Освоение ёлки

Освоение в России рождественской ёлки поражает своей стремительностью. Если в начале 1830-х годов о ней ещё говорилось как о «милой немецкой затее», то в конце этого десятилетия она уже «входит в обыкновение» в домах петербургской знати, а в течение следующего становится в столице широко известной. В середине века из Петербурга, превратившегося в настоящий рассадник ёлки, она разводя по всей России: по её губернским и уездным городам, а некоторое время спустя — и по дворянским усадьбам. К концу столетия ёлка становится известным и вполне естественным явлением как в городе, так и в поместье.

Провинция, конечно, отставала от столицы в усвоении этого обычая, хотя и не слишком сильно: регулярные и разнообразные связи с Петербургом немало способствовали быстрому его распространению. Отдельные свидетельства знакомства провинциалов с ёлкой относятся уже к началу 1840-х годов. Я.П. Полонский, отроческие годы которого прошли в Рязани, вспоминает, что до шестого класса гимназии (то есть примерно до 1838 года) он не видел ни одной ёлки и «понятия не имел, что это за штука». Но уже через несколько лет она, «вместе с французским языком», была «привезена» из Петербурга в Рязань воспитанницами Смольного института [329, 331]. По словам М.Е. Салтыкова-Щедрина, жившего с 1848 по 1856 год в ссылке в далёкой Вятке, там ёлка была «во всеобщем уважении» с начала 1850-х годов: «По крайней мере, чиновники» считали «непременною обязанностию купить на базаре ёлку», — иронизирует писатель [370, II, 233].

Причина такого быстрого вхождения петербургского новшества в жизнь провинциального города понятна: отказавшись от старинного народного обычая празднования святок, горожане ощутили некий обрядовый вакуум. Этот вакуум либо ничем не заполнялся, вызывая чувство разочарования из-за напрасных праздничных ожиданий, либо компенсировался новыми, сугубо городскими, часто — на западный манер развлечениями, в том числе и устройством ёлки.

Помещичью усадьбу рождественское дерево завоёвывало с большим трудом. Здесь, как свидетельствуют мемуаристы, святки ещё в течение многих лет продолжали праздноваться с соблюдением народных обычаев, по старинке, вместе с дворней, что формировало в бывших барчуках стойкую неприязнь к ёлке. Так, И.И. Панаев, родившийся в 1812 году, писал: «…ёлка не имеет для меня ни малейшей привлекательности, потому что в моём детстве о ёлках ещё не имели никакого понятия» [303, 223]. Но уже Салтыков-Щедрин, родившийся четырнадцать лет спустя, относился к ёлке иначе: «…воспоминания о виденных мною ёлках навсегда останутся самыми светлыми воспоминаниями пройденной жизни!» — заявляет он [370, III, 78].

И всё же мало-помалу петербургская мода начинала проникать и в усадьбу, хотя ещё в течение долгого времени далеко не во всех помещичьих домах можно было увидеть ёлку на рождественских праздниках. Мемуаристы, вспоминая о своём усадебном детстве 1850-х годов, пишут о том, как они, мечтавшие о ёлке, не получали её из-за недостаточной обеспеченности своих родителей. Это может показаться странным, поскольку, казалось бы, уж где-где как не в деревне еловое дерево могло быть наиболее доступным: стоило только послать за ним в лес мужиков. Однако одного дерева для организации праздника было недостаточно: требовались и украшения, и сласти, и свечи, и подарки для детей. Не каждая семья мелкопоместных дворян была в состояли это осилить.

Кроме того, для устройства ёлки необходимы были определённые знания и навык: для того чтобы подражать жителям столиц, надо было иметь пример для подражания. В 1853 году детская писательница Л.А. Савельева-Ростиславич заметила по этому поводу: «В местах, отдалённых от Петербурга и Москвы, ёлка составляет чрезвычайную редкость не только для детей, но и для их родителей, если эти помещики, по ограниченности своего состояния, не имели средств быть ни в одной из столиц» [367, 117]. Как можно заметить из приведённого высказывания, к началу 1850-х годов барчукам ёлка была уже не только известной, но и желанной, хотя иногда — недостижимой.

Если до середины XIX века в воспоминаниях, посвящённых святкам в помещичьей усадьбе, устройство ёлки не упоминается, то через десять лет положение изменилось. В мемуарах и в переписке членов семьи Льва Толстого рассказы об организации святочных увеселений непременно включают в себя подробности и эпизоды, связанные с ёлкой, которая стала для них обязательным и важнейшим компонентом зимних торжеств. О рождественских праздниках 1863 года свояченица писателя Т.А. Кузминская, живавшая подолгу в Ясной Поляне и считавшая её своим «вторым родительским домом», вспоминает: «Ежедневно устраивались у нас какие-нибудь развлечения: театр, вечера, ёлка и даже катание на тройках» [208, 291]. Два года спустя, 14 декабря 1865 года, в письме к С.А. Толстой она сообщает: «Здесь готовим мы на первый праздник большую ёлку и рисуем фонарики разные и вспоминали, как ты эти вещи умеешь сделать». И далее: «Была великолепная ёлка с подарками и дворовыми детьми. В лунную ночь — катанье на тройке» [208, 405]. С.Л. Толстой, вспоминая о своём детстве, пишет о ежегодном устройстве ёлки: «На святках, по обыкновению, была ёлка, приезжали гости, и мы наряжались»; «В Новый год была чудесная ёлка, особенно удавшаяся в нынешнем году»; «На святках — крестины Маши. Великолепная ёлка» [428, 42, 54, 57]. О том же сообщает и И.Л. Толстой: «Огромная ёлка до потолка блестит зажжёнными свечами и золотыми безделушками» [424, 66]. В мемуарах Т.Л. Сухотиной-Толстой читаем: «Ожидалось много гостей, и, чтобы им не было скучно, готовилась ёлка, маскарад, катание с гор и на коньках и прочие удовольствия…»; «Она (ёлка. — Е.Д.) доходит почти до самого потолка, и вся залита огнями от множества восковых свечей, и сверкает бесчисленным количеством всяких висящих на ней ярких безделушек» [417, 81, 92]. Всё это происходит в 1860-1870-е годы.

В дальнейшем я ещё не раз буду обращаться к мемуарам детей Толстого: они содержат богатый, разнообразный и обильный материал по истории устройства ёлки в России. Зимние праздники в Ясной Поляне являли собой редкий пример органичного соединения русских народных святок с западной традицией рождественского дерева: здесь «ёлка была годовым торжеством» [424, 65]. Устройством ёлок руководила С.А. Толстая, которая, по мнению знавших её людей, «умела это делать», в то время как инициатором чисто святочных увеселений был сам писатель, судя по воспоминаниям и по литературным произведениям, прекрасно знавший обычаи народных русских святок (вспомним хотя бы соответствующие фрагменты «Войны и мира»).

Все дети Льва Толстого при описании яснополянских святок рассказывают о приходе к ним на ёлку крестьянских ребятишек:

Наконец слышим стремительный топот вверх по лестнице. Шум такой, точно гонят наверх табун лошадей… Мы понимаем, что впустили вперёд нас крестьянских ребят и что это они бегут наверх. Мы знаем, что, как только они войдут в залу, так откроют двери и нам… Дворовые и деревенские дети тоже издали разглядывают всё висящее на ёлке и указывают друг другу на то, что им больше нравится…

[417, 92 ]

Видимо, присутствие крестьянских детей на усадебных ёлках становится обычным явлением: такой же праздник в дворянском доме изображён и в очерке А.С. Путятиной 1881 года «Ёлка»: здесь мальчику и девочке, проводящим зиму в поместье, родители устраивают ёлку, на которую приглашают и крестьянских ребятишек. Описываются весёлые предпраздничные хлопоты: изготовление ёлочных игрушек, покупка родителями вороха гостинцев, привоз из леса ёлки кучером Емельяном, прикрепление дерева к кресту и установка его в углу залы. В воздухе распространяется запах смолы. Дети украшают ёлку, вешают на неё орехи, пряники и конфеты, а также разноцветные фонарики. Они в восторге. Когда в гости приходят крестьянские дети, ёлку зажигают, и все вместе с песнями водят вокруг неё хоровод. Потом с дерева срезают гостинцы [346, 43-55].

О присутствии на ёлке деревенских ребятишек говорится и в повести А.Н. Толстого «Детство Никиты»:

Затем в коридоре хлопнула на блоке дверь, послышались голоса и много мелких шагов. Это пришли дети из деревни… В гостиной раскрылись другие двери, и, теснясь к стенке, вошли деревенские мальчики и девочки. Все они были без валенок, в шерстяных чулках…

[423, 201-202 ]

В последней трети XIX века ёлка превратилась в провинции и в усадьбе в столь же частое и обычное явление, как в Петербурге и в Москве. Литературные произведения и мемуары, посвящённые этому времени, включают в себя и детальные описания её устройства, и краткие упоминания о её присутствии в доме на рождественских праздниках:

Через открытую дверь соседней залы виднелась громадная ёлка, украшенная цветными и золотыми гирляндами, золочёными орешками, пёстрыми хлопушками, пряничными фигурками, мандаринами. На самой верхушке ёлки как бы улетал ввысь белый ангел с распростёртыми, блестящими крыльями.

[401, 74 ]

 

Праздник рождественской ёлки

Согласно немецкой традиции, праздник ёлки считался днём семейного детского торжества, который в памяти ребёнка должен был запечатлеться как день милосердия, добра и всепрощения. Первоначально ёлка устраивалась в доме только для членов одной семьи и предназначалась детям. Интимность, домашность праздника с рождественским деревом поддерживалась и в русских домах. Такие «классические» ёлки, ёлки, так сказать, «немецкого образца», после усвоения в России пришедшего из Германии обычая в большинстве домов организовывались по более или менее устойчивому сценарию.

На первых порах присутствие в доме рождественского дерева ограничивалось одним вечером. Производимое им на детей впечатление оказывалось предельно сильным, до экзальтации. Ёлка приводила детей в состояние крайнего возбуждения, радости, восторга:

То, блестевшее сотнями огней, что подымалось к самому потолку, — ослепило меня. Помню, показалось мне, будто открылась дверь не в знакомую залу, а в царство волшебное, небывалое…. Не помню праздника, который больше бы произвёл на меня впечатления.

[18, 562-563 ]

Ёлка готовилась взрослыми членами семьи и непременно в тайне от детей. В празднике в её честь сочетались и предсказуемость, и сюрприз. Хотя по предыдущим годам дети уже, как правило, знали, что ёлка у них непременно будет, перед каждым очередным праздником они всё же сомневались: а будет ли и на этот раз? Взрослые прилагали все усилия к тому, чтобы поддержать в детях сомнение и тем самым усилить интенсивность их переживаний.

Ожидание детьми очередного явления ёлки, встречи с ней, начиналось задолго до наступления Рождества. Вдруг заполняющее всё пространство ощущение «предпраздничности», при котором «не хочется ничего земного», погружало ребёнка в особое состояние, от которого знакомая им окружающая действительность становилась необычной: «Я долго стоял под метелью и прислушивался, как по душе ходило весёлым ветром самое распрекрасное и душистое на свете слово — “Рождество”. Оно пахло вьюгой и колючими хвойными лапками» [280, 47]. День Рождества, как никакой другой, привлекал все помыслы детей: «Приближение праздника наполняет детские сердца трепетной радостью ожидания чего-то приятного» [485, 3]; «Эта радость ожидания также чудесна, как будущий сияющий праздник» [178, 80]. Нетерпение детей возрастало с каждым днём. Когда же наконец наступал канун Рождества, им ещё надо было дожить до вечера, а время, как казалось, тянулось вечно: «Часы в этот день тикали так медленно… Как ужасно долго не смеркалось! Рот отказывался есть» [464, 67].

Пока дети, томясь и изнывая, ждали, когда же наконец наступит счастливейшая минута, взрослые занимались своим ответственным делом. Накануне Рождества заранее купленное или заготовленное еловое дерево тайно от детей проносилось в лучшее помещение дома, в залу или в гостиную, устанавливалось на столе, покрытом белой скатертью, а впоследствии — на полу и украшалось. Старшим членам семьи «надо было пронести ёлку в зал … так, чтобы никто не видал» [152, 13]. Взрослые, как вспоминает А.И. Цветаева, «прятали от нас [ёлку] ровно с такой же страстью, с какой мы мечтали её увидеть» [464, 67]. О тайном приготовлении рождественского дерева упоминают почти все мемуаристы: «В это время двери залы запираются, и “большие” убирают ёлку…» [424, 66]; «Нас не пускают в залу. Там мама с гостями устраивает ёлку…» [417, 91]; «С середины дня папина комната стояла закрытой; там водружалась и украшалась грандиозная, до высокого потолка, ёлка…» [127, 176].

К ветвям дерева взрослые прикрепляли свечи, развешивали лакомства, украшения, под ней раскладывали подарки для детей, которые, как и сама ёлка, готовились в строгом секрете. И наконец, перед самым впуском детей в залу, на дереве зажигали свечи.

Входить в помещение, где устанавливалась ёлка, до специального разрешения детям строжайшим образом запрещалось. Чаще всего на это время их изолировали в детскую или в какую-либо другую комнату: «Наверху нас запирают в гостиную, а мама с гостями уходит в залу зажигать ёлку…» [417, 92];

В ряде европейских стран существовал обычай, состоявший в том, что детей, перед тем, как их впускали в помещение, где была установлена ёлка, для достижения наиболее сильного эффекта, держали в «отдельной совершенно тёмной комнате»: «…детей запирали перед ёлкой в тёмную комнату для того, чтобы блеск свечей, роскошь игрушек и ёлочных украшений показались им ещё прекраснее» [181, 18]. В русской традиции этот достаточно жестокий обычай, насколько мне известно, принят не был.

Нетерпение детей возрастало с каждой минутой: «Волнение наше доходит до крайних пределов…» [417, 92]; «Волнение наше было такое, что мы уже не можем сидеть на месте, двадцать раз подбегаем к двери …и время кажется длинным-длинным» [424, 66]. Иногда кому-нибудь из самых бойких ребят всё же удавалось застичь тот момент, когда ёлку проносили в зал, и как они тогда были счастливы: «… и Андрюша, успев увидеть, мчался к нам вверх по лестнице, удирая от гувернантки, захлебнувшись, шептал: “Принесли!”» [464, 68].

Дети не могли видеть то, что делается в доме, но по разным знакам они стремились угадать, что происходит за пределами их комнаты: прислушивались, подглядывали в замочную скважину или в дверную щель: «Мы совершенно не в силах сидеть на месте и то подбегаем к одной двери, то к другой, то пытаемся смотреть в щёлку, то прислушиваемся к звукам голосов в зале» [417, 91]; «…спрашиваем — скоро ли готово, подсматриваем в ключевину…» [424, 66];

Слух и обоняние детей обострялись до предела: «Чувствуется приятный смолистый запах еёлки…» [417, 91]; «Пахнет хвойным деревом и смолой» [424, 66]; «Все чувства, как вскипевшее молоко, ушли через края — в слух» [464, 68]. Дети слышали, что «внизу… что-то несли, что-то шуршало… что-то протаскивали, и пахло неназываемыми запахами, шелестело проносимое и угадываемое…» [464, 68]; «Этот блеск, этот свежий, такой вкусный запах ёлки восхищали меня необычайно» [18, 563].

Когда же наконец все приготовления бывали закончены, детям либо подавался условный сигнал («раздавался волшебный звонок» [464, 68]; «в ту же минуту раздался звонок» [181, 22-23]), либо за ними приходил кто-то из взрослых или слуг: «…слышим приближающиеся из залы шаги мама́ к гостиной двери» [417, 92]; «Обычно мы, все дети, ждали в соседней комнате, пока двери не откроются и лакей Пётр, в чёрном фраке и белых перчатках, не заявит торжественно “Милости просим”» [392, 6]; «И когда уже ничего не хотелось как будто от страшной усталости непомерного дня … снизу, где мы до того были только помехой, откуда мы весь день были изгнаны, — раздавался волшебный звук — звонок!» [464, 68].

Двери в залу открывали, и детей впускали в помещение, где была установлена ёлка. Этот момент раскрывания, распахивания, дверей присутствует во множестве мемуаров, рассказов и стихотворений о празднике ёлки: он был для детей долгожданным и страстно желанным мигом вступления в «ёлочное пространство», их соединением с волшебным деревом: «Наконец всё готово. Двери залы отпираются … и из гостиной вбегаем мы» [428, 42]; «Вслед за этим дверь отворяется на обе половинки, и нам позволено войти…» [417, 92]; «Вдруг раскрылись двери и из соседней комнаты шумною гурьбой вбежали дети» [141, 253]; «…двери отворились настежь и в комнату влился поток яркого света…» [181, 22-23]; «Наконец дверь растворяется, и счастливцев, с нетерпением ожидавших этой минуты, впускают в заветную комнату» [337, 4]; «Наконец праздник начался, двери растворились…» [337, 5]; «…вечером вдруг распахивались двери, за которыми мы давно уже стояли в нетерпении» [127, 131]; «…нам навстречу распахиваются высокие двухстворчатые двери… И во всю их сияющую широту, во всю высь вдруг взлетающей вверх залы, до самого потолка, несуществующего — она!» [464, 67].

Впечатление, производимое на детей видом ёлки, «для которой уже не было ни голоса, ни дыхания и от которой нет слов» [464, 69], описано многими мемуаристами. Первой реакцией было оцепенение, почти остолбенение:

«В первую минуту мы стоим в оцепенении перед огромной ёлкой. Она доходит почти до самого потолка…» [417, 92]; «Ослеплённые огнём десятка свечей, …мы вливались из столовой весёлой гурьбой и на время замирали, не скрывая произведённого на нас впечатлёния» [392, 12]; «…все замерли от восторга… настолько чудесная картина представилась нам» [392, 6]; «Дети стояли неподвижно, потрясённые» [423, 202].

Представ перед детьми во всей своей красе, разукрашенная «на самый блистательный лад», ёлка неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг: «…и блестящая, как солнце, ёлка… почти ослепила глаза всем» [152, 6]; «Как двери настежь открыли, так дети все только ахнули» [360, 12]; «Дети, конечно, были поражены сияющими огнями, украшениями и игрушками, окружавшими ёлку» [122, 252].

После того как проходило первое потрясение, начинались крики, ахи, визг, прыганье, хлопанье в ладоши и т.п.: «Дети закричали, заахали от радости…» [152, 13]; дети «с громкими криками радости прыгали и скакали около дерева» [135, 18]; «Дети завизжали от восторга: “Ёлка! Ёлка!”» [242, 57]; «Увидев красавицу ёлочку, все захлопали в ладоши и начали прыгать вокруг…» [141, 253]; «Дети поражены, даже самый маленький хлопает в ладошки на руках у няни…» [272, 1165]; «Минуту царила тишина глубокого очарования, сразу сменившаяся хором восторженных восклицаний. Одна из девочек не в силах была овладеть охватившим её восторгом и упорно и молча прыгала на одном месте; маленькая косичка со вплетённой голубой ленточкой хлопала по её плечам» [13, 61-62]. Затем начиналось тихое, интимное общение ребёнка с ёлкой: каждый из них любовался ею, рассматривал висящие на ней игрушки, разбирал свои подарки: «…наигравшись подарками, мы обрывали с ветвей красные, зелёные и голубые хлопушки … огненные фонтанчики бенгальских огней» [127, 131].

В конце праздника наступала психическая разрядка. Доведённые до крайне восторженного состояния дети получали ёлку в своё полное распоряжение: они срывали с неё сласти и игрушки, разрушали, ломали и полностью уничтожали дерево (что породило выражения «грабить ёлку», «щипать ёлку», «рушить ёлку»). Отсюда произошло и название самого праздника: праздник «ощипывания ёлки»:

Дети набросились на дерево, беспощадно тащили и срывали всё, что можно было взять, поломали ветки, наконец повалили на пол — верхушка подверглась тому же опустошению.

[137, 31 ]

Ёлка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица.

[370, II, 235 ]

Дети… разобрали всю ёлку вмиг, до последней конфетки, и успели уже переломать половину игрушек, прежде чем узнали, кому какая назначена.

[123, II, 96 ]

Напрыгавшись вокруг неё досыта, они… с весёлым визгом и смехом, повалили её на паркет и принялись опустошать так усердно, что, когда лакей вынес дерево на кухню, на нём, кроме десятка яблок да стольких же пряников и конфет, ничего не осталось.

[378, 112 ]

Детям предоставлялась полная «свобода для ненормативных действий», они «выпускали свои чувства наружу» [298, 96], и в этом отношении разрушение ёлки имело для них психотерапевтическое значение разрядки после пережитого ими долгого периода напряжения. В тех случаях, когда такой разрядки не было, праздник часто заканчивался разочарованием, слезами, скандалами, долго не проходившим возбуждением. Жена Ф.М. Достоевского Анна Григорьевна, вспоминая о первой ёлке, устроенной в 1872 году для тогда ещё совсем маленьких детей, рассказывает о последовавшей после праздника болезненной реакции сына Феди, проснувшегося ночью в истерике и плакавшего до тех пор, пока отец снова не отнёс его к ёлке и подаркам. Родители были столь напуганы этой «загадочною болезнию», что решили, «несмотря на ночь, пригласить доктора», пока не поняли, в чём дело: «очевидно, воображение мальчика было поражено ёлкою, игрушками и тем удовольствием, которое он испытал…» [122, 251]. «Было ужасно весело, — пишет в своих мемуарах князь Ф.Ф. Юсупов, — но кончался праздник почти всегда потасовкой. Я был тут как тут и с наслаждением колотил ненавистных, к тому же мозгляков» [493а, 61].

В празднике ёлки принимали участие все члены семьи, и «большие» и «маленькие». Подрастая, старшие дети начинали участвовать в устройстве ёлки и точно так же скрывали от младших работу по подготовке рождественского дерева и подарков. Этот переход в новый статус совершался в определённом возрасте (примерно с двенадцати лет): «Надобно было пронести ёлку в зал, но так, чтобы никто из детей не видал, и мне удалось сделать это, пока они ещё спали», — пишет тринадцатилетняя девочка в письме, адресованном подруге [152, 13]. А.И. Куприн в рассказе «Тапер» отмечает: «Тина только в этом году была допущена к устройству ёлки. Не далее как на прошлое Рождество её в это время запирали с младшей сестрой …в детскую, уверяя, что в зале нет никакой ёлки, а что “просто только пришли полотёры”» [211, III, 74].

Организуя праздник, взрослые тоже очень волновались. Готовились загодя, покупая подарки, ёлку и ёлочные украшения. Порою безумно уставали. Младшая дочь В.В. Розанова вспоминает о подготовке праздника ёлки в их семье: «Мама весь день ездила в город покупать подарки и приезжала измученная и ложилась на диван…» [355, 25]. Несмотря на хлопоты и усталость, родителям устройство ёлки доставляло не меньше удовольствия, чем детям сама ёлка. А.Г. Достоевская вспоминает о том, как серьёзно относился к подготовке праздника для детей её муж:

Фёдор Михайлович, чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток. Особенно он заботился об устройстве ёлки: непременно требовал, чтобы я покупала большую и ветвистую, сам украшал её (украшения переходили из года в год), влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая «звезду».

[122, 252 ]

Когда дети впускались в помещение, где стояла ёлка, восхищались ею, рассматривали на ней игрушки и разбирали свои подарки, взрослые со стороны смотрели на них, с явным удовлетворением и умилением наблюдая за произведённым на детей впечатлением и вспоминая ёлки своего детства:

При виде сияющих детских личиков, облитых светом множества свечей, мы вспоминаем и своё минувшее детство и свои светлые впечатления, когда неожиданно отворившиеся двери открывали перед нами ярко освещённое дерево, увешанное подарками. Счастливые впечатления детства. Вот прошло много лет, и они не забываются, а на детском празднике, на ёлке, воспроизводятся с особой рельефностью.

[289, 871 ]

Как приятно и весело смотреть на разрумянившиеся личики и блестящие глазёнки малюток!

[320, 108 ]

Теперь переживаешь праздничную радостную настроенность вдвойне — и за себя, и за детей: вместе с ними переживаешь снова то, что так хорошо было в детстве.

[70, 60-61 ]

Взрослые ревностно следили за реакцией детей на столь старательно приготовленную ими ёлку, ожидая от них проявления восторга, радости, веселья. И в тех случаях, когда наряженное дерево не производило должного эффекта или когда дети, игнорируя ёлку, тотчас же бросались к подаркам, родители крайне огорчались, и наоборот — испытывали чувство громадного удовлетворения и даже счастья, когда дети вначале выражали искреннее восхищение столь старательно устроенным, с такой любовью разукрашенным ими деревом: дети, «надобно отдать им честь — долго восхищались деревом прежде, нежели вздумали разбирать свои подарки» [151, 13]. В противном случае старшие считали, что ёлка «не получилась». Ожидавшейся взрослыми реакции младших на ёлку действительно иногда не было. Случалось, что так тщательно подготовленные родителями семейные праздники заканчивались слезами и скандалами, неудовлетворённостью своими подарками и ревностью по отношению к подаркам, полученным другими детьми, а пресловутое обязательное «ёлочное веселье» превратилось в конце концов в предмет шуток и юмористических сценок, которые к концу XIX века стали обычными в рождественских выпусках юмористических журналов. Вот, к примеру, как шутит анонимный юморист в сборнике «Весёлые святки»:

Отец вводит детей к ёлке. «Ну, вот вам и ёлка! Вы теперь должны как следует веселиться, чтобы не зря были затрачены мною деньги на ёлку. А если не будете искренне веселиться — всех выдеру! Так и знайте!»

