере» стремительно приближался русский разведчик.
— Что случилось, Шлинке? — спросил Ольбрихт раздраженно, сойдя с танка.
— Не кричи. Пришла шифровка с центра. Читай.
Ольбрихт взял протянутый клок бумаги, мгновенно прочел короткую фразу. Вновь впился в текст, не веря содержанию. Заиграли желваки, шрам натянулся, побагровел.
— Я не пойду на это! — бросил Франц в бешенстве, отдавая шифровку. — Отступать поздно. Операцию доводим до конца.
— Тогда пойдем под расстрел, — произнес Шлинке жестко, но взгляд отвел. Разведчик впервые не знал, как поступить. Москва требовала невыполнимое — прекратить немедленно операцию «Бельгийский капкан». Фюрера оставить в покое. — Пойми, Франц, мы обязаны выполнить приказ, — уже мягче и тише добавил смершевец.
— Нет, Иоганн. Мы смертники: и там, и здесь. Я не хочу больше быть разменной пешкой в вашей кремлевской игре. Мы сами делаем историю и доведем свою игру до конца.
Шлинке начинал злиться, сжав кулаки, выдавил: — Я должен выполнить приказ.
— Да пошел ты к черту со своим приказом!
— Что? — Константин схватился за кобуру, попытался выхватить пистолет.
— Остынь, Иоганн! — рыкнул громче Франц и перехватил руку Шлинке, производя болевой прием запястья, оторвав от кобуры.
Шлинке стиснул зубы, но не стал сопротивляться. Радиошифровка напрочь сковала физические и душевные силы.
— Иоганн, — Франц, как можно мягче и спокойнее обратился к русскому разведчику, — операцию нельзя остановить на завершающей стадии. Это просто глупо. Я не могу осуждать вашего Сталина, так как не понимаю хода его мыслей и рассуждений. По моему разумению, захват Гитлера — это железный козырь в его руках на Ялтинской конференции. Но почему русский вождь дал отбой именно в день начала конференции, даже с моей развитой интуицией, мне не понять? Это исторический феномен. Несмотря на это, мы доставим фюрера в Москву. Нацистская Германия быстрее капитулирует с потерей вождя. Мы явимся победителями. Кто нас осудит? Казни не будет, поверь мне.
Франц обнял Константина за плечи, взглянул в глаза, встряхнул. — Ну, решайся. Не упускай шанс остаться в исторической памяти на века.
— Делай, как знаешь, — Шлинке повел плечами и вырвался из объятий Ольбрихта, но остался рядом. — Я не буду чинить тебе препятствий, но и помогать не буду. Бери на себя управление операцией. Вся ответственность за невыполнение приказа ляжет на тебя. Единственно, чем могу помочь, так это потребовать подтверждение текста радиограммы, тем самым потянуть время.
— Это все?
— Да, это все…
Константин, опустив голову, побрел в сторону домика управления полетами.
— Подожди, Иоганн, я с тобой. Кстати, Гитлер, как себя ведет?
Шлинке остановился, оглянулся, безучастно промолвил: — Сидит на стуле, сгорбился, что-то бормочет. Боюсь, тронулся умом. Рыскает глазами по сторонам, затем уставится в стену и буравит, будто хочет прожечь.
— Кто охраняет?
— С ним твой Степан и мой громила сержант с тремя автоматчиками. Ими руководит Клебер.
— Гитлеру надо вколоть лекарства, они в машине, иначе он не дотянет до Москвы.
— Я дам команду. Пошли, взглянешь на своего фюрера. Жалкое зрелище.
Вокруг домика стояли автоматчики. Вход охранял Следопыт. Лицо застывшее, взгляд строгий. В руках гигант держал пулемет MG-42, готовый к бою. Рядом стоял капитан Клебер. Михаил торопливо курил и поглядывал по сторонам. Увидев старших офицеров, подходивших к домику, белорус затушил сигарету, выпрямился.
— Гитлер не сдох? — вдруг вырвался скабрезный вопрос из уст Шлинке.
— Сидит, трясется, ни жив ни мертв, — ответил Михаил.
— Открывай, — Шлинке махнул Следопыту.
Атлант потянул легонько за ручку. Завизжали завесы, дверь распахнулась.
Офицеры вошли в притемненный небольшой коридор.
— Кто наверху? — спросил Франц, указав на винтовую лестницу, которая вела на остекленную площадку руководителя полетов.
— Снайпер-наблюдатель и пулемётчик. Вам сюда. Гитлер сидит здесь, в комнате, проходите, — Клебер открыл дверь, пропуская начальство.
Ольбрихт и Шлинке не успели ступить на порог, как неожиданно перед ними разыгралась картина истязания Гитлера. Криволапов подскочил к фюреру и на русском языке в гневе крикнул:
— Ну что, скотина! Гитлер, капут?!
