Двери лифта раскрылись с характерным мелодичным звоном. На третьем этаже Национальной библиотеки было пусто, тихо, неуютно; пышные кроны деревьев не пускали в окна солнечный свет, и по углам длинных коридоров таилась мгла. Прошагав по мраморному полу, гулким эхом повторявшему человеческие шаги, Норонья толкнул стеклянную дверь с алюминиевой ручкой и вошел в читальный зал.

Разделенный перегородками зал был куда меньше, чем на первом этаже. В огромных, от пола до потолка, окнах бушевала зелень. Вдоль стен стояли каталожные ящики, на широких стеллажах поблескивали золотым тиснением корешки старинных фолиантов. Немногочисленные читатели сидели за длинными столами, будто студенты на лекции; каждый из них на время получил доступ к какой-нибудь библиографической редкости: потертому пергаменту или толстому тому с изящными миниатюрами. Оглядевшись, Томаш обнаружил знакомые лица; заведующий кафедрой из Классического университета, желчный старик с острой бородкой уткнулся в средневековый кодекс; амбициозный молодой профессор из Коимбры, румянощекий, с пышными усами склонился над старинной псалтирью; худенькая нервная студентка в потертых джинсах и с растрепанными волосами прилежно строчила в блокноте, то и дело сверяясь с пожелтевшим от времени каталогом.

— Добрый день, сеньор профессор, — поздоровалась с Томашем дама средних лет в круглых черепашьих очках, хранительница библиотечных сокровищ.

— Здравствуйте, Одети, — отозвался Норонья. — Как дела?

— Превосходно. Пойду принесу ваш заказ.

Накануне Томаш звонил в отдел редких и ценных документов, чтобы запросить оригинал хроники. Заняв место у окна, он принялся ждать, не имея ни малейшего понятия о том, что в итоге собирается отыскать. Чтобы убить время, историк открыл блокнот и погрузился в изучение скудных сведений о Руе де Пине, которые ему удалось собрать. Пина был приближенным и другом короля Жуана. Он часто бывал в Кастилии с дипломатическими миссиями, а в 1493 году ездил в Барселону, чтобы обсудить с Фердинандом и Изабеллой положение, сложившееся после того, как Колумб открыл новый путь в «Азию». А позже участвовал в подготовке Тордесильясского трактата, по которому Испания с Португалией поделили мир. После смерти Совершенного главный свидетель его царствования сделался придворным летописцем и уже при Мануэле написал «Хронику короля Жуана II».

Звук шагов за спиной вывел профессора из задумчивости. Одети тащила тяжеленный том. Водрузив его на стол перед Нороньей, она облегченно вздохнула.

— Вот он! — торжественно провозгласила библиотекарша. — Только умоляю, осторожнее.

— Пожалуйста не беспокойтесь, — улыбнулся Томаш, не спуская глаз с фолианта.

Огромный том был переплетен в коричневую кожу. Сзади виднелась гравировка: «Кодекс 632». Приподняв обложку, Томаш ощутил знакомый запах старины, волнующий и пьянящий. Робко, почти подобострастно касаясь кончиками пальцев бесценной реликвии, он принялся переворачивать потемневшие, испещренные временем листы с густо-желтыми виньетками, которые казались черными на копиях из сейфа Тошкану. На первой странице красовалось «Хроника времен короля Жуана Второго». Норонья то не спеша, страница за страницей, строка за строкой, просматривал кодекс, то пропускал целые параграфы, продираясь сквозь дебри португальской орфографии XVI века, чтобы поскорее добраться до вожделенного отрывка.

Наконец он дошел до семьдесят шестой страницы. Витиеватая буква N открывала новую главу: «no ano seguinte de m… е triiy estando elRei no lugar de Vail de parayso…». Томаш скользил глазами no строчкам, останавливаясь на каждом пробеле. Сердце его трепетало, во рту пересохло, взгляд затуманился. Слева, в начале четвертой строки, прямо перед словами «nbo у taliano» бумага была значительно белее и тоньше. Норонья узнал след от лезвия.

От лезвия.

Томашу сделалось трудно дышать; он чувствовал себя утопающим, который отчаянно пытается удержаться на плаву, тщетно ожидая спасения. Ему хотелось закричать в голос, возвестить миру о великом открытии, о том, что головоломка наконец решена, но в полусонном зале редких книг подобное проявление эмоций было совершенно немыслимым.