[131, 61 ]

В конце праздника опустошённое и поломанное дерево выносилось из залы и выбрасывалось во двор: «…и эта самая ёлка, роскошная и пышная, за минуту была выброшена на улицу» [137, 31]. Иногда оборванное дерево выставляли на чёрную лестницу, где оно, всеми забытое, могло валяться сколь угодно долго: «…её (ёлку. — Е.Д.) выставили на площадку чёрной лестницы с тем, чтоб дворники убрали её куда-нибудь… но им было недосуг, и она целую неделю продолжала торчать всё на том же месте, между дверью и стеной…» [378, 112]. В России (в отличие, например, от восточной Словакии, где ёлка после Крещения освящалась, становясь тем самым пригодной для магических действий [48, 388]) использованное на празднике дерево обычно просто выбрасывали или сжигали в печи вместе с другими дровами.

Обычай устанавливать ёлку на рождественские праздники неизбежно претерпевал изменения. В тех домах, где позволяли средства и было достаточно места, уже в 1840-е годы, вместо традиционно небольшой ёлочки начали использовать большое дерево: особенно ценились высокие, до потолка, ёлки, широкие и густые, с крепкой и свежей хвоей: «…в большой гостиной устанавливалась огромная ёлка» [392, 6]; «Ёлка — огромное шестиаршинное густое дерево — блестела огнями» [81, 128]. Вполне естественно, что высокие деревья нельзя было ставить на стол, поэтому их начали крепить к крестовине (к «кружкам» или «ножкам») и устанавливать на полу в центре залы или самой большой комнаты в доме: «…и в зале на месте обеденного стола стоит огромная густая ёлка, от которой на всю комнату приятно пахнет лесной хвоей» [424, 66]. В таких случаях дети уже не имели возможности срывать с ёлки висящие у самого потолка сласти и наиболее ценные или же опасные для маленьких стеклянные украшения. Чтобы обезопасить детей, взрослые вешали их как можно выше. Поэтому к нижним ветвям обычно прикрепляли те игрушки, которые маленькие могли трогать руками и с которыми можно было играть.

Переместившись со стола на пол, из угла в середину, ёлка превратилась в центр праздничного торжества, предоставляя возможность детям веселиться вокруг неё, танцевать вокруг неё, водить вокруг неё хороводы. Стоящее в центре помещения дерево позволяло детям осматривать его со всех сторон, выискивать на нём как новые, так и старые, знакомые по прежним годам, игрушки, встреча с которыми особенно радовала их. Под ёлкой можно было играть, прятаться за ней или под ней и т.д. Одним из главных развлечений русских зимних детских праздников стал «оживлённый хоровод вокруг ёлки» [352, 65]: «…и наконец все дети закружились весёлым хороводом вокруг ёлки» [423, 202]. Не исключено, что этот ёлочный хоровод был заимствован из троицкого ритуала, участники которого, взявшись за руки, ходят вокруг берёзки с пением обрядовых песен. Пели старинную немецкую песенку «O Tannenbaum, о Tannenbaum! Wie grün sind deine Blätter» («О рождественская ёлка, о рождественская ёлка! Как зелена твоя крона») [70, 60-61], которая долгое время была главной песней на ёлках в интеллигентных русских семьях; создавались и русские песни про ёлку:

Во время ёлочного хоровода исполнялись и вовсе не относящиеся к ёлке песенки-игры, как, например:

а также святочные подблюдные песни:

Взрослые стремились к тому, чтобы занять детей какими-нибудь развлечениями, в чём они, впрочем, не всегда преуспевали: «Старшим никак не удавалось собрать их в хоровод вокруг ёлки…» [211, III, 73-74]. А порою и самим детям приходилось в угоду родителям проявлять наигранную весёлость. Анатолий Мариенгоф, вспоминая свои детские ёлки в Пензе начала 1900-х годов, рассказывает о регулярном, повторявшемся из года в год прыганье вокруг ёлки, которое совершалось детьми по указанию старших:

Уже в пять лет эта игра казалась мне скучной и глупой. Тем не менее я скакал, пел и хлопал в ладоши. Что это было — лицемерие? Нет. Похвальное желание доставить удовольствие маме, которая затратила столько сил, чтобы порадовать меня.

[245, 267 ]

Существенные перемены, произошедшие в организации «ёлочного пространства», изменили суть праздника: уютное домашнее торжество постепенно начало превращаться в мероприятие с участием детей из других семейств. По мере распространения ёлки в России у глав некоторых семей, в первую очередь обеспеченных, возникало желание устраивать праздник ёлки для детей знакомых и родственников. С одной стороны, это было следствием естественного стремления родителей продлить «неземное наслаждение» [152, 6], доставляемое ёлкой своим детям, а с другой — им хотелось и похвалиться перед чужими (взрослыми и детьми) красотой своего дерева, богатством его убранства, приготовленными подарками, угощением и т.п. Хозяева старались изо всех сил, чтобы «ёлка выходила на славу» [211, III, 77], — это было делом чести:

Последнюю копейку ребром, только бы засветить и украсить ёлку, потому что нельзя же мне обойтись без ёлки, когда ёлка была у Ивана Алексеевича и у Дарьи Ивановны.

[302, 91 ]

На таких праздниках, получивших название детских ёлок, помимо младшего поколения, всегда присутствовали и взрослые (родители или сопровождавшие детей старшие). Приглашали также детей гувернанток, учителей, прислуги.

Одно из первых описаний детского праздника, состоявшегося в середине 1840-х годов в богатом петербургском доме, принадлежит А.В. Терещенко:

В десять часов вечера стали съезжаться дети; их привозили маменьки и взрослые сестрицы. Комната, где находилась ёлка, была освещена большими огнями; повсюду блистала пышность и роскошь. После угощения детей заиграла музыка. Танцы начались детьми, а кончились сестричками. После окончания вечера пустили детей срывать с ёлки всё то, что висело на ней. Детям позволяется влезать на дерево; кто проворнее и ловчее, тот пользуется правом брать себе всё, что достанет…

[419, 86-87 ]

Первоначально ёлка считалась только детским праздником. Взрослые, конечно же, присутствовали на ёлках либо в роли хозяев, либо как родители приглашённых на праздник детей. И им ёлка «приносила много радости»: «Сколько привлекательного для детей в слове “ёлка”! — да и не для детей. Разве и взрослые не спешат в ярко освещённые залы вкусить удовольствие детского праздника?» [289, 871]. Однако после созерцания дерева, реакции на него детей и раздачи подарков роль взрослых оказывалась исчерпанной, и, пока детвора веселилась вокруг него, старшему поколению необходимо было чем-то себя занять. Взрослые удалялись в соседнее помещение, разговаривали, угощались, выпивали и играли в карты.

Со временем начали устраиваться и праздники ёлки для взрослых, на которые родители уезжали одни, без детей. Ёлки для взрослых организовывались в домах начальников департаментов, губернаторов, предводителей дворянства, хозяев промышленных предприятий, богатых коммерсантов [263, 2-3] и т.п. «Да здравствует же ёлка! Тем более да здравствует, что к ней успели примазаться и взрослые!»; «Наступает — и Новый год — и настоящая, большая, самонужнейшая ёлка для взрослых. Повышения, украшения, назначения, опять семейные и дружеские приношения!», — негодовал по этому поводу И.А. Гончаров [98, 101]. В одном и том же доме нередко проходило не одно торжество в честь рождественского дерева, а целая серия праздников, что продлевало время пребывания ёлки в доме: детский семейный праздник, праздник для детей родственников и знакомых, и, наконец, праздник для взрослых. Есть сведения, что любители устраивали даже ёлки для собак: в 1874 году «была запрещена статья «Ёлка», в которой приводилась «переписка» богатой барыни по поводу собачьей ёлки и вся эта затея сопоставлялась с положением бедных и голодных “двуногих”» [73, 32]. И.И. Панаев писал в 1856 году: «Ёлки до того вошли в петербургские нравы, в петербургские потребности, что люди холостые и пожилые устраивают их в складчину для собственного увеселения и забавы» [302, 90]. В 1867 году журнал «Развлечение» писал о ёлке в доме городничего, старого холостяка, у которого на дереве вместо игрушек висели бутылки с алкогольными напитками [498, 18-21]. В рассказе Н.А. Лухмановой 1894 года «Чудо рождественской ночи» родители, оставив дома свою больную дочку с няней, разъезжаются по ёлкам: отец едет «на весёлую ёлку к “милой женщине”»; а его жена «к одной из своих подруг на ёлку для взрослых, с сюрпризами, подарками, без танцев, но с флиртом, под чарующую музыку приглашённых артистов» [234, 4]. В литературных произведениях изображение ёлок для взрослых стало обычным явлением, что свидетельствует о закреплении практики их устройства. Ёлки для взрослых, которые часто приурочивались к встрече Нового года, мало чем отличались от традиционных святочных вечеров, балов, маскарадов, получивших распространение ещеё с XVIII века, а разукрашенное дерево сделалось просто модной и со временем ставшей обязательной деталью праздничного убранства залы. В романе «Доктор Живаго» Борис Пастернак пишет:

С незапамятных времён ёлки у Свентицких устраивались по такому образцу. В десять, когда разъезжалась детвора, зажигали вторую для молодёжи и взрослых, и веселились до утра. Только пожилые всю ночь резались в карты в трёхстенной помпейской гостиной, которая была продолжением зала… На рассвете ужинали всем обществом… Мимо жаркой дышащей ёлки, опоясанной в несколько рядов струящимся сиянием, шурша платьями и наступая друг другу на ноги, двигалась чёрная стена прогуливающихся и разговаривающих, не занятых танцами. Внутри круга бешено вертелись танцующие.

[307, III, 83 ]

Первая публичная ёлка была устроена в 1852 году в петербургском Екатерингофском вокзале, возведённом в 1823 году в Екатерингофском загородном саду, который, несмотря на то, что тон здесь задавала аристократическая публика, предназначался для народных гуляний. Установленная в зале вокзала огромная ель «одной стороной… прилегала к стене, а другая была разукрашена лоскутами разноцветной бумаги» [158, 96]. Вслед за нею публичные ёлки начали устраивать в дворянских, офицерских и купеческих собраниях, клубах, театрах и других местах. Москва не отставала от невской столицы: с начала 1850-х годов праздники ёлки в зале Благородного московского собрания также стали ежегодными.

И всё же главной заботой организаторов ёлок оставались дети. С 1860-х годов ёлки в учебных и воспитательных заведениях становятся обычным явлением, что тотчас же нашло отражение в стихотворениях И.С. Никитина и А.Н. Плещеева:

 

Мифология русской ёлки

Ёлка как христианский символ

По мере того как в России осваивался и распространялся обычай устанавливать на Рождество ёлку, в сознании русских людей совершалась эстетическая и эмоциональная переоценка самого дерева, менялось отношение к нему, возрастала его популярность и создавался его образ, ставший основой нового культа. В процессе создания культа неизбежно происходят кардинальные изменения в отношении к предмету нового поклонения, что сказывается на всех аспектах его восприятия — эстетическом, эмоциональном, этическом, символическом, мифологическом. Эти изменения отчётливо прослеживаются на примере ели. Образовавшийся в России середины XIX столетия культ ели просматривается в самых разнообразных явлениях русской жизни — в рекламе и в коммерции, в периодической печати и в разного рода иллюстративном материале, в педагогике и в детской психологии. Возникновение и закрепление нового культа всегда приводит к символизации предмета культа и к обрастанию его легендами.

До тех пор пока ель не стала использоваться в рождественском ритуале, пока праздник в её честь не превратился в «прекрасный и высоко поэтический обычай рождественской ёлки», она, как отмечалось выше, вовсе не вызывала у русских людей острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается в доме на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые её свойства, которые прежде вызывали неприязнь, начали восприниматься как её достоинства. Пирамидальная форма, прямой, стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозелёного покрова, приятный хвойный и смолистый запах — всё это в соединении с праздничным убранством (горящими свечами, украшениями, ангелом или звездой, венчающими верхушку) способствовало теперь превращению её в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу — атмосферу присутствия Ёлки.

Её стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозелёной красавицей ёлкой». Представ перед детьми во всём своём великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [42, 128], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.

Эта вдруг обретённая ёлкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась её «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали её в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к ёлке как к одушевлённой красавице, «которая так же живёт и чувствует и радуется, как они, она живёт вместе с ними и они с ней» [479, 8], свидетельствует о персонификации и идеализации этого образа в детском сознании.

Вместе с изменением эстетического восприятия ёлки менялось и эмоциональное отношение к ней. Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы», то со второй половины XIX века она всё чаще начинает вызывать восхищение, радость, восторг. Явление прекрасного одаривающего дерева было подобно ежегодно повторявшемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а ожидание его сделалось одним из острейших переживаний ребёнка: «Не заменимая ничем — ёлка!» [464, 67]. В течение всей последующей жизни каждая очередная ёлка напоминала о лучших моментах детства:

Вот я маленькая стою с волнением за запертой дверью. В гостиной папа украшает ёлку, и запах хвои, праздничный и весёлый, сулит волшебные подарки.

[178, 80 ]

Чудная, милая рождественская ёлка! Я люблю тебя! Твои зелёные иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, — всё напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно!

[283, 168 ]

Единственное признание в нелюбви к ёлке и даже в ненависти к ней встретилось мне в мемуарах Нины Берберовой:

К тому, что я всем сердцем ненавидела, относились ёлки, рождественские ёлки, с хлопушками, свечками, обвисающей с веток фольгой — они были для меня символом гнезда. Я ненавидела бумажных ангелов с глупыми розовыми лицами… всё это не имело для меня никакого смысла, кроме одного: в квартире вдруг оказывался центр, где надо было быть, вместо того, чтобы быть свободной… надо было сидеть и смотреть, как горят свечи, и делать вид, что любуешься ангелами и ждёшь подарков… то есть делать то, что, по моему тогдашнему пониманию, приводило взрослых в состояние совершенно непонятной и чем-то неприятной мне искусственной экзальтации… Зато какое бывало счастье, когда эту мёртвую, раздетую ёлку наконец уносили вон.

[43, 49 ]

Это демонстративно «антиёлочное» высказывание соответствует тому образу себя, который создаёт Берберова в своих мемуарах — образу человека, пренебрегающего ритуалом, стремящегося к постоянным жизненным изменениям, переменам. Не удивительно, что далее, говоря о ненависти к церемониям, писательница опять вспоминает о своём неприязненном отношении к ёлке: «…я ненавижу их ещё сильнее, чем ненавидела в детстве ёлку…» [43, 385].

Столь полюбившийся детям и их родителям праздник не имел в русском прошлом никакой идеологической опоры. В первые годы концепции ёлки и праздника в её честь не существовало. Её красота и «душевная щедрость» нуждались в обосновании: ёлка как дерево, ставшее центром праздничного торжества, и ёлка как праздник, получивший по этому дереву название, должны были обрести какой-то символический смысл. Если Пётр I вводил хвойную растительность в «ознаменование» Нового года и в «знак веселия», то есть в качестве элемента городского декора светского праздника, в котором религиозная (христианская) функция отсутствовала, то с середины XIX века ель, превратившись из новогодней в рождественскую, стала приобретать христианскую символику.

Вместе с заимствованием праздника в России постепенно усваивалось и то значение, которое приписывали рождественскому дереву в Западной Европе: русская ёлка также становится «Христовым деревом». Свойство оставаться всегда зелёной способствовало превращению её в символ «неувядающей, вечнозелёной, благостыни Божией», вечного обновления жизни, нравственного возрождения, приносимого рождающимся Христом. Она устанавливалась в канун Рождества для того, «чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания» [115, XIX, 411]. Она превратилась в райское древо, которого люди некогда лишились, но которое в этот день ежегодно возвращалось к ним. Символическое толкование получало не только дерево в целом, но и отдельные его части и атрибуты: его храмообразная форма, вечнозелёный покров, Вифлеемская звезда на верхушке, горящие на нём свечи, которые всегда вызывали особо благоговейные чувства. Даже крестовина, к которой крепили ёлку, стала символизировать крестную ношу Христа, свидетельствуя о прочной опоре рождественского дерева, ибо «кто на крест опирается, тот крепко стоит, не падёт, того никакие невзгоды сокрушить не могут» [360, 6].

В создании символических смыслов ели важную роль начинает играть и безукоризненность её внешнего вида: идеальная ёлка должна быть высокой, стройной, густой, а её верхушка — прямой и острой. Своей формой, устремлённостью ввысь, ёлка напоминала храм, функцию которого она и выполняла, собирая людей вокруг себя. Ежегодно свершавшееся чудо — чудо явления ёлки, подарки, которыми она одаривала, весь несложный праздничный сценарий воспроизводили евангельский сюжет Рождества Христова, в котором главный акцент делался на теме семьи и ребёнка. В результате эстетически и эмоционально воспринимавшийся образ приобретал содержание. Восторг и обожание, соединившись с почитанием и благоговением, превратили праздник ёлки в культовое поклонение ей.

Литературные легенды о рождественской ёлке

Приобретенные ёлкой новые символические смыслы нуждались в логическом объяснении и обосновали, требуя текстов — сказок, легенд и рассказов, которые подтверждали бы её право быть предметом пояснения. В русской народной традиции такие тексты отсутствовали.

Если предмет нового культа не может найти опоры в исконной мифологии (и ёлка здесь не единственный пример), на помощь обычно приходит литература. Когда по всей территории Германии стал распространяться обычай устанавливать на Новый год хвойное деревце и когда оно в процессе христианизации превращалось в рождественское дерево, аналогичная задача стояла перед немецкими писателями, а несколько позже — перед писателями других европейских народов. В результате в Европе возник корпус текстов, в которых культовое дерево и праздник в его честь оказались связанными с евангельскими и церковными событиями [см.: 511; 510].

Во второй половине XIX века в России было создано множество сказок и легенд о ёлке. Значительная часть сюжетов пришла с Запада. Их переводили, перерабатывали, перелагали стихами и печатали в выходивших к Рождеству подарочных книжках, а также в праздничных выпусках журналов, в первую очередь — детских. При этом совершался определённый отбор сюжетов: одни из них по той или иной причине отбрасывались, другие подвергались переделкам и переосмыслению, третьи же усваивались. Так, русская традиция не приняла широко бытовавшие в Германии легенды, связывавшие превращение ели в рождественское дерево с именем Мартина Лютера. Те же тексты, которые не травмировали религиозное и национальное чувство, переходя из сборника в сборник, из журнала в журнал, тиражировались в большом количестве, закрепляя в сознании детей образ рождественской ёлки.

Ёлочные сюжеты не отличались особой изобретательностью, но они вполне добросовестно выполняли свою функцию, доступно объясняя детям происхождение и смысл обычая, в котором они принимали участие. Из них ребёнок получал ответ на вопрос, почему именно ёлка уподобилась чести стать «Христовым деревом». В анонимной «Русской сказке о рождественской ёлке» она рассматривается как символ вечной жизни, напоминающий детям «тот чудный Божественный свет, который в ночь осенил в поле пастухов, когда им ангел Господень явился и возвестил великую радость о рождении Спасителя» [360, 6]. В одной из «рождественских легенд» говорится о том, как ёлку, пришедшую в Вифлеем вместе с другими деревьями удостовериться в рождении Спасителя, младенец Иисус вознаградил за скромность, сделав героиней праздника в его честь. Варьируясь в деталях, эта возникшая в Германии легенда многократно перелагалась стихами и прозой. Приведу (с небольшими сокращениями) одну из её стихотворных переработок:

Тот же сюжет был обработан Д.С. Мережковским в стихотворении «Детям», впервые опубликованном в 1883 году в детском журнале «Родник», а впоследствии под разными названиями неоднократно перепечатывавшемся в рождественских выпусках периодических изданий:

Предвидя неприкаянность земной жизни Христа, пальма обещает предоставлять ему приют под «зелёным шатром» своей кроны; «отягчённая плодами» олива даёт обет протягивать Христу свои ветви и стряхивать для него на землю «плод золотистый», когда он будет «злыми людьми покинут без пищи».

Горестно поникают ветви ели, и, «между тем как всё ликует, / Улыбается вокруг», она начинает плакать «от стыда и тайных мук»:

Из литературных легенд подобного рода ребёнок узнавал о том, что ёлку ему посылает «Боженька», а приносят её ангелы. В рассказе В. Евстафиевой 1905 года «Ваня» маленькая девочка спрашивает: «Няня, а ангелочки уже прилетели?» — «Прилетели, прилетели, родной мой. Будь паинькой, как я тебя учила, а то они улетят и ёлочку назад к Боженьке унесут» [130, 196]. И далее приводится реакция детей, увидевших нежданную ими ёлку:

Посреди комнаты, вся сверкая огнями, стояла небольшая нарядная ёлка. Вбежавшие дети с восторгом смотрели на неё и, радостно хлопая в ладоши, весело повторяли: «Боженька нам ёлку послал. Боженька добрый!»

[130, 199, см. также: 297]

Символическая соотнесённость ёлки с Иисусом Христом привела к возникновению образа «Христовой» или «Божьей ёлки», которая зажигается в небе рождественской ночью:

Тот же образ разрабатывается во многих других текстах:

Образ «Христовой ёлки» положен в основу известного в Европе рождественского сюжета о ёлке у Христа, на которую попадают дети-сироты, умершие в канун Рождества. Одним из первых произведений о «ёлке у Христа» стала баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта «Ёлка ребёнка на чужбине». Этот сюжет хорошо знаком нам по рождественскому рассказу Достоевского 1876 года «Мальчик у Христа на ёлке»:

— Пойдём ко мне на ёлку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос. … и вдруг, — о, какой свет! О, какая ёлка! Да и не ёлка это, он и не видал ещё таких деревьев! … Это «Христова ёлка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день ёлка для маленьких деточек, у которых там нет своей ёлки…

[123, XXII, 16 ]

Именно благодаря образу «Христовой ёлки» трагическое повествование о смерти ребёнка получает у Достоевского светлый финал. Сразу же после появления этого рассказа он становится образцовым рождественским текстом. Уже на следующее Рождество 1876 года о нём писали как о произведении, «отличающемся высокими поэтическими достоинствами (напоминающими творчество Гофмановского гения)», где «бедному замерзающему ребёнку снится ёлка с радужными огнями и плодами у Христа» [289, 871]. О широком распространении представлений о «Христовой ёлке» свидетельствуют многие тексты: в рассказе Е. Тихоновой «Рождественская ёлка» (1884) дочери лесничего, отец которой был посажен в тюрьму, Христос прислал с ангелами ёлку, пообещав, что вскоре он будет выпущен на свободу [420, 1808-1817]; в рассказе В. Табурина «Ёлка на небе» (1889) сын прачки, посланный за щепками для растопки печки, заблудился в городе и начал замерзать; его подбирает «барыня» и относит к себе в дом, где отогревшийся ребёнок видит наряженных ангелами детей и роскошное дерево, которое он принимает за ёлку, устраиваемую «Боженькой бедным детям» [418]; в рассказе некоего В.Н. «В лесу» (1898) девочка Дашутка, ища в лесу «тятьку», думает, как хорошо её умершему «братику» на небе, где «ангелы ему устраивают ёлку — большую, как у господ» [77, 4] и др.

Из легенд, сказок и рассказов о рождественской ёлке ребёнок узнавал, как она неизменно выступает в роли спасительницы и защитницы униженных и обездоленных; как её наличие в доме способствует выздоровлению тяжелобольных детей [468; 489], как вместе с ёлкой в дом возвращаются блудные сыновья, дочери, мужья и жёны, находятся потерявшиеся или же украденные дети [163], как в семью приходит мир и благополучие [120; 130; 9; 183 и др.]. В рассказе Е. Тихоновой «Рождественская ёлка» (1884) ёлка приютила и согрела мальчика, спешившего на Рождество в город к маме [420]; в рассказе К.В. Назарьевой «Потухшая ёлка» (1894) вместе с ёлкой к детям возвращается мать, а к отцу — жена, покинувшая его много лет назад [267]; в рассказе Коваля «Сочельник» (1894) вернувшийся на Рождество из дальних странствий разбогатевший возлюбленный героини приносит ёлку, делает ей предложение и высказывает желание усыновить её детей [190]; в рассказе А.И. Куприна «Тапер» (1900) именно на празднике ёлки происходит встреча маленького музыканта-тапера со знаменитым композитором и пианистом Антоном Рубинштейном, определившая его дальнейшую судьбу как музыканта [211, III, 84], и т.д., и т.п.

