К концу XIX столетия ёлка, вписавшись как в домашний праздничный интерьер, так и в рождественский городской пейзаж, становится в России совершенно обычным явлением: «…в настоящее время и праздник не в праздник без красавицы ёлки» [320, 108]. Утверждается представление о том, что разукрашенное еловое дерево испокон веков было обязательной принадлежностью русского Рождества: «Ёлка в настоящее время так твёрдо привилась в русском обществе, что никому и в голову не придёт, что она не русская», — писал В.В. Розанов [354, 152]. В начале XX века под этими словами могли бы подписаться многие: привычность ёлки в русской жизни этого времени привела к тому, что она стала восприниматься как народный по своему происхождению обычай.
Как и прежде, в первую очередь ёлка готовилась для детей: «…рождественский праздник называют детским праздником: хоть раз в году дети становятся героями дня; около них сосредоточиваются все заботы» [27, 192]. Однако перед Рождеством ёлочный ажиотаж охватывал людей всех поколений. Праздник Рождества, долгое время отмечавшийся в России как сугубо религиозное торжество, вышел за пределы церкви, превратившись в светский праздник, в котором центральное место заняла ёлка. Рождественский сезон изменял привычный ход жизни, сказывался на атмосфере, настроении, деятельности, материальном положении людей. Ёлка всех втягивала в сферу своего влияния: наступало её время, начинались «деятельные приготовления “на ёлку”» [27, 192].
Прежде всего необходимо было обеспечить город достаточным количеством деревьев на любой вкус и на любой спрос. Заготовка ёлок начиналась за неделю до Рождества. Для лесников и крестьян из пригородных деревень продажа ёлок стала одним из сезонных заработков: «Лесники потирают руки…» [27, 192]; «Рубит мужик ёлку; / Продаст в городе за полтину…» [101, 149]. С раннего утра, а то и с ночи крестьяне отправлялись в леса на порубку елей, а «на утро салазки, нагруженные грудами ёлок, нарубленных в лесу… тянулись общими силами по рыхлому снегу просторного поля» [129, 5]. Рискуя быть оштрафованными за порубку чужого леса, бедняки всё же не упускали случая «украсть в лесу несколько ёлок», дабы не остаться на праздниках «не только без водки, но даже и без хлеба» [62, 138]. Быстро нарубленные деревья подтаскивали к саням и увозили из лесу, так чтобы к рассвету всё было завершено. И если порубщикам удавалось благополучно справиться с этой задачей, то наутро в городе они уже продавали свой «зелёный товар» [106, 5]. В борьбе за приработок к празднику о вреде, наносимом лесу перед каждым Рождеством, никто уже не вспоминал: «Чухны вырубают последние сосновые рощи на финских болотах и везут их в Петербург» [27, 193].
Доставленные в город деревья свозились на места торга. Ёлки продавались в самых многолюдных местах: у Гостиных дворов, на площадях, на рынках. В Петербурге главный ёлочный базар вначале был у Гостиного двора, а позже — на Петровской площади (ныне площадь Декабристов). Однако потребность в ёлках была столь велика, что стихийно возникали ёлочные базары, располагавшиеся во многих местах города. Обзавестись ёлками можно было и на Сенной площади, и на 4-й линии Васильевского острова (возле Академии художеств), и в других местах: ими торговали многие лавки — зеленные, мелочные и даже мясные, где деревья выставлялись у входа, часто — уже поставленные на крестовины, а иногда и наряженные. Привезённые ночью ёлки тотчас же устанавливались правильными рядами, и продавцы начинали поджидать покупателей. Деревья предлагались на любой вкус: маленькие, разукрашенные искусственными цветами, и «ёлки-великаны», которые гордо высились «во всей своей естественной красе», и никогда не видавшие леса искусственные «ёлки-крошки», неестественно яркая зелень которых сразу же бросалась в глаза [27, 193].