Норонья зажмурил и снова открыл глаза, чтобы проверить, не стал ли он жертвой игры света и собственного воображения. Но нет, оставленное лезвием белое пятно никуда не делось. Тогда историк откинулся на спинку стула и заставил себя рассуждать. Кто-то взял на себя смелость поправить хрониста; отрывок, в котором говорилось о национальности Колумба, безжалостно стерли; неизвестная рука вписала вместо него «nbo у taliano». Но кто это сделал? Зачем? И какие слова стерли? Этот вопрос стучал в висках Нороньи неотвязно, мучительно и тревожно. Какую тайну скрыло острое лезвие? Кем в конце концов был Колумб? Томаш отодвинул кодекс и принялся глядеть в окно в надежде, что мысли придут в порядок, и ответ найдется сам собой. Но пятно в углу страницы по-прежнему хранило свой секрет, оставаясь все таким же белым и безмолвным.

Непроницаемым.

Без толку просидев над манускриптом десять минут, Норонья решил сменить тактику. Узнать, какие слова стерли, можно было при помощи электронного анализа. Томаш закрыл книгу и встал из-за стола; пройдя через зал, он аккуратно положил фолиант на деревянную кафедру.

— Уже все? — спросила библиотекарша, подняв глаза от романа в мягкой обложке.

— Да, Одети. Я ухожу.

Женщина забрала книгу.

— Эта рукопись пользуется большой популярностью, — сообщила она, укладывая тяжелый фолиант на полку.

Томаш, уже направлявшийся к выходу, вздрогнул и обернулся.

— Прошу прощения?

— «Кодекс 632» пользуется большой популярностью, — повторила Одети.

— Правда? У кого?

— С ним много работал покойный профессор Тошкану.

— А, — успокоился Норонья. — Да, профессор Тошкану действительно интересовался этим манускриптом, поскольку…

— Бедный профессор. Умереть в Бразилии, вдали от родных.

Томаш вздохнул и закатил глаза, демонстрируя умеренную, благопристойную печаль.

— Такова жизнь, что поделаешь.

— Да, конечно, — закивала Одети. — А мне как раз пришел ответ на его запрос. Я теперь не знаю, что с ним делать.

— Какой запрос?

Библиотекарша наконец поставила рукопись на место.

— Как раз по поводу кодекса, — сообщила она. — Профессор заказал радиологический анализ в нашей лаборатории. Ответ пришел через две недели, когда было уже поздно, и я ума не приложу, что с ним делать.

— Профессор Тошкану заказал радиологический анализ рукописи? — переспросил пораженный Томаш.

— Нет, только одной страницы. Одной-единственной.

Это могла быть только та заветная страница.

— Результаты у вас?

— Они здесь, — библиотекарша показала на маленький ящичек под кафедрой. — В моей тумбочке.

Томашу казалось, что сердце вот-вот выскочит из грудной клетки.

— Одети, сделайте одолжение. Позвольте мне их посмотреть.

Женщина наконец поставила книгу на полку и вернулась за кафедру. Отперев тумбочку, она достала огромный белый конверт с логотипом Национальной библиотеки.

— Вот. Смотрите.

Томаш дрожащими руками открыл конверт. Внутри лежали черные фотографические пластины, как две капли воды похожие на снимки человеческого скелета. Но, присмотревшись, Норонья убедился, что рентген запечатлел не сломанные кости, а старинную рукопись. Он облегченно вздохнул: это и вправду была та самая страница Кодекса 632. Сам не свой от волнения, историк отыскал глазами четвертую строку. Вот знакомые буквы «nbo у taliano», вот четкие следы от лезвия. Под ними, едва различимые, проступали другие линии. Томаш жадно вглядывался, надеясь, что эти черточки сразу сложатся в буквы, а буквы в слова, и рукопись наконец раскроет свои секреты.

И вдруг что-то случилось. Это было как озарение, как мановение ангельского крыла. Квадратик паззла встал на место. Теперь Норонья точно знал, что написал в своей хронике Руй де Пина.

Белые стены сверкали в жарких полуденных лучах и отражались в холодной зелени вод; средневековый замок застыл над рекой напоминанием о давно ушедших временах; похожая на огромный каменный корабль крепость уже который век стояла в устье Тежу, защищая Лиссабон от надвигавшегося из-за горизонта Адамастора.

Томаш задержался на мосту, чтобы издали полюбоваться воздушными белыми стенами. Башня Белен врезалась в воду, будто нос старинной каравеллы, связанный с ней тугим переплетением каменных узлов мост был широким и ровным, как палуба; купола над угловыми башенками наводили на мысль о мавританских мечетях; легкие перила балконов покрывало тончайшее каменное кружево; каждую из четырех стен украшал крест Воинства Христова, знак португальских тамплиеров, обращенный к четырем сторонам света; купол каждой башенки венчала небесная сфера.

