Слева проплывал неоклассический фасад нарядного, осанистого, самого имперского из всех музеев — Британского. Громадное черное такси наконец миновало узкую, забитую машинами Грейт-Рассел-стрит и свернуло на угол Монтегю. Маргарита прижалась носом к окну, оставляя на стекле влажные следы. На девочке был смешной синий берет, чтобы скрыть лысую голову, но ее это не смущало; она была поглощена грандиозным спектаклем, разыгравшимся прямо на улицах. Пришельцам с юга этот странный, выдержанный в серо-белых тонах город казался экзотическим. В его ровных автострадах, элегантных зданиях, аккуратно подстриженных деревьях и прохожих в одинаковых плащах, под унылыми зонтами было что-то от больничного порядка.
С неба сыпалась мелкая дождевая крупа. Томаш вышел из такси и поднял голову, чтобы рассмотреть выросшее перед ним здание. Детская онкологическая клиника на Рассел-сквер оказалась комплексом из семи многоподъездных четырехэтажных зданий. Маргарита самостоятельно выбралась из машины, Констанса держала дочку за руку, пока муж расплачивался с таксистом и доставал из багажника чемоданы. Девушка за стойкой регистратуры нашла в компьютере бронь для пациентки из Лиссабона и принялась под диктовку Констансы заполнять медицинскую карту. Томашу дали подписать формуляр «Undertaking рау», «Предоплата», чек на сумму в сорок пять тысяч долларов.
— Если этой суммы окажется недостаточно, вам придется доплатить разницу, — с профессиональным бесстрастием сообщила сотрудница страховой службы. — Ясно?
— Да.
— Через три дня после выписки вам придет счет для окончательной оплаты. Его необходимо будет погасить в течение двадцати восьми дней.
Покончив с формальностями, регистратор тоном сотрудницы дорогого отеля объяснила гостям, как разыскать отделение и палату, в которую должны были поместить Маргариту. Семья поднялась на второй этаж; из маленького атриума расходились в разные стороны три коридора; тот, что вел в новое отделение, назывался Грэйл-Уорд. Томаш не смог сдержать грустной улыбки: и здесь Грааль, чаша, в которую собрали священную кровь Христову, залог спасения человечества; подходящее название для отделения гематологии, обнадеживающее, подумал Норонья. В коридоре было безлюдно и тихо, здесь размещались палаты для больных. Дежурная медсестра проводила в отведенную девочке комнату. В ней было две кровати: одна для ребенка, другая для матери, между ними помещался столик, на котором в большой вазе красовался букет нежно-лиловых цветов с покрытыми капельками росы лепестками.
— Что это, мама? — спросила Маргарита, с любопытством разглядывая цветы.
— Фиалки.
— Лекажи истоию, — потребовала малышка, с ногами забираясь на кровать и готовясь слушать.
Томаш поставил чемоданы в угол и сел подле дочки.
— Жила-была прекрасная девушка по имени Ио. Она была так хороша, что Зевс, царь греческих богов, влюбился в нее. Жене Зевса Гере это не понравилось, она стала ревновать, и прямо спросила у мужа, кто такая эта Ио. Зевс сказал, что не знает девушки с таким именем и, чтобы скрыть правду, превратил красавицу в поле удивительно красивых лиловых фиалок. Но Гера не успокоилась и послала быков вытоптать поле. Ио в отчаянии бросилась в море, которое в ее честь назвали Ионическим. Гера взяла с красавицы слово, что она больше не станет видеться с Зевсом, и вернула ей человеческий облик.
— А, — протянула Маргарита. — А то знатят цветы?
— Слово «фиалка» происходит от имени Ио. А цветы означают невинность.
— Потему?
— Потому что Ио была невинна. В том, что бедняжка приглянулась Зевсу, ее вины не было, понимаешь?
— Хум-хум, — хмыкнула Маргарита, старательно кивая головой.
В палату зашла медсестра с опросным листом. Это была женщина средних лет с гладко зачесанными волосами, в светло-голубом медицинском комбинезоне. Ее имя было Маргарет, но она представилась как Мэгги. Усевшись на стул у кровати Маргариты, медсестра расспросила родителей о самочувствии девочки, ее привычках и гастрономических предпочтениях; потом Маргариту взвесили, измерили ей температуру и давление, взяли на анализ мочу, слюну и сопли.
Родители принялись разбирать чемоданы. У Маргариты вещей было совсем немного: пара блузок, свитер, брюки, юбка, две пижамки и несколько смен нижнего белья. Туалетные принадлежности разместили в ванной, на полочке под зеркалом. В шкафу нашлось место и для вещей Констансы: ей предстояло провести в палате две ночи перед операцией.