Ёлочные базары преображали город: в знакомых местах неожиданно вырастал настоящий лес, в котором можно было и заблудиться: «На Театральной площади, бывало, — лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, — потерял дорогу! Собаки в ёлках — будто волки…» [486, 98]. Для детей ёлочные базары становились любимым местом гулянья: «Я до сумерек бегал в варежках и с салазками по этому лесу» [232, 8-10]; «До ночи прогуляешь в ёлках» [486, 98]. Горели костры, дым стоял столбом, аукаясь, ходили в ёлках сбитенщики. Повсюду среди ёлок шныряли дети; около своих деревьев толпились мужики в тулупах. В ожидании покупателей они жаловались друг другу на питерскую слякоть, вели разговоры о том, что такую погоду, конечно же, «послали немцы» и что будь сейчас мороз, ёлки бы раскупались лучше [223, 3]. По рынку, примериваясь и прицениваясь, сновали покупатели: приезжали «дамы в соболях» и чиновники, приходил «рабочий люд» купить ёлочку «на праздник детям» [149, 429]. Здесь устанавливалась радостная, но вместе с тем и деловая атмосфера. Продавцы любыми способами стремились перебить покупателей у соперников, торговались, сбивали цены или же, наоборот, повышали их [220, 3-4]. Дольше всех, судя по замечаниям в прессе, торговались купцы, приобретавшие ёлки по самой низкой цене [301, 6-7]. Бедняки покупали маленькие дешёвые ёлочки на деревянных крестиках, увешанные бумажными цепями, и уносили их домой под мышкой.
Большие ёлки развозились по домам на извозчиках или же разносились нанятыми за четвертак босяками. Несущие ёлки босяки, уже подвыпившие, с замёрзшими руками, встречались по всему городу. Крупные деревья обычно несли вдвоём: один держал обструганный колом конец ствола, второй — вершину и под мышкой деревянную перекладину. «Ёлки несли по всем улицам. Ветви плавно качались у обледенелых панелей. Снег был усеян еловыми иглами… Ёлки шествовали во все концы, ёлки ехали на извозчиках» [232, 10].
Эти ёлочные базары и эти «шествующие по городу ёлки», а также витрины магазинов и царящее повсюду оживление неузнаваемо преображали город, в котором уже за неделю до Рождества царила праздничная атмосфера: «Прекрасные магазины, сияющие ёлки, рысаки… визг полозьев, праздничное оживление толпы, весёлый гул окриков и разговоров, разрумяненные морозом смеющиеся лица нарядных дам…» [211, II, 269]. В окнах домов видны были наряженные ёлки, которые издали казались «громадной гроздью ярких, сияющих пятен» [211, II, 269]. Светились витрины магазинов, украшенные «пёстрыми картонажами, хлопушками, звёздами из слюды, фольги, серебряной и золотой бумаги, масками, блестящим “дождём”, разноцветными свечами…» Там стояли сделанные из гипса «старики с ёлкою»: с бородой, красным лицом, одетые в шубу и в лапти [27, 193]. Около залитых блеском витрин толпилась детвора, останавливались взрослые полюбоваться и прицениться. Магазины с утра и до позднего вечера были заполнены покупателями и покупательницами, выбирающими игрушки на ёлку, подарки, книги в затейливых переплётах, которые сотнями выпускались к празднику. «У всех было то особенное доброе, предпраздничное настроение, полное предвкушения чего-то светлого, радостного, необыкновенного. Делались покупки, и деньги на них тратились радостно…» [335, 212].
Изменения, произошедшие к концу XIX века в праздничном ритуале, сказывались на восприятии ёлки детьми. Встреча детей с ёлкой, которую всё реже теперь готовили в тайне от них, происходила до того, как она устанавливалась в доме. Дети гуляли в «лесах» ёлочных базаров; наблюдали затем, как ёлку вносили в дом; видели, как она, ещё не оттаявшая, лежала в сенях («только после всенощной её впустят» [486, 232]) или же в комнате на полу, отогреваясь в домашнем тепле, как расправлялись её ветви; чувствовали, как она начинала излучать хвойный и смоляной запах. Дети наслаждались ёлкой, когда она стояла в помещении «ещё пустая», но уже преображённая, «другая, чем на рынке».