Молниеносный взмах руки и с разворота резкий, хлесткий удар в левую челюсть, сопровождаемый звериным рыком: — На-а-а, гадина!!!
Гитлер улетел со стулом в угол. Страшный грохот. Одновременно с падением вой, характерный для гиены: мерзкий, противный, жуткий.
Франц и Константин застыли, на какое-то мгновение, не ожидая такой выходки от русского коллаборациониста.
Фюрер, ерзая ногами, всхлипывая, отползал к стене. Голова беспомощно тряслась. Левая челюсть опухла. Кровь хлестала из носа и рассеченной губы, заливая шинель. Карикатурные редкие волосы слиплись. Разбитые губы лепечут: — Не бейте меня, не бейте…
— Отставить! — крикнул Ольбрихт, придя в себя, после легкого замешательства и бросился вперед. Руки обхватили Криволапова сзади и отбросили назад.
Танкист упал. Вскочил на ноги, ощетинился. Рванул на себе широкий ворот танковой куртки, отлетели пуговицы, выкрикнул: — Вот вы как, господин полковник? За мою верность и службу… Вот вы как? Меня… танкиста?
Франц, не оглядываясь, отмахнулся рукой, подошел к фюреру.
Гитлер прижимался к стене, запрокинув голову, трясся, всхлипывал, но уже не выл. Увидев, что к нему кто-то наклонился, выпучив правый глаз, левый не открывался, оплыл, в кровоподтеке, уставился, щурясь. Правая рука дрожит и спонтанно пытается поправить волосы. Левая рука свисает, бьется костяшками о деревянный пол. Из тщедушной груди выдавливается стон, медленный, по слогам: — Кто вы…? Я вам ничего плохого не сделал… не сделал… полковник. Слышите? Ничего плохого не сделал… За что? — через секунду-другую взгляд окаменел, глаза вытаращились, словно у филина, даже левый приоткрылся. Гитлер узнал своего помощника, своего фаворита. — Это вы, Ольбрихт?!! — голова фюрера сильнее затряслась, по щекам покатились слезы, мутные, кровянистые. — Никому нельзя верить. Даже себе… Ни-ко-му…
Затем голова упала на грудь. Гитлер сник, изредка вздрагивал, как ребенок и скулил.
Франц резко развернулся на каблуках. Схватил за грудки пыжившегося Криволапова, затряс. Степан не оказывал сопротивления, понимал, что сила на стороне немца. Наоборот, скукожился и забормотал скороговоркой, словно беспризорник, попавшийся за хулиганство в отделение милиции: — Я только так, для острастки, я только так! Господин полковник! Вы меня неправильно поняли. Я же свой… Да я, за вас…! Вы же меня знаете…
— Степан! Гитлера не трогать! Слышишь меня. Не трогать!!! — выдавил Франц яростно и отбросил вновь танкиста. Развернулся к Шлинке, выпалил, глядя в упор: — Слышите, Иоганн? Не трогать! Как бы ни чесались у всех кулаки. Гитлера в Москву доставим живым, только живым. Это единственный шанс самим остаться в живых. Это приказ!!!
В эту минуту дверь с шумом распахнулась. В комнату ворвался взмыленный Новосельцев и гнетуще-мрачным голосом крикнул: — Танки!!!
— Что? Танки? — воскликнул Ольбрихт удивленно и, развернувшись на окрик, вдруг разразился, каким-то странным, неудержимым, гомерическим хохотом, срывавшимся на визг и вырывавшимся, казалось, изнутри Франца, а не из уст. Глаза немца были по-прежнему холодны и беспокойны. Тело же тряслось, отчего можно было подумать, что у Ольбрихта начался приступ легкого помешательства.
— Франц, что с вами? — недоуменно бросил Шлинке, подойдя к немецкому разведчику, ткнул кулаком в плечо.
Франц еще пуще затрясся. Смех был настолько неуместен в данной ситуации, что даже Гитлер, придвинувшись плотнее к стене, он по-прежнему сидел на полу, вытянул голову из шинели, словно вылупившийся детеныш динозавра из разбитого яйца, молча и любопытно уставился правым глазом на Ольбрихта.
Степан и Миша застыли, не понимая веселости немца.
Хохот прекратился так же неожиданно, как и начался. Франц, сжав челюсти, выдавил холодно: — Посмеялись, достаточно, — а Клаусу послал негодующую мыслеформу — Ты нанюхался веселящего газа, пришелец?
— Да нет, смеюсь над тобой. Накаркал танки Раттенхуберу, вот и расхлебывай теперь позицию.
