Глава девятая

Жанр «Записок»

Цезарь писал очень много, почти не расставаясь с писцовыми табличками и стилем. Когда у него не было возможности писать самому, он диктовал специально обученному рабу, который всегда находился рядом. Близкий друг и биограф Цезаря Гай Оппий свидетельствует, что Цезарь мог ехать на коне и диктовать письма одновременно нескольким писцам (Плут. Цез., 17).

Если верить Плинию Старшему, [133]Гай Плиний Старший (23–79 гг. н. э.) — историк и натуралист, автор «Естественной истории» в тридцати семи книгах.
Цезарь обладал невероятной способностью делать сразу три дела: говорить, слушать и в то же время писать или читать. Он мог диктовать разные письма одновременно четырем, а если занимался только составлением писем, то и семи писцам (Plin. Nat. hist., 7, 91). Многое из того, что Цезарь написал, носило деловой характер, многое имело вид черновых записей, и лишь часть написанного получила стилистическую обработку.

Из довольно обширного и разнообразного литературного наследия Цезаря до нас дошли только исторические сочинения "Commentarii belli Gallici" («Записки о галльской войне») в семи книгах и "Commentarii belli civilis" («Записки о гражданской войне») в трех книгах [134]Античная книга — папирусный свиток или пачка пергаментных тетрадок общим объемом около тысячи строк.
. В них излагаются ход военных действий в Галлии с 59 по 52 г. и события гражданской войны в 49–48 гг., то есть события, активным участником которых был сам Цезарь. Вес остальные произведения Цезаря не сохранились.

Литература издавна являлась для римлян одним из способов самовыражения. Они охотно посвящали ей свой досуг, предпочитая иногда литературные занятия всем другим видам деятельности. Во II–I вв. до н. э., когда Римское государство вышло за пределы города Рима, ставшего только столицей огромной Средиземноморской державы, на историческую арену начали выдвигаться отдельные личности, способные оказывать и оказывающие мощное влияние на ход истории. Это было время самого бурного развития всех отраслей духовной жизни в Риме: критики, грамматики, науки, поэзии, красноречия, истории, философии, права. Все большее количество римлян приобщается к культурному наследию Греции и эллинизированного Востока.

Под влиянием эллинистической философии и литературы в Риме окончательно утверждается индивидуалистическая идеология. Мнение коллектива перестает быть единственным и определяющим в жизни людей. Отдельный индивид решительно отстаивает свои права и, противопоставляя себя коллективу, требует к себе особого внимания, стремясь оставить свой след в политической и культурной жизни общества.

В политике личность утверждает себя через диктатуры и различные формы единоличной власти (Сулла, Помпей, Цезарь), в философии — через эпикуреизм Лукреция, [135]Тит Лукреции Кар (ок. 95–55) — автор дидактической поэмы «О природе вещей», представляющей собой изложение эпикурейского учения.
в поэзии — через субъективную и автобиографическую лирику (Катулл и его окружение).

В эпохи политических катастроф и социальных потрясений всегда обостряется интерес к отечественной истории, в которой люди пытаются найти объяснение и обоснование новой исторической реальности. К началу I в. до н. э. римская историография заметно эволюционировала, все чаще склоняясь к более научным и современным методам исследования. Она уже не ограничивается, как прежде, показом исключительно внешних событий, а обращает внимание и на проблемы внутренней жизни.

У римских историков все отчетливее проявляется готовность отойти от традиционных способов изложения исторического материала и тяга к поиску таких форм, которые отвечали бы задачам новой историографической концепции. Однако еще продолжают создаваться исторические сочинения по анналистическому методу, в которых повествование ведется по старинке, в форме летописи, от истоков и возникновения Рима, события располагаются в строго хронологической последовательности, без малейшей попытки понять их внутреннюю, причинно-следственную связь, без отделения главного от второстепенного. Историки-анналисты еще не задумываются над психологической мотивировкой человеческих поступков.

Все же для римской историографии более характерным является теперь монографический подход к материалу, когда изображаются отдельные события или лица и наряду с поиском идеальных образов делается попытка извлечь из римской истории этические уроки и дать на ее основе картину нравов. Эта историография уже не обращается к легендарному прошлому Рима, а предпочитает исследовать события по времени более близкие, даже современные автору.

Подлинное выражение историографии, ставящей своей задачей не сухой перечень сведений, а объяснение людей и событий и отвечающей требованиям художественности, впервые отчетливо обнаруживается лишь в сочинениях Цезаря, а несколько позже в монографиях Саллюстия.

В Риме уже появились образцы литературного жанра, которому была уготована замечательная судьба. Речь идет об автобиографии, жанре, вызванном к жизни интересами по преимуществу лично-политическими. В автобиографиях авторы, оправдывая свою политическую деятельность, защищаются от нападок политических противников или, наоборот, обрушиваются на них. Это — те стимулы, которые в значительной степени лежат в основе дошедших до нас исторических сочинений Цезаря. Записки о своей жизни, написал, например, Сулла, в 79 г. сложивший с себя диктаторские обязанности и удалившийся на покой [136]Мемуары Суллы, из-за смерти автора прерванные па 22-й книге, закончил и издал его вольноотпущенник Корнелий Эпикад.
.

Появление автобиографического жанра знаменует собой окончательное утверждение в римском обществе индивидуалистического сознания. Автобиографический характер имеют и уцелевшие сочинения Цезаря. Но между мемуарами Суллы, а также сходными по жанру произведениями других авторов, и «Записками» Цезаря есть существенное различие. Сулла писал свои воспоминания о событиях, которые уже стали достоянием прошлого, Цезарь же писал по горячим следам, поэтому его «Записки» часто напоминают дневниковые записи.

Современный читатель, не искушенный в античной литературе, взявшись за чтение Цезаря, будет разочарован. Уже на первых страницах он с удивлением обнаружит, что повествование не соответствует его привычным представлениям о художественной литературе. Вряд ли его переубедит утверждение, что «Записки» Цезаря — это один из лучших образцов изящной словесности на латинском языке. Его недоумение понятно. Дело в том, что некоторые формы прозаической литературы, в настоящее время не предназначенные для художественных целей (труды по истории, философии, географии и т. п.), у древних наряду с познавательными выполняли и эстетические задачи. От этих произведений ждали занимательности, которая достигалась различными средствами художественной выразительности. Для сочинений делового, узкоспециального и научного характера, например по математике, кулинарии, праву, художественная стилизация была не обязательна.

Римская историография с самого начала своего возникновения ставила перед собой очень конкретные, практические задачи, никогда не занимаясь отвлеченным исследованием исторической истины ради самой истины. Пронизанная элементами публицистики, историография во времена Цезаря приобретает общественно-политическую значимость и часто используется в интересах отдельных партий. Античный историк стремится прежде всего привлечь и удержать внимание читателя, затем убедить и склонить его на свою сторону. Чтобы достичь этого, он обращается к помощи различных стилистических средств, относясь к историографии как к искусству, как к особому роду словесно-художественного творчества.

Современному читателю может показаться, что повествование Цезаря чересчур перегружено географическими названиями, топографическими описаниями, военными выкладками, в которых вроде бы нет никакой художественности. Уж очень сухо и деловито ведет Цезарь свой рассказ, лишая его ярких стилистических украшений. В «Записках», например, трудно отыскать тропы, слова, употребленные в переносном значении, что уже само по себе непривычно для современного читателя, который от художественного произведения ждет прежде всего образности.

Действительно, Цезарь очень скуп на эмоциональную и экспрессивную окраску своего стиля, который с полным основанием можно рассматривать как нормативный. До минимума ограничивая свой словарь, он употребляет слова всегда в их прямом значении, устраняя таким образом всякую двусмысленность и достигая предельной сжатости повествования. Отсутствие тропов историк мастерски компенсирует синтаксическими фигурами: параллелизмами, гипербатами, брахилогией, асиндетоном и другими. Искусным расположением слов он достигает замечательного эффекта. Например, выдвигая сказуемое или второстепенный член на первое место, он сообщает ему добавочные смысловые и выразительные оттенки.

Всякое отклонение от синтаксической нормы могло служить художественной цели. Но это способен по-настоящему оценить лишь тот, кто знаком с грамматическим строем латинского языка. При передаче на другой язык эти особенности, как правило, исчезают. В переводе невозможно отразить ритмическое членение фраз и звучание латинской речи. А между тем античные авторы, рассчитывая на то, что их произведения будут читаться главным образом вслух, огромное внимание обращали на звучание и ритм своих фраз. Даже сведущие в латыни люди лишены возможности в полной мере оценить достоинства прозы Цезаря, поскольку музыкальная основа нашего языка сильно отличается от латинского: русский язык, например, не знает долгих и кратких слогов.

В сочинениях Цезаря, особенно в «Записках о галльской войне», ярко проявляется интерес и какое-то обостренное любопытство автора к географическим данным, этнографии, обычаям и, вообще, к людям, что очень редко встречается у других писателей. Это не просто дань эллинистической традиции или бесстрастная констатация и проявление общей культуры, а подлинная увлеченность Цезаря новым для него миром. Бережным отношением к подробностям и частностям, стремлением к точности их изложения Цезарь создает у читателя ощущение полной объективности, чему способствует сама манера повествования. Этнографические экскурсы имеют некоторые стилистические особенности и особый, несколько замедленный ритм изложения.

Как оратор и стилист Цезарь сложился в школе Марка Антония Гнифона, который в то время был главой аналогистов [137]Аналогисты οтстаивали стройностьь и морфологическое единообразие языка.
в Риме. От него Цезарь усвоил вкус к правильному и чистому языку, свободному от неологизмов и редких малоупотребительных слов. Свои стилистические установки Цезарь излагал в трактате «Об аналогии», утраченном для нас. Принципы, провозглашенные Цезарем-грамматиком, были им применены в «Записках», в которых он воздерживается от слов «новых и непривычных». Он устраняет из своей речи неологизмы, архаизмы, иноязычные слова (разумеется, когда в них нет особой необходимости) и одновременно всю ту лексику, которая может придать его стилю новизну и экстравагантность. Он тщательно отбирает слова, пользуясь при этом, как уже отмечалось, минимумом лексики и воздерживаясь от чрезмерной синонимии.