Гуляя по городу перед праздником, дети рассматривали магазинные витрины с разложенными на них украшениями, покупали сами или со взрослыми игрушки для своей ёлки:
В появлении ёлки в доме для детей больше не было тайны, соблюдение которой считалось обязательным условием при устройстве первых ёлок. Однако от этого её очарование в глазах детей ничуть не уменьшалось. Увиденная в разных своих «ипостасях» — стоящая среди других деревьев на рынке, «шествующая по городу», оттаивавшая, лёжа на боку, в комнате, сияющая во всём своём блеске на празднике и, наконец, наутро и в течение всех последующих праздничных дней — она становилась «уже совсем освоенной, своей», но от этого ничуть не менее желанной. Теперь ёлка дарила детям не «одноразовое удовольствие», а разнообразные и всегда прекрасные и незабываемые переживания и ощущения в течение всего рождественского сезона:
А накануне Сочельника в дом входило Рождество. В гостиной убирали ковёр. Рояль отодвигался в сторону, чтобы дать место огромной, до самого потолка, срубленной Степаном в лесу красавице ёлке, дышавшей снежной прохладой и смолкой, задевавшей пушистой, мягкой лапой счастливые детские лица и оставлявшей клейкий след на влажной детской ладошке; она постепенно оттаивала и наполняла всю гостиную, а потом и весь дом, своим особым, ни с чем не сравнимым ароматом.[348, 15 ]
В гостиной от пола до потолка сияла ёлка множеством, множеством свечей. Она стояла, как огненное дерево, переливаясь золотом, искрами, длинными лучами. Свет от неё шёл густой, тёплый, пахнущий хвоей, воском, мандарином, медовыми пряниками.[423, 202 ]
…В глубине большой тёмной комнаты ёлка таинственно сияла десятками колеблющихся огней…[127, 131 ]
Вечером, когда сёстры зажигали ёлку, она смутно-тёплая, в мелькающих огнях, — дрожала в глубине зальцы огненным видением… А утром ёлка стояла серебряно-белая, прекрасная, — точно бы опутанная фатою, с едва дрожащими нитями серебра и в волнах стеклянных бус, среди которых никли в таинственной чаще белые плоские ангелы из ваты.[232, 8 ]
Блаженство проснуться на первый день Рождества! Сбежав по лестнице, войти вновь к ней — уже обретённой, твоей насовсем, на так ещё много дней до дня расставания! Смотреть на неё утренними всевидящими глазами, обходить её всю, пролезая сзади, обнимать, нюхая её ветки, увидеть всё, что вчера в игре свечного огня было скрыто, смотреть на неё без помехи присутствия взрослых…[464, 69-70 ]
Дети наслаждались ёлкой и по прошествии нескольких дней после Рождества, в период между Новым годом и Водосвятием, когда с неё уже начинали осыпаться иглы:
Я тоже был счастлив… я потихоньку убрался в гостиную. Там я притих возле печки и слышал, как сыплется хвоя. Фонарь освещал сквозь окно ветку ёлки. Серебристый дождик блестел на ней.[118, 117 ]
Осыпавшиеся иголки, которые так и не удавалось полностью вымести из помещения, в течение года напоминали о ёлке. Юрий Олеша вспоминал:
Конечно, запах хвои — это навеки, и мягкие иголки тоже. — Хвоя имела право засорять паркет, она накоплялась во всё большем и большем количестве, в углу, под ёлкой, пересыпалась в другие комнаты, смешивалась со стеклом украшений, которые в конце концов тоже валились на пол, похожие на длинные слёзы, и кончалось тем, что ёлку уносили из дому, взвалив на плечи, как тушу.[293, 83 ]