Согласно таким текстам, появление ёлки, само её присутствие создаёт благоприятную атмосферу, которая как бы стимулирует свершение счастливых событий. Ёлка становится для детей «путеводной звездою к добру», как в стихотворении С. Караскевича «Ёлка» (1904), в котором умирающая мать завещает отцу ежегодно зажигать ёлку «для сиротинок детей», надеясь, что это будет для них спасением:

Подобного рода рождественские «ёлочные» утопии в неисчислимом количестве заполняли праздничные номера газет и журналов, создавая идеализированные картины семейного счастья, которое принесла в дом рождественская ёлка.

Двойственность символики русской ёлки

Усвоение в России западных представлений о рождественской ёлке привело к тому, что образ её получил двойственный и противоречивый характер: оставаясь в народном сознании соотносимой с «нижним миром», продолжая традиционно использоваться в похоронном ритуале, где она выполняла функцию «древа смерти», ель одновременно с этим оказалась прочно связанной с темой Рождества. Вступившие в противоречие символические смыслы нуждались в мотивировке, что привело к возникновению особой группы текстов, пытавшихся связать эти смыслы и объяснить двойственность восприятия русскими людьми этого дерева. Так, например, согласно одной из «рождественских легенд», из ели, росшей на берегу Иордана, был сделан крест, на котором распяли Христа, отчего она и получила название «крестного дерева». С тех пор ели лишились счастья: они усыпают своими ветвями путь к могиле и точат смолистые слёзы. Но Господь, сняв с них проклятье, сделал их «символом светлым Христова рожденья», и поэтому теперь вокруг них слышны детские голоса и смех, а сами они ликуют и «славят Рожденье Спасителя мира» [35, 368].

Эти два смысла ели в некоторых произведениях перекликаются и дополняют друг друга, как, например, в сказке П.В. Засодимского «История двух елей» (1884), где рассказывается о судьбе двух ёлок-близнецов, одну из которых срубают на Рождество и, использовав на празднике, выбрасывают; через двадцать лет срубают второе, уже старое дерево; его хвоей устилают дорогу, по которой несут гроб с человеком, который когда-то мальчиком участвовал в празднике в честь первой ёлки [151]. В состоящем из трёх частей «Стихотворении в прозе» И.Ф. Лонжинского (1886) в первой части («Ёлка») очаровательная девочка Липочка танцует на празднике детской ёлки; во второй части («Ель») девушке Липе под елью объясняется в любви молодой человек; в третьей («Ельник») — Олимпиаду правожают на кладбище по дороге, усыпанной еловыми ветвями [231]. То же в стихотворении Александра К. «Ёлка, Ель и Ельник» (1884) [173]. При слове «ёлка» в сознании всплывал и образ разукрашенного рождественского дерева, и хвойные ветви, использовавшиеся в погребальном обряде, и ёлки, посаженные на могилах: «И невольно вспоминается сегодня ещё одна ёлочка. Она зеленеет на одной из могил на русском кладбище в Sainte Geneviève des Bois», — говорится в печальном «Рождественском рассказе», написанном двумя русскими эмигрантами [490, 26]. Эта двойственная символика ели постоянно напоминала о себе:

Полемика вокруг ёлки

Несмотря на всё возрастающую популярность ёлки в России, отношение к ней с самого начала усвоения русскими людьми этого обычая не отличалось полным единодушием: споры о ёлке, о правомерности устройства праздника в её честь сопровождают всю её историю. Приверженцы русской старины видели в ёлке очередное западное новшество, посягающее на национальную самобытность: она вызывала раздражение неорганичностью и уродливостью своего вторжения в народный святочный обряд, который, как считалось, необходимо было бережно сохранять во всей его неприкосновенности. Для других ёлка была неприемлемой с эстетической точки зрения. О ней иногда отзывались с неприязнью как о «неуклюжей, немецкой и неостроумной выдумке»:

…взять из лесу мокрое грязное дерево, налепить огарков, да нитками навязать грецких орехов, а кругом разложить подарки! Ненатурально, и детям, я думаю, приторно смотреть, просто невыносимо! Копоть, жара, сор, того и гляди ещё подожгут какую-нибудь занавеску!

[98, 103 ]

Некоторые удивлялись тому, как это колючее, тёмное и сырое дерево, да к тому же ещё и мёртвое («Труп уничтоженной ели, начавший слегка разлагаться…») могло превратиться в объект почитания и восхищения.

В последние десятилетия XIX века в России впервые стали раздаваться голоса в защиту природы и прежде всего — лесов. А.П. Чехов писал:

Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи… Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днём земля становится всё беднее и безобразнее.

[471, IX, 491 ]

В эти годы в печати прошла «антиёлочная кампания», инициаторы которой, тогдашние экологи и экономисты, ополчились на полюбившийся обычай, рассматривая вырубку тысяч деревьев перед Рождеством как настоящее бедствие. Среди них были и учёные, и публицисты, и писатели, как, например, Ф.Ф. Тютчев (сын поэта), который в рассказе «Горе старой ёлки» (1888) с тревогой отмечал, что в лесу перед Рождеством ежегодно вырубается множество стройных молодых елей [438, 1-2] (та же самая проблема, впрочем, стояла и в связи с вырубанием берёз на Троицу, против чего не раз выступали детские писатели: в рассказе А. Кедровой «Что случилось в лесу» мальчик накануне Троицы видит сон, побудивший его отказаться от рубки берёз [179]). В одной из литературных «экологических» сказок высаженная в кадку и поставленная в оранжерею Ёлочка, несмотря на хороший уход, тоскует по лесу и в конце концов умирает [375, 2-3].

Некоторые противники ёлки, сожалея о напрасно истраченной древесине, выдвигали на первое место экономические проблемы. К последним присоединился И.А. Гончаров в своём незавершённом очерке-фельетоне «Рождественская ёлка», над которым он работал для газеты «Голос» в 1870-е годы: «Крестовский и другие окрестные леса уже стонут и трещат под топорами!» — с тревогой замечает он. Писатель высказывает мысль о необходимости запретить этот обычай:

А на ёлку не мешало бы и проклятие наложить! Ведь эти ёлки такая же пустая трата леса! Вот хоть бы в Петербурге примерно двадцать тысяч домов: положить на каждый дом по две ёлки: будет сорок тысяч ёлок, а в домах бывает по десяти, по двадцати квартир — Боже ж ты мой! Сколько будущих домов, судов, телег, саней, посуды и всего прочего погибает даром!

[98, 100 ]

Распространению праздника ёлки и процессу его христианизации препятствовала и Православная церковь, а вместе с нею — ортодоксально настроенная часть русского общества. Если в лютеранских кирхах ёлку возжигали во время рождественской литургии, то в православных церквах еловые деревца (ненаряженные и не зажжённые) появились совсем недавно. В домах духовенства ёлка никогда не устраивалась. Церковные власти стали самым серьёзным противником ёлки как иноземного (западного, неправославного) и к тому же языческого по своему происхождению обычая. Запреты церкви на устройство праздников ёлки и осуждение приверженцев этого обычая сопровождали ёлку на протяжении всей её дореволюционной истории. Святейший Синод вплоть до революции 1917 года издавал указы, запрещавшие устройство ёлок в школах и в гимназиях: «Прежде для всех учащихся заведено было делать ёлку, по обыкновению, с наградой и сюрпризами; но вот уже года два как это удовольствие сочли за несоответствующее воспитательным целям» [72, 2].

Не была принята ёлка и в крестьянской избе: как отмечает Т.А. Агапкина, «в крестьянском быту восточных славян ни рождественское, ни новогоднее украшение домов еловыми ветками и срубленными деревцами в XIX в. привиться не успело» [3, 4]. Если для городской бедноты ёлка была желанной, хотя часто и недоступной, то для крестьян она оставалась чисто «барской забавой». Крестьяне ездили в лес только за ёлками для своих господ или же для того, чтобы нарубить их на продажу в городе. И «старичок», согласно известной песенке, срубивший «нашу ёлочку под самый корешок», и чеховский Ванька, в Сочельник вспоминающий поездку с дедом в лес за ёлкой, привозили её вовсе не для себя, а для господских детей. Чехов пишет о своём маленьком герое:

Он вспомнил, что за ёлкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Весёлое было время! … Срубленную ёлку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать её…

[471, IV, 504 ]

Крестьянские дети видели ёлку только в том случае, если господа приглашали их к себе на праздник. Тот же чеховский Ванька просит своего деда:

Милый дедушка, а когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочёный орех и в зелёный сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны.

[471, IV, 503 ]

Иногда о рождественском дереве крестьянские ребятишки узнавали из рассказов их родных, служивших у господ. В стихотворении Я.П. Полонского 1877 года «Ёлка» крестьянский мальчик в Сочельник спрашивает свою бабушку, долгие годы жившую в барском доме:

Рождественские открытки начала XX века, сопровождаемые надписью «Мороз дедушка идёт, / Вам подарочки несёт» и изображающие Деда Мороза входящим в крестьянскую избу с ёлкой и с мешком подарков за плечами, где на него с изумлением смотрят ребятишки, вовсе не отражают реальности. Однако в предреволюционные годы крестьянские дети, видевшие ёлку в барских домах или участвовавшие в школьных ёлках, иногда устраивали её сами в одной из изб. В рассказе М.А. Круковского 1914 года «Своя ёлка» рассказывается о деревенских ребятишках, которые, после того как им не устроили ёлку в школе, сами срубают дерево, обряжают его тряпочками и конфетными обёртками и зажигают на нём свечи. Крестьяне удивляются: «Уделали ёлку, поют там, пляшут. Просто сказка. Чудно смотреть на них» [204, 354].

К праздникам ёлки и к связанным с ними мероприятиям отрицательно относилась и часть педагогов, считая, что эти праздники только «портят детей», а подарки «вызывают у них оскомину»: дети, по их мнению, «не ценят ни ёлки, ни подарков, занимаются ими короткое время, привыкая к тому, что всё должно им “валиться с неба”» [250, 157]. Даже тогда, когда ёлка в России, как казалось, окончательно «укоренилась», член «кружка свободного воспитания» Е.М. Швейцер в брошюре «О вреде ёлок и подарков» (М., 1915) решительно выступил против устройства ёлок. Мемуаристка, пишущая о том, что Швейцер никогда не пускал на ёлки своих детей, комментирует его поведение: «Он в чём-то, мне кажется, “пересаливал”» [250, 157].

В полемике по вопросу о правомерности устройства праздника ёлки для детей сторонники елки встали на защиту «прекрасного и высокопоэтического обычая рождественской ёлки», полагая, что «в лесу всегда можно вырубить сотню-другую молодых ёлок без особенного вреда для леса, а нередко даже с пользой» [172, 1]. Профессор Петербургского Лесного института, автор книги о русском лесе Д.М. Кайгородов, регулярно публиковавший на страницах рождественских номеров газеты «Новое время» статьи о ёлке, уверенно заявлял: «С лесом ничего не станет, а лишать детей удовольствия поиграть возле рождественского дерева жестоко» [172, 1].

Отрицательное отношение к полюбившемуся обычаю вызывало возражение у части педагогов, воспитателей и писателей, которые всеми силами стремились отстоять ёлку и найти ей оправдание. Защитники ёлки настойчиво повторяли, что «рождественская ёлка имеет для детей огромное значение. Она даёт им столько удовольствий, что и выразить трудно… Этот обычай следовало бы поддерживать и распространять всеми способами» [478, 8]; «И сколько радостей она приносит для детей, сколько восторгов, сколько разговоров!» [478, 2-3].

Благодаря усилиям литераторов и педагогов ёлка вышла победительницей из борьбы со своими противниками. Новый обычай оказался столь обаятельным и чарующим, что отменить его так никому и не удалось.

Псевдонародная ёлочная мифология

Наблюдая за полемикой, которая велась вокруг ёлки с середины XIX века, можно увидеть, как параллельно с утверждением этого дерева в качестве рождественского символа намечается тенденция, свидетельствующая о поисках компромисса в вопросе о ёлке. В печати начали появляться тексты, в которых отчётливо проявляется стремление связать праздник ёлки с русской народной культурой. Думается, что этот процесс носил вполне сознательный характер. Инициатива принадлежала людям, с одной стороны, лояльным к Православной церкви, а с другой, не хотевшим лишать детей полюбившегося им праздника. Осознавая, сколь «благодетельна и желательна для детей праздничная ёлка» [478, 10], они упорно боролись против её отмены, считая это «безвредное развлечение» вполне «позволительным» [47, 457]. Так началась работа по созданию новой ёлочной мифологии, где образу ёлки придавался как бы «исконный», фольклорный (точнее сказать — псевдофольклорный) характер. Последовательность и отдельные детали этого процесса сейчас уже трудно восстановимы. Однако, просматривая рождественские номера педагогических журналов, детской периодики, а также всевозможные выходившие к Рождеству антологии, можно заметить, как в последней трети XIX века литература для детей начинает активно «насыщать» ёлку новыми значениями, связывая её с придуманными (чаще всего в результате несложных контаминаций) персонажами новогодней детской мифологии. (Аналогичные явления наблюдались и в других странах [см.: 508].) Эти новые представления о ёлке и о создающемся вокруг неё «мире» явились результатом коллективной деятельности и свидетельствовали о рождении нового «ёлочного фольклора», на первых порах получавшего распространение по преимуществу среди образованных слоёв городского населения.

Каждый из созданных в это время образов имеет свою историю и закреплённые за ними характеристики, но, соединившись в едином мифе, они предоставили возможность создавать литературные сказки, легенды, стихотворения, пьески, предназначенные для праздника ёлки. Они же позволили внести разнообразие в ёлочный праздничный сценарий, что было весьма существенно, поскольку праздник ёлки в детских учебных и воспитательных учреждениях требовал от педагогов определённой программы его проведения. Именно этот слой псевдонародной «ёлочной» мифологии в наибольшей степени способствовал укоренению ёлки на русской почве.

В новом для неё мире ёлка, продолжая оставаться сезонным растительным символом, стала связываться не столько с Рождеством, сколько с Новым годом и зимой, а пространственно — с лесом. Теперь из лесу её приносили Мороз, русский «старичок», «срубивший нашу ёлочку под самый корешок», «старички-кулачки» (что-то вроде русифицированных гномов), о которых рассказывала своим внукам бабушка, видевшая в лесу, как они заготавливали ёлки [360], Зима, которая «стучится к нам во двор / С свежей ёлочкой» [20, 441], или же «бабушка зима», как в известном стихотворении В.А. Соллогуба 1872 года:

Ёлка становилась не только главной героиней торжества, но и посланницей русского зимнего леса. На её ветвях в качестве украшения появились имитирующая снег вата («Ватный снег внизу лежит / Наверху звезда блестит…» [85, 67]), блёстки, изображающие иней, шишки, грибочки и прочие лесные атрибуты. Вокруг ёлки закружились «снежинки» — одетые в белые платьица девочки, исполняющие дошедшую до нас новогоднюю зимнюю песенку-сценку: «Мы белые снежиночки…» [485, 124]. На праздник ёлки к детям начали приходить лесные жители: зайчики, белочки, ёжики, волки и медведи. Сценки с их участием, в том числе и народные сказки о животных («Теремок», «Теремок Мышки», «Как комар убился» и пр.), стали на праздниках ёлки обычным явлением.

Если ёлки для взрослых постепенно соединились со святочными маскарадами, то формы детского ряженья в русской народной культуре вообще отсутствовали [160, 89-90]. В первые годы на детских ёлках ряженье также не было принято. Дети приходили на праздник просто в нарядных платьях. Однако постепенно, по мере вхождения ёлки в быт русского города, ряженье детей на ёлках становится всё более привычным: на фотографии 1892 года «Детский бал у новогодней ёлки» вокруг разукрашенного дерева толпятся дети в маскарадных костюмах. В наши годы ряженье детей на праздниках ёлки представляется нам совершенно естественным, и мало кто задумывается над тем, что столь знакомые нам детсадовские и школьные ёлочные маски и персонажи «ёлочных» текстов, неизвестные народной святочной традиции, были придуманы педагогами и писателями второй половины XIX века. Именно тогда начали оформляться персонажи праздника ёлки: Дед Мороз, Снегурочка, «бабушка Зима», Метелица, Снежинки, персонифицированные образы Старого и Нового года и другие новогодние образы.

Весь этот «лесной мир» вместе с ёлкой создавал атмосферу зимнего леса: игрушечных зверей вешали на ёлку, дети приходили на праздник в масках зайчиков, медведей и т.п., о зверях пели песенки и рассказывали стихотворения:

Вокруг стройного дерева, увешанного сверху донизу всякой всячиной, мы, дети, должны были петь и скакать, хлопая в ладоши:

[245, 267 ]

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Результатом этих перемен в организации праздника ёлки для детей явились и изменения в восприятии образа ёлки, растущей в лесу, в естественных для неё условиях:

О ели стали писать как о самом прекрасном из всех деревьев:

Теперь уже не только стоящее в доме наряженное дерево, но и растущая в лесу ель стала выступать в роли спасительницы и защитницы, укрывая от стужи и метели заплутавших детей и взрослых. Во многих произведениях говорится о том, как ёлка спасает «бедных зверюшек» от охотников и волков, укрывая их своими ветвями. В одной из сказок М. Юрьевой 1904 года поймавший зайца волк подслушивает, как старая ель рассказывает молодым ёлочкам, «отчего ёлки зелены»: много лет назад ёлку благословил человек, поскольку она единственная из всех деревьев спрятала и обогрела его потерявшегося сына, проявив любовь, добро и сострадание. Разжалобившийся волк отпускает пойманного им зайчишку [493].

К концу XIX века детская литература буквально заполоняется литературными сказками о ёлке, лесных зверятах и птичках. В сказочке А. Ульянова 1900 года «Заячья ёлка» рассказывается о зайчике Белячке, жившем в доме вместе с детьми. Когда же летом его привозят на дачу, он сбегает в лес, где встречается с зайчиком Русачком. Перед Рождеством Белячок вспоминает о празднике ёлки в «человеческом» доме, рассказывает об этом своему другу, и они оба решают устроить в лесу «заячью ёлку» и пригласить на неё гостей. И вот к растущему на поляне прекрасному дереву сбегаются зайцы, начинают прыгать вокруг ёлки, беседовать между собой, есть капусту, морковку и другие овощи. Когда же к ёлке вдруг приходит Михайло Иванович Топтыгин, все зайчата в перепуге разбегаются в разные стороны [69]. Нечто аналогичное происходит и в сказке В.П. Желиховской 1902 года «Заячья поляна» [146]. И. Юрко в стихотворном рассказе 1911 года «Ёлка у медведя» повествует о том, как даже медведь, проснувшийся зимой и вылезший из берлоги, устраивает ёлку для лесных жителей:

В рассказике «Пропадал и нашёлся», напечатанном в 1903 году в журнале «Малютка», повествуется о ручном скворце, который однажды вылетел в окно и на воле рассказал другим птичкам про ёлку в доме. После праздника дети решают не выбрасывать свою ёлку, а выставить её на оконный карниз, сделав из неё кормушку для птиц:

— Знаешь что, няня, — весело кричали детки ранним утром в погожий и мягкий зимний денёк, — милая няня, мы надумали вот что. Ёлочка теперь не нужна. Её хотят выставить в сад. Милая няня, устроим ёлочку для бедных птичек, которые живут за нашим окном. Мы навесим кусочков хлеба, насыплем зёрен и выставим ёлочку за окно…

[342, 11-12 ]

Вместе с другими птичками к ёлочке-кормушке прилетает клевать зёрна и их скворец.

В рождественском номере журнала «Мирок» за 1913 год дана картинка «Рождественская ёлка в лесу для птиц», а журнал «Тропинка» в 1911 году помещает «Загадочную картинку», на которой нарисована роскошная растущая в лесу ель с подписью под ней:

Лесной дед Корневик созвал на ёлку зверей, но, когда мы с вами пришли, они испугались и разбежались. Мы должны их отыскать. На ёлку пришли: лось, олень, кабан, 2 медведя, медвежонок, 2 лисицы, 3 волка, 5 зайцев.

[432, 967 ]

Подобные картинки-загадки со спрятанными предметами-персонажами с детства хорошо знакомы и нам.

Таким образом, принесённое из лесу дерево начинает вызывать в сознании образы зимы, зимнего леса, зимней природы, деревьев, среди которых ёлка росла, зверей, которые пробегали мимо или же прятались под неё, птиц, которые садились на её ветви, и т.п. Благодаря этому образ ёлки прочно срастается со знакомым зимним лесом, и в мечтах и снах уводит ребёнка в её родной лес:

И вдруг раздаётся сухой шорох игл, дверь моей комнаты отворяется, и входит большая ёлка, вся разукрашенная шарами, бусами, звёздами, золочёными орехами… Она протягивает ко мне зелёную ветку и говорит: «Пойдём со мной в мой родной лес! Там встретим Новый год!» И весь лес встречает с радостью свою разряженную подругу: как заскрипели, как застонали от восторга старые ели, сосны, пихты и кедры, увидев нашу ёлку! Как восхищались другие маленькие ёлочки её нарядным убором! Редко разбросанные по сторонам, утопающие в сугробах дубы, берёзы, осины и липы, лишённые листьев, одетые лишь снегом да ледяной бахромою, кивали ей: «Здравствуй, здравствуй, родная!»

[283, 181-182 ]

При утвердившейся связи ёлки с лесом наилучшим, самым естественным и вместе с тем романтичным местом встречи Рождества или Нового года становится именно лес. В очерке В. Романова «В гостях у дедушки Мороза» (1883) на новогодней ёлке старик рассказывает о том, как он с десятилетним сыном встретил на Рождество в лесу Деда Мороза: они возвращались из города, доехать до дому не успели, ночевали на заимке, и рабочие устроили мальчику ёлку в лесу с Дедом Морозом и ряжеными [357, 4]. В автобиографическом рассказе А.В. Круглова 1896 года «Ёлка в царстве зверей» мальчику, едущему в возке домой на рождественские каникулы, взрослые зажигают свечи на растущей в лесу ёлке, и эта ёлка на всю жизнь остаётся для него лучшим рождественским воспоминанием [202]. В рассказе Л.Ф. Черского 1904 года «Весёлая ёлка» мальчику также устраивается в лесу ёлочное торжество [470]. Организация праздника на природе, в естественных условиях, около растущей в лесу ели одно время становится даже модной. В рассказе А.И. Куприна 1911 года «Начальница тяги» молодых людей приглашают на праздник в окрестности Сиверской, где «ёлку предполагали устроить в лесу, — настоящую живую ёлку, но только с электрическим освещением» [211, V, 337-338].

На первых порах тексты о ёлке и её мифология связывались лишь с зимним праздничным сезоном — как будто бы положительные качества этого дерева проявлялись только в этот период. В другое время отношение к ней всё ещё оставалось нейтральным. Однако постепенно приобретённые елью свойства начинают закрепляться за ней и сказываются не только на зимних праздниках, но и в любое другое время.

Легенды о ёлке (чаще всего в переработанной драматургической форме) попадали в рекомендации по проведению праздников в детских заведениях и тем самым закрепляли в сознании детей этот прекрасный и поэтический образ. Костюмы лесных зверюшек, которые в детстве мы и наши дети надевали на праздники ёлки в детском саду и в младших классах школы, объясняются тем, что образы эти прочно утвердились в детской «ёлочной» литературе конца XIX века. Когда в конце 1935 года советская власть после нескольких лет борьбы с ёлкой (см. об этом далее) вернула её детям, именно эти произведения органично вписались в новогодний праздничный ритуал и дошли до наших дней. Они были не только практически полностью подхвачены детскими учреждениями, кинематографом и драматургией, но и существенно дополнены произведениями советских поэтов и писателей, сотрудников журналов «Мурзилка», «Пионер», «Вожатый» и другими, а также личной инициативой и фантазией детсадовских и школьных педагогов.

 

Украшение ёлки. Ёлочные игрушки

Украшение культового дерева — явление обычное и многократно засвидетельствованное. Однако украшение рождественской ёлки выходит далеко за пределы всех известных фактов ритуального декорирования предметов растительного культа. Неординарность ёлки в этом плане заслуживает особого внимания: здесь вполне правомерной оказывается постановка вопроса об истории украшения дерева и символике предметов, которыми она увешивалась; здесь можно говорить об истории ёлочных украшений и их производстве; об изменениях, происходивших в самом ритуале украшения, о разных стилях, о моде на те или иные ёлочные игрушки, о семейных традициях и т.д. и т.п. Не имея пока полных и точных ответов на все эти вопросы, постараемся осветить их хотя бы в самых общих чертах.

Возвращаясь к началу — к новогоднему языческому культу ели у древних германцев, напомним, что в те времена к выбранному в лесу обрядовому хвойному дереву обычно прикрепляли горящие свечи, а на его ветви клали цветные тряпочки. С тех пор как ель превратилась в рождественское дерево, главная особенность её декора состояла в освещении: зажигавшиеся на ней свечи символизировали собой звёзды рождественской ночи. Вслед за этим на ёлку стали вешать фрукты — прежде всего яблоки: и в качестве символических даров младенцу Иисусу, и в знак того, что ель рассматривалась как райское древо, приносящее плоды. Согласно средневековому церковному календарю, 24 декабря является днём Адама и Евы. В Германии в этот день разыгрывались сценки о Рае. Перед представлениями актёры обычно проходили через весь город, причём Адам нёс «древо жизни», на котором висели яблоки [505, 74]. Затем на ёлке появились облатки — лепёшки из пресного теста, употребляемые католиками и протестантами во время причастия, которые, конечно же, соотносились со священными дарами дереву, ставшему символом Христа.