— Что застыли? — еще громче рыкнул Франц. — Степан, бегом к «Пантере». Шлинке, отразите атаки нацистов, если полезут. Летчиков к самолетам, готовность номер один. По моей команде взлетаем. Клебер… — Франц обнял Михаила, посмотрел в глаза. — …Миша, — задрожали губы от волнения. Немец впервые назвал белоруса по имени, — на тебя вся ответственность по охране Гитлера. Помни. Фюрер должен быть живым. В этом наше спасение. Охраняй здесь. По зеленой ракете — бегом к самолету. И еще… помоги Вере, Златовласке в случае… В общем, если меня не станет…Обещаешь?
— Обещаю…
— Господин полковник! — оборвал Ольбрихта Новосельцев. — Американцы движутся на Бастонь. Вот-вот будут здесь. Время!
Франц развернулся к комбату, пронзил жестким взглядом.
— Полковник! — вновь обратился Новосельцев. — Не теряйте времени. Принимайте бой!
— Да. Вы правы, — согласился Франц и, смахнув с висков скатывающиеся капельки пота, выдохнул с надрывом: — К бою! — и устремился на выход за Степаном…
* * *
К стартовому домику, лязгая гусеницами, уже неслась «Пантера». Из открытого люка торчала чубастая голова Криволапова.
— Вот, шельмец! Как на него обижаться? — подумал Франц о Степане.
— Битте! Битте, господин полковник! — крикнул Степан, остановившись возле Ольбрихта.
— Хорошо, Степан! Ты отличный сержант, — ответил Франц, улыбнувшись краешками губ. Мгновение — и он уже в командирской башенке. — Давай на возвышенность к зеленке, что за летным полем. Хотя, отставить!
Франц понял, что не успеет. Шум боя, стремительно приближался к аэродрому. Коноплев не удержал американские танки, которые рвались к Бастони. Дорога проходила недалеко от ВПП.
— Надо было взлетать! — заскрежетал Клаус. — Ты зачем долго возился на стартовом пункте, делал разборки с русскими из-за гребаного фюрера? Наци получил по физиономии и правильно. Ты потерял время, олух!
Франц скривился от боли в ушах. Хрип попаданца царапал барабанные перепонки, словно лапки жука, попавшего в ухо.
— Не лезь, Клаус! — огрызнулся он. — Тебе не видно в башке, что творится в реалии. Мне надо было прекратить избиение Гитлера. Он нам нужен живым.
— Тогда запускай ракету, что ты ждешь? Успеем взлететь до подхода «шерманов».
— Поздно. Ветер восточный. Самолеты не успеют вырулить на ВПП и взлететь. Лучше дай сосредоточиться. Это мой последний бой. Твой остался в Афганистане.
— Хорошо, не буду мешать, действуй по обстановке. Но помни, я вернусь в свой мир, когда ты впадешь в кому на операционном столе. Если ты погибнешь, то погибну и я. Желаю небольшой раны и главное — попасть на операционный стол. Я помолюсь за тебя. Конец связи.
— Господин полковник, жду команды! — подал хладнокровно голос Степан, всматриваясь в панораму. — Вижу справа танки.
Франц и сам заметил две зажигалки «Ронсон», выползавшие на дорогу еле заметными мишенями. — Степан, слева караульное помещение. Видишь? Дистанция 500 на 11 вечера.
— Вижу.
— Полный газ!
Взревел «Майбах». «Пантера», раскачиваясь, взрыхляя замерзший грунт, понеслась вдоль взлетной полосы к сгоревшему зданию. Около развалин Франц развернул грозное орудие на дорогу. «Шерманы» остановились на обочине, две высокие башни хорошо просматривались через перископ. «Пантеру» американцы не видели.
— Что, пиндосы, пора свернуть вам головы, — подумал, Франц.
Неожиданно рядом — два взрыва. Осколки фугаса, замерзшего грунта забарабанили по броне. Через несколько секунд, что-то тяжелое долбануло по башне и с воем отскочило. Франца тряхануло основательно, на мгновение оглушило.
— Черт, кто стреляет? — напрягся возмущенный мозг.
— Господин полковник! — вскрикнул радист-пулеметчик. Не вижу цели. Глаза ослепило.
Франц встряхнул головой, похлопал себя по щекам, прохрипел: — Криволапов! Назад в укрытие.
«Пантера» послушно отступила и спряталась в развалинах караулки.
Немец припал к смотровым приборам. Из укрытия, через перископ наблюдения, он заметил средние танки «своих». Pz-IV, ломая небольшие сосны, подминая кустарники, обходили аэродром слева.
Вот незадача! Откуда принесла их нечистая, выругался Франц. «В городе нет бронетанковых подразделений»!
— Ваттер! — Франц вызвал радиста. — Срочно выходи на переговорную частоту. Узнай, что за подразделение. Откуда танки? Соедини меня с командиром.