При поверхностном чтении Цезаря может возникнуть ощущение монотонности его латыни, но при внимательном чтении оно исчезает, так как на самом деле латинский язык в его произведениях живой, разнообразный, но ни в коем случае не пестрый. Его манере изложения присущи стилистическая прозрачность, предельная точность и чистота языка. Чтобы не нарушать стилистического единообразия, Цезарь, например, сводит к минимуму использование прямой речи, которая встречается в «Записках» всего 21 раз.

«Записки» Цезаря являются образцом полного соответствия формы и содержания: излагаемый в них материал, любая мысль и настроение писателя находят адекватное выражение. Стиль Цезаря, сжатый и лаконичный, создает ощущение необычайной стремительности, но эта стремительность не имеет ничего общего с приблизительностью и небрежностью.

О непревзойденной простоте и точности языка «Записок» имеется авторитетное мнение Цицерона. «Нагие, простые, прелестные» — такими прилагательными определил великий оратор литературные достоинства «Записок», «ибо всякие украшения речи с них, словно одежда, сняты» (Циц. Брут, 262). «Нагая простота» «Записок», о которой говорит Цицерон, — это не что иное, как абсолютная реализация художественного замысла. Естественность и непринужденность прозы Цезаря — результат большого искусства и тщательной отделки.

Если стиль — это сам человек, если в языке наиболее ярко проявляется его личность, [138]«Какова жизнь, такова и речь» гласит известная греческая поговорка, которую в латинской форме приводит стоик Сенека (Сен. К Луц… 114, 1). Стиль — своеобразное отражение жизни человека и его характера (там же, 115, 2).
то в какой-то степени эта истина применима и в отношении жанра, которому писатель отдает предпочтение в своем литературном творчестве. Выбор автором формы для своего произведения никогда не бывает случаен, особенно в античности, где система литературных жанров отличалась исключительной четкостью и устойчивостью. Поскольку в древности каждому жанру соответствовал свой, особый стиль, выбор жанра для древнего писателя означал одновременно и выбор стиля.

Латинские авторы обычно сами объявляют о своем намерении подключиться к литературной традиции. Установка только на эксперимент чужда самому духу римской литературы республиканского периода. У нас нет примеров пренебрежительного отношения римских писателей к устоявшимся в литературе жанровым формам. Правда, римские поэты и прозаики часто не укладываются в рамки традиционных форм и, нарушая существующие каноны, обогащают литературу. Но и в этих случаях речь может идти не о сознательном жанровом новаторстве, а скорее о яркой творческой индивидуальности, вносящей свои неповторимые черты в привычную форму. Из-за плохой сохранности римской литературы каждое уцелевшее произведение представляется единственным и неповторимым. Мы лишены возможности сравнить его с другими произведениями этого жанра, поэтому судить о степени новаторства конкретного писателя в отношении того или иного литературного жанра всегда очень трудно.

Жанр — это не просто комбинация формальных приемов, а форма видения и осмысления определенных сторон мира, выражение не только художественного, но и социального опыта писателя. Чувство жанра предполагает наличие у писателя обостренного чувства времени, ведь актуальность жанра самым тесным образом связана с пробуждением в обществе соответствующих идейных интересов. Жанр, отражая реальное состояние общества, одновременно является отражением авторской личности, ее отношений с окружающей средой.

В римском обществе I в. до н. э. особенно остро стояли вопросы единства личности и общества, внутренней свободы и государственной необходимости. Освобождение личности от диктата коллектива потребовало введения в римскую литературу новых жанровых форм, в поисках которых прозаики и поэты вновь обратились к литературе греков. Как уже отмечалось, в историографии появились малые формы, такие, как историческая монография, автобиография, жизнеописание выдающихся личностей и т. п.

Что касается исторических сочинений Цезаря, то их жанр в разное время определялся по-разному. В них видели мемуары апологетического характера, военную хронику, политический памфлет, официальный отчет сенату или римскому народу, разновидность автобиографии, самопанегирик, дневник военных действий, публицистические записки о своем времени.

Как правило, в начальных стихах или главах своего произведения римский автор старался указать на свой греческий образец и, следовательно, на сам жанр. В последней трети I в. до н. э. поэт Гораций для названий сборников своих стихотворений стал использовать их жанровые наименования — «беседы», «послания». До него авторское обозначение жанра в самом названии произведения встречается довольно редко. Возникает, вполне естественный вопрос, что хотел сказать Цезарь, назвав свои исторические сочинения словом соmmentarii? Можно ли его понимать как авторское жанровое обозначение? Если да, то какое значение вкладывал в этот термин сам Цезарь, и в какой мере он придерживался закона избранного им жанра?

Невозможно допустить, что Цезарь мог назвать свой литературный труд словом непривычным или малопонятным для римлян. Это противоречило бы его стилистической концепции, о которой мы только что говорили. Словом commentarii назывались записи, которые с древнейших времен были обязаны вести должностные лица в Риме, а также записи, относящиеся к деятельности больших жреческих коллегий. Известны, например, сот-mentarii pontificum («записи понтификов»), которые Цезарь, как верховный понтифик, знал и за составлением которых должен был следить. Эти записи не сохранились, но упоминание о них мы находим у многих авторов.

Когда Цезарь писал свои «Записки», термин «комментарии» уже вышел за пределы узкой сферы технического обращения и начал циркулировать в сфере литературного обихода. Например, мемуары Суллы иногда приводятся под названием «Commentarii rerum gestarum» («Записки о деяниях»). Известно, что современник Цезаря крупный ученый-неопифагореец Нигидий Фигул написал и издал сочинение «Commentarii grammatici», в котором рассматривал вопросы синонимии, морфологии, этимологии и т. п.

Слово commentarii означает «заметки, записки для памяти», указывая не столько на сочинение, принадлежащее к определенному литературному жанру, сколько на собрание дневниковых записей, представляющих собой серию сырых заметок, еще не являющихся связным и окончательным по форме повествованием. Таким образом, «комментарии» — это необработанный материал, основа будущего сочинения. Подобные «комментарии» частного характера лежали в основе первого целиком дошедшего до нас памятника латинской прозы — книги Катона Старшего «О сельском хозяйстве». Это сочинение, не получившее окончательной литературной обработки, первоначально предназначалось узкому кругу читателей.

Греческими эквивалентами слова commentarius являются υπόμνημα (hypomnema) и менее точное ξφημερις(ephemeris), которое мы находим у ряда греческих писателей и в рукописях X–XI вв., где эти слова использованы в названии исторических сочинений Цезаря.

Греческое слово υπόμνημα имеет смысл «записи, сделанной по памяти или непосредственно за событиями». Цицерон, уговаривая Луция Лукцея написать историю своего консульства, предоставлял в его распоряжение «записи всех событий» (commentarii rerum omnium — Циц. К близким, 5, 12, 10; ср. 8, 11, 4). Лукиан [139]Лукиан — греческий писатель, живший во II в. н. э.
в своем сочинении «Как писать историю» рекомендует историку, после того как он соберет материал, сделать сначала υπόμνημα и лишь затем наводить красоту и привлекательность с помощью риторических фигур и ритма (48). Вслед за Цезарем, определившим свои сочинения как commentarii, этим же термином их квалифицируют его современники Цицерон (Брут, 262), Гиртий (Галл, война, 8 пред. 2; 4; 8, 4, 3), а позже Светоний (Бож. Юлий, 56). Разумеется, «Записки» Цезаря — нечто большее, чем простые «заметки», они подчинены определенному художественному замыслу и носят следы стилистической обработки.

Пытался ли Цезарь скрыть свою заботу о художественной отделке «Записок» или чувствовал, что из-за нехватки времени не довел их до желаемого результата и потому назвал их «комментариями», как бы не претендуя на их литературную ценность, сказать трудно. Скорее всего, цель Цезаря состояла в том, чтобы противостоять историографии, которая в это время утверждалась в Риме как жанр главным образом ораторский, предназначенный услаждать, убеждать, волновать (Циц. Брут, 185). Не достоверность, а убедительность — девиз этой историографии, в которой документальность нередко подменялась правдоподобием.

Не случайно Цицерон называет историю «трудом в высшей степени ораторским» (О зак., 1, 2, 5) и считает, что «ораторам позволено переиначивать историю как угодно, лишь бы они могли сказать что-нибудь позатейливей» (Брут, 42). А в упомянутом письме к Лукцею, которое датируется 56-м годом, просит написать о его собственной деятельности, «отступив от законов истории» (К близким, 5, 12, З) [140]Известны и другие высказывания Цицерона об истории, которую он называет «свидетельницей времен, светом истины, жизнью памяти, учительницей жизни, вестницей старины» (Об ор., 2, 9, 36), требуя от исторического произведения правдивости и беспристрастности, формулируя обязательные для каждого историка законы: не допускать лжи, не бояться правды, не давать воли пи пристрастию, ни. злобе (там же, 2, 15, 26).
. Цицерон с неодобрением отзывается об историках, не умеющих украсить историческое повествование цветами красноречия (Брут, 228; О зак., 2, 5).

Видимо, в это время в римской историографии резко обозначилась тенденция обращать внимание преимущественно на внешнюю сторону изложения и силу эмоционального воздействия на читателя. Сходный взгляд на историю удерживался в течение всего следующего столетия. «История, — поясняет Квинтилиан, [141]Марк Фабмй Квинтилиан (ок. 35–96) — автор трактата по риторике «Воспитание оратора» в 12-ти книгах.
— близка поэзии и до некоторой степени представляет собой стихотворение в прозе, и таким образом пишется для рассказа, а не для доказательства» (Quint. Inst., 10, 1,31).

Историографии, имеющей своей целью с помощью различных стилистических уловок лишь наставлять читателя и возбуждать его эмоции, Цезарь противопоставляет историографию, всецело поглощенную проблемами военного искусства и топографии. Он демонстративно не хочет облачать свой труд в «художественное одеяние», принятое у ораторов и моралистов.