Изучая историю ёлки, встречаешься с разными фактами: и когда она вовсе не освещалась (на крупном дереве, установленном вне дома, поддерживать огонь свечей было трудно), и когда на ней, кроме горящих свечей, больше ничего не было. И всё же можно, как кажется, утверждать, что история украшения ёлки была задана, во-первых, её освещением (свечи), во-вторых, фруктами (яблоки) и, наконец, в-третьих, символическими изделиями из теста. На первых русских ёлках так и было [152, 25]. Дальнейшие факты свидетельствуют о стремлении умножить эти три составляющие ёлочного декора: продемонстрировать их обилие, даже изобилие, избыточность:

…ёлка гнулась от множества игрушек и сластей, пылала весёлым счастливым огнём, трещали хлопушки, вспыхивали внезапно бенгальские огни и рассыпались звёздочками.

[355, 25 ]

Освещение дерева одними свечами стало казаться недостаточным: возникало желание видеть дерево как можно более блестящим и сверкающим, и потому его начали обвешивать мишурой, канителью (тонкими металлическими нитями), блёстками и разнообразными блестящими вещицами, что, благодаря горящим свечам, создавало игру света и делало его ярким и сияющим. Производством гирлянд, цепей, мишуры, сделанных из тонкой фольги в виде хвои, «дождика» (длинных тонких нитей из фольги), блёсток и т.п. занимались специальные артели по изготовлению ёлочных украшений, размножившиеся с середины XIX века. Чем ярче блестела ёлка, тем она считалась красивее и торжественнее, наиболее соответствующей праздничной атмосфере: определения «сияющая ёлка», «блестящая ёлка» [195, 7], «светлая ёлка» [384, 1] в применении к рождественскому дереву становятся одними из самых употребительных.

Помимо яблок на ёлку стали вешать и другие плоды: цитрусовые (в первую очередь — мандарины), орехи (ставшие непременным украшением ёлки), груши, виноград. А облатки, которые, естественно, не могли использоваться на русских ёлках, были заменены кондитерскими изделиями (фигурными пряниками и печеньем), а также конфетами. Множество разнообразных висящих на ёлке предметов и делало её прекрасной посланницей младенца Иисуса, приносящей детям дары.

Следующим этапом в украшении ёлки стало использование разнообразных предметов, которые по существу являлись умножением, увеличением в количестве, трёх первоначальных составляющих её декора: блестящие вещицы ещё больше усиливали игру света; искусственные фрукты, сделанные из стекла или ваты, имитировали обилие плодов райского дерева; «игрушечные» сласти (имитация конфет, пряников и пр.) создавали ощущение множества как принесённых елью даров, так и даров, которые давали ей люди. Стеклянные украшения делались из толстого зеркального стекла и потому были гораздо тяжелее современных хрупких стеклянных игрушек. Появились они на русских ёлках в середине XIX века [158, 89]. Это были шары, бусы, сферические зеркальные предметы в виде прожекторов, сосулек и пр.

По мере того как ёлка превращалась в светское увлечение, на ней начали появляться собственно ёлочные игрушки. Первое время большая часть стеклянных украшений была иностранного производства. Однако вскоре их изготовление наладили и в России. Тогда же в широком ассортименте стали делать игрушки из ваты и папье-маше (плотного вещества, состоящего из бумажной массы, смешанной с клеем, гипсом или мелом). Они покрывались бертолетовой солью, которая делала их поверхность более плотной и придавала им тусклый нежный блеск. Стремление к удешевлению устройства ёлки (требовавшей от родителей значительных затрат и далеко не всем бывшей по карману) привело изготовителей ёлочных украшений к необходимости осваивать производство игрушек-картонажей. Делать их было просто, и стоили они недорого, а между тем детям они всегда нравились.

Предназначавшаяся детям и служившая символом Рождества ёлка должна была и висящими на ней игрушками вызывать в их сознании евангельский сюжет. Поэтому на дереве появляются звёзды рождественской ночи, лежащий в яслях младенец Иисус, ослики, ягнята и другие животные, находившиеся, согласно легенде, в хлеву, где родился Христос, а также ангелочки, напоминавшие об ангеле, возвестившем волхвам и пастухам о рождении Спасителя. Вспомним в этой связи воскового ангела из рассказа Леонида Андреева 1899 года «Ангелочек», полученного на празднике ёлки мальчиком Сашкой и растаявшего в отдушине печки, и стихотворение Блока 1909 года «Сусальный ангел». Верхушка дерева обычно венчалась Вифлеемской звездой, ангелом или рождественской феей. Иногда она оставалась свободной или же к ней прикреплялась свеча. Острые стеклянные «верхушки» («пики»), известные во времена моего детства, вошли в употребление только в советское время.

С тех пор как ёлка стала «русифицироваться», обрастая новой мифологией, становятся популярными игрушки, изображающие персонажей русских народных сказок, лесных зверюшек (зайчиков, белочек, медведей), а также домашних животных и птиц (поросят, собачек, кошечек, курочек, петушков, уточек, гусей и т.п.). Экзотические звери — слоны, крокодилы, жирафы и пр. — появляются на ёлке несколько позже. Пришедшее из лесу дерево должно было стать носителем атмосферы зимнего леса, отчего его обсыпали блёстками, имитировавшими иней, вырезанными из бумаги узорными «снежинками» или же попросту маленькими кусочками ваты.

Разнообразие висящих на ёлке игрушек давало возможность детям долго рассматривать их среди ёлочных ветвей и любоваться ими, что передано в стихотворении А.Н. Плещеева 1887 года «Ёлка»:

Узнавание знакомых игрушек, известных по прошлым ёлкам, и встреча с новыми доставляли детям громадное удовольствие:

Потом хожу вокруг ёлки и разглядываю висящие на ёлке игрушки и сладости. Встречаю одетых мною скелетцев и склеенные мною картонажи.

[417, 92 ]

Но как много и новых вещей!

Вот пряники в виде львов, рыб, кошек… Вот огромные конфеты в блестящих бумажках, с приклеенными к ним фигурами лебедей, бабочек и других животных, сидящих в гнёздах пышной кисеи… Вот очень забавные флакончики в виде козлят, поросят и гусей, с красными, жёлтыми и зелёными духами. У поросят и козлят пробки воткнуты в морды, а у гусей в хвосты.

Ёлка сияла «блёстками золотого дождя, малиновой и тёмнозелёной серебристостью стеклянных шаров; наверху темно блестела звезда из бронзовых нитей; картонажные ангелы, деды-морозы, серебряные зайцы, белки, крокодилы…»

[127, 132 ]

С подробным перечислением висящих на ёлке предметов постоянно встречаешься в мемуарах, рассказах, стихотворениях о ёлке:

В начале XX века, судя по поздравительным открытом, на ёлках, как пишет Е.В. Иванов, можно было увидеть «шары, бусы, гирлянды, звёзды, канитель, ёлочный снег и снежинки, ёлочный дождик, серпантин, конфетти, свечи, хлопушки, флаги, кольца, колокольчики, шишки, фонарики, деревья, грибы, веера, кукол, письма, корзинки, домики, коней, всадников, трубочистов, детей, Деда Мороза, чертей, ангелов, клоунов, воздушные шары, парашюты, сердца, барабаны, горны, свиней, роги изобилия, яблоки, орехи, груши, огурцы, цветы, конфеты, баранки, пряники, печенье, рогалики, кренделя и “подарки” (нечто упакованное и перевязанное лентой)» [158, 90]. Конечно, далеко не каждая домашняя ёлка украшалась столь богато и разнообразно, однако свечи, яблоки и изделия из теста бывали всегда: «Ёлка наша была украшена конфетами, яблоками и розовыми баранками» [280, 50].

Рекламирование в предрождественские дни в средствах печати комплектов ёлочных украшений стало в начале XX века обычным явлением. Приведу один из примеров такой рекламы, помещённой в декабрьском номере «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1916 год. Здесь на фоне довольно страшненького Деда Мороза с ёлкой в руке и обвешанного подарками (саблями, барабанами, куклами, клоунами и пр.) помещён следующий текст:

Обязательно сейчас же надо прислать нам Ваш заказ, а то посылки опоздают к Рождеству… Я предлагаю вновь составленные чудные, полные коллекции ёлочных украшений в 5 р., 10 р., 15 р., 25 р. и 50 р.

Несмотря на то, что решительно всё вздорожало, цены остались без повышения, и в состав, например, 5 р. коллекции вошли флаги, свечи, подсвечники, обезьяны, Парижские птички, Бразильские бабочки, фейерверки, бусы, масса картонажей, дождь, кометы, звёзды и проч. Тут так много разнообразия, что остаётся только удивляться, как за 5 р. можно так много дать. Колл<екции> в 10 р., 15 р. и дороже тоже весьма богато составлены, и никто не может предлагать такие богатые и изящные вещи так дёшево. Более чем 20-ти летн<яя> практика сделала своё дело и коллекции дошли до совершенства.

Вследствие просьбы заказчиков, я изготовил в этом году ещё кол<лекцию> в 2 р. 95 к. и тут вложено решительно всё необходимое для полного украшения ёлки.

Эта коллекция в 2 р. 95 к. решительно вне всякой конкуренции по полноте, изяществу и дешевизне!

Высылка наложным платежом. Базар марок. С.-Петербург. Невский, 20, кв. 26.

Убранство ёлки далеко не всегда ограничивалось повешенными на её ветви украшениями и игрушками. Шершавый и буроватый её ствол (вызывавший у некоторых неприятные ощущения и казавшийся неэстетичным) стали обёртывать белой бумагой, материей или «снегом» (аптекарской ватой, посыпанной бертолетовой солью): «Таким аптекарским нетающим снегом, — вспоминает Анатолий Мариенгоф, — покойная мама окутывала красноватый ствол рождественской ёлки» [245, 267]. Крестовина, к которой крепили дерево,также обычно скрывалась под чем-нибудь белым: «Пень под глухой пеленой простыни», как писал Борис Пастернак в одном из своих стихотворений о ёлке [307, II, 33]. К концу XIX века в состоятельных домах у подножия ёлки иногда ставились всевозможные декорации, чаще всего — картины зимнего леса: «К рождественской ёлке, совершенно убранной и осыпанной блестящим снегом — ватой, очень подойдёт зимний вид, устроенный под ёлкой или вблизи её», — советует устроителям ёлки журнал «Нива» в 1909 году, предлагая, наряду с этим, и другие варианты:

Подножие ёлки можно устроить так: закладывают крест, в который вделана ёлка, зелёным мхом, сухой травой и ёлочными ветками, среди коих кое-где можно положить камешки; затем устанавливают картонные или ватные грибы небольшой семейкой, а если среди этой зелёной груды поставить плюшевого зайца, которого очень часто можно найти среди детских игрушек, то под ёлкой будет очень красиво.

[277, 905-906 ]

В одном из рассказов конца XIX века приглашённая на ёлку дама рассказывает, что у своих знакомых она видела ёлку, под которой «француженка» придумала сделать плато, озеро с нимфами и амурами [459, 3]. В некоторых местах (преимущественно на Украине) под ёлку принято было ставить маленькие вертепы (изображение сцены Рождества Иисуса в Вифлеемском хлеву). Такие вертепы изготовлялись из картона и ткани, а из мишуры делались фигурки Богоматери и младенца Иисуса.

В 1999 году журнал «Родина» напечатал статью Ю. Хитрово «Ёлка на потолке». «Скажите, вы видели ёлку на потолке? А вы? А вы? Нет? А вы, читатель, когда-нибудь видели ёлку на потолке?» — спрашивает рассказчица, заранее уверенная в отрицательном ответе на свой вопрос. Далее она подробно рассказывает о ёлках на потолке, которые в 1950-х годах в тесной комнате громадной коммунальной квартиры, расположенной на шестом этаже большого дома в центре Москвы, на углу улицы Петровки и Столешникова переулка, устраивала её мать. Ёлка свисала с потолка, подвешенная кверху «ногой», упираясь в потолок стволом. «Я уверена, — продолжает рассказчица, — что никто в целом мире, за исключением только всей нашей семьи да немногих соседей, иногда приводивших к нам своих друзей, чтобы показать им диковинку, никогда не видел подобного зрелища». Она утверждает, что «патент на данное изобретение принадлежит только» её маме:

Только благодаря ей мы не только видели, — мы жили под такой ёлкой, под её разливающимся мерцанием, манящим и успокаивающим, и любовались ею долгие зимние месяцы несколько лет подряд. И это она, наша мама, устраивала для нас, своих детей, такую необыкновенную, восхитительную, волшебную ёлку!

[461, 18-23 ]

Говоря об уникальности чудесной ёлки своего детства, рассказчица заблуждается: инвертированные (перевёрнутые) образы мирового древа существовали задолго до того, как её мама стала устраивать ёлку на потолке в московской коммунальной квартире 1950-х годов: «С неба корень тянется вниз, с земли он тянется вверх»; «Наверху корень, внизу ветви», — говорится в древнейших памятниках индийской литературы «Атхар-ваведе» и «Катха-упанишаде». Такие перевёрнутые деревья часто изображались на ритуальных предметах в разных культурных традициях. Древние германцы в дни зимнего солнцестояния также иногда подвешивали ель к потолку за корень; то же самое бывало и в эпоху зарождения обычая рождественского дерева. Ёлка могла свисать вниз либо корнем, либо верхушкой, что можно увидеть на некоторых немецких гравюрах XVI–XVII веков. Время от времени о ёлках на потолке (устроенных так по обычаю, вынужденно или же демонстративно) узнаёшь и из документов нового времени. В 1915 году «Нива» поместила фотографию с подписью «Рождество на позициях», на которой русские солдаты встречают Рождество в землянке, где с потолка свешивается еловое деревцо. К фотографии даётся объяснение: «За ветхостью пола ёлка подвешена к потолку» [278, 954]. С ёлкой на потолке однажды встречали Новый год и футуристы. Мне случалось видеть ёлки под потолком и в праздничном декоре магазинов. В Петербургском «Пассаже», например, однажды перед Новым годом маленькие ёлки были подвешены под потолком в сделанных из бумаги прозрачных китайских вазах. Так что явление это не столь уж уникальное.

И наконец, следует сказать об истории искусственных ёлок. Первое упоминание о такой ёлке в России датируется концом 1840-х годов [419, 87], но мода на искусственные ёлки возникла в конце XIX века, о чём можно судить по ряду рассказов и очерков этого времени. Металлические ёлочки выставлялись в витринах магазинов, на ёлочных базарах можно было увидеть ярко-зелёные искусственные «ёлки-крошки» [27, 193] и т.д. Однако массовое производство пластиковых ёлок различной величины, формы, конструкций началось с 1960–1970-х годов, в эпоху химизации. По стране прокатилась агитационная волна за их покупку и использование на новогоднем празднике. Параллельно с этим прошла очередная экологическая кампания, целью которой была борьба за сохранность лесов, особенно пригородных. Отсутствие ёлочных плантаций, действительно, приводило к существенным вырубкам леса в предновогодний период. В это время многие советские семьи приобрели пластиковые ёлки, которыми стали пользоваться из года в год. Материальная выгода и отсутствие лишних хлопот, связанных с покупкой ёлки, по-видимому, и стали причиной их популярности. И всё же большинство продолжало следовать традиции, отдавая предпочтение настоящей, «живой», недавно срубленной в лесу, пахучей «лесной красавице». Это бывало даже в тех случаях, когда, несмотря на все усилия, так и не удавалось достать дерево «первой свежести», желанной величины, густоты и формы.

С тех пор как в некоторых семьях ёлку перестали готовить втайне от детей, взрослые начали привлекать их к изготовлению ёлочных украшений. Процесс наряженья дерева превратился в прекрасный семейный ритуал, который доставлял детям не меньше, а может быть даже больше радости, нежели ёлка, явленная им уже в полном своём уборе. Вот как Чехов в рассказе 1887 года «Мальчики» описывает сцену изготовления ёлочных украшений:

Отец и девочки сели за стол и занялись работой… Они делали из разноцветной бумаги цветы и бахрому для ёлки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал с неба…

[471, V, 458 ]

Педагоги и родители рассматривали участие детей в изготовлении ёлочных игрушек как одну из форм трудового воспитания, приучения детей к рукоделию и развития в них вкуса: «Уже одно заготовление материала для ёлки, которое часто (и очень удачно) совершается воспитателями при содействии самих же детей, способно занять этих последних и доставить им громадное удовольствие в течение нескольких дней» [478, 4].

Убеждённость в педагогической пользе такой совместной работы привела к тому, что в продаже появились руководства для семейного изготовления ёлочных игрушек, которые дети могли делать сами под руководством взрослых. В книжках-рекомендациях по устройству домашних и школьных ёлок давались советы, рисунки и выкройки игрушек. Во множестве выходили издания, где предлагались «полуфабрикаты», из которых дети могли делать игрушки из картона, бумаги, папье-маше и других материалов. К рождественским выпускам детских журналов также печатались приложения с выкройками игрушек и с объяснениями, как их изготовлять. Так, например, журнал для самых маленьких «Малютка» в качестве приложения к одному из последних выпусков за 1907 год напечатал брошюрку под названием «Делание цветов для ёлки» [241]. То же самое регулярно предлагал и «журнал для семейного чтения» «Нива»: «Для детей не может быть большего удовольствия, как украшать ёлку. Красивые образцы украшений, которые мы даём здесь, большею частью приспособлены для украшения бонбоньерок», — сообщается в декабрьском выпуске этого издания в 1908 году [276, 879-880]. Книжки-заготовки давали возможность нарядить ёлку, не потратив на это много денег или же вообще обойтись без покупок: «Во многих семьях, во многих школах на Руси бывают ёлки. Но много есть таких глухих местечек, где негде достать украшений для ёлки. Попробуем же сами сделать кое-что для нашего милого рождественского деревца», — предлагает автор одной из таких книжек [485, 192].

В повести «Детство Никиты» А.Н. Толстой пишет, что во время совместного изготовления игрушек матушка рассказывала, «как в давнишнее время ёлочных украшений не было и в помине и всё приходилось делать самому» [423, III, 198]. Для игрушек-самоделок использовались всевозможные подручные материалы: пустое яйцо (для головы клоуна или паяца), материя, вата, бумага и т.д. Одним из самых распространённых самодельных украшений стали бумажные цепи, изготовление которых было столь простым, что к этому делу можно было привлекать самых маленьких детей.

«Перед самым Рождеством и перед ёлкой начинается детская суматоха и возня с устройством и клейкой разных украшений и картонажей» [277, 905]. Дети сами или же под руководством взрослых делали фонарики, корзиночки, домики, флажки и пр. О таких занятиях в преддверии страстно ожидаемой ёлки рассказывается в воспоминаниях детей Льва Толстого. Мы узнаём, как в начале 1870-х годов перед Рождеством С.А. Толстая ездила из Ясной Поляны в Тулу для закупки множества специальных голеньких куколок, которых дети прозвали «скелетцами». Т.Л. Сухотина-Толстая вспоминает:

Теперь этих кукол давно уже не делают. А в моё время ни одна ёлка не обходилась без «скелетцев». Это были неодетые деревянные куклы, которые гнулись только в бёдрах. Головка с крашеными чёрными волосами и очень розовыми щеками была сделана заодно с туловищем. Ноги были вделаны в круглую деревянную дощечку, так, чтобы кукла могла стоять. Этих «скелетцев» мама покупала целый ящик, штук в сто.

Дети шили для них нарядные костюмы, одевали их и подвешивали на ёлку:

Все мы запасались иголками, нитками, ножницами и начинали мастерить платья для голых «скелетцев». Одевали мы их девочками, и мальчиками, и ангелами, и царями, и царицами, и наряжали в разные национальные костюмы: тут были и русские крестьянки, шотландцы, и итальянцы, и итальянки.

Потом, уже на празднике, эти наряженные «скелетцы» раздавались приглашённым на ёлку крестьянским ребятишкам. Мемуаристка детально описывает сложный процесс золочения орехов и приделывания к ним петелек, а также изготовления картонажей:

По вечерам мы все собирались вокруг круглого стола под лампой и принимались за работу… Мама приносила большой мешок с грецкими орехами, распущенный в какой-нибудь посудине вишнёвый клей …, и каждому из нас давалось по кисточке и по тетрадочке с тоненькими, трепетавшими от всякого движения воздуха, золотыми и серебряными листочками.

[417, 88-89 ]

Кисточками мы обмазывали грецкий орех, потом клали его на золотую бумажку и осторожно, едва касаясь его пальцами, прикрепляли бумажку к ореху. Готовые орехи клались на блюдо и потом, когда они высыхали, к ним булавкой прикалывалась розовая ленточка в виде петли так, чтобы на эту петлю вешать орех на ёлку. Это была самая трудная работа: надо было найти в орехе то место, в которое свободно входила бы булавка, и надо было её всю всунуть в орех. Часто булавка гнулась, не войдя в орех до головки, часто кололись пальцы, иногда плохо захватывалась ленточка и, не выдерживая тяжести ореха, выщипывалась и обрывалась.

Кончивши орехи, мы принимались за картонажи. Заранее была куплена бумага, пёстрая, золотая и серебряная. Были и каёмки золотые, и звёздочки для украшения склеенных нами коробочек. Каждый из нас старался придумывать что-нибудь новое, интересное и красивое. Клеились корзиночки, кружочки, кастрюлечки, бочонки, коробочки с крышками и без них, украшенные картиночками, звёздочками и разными фигурами.

О семейном изготовлении ёлочных игрушек вспоминает и Елизавета Рачинская:

На столе в столовой снималась скатерть. Дети во главе с отцом садились клеить ёлочные цепи, серебряные и золотые, нарезая неширокими полосами тускло отсвечивающие металлом листы бумаги и склеивая их кольцо в кольцо; золотили и серебрили орехи, отдувая в сторону лёгкие, сияющие листки, переложенные прозрачными бумажками, осторожно отделяя один и кладя на него предварительно обмазанный белком большой грецкий орех; бумажка нежно прилипала к нему, по ней легко похлопывали ваткой, выделяя при этом всю красоту, все выпуклости и извилины нарядной ореховой скорлупы; потом кончики осторожно обрезались ножницами и аккуратно заделывались; в серединку, туда, где сходятся половинки ореха, вставлялась тонко обструганная палочка, и к ней прикреплялась пухлая, праздничная, яркая шерстинка.

[348, 15 ]

Ирина Токмакова, рассказывая о ёлках своего детства, пришедшегося на 1930-е годы, также описывает процесс изготовления ёлочных игрушек:

В то далёкое довоенное время у нас вечерами все — взрослые и дети — собирались за квадратным обеденным столом… Начиналось священнодействие. На стоявшей в прихожей керосинке… варился крахмальный клейстер. Когда он поостынет, им густо промазывались кусочки ваты. Вата становилась податливой, и из неё можно было вылепить, например, морковку, корзиночку, грибочки, кто поискуснее, у того получался даже зайчик или цыплёнок. Когда клейстер высыхал и игрушка становилась твёрденькой, её раскрашивали школьными акварельными красками. Ах, как хороши были грибочки, помещённые в корзиночку на заготовленный ещё с лета зелёный мох!

Далее следует подробный рассказ об изготовлении клоунов и матрёшек из яичной скорлупы, цепей, бабочек и снежинок из бумаги, гирлянд из соломы. Самым трудным был процесс делания китайских фонариков. «У меня, — признаётся Ирина Токмакова, — как следует такой фонарик не получился ни разу!» [421, 122-123].

Многие мемуары и автобиографические повести включают в себя рассказы о семейном изготовлении ёлочных игрушек: и повесть А. Круглова «Далёкое Рождество», и «Детство Никиты» А.Н. Толстого, и «Чук и Гек» Аркадия Гайдара:

Из чего-чего только не выдумывали они мастерить игрушки! Они ободрали все цветные картинки из старых журналов. Из лоскутов и ваты понашили зверьков, кукол. Вытянули у отца из ящика всю папиросную бумагу и навертели пышных цветов.

[86, 62 ]

В воспоминаниях эпизоды, посвящённые подготовке к ёлке и особенно деланья украшений, даются, как правило, наиболее обстоятельно и подробно: не только сознание, но и руки в течение всей последующей жизни хранили память о материале, из которого в детстве с таким увлечением изготовлялись игрушки. Чего стоят такие детали, как старательный поиск детьми нужного места в орехе для просовывания в него булавки или палочки или же «отдувание в сторону» лёгких сияющих листков, которыми обклеивались орехи.

Елизавета Рачинская вспоминает:

Ёлку украшали опять-таки всей семьёй. Сутра в Сочельник на рояле, на столах и креслах, на подоконниках и даже прямо на полу появлялись лёгкие картонные коробки с гнёздышками внутри, где в опилках, в стружках, в шёлковой бумаге, в вате ютились райские птички, деды-морозы, девки-чернавки, яркие разноцветные стеклянные игрушки… причудливый, фантастический мир детского счастья, такой хрупкий и такой прекрасный, такой волшебно нереальный и в тоже время теперь, через многие годы, кажущийся единственно реальным из всего, что было когда-то в жизни.