Весь экипаж застыл в ожидании. Минута в чреве железного монстра показалась вечностью. Все понимали, что разделаться с американцами и спугнуть «своих» не получится. Сгорят в бою.
— Господин полковник, господин полковник, — заверещал взволнованный радист, но сглотнув слюну, замолчал.
— Спокойнее, Курт, не паникуй. Говори.
— С вами хочет говорить штандартенфюрер СС Пайпер. Он на связи.
— Спасибо, Курт! Не дрейфь.
Франц прижал ларинги плотнее, услышав голос эсэсовца, бросился в словесный бой. Он поступал так всегда, когда надо было сломить морально оппонента.
— Пайпер! Черт тебя раздери! Что за шутки? Что ты себе позволяешь? Почему твои «шютце» открыли огонь по моей машине? Вообще, как ты здесь оказался? Твоя группа должна идти на помощь генералу Вейдлингу, под Антверпен.
— Полковник Ольбрихт? Вы еще живы, полковник? Вы в западне, полковник. У меня много причин быть недовольным вами и вызвать на дуэль. Вот появился случай. Мне приказано арестовать вас за государственную измену и покушение на фюрера.
— Пайпер, вы глупец и несете чепуху! Я не спрашиваю, кто отдавал вам приказ. Это ошибка. Фюрер со своими адъютантами и телохранителями в безопасности на СКП. Самолет готов к вылету. Мне удалось расправиться с американским десантом. Но подошло подкрепление. Разве вы не видите на автостраде американские «горящие котлы»? Так вы к тому же еще и слепец. Штандартенфюрер, я приказываю вам…
Франц не успел договорить, как в наушниках пошел треск. «Шерманы» дали залп, завидев немецкие танки.
— Ольбрихт, Ольбрихт, — вдруг прорвался голос Пайпера. — Нас атаковали. Я вступаю в бой. Больше не встречайтесь на моем пути. Мое французское воспитание не остановит меня намылить вам шею.
— Не обижайся, дружище Пайпер, — улыбнулся Франц. — Вы должны меня благодарить, а не укорять. Я спас вас от Нюрнбергской виселицы, от обвинения в расправе под Мальмеди.
— Я не пониманию вас, Ольбрихт. Я не люблю разгадывать ребусы. Я танкист.
— Вот и вставьте пиндосам свечку в одно место, покажите, на что вы способны, — засмеялся Франц, вспомнив новое жаргонное словечко, перенятое от Клауса. — Вперед, вперед, штурмбанфюрер! Я вам приказываю опрокинуть американцев и дать фюреру спокойно взлететь. Вам светят брильянты на дубовые листья…
Франц ликовал. Он выходил живым и невредимым из игры. Он видел, что танки Пайпера расползаются по краю леса и идут в атаку к автостраде. Бой разгорался.
Пайпер разделается с «Шерманами» быстро, подумал он, надо ловить момент и взлетать. Франц вскинул руку, нажал на спусковой крючок. Сигнальная ракета взметнулась с протяжным шипением. Достигнув апогея, рассыпалась зелеными гроздьями над аэродромом.
— Криволапов, поворачивай назад к самолетам. Летим в Россию…
Шлинке стоял недалеко от бронетранспортера, заложив руки за спину, нетерпеливо поглядывал в сторону, показавшейся «Пантеры». Лицо бордовое от возмущения, глаза навыкате, играли желваки. Когда танк приблизился, поднял руки крестом и резко опустил вниз, останавливая.
Сдвинулась крышка командирской башенки, показался Франц.
Офицер СМЕРШ, не дожидаясь, когда слезет Франц, выкрикнул резко:
— Ольбрихт! Останови взлет! Это приказ!
Франц не услышал команды из-за шума двигателей «Конкорда», набиравших обороты.
— Что такое, Шлинке? Летим. Вы готовы? — сказал он громко, подойдя к русскому офицеру. Завидев Михаила и Ингу, шедших к ним, махнул рукой, произнес еще громче, срывая голос: — Клебер, выводи Гитлера, взлетаем через десять минут.
Миша развернулся и бросился к СКП.
— Отставить! — гаркнул Шлинке. — Отставить взлет, полковник! Это приказ!
— Поздно, Иоганн, поздно. Мы летим. Мы должны доставить Гитлера в Москву. Это мое твердое убеждение. Этим мы спасем себя и изменим ситуацию на фронте.
— Это приказ, полковник! — взбесился Шлинке. — Я не шучу! — смершевец стремительно достал пистолет и направил на Ольбрихта.
— Убери пистолет, Иоганн! Не делай глупостей.
Франц шагнул вперед.
— Назад! — рыкнул Шлинке и, дослав патрон в патронник, выстрелил.