Поскольку в античности каждый литературный жанр, отражая определенное отношение личности и общества, бытовал в соответствующей социальной среде и имел свою аудиторию, выбор писателем жанра определялся в значительной степени его предполагаемым адресатом. «Записки» Цезаря адресованы прежде всего образованным читателям, которые следили не только за политической ситуацией, но и за литературной полемикой в Риме. Форма «записок, или комментариев» едва ли могла рассчитывать на успех очень широкой аудитории, привыкшей к более простым и доступным, по преимуществу драматическим, видам словесного искусства. Внешняя непритязательность «Записок» не могла обмануть искушенного в литературе читателя, что видно уже из суждений о стиле Цезаря его современников (Циц. Брут, 261–262; Гирт. Галл, война, 8 пред. 4–7). Точно так же «низкое» содержание и прозаический стиль стихотворной сатиры никого в Риме не вводили в заблуждение; она всегда циркулировала в узком кругу образованных римлян, друзей поэта.

Характер и форма «Записок» должны были внушить читателям мысль, что автор заботится единственно об исторической истине, а художественная сторона вовсе не интересует его. В «Записках» Цезарь обращается главным образом к своим друзьям-единомышленникам, а с друзьями нужно быть по возможности простым, искренним и достоверным. Учитывая знатное происхождение Цезаря, его положение и огромное влияние в Риме, надо ли сомневаться в том, что круг этих первых читателей «Записок» был велик?

В соответствии с поставленной перед собой задачей Цезарь писал именно комментарии, одним из первых римской литературе придав художественный характер жанру, который прежде имел исключительно официально-деловое назначение.

 

Глава десятая

«Записки о галльской войне»

Каждый, кто хочет понять и по достоинству оценить «Записки о галльской войне», должен прежде всего решить для себя вопрос, какую цель преследовал Цезарь, создавая их. Обычно в «Записках о галльской войне» видят сочинение оправдательного и пропагандистского характера. По мнению исследователей, Цезарь поставил перед собой цель главным образом политическую, поскольку «Записки» должны были ответить на обвинения политических противников, которые считали вооруженную интервенцию Цезаря в Галлии необоснованной. В научной и учебной литературе «Записки» нередко трактуются как апология военных и политических действий Цезаря против галлов в 58–52 гг.

Вопрос о цели «Записок» теснейшим образом связан с вопросом об их достоверности и степени объективности в них Цезаря. Ведь если Цезарь действительно намеревался представить в благовидном свете свои действия в Галлии, то естественно предположить, что для достижения этого он мог приуменьшить или вообще скрыть некоторые свои неудачи и, наоборот, приукрасить успехи.

Проблема достоверности «Записок» Цезаря восходит еще к античности. По свидетельству Светония, уже Азиннй Поллион, младший современник Цезаря, находил, что «Записки» написаны без должной тщательности и заботы об истине [142]«Многое, что делали другие, Цезарь напрасно принимал на перу, и многое, что делал он сам, он умышленно или по забывчивости изображает превратно» (Азиний Поллион, см.: Свет. Бож. Юлий, 56).
. Суждение Азиния Поллиона сурово сверх меры. Правда, неточностей, например географических, хватает, однако сознательное искажение истины Цезарем доказать очень трудно. Параллельные источники, целиком не зависящие от Цезаря или нс имеющие с ним совпадений, почти полностью отсутствуют. Светоний, приведя мнение Азиния Поллиона, счел все же необходимым добавить: «Впрочем, Поллион полагает, что он (т. е. Цезарь) переделал бы и исправил их (т. е. «Записки»)» (Свет. Бож. Юлий, 56).

Насколько можно судить по имеющимся в нашем распоряжении материалам, в «Записках» нет полного искажения фактов. Можно говорить лишь об особой манере, причем весьма искусной, представлять события в наиболее благоприятном для автора свете: они иногда сдвигаются во времени; подача, окраска и нюансировка фактических данных строго продуманы, в щекотливых и затруднительных для Цезаря ситуациях используются иносказательные выражения и умалчивания. Однако Цезарь является слишком значительной личностью, чтобы опускаться до откровенной лжи. Одно дело — утверждать, что «Записки» рисуют события с точки зрения самого Цезаря, другое — видеть в них умышленную фальсификацию истории.

В «Записках», несомненно, были использованы официальные отчеты и донесения Цезаря сенату, а также переписка Цезаря с его легатами. Все донесения римских наместников из управляемых ими провинций подлежали серьезной проверке в сенате, что исключало возможность явной лжи. Кроме того, среди читателей «Записок» наверняка были офицеры, служившие в армии Цезаря и знавшие весь ход галльской кампании не понаслышке, а как очевидцы событий (Лабиен, Квинт Туллий Цицерон, Гай Фабий, Гиртий и многие другие). В этой ситуации он вряд ли решился бы беспардонно фальсифицировать историю.

Из этого вовсе не вытекает, что Цезарь пишет исключительно историческое сочинение, руководствуясь при этом правдой и только правдой. Не следует забывать, что «Записки» — труд по преимуществу литературный, и вряд ли нужно требовать от их автора беспристрастности. Поскольку главный участник и вырази гель событий, о которых в «Записках» идет речь, — сам Цезарь, было бы ошибкой слепо верить в его полную объективность. Едва ли «Записки» представляли бы сейчас для нас такой интерес, если бы в них излагался лишь ход военных действий, а личность самого автора, его цели и желания остались «за кадром».

Если верить Цицерону, задачей Цезаря было оставить будущим историкам материал для дальнейшей обработки и украшения [143]«Его целью было снабдцть тех, кто захочет написать историю, готовым материалом дли обработки; но разве что глупцы обрадуются случаю приложить к написанному им свои щипцы для завивки, люди же здравомыслящие никогда не возьмутся за перо после него, так как незатейливая и ясная краткость — самое лучшее украшение истории» (Циц. Брут, 262; ср. Свет. Бож. Юлий, 56).
. Об этом свидетельствует и Авл Гиртий, когда пишет, что «Записки» были созданы с той целью, чтобы будущие историки не были лишены сведений о важнейших событиях римской истории [144]«Они были изданы с целью сообщить будущим историкам достаточные сведения о столь важных деяниях; но они встретили такое единодушное одобрение, что можно сказать, у историков предвосхищен материал для работы, а не сообщен им» (Гирт. Галл, война, 8, пред. 5).
. Вполне возможно, что сам Цезарь в частных беседах (Гирт. Галл, война, 8, пред. 8) указывал на то, что его сочинение обращено к будущему, выражая таким образом убежденность в исторической значительности своих действий в Галлии и нежелание унижаться до полемики с политическими врагами.

И все же «Записки», будучи обращены к потомкам, не в меньшей степени адресованы современникам Цезаря. А вот кому именно? По этому вопросу единство мнений так и не достигнуто.

Одни исследователи считают, что Цезарь составил «Записки», предназначая их для широких кругов читателей в Риме а может быть, и в римской Галлии. «Записки» обращены к широким массам образованных людей в Риме и Италии, утверждают другие. Адресат «Записок», заявляют третьи, — весь populus Romanus. Есть и такие, которые доказывают, что «Записки» адресованы прежде всего римской аристократии, которая боролась против Цезаря. Наконец, было высказано мнение, что предполагаемыми читателями «Записок» была небольшая группа образованных и влиятельных римлян, однако не уточняется, кто были эти люди: друзья или враги Цезаря.

Учитывая жанр «Записок», невозможно согласиться с тем, что Цезарь писал их для всего римского народа, не говоря уже о чужеземцах. Во-первых, многие римские граждане не умели читать, во-вторых, в конечном счете не они, а сенат решал, имеет или не имеет Цезарь право выставлять свою кандидатуру на должность консула во второй раз, ведь не исключено, что «Записки» появились в разгар предвыборной борьбы.

Не следует также видеть в «Записках» отчет наместника римскому сенату. Едва ли Цезарь был настолько наивен, чтобы верить в возможность переубедить своих заклятых врагов в сенате. Разве требовало каких-либо оправданий то, что являлось первейшим долгом каждого римского полководца — забота о внешних границах республики? Галльская война была логическим продолжением общей политики Рима по отношению к другим народам, и Цезарь в Галлии лишь защищал интересы римлян (см. Циц. О коне, пров., 9, 22–23). По случаю побед римского оружия в Галлии в Риме трижды были назначены неслыханные дотоле длительные благодарственные молебствия: 15 дней в 57 г. и 20 дней в 55 и 52 гг., [145]Цез. Галл, война, 2, 35; 4, 38; 7. 90; ср.: Свет. Бож. Юлий. 24.— Благодарственные молебствия богам по случаю победы обычно назначались продолжительностью в 5 дней.
что уже само по себе являлось признанием исключительности заслуг Цезаря перед государством. Вряд ли Цезарь мог рассчитывать изменить мнение политических противников в лучшую для себя сторону. Чего стоило одно только чудовищное предложение Катона выдать Цезаря германцам, вынесенное им на рассмотрение сената в 55 г.

«Записки» вне всякого сомнения адресованы конкретному читателю, главным образом друзьям Цезаря. Все римские поэты и прозаики, приступая к созданию произведений, четко представляли свою будущую читательскую аудиторию. Для Цезаря-солдата, человека дела, ясно осознающего не только свои цели, но и пути их достижения, — иначе и быть не могло. Он хорошо знает, к кому обращается в своем сочинении. В его намерения не входило оправдываться или защищаться: открытая полемика с политическими противниками не могла быть успешной в отсутствие Цезаря в Риме. Человек действия, он предоставлял другим отстаивать его интересы в сенате (а таких людей хватало, например Клодий, Курион и другие), предпочитая иметь дело с вооруженным противником на поле сражения.

В «Записках» Цезарь разъясняет суть и характер проводимых им в Галлии мероприятий. Цель этих разъяснений — выработать общую политическую платформу своих сторонников в борьбе с враждебной сенатской группировкой, ведь успешные действия Цезаря в Галлии, обеспечившие ему широкую популярность, верность и преданность военного сословия, у сенатской оппозиции вызывали тревогу и не раз становились объектом ее нападок. Манера Цезаря рассказывать о самом себе в 3-м лице позволяла его приверженцам использовать в политических дебатах текст «Записок» без значительной переделки, неизбежной в том случае, если бы повествование велось от 1-го лица.

В научной литературе утвердилось мнение, что «Записки о галльской войне» были завершены и опубликованы Цезарем в 52–51 гг., но не позже 50 г. Они служили своего рода политическим манифестом Цезаря, в намерения которого входило заочно выставить свою кандидатуру на консульских выборах 49 г. как считают многие ученые. Понятно, что им очень бы хотелось, чтобы все семь книг «Записок» были написаны сразу после завершения седьмого года войны с галлами.