[348, 16 ]

В каждом доме, в каждой семье закреплялся свой, излюбленный облик ёлки, отличающийся и внешним видом (высотой, густотой, хвоей, формой), и стилем её украшения, в чём отражалась семейная традиция, вкус и характер членов семьи:

При украшении ёлки соблюдались раз и навсегда принятые порядки. В глубине, ближе к стволу, вешались сначала крымские яблочки, просвечивавшие сквозь тёмную хвою своими розовыми бочками; потом шли орехи, которые никогда не допускались выше середины дерева. Ствол и крестовина, покрытая ватой с блёстками, опутывались золотыми и серебряными бумажными цепями и цепями из цветных леденцов. Внизу же вешались шоколадные фигурки зверей, птиц, детей и чудные печатные пряники с картинками, незабываемо вкусные, без которых не обходилось ни одно Рождество. Чем выше, тем ёлка становилась наряднее и ярче. На кончиках ветвей повисали блестящие стеклянные шары, покачивались, распустив хвосты, райские птицы; подняв паруса, куда-то в неведомую даль по зелёным хвойным волнам плыли сказочные корабли, летели ангелы, прижимая к груди миниатюрные ёлочки, весёлые колокольчики на самом верху, вблизи лучистой Вифлеемской звезды, казалось, вот-вот зазвенят хрустальным праздничным звоном, а серебряные пушистые цепи и дрожащий, струящийся «дождь», наброшенный, как сверкающая сетка, поверх всего этого великолепия, превращали ёлку в какое-то сказочное видение, от которого трудно было оторвать глаз.

[348, 16 ]

Новшества, которые меняли привычный стиль украшения ёлки, вызывали у детей сопротивление. Н.В. Розанова вспоминает о своём огорчении в связи с тем, что её сёстры, увлёкшись «декадансом», «стали украшать ёлку только снегом и свечами (ах, этот декаданс!), и как же скучно было смотреть на это дерево! Мне думалось, что все немного притворяются, восхищаясь “строгой прелестью” и иллюзией настоящей свежей ёлки!.. Какая тоска! Это вместо золотых орехов, пряников, яблок, хлопушек, от которых деревцо гнулось, но продолжало весело полыхать огнями…» [355, 26].

Как за границей, так и в России в рекомендациях по устройству ёлки излагались общие эстетические принципы её декорирования — в зависимости от формы и величины дерева, а также возможностей помещения: «Подобно другим украшениям, дерево должно гармонировать по оформлению, цвету, гамме и духу с помещением, в котором оно установлено. Оно должно отражать хороший вкус» [503, 9].

В советское время даже ёлочные украшения использовались с пропагандистскими целями: производство игрушек с советской символикой, отражающих самые разнообразные достижения социалистического общества, было обычным делом. Целый ряд предприятий начали выпускать игрушки картонажи, которые в ассортименте советских ёлочных украшений заняли одно из первых мест. Из картона штамповались животные, птицы, рыбы, звёзды, автомобили, дирижабли, аэропланы и т.д., склеивались две половинки с петелькой наверху, оклеивались серебряной бумагой и пускались в продажу. Первое время они делались по старым штампам; налаживание заготовки новых штампов для производства картонажей ощущалось как первейшая потребность игрушечного производства, которая вскоре была удовлетворена [134, 36].

Когда ёлка в СССР была разрешена, в Комитет по игрушке какой-то человек принёс набор ёлочных украшений, который «в декоративном и световом отношении давал близкие современные образы: стратостат, парашют, дирижабль, фабрика, Днепрогэс, военное судно, метро и т.д.». Рассказывая об этом, составительница сборника «Ёлка в детском саду» Е.Л. Флерина в целом одобрила этот набор («Для ребёнка будет приятно найти на ёлке эти новые предметы»), но вместе с тем она и упрекнула изготовителя игрушек в том, что «он противопоставляет свою тематику “старой” и предлагает дать ёлку с одной классововыдержанной тематикой». По её мнению, «старым и чуждым ассортиментом являются религиозные образы (ангелы, изображение рождества христова). Этого, — решительно заявляет советский педагог, — на нашей ёлке дети не увидят» [448, 14].

С появлением электричества в некоторых обеспеченных домах вместо свечей на ёлку стали вешать электрические гирлянды. В 1872 году электрическое освещение впервые было использовано на празднике ёлки в зале Дворянского собрания в Петербурге. Мода на освещение домашних ёлок электрическими лампочками возникла в конце XIX века. В одном из рассказов того времени слуги, обряжая рождественское дерево, наряду с другими украшениями, вешают на него электрическую гирлянду, поскольку, по мнению их хозяйки, «теперь ни в одном порядочном доме не налепят восковых свеч» [459, 3]. В романе Леонида Добычина «Город Эн» мальчик, от имени которого ведётся повествование, рассказывая о событиях Рождества 1902 года, замечает: «На ёлке горели разноцветные лампочки. Инженер сообщил нам, что они — электрические» [118, 118]. В одних домах предпочитали (и до сих пор продолжают предпочитать) традиционные свечи, в других — электрические гирлянды. Это противопоставление не снято и поныне. В некоторых семьях возник обычай зажигать ёлочные свечи от стоящих под иконами лампадок: «После рождественской службы дома зазорили (по выражению матери) ёлку от лампадного огня» [280, 50]. Во многих семьях до сих пор свечи, в отличие от лампочек, считаются признаком уюта, естественности и теплоты: «В комнате так тихо и так ласково светятся свечи на ёлке» [490, 26]. В наибольшей степени это свойственно домам, в которых принято придерживаться традиции: «…только в этом доме на ней всегда были и остаются до сих пор исчезнувшие из магазинов настоящие живые свечи» [356, 113].

Особое внимание уделялось выбору ёлки: дерево должно было быть стройным, правильной формы, густым и свежим, а иглы его — упругими и живыми. Опытные покупатели знали, что если срез выделяет смолу, можно быть уверенным в том, что дерево свежее, недавно срубленное. Если же у купленной ёлки обнаруживался какой-нибудь дефект (кривизна ствола, недостаток ветвей с какого-либо боку, искривлённая верхушка и т.п.), то считалось необходимым «провести работу по улучшению её внешнего вида», чтобы скрыть эти недостатки. Дерево с недостатками стремились «исправить», обрезая нарушающие его симметрию ветки, а потом проволокой или верёвочками прикрепляя их в нужном месте; выпрямляли или подрезали верхушку; устанавливали дерево таким образом, чтобы скрыть его несовершенство или же чтобы сделать дефекты менее бросающимися в глаза. В стихотворении О.А. Белявской 1911 года «Ёлкич» проснувшиеся засветло дети бегут в зал, где, увидев бородатого старика, колющего лучинки, спрашивают его: «Для чего тебе, Ёлкич, лучина?» и слышат в ответ:

(Ср. также: «Надо и ёлочек нарубить, кресты на подножки им изготовить, чтобы ёлочки и на полу так же, как в лесу, прямо стояли» [360, 6].)

Бывали случаи, когда перед праздниками ёлки разыгрывались настоящие детские «драмы». Е. Скрябина рассказывает, что её семья в 1905 году вынуждена была переехать из Нижнего Новгорода в Петербург. Привыкшие к тому, что в Нижнем им обычно приносили ёлку на дом знакомые торговцы, родители и на новом месте не спешили с покупкой ёлки, а когда наконец приехали на ёлочный базар, то там «ёлок нужного размера и вида не оказалось. Вернулись ни с чем, — пишет мемуаристка. — Моему отчаянию не было границ». Все попытки достать дерево оканчивались неудачей, и только на второй день Рождества, когда девочка потеряла всякую надежду, позвонил её двоюродный брат, предложив привезти ёлку, которая уже была использована в Офицерском собрании для солдат их полка:

Долго я помнила тот момент, когда несколько солдат внесли знаменитую ёлку в нашу квартиру. Много веток было сломано и дерево действительно имело плачевный вид. Братья утешали меня, что они приложат все усилия, дабы исправить нанесённый дереву урон. Я не особенно доверяла и ждала с трепетом вечера, когда соберутся все мои маленькие гости. Когда же в назначенный день и час десятки приглашённых детей, ожидавших открытия дверей в кабинете отца, ворвались в гостиную, то все замерли от восторга, а я не поверила своим глазам — настолько чудесная картина представилась нам.

[392, 13 ]

По-видимому, мать и братья приложили большие усилия, чтобы придать ободранному дереву такой исключительно красивый вид.

Ёлка, приносившая детям столько удовольствия, таила в себе и определённые опасности. Одна из них была связана с обычаем вешать на дерево сласти, которые дети могли срывать и съедать. В XIX веке предназначавшееся для ёлки съестное делалось как можно более ярким и блестящим. Для этой цели кондитеры использовали специальные краски, порою включавшие в себя ядовитые вещества, из-за чего не раз случались отравления детей. В газетах конца XIX века встречаются заметки медиков, которые предупреждают родителей об этой опасности, не рекомендуя им позволять детям съедать висевшие на дереве сласти ввиду того, что они могут быть окрашены ядовитыми веществами. Сусальные орехи обычно красились веществом, в которое входило олово; конфеты обёртывались в свинцовую бумагу; в некоторые сласти добавляли анилин, а крашеные нити содержали мышьяковые и анилиновые краски. Яблоки же, висевшие на ёлке, могли стать ядовитыми от капающего на них окрашенного свечного воска. Обсуждая вопрос гигиены рождественской ёлки, медики писали: «Конечно, как-то тяжело портить удовольствие детей запрещением снимать с ёлки висящие на ней заманчивые сласти. Но лучше отравить им немножко их праздничное настроение, чем допустить отравление их ядовитыми красками» [95, 1287]. Разумеется, появление на ёлке съестного, которое могло стать причиной отравления, явилось следствием стремления сделать ёлку как можно более эффектной. Однако сласти, превратившиеся в «запретный плод», искажали смысл самого праздника, на котором дети всегда получали с ёлки разные «вкусности». В наше время обычай вешать на дерево пряники и конфеты, широко распространённый ещё несколько десятилетий назад, начинает постепенно исчезать, о чём нередко высказываются сожаления. Светлана Волкова, родившаяся в 1977 году, делится своими детскими впечатлениями:

Ёлку мы украшали разного рода игрушками, гирляндами, ватой и старыми конфетами. Это были старые конфеты в красивых, ярких и пышных обёртках, ими раньше украшали ёлки, и мне очень жаль, что «сейчас» эта «традиция» ушла… Позже конфеты исчезли с ёлки вовсе, остались только стеклянные шарики, гирлянда из цветных лампочек и гирлянды блестящие…

[80]

Другую опасность — опасность пожара — таили в себе горящие на ёлке свечи. И хотя маленькие металлические подсвечники стали использовать очень рано, возгорание ёлок было нередким явлением, и во многих семьях рассказы о пожарах во время праздника вошли в семейный фольклор. И.М. Дьяконов вспоминает, как однажды, когда он пытался обойти вокруг ёлки, у него загорелись волосы: «Оказывается, я задел головой о свечку» [127, 8]. Бывали случаи с трагическим исходом. Об одном из них, запомнившемся с детства и тяжело пережитом, рассказывает Юрий Олеша:

Господин Орлов пошёл с дочкой на ёлку в гости, и там, когда дети танцевали, ёлка опрокинулась, в результате чего дочка Орлова сгорела. В тот день, когда её похоронили, он пошёл в цирк. Мы, дети, ужасались, когда нам рассказывали об этом, но взрослые оправдывали Орлова, — он, говорили они, очень горевал и именно поэтому пошёл в цирк.

[293, 83 ]

Поэтому неудивительны запреты на использование свечей на общественных ёлках в целях противопожарной безопасности: «На ёлке может быть допущено только электрическое освещение… Совершенно нельзя допускать освещения ёлки свечами или керосиновыми лампами» [136, 3].

Если в первые годы после усвоения ёлки в России дерево, согласно немецкому образцу, устанавливалось в Сочельник, то впоследствии по поводу того, когда следует устраивать ёлку, стали возникать разногласия. Деятели Православной церкви не раз писали, что устраивать ёлку накануне Великого праздника, в последний день Филиппова (или Рождественского) поста, не пристало: слишком серьёзное и торжественное событие свершается в ночь на Рождество и никаких развлечений в этот вечер и в эту ночь быть не должно. Поэтому они рекомендовали устраивать её на второй или даже лучше на третий день праздника, а иногда и на Новый год. И всё же в большинстве домов, по немецкому обычаю, дерево продолжали устанавливать, наряжать и зажигать именно в Сочельник. Однако постепенно «ёлочный режим» становился всё более и более гибким. В домах закреплялись свои традиции, которые поддерживались из года в год. А.Н. Бенуа вспоминает: «Обыкновенно ёлка у моего старшего брата устраивалась не так, как у нас, — вечером 24 декабря, а ранним утром 25, ещё до восхода солнца (что, кстати сказать, получалось довольно своеобразно и таинственно)» [42, 349]. Порою отложенный по той или иной причине праздник проводился на Новый год или даже на второй неделе святок, ближе к Крещению. Так, например, в одном из рассказов Е.А. Бекетовой говорится, что празднование ёлки пришлось перенести на Новый год: «…со всех сторон собирались весёлые люди праздновать весёлую ёлку, отложенную до Нового года по болезни Жени…» [32, 46].

Первоначально ёлка была предметом,так сказать, разового пользования — она стояла лишь в течение одного вечера, в конце которого дети опустошали её, и она выбрасывалась. Однако со временем её пребывание в доме всё более и более удлинялось. Как детям, так и взрослым хотелось продлить присутствие в доме прекрасного дерева, и его не спешили убирать: «…и часто ёлочка несколько дней не оставляет той комнаты, где в первый вечер зажгли её» [152, 6]. В семьях, где дерево принято было держать в помещении в течение нескольких дней, общение с ним детей продолжалось и впоследствии, доставляя им дополнительное и в чём-то несхожее с первым днём удовольствие. Зажигание на ёлке свечей (а позже — фонариков или лампочек) превратилось в важный семейный ритуал: «Ёлку у Павловых в этом году зажигали два дня сряду» [378, 111]; «Второй раз ёлка зажигалась на моё рождение…» [127, 132]. Нередко её оставляли стоять до Крещения, а иногда до конца святок и даже позже. «У нас прелестная ёлка, будет стоять до Крещения (6/19-го января)…», — писала Марина Цветаева 11 января 1925 года своей чешской корреспондентке Анне Тесковой [465, 27]. Порою дерево оставалось в доме до конца января: «А если ёлка была свежая и хорошо стояла, то она зажигалась ещё и в третий раз, на Алешин день рождения, 31 января», — вспоминает И.М. Дьяконов [127, 132]. Т.П. Милютина, обручившаяся со своим первым мужем 8 февраля, вспоминает, что в этот день в доме «ещё стояла нарядная, по вечерам светящаяся и звенящая ёлка»: «Сияла огнями ёлка, на наши левые руки были надеты кольца. Долгие годы я разбирала ёлку только после 8 февраля» [257, 60].

Удлинение срока пребывания ёлки в доме (что особенно стало характерно для последних десятилетий) привело к возникновению анекдота, датируемого, скорее всего, 1980-ми годами:

Приходит мужик на первомайскую демонстрацию и жалуется сотрудникам, что жена ему сутра всё настроение испортила: у всех праздник, всем хорошо, всем весело, а она нудит: «Вынеси ёлку! Вынеси ёлку!»

Порою дерево, установленное в сосуд с водой и регулярно поливаемое, освоившись в домашнем тепле, начинает давать свежие побеги, и тогда его высаживают в грунт на балкон или вывозят на дачу, где оно, несмотря на известную «капризность» деревьев еловой породы, иногда приживается, продолжая свою жизнь и тем самым как бы разрушая жертвенный образ рождественской ёлки, так много раз обыгранный в «ёлочной» литературе.

 

Ёлочные подарки и их дарители

В Германии обычай вручения детям подарков именно на ёлке был известен, по меньшей мере, с середины XVIII века. В русских же семьях ещё до того, как в моду вошла ёлка, детям также было принято готовить к Рождеству подарки. Однако, судя по заметкам в прессе о том, что в Европе на Рождество «имеют обыкновение обмениваться подарками» [383, 1], в России этот обычай не имел широкого распространения. Он был воспринят у немцев вместе с рождественским деревом, о чём, как о новшестве, в 1842 году сообщает журнал «Звёздочка»: «Прежде родители делали это у нас просто, отдавая детям подарки в то время, когда они приходили в утро первого дня поздравлять их с праздником; теперь около приготовленной ёлки или под нею раскладываются и расставляются подарки, и к каждому прикрепляется билетик с именем того из детей, которому он назначается» [337, 4-5]. Прикрепление билетиков или записок к подарочным пакетам практиковалось и на детских ёлках с большим числом приглашённых. Н.В. Розанова вспоминает: «…потом, помню, писалось множество записок и прикалывалось к каждой игрушке, чтобы знать, кому из гостей какой подарок, и всё это укладывалось на стол…» [355, 25]. Подарки к ёлке приобретались в магазинах и в кондитерских, где, начиная с 1840-х годов, перед Рождеством, наряду с убранными ёлками, продавались игрушки и книги, а также другая праздничная продукция, главным образом импортная: «В кондитерской г-на Излера получены из Парижа превосходные картонажи и сюрпризы…» Иногда в предрождественские дни бывал столь большой покупательский спрос на подарки, что «надлежало ждать очереди, чтобы подойти к товарам» [384, 1].

Для детей, в зависимости от возраста, готовились разные подарки: «Старших детей дарят туалетными весами и книгами, младших — книгами, игрушками и конфетами» [382, 1]. «Северная пчела», призывая своих читателей купить «премилую новую детскую книжечку “Ёлка”», пишет: «Не забудьте к ёлке книжечек! Это стоит конфектов» [385, 1]. Анастасия Цветаева вспоминает «золотые обрезы книг в тяжёлых, с золотом, переплётах, с картинками, от которых щемило сердце» [464, 69]. Такие книги ей с сестрой обычно дарили на ёлку.

Первое время подарки приготовлялись старшими членами семьи и предназначались только детям: «Детям в этот день готовится и ёлка с сластями, и масса подарков … Старики для себя берут масленицу, а Рождество со святками отдают детворе» [402, 2]. Ёлочные подарки, «лучшие подарки года», как и саму ёлку, готовили в строжайшей тайне от детей. О незабываемых предрождественских днях своего детства пишет Елизавета Рачинская:

…Особенно ярко запомнились рождественские праздники, с приближением которых наш дом начинал жить какой-то новой, таинственной жизнью. Старшие о чём-то оживлённо совещались, замолкая при появлении детей. Отец, иногда с матерью, несколько раз ездил в Москву. Степан выходил к поезду его встречать и возвращался нагруженный всевозможными свёртками, коробками, плетёнками, кульками и кулёчками.

[348, 14 ]

Дети, конечно же, знали, что на ёлке они получат подарки и ждали их с тем же нетерпением, с каким и встречи с ёлкой. При описании ёлок детства мемуаристы никогда не забывают упомянуть о разложенных под ёлкой подарках: «Большие», убрав ёлку; «раскладывают по столикам наши подарки» [424, 66]; в зале «мама с гостями» «расстанавливает по столам подарки…» [417, 91]; «А под ёлкой, на белой простыне, скрывавшей крестовину, были расставлены подарки» [127, 131]; «Там же под ёлкой лежали бумажные пакеты с подарками для мальчиков и девочек, завёрнутые в разноцветные платки» [423, III, 202]; «Запас наших игрушек пополнялся раз в год, на ёлке» [424, 65].

Впущенные, наконец, в помещение, где стояла убранная ёлка, и налюбовавшись на неё, дети знакомились со своими подарками:

Вдоль стены наши столики с подарками: цветная почтовая бумага, сургуч, пенал, это почти всегда дарилось всем… Огромная кукла, «закрывающая глаза»… Детская кухня, кастрюлечки, сковороды, тарелки и вилки, медведь на колёсиках, качающий головой и мычащий, заводные машинки, разные всадники на лошадях, мышки, паровики и чего-чего только нам не дарили.

[424, 67 ]

Дети любили рассматривать подарки и на следующий день, наедине, без взрослых, «без отвлеканья к нерассмотренным ещё подаркам…» [465, 69-70].

Со временем во многих семьях подарки к ёлке стали делать не только родители детям, но и дети родителям. Дети, как правило, дарили старшим вещи собственного изготовления, которые взрослыми, конечно же, ценились гораздо больше, нежели покупные. Девочки готовили предметы рукоделия (главным образом, вышивки), мальчики — разного рода поделки из дерева и других материалов. Принято было дарить рисунки, а также стихи, которые дети красиво переписывали, оформляли и читали на празднике. На худой конец можно было воспользоваться и готовыми текстами, переписав их из сборников стихотворений «на случай» (многие из которых были приурочены к Рождеству) и выучив наизусть. Для того чтобы дать представление об этих стишках, приведу несколько цитат:

Когда со второй половины XIX века в некоторых помещичьих усадьбах на праздник ёлки стали приглашать крестьянских ребятишек, то и они, конечно, получали подарки. И.Л. Толстой вспоминает:

В это время большие раздают деревенским детям скелетики, пряники, орехи и яблоки. Их впустили в другие двери, и они стоят кучей с правой стороны ёлки и на нашу сторону не переходят. «Тётенька, мне, мне куколку! Ване уже давали. Мне гостинцу не хватило».

[424, 66 ]

О раздаче на ёлке подарков крестьянским ребятишкам рассказывает и Т.Л. Сухотина-Толстая:

Когда все нагляделись на ёлку и на свои подарки, мама с помощью Ханны и своих гостей раздаёт с ёлки всем детям «скелетцев», пряники, крымские яблоки, золочёные орехи и конфеты, и все, нагруженные своими подарками и сладостями, расходятся по домам.

[417, 93 ]

Дарили подарки и на ёлках в учебных и воспитательных заведениях. Они покупались на пожертвованные деньги или же на средства самих устроителей. Вручению подарков на общественных ёлках предшествовали выступления детей (что иногда практиковалось и на семейных ёлках): чаще всего декламация стихотворений или исполнение песен, реже — танцы.

На первых порах дети знали, что подарки им готовят родители. Позже эта роль стала приписываться младенцу Христу, поскольку обычай дарения на Рождество поддерживался евангельской легендой о волхвах или трёх восточных магах, принёсших Иисусу дары: «Сам Господь наш Иисус Христос в этот великий праздник Младенцем является, всех детей утешает, всем им разные дары посылает в память того, как сам от волхвов дары получил, когда в Вифлееме родился» [360, 6]. В память этого евангельского события и подарки дарили прежде всего детям. Аналогичная мотивировка одаривания детей на Рождество использовалась и в других странах: у французов, например, в качестве дарителя выступал маленький Иисус (Petit Jesus). Согласно обычаю некоторых европейских народов, не все дети были достойны рождественских подарков, но только те, которые «хорошо себя вели» в течение года. «Плохие» дети, «шалуны», или ничего не получали, или получали вместо подарков розги. Насколько мне известно, этот суровый обычай в скором времени выпал из праздничного сценария, а в моих материалах о русской ёлке он ни разу не встречается: в день Рождества предполагалось полное равенство детей, ибо Иисус любит всех одинаково. И всё же в ряде стихотворений мотив лишения «шалунов-проказников» ёлочных подарков сохранился:

К концу XIX века в России стала оформляться легенда о новом дарителе ёлочных подарков. Эта легенда пришла из Европы и связана с традицией одаривания детей в день тезоименитства св. Николая. В скандинавских странах издавна существовал обычай готовить детям подарки в день св. Николая, который отмечался 6 декабря и считался детским праздником. Св. Николай Мирликийский, родившийся в III веке нашей эры в Ликии (Малая Азия, бывшая тогда провинцией Римской империи) и там же ставший впоследствии архиепископом, был одним из самых почитаемых святых. Он покровительствовал рыбакам, пивоварам, паломникам и вообще — путешественникам, а также детям. Последнее обстоятельство послужило тому, что у ряда северных европейских народов, по преимуществу протестантских, возник обычай 6 декабря одаривать детей гостинцами. Накануне этого дня дети писали св. Николаю записки с просьбой принести подарки, высказывая в них свои заветные желания. Подарки св. Николай оставлял на подоконнике, опускал в каминную трубу (для чего накануне 6 декабря трубу оставляли открытой) или же клал их в детские чулочки и в башмачки, которые дети с вечера, ложась спать, оставляли возле камина. На окне или у камина принято было оставлять еду для святого. Особенно популярен св. Николай был у голландцев, у которых он и превратился в дарителя. Голландские дети в течение нескольких столетий в ночь на 6 декабря ставили возле камина свои башмачки. В некоторых домах этот обычай сохранился до сих пор. Иногда ему следовали и русские семьи, ориентированные на западную культуру, о чём, например, пишет В.В. Набоков в автобиографической книге «Другие берега»:

По английскому обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому подарками…

[266, IV, 155 ]

В других же европейских странах со временем произошло слияние двух приходящихся на декабрь праздников — дня св. Николая и дня Рождества Христова. По мере того как всё меньше отмечался первый праздник, всё большую популярность завоёвывал второй, и традиции, связанные с первым, переносились на второй и усваивались им. Св. Николай, превратившийся в мифологическое существо, стал теперь приходить не в день своих именин, а в ночь на Рождество. Он получил имя Санта Клауса (Santa Claus), что является искажением имени св. Николая (Saint Nicolas). Формирование мифа о Санта Клаусе совершалось постепенно, в процессе переработки существовавших о нём легенд. Особенное распространение миф о Санта Клаусе получил в Англии, а впоследствии — в Америке. Этот новый персонаж уже мало чем напоминал греческого св. Николая. Внешне он представлялся в образе доброго старого джентльмена, весёлого, бодрого и краснощёкого старика с длинной белой бородой, одетого в красную шубу и высокую красную шапку. Иногда Санта Клауса отождествляют с существами подземного мира — гномами, что подтверждается и его внешним видом (длинной белой бородой) и одеждой (гномов обычно изображают в красных плащах и колпаках) [174, 93-94]. Порою Санта Клауса связывают с нечистой силой, что, по предположению Б.А. Успенского, объясняется объединением образа св. Николая с противником Бога Громовержца; этот факт характерен не только для славянских территорий, но и для Запада [439, 116]. Некоторые фольклористы полагают, что представление о персонаже, столь щедро одаривающем детей в день св. Николая или на Рождество, смешалось с верой в старое тевтонское божество, живущее где-то на севере и приходящее оттуда на праздник, чтобы раздать подарки. Дети знали, что канун Рождества — Сочельник — это то время, когда к ним в санях, запряжённых оленем, приезжает Санта Клаус для того, чтобы опустить мешок подарков в трубу и наполнить башмачки или чулочки хороших детей игрушками и сластями.