В эту же секунду рядом зазвучала длинная автоматная очередь. Кто-то опустошал прицельно весь магазин. Свинцовые осы, вспарывая морозный воздух, шквалом обрушились на разведчиков. Возгласы раненых, шум осыпающегося стекла, ошеломили на мгновение командную группу. Все попадали.
Шлинке лежал на снегу, раскинув неестественно руки. Серо-зеленая фуражка с нацистским орлом валялась рядом. Франц стоял левее на коленях, согнув голову, зажимал ладонью плечо, сильно кровоточащее. Два легкораненых охранника с автоматами, забежав за стену СКП, залегли для боя.
Следопыт отреагировал молниеносно. Он вскинул винтовку, припав на колено, взглянул в прицел. В перекрестие увидел рыжую голову эсэсовца. Лицо грязное, измазанное кровью, глаза устремленные, злобные. Пальцы дрожат, пытаются лихорадочно вставить новый рожок.
— Вот, дьявол, ожил! — проворчал сибиряк. Плавный спуск, без сожаления. Пуля вошла в лоб.
Унтершарфюрера Кранке отбросило за бруствер окопа. По нему с опозданием заплясали очереди автоматчиков, взрыхляя и перемешивая багровый снег с землей.
Франц, постанывая, с трудом поднимался. Степан уже бежал к нему, подхватил. — Вы ранены, господин полковник. Вам нужна срочная перевязка. Пойдемте к самолету.
— Подожди, Степан. Мне надо к Шлинке.
Франц попытался оттолкнуть водителя, но тот цепко поддерживал шефа.
— Я вам помогу, вы ранены. Не сопротивляйтесь.
Шлинке лежал на снегу с широко раскрытыми глазами. Шинель и китель расстёгнуты. Рубашка серо-мышиного цвета на глазах пропитывалась кровью. Инга, всхлипывая, неумело закрывала рану перевязочным материалом, пыталась остановить кровь.
Кто-то крикнул: — Санитара, санитара. Где санитар?
Крик тонул в нарастающем реве двигателей «Конкорда». Оттуда уже махали руками, звали к самолету, пытаясь перекричать рев. Клебер с Гитлером стояли у трапа в окружении автоматчиков. Миша не знал, как поступить. Душа рвалась бежать на помощь, туда где Инга, Франц, Константин. Но ответственность за охрану немецкого фюрера сдерживала порывы.
Франц наклонился к Шлинке, дотронулся пальцами до шеи. Пульс практически не прощупывался.
— Иоганн, Иоганн, что вы хотели мне сказать? Вы получили подтверждение?
— Он не может говорить. Он умирает! — истерично выкрикнула Инга. — Господи, где же эти санитары! — девушка обернулась. Вокруг никого не было. Даже Миши. Куда все подевались? После появления зеленой ракеты все куда-то пропали, как будто растворились.
Инга пробовала сдерживать себя, не отчаиваться. Но слезы текли сами собой. Она чувствовала себя одинокой и брошенной. Почему-то вспомнилась мама, отец…
— Это не Гитлер… — вдруг прохрипел Шлинке на выдохе. Кровь забулькала в горле.
— Что! Что вы говорите, Иоганн?
— Это дво… ник… — губы дрогнули, расползаясь, застыли в холодной усмешке. Тоненькая струйка крови побежала по подбородку.
— Иоганн, Иоганн, — Франц затряс Шлинке за ворот шинели, не веря его словам. — Что ты сказал? Этого не может быть? Я же видел…
— Он мертв, господин полковник, — всхлипнула Инга, взглянув на Шлинке. В открытых глазах русского разведчика отражалось серо-голубое бельгийское небо, заволакиваемое набегающими густыми облаками. Взор тридцатипятилетнего офицера был умиротворенный, спокойный, застывший. Рука Инги непроизвольно потянулась к лицу командира, дотронулась до век. — Прощай, Константин.
Связистка медленно поднялась, выпрямилась. Отчаяние и горечь заполняли ее сердце, тяжесть утраты принуждала стоять, хотя надо было бежать к Михаилу, бежать от смерти. Слез уже не было. Инга заметно дрожала и справиться с дрожью не могла. — П-полковник! — наконец обратилась она к Ольбрихту стуча зубами, который что-то шептал себе под нос, как бы с кем мысленно разговаривая. — Я, я вам все расскажу, п-полковник, — девушка волновалась, отчего рижский акцент прорывался в словах. — К-командир не все рассказал, не успел. Я… я вам все расскажу…
Справившись с дрожью и волнением, она заговорила тверже. — Мы не дождались с центра подтверждения об отмене операции. Но получен сигнал от «Альфреда», — произнеся эту фразу, Инга смутилась и замолчала, вспомнив, что Ольбрихту неизвестен этот канал связи. Однако несколько секунд подумав, она глубоко вздохнула и вновь заговорила: — «Альфред» передал, что Гитлер в последний момент поменял маршрут и уехал машиной через Арденны. На самолет вместо себя он послал двойника. Вы слышите, полковник? Двойника! Оказывается, у вашего фюрера есть двойник и он…
— Вот оно что…? — Франц заскрежетал зубами, опустился на снег рядом с Шлинке. Силы и уверенность оставляли немецкого разведчика. Значит Раттенхубер знал о подмене… Потому и дал согласие на пропуск русского штрафбата. Знал и погубил себя, промелькнула зловещая мысль. Дьявол!