Однако находятся исследователи, которые полагают, что есть немало оснований для другой датировки, что отдельные книги «Записок» создавались в соответствующий год в перерывах между военными действиями и публиковались поочередно в течение семи лет. Эта гипотеза сильно ослабляет версию, согласно которой «Записки» должны были сослужить Цезарю важную службу в предвыборной борьбе. Как бы то ни было, завершение седьмой книги «Записок» совпало с крайне неблагоприятной для Цезаря политической ситуацией в Риме.

Заслуживает внимания точка зрения, согласно которой «Записки» издавались Цезарем отдельными выпусками из одной, двух и более книг. К ней нас склоняют, в частности, наблюдения над использованием в «Записках» авторской речи от 1-го лица. Таких случаев, где глагол употреблен в форме 1-го лица (1-е лицо в прямой речи к делу не относится), оказалось около 50 [146]Как правило, это формы 1-го лица множественного числа; 1-е лицо единственного числа встречается крайне редко (например, 27, 2; 4, 16, 2; 4, 17, 1; 2, 24, 1), поэтому некоторые издатели исправляют единственное число на множественное.
. Обычно это так называемые глаголы речи, например, demonstra-vimus («мы указали»), diximus («мы сказали»), docuimus («мы показали»), nominavimus («мы упомянули») [147]Кроме названных, употребляется глагол ostendimus («мы показали») (3, 10, 1) и выражение mentionem fecimus («мы упомянули») (6, 38, 1). Цезарь ни разу не использовал глагол scripsimus («мы написали»): видимо, он предпочитал диктовать писцам, а не писать собственноручно. Ср. scripsi («я написал») у Гиртия (8, 44, 3).
. Чаще всего Цезарь использует выражения типа ut supra demonstravimus («как мы выше указали»).

Нередко от указанных глаголов зависит инфинитивный оборот (в русском языке он передается придаточным предложением). Например: « [Бельгийская Галлия] которая, как мы сказали, составляет треть Галлии » (2, 1, 1); « [часть конницы] которая, как я выше упоминал, перешла через Мосу » (4, 16, 2); « [Кинтий] который, как мы выше указали, расположен у моря » (5, 22, 1); « солдаты, которые, как мы указали, отправились под особым знаменем вместе [с когортами] » (6, 40, 4). С помощью подобных словесных выражений автор отсылает читателя к соответствующим местам «Записок», где о данном предмете уже шла речь. [148]Чаще всего такие указания отсылают к соответствующим местам данной книги, реже — Других книг, напр.: 2, 1, 1/1, 54, 3; 3, 5, 2/2, 25, 1; 5, 3, 2/3, 11, 1; 6, 2, 1/5, 58, 6. В нескольких случаях ссылка повторяется, например на 2, 25, 1 в 3, 5, 2 и 6, 38, 1; на 4, 21, 7 в 5, 22. 3 и 7, 76, 1.
Таким образом, он выполняет роль проводника, помогающего читателю ориентироваться в тексте «Записок». Кроме того, эти указания должны внушить читателю мысль об основательности и правдивости автора и его стремлении к полной ясности.

Авторские отсылки с глаголом в 1-м лице характерны для книг 2–7, в 1-й книге употребляется исключительно безличная форма ut dictum est/ut ante dictum est («как сказано выше»). В последующих книгах такие безличные и иногда лично-пассивные конструкции без указания на действующее лицо (например, 6, 25, 1) встречаются один, редко два раза в каждой книге соответственно. Исключением является 7-я книга, в которой нет безличных или лично-пассивных конструкций указанного типа с интересующим нас значением, зато более чем в десяти случаях употреблен оборот с глаголом в 1-м лице. Лексическое и грамматическое единство рассматриваемых выражений выдержано лишь в 1-й и 7-й книгах. В 1-й книге используется только глагол dicere в безличной конструкции dictum est; в 7-й — глаголы demonstrare и dicere, всегда в форме 1-го лица множественного числа. Наибольшую лексическую пестроту в описываемых нами случаях дают книги 2, 4, 6 [149]demonstravimus, diximus, nominavimus — во 2-й книге·, соmmemoravi, demonstravi, diximus — в 4-й книге; demonstravimus, docuimus, mentionem fecimus — в 6-й книге.
.

Приведенные примеры не охватывают всех случаев употребления автором 1-го лица по отношению к самому себе. Начиная с 5-й книги, форма 1-го лица служит ему и для других целей. Так, в рассказе о постройке новых судов для переправы в Британию автор говорит о том, что Цезарь приказал сделать их несколько ниже тех кораблей, «которыми мы пользуемся в Нашем море», и несколько шире тех кораблей, «которыми мы пользуемся в остальных морях» (5, 1, 2). Автор счел необходимым сделать здесь разъяснение, обращаясь при этом к совместному опыту его и читателей.

Говоря об островах, лежащих у побережья Британии, он приводит мнение многих писателей, сообщающих, что там во время зимнего солнцестояния 30 суток продолжается ночь. «Но мы, — продолжает автор «Записок», — в своих расспросах таких сведений не получали и только на основании точных измерений посредством водяных часов видели, что ночь там короче, чем на материке» (5, 13, 4).

Еще отчетливее заявляет о себе автор в 6-й книге. Так, обратив внимание на то, что галльские жрецы-друиды считают грехом записывать тексты священных стихов, он лично объясняет причины этого явления, вводя их следующими словами: «мне кажется, это заведено по двум причинам» и т. д. (6, 14, 4). А в главе о германцах, упомянув о Геркинском лесе, добавляет: «[лес], который, как я нахожу, известен по слухам Эратосфену и некоторым другим греческим ученым» (6, 24, 2).

В 7-й книге «Записок» автор, не зная точно, являются ли действия галльского племени эдуев вероломством, говорит так: «это нам не известно, и, как кажется, не может считаться твердо установленным» (7, 5, 6). Но самый яркий пример, где автор обнаруживает себя, можно сказать, «с головой», следующий: «в это время на наших глазах случился достойный упоминания эпизод, о котором мы не сочли возможным умолчать» (7, 25, 1). Речь идет о мужестве галлов в осажденном римлянами городе Аварике. Сходным образом автор «Записок» говорит о речи Критогната, представителя галльского племени арвернов, выступившего перед соплеменниками против предложения о сдаче римлянам осажденной Алезии (7, 77, 2) [150]В последнем примере (7, 77, 2) отсутствие личного местоимения 1-го лица mihi или nobis легко восполняется по смыслу.
.

Автор, вплоть до 5-й книги остававшийся в тени, вдруг начинает давать разъяснения от себя лично, делиться своими наблюдениями, выражать собственное отношение к излагаемым фактам, а иногда и сомнения в правильности общепринятого толкования того или иного события. Он поражается тому, что ему довелось увидеть или узнать от других. Означает ли это, что в авторский монолог врывается голос самого Цезаря [151]Образ автора в «Записках о гальской войне» неизбежно отождествляется с обликом исторического Цезаря, полководца и политического деятеля, однако между образом автора и личностью Цезаря полного совпадения быть не может.
?Или образ рассказчика, созданный им в начальных книгах «Записок», по каким-то причинам перестал удовлетворять в последующих книгах?

Возрастающему от книги к книге авторскому вторжению в ход повествования сопутствуют изменения в стиле изложения. Например, в 4-й книге впервые появляется прямая речь, которая дважды встречается в 5-й и 6-й книгах соответственно, достигая рекордного числа (6 случаев) в 7-й книге; или появляются конструкции с предикатом в начале предложения: в сравнении с 1-й книгой в 7-й их в три раза больше.

Представляется, что эти и другие стилистические особенности последних книг прямо связаны с изменениями в политической жизни Рима, личными обстоятельствами жизни самого Цезаря, задачами, которые он решал в той или иной конкретной исторической ситуации. Так, в 5-й книге, как уже отмечалось, впервые очень четко обнаруживается образ автора. В ней излагаются события 54 г., а раньше, в 55 г., сенатским постановлением Цезарю был продлен срок управления Галлией еще на 5 лет, что тотчас упрочило его положение в политических кругах.

Похоже, что Цезарь писал и публиковал «Записки» в несколько приемов: сначала появилась 1-я книга, затем 2-я — 4-я вместе, потом книги 5-я — 6-я (возможно одним выпуском), и, наконец, после завершения 7-й книги было опубликовано новое, дополненное и частично переработанное издание «Записок», включавшее все семь книг. Каждая такая публикация преследовала определенную цель. Не исключено, например, что в 7-й книге Цезарь ставил себе задачу не только довести до сведения читателей, как на самом деле развивались самые драматические события галльской кампании — всеобщего галльского восстания 52 г., но и определить для себя линию поведения на будущее. Ведь в самом Риме события развивались для Цезаря с не меньшим драматизмом. В 54 г. умерла дочь Цезаря, бывшая замужем за Помпеем; в 53 г. погиб один из триумвиров Марк Лициний Красе; в 52 г. убит Клодий, сторонник Цезаря, в этом же году Помпей избирается единоличным консулом до августа и примиряется с сенатом; в 51 г. делаются попытки лишить Цезаря командования в Галлии. Разрыв между Цезарем и сенатом стал неизбежен, все предвещало столкновение с Помпеем и его партией. В этой экстремальной ситуации, когда Цезарю нужно было быстро принять решение, урок 52 г. приобретал для него особое значение. К прежним задачам присоединяется новая: теперь объектом пристального изучения становится сам Цезарь и его тактика.

Говоря о самом себе в 3-м лице, Цезарь как бы со стороны взирает на себя и свои действия, вникая в ход сражений и причины неудач и успехов, выпавших на его долю за время войны, которую он уже более семи лет ведет в Галлии [152]Потребность проанализировать свои действия в прошлом, чтобы выработать тактику на будущее, испытывал, напр., знаменитый римский полководец нач. I в. н. э. Германик (см.: Тац. Анн., 2, 5).
. Цезарь прекрасно понимал, что любая ошибка, недооценка или переоценка своих военных и человеческих качеств неминуемо приведут его к политической катастрофе.