В дверь заглянул человек в белом халате и, спросив разрешения, вошел.
— Hello! — поздоровался он, пожимая супругам руки. — Меня зовут доктор Стивен Пенроуз, я буду оперировать вашу девочку.
Маргарите предстояли новые обследования. Доктор Пенроуз велел медсестре сделать повторную миелограмму, чтобы сравнить ее результаты с показателями, полученными из Лиссабона. Мэгги взяла девочку за руку, Констанса хотела пойти с ними, но доктор удержал ее, мягко тронув за локоть.
— Сейчас самое подходящее время, чтобы поговорить о том, что нам предстоит, — сказал он. — Мы собираемся удалить пораженные клетки и заменить их здоровыми. Костный мозг будет забран у генетически подходящего донора, одного парня, который решил подзаработать. — Пенроуз усмехнулся. — Скажу откровенно, мне не приходилось сидеть с ним в пабе. Я видел только его медицинскую карту.
— А вы уверены, что его костный мозг на сто процентов подойдет?
— Да. Мы заменим разрушенный костный мозг вашей дочери здоровым. Этот процесс напоминает переливание крови. Новый мозг начнет вырабатывать клетки, которые мы называем прогениторами, и кровообращение постепенно восстановится.
— Неужели все так просто?
— Операция в принципе очень проста, зато сам процесс чрезвычайно сложен и опасен. Новый мозг должен прижиться в течение приблизительно двух недель, и этот период критический. — Врач слегка повысил голос, чтобы подчеркнуть важность сказанного. — В это время ни белые, ни красные кровяные тельца не будут вырабатываться в крови Маргариты в должном количестве. Это означает, что она станет как никогда уязвимой для бактерий и вирусов. Ее организм не сможет защититься от заражения, а потому мы поместим девочку в стерильный бокс. Это все, что можно сделать.
— А если она все-таки подхватит инфекцию?
— Ее организм не сможет ей противостоять.
— Что это значит?
— Это значит, что она может погибнуть.
Томаш и Констанса почувствовали, как на их плечи вновь опускается невыносимо тяжелая ноша. В Лиссабоне родителям рассказали о предстоящей операции, но никто не предупредил их, что лечение может оказаться опаснее самой болезни.
— Есть и хорошие новости, — поспешил успокоить врач, заметив, что родители совсем пали духом. — Как только минует критический период, костный мозг Маргариты начнет производить кровяные тельца в положенном объеме и победит лейкемию. Правда, соблюдать осторожность придется еще долго.
Томаш и Констанса чувствовали себя, словно на американских горках: только что их вагончик с чудовищной скоростью рухнул в бездну, и вот его стремительно несла вверх новая надежда, — возможно, лишь для того, чтобы у самой вершины вновь сбросить в пропасть.
На третий день, ровно в семь утра Мэгги зашла в палату с успокоительным для Маргариты. Отец и мать всю ночь не сомкнули глаз; так и сидели на кровати плечом к плечу, глядя на спящую дочурку. Кто так безмятежно спит, не может умереть, думали оба.
Появление медсестры вернуло их к реальности; увидев ее, Констанса испытала такое чувство, какое, должно быть, испытывает приговоренный в день казни, когда за ним приходят. Но она тут же прогнала эту мысль, напомнив себе, что люди в белых халатах хотят не убить ее ребенка, а напротив, спасти. Спасти, повторила про себя Констанса, стараясь поверить в эту нехитрую истину.
Спасти.
Маргариту уводили по коридору прочь из Грэйл-Уорд. Девчушка выглядела сонной, но шагала бодро.
— Будет сон, мама? — пробормотала она, зевая.
— Обязательно, милая. Прекрасный сон.
— Пъекъасный, — повторила малышка нараспев.
Доктор Пенроуз ждал у дверей операционной. Его трудно было узнать из-за хирургической маски и белого колпака.
— Не беспокойтесь, — под маской голос Пенроуза звучал глухо. — Все будет хорошо.
Маргарита скрылась в операционной в сопровождении доктора, а Томаш и Констанса пошли в палату забрать вещи: они знали, что дочка туда уже не вернется. Сначала оба действительно что-то делали, но вскоре обнаружили, что сидят рядышком на кровати, прислушиваясь к шагам в коридоре и пытаясь себе представить, что происходит в операционной.
Пытка длилась несколько часов. Рот Пенроуза по-прежнему скрывала маска, но глаза его улыбались.
— Все прошло хорошо, — объявил он. — Трансплантат удалось ввести, и, по моим расчетам, осложнений быть не должно.