— Шайзе! Шайзе! Шайзе! — вырвалось громогласное ругательство из груди Франца. Он ударил кулаком по заледенелой земле, сдирая кожу перчатки. — Проклятие, меня обвели. Но я же знал о его существовании, почему не предвидел такой вариант? Шайзе!
— Господин полковник… Франц, — пальцы Инги коснулись плеча. — Вы ранены, вы теряете кровь и силы. Вас надо срочно перевязать.
— Отстань, — огрызнулся Ольбрихт. Кровь из раны стекала по рукаву на снег. Франц не чувствовал боли в руке. Боль была в сердце. Он проиграл схватку с фюрером.
— Господин полковник! Взлетаем! Быстрее, — доносились вновь нервно - возбужденные крики со стороны «Кондора». — Теряем время.
Ольбрихт с трудом поднялся с земли. Его тут же подхватил Степан. Они медленно двинулись к «Кондору». Увидев Следопыта, Франц с болью выдохнул: — Сержант, несите Шлинке в самолет… Пусть в России отдадут последние почести герою. Мы улетаем…
В самолет Франца занесли на руках. Сам он двигаться не мог, обессилел от кровопотери. Сильные руки бортехника помогли подняться и Инге. Девушка была на грани нервного срыва. Зайдя по трапу, она тут же опустилась на пол.
Следопыт замыкал группу, грузно ступая по приставной лестнице. На руках богатырь нес командира. Поднявшись в самолет, обвёл всех мрачным взглядом, уложил Константина рядом с Ингой, прогремел механику: — Задраивай люк, командир, теперь можно лететь.
«Кондор», вырулив на взлетную полосу, остановился. Выйдя на максимальные обороты четырех двигателей, побежал тяжело и мощно. Замелькали развороченные объекты аэродрома. Впереди в небе уже набирали высоту два «мессершмитта». Сзади выруливали еще три самолета, управляемые русскими асами.
«Кондор» оторвался от земли. Миша посмотрел на лежащего Франца, на Ингу, перемещенную в кресло, вздохнул с облегчением: — Домой! Летим домой…
Франц очнулся от перепада давления во время набора высоты. — Где он? Где? — застонал немец, приподняв голову. — Помогите подняться.
Миша положил руку на грудь Франца, прижал слегка к подушке, произнес тихо: — Мы взлетели, Франц, набираем высоту. Не двигайся. Береги силы.
— Где фюрер? — громче спросил полковник. — Подведите его. Дайте взглянуть.
Михаил подал знак танкисту. Степан, морщась, крепко ухватился за шинель нациста, поднял Гитлера с пола, толкнул вперед. — Пшел, скотина!
Фюрер был жалок до отвращения. От него шел запах мочи и крови. Он дрожал от страха. Слипшиеся волосы сползли на кровоподтечный левый глаз и придавали нацисту еще более карикатурный вид. Правый глаз лихорадочно светился, бегал по сторонам.
Когда Гитлера подвели к Францу, который лежал на его диване, с перевязанным плечом и укрытый шинелью, нацист задрожал сильнее. Он хотел что-то сказать, но зубы стучали, что он не смог произнести слова, только выдавил улыбку.
Франц всматривался в землистое лицо Гитлера. Оно сливалось с шинелью серо-мышиного цвета. — Что в нем не так? — проскользнула гнетущая мысль. — Это Адольф Гитлер! Тот же овал лица. Те же усики «Toothbrush», схожие с зубной щеткой. Остронос. Тяжелые мешки под глазами. Дряблая кожа, покрытая капиллярной сеткой. И этот страх в глазах, панический страх. Это же вождь нацистской Германии!
Губы Франца разошлись в улыбке. Из груди вырвался облегченный возглас: — Это он…!
Вдруг Франц дернулся, как будто рука дотронулась до оголенного электрического провода. Он открыл шире глаза, прошептал: — Наклоните ближе.
Степан держал крепко нациста за шиворот. Поняв фразу шефа, резко потянул фюрера вниз. Гитлер вскрикнул, упал на колени.