Какой, например, урок он мог для себя извлечь из опыта подавления всегалльского восстания, чуть было не лишившего его всех прежних завоеваний? Главный вывод, видимо, заключался в том, что своими успехами он обязан прежде всего внезапности и стремительности своих действий. В этом убеждает помимо соображений общего характера рассмотрение в «Записках» лексической группы celeritas — celeriter («быстрота» — «быстро») и других близких по семантике слов [153]Например: mature (вовремя), subito (внезапно), repente (неожиданно), raptim (сразу же), citissime (очень быстро), velocissime (очень стремительно) и др.
. Если в книгах 1-й — 4-й мы находим лишь единичное употребление указанных лексем, то начиная с 5-й (опять 5-я!) книги положение резко меняется, их число резко возрастает.

В 1-й книге celeritas (быстроту) проявляют германцы в своем особом способе вести сражение (1, 48, 7), во 2-й — галлы при нападении на врага (2, 19, 7–8; ср. 20, 4), в 4-й — британцы, сумевшие благодаря быстроте избежать гибели (4, 35, 1). В последующих книгах это свойство все чаще обнаруживают римляне. В тяжелых для римских солдат обстоятельствах единственным спасением для них оказывается быстрота (5, 29, 6). Можно сказать, что celeritas становится для римских солдат одной из воинских доблестей — virtutes (ср. 5, 48, 1 и 5, 34, 2). Часто все зависит именно от быстроты (7, 40, 2). Она дает римлянам выгоду (7, 20, 1), помогает предупредить замыслы врагов, преодолеть неблагоприятное местоположение (7, 9, 4; 45, 9). Не случайно Цезарь старается исполнять свои планы со скоростью, которой он был обязан успехом большей части своих предприятий (7, 12, 3).

В 7-й книге Цезарь создает настоящее похвальное слово стремительности наступления: «и с такой быстротой захватили [римляне] три лагеря, что царь нитиоброгов Теутомат, застигнутый врасплох в своей палатке — так как спал в полдень полунагой — с трудом вырвался на раненной лошади из рук грабивших лагерь солдат» (7, 46, 5). Эта впечатляющая сцена не имеет ничего общего с сухим военным рапортом, который иногда видели в «Записках» Цезаря. В самом деле, какую важную информацию, необходимую для служебного отчета, несут в себе такие детали, как указание на обыкновение неприятельского царя спать полуобнаженным в середине дня, или упоминание о том, что лошадь царя была ранена? Но все это — штрихи, характеризующие автора «Записок» как человека — наблюдательного, как рассказчика — искусного и достоверного.

Стремительность была присуща самой натуре Цезаря, который прекрасно знал за собой это качество (Свет. Бож. Юлий, 37; Dio Cass. Hist. Rom., 17, 48) [154]Плиний Старшин называет стремительность Цезаря «летучей, как огонь» (Nat hist., 7, 91).
. Авл Гиртий, соединяющий быстроту с великим везением (8, 31, 3; ср. 46, 2), особо подчеркивает стремительность Цезаря (8, 52, 1). Однако в быстроте действий Цезаря не было ничего от поспешности и безрассудной опрометчивости. Стремительность Цезаря — это спрессованный опыт человека, поступкам которого всегда были свойственны последовательность и твердая логика.

И когда его час пробил, он поступил с той обдуманной для себя и неожиданной для противника быстротой, которая неизменно вела его к победе. 11 января 49 г. Цезарь после тщательной подготовки внезапно для неприятеля перешел через Рубикон и стремительно захватил Пицен, начав серию блистательных побед в Египте, Азии, Африке и Испании.

 

Глава одиннадцатая

«Записки о гражданской войне»

Три книги «Записок о гражданской войне» охватывают события с января 49 г. до середины ноября 48 г., включая сражение при Фарсале и смерть Помпея. Задача Цезаря в «Записках» — снять с себя обвинение политических противников, взваливавших на него ответственность за развязывание гражданской войны, и показать, что война была спровоцирована сенатской партией, в то время как он сам делал все возможное, чтобы избежать ее.

Сочинение открывается очень кратким сообщением о заседании римского сената 2 января 49 г. и последовавших затем событиях, вынудивших Цезаря к решительным действиям, из-за которых он был объявлен врагом государства. 1-я книга посвящена рассказу о том, как, перейдя через Рубикон, Цезарь, стремительно двигаясь по направлению к столице и захватывая лежащие на его пути города Италии, достиг Рима; о бегстве Помпея, консулов и сенаторов в Брундизий, их переправе в Грецию и походе Цезаря в Испанию.

Во 2-й книге рассказывается об осаде Гаем Требонием Массилии, разгроме помпеянцев в Испании, тяжелом поражении и гибели в Африке Гая Куриона. Содержание 3-й книги — события в Греции, куда Цезарь переправился на кораблях из Брундизия: поражение армии Цезаря под Диррахием и победа в битве при Фарсале 9 августа 48 г. В последних главах кратко сообщается о гибели Помпея в Египте, высадке Цезаря в египетской столице и начале александрийской войны.

Стремление к миру — это лейтмотив, постоянно звучащий в «Записках». Цезарь хорошо понимал, что, переправившись с войском через Рубикон, он совершил противозаконное действие, так как нарушил границы собственно Италии. Обоснованность этого решения он и стремится доказать в своем сочинении.

В начальных главах Цезарь уверяет читателей в том, что со своей стороны он неоднократно предпринимал попытки найти компромиссное решение конфликта, но этому активно препятствовали его политические противники в сенате. «Сам Помпей, подстрекаемый врагами Цезаря и не желавший терпеть наряду с собою какого-либо равносильного соперника, совершенно порвал дружественные отношения с ним и снова сблизился с теми, кто раньше были их общими врагами и большую часть которых он сам навязал Цезарю, пока был с ним в родстве» (Цез. Гр. война, 1, 4).

Цезарь представляет события так, словно все случившееся — результат происков «шайки олигархов» (factione paucorum — 1, 22, 5), лишивших народных трибунов их законных прав, а его самого — милостей, дарованных ему римским народом: права заочно баллотироваться на консульских выборах. Однако, несмотря на обиду, он готов идти на любые уступки и все претерпеть ради блага государства, ведь он защищает не себя лично, а римский народ и его свободу. Но отчаявшись уладить недоразумение мирными средствами, «Цезарь должен был признать, что пора, наконец, отказаться от этих слишком частых и напрасных попыток и думать только о войне» (1, 26).

Как в политической, так и в военной деятельности Цезаря просматривается определенная последовательность. И его столкновение с сенатской олигархией, возглавляемой в то время Помпеем, было неизбежно и лично для него делом уже решенным. В «Записках» он разъясняет, что выступил не против римского народа, а против кучки недобросовестных политиканов, обманывающих народ и паразитирующих за счет государства.

Желание Цезаря развенчать своих врагов, дискредитировать их отчетливо выражено уже в первых главах, где он излагает, по его убеждению, истинные, хотя и тщательно скрываемые, причины враждебного к нему отношения вожаков сенатской аристократии. Это — личная обида и старая вражда к нему Катона; громадные долги и надежда на царскую власть консула 49-го года Луция Лентула; желание Сципиона получить при поддержке своего тестя Помпея провинции и войска; стремление к единовластию самого Помпея (1, 4). Люди, окружавшие Помпея, тщеславны и хвастливы. В своих амбициозных и корыстных устремлениях они «попирают и божеское и человеческое право». Равнодушные к судьбе отечества, главари сенатской верхушки думают лишь о барыше и личной выгоде.

Цезарь уверяет, что на своем пути в Рим он всюду встречал полное сочувствие населения, что города Италии охотно открывали перед ним свои ворота, что все жители Пиценской области принимали его не только с великой радостью, но и с большой готовностью исполнить все его требования (1, 14). Цезарь хочет внушить читателям, что единственной его заботой было не причинить какого-нибудь ущерба италийским городам. Так, подойдя к городу Корфинию, он не вступил в него ночью только потому, что опасался, как бы солдаты не вздумали его грабить. А войдя в Корфиний, он не тронул городскую казну, «чтобы видели, что он столь же бережно обращается с деньгами, как с человеческой жизнью» (1, 23)

Вступив в Рим и созвав оставшихся там сенаторов, Цезарь заявил, что жестокости и высокомерию помпеянцев, их мелочности и слабохарактерности он намерен противопоставить справедливость и доброжелательность (1, 32). Цезарь постоянно подчеркивает свою мягкость, терпимость — и упрямство, высокомерие, хвастовство помпеянцев.

В обрисовке Цезаря окружение Помпея может вызывать только негодование. Сильное впечатление оставляет рассказ Цезаря о том, как незадолго до Фарсальской битвы в ставке Помпея возникли склоки из-за дележа государственных и жреческих должностей, занимаемых в то время цезарианцами. Уже делилось имущество Цезаря и его сторонников, причем споры нередко доходили до взаимных оскорблений. Придумывались наказания для еще не поверженного противника. «Все хлопотали либо о своих почестях, либо о денежных наградах, либо о преследовании своих врагов», — пишет Цезарь о вождях помпеянского лагеря (3, 83). Помпеянцы открыто выражали свое презрение к войску Цезаря, считая, что победа у них уже в руках.

Особенно потрясает картина, открывшаяся взору Цезаря, когда он ворвался в лагерь помпеянцев. «В лагере Помпея, — читаем мы в «Записках», — можно было увидеть выстроенные беседки; на столах стояла масса серебряной посуды; пол в палатках был покрыт свежимдерном, а палатки Луция Лентула и некоторых других были даже обвиты плющом; много было и других указаний на чрезмерную роскошь и уверенность в победе. Ясно было, что люди, стремившиеся к ненужным наслаждениям, нисколько не боялись за судьбу этого дня. И такие люди упрекали в излишестве несчастное и выносливое войско Цезаря, которое всегда страдало от нужды в предметах первой необходимости» (3, 96).

Духовное превосходство Цезаря над нравственно разложившимися помпеянцами в «Записках» настолько очевидно, что, кажется, исключена даже сама возможность сомнения в том, что именно он, а не помпеянцы, является подлинным защитником древнеримских моральных ценностей и республиканской законности, нагло попранной сенатской аристократией. Бездуховность и порочность помпеянских лидеров обернулись для них вполне закономерным поражением. Вывод напрашивается сам собой: римская знать, пораженная такими пороками, как корыстолюбие (avaritia — 3, 32, 1) и страсть к роскоши (luxuries — 3, 96, 1–2), не способна больше управлять государством. Алчность порождает в людях заносчивость, жестокость и склонность к насилию, а роскошь — забвение стыда, наглость и утрату верности.