Историк лишний раз поразился способности американца выбирать для встреч места, пронизанные духом Открытий. Нельсон Молиарти поджидал Норонью на смотровой площадке. Облокотившись на перила, он меланхолично жевал бабл-гам.

— У меня хорошие новости, — сообщил Томаш, сияя от радости. — Я завершил расследование!

— Да это же просто замечательно! Рассказывайте скорей.

Норонья поведал американцу о путешествии в Иерусалим и удивительной встрече в Томаре. Он говорил так горячо и страстно, что, казалось, его возбуждение передалось и природе. Чайки кружили над башней с пронзительными криками; с моря дул свежий соленый ветерок; волны с раскатистым вздохом припадали к белому основанию башни. Впрочем, сам Томаш словно не замечал окружавшей его красоты, не слышал чаек и не чувствовал бодрящего запаха моря. Все его существо было поглощено великой тайной и ее разгадкой. Молиарти слушал сначала недоверчиво, потом с любопытством, потом завороженно, а когда Норонья дошел до находки в библиотеке — с нетерпением.

— Вы принесли снимки? — взволнованно спросил американец.

— Они здесь, — ответил Томаш, приподняв портфель.

— Так давайте их сюда.

Уложив портфель на перила, португалец щелкнул замком и достал конверт с логотипом Национальной библиотеки. Осторожно вытащил черные пластины и передал Молиарти.

Нельсон посмотрел снимки на свет, бережно держа кончиками пальцев, и в недоумении уставился на Томаша.

— Ничего не понимаю. Вы можете объяснить, что это такое?

Историк отыскал на снимке четвертую строку.

— Можете прочесть, что здесь написано?

— Да… пожалуй… Нет, не могу.

— Это вполне естественно, — сжалился Томаш. — Произошло наложение двух текстов. Новый более темный и четкий. «Nbo у taliano». Старый куда светлее, его сложно рассмотреть. Видите?

Молиарти поднес снимок к глазам почти вплотную, точно страдал близорукостью.

— Действительно, — проговорил он. — Кое-что, кажется, вижу.

— Можете прочесть?

— Постойте… Это… Nado en cuba. Рожденный в Кубе…

— Ну да. Слово «colo», как показывает рентген, осталось от стертого текста. Правда, первоначально оно было на две буквы длиннее: Colona. — Историк выдержал долгую паузу, а потом продолжил: — В начале XVI века Руй де Пина написал «Хронику времен короля Жуана II». Дойдя по встречи Жуана и Колумба, он решил, что за давностью лет хранить тайну не имеет смысла, и спокойно выдал секретную информацию. Текст отдали переписчику, и тот снял копию, известную нам под названием Кодекс 632. Когда она попала на глаза королю Мануэлу, тот пришел в ужас и приказал исправить хронику. В третьей строке стерли последний слог, и вместо colona осталось na. Из четвертой строки убрали nado en cuba и вписали ytaliano. Последнее слово оказалось немного короче, и переписчику пришлось написать раздельно: у taliano, чтобы заполнить пустоту. Оригинал был уничтожен, а остальные копии, включая Алкобасскую и Пергамент 9, снимали с Кодекса 632. Вот как вышло, что вместо «а Ribou i Restelo em lixboa Xpova colona nado en cuba», в хронике значилось «a Ribou i Restelo em lixboa Xpova colo nbo у taliano».

— Но я не понимаю, что за бред! Когда Колумб родился, Кубу еще не открыли!

Томаш рассмеялся.

— Нельсон, речь идет о городе Куба на юге Португалии. Адмирал родился в городе Куба. Кстати, этот факт косвенно подтверждают и другие обстоятельства его жизни. Помните, в 1484 году Колумб бежал в Кастилию, потому что был заподозрен в участии в заговоре против Жуана II, который возглавлял герцог Визеу, королевский шурин, убитый в том же году. Герцог Визеу, помимо прочих, носил титул герцога Бежа. А Бежа — крупный город на юге Португалии, рядом с Кубой. У герцога Визеу-и-Бежа было немало родных и друзей в тех краях. И уроженец Кубы Колумб оказался одним из них.

Американец потер виски.

— А нет ли какой-нибудь связи… между той Кубой и островом…

— Разумеется есть. Остров в Карибском море назван в честь родного города Колумба. Сначала его окрестили Хуаной. Но через некоторое время переименовали в Кубу. Много лет считалось, что это искаженное индейское слово Кольба, так остров называли аборигены. Но и у первого из открытых во время экспедиции островов тоже было индейское название, однако это не помешало адмиралу назвать его Испаньолой. Так было и с остальными островами. И только для Хуаны сделали исключение. — Норонья развел руками. — Почему? Мы можем предположить, что адмирал услышал, как индейцы называют свой остров Кольбой, и это слово показалось ему созвучным с названием маленького португальского городка, где он родился. Так Кольба превратилась в Кубу.