Любопытно, что практичные американцы ещё в XIX веке поставили вопрос не только о том, кто приносит подарки, но и о том, откуда он их берёт. В результате возникло представление о Санта Клаусе, который прилежно трудится перед Рождеством над изготовлением игрушек для детей: сохранилась гравюра, созданная в 1869 году, на которой бодрый упитанный старик в добротных сапогах и с дымящей трубкой во рту энергично работает рубанком на верстаке. В «мастерской» Санта Клауса топится печка типа «буржуйки», на которой варится клей, на полу и на полках расставлены уже сделанные им игрушки (традиционный конь-качалка, домик, куклы); на стенах аккуратно развешаны инструменты. На полу валяются стружки и доски [см.: 512, 174].

Помимо св. Николая, превратившегося в Санта Клауса, у европейских народов существовали представления и о других мифологических дарителях, которые, посещая дома на зимних праздниках, приносили детям подарки. История «коллег» или двойников Санта Клауса достаточно запутанная. В странах Скандинавии в этой роли мог выступать Рождественский Дед, во Франции — Пер Ноэль (Père Noël или Bonhomme Noël), а в Англии и в Америке — Отец Рождество (Father Christmas) и др. [см.: 509]. Прообразом английского образа Father Christmas'a, возможно, является Рождественский Дед — традиционный персонаж рождественских пантомим, представляющих собой особую разновидность народной драмы. В последние десятилетия Santa Claus и Father Christmas стали взаимозаменимыми. В Голландии св. Николая (Sinterklass'a) иногда сопровождает его помощник Чёрный Пётр (Zwarte Piet). Св. Николай скачет на белом коне через крыши города, за ним следует Чёрный Петр, напоминающий собою мавра. Чёрный Петр залезает в трубы для того, чтобы оставить детям подарки, в то время как св. Николай, опасаясь запачкать свою белую мантию и красную рясу, просто бросает конфеты в каминную трубу и в «ожидающие» его башмачки [500, 25]. Пер Ноэль оставляет подарки для французских детей на очаге или в камине. Иногда его тоже сопровождает помощник или же компаньон Père Fouettard, который приносит связки прутьев для плохих детей. У немцев, так же как и у скандинавов, существовал культ св. Николая, однако вскоре после Реформации он был замещён «Рождественским дитя» (Christkinder), которое обычно изображалось с нимбом и едущим на белом осле. Не вполне ясно, был ли это младенец Иисус или же посланный им ребёнок. Его обычно сопровождал чернолицый великан, известный под разными именами, из которых наиболее распространённым был Кнехт Рупрехт (Knecht Ruprecht). Были у немцев и другие дарители: Николай в мехах (Pelznickel) и рождественский человек (Weihnachstmann).

В некоторых районах Италии подарки приносит волшебница Бефана (Befana). Согласно древней христианской легенде, проезжавшие мимо её дома три мудреца пригласили её идти вместе с ними в Вифлеем. Бефана отказалась присоединиться к ним, сославшись на занятость, и за это каким-то таинственным вихрем была исторгнута из своего дома. С тех пор над ней тяготеет проклятие, которое не даёт ей умереть, и она, неприкаянная, бродит по всему свету. Сожалея о своём отказе идти в Вифлеем, Бефана каждый год накануне двенадцатой ночи (5 января, дня поклонения волхвов) соскальзывает на метле в трубы для того, чтобы наполнить детские башмачки и чулки конфетами и игрушками. В Испании подарки доставляют сами маги, идущие поклониться родившемуся Христу [500, 27]. Образы всех этих рождественских дарителей оформились относительно недавно — не ранее середины XIX века.

Разнообразные контакты с Европой, а также развитие собственно русской «ёлочной» мифологии привели к тому, что и во многих русских семьях миф о дарителе начал изменяться. Детям стали говорить, что подарки на ёлку им приносит старик, которого называли по-разному, но при этом никогда не использовали имя св. Николая. Связи с Европой и распространение с конца XIX века рождественских открыток, которые на первых порах были только иностранного производства, привели к быстрому усвоению мифа о новом дарителе подарков, тем более, что в России для этого уже была приготовлена почва. Имя Санта Клауса у русских не прижилось: в связи с созданием нового русифицированного ёлочного мифа и даритель должен был получить русское имя. Поэтому начались эксперименты по выбору подходящего образа и имени дарителя.

В западной литературе относительно русских дарителей закрепилась странная легенда, переходящая из книги в книгу. Когда и на какой основе она возникла, как она сформировалась, неизвестно. Состоит она в следующем (привожу перевод из недавнего, времени перестройки, источника):

В России до того, как коммунисты взяли верх, Бефана имела в качестве своего женского двойника старую крестьянскую женщину по имени Бабушка и св. Николая, которые 7 января (по русскому календарю) оставляли подарки возле украшенной ёлки. Коммунистические лидеры упразднили этот праздник. В настоящее время игрушки на Новый год приносит Дедушка Мороз, сопровождаемый Снежной Девушкой. Дерево называется новогодним. Может быть, вместе со свежим ветром, который начинает дуть по Советскому Союзу, святой Николай и Бабушка вернутся. Дедушка Мороз — это толстый старый парень в красном костюме, который выглядит точно так же, как и Санта Клаус.

[500, 28 ]

Несоответствие этой легенды тому, что было в действительности, показательно и любопытно. «Крестьянская женщина Бабушка» скорее всего попала в неё из стихотворения В. Соллогуба «Зима», в котором (напомню) говорится о том, что «в гости к нам заторопилась / Бабушка зима», которая «Ёлочку несёт/ И, мотая головою, / Песенку поёт…» [403, 2]. Что же касается св. Николая, якобы приносившего русским детям подарки на Рождество, то, как уже говорилось, в русской традиции он никогда не выступал в роли дарителя. «Дедушка Мороз» и «Снежная Девушка», как мы увидим далее, вовсе не являются образами, созданными в советскую эпоху, а надежды на то, что «св. Николай» и «Бабушка» снова вернутся к нам, уже не оправдались: наоборот — идёт процесс активного развития и, я бы сказала, усложнения образов Деда Мороза и Снегурочки, их приживания и «узаконения» в русской жизни. Функции этих персонажей в современном рождественско-новогоднем ритуале меняются с каждым годом. Но речь об этом ещё впереди.

 

Пособия для проведения праздника ёлки

Праздник ёлки всё шире и шире охватывал русские семьи (где порою в нём участвовало довольно большое количество детей) и учебно-воспитательные заведения (где детей было ещё больше). На плечи его устроителей ложились тяжёлые обязанности по его организации. Обилие присутствовавших на ёлке детей требовало продуманности проведения «ёлочного» мероприятия: его уже нельзя было пускать на самотёк, как это бывало на первых детских ёлках. А между тем концепция праздника детской ёлки и формы его проведения всё ещё не были окончательно выработаны: «Известно, какая путаница царит во взглядах на рождественское ёлочное торжество», — писал в 1889 году Б. Быстров [478, 1]. Потребность в уяснении его смысла и значения, а также в рекомендациях по его устройству ощущалась очень остро. Эту возникшую в обществе потребность осознали педагоги и детские писатели: первые занялись отбором, а вторые — сочинением подходящих для ёлки литературных произведений, многие из которых перелагались на музыку. С 1870-х годов началась подготовка пособий по устройству праздников ёлки в семьях и в детских учреждениях. Появляются популярные книги, объясняющие символику дерева и содержание праздника в его честь, а также включающие в себя предложения по проведению ёлочного торжества. По мнению составителей пособий, дети должны были принимать в этом деле самое активное участие. Книги по устройству праздника ёлки, адресованные родителям, воспитателям и учителям, составлялись преимущественно по одной и той же схеме: сперва давался краткий очерк о ёлке и смысле торжества в честь неё, после чего предлагался материал для его проведения с приложением объяснений по изготовлению детских костюмов и ёлочных игрушек, сопровождавшийся рисунками, выкройками, схемами. Практическая значимость таких изданий (в первую очередь — для школ рубежа XIX-XX веков) не вызывает сомнений: помогая устроителям уяснить, с какой целью и что именно они организуют, авторы предлагали материал и программу праздника.

Содержание и построение таких книжек даёт возможность прояснить вопрос о том, каким хотели видеть праздник ёлки русские педагоги. Подготовленное Д.Д. Семёновым пособие о ёлке «для школы и семьи» «Рождественская ёлка в живых картинах, сценах, песнях и играх» представляет собой один из первых развёрнутых опытов по составлению книжки-рекомендации для устройства праздника ёлки: с продуманной концепцией, программой, строго отобранными текстами, рисунками, нотами и т.п. В начале книжки делается попытка разобраться в вопросе о ёлке. Отметив, что ёлка становится в России всё популярнее, автор формулирует цель, которую, по его мнению, обязаны преследовать организаторы детских ёлок. Прежде всего этот праздник не должен быть для детей просто «скоропреходящим удовольствием». Устраивать его необходимо таким образом, чтобы он «приобретал воспитательное значение»:

Эти заботы, эти хлопоты, эти приготовления, эта таинственность, эти украшения и подарки, которыми обставляется «ёлка», выражают так много самой чистой и бескорыстной любви к детям со стороны родителей, родных и знакомых, влекут за собою так много радостей и удовольствий, что воспоминание об «ёлке» оставляет неизгладимый след на впечатлительную душу ребёнка.

[388, 3-4 ]

«Силу воспитательного влияния» ёлочного торжества в семье Д.Д. Семёнов усматривает в преподнесении ёлки детям в качестве «символа христианской любви старших к младшим». Таким образом, главный акцент в интерпретации семейных ёлок делается на том, чтобы дети чувствовали силу родительской любви и ценили её. Школьные ёлки, по его мнению, обладают своей спецификой. Эти праздники не в состоянии возбудить тех глубоких родственных чувств, которые возникают на семейной ёлке, и поэтому в школах их прежде всего следует «обставлять» «эстетическими наслаждениями», которые должны воспитывать в детях добрые чувства. Только в таком случае они будут в состоянии восполнять недостаток семейной любви у лишённых домашних ёлок бедных детей. При должной организации, благодаря школе, и дети из необеспеченных семей, по мнению автора, получат возможность весело и счастливо проводить рождественские праздники. «Обставленная таким образом “ёлка” получит не столько увеселительный, сколько образовательный и общественный характер…» [388, 4].

Можно без особого труда заметить, что составитель книжки стремится к тому, чтобы сделать ёлку прежде всего «воспитательным» мероприятием. На том же настаивали и авторы других пособий по проведению ёлки. Б. Быстров в изданной в 1903 году «Святочной хрестоматии» также называет ёлку «воспитательным торжеством» и пишет, что «она должна пробуждать в детях добрые чувства» [479, 5]. Того же взгляда придерживается и М.Г. Липовецкий, составитель сборника «для чтения и устройства литературных вечеров в школе и дома» [229], и составительница книги «Школьный праздник “Рождественская ёлка”» К.В. Лукашевич, которая особо подчёркивает необходимость «пользы», приносимой праздником ёлки детскому организму, предоставляя ему возможность хорошо отдохнуть: «Разумно и с любовью и заботой устроенные детские праздники являются единственным гигиеническим средством для детского отдыха перед новым учением и экзаменами» [485, 4].

Подготовка к ёлке, ожидание её, восторг детей при виде «живой красавицы», ряженье, воспоминание о ней — всё это имеет огромное значение, поэтому, по мнению составителей пособий, обычай рождественской ёлки следует распространять и поддерживать; благотворно влияют на детей и приготовления к школьным праздникам, состоящие в изготовлении ёлочных украшений, шитьё костюмов, разучивании сценок, стихотворений и песен: «…всё это даёт так много пищи для ума и сердца, развивает изобретательность и приучает к труду» [485, 4].

Религиозный момент в книжках-рекомендациях по устройству ёлок сводится к минимуму или же вообще отсутствует. Это бросается в глаза как при чтении вводных статей, так и при просмотре материала, который предлагается для устройства ёлок. По мнению Б. Быстрова, этот праздник является собственно святочным детским торжеством, поэтому его не стоит связывать с днём Рождества Христова. Ёлка «ничем не напоминает нам рождение Спасителя, а по происхождению своему она … скорее учреждение “языческое”, чем христианское» [478, 29]. И всё же именно Б. Быстров в «примерной программе» праздника настаивает на том, что его необходимо начинать с чтения Евангельских глав, рассказывающих о событиях Рождества Христова, и только после этого переходить к его светской части. Так же поступают при построении своих сборников Н.Ф. Сумцов [332] и М.Г. Липовецкий [229].

Ёлочные мероприятия требовали от организаторов определённой развлекательной программы: для того чтобы праздник ёлки «прошёл разумно, весело, красиво, в полном порядке, учитель или учительница должны заранее выработать программу» [485, 5]. В пособия для проведения ёлок включались описания стихийно возникавших видов ёлочных развлечений, которые дополнялись другими формами, приобретая вид продуманного сценария. Составители пособий предлагали, как правило, уже апробированные (по их словам, «подмеченные нами») во многих школах и семьях «номера», которые «могут быть практикуемы в каждой школе, даже в каждой небогатой семье» [388, 5].

Во-первых, считалось необходимым, чтобы главный интерес праздника был сосредоточен на самом дереве — ёлке. Поэтому рекомендовалось отводить ёлке самое видное место: на празднике в её честь следовало декламировать стихотворения и исполнять песенки про ёлку: «Ёлку» А.Н. Плещеева, «Ёлку» и «Привет» И.С. Никитина, «Ёлку» А.П. Полонского и др. [см., например: 261]. Корпус стихотворений, песен, пьесок про ёлку расширялся с каждым годом, постоянно пополняясь новыми произведениями, извлекаемыми из детских журналов и сборников, а также текстами, написанными самими составителями пособий по проведению ёлок. Б. Быстров, например, сочинил и рекомендовал для использования песенку «Ёлка, ёлка…», так, впрочем, никогда и не вошедшую в ёлочный репертуар:

Ему же принадлежит и «драматическая картина» «Ёлка», сюжет которой основывается на народной сказке «Морозко» и сказке Андерсена «Ёлка». Здесь мачеха уговаривает отца отвезти падчерицу Аннушку в лес, где девочка превращается в Ёлочку, вскоре попавшую на праздник и испытавшую счастье быть центром праздничного торжества [см.: 478].

Во-вторых, праздник ёлки, ставший сезонным зимним праздником, непременно должен был включать в свой репертуар «зимнюю» стихотворную классику: «Зима… Крестьянин торжествуя…» Пушкина; «Не ветер бушует над бором…» Некрасова, «Чародейкою зимою…» Тютчева, «Бабушка-зима» («Снегом улица покрылась…») В. Соллогуба и многое другое из русской поэзии, столь богатой «зимними» текстами. Под пение песенки «Мы белые снежиночки…» девочки, наряженные в белые марлевые платьица, танцевали танец снежинок. Этот «номер» уже в конце XIX века составлял непременную принадлежность детской ёлки.

В-третьих, поскольку праздник ёлки проводился на святках, то в его программу обычно входили классические святочные тексты: фрагменты из баллады Жуковского «Светлана» («Раз в крещенский вечерок…» и «Вот в светлице стол накрыт…»), «Гадание Татьяны» и «Сон Татьяны» из «Евгения Онегина» Пушкина, стихотворение Фета «Гадание» и ряд других. Все эти произведения прочно срослись с праздником ёлки и закрепились за ним.

Убеждённость в том, что ёлочное торжество в школе должно проходить в форме литературно-музыкального вечера, приводила к включению в рекомендации по его проведению текстов, не имеющих ни к ёлке, ни к зиме, ни к святкам никакого отношения. Непременным считалось разыгрывание сценок, постановка маленьких пьес, инсценированное исполнение песен. Авторы предоставляли свои режиссерские разработки, описание костюмов, давали советы по выбору исполнителей: какого типа ребёнок подходит к той или иной роли. В предлагавшиеся программы включён большой и разнообразный литературный материал: «Ангел и дитя» (по стихотворению И.С. Никитина «Молитва дитяти»), «Весна» (по стихотворению А.Н. Майкова «Весна! Выставляется первая рама…»); «Мужичок с ноготок» (называвшийся также «Малютка-мужичок») по «Крестьянским детям» Некрасова и др. В репертуар школьных праздников ёлки входили инсценировки народных сказок (прежде всего с «зимней» тематикой: «Морозко» и «Снегурочка») и народных игр — в берёзку («Во поле берёзонька стояла»), «в сватушки», «в козла» и пр. Рекомендовались и более сложные «номера»: хоры из оперы Римского-Корсакова «Снегурочка», хор мальчиков из оперы Бизе «Кармен».

Ёлка в школе превращалась таким образом в светское мероприятие, преследующее воспитательные и образовательные цели, мало чем отличаясь от обычных литературных вечеров. Однако именно на этих праздниках отбирался и шлифовался набор текстов для праздника ёлки, вводились новые произведения, отпадали, навсегда забываясь, старые.

 

Литература о ёлке

 

«Детские ёлки»

Литература сопутствовала ёлке на протяжении всей её истории в России. Именно она во многом способствовала популяризации праздника в честь ёлки и выработке её символики. Более того, при отсутствии исконной (народной) основы культа ели литература сыграла едва ли не решающую роль в процессе распространения ёлки в России. С начала 1840-х годов стихотворные и прозаические произведения о ёлке, а также очерки, в популярной форме излагающие её смысл и символику, становятся обычным явлением [см., например: 288; 338]. Помимо текстов в праздничных выпусках газет и журналов, к Рождеству выпускались сборники стихотворений, повестей и рассказов для детей, посвящённые ёлочному торжеству: «Ёлка на праздник Рождества Христова» (СПб, 1858); «Подарок детям на ёлку» (Берлин, 1870); «Ёлка. Поздравительные стихотворения на торжественные случаи для детей» (М., 1872); «Ёлка: Книжка-игрушка» (М., 1879); «Подарок детям на ёлку» (СПб, 1879); «Ёлка» (М., 1882) и многие другие [см.: 180]. К концу XIX века рождественский рассказ о ёлке становится в периодической печати обязательным компонентом праздничного выпуска, что не раз обыгрывалось писателями-юмористами. Газетчики, стремясь выполнить свою «праздничную повинность», состоящую в написании рассказа к Рождеству, «делали экскурсии в область далёкого детства», когда они сами «скакали в коротеньких панталончиках вокруг ёлки», описывали первые ёлки своих детей и т.д. [31, 4], а в шутливых руководствах для писателей, вымучивающих к праздникам рождественский рассказ, утверждали, что «без поросёнка, гуся, ёлки и хорошего человека» такой рассказ «не действителен» [292, 3].

В тех произведениях, где ёлка была представлена как главный атрибут рождественского праздника, она либо способствовала свершению счастливых событий, либо обнажала трагический разрыв, существующий между реальностью и рождественской утопией.

Для русских писателей «критического направления» изображение праздника детской ёлки уже с 1840-х годов стало удобным поводом для «вскрытия язв» российской жизни, изображения социального неравенства, лицемерия и духовной пустоты столичной и провинциальной знати.

Одним из первых к изображению «детской ёлки» обратился Достоевский. Его исполненный сарказма и горечи фельетон 1848 года «Ёлка и свадьба» посвящён описанию «детского бала», устроенного в петербургском доме «одного известного делового лица со связями, с знакомством, с интригами». Детский бал с ёлкой показан здесь как удобный для взрослых предлог «устроить свои дела». Один из гостей, наблюдая на ёлке за детьми, присматривает себе невесту — одиннадцатилетнюю девочку, за которой, как «кое-кто замечал шёпотом», имелось приданое в триста тысяч рублей. Подсчитав, во что превратится это приданое через пять лет, он прямо на празднике задумывает женитьбу на девочке, что и было им впоследствии реализовано. В представлении Достоевского, ёлка должна была служить гарантией того, что в её присутствии не могло совершаться ничего дурного. Уже своим наличием в пространстве она как бы обеспечивала безопасность, защиту ребёнка, предполагая полное равенство детей, которые «все были до невероятности милы и решительно не хотели походить на больших, несмотря на все увещания гувернанток и маменек». Однако на деле всё происходит иначе: возникают постыдные ситуации, которые, по Достоевскому, компрометируют не столько ёлку, сколько устроителей детского торжества. При раздаче подарков автор «не мог не подивиться мудрости хозяев»: самый дорогой подарок получила дочка самых богатых родителей. «Потом следовали подарки понижаясь, смотря по понижению рангов родителей всех этих счастливых детей». Сын гувернантки хозяйских детей «получает только одну книжку повестей… без картинок и даже без виньетки». (Полвека спустя Лев Толстой в романе «Воскресение» напишет о том, что именно неравноценность полученных на ёлке подарков послужила толчком к началу борьбы за справедливость политического арестанта Маркела Кондратьева:

Обиду эту он почувствовал в первый раз, когда на Рождество их, ребят, привели на ёлку, устроенную женой фабриканта, где ему с товарищами подарили дудочку в одну копейку, яблоко, золочёный орех и винную ягоду, а детям фабриканта игрушки, которые показались ему дарами волшебницы и стоили, как он после узнал, более пятидесяти рублей.

[425, XIII, 405 ])

Наблюдая за сыном гувернантки, автор замечает, что, несмотря на малый возраст, он уже чувствует своё приниженное положение, своё место в этом обществе. Испытывая непреодолимое желание поиграть с другими детьми, мальчик не смеет, однако, подойти к ним, а решившись наконец на это, заискивающе улыбается и заигрывает с ними: одному из мальчиков отдаёт своё яблоко, другого возит на себе. И всё же «какой-то озорник препорядочно поколотил его», при том, что побитый ребёнок не посмел даже заплакать, а его маменька не только не пожалела своего сына, но «велела ему не мешать играть другим детям»: родители приглашённых на ёлку бедняков находятся в том же унизительном положении, что и их дети. Фельетон «Ёлка и свадьба» явился первым подходом Достоевского к теме ёлки и ребёнка, которая ещё не раз станет предметом печальных раздумий писателя о судьбе городских детей [123, II, 95-101].

Если «Ёлка и свадьба» Достоевского построена на противопоставлении детской ёлки (долженствующей быть символом справедливости на земле) её уродливому проявлению в жизни, то И.И. Панаев в очерке 1856 года «Святки двадцать пять лет назад и теперь» отрицает сам новомодный праздник, столь непохожий на естественное веселье старинных русских святок. Являясь страстным защитником народных святок и противником ёлки, Панаев с раздражением и язвительностью изображает праздник детской ёлки в доме «разбогатевшего петербургского выскочки». Автор негодует уже по поводу того, что детское торжество назначено на десять часов вечера: «В наше время, — пишет он, — когда не было ёлок, малютки уже покоились безмятежным сном в это время, а теперь с ёлками, в десять часов начинается для них праздник… Для них!» Весь очерк от начала и до конца выдержан в ироническом тоне. Рассказчика всё раздражает и всё приводит в негодование в устроенном для детей празднике: и то, что главной заботой хозяев являются не столько дети, сколько взрослые (в особенности знатные гости); и то, что привезённые на праздник дети выглядят, как «большие» (завитые, раздушенные, разодетые наподобие взрослых и ведущие себя, как взрослые); и то, что пятилетний сын и восьмилетняя дочь хозяина стремятся занять гостей точно теми способами, как это делают их родители. Его неприятно поражает странно сдержанная реакция детей на прекрасное разряженное дерево: «Дети обступили ёлку без шума, без крика, без удивления, без детского восторга», поскольку, как иронизирует автор, «кричат, удивляются, восторгаются только дети дурного тона». Некоторое время дети «гуляют» около ёлки, после чего начинается розыгрыш в лотерею висящих на ней подарков, причём выходит так, что «самые блестящие и дорогие подарки достаются княжнам и графине…» Свечи на ёлке тушат, а «дети расходятся недовольные, завидуя друг другу». Около четырёх часов ночи гости разъезжаются. «Так оканчивается детская ёлка», — заключает И.И. Панаев. Несмотря на разницу в отношении к новомодному обычаю, праздник ёлки у Достоевского и у Панаева во многом изображён сходно, однако, в отличие от Достоевского, в очерке Панаева дети, лишённые детской непосредственности, во многом оказываются под стать своим родителям [302, 85-98].