Государству, где все становится предметом купли и продажи, нужна крепкая рука. Не исключено, что именно к этой мысли хочет подвести своих читателей Цезарь. Вполне возможно, что, рисуя разложение правящего сословия, Цезарь готовил идейную базу для проведения мероприятий против роскоши, финансовых злоупотреблений, подкупа, разврата и других пороков, с которыми он повел борьбу в последние годы своей жизни.

Если наши соображения верны, то «Записки о гражданской войне» должны быть опубликованы в 46 г., когда Цезарь вплотную занялся реформаторской деятельностью. Замеченная учеными близость последней книги «Записок о галльской войне» с тремя книгами «Записок о гражданской войне» заставляет думать, что между завершением первого сочинения и началом работы над вторым не могло пройти много времени.

Азиний Поллион, обвиняющий Цезаря в искажении истины, слишком сгущает краски. Для части фактов, изложенных в «Записках о гражданской войне», у нас имеется другое важнейшее свидетельство очевидца тех событий, который говорит о них с несомненной искренностью. Это письма Цицерона. Они обладают для нас особой ценностью, потому что дают нам неплохую возможность проверить достоверность «Записок». Весьма существенно то, что в письмах выражено мнение именно Цицерона, человека в то время крайне враждебного Цезарю. При сличении «Записок» Цезаря с эпистолярным наследием Цицерона серьезных расхождений, по крайней мере в изложении фактов, не обнаружено. Что же касается интерпретации и оценки фактических данных, то они — и это вполне естественно — у Цезаря и Цицерона различны.

Нам уже приходилось говорить об особой манере Цезаря представлять события: ярко освещать одни из них и оставлять в тени другие, те, которые могут вызвать у читателей сомнения в правильности его действий. В этом отношении показательно сознательное умалчивание о некоторых фактах или очень беглое, часто невнятное, упоминание о них. Так, сообщая о начале военных действий против римского сената, Цезарь, чтобы не заострять внимания на факте своего перехода через пограничную реку Рубикон, говорит сглажено: «Он направился в Аримин».

Об абсолютной объективности Цезаря в «Записках», разумеется, не может быть речи. Ведь он, что вполне естественно, стремится навязать читателю свою точку зрения на войну с Помпеем, всеми способами заставить его поверить в свою оценку событий.

«Записки о гражданской войне» имеют апологетический характер. Когда Цезарь писал их, он не мог не учитывать, что и на греческом и на латинском языках уже существовали сочинения, прославляющие Помпея, а также то, что враждебное отношение к нему самому сенатской аристократии, проявившееся еще во время его военных действий в Галлии, теперь уже полностью прорвалось наружу. Так что нет ничего странного в том, что он с максимальной четкостью определяет собственную позицию.

В «Записках» в центре событий стоит Цезарь, однако значительная роль отводится и его войску, которое, возвышаясь над всеми событиями и людьми, вместе со своим полководцем составляет одно неразрывное целое. Сквозь маску авторской беспристрастности повсюду просвечивает любовь Цезаря к своим солдатам.

О них он говорит с благодарностью и теплотой. Но всякий раз, когда речь заходит о политических противниках, тон Цезаря становится резким и язвительным. Он иронизирует над полной неспособностью и неоправданной самоуверенностью военачальников, с которыми ему приходится сражаться.

Между «Записками о галльской войне» и «Записками о гражданской войне» очень трудно установить какое-то принципиальное различие. Позиция Цезаря-человека и Цезаря-писателя в обоих произведениях остается неизменной. Он верит в справедливость всех своих действий, по крайней мере, хочет убедить в этом читателей. И все же общая для обоих произведений установка автора на самопрославление и дискредитацию политических противников в «Записках о гражданской войне» имеет более определенный характер.

Если между двумя историческими произведениями Цезаря есть все же различия, то они касаются в основном стиля повествования. Выдающийся художник слова, Цезарь очень чутко реагирует на различия в содержании, что не могло не отразиться на стиле его сочинений. Однако трудно сказать, является ли это сознательным изменением стиля или на стиль оказывает влияние чувство возрастающей ответственности Цезаря за события, активным участником которых он был и о которых теперь рассказывает.

Как и в «Записках о галльской войне», в «Записках о гражданской войне» главными героями повествования являются Цезарь и его войско. Однако душевное состояние Цезаря, его настроение в том и другом произведениях совершенно различны. В «Записках о галльской войне» им владеет сознание возложенных на него обязанностей, чувство ответственности и озабоченность командира, вынужденного вести тяжелую войну в суровых для римских солдат условиях. Но в этом сочинении нет горечи и обиды, как в «Записках о гражданской войне».

Различны и противники Цезаря. В первом произведении это примитивные, грубые и жестокие галлы, которые, несмотря на свою дикость и низкую культуру, все же способны вызывать к себе уважение храбростью и смекалкой. Во втором произведении врагами Цезаря являются представители римской знати: по своему духу они чужды настоящим римлянам и достойны лишь презрения.

Как всегда, Цезарь стремится быть в изложении предельно простым, ясным и стремительным. В «Записках» нет ни одной посторонней эмоции. Но это вовсе не означает, что Цезарь — бесстрастный повествователь, просто он старается не акцентировать свои эмоции, более того, он весьма решительно сдерживает их. Цезарь полностью убеждает нас в своей правоте благодаря не только стилистическому мастерству, но в значительной степени удивительному искусству владеть собственными чувствами. Ни разу не нарушив спокойного, делового тона повествования, Цезарь с помощью тщательного отбора слов всегда достигает нужного ему эффекта, то сообщая излагаемому эпизоду нужный колорит, то, наоборот, лишая его всякой дополнительной окраски.

Впечатлению бесстрастия «Записок» способствует в значительной степени то, что Цезарь о самом себе говорит в 3-м лице. Употребление Цезарем 3-го лица по отношению к самому себе не имеет никакого отношения к исторической объективности или ее видимости, как принято считать. Это стилистический прием принципиального значения. Он обладает исключительной эффективностью и создает в совокупности с другими элементами характерный стиль Цезаря, отличающийся прозрачностью, четкостью и точностью. К тому же стиль автора, говорящего о себе в 3-м лице, становится более свободным, естественным и непринужденным. Этот прием, помимо прочего, дает автору возможность выделиться, показать себя этаким формалистом и педантом. Кстати, благодаря этому приему имя Цезаря в обоих произведениях упоминается 775 раз, что немаловажно в сочинении апологетического характера.

Как и в «Записках о галльской войне», своей манерой изложения Цезарь создает у читателей «Записок о гражданской войне» ощущение необычайной стремительности. В этом нет ничего удивительного, ведь стремительность, как мы уже имели возможность убедиться, была в натуре самого Цезаря. Все же в ряде случаев он отказывается от своей обычной напористости и стремительности в повествовании, когда это продиктовано художественными задачами. Стиль Цезаря — это стиль солдата, очень естественный, свободный от всего показного, бьющего на внешний эффект, потому что Цезарь стремится доказать и убедить, а не просто поразить воображение своих читателей.

Стиль Цезаря, ставший как бы его «визитной карточкой» в веках, является слишком точным отображением личности самого Цезаря, чтобы сделаться предметом подражания даже в тех случаях, когда его сочинения принимались в расчет как исторический источник. Если в конечном счете всякое литературное произведение — это воспроизведение автором самого себя, то в римской литературе найдется немного писателей, которые в искусстве самоизображения достигли такой же удивительной достоверности, как Цезарь в «Записках».

Сам факт, что невозможно провести границу между Цезарем-человеком и Цезарем-писателем, весьма показателен, потому что является еще одним свидетельством того, что в Цезаре удачно сочетались гений государственного и военного деятеля с талантом величайшего историка и стилиста. Таким образом, можно смело говорить о гармоничности этой великой личности.

 

Глава двенадцатая

Утраченные сочинения

До того как приступить к созданию прозаических произведений, Цезарь писал в стихах. В ранней юности он сочинил поэму «Похвала Геркулесу» и трагедию «Эдип». Эти ученические опыты Цезаря никогда не были опубликованы, о них нам сообщает Светоний (Бож. Юлий, 56).

Обращение Цезаря к древнейшим сказаниям о народном герое греков Геракле (у римлян — Геркулес) в целом понятно. В образе Геракла его привлекли мужество и бесстрашие героя, посвятившего себя истреблению чудовищ и наказанию злодеев во имя торжества справедливости на земле. Геракл был любим не только в Греции, но и в Италии, где он совершил некоторые из своих подвигов, например убил сына Вулкана, огнедышащего великана Кака, обитавшего в пещере на Авентинском холме и разбойничавшего в округе. Между Палатином и Авентином находился так называемый Великий алтарь, который с древнейших времен был связан с культом Геркулеса.

Труднее сказать, что привлекло юного Цезаря в греческом мифе о фиванском царе Эдипе, ставшем жертвой родового проклятия, — ему было предназначено убить отца и жениться на своей матери. Популярный у греческих трагиков миф об Эдипе, насколько нам известно, до Цезаря в Риме никем не разрабатывался. Цезарь был первым из римлян, написавшим трагедию на этот сюжет. Возможно, это было какое-то школьное упражнение.

Все древние авторы, упоминающие о Цезаре, без каких-либо оговорок восхищаются его речами (от них до нас дошли лишь несколько названий и очень краткие фрагменты). Считается, что Цезарь как оратор является аттикистом [155]Аттикисты стремились к сжатому и безыскусственному красноречию, беря себе за образец язык и стиль греческих прозаиков V–IV вв.
. Действительно, в пользу такой дефиниции говорит многое. Прежде всего стилистические принципы, изложенные в теоретическом трактате Цезаря «Об аналогии», и в какой-то степени стиль его «Записок». Сейчас, правда, исследователи склоняются к тому мнению, что Цезарь, как все крупные стилисты, в своей практической деятельности вышел за узкие рамки доктрины, которую он разделял в плане теории.

Если Цезарь и присоединялся к концепции аттикистов, то это выражалось главным образом в его вполне естественном стремлении к ясности, четкости, содержательности и вовсе не означает, что он стал рабом каких-то теоретических программ, пусть даже таких, в основе которых лежало требование сжатости, предельной краткости и, порой, стилистической сухости.