— Хорошо, а что тогда означает colona?

— Это настоящая фамилия Христофора Колумба. Колона. Я видел генеалогические таблицы той эпохи. Фамилия Колона действительно существовала. Иногда ее писали с одной n, чаще с двумя. Полное имя семейства было Шьярра Колона или Колонна. Шьярра похоже на Гьярра. Или Герра. Вот и разгадка тайны. Вы, конечно, помните, что адмирала в разных источниках называют по-разному: Колон, Колом, Коломо, Колонус, Гьярра или Гера. Настоящее имя мореплавателя было вовсе не Колумб, а Шьярра Колонна. Эрнандо Колон, как известно, искал в Италии следы своих предков. И выяснил, что род Колонна происходит из Пьяченцы, так же, как и семья его первой жены, которая по-итальянски звалась Парестреллос, а по-португальски Перештрелу.

— Значит, Колумб был португальцем итальянского происхождения?

— Христофор Колонна был португальским аристократом итальянского и, вполне вероятно, иудейского происхождения. Шьярра Колонна из Пьяченцы породнились с португальской знатью, что для той эпохи было совершенно естественно. Нас не должно удивлять, что Эрнандо называет отца по латыни Кростофорус Колонус. Колонус, от Колонны, а не Колумбус от Колумба. Однако первое имя мореплавателя Шьярра, поэтому многие источники, например, Петр Ангиерский и свидетели на процессе по «Делу о наследстве», утверждали, что адмирал звался Гьяррой или Геррой. Христофор Шьярра Колонна. Христофор Гьярра Колон. Христофор Герра Колом.

— А как быть с еврейскими корнями?

— В те времена в Португалии было много евреев. Они ссужали знать деньгами и пользовались ее защитой. Иудеям и христианам случалось и породниться. У большинства современных португальцев есть капля еврейской крови.

Нельсон Молиарти, не двигаясь, смотрел на ровное зеркало воды в том месте, где река встречалась с морем. Свежий морской воздух, пахнущий свободой и простором, наполнял его легкие.

— Поздравляю, Том, — произнес он наконец без всякого выражения. — Вы раскрыли тайну.

— Похоже, да.

— И заслужили награду. — Американец оторвал взгляд от белой крепости, отражавшейся в спокойных водах, и повернулся к Норонье. — Полмиллиона долларов. — На его губах дрогнула странная, безрадостная улыбка. — Куча денег, не правда ли?

— Да… — нехотя проговорил португалец.

Увлеченный расследованием, Томаш чуть не забыл о причитавшемся вознаграждении. Полмиллиона долларов действительно гигантская сумма. Ее хватило бы, чтобы вновь завоевать Констансу, а главное, — помочь Маргарите. И вправду много денег, ужасно много.

— Окей, Том! — провозгласил Молиарти, отечески хлопнув Норонью по плечу. — Я возвращаюсь в Нью-Йорк, чтобы подготовить отчет. В ближайшее время мы уладим все формальности и вышлем чек. Пойдет?

— Да, конечно!

Американец аккуратно сложил снимки, засунул их в конверт, но отдавать Томашу не спешил.

— Это единственная копия, right?

— Да.

— Другой нет?

— Нет.

— Тогда я ее возьму.

Молиарти развернулся, прошел вдоль крепостной стены, шагнул под арку с изящными колоннами, открывавшую вход в южное крыло башни Белен, и исчез во мраке.

Нельсон Молиарти не давал о себе знать целых четыре дня. На пятый день, вечером, он позвонил по телефону, чтобы договориться о встрече. Звонок застал Томаша в гостиной: он рассеянно смотрел по телевизору какую-то викторину и чувствовал себя совершенно разбитым. Теперь, когда он проводил вечера дома, одиночество становилось все мучительнее и безысходнее; поговорив с американцем, Норонья вдруг ощутил необъяснимое волнение. Подчиняясь внезапному импульсу, он вскочил, схватил куртку и бросился на улицу.

Выехав на набережную, Томаш опустил стекла, чтобы впустить морской воздух, и принялся бродить по лабиринту своей запутанной жизни в поисках выхода или на худой конец надежного убежища, чтобы передохнуть и набраться сил для новых поисков. Норонья отчаянно пытался заполнить одинокие вечера работой, готовился к лекциям, проверял тесты, читал все свежие исследования по палеографии, которые попадали ему в руки. Констанса по-прежнему даже не выходила поздороваться, когда воскресный отец заезжал за дочкой; впрочем, в последнее время Маргариту перестали отпускать на выходные: девочке нездоровилось. От отчаяния Томаш решил было возобновить отношения с Леной, но шведка не появлялась на лекциях, а ее мобильный был постоянно отключен. Скорее всего, уехала на родину, не дослушав курса.