Под левым ухом фюрера Франц заметил небольшую родинку. — Шайзе! — вырвалось проклятье из уст разведчика. Он остервенело, словно клещами, сжал пальцами здоровой руки лицо нациста и отбросил от себя. — Швайне! — И в эту минуту он почувствовал сильнейшую головную боль и крик из глубины мозга: пронзительный, разрушающий: — Этого не может быть!
Франц приоткрыл рот, чтобы ответить, и будто бы ответил, как его голова безвольно откинулась на подушку, а слова потонули в новой волне звуков: безмерно мощных и раскатистых: — Этого не может быть! Не-е-ет! Проща-й-й!
Глаза вздрогнули, открылись. Мягкий, приглушенный свет освещал комнату. Тихо гудела контрольная аппаратура, светился экран, на котором постоянно отображалась информация о работе сердца. Лекарство по тонкой трубке стекало и каплями попадало в вену. Через носовую канюлю поступал кислород.
Франц понял, что лежит на кровати-каталке в реанимационной палате. Пошевелил пальцами ног, рук. Они сгибались. Оторвал голову от подушки, опустил со стоном. Слабость неимоверная.
— Лежу в кардиологическом центре. Что произошло? Инфаркт? Сосуды? — потекли мысли. — …Клаус. Клаус… Где ты? Я произнес имя «Клаус». Это кто?… Клаус… Ничего не помню. Какой сегодня день, год? Где я нахожусь…?
Вдруг отворилась стеклянная дверь. В палату уверенно вошел седой мужчина в белом халате. За ним осторожно вошла миловидная женщина пенсионного возраста. Взгляд устремлен на Франца. В глазах тревога.
Седовласый мужчина бегло взглянул на экран, довольный увиденными кривыми, обернулся к женщине, произнес:
— Ваш отец пришел в себя после наркоза. Жизненно важные показатели в норме. Мы не имели права допускать вас в реанимационную палату, но пошли навстречу. Операция прошла удачно. Состояние тяжелое, но уже не критическое. Говорите недолго. Дежурная сестра рядом.
Женщина, мягко ступая, подошла к кровати. С ее глаз скатывались слезы. Чтобы удержаться на ногах она присела на стул. — Папа, папочка, — заговорила она почти шепотом. — Я люблю тебя, папочка, прости меня… Ты не представляешь, как мы все волновались за тебя. Семь часов на операционном столе. Семь часов под наркозом. И это в твоем возрасте? Но все позади. Профессор Шлинке сказал, что тебе поменяли аортальный клапан и провели аорто-коронарное шунтирование, три шунта. Ты будешь жить, папа.
Глаза женщины, немного помутневшие от времени, но не потерявшие небесной синевы, от произнесенных последних слов, радостно заблестели. Слезинки застыли, словно бриллианты. Посетительница достала из дамской сумочки носовой платок и аккуратно убрала слезинки, не размазав тушь. Затем положила ладонь на сухую, морщинистую руку отца, погладила ее. — Ты будешь жить, папочка, — вновь повторила она. Мы тебя выходим. Больше ни на какие встречи и конференции мы тебя не пустим.
— Шлинке, знакомая фамилия, где я ее слышал…? — прошептал Франц. — Не помню. Кто вы? Где я нахожусь? — Франц повернул голову в сторону незнакомки, устремил болезненный взгляд.
— Бедненький. Это наркоз, пройдет, — женщина нежно еще раз погладила отца по руке. — Я Злата, твоя дочь. Ты что, не узнал меня?
Брови престарелого немца: выцветшие, редкие сдвинулись в недоумении. Он закашлялся, проглотил, подкативший к горлу комок, растеряно сказал: — Не узнал… Я знал Златочку, двухлетнюю девочку, свою дочь, которую отняла у меня война. А сейчас ты такая взрослая. Я не узнаю тебя, Злата.
— Пройдет, пройдет наркоз и узнаешь, — вдохнула женщина, сдерживая слезы.
— А мама, где мама, где моя Верочка? Я с ней виделся мимолетно в Берлине зимой 45-го года.
— Мама? — удивлено переспросила Злата. Она умерла десять лет назад. Ты всегда был с нами, а тем более в это скорбное время. Маму похоронили на Ваганьковском кладбище. Разве ты этого не помнишь?
— Ничего не помню. Какой сегодня год? Я нахожусь в Москве, не в Берлине?
— Ну, папа, приехали?!!! Конечно в Москве. А год сегодня 2012, 10 июля. А вообще, мы живем в Евро-Азиатском Союзе социалистических государств. Ты это хоть помнишь?
— А Германия, деточка. Что с Германией?
— Ох-х… — вздохнула Злата. — Германия — это промышленный центр Евро-Азиатского Союза. Тебе, кстати, пришло письмо из Берлина от госпожи Марты Ольбрихт. А в комнате для посетителей сидит офицер союзной госбезопасности Клаус Виттман и ждет встречи с тобой.