Его первым публичным выступлением была речь против видного сулланца Гнея Корнелия Долабеллы, поставившая 23-летнего Цезаря в один ряд с лучшими ораторами Рима. О популярности этой речи свидетельствует тот факт, что она ходила в списках и сохранялась по крайней мере до II в. н. э., поскольку была известна Тациту и Авлу Геллию [156]Авл Геллий (II в. н. э.) составил сборник выписок из сочинений греческих и римских писателей в 20-ти книгах под названием «Аттические ночи».
(Тац. Диал., 34; Gel 1. Noct. Att., 4, 16, 8; ср. Val. Max. Diet, memor., 8, 9, 3).

Известна также речь Цезаря, произнесенная им 5 декабря 63 г. в сенате против смертного приговора катилинариям, потребованного Катоном. Саллюстий в своей монографии о заговоре Катилины приводит (разумеется, в собственной интерпретации) текст этой речи (Салл. Кат., 51). Большой резонанс вызвали две надгробные речи, произнесенные Цезарем вскоре после его вступления в должность квестора в 68 г. на похоронах тетки Юлии и жены Корнелии, умершей в том же году. Имеются свидетельства и о других речах Цезаря.

Ораторское искусство Цезаря высоко оценил Цицерон, который в трактате «Брут» пишет, что изяществом стиля Цезарь обязан своей основательной литературной подготовке и что блеск его речи не нуждается во всяких уловках и хитросплетениях и держится на очень удачной манере изложения (Циц. Брут, 252; 261). Цицерон приводит слова Цезаря, в которых тот ратует за простую, повседневную речь (facilem et cotidianum sermonem — там же, 253). За «удивительное изящество речи» хвалит Цезаря-оратора автор I в. н. э., знаток греческой и римской литератур Квинтилиан. Он считает, что только Цезарь мог бы быть соперником Цицерона, если бы он посвятил себя исключительно красноречию, и сравнивает силу его ораторского искусства с его необыкновенным даром полководца (Quint. Inst., 10, 1, 114).

Античные авторы упоминают о письмах Цезаря [157]«Записки о гражданской войне» Цезарь начинает словами о своем письме к римскому сенату.
.Несколько его писем дошло до нас в переписке между Цицероном и Аттиком. Это письма, адресованные самому Цицерону, а также Гаю Оппию и Бальбу Корнелию, доверенным друзьям Цезаря в Риме. По всей видимости, письма Цезаря впоследствии были собраны и изданы, поскольку Авл Геллий говорит о «книгах писем Гая Цезаря» (Gell. Noct. Att., 17, 9, 1).

В письмах Цезарь отдает распоряжения, обращается с просьбами и советами, выражает благодарность и т. п. [158]Плутарх сообщает, что «Цезарь первым пришел к мысли беседовать с друзьями по поводу неотложных дел посредством писем, когда величина города и исключительная занятость не позволяли встречаться лично» (Плут. Цез., 17). — Самос раннее письмо Цицерона к Аттику датировано 68 г.
Письма были известны Светонию; он имел их под рукой, когда писал биографию Цезаря (Свет. Бож. Юлий, 26). На письма Цезаря как на свой источник указывает в «Гражданских войнах» историк Аппиан (2, 79).

Светоний рассказывает, что, если Цезарю нужно было сообщить близким что-нибудь негласно, он пользовался в этих случаях тайнописью, то есть переставлял буквы так, чтобы из них не складывалось ни одного слова: «…чтобы разобрать и прочитать их, нужно читать всякий раз четвертую букву вместо первой, например, D вместо А и так далее» (Бож. Юлий, 56) [159]О письмах Цезаря и шифре в них был написан целый трактат грамматиком I в. н. э. Пробом (Gell. Noct. Att., 17, 9, I).
.

В один из самых напряженных периодов галльской войны в промежутке между 55 и 52 гг. Цезарь написал грамматический трактат в 2-х книгах «Об аналогии». Это сочинение было посвящено Цицерону. В нем Цезарь с позиции аналогистов отстаивает лингвистический пуризм и грамматическое единообразие. Цицерон передает обращенные к нему в трактате слова Цезаря: «Ты должен быть признан как бы первооткрывателем всех богатств красноречия, столь много послужившего во славу и величию римского народа; но значит ли это, что теперь мы должны забросить простую повседневную речь?» (Циц. Брут, 253). Началом всякого красноречия Цезарь считает выбор слов (там же). Малоупотребительные и редкие слова должны быть устранены из речи. «Избегай, как подводного камня, неупотребительных и необычных слов», — советует он (Gell. Noct. Att., 1, 10; ср. Macrob. Sat., 1,5).

В конце своей жизни Цезарь вернулся к поэзии и написал небольшую поэму «Путь» о своем путешествии в Испанию, куда он отправился для борьбы с оставшимися в живых помпеянцами, завершившейся в 46 г. сражением при Мунде. Тема поэмы была увязана с поэтической традицией описания путешествия, т. е. путевого дневника в стихах, образец которого дал во II в. до н. э. поэт Луцилий, в форме дорожных записей рассказавший о своем путешествии в Сицилию. Эта традиция была продолжена Горацием и другими римскими поэтами.

Почти полностью утрачено (сохранилось лишь несколько кратких фрагментов) произведение Цезаря «Антикатон» в 2-х книгах. Это сочинение по ряду признаков сближалось с «Записками о гражданской воине», так как отражало современные Цезарю события политической жизни. По всей видимости, оно было написано в 45 г. т. е. на следующий год после самоубийства Катона в Утике, в ответ на сочинение Цицерона, в котором прославлялся Катон. Памфлет Цезаря изобиловал обвинениями против Катона. Некоторые катоновские поступки стали в нем объектом иронии и насмешки Цезаря как это имеет место и в «Записках о гражданской войне». В «Антикатоне» Цезарь отдает дань красноречию Цицерона и «просит не сравнивать его слово воина с искусной речью оратора, который много времени посвятил усовершенствованию своего дара» (Плут. Цез., 3) Читавший памфлет Цезаря Плутарх обратил внимание на тот факт, что Цезарь, который обычно проявлял к своим врагам мягкость и снисходительность, излил в нем много гнева.

Незлопамятный и обычно отходчивый Цезарь проявил в отношении Катона редкую для него непримиримость. Личная неприязнь к Катону имела, в чем мы уже могли убедиться, политическую основу. Искажая некоторые известные поступки Катона и превратно их истолковывая, он стремился развенчать и дискредитировать Катона как гражданина и политического деятеля, а вместе с ним всех тех, чьим идейным вождем он был. В своем памфлете Цезарь использовал весь набор традиционных обвинений в нарушении общепринятых моральных норм (корыстолюбие, развращенность, святотатство), обычных в инвективной литературе, получившей в то время очень большое распространение в Риме.

Цезарь обвиняет Катона в неуемном корыстолюбии, так как он отдал другу свою жену Марцию, хотя очень ее любил и имел от нее детей. Когда же тот умер, оставив Марции огромное состояние, Катон взял ее назад в свой дом. Даже то, что Катон, отправившись в Азию на помощь Помпею, повез с собой одну из своих сестер, вдову Лукулла, послужило Цезарю основанием для того, чтобы осудить своего врага за безнравственность. Он выставляет Катона способным даже на кощунство: якобы Катон, не поскупившись на расходы при погребении своего горячо любимого брата, после сожжения трупа в поисках расплавившегося в огне золота просеял прах умершего через решето (Плут. Кат., 11).

У нас имеется свидетельство о том, что Цезарь оставил какие-то ученые книги о движении звезд, использовав в них знания, полученные им в Египте (Plin. Nat. hist., 18, 234–237; ср. Macrob. Sat., 1, 16, 39). Это сочинение по астрономии было написано, по всей видимости, не самим Цезарем, а по его поручению в связи с реформой римского календаря.

Светоний в биографиях римских поэтов приводит небольшой фрагмент из шести стихов, возможно, из поэмы Цезаря на литературно-критическую тему, в которых содержится отзыв о комедиях Теренция (Свет. Тер., 5).

Как мы видим, литературная продукция Цезаря в жанровом отношении была весьма разнообразной: в разные периоды своей жизни он написал поэмы, трагедию, политический памфлет, исторические записки, грамматический трактат, речи, письма, и, возможно, научное исследование. Светоний, перечисляя сочинения Цезаря, называет и "Dicta collectanea" («Сборник изречений»), не разъясняя, однако, что он собой представлял. Наряду с юношескими опытами Цезаря, поэмой о Геркулесе и трагедией «Эдип», Август [160]Октавиан Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.) — приемный сын Юлия Цезаря, с 43 г. управлявший Римским государством.
запретил издавать и эти изречения (Свет. Бож. Юлий, 56). Об этом сборнике было известно Цицерону, который в письме к Луцию Папирию Пету, датированном июлем 46 г., упоминает о «свитках изречений» (volumina αποφθεγμάτων) как уже законченных к тому времени Цезарем, продолжающим, тем не менее, собирать глубокомысленные и остроумные высказывания, в частности, остроты самого Цицерона (Циц. К близким, 9, 16, 4) [161]Книга высказываний (апофтегм) самого Цицерона была составлена в 46 г. Гаем Требонием (Циц. К близким, 15, 21).
.

Сам собой напрашивается вопрос: почему Цицерон в середине 46 г. вспомнил о каких-то юношеских, по всей видимости, предназначенных для личного пользования, рабочих записях Цезаря? Ответ может быть один. Цезарь не расставался со своим увлечением и в зрелые годы, возможно, вернувшись к нему по прошествии какого-то промежутка времени.

Тяга римлян к сентенциозной нравоучительности общеизвестна. Еще Аппий Клавдий Слепой, видный государственный деятель, живший на рубеже IV–III вв. до н. э., составил сборник «Сентенции». Среди его афоризмов была знаменитая сентенция «Каждый — сам кузнец своего счастья», которую приводит в «Письмах к Цезарю» Саллюстий (1, 1) [162]Еще раньше эта мысль встречалась у Плавта в комедии «Три монеты» (стих 363) и в виде стихотворной цитаты у Корнелия Непота в биографии Аттика (11, 6).
. Видимо, Аппий Клавдий стал первым собирать и редактировать народные дидактические пословицы, используя при этом богатейшую гномическую литературу греков.