С ещё большей желчью изображает детский праздник Салтыков-Щедрин в очерке 1857 года «Ёлка». Здесь устроенную в доме богатого провинциального купца детскую ёлку рассказчик рассматривает через оконное стекло, что предоставляет ему прекрасную возможность наблюдать со стороны за поведением как детей, так и взрослых. Если само дерево вызывает у него чувство умиления («В пространной зале горит это милое деревцо, которое так сладко заставляет биться маленькие сердца»), то дети раздражают его отсутствием непосредственности: и здесь они ведут себя подобно взрослым, «чинно расхаживая по зале» и «только издалека посматривая на золотые яблоки и орехи, висящие в изобилии на всех ветвях, и нетерпеливо выжидая знака, по которому ёлка должна быть отдана им на разграбление…» И здесь дети бедных родителей, по обычаю приглашённые на праздник, испытывают то же унижение, что и в фельетоне Достоевского: сын хозяина бьёт «Оську-рядского», в то время как Оськина мать «не столько ублажает его, сколько старается прекратить его всхлипыванья новыми толчками». Для взрослых же детская ёлка становится лишним поводом выпить и закусить, что они и делают, «не теряя золотых мгновений». На этом празднике о благолепии и равенстве присутствующих на нём детей и взрослых и речи быть не может, а «милое деревцо» ни в малой мере не способствует созданию атмосферы «мира и в человецех благоволения» [370, II, 234-235].

К теме несоответствия идеи праздника ёлки российской реальности, извращающей его смысл, в 1876 году вновь возвращается Достоевский, когда в «Дневнике писателя» делится своими впечатлениями от ёлки, устроенной в клубе художников. Внимание писателя прежде всего привлечено к поведению детей, в которых он (подобно Панаеву и Салтыкову-Щедрину) отмечает «раннюю испорченность»:

Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие платьица, а дома ходят замарашками… Мало того, они наверно уже понимают, что так непременно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы.

[123, XXII, 9 ]

Тема искажения идеи праздника детской рождественской ёлки развивается и в рассказе Леонида Андреева 1899 года «Ангелочек». В доме богачей Свешниковых мальчики ещё до того, как их пускают к ёлке, стреляют друг в друга пробками из игрушечного ружья, так что у многих из них распухают носы, в то время как девочки смеются, «прижимая обе руки к груди и перегибаясь…» Предупредив детей о необходимости соблюдать тишину, взрослые наконец впускают их в помещение с ёлкой:

Заранее вытаращив глазёнки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещённую залу и тихо обходили сверкающую ёлку. Она бросала сильный свет без теней на их лица с округлившимися глазами и губками.

Мальчик Сашка, приглашённый на ёлку из милости хозяев, чувствует здесь себя чужим и озлобленным: «Сашка был угрюм и печален, — что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвлённом сердце». Чужой и враждебной кажется ему и сама ёлка, ослепляя его «своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей», равно как чужими были для него «столпившиеся вокруг неё чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть её так, чтобы она повалилась на эти светлые головки» [13, I, 161-162].

Именно этот рассказ Леонида Андреева явился иллюстрацией к мрачным мыслям Блока о переменах, произошедших в русской жизни на рубеже веков. В 1906 году в журнале «Золотое руно» (№ 11-12) была опубликована его статья «Безвременье», в которой наступившее российское безвременье поэт связывает с извращением самой идеи семейного детского праздника. Снова обращаясь к теме несоответствия его исконного смысла современной реальности, Блок идеализирует прошлое, утверждая, что в русской жизни было время, когда этот праздник отвечал его высокому назначению, создавая прекрасную жизненную гармонию:

Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, — чувства домашнего очага. Праздник Рождества был светел в русских семьях, как ёлочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зелёное дерево и весёлые дети; даже взрослые, не умудрённые весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И всё плясало — и дети и догорающие огоньки свечек.

Здесь Блок и вспоминает «Ангелочка» Леонида Андреева:

Мальчик Сашка у Андреева не видал ёлки и не слушал музыки сквозь стекло. Его просто затащили на ёлку, насильно ввели в праздничный рай. Что же было в новом раю? Там было положительно нехорошо.

Ссылаясь на рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке», Блок пишет, что Достоевский видел в семейном празднике ёлки «непоколебимость домашнего очага, законность нравов добрых и светлых». Однако уже Достоевский, по мнению Блока, предчувствовал наступление нового века: «Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты во вьюжную площадь» [46, V, 66-70].

Достоевский написал свой фельетон «Ёлка и свадьба» в 1848 году, во времена (по словам Блока) «добрых и чистых нравов русской семьи», но многим ли отличается детская ёлка в изображении Достоевского оттого, как её изобразил Леонид Андреев в конце века и как её ощущал Блок в эпоху «безвременья», в 1906 году? Мрачная и печальная русская литература уже с первых лет появления ёлки в России дискредитировала реальность, не соответствующую прекрасной идее райского дерева.

 

Сюжет «Чужая ёлка»

Как в европейской, так и в русской литературе образ Христовой ёлки, который уже рассматривался нами в связи с мифологией рождественского дерева, оказался тесно связанным с сюжетом о ребёнке-сироте, который смотрит в окно на ёлку в богатом доме. Первым известным произведением, написанным на этот сюжет, стала опубликованная в 1816 году рождественская баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866) «Ёлка ребёнка на чужбине» («Des fremden Kindes heiliger Christ»), где ребёнок-сирота бегает по улицам города и заглядывает в освещённые окна богатых домов, за которыми он видит украшенные свечами ёлки. На сердце ребёнка становится невыносимо тяжко. Рыдая, он обращается с жалобой к Христу: «У каждого ребёнка есть сегодня своя ёлка, свои свечи, они доставляют ему радость, только у меня, бедного, её нет». К сироте приближается другой ребёнок в белом одеянии и со светочем в руках, который говорит: «Я — Христос, день рождения которого празднуют сегодня, я был некогда ребёнком, — таким, как ты. И я не забуду о тебе, даже если все остальные позабыли… Я заставлю твою ёлку сиять здесь, на открытом воздухе, такими яркими огнями, какими не сияет ни одна там, внутри». И сиротка вдруг увидел на небе «свою ёлку», сверкающую звёздами, и сердце его забилось, и он почувствовал себя как во сне. Спустившиеся с ёлки ангелочки увлекают его с собою наверх, к свету. Так дитя-сирота попадает на ёлку к Христу и забывает обо всём, что было «уготовано ему на земле» [123, XXII, 322-323]. Баллада Рюккерта получила в Европе широкую известность и породила большое количество подражаний. На русский язык она переведена не была, однако многие тексты свидетельствуют о её известности в России уже с 1840-х годов [см.: 453, 370-390].

С середины XIX столетия сюжет о «чужой ёлке» становится одним из самых распространённых на страницах рождественских номеров массовых и детских периодических изданий. Разглядывание бедным ребёнком через окно ёлки в богатом доме делается его обязательным мотивом. Этот сентиментальный сюжет разыгрывался в нескольких вариантах.

В первом варианте ребёнок-сирота, рассматривающий ёлку через оконное стекло, замерзает и в предсмертном сне видит своих умерших родителей, Христа и Христову ёлку. Самой известной русскому читателю разработкой этого варианта стал рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке» (1876). Только что осиротевший шестилетний ребёнок бродит по холодному городу и видит в освещённых окнах ёлку:

А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков … Глядит мальчик, дивится, уж и смеётся, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить.

[123, XXII, 35 ]

Со временем этот рассказ Достоевского приобрёл репутацию хрестоматийного рождественского текста и многократно переиздавался в сборниках и в святочных хрестоматиях [см., например: 299; 314; 332]. Несмотря на трагический конец, этому варианту свойственна светлая тональность: страдания ребёнка на земле сменяются блаженством вечной жизни на небе и воссоединением его с родными. Для произведений, разрабатывающих этот вариант, образцом служили и другие европейские рождественские тексты, как, например, «Девочка с серными спичками» Андерсена, хорошо известная русскому читателю уже с начала 1840-х годов:

Морозным утром за выступом дома нашли девочку: на щеках её играл румянец, на губах — улыбка, но она была мертва; она замёрзла в последний вечер старого года.

Одно из стихотворных переложений этой сказки, сделанное Л.Н. Трефолевым в 1873 году, заканчивается тем, что явившаяся при свете горящих спичек бабушка

Малютку на руки взяла, И в небесах она предстала, Где нет ни горя, нет ни зла… И Новый год настал. Малютку Нашли сидящей у стены. Все спички, сложенные в грудку, У ней уж были сожжены.

Действие русских переложений сюжета о «чужой ёлке» обычно переносится в современную российскую обстановку, обрастая деталями местного быта. Так, например, в рассказе А.В. Круглова «Заморыш» (1882) деревенский мальчик, служащий в городе «в людях», засматривается на ёлку в окне богатого дома и в предсмертном сне видит святки в родной деревне [203, 1-2]. О мальчике-сироте, служащем «в людях», повествует и рассказ Стеценко «Стёпкина ёлка» (1888), герой которого в Сочельник бежит из города домой в деревню, засматривается по дороге на «чужую ёлку» и, замерзая, перед смертью видит во сне родной дом [412, 1099-1107]. В рассказе Е.О. Дубровиной «К вечному свету» (1884) такой же деревенский ребёнок в тоске по родной деревне идёт домой, теряется в лесу и засыпает. Во сне ему чудится ёлка и поцелуи отца [125, 1792-1799, 1832-1837]. В рассказе К.М. Станюковича «Рождественская ночь» (1894) мальчик, просящий рождественским вечером милостыню на улицах сибирского города, долго любуется ёлкой, стоя под окном богатого дома; дядя-пьяница, забрав у него милостыню, избивает его. Мальчик заболевает и в предсмертном сне видит блестящую ёлку, лицо своей умершей матери и ощущает её горячие поцелуи [410, 5-14]. В рассказе В.Я. Светлова «К звёздам» (1897) голодный и замёрзший больной ребёнок видит перед смертью чудные сны [376, 1203-1211].

Второй вариант сюжета о «чужой ёлке» отличается от первого лишь отсутствием мотива предсмертного сна-видения: ребёнок любуется ёлкой в окне богатого дома, замерзает, и утром люди находят его трупик. Такая концовка придавала тексту безнадёжно трагическую окраску: «Мириады звёзд смотрели с неба на маленького Боруха, спавшего под снежной пеленой счастливым сном, от которого не просыпаются» [294, 3]; «До самого утра глядел в комнату мёртвый Фриц» [469, 3].

В третьем варианте этого сюжета ребёнок не умирает: он с восторгом рассматривает ёлку в окне, мечтает о такой же ёлке для себя и бредёт дальше своей дорогой. Безукоризненным и — одновременно — испошленным воплощением этого варианта является стихотворение неизвестного автора, напечатанное в 1896 году в газете «Новое время»:

В лохмотьях, продрогший, голодный Стоял мальчуган под окном Виднелась зажжённая ёлка Ему за вспотевшим стеклом… Как много красивых игрушек! Хлопушки и звёзды блестят… Вкруг бегают резвые дети, Их лица весельем горят. А сколько орехов, гостинцев! А как там уютно, светло! Подарки… Счастливые дети, Как им хорошо и тепло. И долго на радость чужую Глядел он с невольной тоской И думал, любуясь на ёлку: «Хоть раз бы мне праздник такой!»

И наконец, ещё один, четвёртый, вариант сюжета о ребёнке и о «чужой ёлке». В этом случае замерзающего ребёнка подбирает прохожий, приводит его к себе домой, кормит, поит, укладывает спать, а иногда — оставляет его у себя навсегда. Концовка текстов, разрабатывающих этот вариант, совпадает с известным «Сироткой» («Вечер был; сверкали звёзды…»), где прозябшего и посиневшего «малютку» «приютила и согрела» старушка: она накормила его и уложила в кроватку, после чего «малютка» «улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном» [316, 129]. Это стихотворение, написание в начале 1840-х годов К.А. Петерсоном (пасынком Ф.И. Тютчева), было подвергнуто народной обработке и стало популярной песней. В рассказе Н.И. Познякова «Без ёлки» (1902) извозчик, увидев перед окном богатого дома рассматривающего ёлку маленького мальчика, берёт его к себе в семью четвёртым ребёнком [326, 23-31]. Аналогичный сюжет разрабатывается К.С. Баранцевичем в рассказе «Мальчик на улице» (1896) [23, 301-321]. В рассказе П.В. Засодимского «В метель и вьюгу» (1905) в первый день Рождества на улицу выходит рабочий для того, чтобы позвать первого встречного ребёнка к себе на ёлку, которую он устроил в память своего умершего маленького брата. Он находит в снегу полузамёрзшую девочку, приносит её к себе домой и, узнав, что она круглая сирота, оставляет её у себя [150]. Данный вариант в наибольшей степени соответствовал рождественской идиллии диккенсовского типа.

Некоторые авторы, стремясь следовать схеме рождественского рассказа со счастливым концом, «обеспечивают» малютку своей ёлкой. В рассказе К.М. Станюковича «Ёлка» (1894) маленький петербургский нищий-попрошайка, вернувшись с «работы» в «трущобную» квартиру, с восторгом рассказывает своему опекуну- «майору» про ёлку, которую он видел в окне чужого дома, после чего «майор», вспомнив ёлки своего детства, крадёт серебряные ложки, продаёт их и устраивает своему заболевшему приёмышу рождественский праздник с ёлкой. Мальчик изумлён, ему кажется, что ёлка ему привиделась во сне. Не в меньшем восторге был и сам «майор»:

Он довольно скоро распил с Матрёной Ивановной полштоф и любовно поглядывал на своего товарища и на ёлочку, осветившую радостным светом их убогую каморку и горемычную жизнь.

[410, 17-32 ]

Иногда сюжет о «чужой ёлке» сворачивался в проходной эпизод текста, как, например, в рассказе А.И. Куприна «Чудесный доктор» (1897), где два бедных мальчугана рождественским вечером бегут по улицам Киева, преодолевая соблазн полюбоваться на виднеющиеся в окнах ёлки:

…сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели ёлку … Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу.

[211, II, 269 ]

Возникший в городе культ ёлки привёл к тому, что в рождественских текстах темы города, ёлки и ребёнка оказались тесно связанными: в бездушном и бесчеловечном городе ёлка становилась единственным его защитником. Российская действительность давала этому сюжету множество реальных подтверждений. В очерке «Мальчик с ручкой» 1876 года Достоевский писал:

Перед ёлкой и в самую ёлку перед Рождеством я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьём, значит, его всё же кто-то снаряжал, посылая.

[123, XXII, 13 ]

Именно этот случай, по свидетельству писателя, и подтолкнул его написать «Мальчика у Христа на ёлке». В рассказе К.С. Баранцевича «Мальчик на улице» (1896) старик, бродящий в Сочельник по главной улице города, при встрече с маленьким нищим думает о нём:

Жалкое отродье городского пролетариата, какой-нибудь незаконнорождённый сынишка прачки или лакея, вечный обитатель душных подвалов и заплесневелых углов!..

[23, 309 ]

Оригинальная версия сюжета «чужой ёлки» дана М.Е. Салтыковым-Щедриным в рассказе «Ёлка», включённом в «Губернские очерки» [370, II, 233-240], о котором уже говорилось в другой связи. Здесь сам рассказчик, засмотревшись на ёлку в окне «крутогорского негоцианта», вдруг замечает рядом с собой замёрзшего («подскакивающего с ноги на ногу») мальчугана, внимание которого также приковано к ёлке. Мальчик подплясывает «на одном месте, изо всех своих детских сил похлопывая ручонками, закоченевшими на морозе». На первый взгляд, ребёнок этот напоминает рассказчику знаменитого «малютку»: он замёрз, он один поздним вечером на улицах пустого города, он с завистью смотрит на «чужую ёлку» и мечтает о такой же ёлке для себя («— Вот кабы этакая-то ёлка…, — задумчиво произнёс мой собеседник»). И этим его мечтам, подобно мечтам других «малюток», также не суждено сбыться («— А дома у вас разве нет ёлки? — Какая ёлка! У нас и хлеба почти нет…»).

При виде этого мальчика рассказчик, «имея душу чувствительную», настраивает и себя самого, и своего читателя на сентиментальный лад. Но тут же оказывается, что крутогорский мальчуган — отнюдь не традиционный «малютка»: он вовсе не «голодный и холодный» сирота, а вполне «домашний» ребёнок: у него есть родители, он одет в дублёный полушубок, а на далёкой тёмной улице оказался по своей собственной вине, за что его «тятька беспременно заругает». Реплики мальчика свидетельствуют о том, что его интересует не только ёлка, а, может быть, даже не столько ёлка, сколько происходящие внутри помещения события отнюдь не праздничного характера. С живым любопытством наблюдая за тем, как хозяйский сын «задирает» «Оську-рядского», он ни в малейшей степени не сочувствует Оське: «…Ишь разревелся смерд этакой! Я бы те не так ещё угостил!» Вместо ожидаемой солидарности с обижаемым бедным мальчиком, он презирает его: «Эка нюня несообразная! — прибавил он с каким-то презрением, видя, что Оська не унимается». Более того, он сам испытывает желание «задрать» бедного Оську: «“Я бы ещё не так тебе рожу-то насолил!” — произнёс мой товарищ с громким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению». Так под пером Салтыкова-Щедрина традиционный «малютка» превращается в энергичного, знающего себе цену и умеющего постоять за себя мальчика, вполне уверенного в себе и ориентирующегося в окружающей его обстановке. Этот маленький герой — будущее губернского города — менее всего способен вызвать чувство умиления. Показательно, что в первом и во втором изданиях «Губернских очерков» этот рассказ имел название «Замечательный мальчик».

Автор получил предупреждение. Но всё ещё погружённый в праздничную ауру, он, не доверяя своему впечатлению, совершает шаг, который вполне соответствует сентиментальной схеме: подобно старушке из стихотворения «Сиротка», он, проникшись «состраданием к бедному мальчику», приглашает его к себе домой. «Ёлочный» сюжет, как может показаться, развёртывается в соответствии с четвёртым вариантом: «малютка» подобран.

Однако вместо ожидаемой идиллии и перед рассказчиком, и перед читателем развёртывается вовсе не сентиментальная сцена. В гостях мальчишка ведёт себя крайне развязно и насмешливо по отношению к взрослым: он тут же залезает с ногами на диван, «минуя сластей, наливает в рюмку вина и залпом выпивает её». Разочарованный рассказчик с горечью констатирует: «Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, а вдруг встретил такую раннюю испорченность». То «патриархальное», чем намеревался «угостить» себя рассказчик, — это и есть ожидаемый финал сюжета о «малютке». Если бы мальчик, благодарный за приют и угощение, «улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном», рассказчик получил бы то, на что он себя настроил. Но вышло по-другому, и, испытывая чувство стыда и досады, он отправляет домой «почти пьяного» мальчишку. Традиционный сюжет и традиционный образ («канонизированный дрожащий от холода малютка» [415, 3]) оказываются несоответствующими реальности. Щедринская разработка сюжета «чужой ёлки» предвосхищает вопрос, поставленный Достоевским относительно героя «Мальчика у Христа на ёлке»: «На другой день, если бы этот ребёнок выздоровел, то во что бы он обратился?» И, сам отвечая на него, писатель с горечью констатирует, что со временем «эти дети становятся совершенными преступниками» [123, XXII, 14].

Таким образом, у Салтыкова-Щедрина схема сентиментального рождественского сюжета подвергается существенной ломке. Автор как бы играет «в обманки» со своим читателем. Он создаёт знакомую ситуацию, литературный штамп, и тем самым подсказывает её развитие. Но следующий за нею сюжетный ход не соответствует привычной схеме, и в результате читательское ожидание оказывается обманутым. Эта игра «в обманки» ведётся не только с читателем, но и с рассказчиком: жизнь предлагает ему не предсказуемый литературный вариант, на который он настроился, но «суровую реальность».

Салтыков-Щедрин высмеивает и развенчивает как банальный сюжет «чужой ёлки», так и своего рассказчика, увидевшего в ребёнке «достаточную жертву для своих благотворительных затей». Истинное милосердие оборачивается здесь пустыми «благотворительными затеями», а сам ребёнок превращается в «жертву благотворительности». Отсюда и то чувство стыда, которое испытывает рассказчик после пережитого им инцидента: «Мне ужасно совестно перед самим собою, что я так дурно встретил великий праздник». Отсюда и заключающие очерк слова его молитвы, представляющие, как убедительно показал М.В. Строганов, реминисценции из стихотворения Пушкина «Отцы пустынники и жёны непорочны…» и молитвы Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего» [413, 58-66]. Так ёлка, призванная на Рождество для того, чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания, через своеобразное разыгрывание сюжета «чужой ёлки» привела автора к осуждению своего собственного праздномыслия и к необходимости проникновения истинным, а не показным (или, скорее, здесь — самопоказным) милосердием и «деятельною, разумною любовью», которые только и дают право на проникновение «в сокровенные глубины… души».

Щедринский вариант сюжета намечен и в очерке Н.И. Мердер «Из жизни петербургских детей (Нищенки)». Здесь после описания роскошного детского праздника ёелки в богатом петербургском доме действие по контрасту переносится на чёрную лестницу, куда было выставлено ободранное на празднике дерево. Две маленькие петербургские нищенки захотели «ощипать» оставшееся на нём сусальное золото и спросили на это разрешения у кухонных работников. Разговор работников с девочками показывает, что дети уже вполне усвоили суровые законы петербургской жизни [378, 11-118].

Рассматривание бедным ребёнком елки в окне богатого дома, его смерть рождественской ночью в равнодушном и бесчеловечном городе, детские предсмертные видения ёлки у Христа или умерших родителей — все эти элементы со временем стали расхожими в «ёлочной» литературе, породив в конце концов пародии на этот сюжет, о котором Б В. Томашевский писал: «“А в небе блистали звёзды” или “Мороз крепчал” (это — шаблонная концовка святочного рассказа о замерзающем мальчике)» [429, 193].

К концу XIX века избитость сюжета о замерзающем ребёнке (иногда с ёлкой в окне богатого дома, а иногда и без ёлки [см., например: 252, 3]) достигла такой степени, что он превратился в одну из постоянных тем иллюстраций в массовых еженедельниках. Так, например, на помещённом в «Ниве» в 1894 году рисунке И. Галкина «Чужая ёлка» изображён мальчик, стоящий перед окном дома, в котором светится роскошная ёлка [273, 1277]. Без отсылки к этому сюжету не обходилась ни одна пародия на рождественские тексты. В 1894 году Максим Горький в газете «Нижегородский листок» напечатал святочный рассказ «О мальчике и девочке, которые не замёрзли», начинающийся такими словами:

В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло ёлкой, горящей в роскошных комнатах, и замерзают, перечувствовав много неприятного и горького.

[99, 2 ]

В другом пародийном святочном тексте Горький замечает:

Рождественские рассказы все пишут одинаково — берут бедного мальчика или девочку и замораживают их где-нибудь под окном богатого дома, в котором обыкновенно горит ёлка. Это уже вошло в обычай…

Далее от имени писателя, сочиняющего к празднику святочные рассказы, Горький иронизирует по поводу чувств, которые вызывают подобные сцены:

Я замораживаю людей из добрых побуждений: рисуя их агонию, я этим возбуждаю у публики гуманные чувства к униженным и оскорблённым.

[100, 23 ]

С.В. Потресов, характеризуя литературную продукцию газетчика — мастера святочного жанра, писал:

В рассказах Николая Евграфовича фигурировали и сходившиеся в эту ночь после долгой ссоры супруги, и замерзающие дети…

[494, 3 ]

В одном из пародийных текстов, опубликованных в «Самарской газете» в 1899 году, рассказывается о том, как девочка читает своему деду рождественский выпуск газеты, в то время как дед предугадывает каждый очередной материал. Он сам пересказывает сюжет о «чужой ёлке», в деталях совпадающий с текстами, о которых говорилось выше:

Подожди, Липочка. Дальше описывается большой, ярко освещённый дом на углу главной улицы; в доме богато украшенная ёлка, множество гостей, множество нарядных детей, весёлых, довольных, а в окно, с улицы, заглядывает бедный, плохо одетый мальчик, которого пьяный мастер жестоко отколотил за разбитую бутылку водки, вытолкал ночью из сырого подвала и приказал принести новую бутылку водки; мальчик упал, потерял деньги, долго плакал, не пошёл в свой подвал из боязни получить новые побои, озяб сильно, долго бродил по улицам, набрёл на этот дом, с восхищением и завистью смотрел в окно на украшенную ёлку и… смотри уже в самом конце упал под окном в снег, сначала стал засыпать и видел во сне чудесную ёлку, а потом замёрз… Так?