Дыхание у обоих перехватило, но к облегчению и радости примешивалась тревога.
— Где наша девочка? — нетерпеливо спросила Констанса.
— Мы поместили ее в изоляционный бокс в другом крыле.
— Ее можно увидеть?
Пенроуз виновато развел руками.
— Девочка спит, и пока ее лучше не беспокоить.
— Но на этой неделе мы сможем ее повидать?
Врач рассмеялся.
— Вы сможете повидать ее сегодня вечером, а сейчас вам лучше отдохнуть. Погуляйте, поешьте и возвращайтесь к трем. К тому времени Маргарита проснется, и вы ее увидите.
Констанса и Томаш вышли из больницы окрыленные надеждой, живительной и свежей, как апрельский ветер. Все прошло хорошо, сказал доктор. Какие добрые, чудесные, вдохновляющие слова! Прежде они никогда бы не подумали, что три простых слова могут вернуть к жизни, сделать счастливыми. Все прошло хорошо.
Они шагали по улицам, чуть не срываясь на бег, обнимались, то и дело принимались хохотать без всякой причины; краски стали ярче, лица милее, и чужой город уже не казался таким мрачным. Томаш и Констанса прошли по Саутгемптон-роуд до самого Холборна и свернули на Нью-Окфорд-стрит. На огромном перекрестке они выбрали поворот на Оксфорд-стрит, где можно было вдоволь поглазеть на пеструю лондонскую толпу. На подходе к Уордур-стрит они вдруг поняли, что умирают от голода, и нырнули в Сохо, чтобы съесть цыпленка терияки в японском ресторанчике с приемлемыми ценами. После обеда они прошли весь Сохо по направлению к Лейчестер-стрит, повернули к Ковент-Гарден, потом к Кингсвей, и вернулись на пересечение Саутгемптон-роуд и Рассел-сквер как раз к трем.
Медсестра Мэгги отвела Констансу и Томаша в палату Маргариты. Томаш выразил опасение, что они могут занести в бокс опасные бактерии, но Мэгги на это только засмеялась. Она выдала родителям белые халаты, бахилы и маски и велела как следует умыться.
— Вы все-таки особенно близко к девочке не подходите, — предупредила медсестра. — А вообще-то Маргарита лежит в стерильном боксе, атмосферное давление в нем выше, чем в обычных помещениях, так что все микробы сразу погибнут.
— А как она ест?
— Как все.
— Но… с помощью посуды ведь тоже можно занести инфекцию?
— Посуда тоже стерильна.
Проведя супругов в послеоперационное крыло отделения гематологии, Мэгги толкнула одну из одинаковых стеклянных дверей.
— Она здесь, — объявила медсестра.
В палате было прохладно и пахло антисептиком. Лежа ничком на кровати, Маргарита вертела в руках свою любимую куклу. Услышав шаги, она повернулась к дверям и обрадовалась, увидев родителей.
Мэгги велела Констансе и Томашу остановиться в ногах кровати.
— Как ты, родная? Все хорошо? — спросила Констанса.
— Нет.
— Что случилось? У тебя что-нибудь болит?
— Нет.
— Так в чем же дело?
— Я гоодная.
Они с облегчением засмеялись.
— Голодная? Тебя не покормили?
— Покоймийи.
— И ты все равно хочешь есть?
— Хотю. Мне дайи спагетти с сыом.
— Вкусно было?
— Нет.
— И ты не стала доедать?
— Стаа. А тепей хотю есе.
— Папа попросит доктора, чтобы тебе дали что-нибудь еще, — пообещал Томаш. — А ты у нас, оказывается, обжора. Спорим, если привезти сюда грузовик с едой, ты в один присест его слопаешь.
Малышка положила куклу на подушку и потянулась к родителям.
— Один къепкий поцеуй.
— Нельзя, маленькая, доктор не велит, — возразила мать.
— Потему?
— Потому что на мне живут микробы, и от поцелуя они могут перескочить на тебя.
— Да? — удивилась Маргарита. — На тебе микобы?
— Да, милая.
— Ух! — воскликнула девочка, потешно нахмурив брови. — Похо.
Констанса и Томаш пробыли в палате совсем недолго. Вскоре за ними вернулась Мэгги. Родители договорились с медсестрой о часах посещения и с порога послали дочке миллион воздушных поцелуев.