Какое-то собрание моралистических наставлений составил в свое время Квинт Энний. Оно так и называлось — «Наставления». Известно, что Марку Порцию Катону Старшему, крупному политическому деятелю и прозаику, принадлежал сборник изречений под названием «Апофтегмы», частью переведенных с греческого.

Для самого Катона был характерен сжатый и четкий способ выражения, о чем можно судить по дошедшим до нас фрагментам его сочинений, в частности речей, а также по тому большому количеству афоризмов, которые приписываются ему позднейшими авторами (Плут. Кат. Старш., 8–9).

Спрос на дидактическую сентенциозную мудрость был высок и среди простого народа, о чем свидетельствует популярность мимов современника Цезаря вольноотпущенника Публилия Сира. Его произведения были насыщены таким множеством сентенций, что из них была составлена целая антология [163]Как многие аналогичные собрания, эта антология дошла до нас в переработанном виде, причем значительная часть сентенций в ней явно не принадлежит Публилию Сиру.
. Римский мимиограф сочинял свои сентенции, имеющие характер рекомендаций на все случаи жизни, в форме одностиший, явно в подражание греческому комедиографу Менандру, чрезвычайно популярному в Риме. Цезарь хорошо знал и любил комедии Менандра. Как уже отмечалось, сохранился небольшой отрывок из его поэмы, в которой он сравнивает Менандра с Теренцием, отдавая предпочтение первому.

Вряд ли можно сомневаться в том, что в «Сборнике изречений» Цезаря, о котором упоминают Цицерон и Светоний, цитаты из Менандра занимали значительное место. В решающий для него и судьбы Рима момент, при переходе с войском через Рубикон вечером 11 января 49 г. Цезарь произнес ставшую исторической фразу: Iacta alea esto («Да будет брошен жребий» — Свет. Бож. Юлий, 32). Как сообщает Плутарх, эти слова были произнесены Цезарем на греческом языке (Плут. Помп., 60). Это вполне правдоподобно, поскольку фраза представляет собой цитату из комедии Менандра «Флейтистка». В сохранившемся отрывке из этой комедии один из собеседников пытается отговорить другого от женитьбы, но получает в ответ: «Дело решено. Пусть будет брошен жребий» (фр. 59, 4). Согласно Плутарху, «это слова, обычные для людей, вступающих в отважное предприятие, исход которого сомнителен» (Плут. Цез., 32).

В силу своей тяги ко всякого рода нормативности, правилам и образцам римляне питали особую слабость к заучиванию на память для демонстрации своей образованности. Умело и кстати употребленная в речи цитата — свидетельство культуры говорящего. Не случайно Цезарь в «Записках о галльской войне» счел очень важным сделать следующее отступление: «Мне кажется… со многими людьми бывает, что они, находя себе опору в записи, с меньшей старательностью учат наизусть и запоминают прочитанное» (6, 14, 4).

При чтении Цезарь выписывал понравившиеся ему изречения [164]По всей видимости, записи такого рода вели многие образованные римляне, чему в большой степени способствовала система школьного образования в Риме, канонизировавшая целый ряд греческих и римских авторов.
. Некоторые из цитат стали расхожими в его устной речи. Цицерон, а вслед за ним и Светоний, сообщают, что на устах Цезаря всегда были стихи из «Финикиянок» Еврипида (524–525): «Коль преступить закон — то ради царства;/А в остальном его ты должен чтить» (Циц. Об обяз., 3, 21, 82; Свет. Бож. Юлий, 30). Еврипид, наряду с Менандром, дал немало сентенций для коллекции Цезаря [165]В своде менандровских изречений к подлинным стихам Менандра примешано множество строчек Еврипида.
.

Круг чтения Цезаря в школьные годы в общем известен. Это Гомер, Софокл, Еврипид, Менандр; из римлян — Ливий Андроник, Энний, Теренций. В книжном шкафу Цезаря, разумеется, находились сочинения греческих ораторов, подлежащих изучению всеми, кто готовился к ораторской деятельности. Произведения этих и других авторов [166]Светоний сообщает, что незадолго до своей смерти Цезарь читал «Киропедию» греческого историка Ксенофонта (Бож. Юлий, 87). В свою памятную книжку Цезарь наверняка заносил изречения греческого философа Эпикура, самое популярное произведение которого «Главные мысли» имело форму афоризмов.
Цезарь не только хорошо знал, но и тщательно изучал; они сыграли значительную роль в формировании, с одной стороны, культуры его устной речи, писательского стиля — с другой.

Итак, Цезарь начиная с юношеских лет собирал меткие изречения. Это его увлечение ничуть не противоречило духу времени и находилось в русле культурной традиции. Дидактическая сентенциозная мудрость пользовалась спросом среди всех слоев римского населения — и среди образованной элиты, каковой был кружок Сципионов, член которого Квинт Энний составил сборник моралистических наставлений, и среди простого народа, для которого писал свои мимы, насыщая их сентенциями, бывший раб Публилий Сир.

Судя по характеру сборников подобного рода, можно предположить, что Цезарь не только делал выписки, но и заносил в свою памятную книжку собственные мысли. Некоторые высказывания Цезаря, ставшие впоследствии афористическими, приводят Плутарх, Светоний, Аппиан и другие. Среди них такие, надменные, по мнению Светония, выражения, как: «Республика — ничто, пустое имя без тела и облика», «Сулла не знал и азов политики, если отказался от диктаторской власти» (Бож. Юлий, 77). Плутарх вкладывает в уста Цезаря следующие изречения: «Почетное надо предоставлять сильнейшим, а необходимое — слабейшим»; «Я предпочел бы быть первым в галльской деревушке, чем вторым в Риме»; «Оружие и законы не уживаются друг с другом» и другие (Плут. Цез., 17; 11; 35).

А фраза «Чего тебе бояться? Ты везешь Цезаря и его судьбу», которая является вольным переводом из Плутарха, сообщающего, что этими словами Цезарь ободрил кормчего, когда их, плывущих по морю, застигла буря, вошла в поговорку уже в I в. н. э.

Дион Кассий приводит следующий афоризм Цезаря: «Есть две вещи, которые утверждают, защищают и умножают власть, — войска и деньги, и друг без друга они немыслимы» (Dio Cass. Hist. Rom., 42, 49). Но, пожалуй, самыми знаменитыми являются слова, которыми Цезарь сообщил в Рим о своей победе в 47 г. над царем Фарнаком: Veni, vidi, vici («Пришел, увидел, победил» — Свет. Бож. Юлий, 37; Плут. Цез., 50) [167]Плутарх пишет: «По-латыни эти слова, имеющие одинаковые окончания, создают впечатление удивительной краткости» (Цез. 50). Флор свидетельствует, что Цезарь в связи с победой над Фарнаком говорил, что «он обезоружил врага раньше чем обнаружил» (2, 13, 63).
.

Какое-то представление о содержании и характере записей, входивших в «Сборник изречений», мы можем сделать на основании дошедших до нас «Записок» Цезаря, хотя они, насколько нам известно, никогда не рассматривались как источник моралистических или философских сентенций. Все, о чем бы Цезарь ни говорил, обогащено его личным опытом. Даже такая, широко бытовавшая в латинском языке фраза, как «опыт — лучший учитель» [168]Это выражение встречается у Цицерона (За Раб., 4, 9), Плиния Старшего (Nat. hist., 26, 6) и Плиния Младшего (Письма, 1, 20, 12).
, уточненная Цезарем: «опыт в соединении с человеческой изобретательностью во всем учитель», выглядит у него по-новому (Цез. Гр. война, 2, 8, 3).

В «Записках» повсюду рассеяны упоминания о значении счастья, судьбы, случайности. Нередко они имеют афористическую форму. Вот некоторые примеры. «Счастье во всем играет большую роль, особенно же в делах войны» (Галл, война, 6, 30, 2). «Судьба, столь могущественная в человеческих делах, особенно же на войне, часто производит громадные перемены благодаря незначительным случайностям» (Гр. война, 3, 68, 1; ср. 3, 70, 1). «Часто самые ничтожные обстоятельства причиняют огромный урон» (там же, 3, 72, 4). «На войне часто незначительные обстоятельства приводят к большим переменам» (там же, 1, 21, 1).

Но Цезарь никогда не стал бы выдающимся полководцем, если бы уповал только на милость судьбы и свое везение. «Если не во всем бывает удача, — формулирует он, — то на помощь судьбе должна приходить личная энергия» (там же, 3, 73, 4). Некоторые его мысли, выраженные в сжатой форме, имеют характер наставления: «Задача полководца — побеждать столько же умом, сколько мечом» (там же, 1, 72, 2).

Огромный жизненный опыт Цезаря-полководца отлит в чеканную форму сентенции: «Ошибаются те, которые ожидают на войне только одних успехов» (Галл, война, 7, 29, 3). «Нет такого храброго человека, которого неожиданность не смутила бы» (там же, 6, 39, 2). «Часто целые армии страдают от ошибки полководца» (Гр. война, 3, 72, 4). «Военное счастье создало полководцам расположение войска, а неудача — ненависть» (там же, 2, 31, 3). «Что мы хотим, тому охотно верим, и что думаем, то предполагаем и у других» (там же, 2, 27, 2). «Люди вообще охотно верят тому, чего они желают» (Галл, война, 3, 18, 6). «Все, что от людей далеко, сильнее действует на их душу» (там же, 7, 84, 5). «В момент величайшей опасности страх не знает сострадания» (там же, 7, 26, 4). «В делах неожиданных молва обыкновеннее преувеличивает событие» (Гр. война, 3, 36, 1). «Большая ошибка — рассчитывать на какую-либо помощь со стороны тех, которые сами отчаялись в своем спасении» (Галл, война, 5, 41, 5). «Все люди от природы стремятся к свободе и ненавидят рабство» (там же, 3, 10, 3).

В этих и других сентенциях Цезаря отразилась его неизменная вера в себя, твердость в несчастьях, прозорливость и великодушие. Сжатые выразительные формулировки, концентрирующие мысль Цезаря, делают его повествование предельно четким и энергичным. Однако в своих сентенциях он не претендует на какую-то оригинальность. Его мысли в той или иной форме встречаются и у других писателей. Тем не менее все они глубоко прочувствованы самим Цезарем и отображают его мировоззрение, его личность, способствуя созданию характерного, присущего только ему стиля.