Норонья развернулся, не доезжая Каркавелуша, проехал по сонному Английскому подворью и остановился у трамвайного депо. Неподалеку был торговый центр. Обитель светлых воспоминаний, здесь он вечно пропадал студентом с друзьями, а потом и с Констансой. В ту пору торговый центр в Каркавелуше был весьма модным местом, здесь не только делали покупки, но пили кофе в маленьких кафетериях и даже назначали свидания. Все здесь напоминало о Констансе, повсюду витал аромат ушедшей юности. Каждый угол, каждый поворот, каждый закуток хранил память о тех днях, когда они бродили здесь в обнимку, двое простодушных мечтателей, фантазировали, делились планами на будущее, о котором еще ничего не знали, и были счастливы в своем неведении; теперь он в одиночестве вдыхал едва различимый запах угасших чувств и утраченных надежд. Прошлое скрылось во тьме, они с Констансой стали другими, и пути назад нет. Но в старом торговом центре все еще обитали призраки двадцатилетних влюбленных, способных глядеть в грядущее без страха. Тщетно ища взглядом милые тени, Томаш чувствовал, как его накрывает волна ностальгии, а сердце тисками сжимает боль безвозвратной потери.

Норонья заказал в кафетерии сэндвич. Устроившись за столиком, стал осматриваться в поисках примет нового времени; обстановку переменили, но дух места остался прежним; вон у того окна, выходящего на тихую улицу, они с Констансой сидели во время одного из первых свиданий. Томаш до ничтожных мелочей помнил, о чем они говорили тем субботним вечером: о семьях, о несносном брате Констансы, о том, что будут делать после университета, о том, что в один прекрасный день она станет великой художницей, и ее картины выставят в галерее Тейт. Безумные мечты, но тогда у них не возникало ни малейшего сомнения, что рано или поздно все так и будет.

Покончив с бутербродом, Томаш хотел зайти в кондитерскую, но передумал и отправился в кино. В тот вечер показывали два фильма: «Бойцовский клуб» с Эдвардом Нортоном и Брэдом Питтом и «Аферу Томаса Крауна» с Пирсом Броснаном и Рене Руссо. В другой день Норонья выбрал бы второй фильм, но приличная доза кинематографического насилия могла оказаться действенным средством от хандры и ностальгии. До начала сеанса оставалось пятнадцать минут, и Томаш заглянул в бар купить попкорн. В прежние времена никакого бара при кинотеатре не было; бар, так же, как гастроном на первом этаже, стал порождением новой эпохи, еще одним знаком перемен. В очереди у барной стойки к нему ненадолго вернулось щемящее предвкушение чуда, совсем как тогда, когда он держал Констансу за руку, а люстры гасли одна за другой; но через мгновение волшебство рассеялось, и Норонья, получив картонное ведерке с попкорном и стопку салфеток, направился к входу в зал.

И столкнулся с ней в дверях. Констанса казалась посвежевшей, оживленной, счастливой, красивой, как в двадцать лет, только взрослее; на ней было белое платье с алыми и желтыми цветами и пышной юбкой, по моде пятидесятых. Сердце Томаша на секунду перестало биться. Увидев его, она замешкалась в дверях; оба застыли на месте, словно дети, застигнутые за очередной проказой.

— Привет, — сказал Томаш, очнувшись.

— Привет, Томаш. — Она легко справилась с собой. — Позволь представить тебе моего друга Карлуша.

Норонья чувствовал себя как человек, которого грубо растолкали посреди чудесного сна; последняя надежда уносилась прочь, словно подхваченный ветром лепесток. Будто в замедленной съемке, он видел, как к его жене подходит худой бородатый субъект в дорогом костюме. Незнакомец оглядел соперника с любопытством, быстро сменившимся неприязнью, и нехотя протянул руку.

— Очень рад, — сказал он кисло. — Карлуш Роза.

Томаш пожал протянутую руку.

— Как дела? — послышался голос Констансы. — У тебя все хорошо?

Откуда-то из самой глубины его души стремительно поднималась волна боли и ярости.

— Да, все хорошо, просто замечательно. А ты?

— Чудесно.

Последовала неловкая пауза. Томашу хотелось сбежать, исчезнуть, сгинуть из этого мира.