Томаш каждый день отправлялся в больницу с неспокойным сердцем. Он приходил за полчаса до начала посещения и нервно ждал на диване в холле, поглядывая на часы и пытаясь справиться с волнением. Тревога смешивалась в нем с необъяснимой горечью и немного утихала лишь тогда, когда в холле, за десять минут до условленного часа, появлялась Констанса. В тот момент переживания за дочку ненадолго сменялись новым щемящим чувством, мучительным и немыслимо сладостным, и встреча с женой превращалась в кульминацию дня. В остальном время протекало в заботах о шедшей на поправку дочке. И хотя ее все еще мучили приступы лихорадки, доктор Пенроуз не видел в этом ничего страшного.
Первое время после короткого приветствия и сдержанных объятий свидания с женой протекали в неловком молчании. На третий день, принимая утренний душ, Томаш составил что-то вроде сценария, старательно отбирая темы для разговоров. Недавнего прошлого супруги не касались; они говорили о фильмах, книжных лавках на Чаринг-кросс, выставке в галерее Тейт, цветочных магазинах Ковент-Гардена, о положении в Португалии, о стихах, общих знакомых, воспоминаниях юности. О чем угодно, лишь бы не молчать.
На шестой день Томаш набрался храбрости, чтобы задать вопрос, ответа на который втайне боялся.
— Как поживает твой приятель? — спросил он так небрежно, как только мог.
Констанса задумчиво улыбнулась. Она давно ждала этого вопроса и теперь с интересом наблюдала за Томашем. Он волнуется? Злится? Ревнует? Сохраняя безразличный вид, она попыталась угадать настроение мужа и с тайной радостью поняла: он мучается, хоть и делает вид, будто ему все равно. История с Карлушем явно задела его за живое.
— Кто? Карлуш?
— Да, этот тип, — отозвался Томаш, внимательно разглядывая противоположную стену. — У вас с ним все хорошо?
Он сходит с ума от ревности, отметила про себя Констанса, стараясь не улыбаться.
— Карлуш замечательный человек. Мама от него в восторге. Считает, что мы прекрасная пара.
— Что ж, прекрасно, — проговорил Томаш сквозь зубы. — Просто великолепно.
— А почему ты спросил? Тебе правда интересно?
— Да нет. Просто так, поддержать разговор.
Воцарилось молчание, напряженное, выжидательное. Оба избегали смотреть друг на друга, играя в старую как мир любовную игру: у кого не выдержат нервы, кто сделает первый шаг, переступит через себя, забудет обиды, обуздает гордость, начнет собирать воедино осколки разбитой жизни.
Пришло время идти к дочке, но они не двигались с места, выжидая, когда один из них сдастся. Наконец обоим стало ясно, что игру пора заканчивать: в другом конце коридора их ждала Маргарита.
— Мнение моей матери не обязательно совпадает с моим, — произнесла Констанса, поднимаясь на ноги.
На следующий день решено было отправиться по магазинам. В душе Нороньи зрела уверенность, что все постепенно устроится. Маргариту еще немного лихорадило, но она явно шла на поправку; Констанса продолжала держать мужа на расстоянии, однако Томаш чувствовал, что она готова к примирению, и, если соблюдать правила и играть с открытыми картами, победа останется за ним.
Чтобы немного развеяться, Норонья отправился на живописную Чаринг-кросс с намерением обойти все книжные, уделяя особое внимание историческим отделам; он начал с Фойл'с, потом перебрался в «Вотерстоунс», а завершил экспедицию в антикварных лавках, где рассчитывал найти древние рукописи с Ближнего Востока: Томаш твердо решил расширить свой научный кругозор, выучив иврит и арамейский.
Перед тем как вернуться в Ковент-Гарден, он попробовал устриц в индийском ресторанчике в конце Лейчестер-сквер. Потом зашел в цветочный магазин и купил зеленую веточку шалфея; Констанса говорила, что шалфей означает спасение. Как знать, быть может, шалфей спасет и Маргариту, и его самого. Томаш уже соскучился по жене и дочке. Проходя мимо Британского музея, он взглянул на часы и, убедившись, что до начала посещения еще больше часа, решил зайти.
К главному подъезду, выходящему на Грейт-Рассел-сквер, вела широкая лестница. Правое крыло музея, расположенного в здании старинной библиотеки, поражало геометрической четкостью залов и коридоров, однако Норонья повернул налево. Сразу за залом ассирийской скульптуры размещалась жемчужина экспозиции, египетский отдел. Большинство посетителей привлекала огромная коллекция отлично сохранившихся мумий, но Томашу было интересно совсем другое. В глубине зала, едва различимая за причудливыми скульптурами Исиды и Амона, лежала черная плита, безупречно гладкую поверхность которой покрывали таинственные письмена, загадочные послания из давно исчезнувшего мира, отголоски древней цивилизации, которой давно уже не существовало на земле. То был Розетский камень.