[31, 209 ]

Внучка вынуждена согласиться. Тот же сюжет пародируется и Б.С. Миркиным-Герцевичем при изображении Рождества 1917 года:

Возле них стоял мальчик, и вовсе не нужно было обладать исключительной прозорливостью, чтобы узнать в нём знаменитого замерзающего мальчика. Он продрог в эту холодную рождественскую ночь, и теперь затяжка папиросой могла оживить его окоченевшие члены.

[258, 217 ]

Память об этой заезженной литературной схеме сохранил даже советский сатирический журнал «Крокодил», один из авторов которого в 1937 году с удовольствием вспоминал о том сюжетном «разнообразии», которое предоставляли писателям старые святочные рассказы:

Взять хотя бы этого замерзающего мальчика. Сколько там можно было навернуть ситуаций. Этот мальчик мог и не замёрзнуть…

[197, 220 ]

О мимикрии образа «замерзающего ребёнка», в советской культуре превратившегося в «замёрзшую пионерку», в комментариях к романам Ильфа и Петрова, писал Ю.К. Щеглов [488, 493].

Возникший в немецкой рождественской литературе начала XIX века сюжет о ёлке в богатом доме и замерзающем ребёнке, став в полном смысле этого слова интернациональным, прошёл по всем странам, усвоившим обычай рождественской ёлки, и быстро превратился в затасканное клише. Как правило, это были однообразные и малооригинальные тексты, которые из года в год появлялись в праздничных номерах массовой периодики. Но русскому читателю этот сюжет «подарил» два шедевра — «Ёлку» Салтыкова-Щедрина и «Мальчика у Христа на ёлке» Достоевского.

 

«Ёлка» Андерсена в русской традиции

В 1888 году Д.М. Кайгородов писал в газете «Новое время»: «В последние годы стали появляться в рождественских номерах детских журналов и даже некоторых газет сантиментальные статейки — большею частью в форме сказок, иногда прекрасно написанных, в которых на разные лады изображаются чувства и ощущения “бедных ёлочек”, подвергавшихся срубке, для фигурирования в качестве “рождественских ёлок”» [172, 1]. Сюжет, на который указывает автор статьи, действительно стал одним из самых ходовых в русской «ёлочной» литературе. Его истоком послужила известная русскому читателю с начала 1840-х годов сказка Андерсена «Ёлка», героиня которой, молодая ёлочка, не умея насладиться своим настоящим — жизнью в лесу, в естественных для неё условиях, переживает счастливый миг, свой звёздный час, на детском рождественском празднике и кончает жизнь на чердаке, где она рассказывает мышам обо всём пережитом ею. И только тогда прошлое предстало в её сознании как неосознанное вовремя счастье: «И хоть бы я радовалась, пока было время! — думает она. — А теперь… всё прошло, прошло!» [12, 159]. Это произведение знаменитого датского сказочника многократно перелагалось прозой и стихами, как это было сделано, например, О.С. Штейном в стихотворении «Ёлка» (1901):

В лесу дремучем в час ночной Качалась ель, полна печали. Страдала ель в тиши лесной. Мечты о блеске увлекали… И вот холодным топором Срубили ёлку в час единый… Всё изменилося кругом, Явились чудные картины… Огнями пышный зал залит, И ель украшена нарядно; Она горит, она блестит. Ей так приятно, так отрадно… А утром… утром вдруг она В пустом сарае очутилась. Лежала там обнажена И в хлам негодный превратилась. И загрустила горько ель О тёмном лесе, где мечтала, И где порой её метель В наряд прекрасный одевала.

Чудесная сказка Андерсена представляет собой аллегорию человеческой жизни: неудовлетворённость настоящим, мечты о прекрасном и неизвестном будущем, воспоминания о навсегда ушедшем и вовремя неоценённом прошлом. В русских перепевах и переделках этой сказки аллегорический момент, как правило, отсутствует. Произведения о жизни ёлочки и о её участии в детском торжестве, по преимуществу, являлись откликом на полемику о рождественском дереве в России: нужна или не нужна ёлка на Рождество, стоит ли из-за этого губить дерево, жертвовать им ради мимолётного удовольствия, приносимого ею детям, — вот те вопросы, которые решались авторами текстов о судьбе ёлочки. Как оказалось, этот простенький сюжет предоставил довольно широкие возможности для варьирования, и в каждом новом переложении акцент, в зависимости от намерений автора, делался на разных его аспектах. Сюжет о судьбе ёлки использовали как те, кто заботились о сохранности русского леса, горюя о погубленных ёлках и описывая страдания срубленного дерева, так и защитники утверждающегося высокопоэтического обычая, которые оправдывали гибель дерева, использованного на Рождество в роли христианского символа. Исходя из позиции, которую занимал автор, и ёлочка, как главная героиня произведения, либо сожалела об утраченном навсегда лесе, либо радовалась тому, что она сподобилась высокой чести быть центром праздничного торжества.

Особенно популярным этот сюжет становится к концу XIX века, когда появляются рассказы, картинки и сценки о продаже ёлок на рождественских базарах [см., например: 301, 2-3] и первые «экологические» тексты, в которых звучит тревога по поводу уничтожения лесов [см., например: 108]. В рассказе Д.М. Кайгородова «Ёлка» растущее в лесу красивое еловое дерево испытывает счастье от того, что его по чистой случайности не срубили к Рождеству [168, 234-239], а в рассказе Ф.Ф. Тютчева «Горе старой ёлки» старая корявая ель, когда в лес приходят порубщики, беспокоится не столько за себя, сколько за растущую рядом с ней подругу, маленькую красивую ёлочку, и когда её срубают, старое дерево от огорчения падает и насмерть придавливает мужика [438, 1-2].

В этих незамысловатых нравоучительных перепевах андерсеновского сюжета освещались и социальные проблемы, как, например, в сказочке Н.И. Познякова «Счастливая и кичливая» (1902), где рассказывается о судьбе двух ёлок, красивой и некрасивой: обе перед Рождеством были срублены, использованы на празднике, а потом выброшены в мусорную яму, где они, снова оказавшись вместе, рассказывают друг другу о пережитом.

В отличие от красивой ёлки, которая была установлена в богатом доме для избалованных детей, оставшихся к ней равнодушными, некрасивая испытала подлинное счастье, доставив радость бедному мальчику, купившему еёдля своей больной сестры [326, 3-22]. В «Сказке о двух ёлках» А.Н. Сальникова (1888) речь также идёт о двух ёлках-подругах, срубленных к Рождеству и проданных у Гостиного двора. Одна из них, большая и красивая, попав в богатый дом, не принесла сыну хозяев и доли того счастья, которое доставила маленькая ёлочка, «с простенькими бумажными фонариками на тоненьких ветках», проданная всего за 20 копеек. Бедная старушка купила её для своих внуков, которые были безмерно счастливы, получив на Рождество ёлочку. После праздника оба дерева выбрасывают на помойку, откуда их достают дети и втыкают на вершину горки, с которой они катаются на санках. «Подружки» снова оказываются вместе и рассказывают друг другу обо всём ими пережитом [372]. В рассказе С. Лаврентьевой «Добрые души» (1901) говорится о разной участи уже не двух, а трёх ёлок [215].

Одним из самых известных дореволюционных текстов о ёлке на сюжет сказки Андерсена стало стихотворение К.М. Фофанова, которое под названием «Сон ёлки» (1887) печаталось во многих «ёлочных» антологиях. Это стихотворение, построенное по схеме лермонтовского «Сна», повествует о стоящей в зале наряженной ёлке, грезящей о родном лесе, а в лесу в то же самое время несрубленные ёлки грезят о празднике в их честь:

Нарядили ёлку в праздничное платье: В пёстрые гирлянды, в яркие огни, И стоит, сверкая, ёлка в пышном зале, С грустью вспоминая про былые дни. Снится ёлке вечер месячный и звёздный, Снежная поляна, грустный плач волков И соседи-сосны, в мантии морозной, Все в алмазных блёстках, в пухе из снегов. И стоят соседи в сумрачной печали, Грезят и роняют белый снег с ветвей… Грезится им ёлка в освещённом зале, Хохот и рассказы радостных детей.

В большинстве текстов, написанных на этот сюжет, ёлочки, подобно героине андерсеновской сказки, мечтают попасть на праздник и иногда даже сами просят срубить их: за несколько минут счастья они готовы заплатить жизнью [360, 7]. Но, оказавшись на празднике, стоя наряженными в центре залы, они тоскуют по родному лесу, горько сожалея об его утрате. В «рождественской сказке» К.С. Баранцевича ёлке «в предсмертной дремоте» чудятся «звуки родного леса». «Зачем оставила родимый лес?», — думает она, умирая [141, 48-59]. В стихотворении Ф.Е. Дорова «О чём грезила ёлочка» разукрашенное дерево «вспоминает край родной»,

…птичек стайки, Как они к ней прилетали. Как под ней в сугробах зайки, Схоронившись, отдыхали.

В стихотворении О.А. Белявской «Ёлка» убранное в пышный наряд дерево беззвучно роняет смолистые слёзы оттого, что

Ноет в стволе её рана глубокая, Сердце ей точит печаль: Леса родимого, леса далёкого Ёлке мучительно жаль.

Все срубленные деревья ожидает печальный конец: одним предстоит быть сожжёнными в печке, как это происходит с ёлкой в стихотворении Е.А. Бекетовой «Ёлка и птичка» (1888) [33, 1-2], других выбрасывают на помойку, третьих, как негодный хлам, выносят в сарай, на чердак, на чёрную лестницу или же, как в рассказе Н.А. Лейкина «Записки рождественской ёлки» (1883), делают из их ствола палку для метлы [221, 3-5]. Стоя наряженными в зале, они уже ощущают приближение смерти: «И в глубокой ночной тишине, вся озарённая серебристым светом луны, медленно-тихо умирала ёлочка» [141, 59].

Стремясь оправдать смерть дерева тем высоким предназначением, которое оно выполняет на празднике Рождества, некоторые авторы возвеличивают ёлку, принесшую себя в жертву: когда вокруг неё собираются дети и она видит, как «дышат весельем их лица счастливые, / Радостью блещут живой», это зрелище ей «горе смягчает тяжёлое». Полная «тайной отрадой», гордая исполненным долгом, перед смертью она вспыхивает «ярко огнями весёлыми» [38, 359-360]. В стихотворении Ф.Е. Дорова «О чём грезила ёлочка» героиня думает:

А теперь — какое счастье! Всюду радостные лица, От детей почёт, участье, Здесь она для них царица. Пусть, когда потушат свечи И гостинцы снимут с веток, Уж о ней не будет речи У беспечных малых деток. Для неё того довольно, Что кругом все веселятся, Не беда, что веткам больно, Что они горят, дымятся.

Именно к этой группе текстов, посвящённых судьбе ёлки, срубленной к Рождеству, можно отнести и нашу главную песенку о ёлке, начинающуюся всем памятной строкой «В лесу родилась Ёлочка…»

 

Главная песня о ёлке

(«В лесу родилась Ёлочка…»)

В конце 1903 года в истории русской ёлки произошло знаменательное событие, которое прошло тогда никем не замеченным: на первых страницах рождественского номера журнала «для самых маленьких детей» «Малютка» было напечатано стихотворение «Ёлка», подписанное псевдонимом «А.Э.». Оно представляет собой небольшую стихотворную пьеску под названием «Ёлка», в которой дети водят хоровод вокруг ёлки и поют о ней песенку. Текст был воспроизведён на фоне рисунка, изображающего тот момент, когда детей вот-вот должны впустить в помещение, где установлена ёлка: через отворённые двери видно стоящее на столе широкое, разлапистое и разукрашенное дерево с зажжёнными на нём свечами. Под ним разложены подарки: лошади, куклы, пакеты… Пожилая седовласая дама, стоя в дверях, звонит в колокольчик. Рядом с ней — молодая девушка, видимо, участвовавшая в украшении ёлки. Дети, заворожённые видом сияющего дерева, смотрят на него через дверной проём. Праздник вот-вот начнётся… Поскольку напечатанный в «Малютке» текст мало кому известен целиком, приведу его полностью:

Гнутся ветви мохнатые Вниз к головкам детей; Блещут бусы богатые Переливом огней; Шар за шариком прячется, А звезда за звездой, Нити светлые катятся, Словно дождь золотой… Поиграть, позабавиться Собрались детки тут, И тебе. Ель-красавица, Свою песню поют. Всё звенит, разрастается Голосков детский хор, И, сверкая, качается Ёлки пышный убор.

Песня:

В лесу родилась Ёлочка, в лесу она росла; Зимой и летом, стройная, зелёною была. Метель ей пела песенки: спи, Ёлка… баю-бай! Мороз снежком укутывал: смотри, не замерзай! Трусишка зайка серенький под Ёлочкой скакал. Порой сам волк, сердитый волк, рысцою пробегал… Веселей и дружней Пойте, деточки! Склонит Ёлка скорей Свои веточки. В них орехи блестят Золочёные… Кто теперь здесь не рад, Ель зелёная? Чу! Снег по лесу частому под полозом скрипит. Лошадка мохноногая торопится бежит. Везёт лошадка дровенки, на дровнях старичок. Срубил он нашу Ёлочку под самый корешок… Теперь ты здесь, нарядная, на праздник к нам пришла, И много-много радости детишкам принесла. Веселей и дружней Пойте, деточки! Склонит Ёлка скорей Свои веточки. Выбирайте себе, Что понравится… Ах, спасибо тебе. Ель красавица!..

Это стихотворение не хуже, но, пожалуй, и не многим лучше других стихотворений о ёлке, которые на протяжении полувека ежегодно печатались в праздничных выпусках периодических изданий, как детских, так и взрослых. Однако именно ему (точнее, его части) суждено было стать нашей главной песней о ёлке. В 1905 году напечатанная в «Малютке» пьеска привлекла внимание композитора-любителя Л.К. Бекмана, который, сократив её, переложил на музыку строфы о судьбе ёлочки. Жена Бекмана, известная пианистка Е.А. Бекман-Щербина, записала мелодию, и песенка была включена в их совместный сборник «Верочкины песенки», вышедший в 1906 году. О создании музыки к тексту Бекман-Щербина вспоминает:

Леонид как-то сел за рояль, посадил Верочку (дочку Бекманов. —  Е.Д. ) на колени и сочинил для неё песенку… из детского журнала «Малютка»… Верочка, обладавшая прекрасным слухом, быстро её выучила, и, чтобы не забыть песенку, я записала её, так как автор был на этот счёт «неграмотным». Впоследствии мы оба стали сочинять для детей и другие песенки… Так возник наш сборник «Верочкины песенки», выдержавший в короткий срок четыре издания… А «Ёлочку» до сих пор поёт вся детвора, и мало кто знает, что эту, ставшую почти народной, песню сочинил не музыкант, а кандидат естественных наук и агроном!

[36, 86-87 ]

С этого времени и началась жизнь «Ёлочки». Уже до революции её пели на рождественских и новогодних праздниках, причём Бекман долгое время считался автором как музыки, так и слов. Когда после нескольких лет запрета ёлки при советской власти она была разрешена, вновь возникла потребность в песнях и стихотворениях о ёлке. В 1940 году составительница готовившегося Детгизом сборника «Ёлка» Э. Эмден разыскала настоящего автора слов песенки «В лесу родилась Ёлочка…». Им оказалась Р.А. Кудашева.

Раиса Адамовна Кудашева (1878–1964) — детская писательница, создавшая много стихотворений и рассказов, печатавшихся в журналах для детей [см. о ней: 96; 145; 361; 399; 481; 482]. Она родилась в семье чиновника; стихи начала писать с детства. После окончания гимназии Кудашева некоторое время служила гувернанткой, потом преподавала в школе, а затем, не прекращая литературной деятельности, долгие годы работала библиотекарем. Первое её стихотворение появилось в печати в 1896 году, после чего она начала регулярно сотрудничать в детских журналах «Подснежник», «Малютка», «Светлячок», постоянным автором которых являлась вплоть до революции 1917 года. Кудашева опубликовала около двухсот песен, стихотворений, сказок, рассказов для детей. Свои произведения она подписывала псевдонимами «А.Э.», «А.Эр.», «Р.К.», и потому многие годы её имя было мало известно широкой публике. А между тем написанная ею книжка-картинка «Бабушка-Забавушка и собачка Бум» (1906) выдержала много изданий и пользовалась успехом у маленького читателя. Перу Кудашевой принадлежат также популярные сказки «Беда Петушка» (1915) и «Санки-самокатки» (1910). После революции произведения Кудашевой не печатались вплоть до предвоенных лет. Её вспомнили только в связи с песенкой «В лесу родилась Ёлочка…»: в выпущенном в 1941 году сборнике песенка наконец была напечатана с указанием имени её настоящего автора [132, 30-31].

К этому времени она уже воспринималась едва ли не как народная. Рассказывая её историю, рецензент сборника «Ёлка» писала: «Многие из взрослых с детства помнят стих-песенку “В лесу родилась Ёлочка”» [37, 51]. Сама же писательница долгое время не знала о том, что написанные ею стихи стали популярной песенкой. Согласно бытующей легенде, «однажды она ехала в поезде, и её соседки по купе, две пожилые женщины, попросили свою внучку что-нибудь спеть. Девочка запела. И только тогда Кудашева услышала свою “Ёлочку”» [187, 4].

В 1958 году после долгого перерыва вышла книжка стихотворений Кудашевой «В лесу родилась Ёлочка» (М., 1958). Тогда же, накануне восьмидесятилетнего юбилея писательницы, с ней встретился корреспондент журнала «Огонёк», который описал свои впечатления: «С белоснежными волосами, с приветливой улыбкой, в очках, сквозь которые смотрят живые глаза, она похожа на добрую бабушку из сказки» [6, 32]. Несмотря на свой преклонный возраст, Кудашева всё ещё занималась литературой: писала повесть о мальчике, действие которой происходит в период Великой Отечественной войны. Во время этой встречи она передала для «Огонька» одно из своих последних стихотворений — и тоже про ёлку:

Опять ты зажглась, новогодняя ёлка. Опять ребятишек в кружок собрала, И звёзды сверкают в душистых иголках И песенка наша опять весела, Нет лучше подарка, желанней и краше! Тобой, долгожданной, любуемся мы, Красавица ёлка, любимица наша, Зелёное дерево белой зимы.

К написанной Кудашевой песне «В синем море, на просторе» композитор Р.М. Глиэр написал музыку. За четыре года до смерти писательницы, в 1960 году, в издательстве «Малыш» вышла переработка её сказки «Петушок» с рисунками М.П. Митурича, которая переиздавалась много раз, последнее (семнадцатое!) издание вышло в 1991 году.

И всё же самым знаменитым её произведением оказалась песенка «В лесу родилась Ёлочка…». В.И. Глоцер пишет о ней: «Эта песенка навсегда осталась милой приметой детства. И такой всеобщей, какой бывают скорей не литературные, а фольклорные строчки… Песенку пели в детском саду, декламировали на школьной ёлке, разучивали к новогоднему празднику в домашнем кругу. Казалось, она существует вечно» [96, 31]. Ирина Токмакова, вспоминая о своём детстве, пришедшемся на 1930-е годы, пишет: «И конечно же, чтобы не подвергать нас, детей, опасности гонений, никто не возглашал “Рождество Твоё, Христе Боже наш”, а пели “В лесу родилась Ёлочка”…» [421, 124]. После того как в конце 1935 года ёлка была разрешена, появилось множество новых песен о ёлке. Однако ни одна из новосозданных песен не затмила «Ёлочки» Кудашевой. Хором пели её крестьянские дети предвоенных лет в псковском захолустье [359, 77]; её неизменно включали в сборники-рекомендации по проведению ёлок; о ней писали как о песне, которую «многие из взрослых помнят с детства», и т.д. [37, 51].

«Ёлочка» Кудашевой — не просто самое известное произведение про ёлку: она превратилась в явление, без которого наша жизнь кажется немыслимой. П.А. Клубков вспоминает её между прочим по поводу, не имеющему никакого отношения ни к песенке, ни к её автору, — как факт, не знать который человеку нашей культуры просто невозможно: «Мне трудно говорить об этих стихах, — пишет он о стихотворении своего друга. — Это стало просто фактом биографии. Ведь не будете же вы обсуждать поэтические достоинства и недостатки песни “В лесу родилась Ёлочка”» [185, 181]. «Ёлочка» Кудашевой стала именно фактом биографии каждого из нас.

И всё же попытки проанализировать текст песенки и объяснить причину её неувядающей популярности бывали. В.И. Глоцер (главный знаток литературного творчества Кудашевой) разбирает её текст, стремясь показать, «в чём секрет этих двадцати четырёх строчек», которые на первый взгляд кажутся такими простыми и бесхитростными [96, 36]. В какой степени анализ Глоцера достиг цели, сказать трудно, настолько привычными, органичными и естественными представляются для нас строки, с которыми мы сроднились с детства. Думается, что «Ёлочка» Кудашевой в значительной мере способствовала тому, что у ребёнка с самого раннего возраста, со своей первой ёлки, возникает тёплое отношение к этому дереву. Не исключено также, что именно она во многом повлияла на «явную и совершенно бессознательную перемену симпатий в отношении хвойных и лиственных», которая, по словам В. Иофе, произошла в XX веке [164, 249]. Эта песенка включила в себя все основные образы «ёлочной мифологии», создававшейся на протяжении предшествующей истории ёлки в России: здесь и лес, в котором она родилась, и Метель, поющая ей песенку, и Мороз, укутывающий её снежком, и старичок, везущий её из лесу на детский праздник. И наконец — радующиеся ёлочке дети.

В 1989 году Олег Григорьев написал стихотворную легенду о ёлочке, укрывшей своими ветвями Иосифа и Марию с младенцем Иисусом от преследовавших их солдат царя Ирода. В ней он вспоминает и кудашевскую песенку, тем самым приписывая ёлке христианскую символику:

Дала та ель спасенье И кров семье святой. Поём мы в День Рожденья О ёлочке простой. «В лесу родилась ёлочка, В лесу она росла, И много-много радостей Детишкам принесла».

Писатель и художник Владимир Шинкарев (автор Повести «Митьки», вызвавшей культурное движение с тем же названием) создал юмористический цикл «Всемирная литература», который представляет собой комментированные иллюстрации к известнейшим произведениям мировой литературы и их «литературоведческий анализ». В этот цикл он включил и «Ёлочку» Кудашевой. Полагаю, что он имел на это все основания. Написанную им картину с изображением наряженной ёлки и нот к песенке, Шинкарев снабдил шутливым пародийным литературоведческим анализом:

О ёлочке в песне повествуется исключительно в страдательном залоге, от неё требуется только родиться, расти и быть, а стихии, звери и люди позаботятся о её судьбе; или, если по-другому оценивать эту судьбу, вовлекают её в свой бесовский хоровод. Ёлочке свойственна, во-первых, женственность и пассивность …, и, во-вторых, несомненная онтологическая величественность при полном внешнем равнодушии…

[483, 373-374 ]

Об исключительной популярности кудашевской песенки свидетельствуют многочисленные пародийные переделки её текста (порою непристойные), давно уже вошедшие в устойчивый репертуар школьного фольклора. Приведу ряд из них в качестве примера:

1. В лесу родилась ёлочка, А кто её родил? Четыре пьяных ёжика И Гена крокодил.

2. В лесу родилась ёлочка, На ней сидел шпион. В одной руке винтовочка, В другой — магнитофон. Срубили эту ёлочку, Упал с неё шпион, Сломалася винтовочка, Заглох магнитофон.

3. В лесу родилась ёлочка, Под ней сидит бандит. Он ждёт, пока Снегурочка Притащит динамит. И вот идёт Снегурочка И тащит динамит. Ещё одна минуточка, И ёлочка взлетит.

В лесу родилась ёлочка, А кто её родил? Зимой и летом Дед Мороз Беременный ходил.

Отмечу и использование кудашевской «Ёлочки» для пародирования современной поэзии [143, 354-358].

По мнению Е.В. Иванова, «среди стихотворений русских и советских поэтов, тематически связанных с Рождеством или Новым годом, стихотворений о ёлке немного» [158, 77]. Это не соответствует действительности: более чем за сто пятьдесят лет жизни ёлки в России были созданы сотни стихотворений, в которых она является главным предметом изображения. Среди них «Ёлочка» Раисы Адамовны Кудашевой оказалась вне конкуренции.

Как и большинство моих соотечественников, я помню её с тех пор, как помню себя, то есть всегда. При встрече 1997 года моего старшего внука, которому было тогда два с половиной года, попросили что-нибудь спеть. Он встал на стул и, ни минуты не раздумывая, запел «В лесу родилась Ёлочка…» И по тому, как он пел, было видно, что то, о чём он поёт, ему понятно и близко. А я, слушая его, думала о связи поколений, которая вдруг становится очевидной, и об исключительной судьбе этого неприхотливого текста.