— Мне… пора идти, — выдавил Норонья, слабо махнув рукой.

— Приятного просмотра. — Ясный взгляд Констансы был совершенно непроницаем, и невозможно было понять, грустит она или радуется, задела ее внезапная встреча или оставила равнодушной.

Сбежав из бара, в зал Томаш не пошел. Подавленный, оскорбленный, разбитый, он выбрался из торгового центра в надежде, что сырой вечерний воздух облегчит прощание с любовью, потерянной для него навсегда.

Человеческий муравейник на бульваре Россио пребывал в хаотическом движении. Одни торопились куда-то, глядя под ноги, другие неспешно прогуливались, размышляя о вечном, третьи нервно оглядывались, нетерпеливо всматривались в толпу в поисках припозднившихся знакомых. Среди последних был и Томаш Норонья, сидевший за столиком на летней веранде кафе «Никола» с чашкой дымящегося кофе.

Внезапно из толпы вынырнул Нельсон Молиарти. Американец был в костюме, при галстуке и, против обыкновения, опоздал на сорок минут.

— Sorry, — извинился Молиарти. — Терпеть не могу опаздывать, но Джон Савильяно позвонил из Нью-Йорка, вот я и задержался.

— Ничего страшного, — Томаш через силу улыбнулся. — Сегодня для разнообразия ждать пришлось мне. Это справедливо. Будете что-нибудь?

— Чай с жасмином и сливочное пирожное, как всегда.

Томаш подозвал официанта, тот принял заказ и скрылся за дверью кафе.

— Как поживает Савильяно?

— Превосходно, — ответил Нельсон, избегая глядеть в глаза собеседнику. — У Джона все просто замечательно.

— У вас все в порядке?

— Да-да, — рассеянно ответил американец. — Только… нам с вами нужно уладить кое-какие дела, не так ли? — Молиарти оперся локтями о стол и впервые посмотрел на Томаша. — Том, согласно нашему договору, вам причитается три тысячи долларов еженедельного жалования и пятьсот тысяч в качестве премии. — Он облизнул губы. — Когда вы хотели бы их получить?

— Да хоть сейчас, если вы не против…

Нельсон достал чековую книжку и ручку, но выписывать чек не спешил.

— Том, у нас появилось дополнительное условие.

— Какое?

— Полная конфиденциальность.

— Конфиденциальность? — удивился Томаш. — Боюсь, я не совсем понимаю…

— Результаты вашего расследования следует сохранять в тайне. Вы меня поняли? Никому ни слова о том, что вам удалось узнать.

— Это коммерческая стратегия? Но в чем ее смысл? Не допустить преждевременной огласки, чтобы усилить эффект от публикации?

Молиарти отвернулся от португальца и принялся сосредоточенно наблюдать за толпой.

— Том, — сказал он, понизив голос, — никакой публикации не будет.

Томаш подскочил на месте.

— Как?

— Результаты расследования никогда не будут обнародованы.

— Но… ведь… — пробормотал Томаш. — Это… это… бессмысленно… Но почему? Мои выводы сочли неубедительными?

— Дело не в этом.

— Доказательства неопровержимые, Нельсон. Да, научный истеблишмент не любит гипотез, идущих вразрез с официальной позицией, считает их фантазиями, бреднями, спекуляцией… В историческом сообществе поднимется истерика, нас будут топтать все кому не лень. Но это не важно, поскольку мои доказательства неопровержимы. И я отвечаю за каждое из них.

— Том, дело не в этом. Публикации не будет. И покончим с этим.

Томаш наклонился над столом, приблизив свое лицо к лицу Молиарти.

— Нельсон, мы совершили великое открытие. Раскрыли загадку пятисотлетней давности. Вырвали у времени тайну, не дававшую покоя нескольким поколениям ученых. Открыли новую страницу исторической науки. Результаты этого расследования заставят всех по-новому посмотреть на открытие Америки и эпоху Открытий вообще…

Молиарти вздохнул.

— Поверьте, Том, мне неприятно это говорить. Но таково решение фонда. Джон высказался предельно прямо. Об этом открытии не должен узнать никто.

— Простите, Нельсон, но кому могут навредить наши выводы?

Молиарти помолчал, собираясь с мыслями. Он снова вздохнул, огляделся по сторонам, словно полагая, что разговор могут подслушать, и придвинулся ближе к собеседнику.

— Том, — прошептал он едва слышно. — Вы знаете, что являет собой Фонд американской истории?

— Ну… это такой фонд… для поддержки исследований по американистике, — забормотал Норонья. — Вам должно быть виднее, вы же там работаете.