Наконец, слегка запыхавшись от ходьбы, с веткой шалфея в руках, Томаш предстал перед дежурной медсестрой гематологического отделения и спросил, можно ли видеть Маргариту. Медсестра была новенькая, совсем молодая девушка, пухленькая, с пушистыми волосами; приколотый на груди бейджик гласил, что ее имя Кэндэйс Темпл. Сверившись с компьютером, англичанка поднялась из-за стола.
— Следуйте за мной, пожалуйста, — сказала она смущенно. — Доктор Пенроуз хочет с вами поговорить.
Томаш отправился за англичанкой. Дойдя до кабинета врача, Кэндэйс остановилась у двери и постучала.
— Doctor, mister Thomas Norona is here.
Очередная интерпретация его имени заставила Томаша улыбнуться.
— Come in, — послышалось из-за двери.
Кэндэйс удалилась, а Томаш вошел в кабинет, все еще слегка улыбаясь при воспоминании о том, как забавно произнесла медсестра его имя. Пенроуз грузно поднимался ему навстречу. Вид у врача был усталый, глаза печальные.
— Вы хотели поговорить со мной, доктор?
Врач указал Томашу на диван в углу кабинета и сам уселся рядом. Он тяжело дышал, словно пробежал кросс, а не перебрался из-за стола на диван.
— У меня плохие новости.
Врач замолчал, но выражение его лица говорило само за себя. От ужаса у Томаша на мгновение перестало биться сердце.
— Моя девочка… — прошептал он.
— К сожалению, все пошло по худшему сценарию, — объявил Пенроуз. — В организм вашей дочери попала какая-то бактерия, и сейчас она в критическом состоянии.
Красная, заплаканная Констанса застыла у стеклянной двери в палату и тихонько всхлипывала, прижав руку к губам. Томаш обнял ее за плечи. За стеклом — лысая голова на подушке — лежала их малышка, погруженная в забытье, находясь между жизнью и смертью.
Вокруг суетились медсестры, доктор Пенроуз отдавал им какие-то распоряжения. Осмотрев Маргариту и в очередной раз проинструктировав сестер, он вышел к перепуганным родителям.
— Она выживет, доктор? — спросила Констанса хриплым от страха голосом.
— Мы делаем все, что можем, — мрачно ответил Пенроуз.
— Но она выживет, доктор?
Врач вздохнул.
— Мы делаем все, что можем, — повторил он. — Но ситуация очень тяжелая. Костный мозг еще не начал работать в полную силу, и девочка практически беззащитна. Боюсь, вам следует готовиться к худшему.
Констанса и Томаш ни на шаг не отходили от палаты. Уж если их дочурке суждено умереть, папа с мамой будут рядом, не бросят ее одну перед лицом смерти. Наступил вечер, за ним пришла ночь; медсестра принесла стулья, и они сидели плечом к плечу, наблюдая за агонией собственной дочери.
В четыре утра задремавшие было супруги одновременно вскочили: в палате что-то происходило. Девочка, до этого метавшаяся по подушке, теперь лежала тихо, и лицо у нее стало совсем безмятежным. Медсестра кинулась за врачом. Приникнув к стеклу, Томаш и Констанса будто смотрели немой фильм, только это был фильм ужасов, самый жуткий в их жизни.
Врач прибежал через полминуты, растрепанный и заспанный, на ходу застегивая халат. Он склонился над пациенткой, потрогал ей лоб, пощупал пульс, приподнял веко, проверил показания приборов и о чем-то вполголоса переговорил с медсестрами. Одна из сестер указала на стеклянную дверь, за которой ждали родители, и врач с явной неохотой направился к ним.
— Здравствуйте, я доктор Хэкетт, — сказал он глухо.
Томаш крепко прижал к себе жену, готовясь услышать страшную весть.
— Мне очень жаль…
Норонья хотел что-то сказать, но только судорожно глотнул воздух. Ужас парализовал его, сердце остановилось, колени подгибались, подернутый пеленой взгляд никак не мог сфокусироваться на лице врача. Томаш не мог осознать, что самое страшное действительно случилось, что кошмар последних недель стал реальностью, что жизнь, казавшаяся вечной, обернулась одним вздохом, мгновенным всполохом зарницы в темном небе, что из мира навсегда ушли доброта и нежность, что славной, наивной мордашки своей Маргариты он не увидит больше никогда. Но потрясение, острая боль, обида на судьбу уже сменялись беспредельной нежностью к умершей дочери, пронзительной печалью отца, который знает, что на свете нет и не будет никого милее его девочки, что самый дивный цветок на лугу увял навсегда и никогда уже не расцветет.
«Прекрасных снов, дитя мое».