— Марта…? Клаус…? — задумался престарелый Ольбрихт. — Златочка, ты оставь пока меня наедине, зайди через день. Мы поговорим обо всем: о маме, о внуках, о нашей жизни, но позже. Мне надо побыть одному… Прости… — Франц отвернул голову, закрыл глаза. Он не понимал, что с ним происходит, он не понимал по сути всего, о чем говорила ему Злата. Он не помнил времени, в котором находился, не мог мысленно сориентироваться в обстановке.
Женщина поднялась, поцеловала отца в лоб. — Поправляйся, папочка. Завтра я зайду с Катюшей. Она, как раз, возвращается из Франции после Всемирного фестиваля молодежи. Она звонила, что успела выполнить твою просьбу. Она съездила в Ниццу и посетила могилу дяди Степы на кладбище Кокад. Ей, как будущей журналистке, интересно с тобой пообщаться, поделиться впечатлениями о жизни за границей.
— …Степан? Николетт? Кокад? Ницца? — Франц вспоминал эти символы другой жизни и не мог вспомнить, осознавая, что они имели особое место в его судьбе.
— …Октябрь 2011 года …Да в октябре он посещал Ниццу, кладбище Кокад. Получается меньше года назад. Но там он прилетел с Катюшей из Берлина. Его провожала Марта. А здесь… Почему он здесь? — Франц силился понять, почему и как он оказался здесь, в CCCР, стране канувшей в лету? — мысли путались, уводили его вновь на кладбище. — Да, на кладбище его кто-то окликнул и это был… Это был Клаус! А после, после, произошло…
— Папа, ты побледнел, позвать врача?
— Что? Нет, нет. Спасибо… Пройдет. Ты иди.
— Хорошо. Я пошла. Тебе что-то принести из еды, фруктов?
— Ничего мне не надо. Все у меня есть… — раздраженно промямлил Франц. — Иди. Все потом.
Мысли немощного Франца в эту минуту были далеки от встречи с женщиной, которая назвалась Златой, у которой глаза, действительно были так похожи на глаза его дочери.
— Клаус…? — Франц вдруг вспомнил военного двойника, своего верного попаданца. Он вдруг вспомнил гневные окрики офицера СМЕРШ Иоганна Шлинке, свое ранение, взлет «Кондора». Все вспомнил, что произошло с ним в начале февраля 1945 года. В памяти детально воскресали события операции «Бельгийский капкан» по захвату Гитлера. Да, по взятию в плен нацистского вождя. Сердце Франца затрепыхалось от детализации воспоминаний. Он остро почувствовал неприятный запах, прорвавшийся из далеких времен, исходивший от фюрера, когда того подтащили к нему в самолете. Огромные кровянистые глаза нациста наплывали на него. В них стоял страх, мольба о помиловании и одновременно ненависть… Облик фюрера пропал. Появилось лицо русского вождя на приеме. Тихая речь, его слова: — Ну что, товарищ Ольбрихт, мы построим вместе новую, возрожденную Германию? — Теплое рукопожатие при награждении Золотой Звездой Героя СССР, а в глазах — лукавинка. Образ Сталина пропал так же молниеносно, как появился. Замелькали лица, множество лиц, одновременно знакомых и незнакомых. Они засасывались и пропадали в огромной воронке-дыре. Голова Франца, тело стремительно неслись, как бы отдельно, за ними. Он упорно сопротивлялся движению. Но огромный пылесос мироздания затягивал безвозвратно. Франц почувствовал острую, щемящую, а затем разлитую боль в сердце. Перед глазами пошли радужные круги. В груди стало очень жарко. Зримо поплыли картины жаркого лета 41 года: соломенные крыши, убогие, заброшенные славянские селения, пыльная дорога, пленные русские, много пленных, короткие бои, стремительное наступление и глаза, большие, небесного цвета, проникновенные глаза…
— Вера… Вера! — вскрикнул Франц. — Прости! Я изменил твою судьбу…
Дрожь тела утихла. Капельки пота выступили на лбу. Лицо посветлело и слилось с белой простыней. Дыхание становилось неглубоким, прерывистым. Кривые электрокардиограммы истерично плясали и быстро вытягивались в тонкие зеленые линии. Замелькал сигнализатор оповещения. Пальцы Франца потянулись к кнопке вызова. Губы вяло дрогнули: — Сестра… — мозг в эту минуту рассыпался на мириады звезд, и кто-то из глубин, рождавшихся созвездий, звал к себе. Голос насмешливый, уверенный, бодрый:
— Коммандос, не раскисай!.. Скисай… скисай. Нас ждут большие дела, дела-а…дела-а-а-а!!!