— Вот именно, я всего лишь наемный работник, — горячо произнес Молиарти, прижимая ладони к груди. — Не босс и не владелец. Главный — Джон Савильяно, президент совета директоров. Вы знаете, кто входит в совет директоров?

— Нет.

— Вице-президент Джек Морденти. Еще Пол Морелли и Марио Гиротто. Эти имена вам что-нибудь говорят?

— Нет.

— Подумайте, Том. — Нельсон сопровождал каждую фамилию энергичным взмахом руки. — Савильяно, Морденти, Морелли, Гиротто. А еще секретарша Джона миссис Ракка, эта каракатица, которую вы видели в Нью-Йорке. Что это за имена?

— Итальянские?..

— Как по-вашему, откуда они происходят? — Томаш пожал плечами. — Из Генуи, Том. Это генуэзские фамилии. Фонд американской истории финансируется генуэзцами и американцами генуэзского происхождения. Настоящее имя Савильяно Джованни, он стал Джоном в двенадцать лет, когда приехал в Америку. Морденти родился в Бруклине, крещен Джозефом, для друзей он Джек, но домашние зовут его Джузеппе. Пол Морелли на самом деле Паоло, он родом из Нерви, городка неподалеку от Генуи. Марио Гиротто живет в Генуе по сию пору, у него роскошная квартира на Пьяцца-Кампетто. — Нельсон скрипнул зубами. — Для генуэзцев, друг мой, история открытия Америки важнее истории Христа. Неужели вы думаете, что кто-то из них согласится признать, что Колумб на самом деле был португальцем? — Он постучал указательным пальцем по лбу. — Никогда! Ни за что на свете!

Томаш не мигая смотрел на американца, придавленный тяжестью услышанного.

— Вы… все генуэзцы?

— Они генуэзцы, — отрезал Нельсон, подчеркнув слово «они». И добавил с вымученной улыбкой: — Я нет. Я родился в Бостоне, а происхожу из рода Бриндизи, с юга Италии.

— Ради бога, Нельсон, при чем тут происхождение? Итальянцы честные люди. Разве Умберто Эко не признает, что Колумб был португальцем?

— Умберто Эко не генуэзец, — возразил Молиарти.

— Но он итальянец.

Нельсон в который раз вздохнул.

— Не будьте таким наивным, Том, — сказал он примирительно. — Итальянцы из других областей, возможно, потупили бы по-другому. Христофор Колумб — предмет особой гордости каждого генуэзца, и отнимать его нельзя.

— Но правда есть правда.

— Том, — проникновенно сказал Молиарти, коснувшись локтя Нороньи. — Пятьсот тысяч долларов будут ваши лишь в том случае, если вы подпишете договор о неразглашении.

— А если не подпишу? В Нью-Йорке мы договаривались о другом. Мне обещали вознаграждение, если я выясню, чем занимался профессор Тошкану. Я выполнил свою часть договора и жду от вас того же.

— Том, для того чтобы получить премию, вам придется поставить подпись под этим документом.

— Вы решили, что я продаюсь? Что мне можно заткнуть рот вашей премией?

— Фонд все равно не допустит публикации. Он вас нанял, а значит, ваше открытие принадлежит ему.

— Открытие принадлежит профессору Тошкану. Я шел по его следу, только и всего.

— Профессор Тошкану тоже работал на средства фонда, следовательно, фонд имеет право…

— Теперь я понимаю, почему вдова профессора не захотела иметь с вами дело…

— Результаты вашего расследования принадлежат фонду в той же степени, что и открытие Тошкану.

— Они принадлежат человечеству.

— Человечество не оплачивает счетов. Мы с предельной ясностью объяснили это профессору Тошкану.

— А он что же?

Молиарти на миг запнулся.

— У него… была другая точка зрения.

— Он послал вас ко всем чертям и был совершенно прав. Если бы профессор не умер, публикация уже состоялась бы, будьте уверены.

Американец вдруг сделался белым как полотно. Воровато озираясь, словно за соседним столиком мог оказаться соглядатай, он произнес так тихо, что Норонья едва смог расслышать:

— А с чего вы взяли, что профессор умер своей смертью?

Томаш вздрогнул.

— На что вы намекаете? По-вашему, его убили?

Молиарти пожал плечами.

— Не знаю, — прошептал он. — Ничего я не знаю и знать не хочу. Но в смерти Тошкану немало странностей. Он умер буквально через пару недель после весьма бурного обсуждения на совете директоров, из-за которого весь фонд стоял на ушах. Тошкану заявил, что опубликует все, что сочтет нужным, нравится это нам или нет. Не прошло и двух недель, и что же? Профессор умирает в Рио-де-Жанейро, подавившись манговым соком. Очень вовремя, не находите? Так что вам стоит подумать о себе. Лучше быть живым историком с полумиллионом баксов, чем мертвым историком с безутешной семьей и незапятнанной совестью. Мне не известно, убили Тошкану или нет. Но для фонда его смерть была спасением.

— Тогда зачем вы наняли меня? Профессор унес тайну с собой в могилу…

— Нам не хватало доказательства. Мы знали, что профессор Тошкану нашел исчерпывающее доказательство того, что Колумб не был генуэзцем, но понятия не имели, что это за доказательство. Нам предстояло найти его, пока этого не сделал кто-то другой. Вы идеально подходили для наших целей.

Томаш сокрушенно покачал головой.

— Выходит, фонд нанял меня для того, чтобы я доказал то, что ни в коем случае нельзя доказывать. Даже если я буду молчать, кто угодно может прийти в библиотеку, взять Кодекс, наткнуться на нужную страницу, найти пробелы в третьей и четвертой строках, заказать радиологическое исследование и узнать правду. Не так ли?

Молиарти усмехнулся.

— Ничего не выйдет.

— Почему? Вы надеетесь, что никто не заметит? Или снимок не получится?

— Том, я ведь опоздал на нашу встречу, — сказал американец как ни в чем не бывало.

— Да, — растерянно ответил Норонья, — но что с того?

— И как вы думаете, почему я опоздал?

— Вы же сами сказали, что говорили по телефону с Савильяно.

— На самом деле я смотрел телевизор и слушал радио. Вы не в курсе сегодняшних новостей, Том?

— А что случилось?

— Ограбление, дружище. Прошлой ночью ограбили Национальную библиотеку.

Взгромоздившись на стол, рабочий прилаживал к оконной раме новое стекло. Уборщица выметала осколки стекла, из глубины зала доносился стук молотка.

— Мы закрыты, сеньор профессор, — раздался чей-то голос.

Заплаканная, осунувшаяся Одети, вышла из-за кафедры, нервно ломая пальцы.

— Что случилось? — спросил Томаш.

— Нас обокрали.

— Это я уже знаю. Но что конкретно произошло?

— Утром я пришла на работу, а стекло разбито, и дверь в хранилище взломана. — Одети помахала перед лицом рукой, словно веером. — Господи, какой кошмар! — Она шумно вздохнула. — Я до сих пор вся дрожу.

— Что-нибудь пропало?

— Пока неизвестно. Мы пытаемся понять. — Одети тяжело дышала и сопела, будто закипающий чайник. — Полицейские говорят, это могли быть наркоманы. Отбросы общества. Они продают краденые компьютеры, чтобы купить наркотики. Они все продают…

— Можно мне посмотреть Кодекс 632? — попросил не на шутку встревоженный Томаш.

— Простите?

— Принесите Кодекс 632. Мне очень нужно на него взглянуть.

— Но мы закрыты. Нам…

— Принесите Кодекс 632, — жестко повторил Норонья, давая понять, что спорить бессмысленно. — Немедленно.

Напуганная пуще прежнего, Одети неуверенно двинулась в сторону хранилища старинных рукописей, а Томаш уселся за стол в первом ряду и стал ждать, нервно барабаня по столешнице кончиками пальцев.

Библиотекарша вернулась через несколько минут, Томаш узнал в ее руках кожаный переплет и облегченно вздохнул. Как же Молиарти его напугал!

— Вот урод! — пробормотал он про себя.

Одети положила рукопись на стол, и профессора вновь охватила тревога, хотя на первый взгляд Кодекс казался целым и невредимым. Норонья, затаив дыхание, переворачивал пожелтевшие от времени страницы, пока не дошел до семьдесят шестой. Третья и четвертая строфы были на месте. «Nbo у taliano». Промежутки между ними были точно такими, как прежде. Томаш коснулся бумаги кончиком пальца, ожидая ощутить неровный след. Поверхность была идеально гладкой. След исчез.

Не веря себе, Томаш поднес страницу к глазам. Никаких затертостей. Ровным счетом ничего. В ушах Нороньи гулко отдавались удары его собственного сердца. Он тщательно исследовал страницу, пытаясь разыскать отпечаток пальца или пятнышко клея. Но так ничего и не нашел. Желтоватая бумага оставалась ровной, нетронутой, безупречной. Только след от лезвия исчез. Отличная работа, подумал Томаш почти с восхищением. Оставалось только признать горькую правду: здесь действовали профессионалы. Они ловко замели следы, изъяв страницу и заменив ее мастерской подделкой. Профессионалы.

«Сукины дети».