Со всего города (а иногда и из других городов) на домашние ёлки съезжались родные и близкие, двоюродные сёстры и братья. Обычно кто-нибудь из взрослых из года в год брал на себя роль затейника: заранее готовился к проведению ёлки, продумывал режиссуру праздника, в сценарий которого, наряду с традиционными, повторявшимися из года в год элементами, включались новые детали. По воспоминаниям Г.С. Масловой, эту роль регулярно исполнял её дядя, музыкант и этнограф И.С. Тезаровский. Мемуаристка пишет, что на устраиваемых «дядей Ваней» ёлках, которыми он «с раннего детства привлекал наши сердца», всегда присутствовало «около десятка кузин и кузенов». Вместе с «дядей Ваней» дети пели народные песенки из этнографического школьного сборника («Боярыня-куколка», «Скок-поскок» и др.); он сам сочинял и исполнял шуточные куплеты, героями которых были присутствовавшие на празднике дети и взрослые:
Или:
Подарки «дядя Ваня» дарил оригинальным способом: «В конце вечера с потолка спустилась подвешенная к крюку коробка с миниатюрными вещицами-подарками» [250, 138-139]. А.И. Куприн в рассказе «Тапер» отдаёт роль организатора ёлки хозяину дома:
Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич и в ёлке. Этот детский праздник почему-то доставлял ему своеобразное, наивное удовольствие. Никто из домашних не умел лучше его придумать каждому подарок по вкусу, и потому в затруднительных случаях старшие дети прибегали к его изобретательности.[211, II, 76 ]
Взрослые придумывали и покупали подарки, организовывали «ёлочное веселье», играли на фортепьяно, когда дети танцевали:
А из гостиной струился жаркий, трескучий свет ёлки, пылающей костром свечей и золотого дождя. Слышались подмывающие звуки фортепьяно. Это отец, расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал семинарскую польку. Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг ёлки.[177, 228 ]
Если маленьких детей на ёлках обычно развлекали взрослые, то дети постарше готовились к домашним праздникам сами, сочиняя и ставя пьесы «под Гофмана и Андерсена» из жизни ёлочных игрушек. Т.Б. Золотова вспоминает о своих детских ёлках:
Вот оживают игрушки под огромными нарисованными еловыми ветками и пускаются в приключения, и героиня, самая красивая кукла. Катя Садовская, влюблена в смешного паяца, и никто, кажется, не замечает, что тут замешан «Щелкунчик», да и Таня Маресева, когда сочиняла пьесу, едва ли его вспоминала — ну, просто так вышло.[178, 80 ]
Впрочем, в журналах начала XX века печаталось множество сказок о жизни оживающих в рождественскую ночь ёлочных игрушек: о фарфоровых пастушках, испытывающих своих женихов; о гусарах, уходящих на войну с бурами; о пряниках, кормящих собою всех голодных и пр. [см., например: 237, 18-20]; о счастливой встрече на ёлке разлучённых в течение долгих лет Амура и Психеи, каждый из которых помещался в половинке ореховой скорлупы [411, 833-835]; о Медовой Сосульке, бравом Солдатике в мундире из блестящего шоколада; о маленькой Сахарной Куколке и прянике, изображающем Короля, и т.п. [89, 7-9]. Подобного рода сказочки были вариациями на темы произведений Гофмана и Андерсена, влияние которых на русскую литературу о ёлке было огромным. Вспомним, как В.В. Набоков в «Других берегах» пишет о читанных им в детстве книгах: «В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее» [266, 176].
В эти годы особенную популярность на праздниках ёлки (да и не только на них) приобрели «живые картины», представлявшие собой «немые» инсценировки популярных хрестоматийных стихотворений. Марина Цветаева пишет:
Сказав это слово («живые картины». — Е.Д. ), — я дала эпоху. Это был расцвет девяностых годов, недалёкий канун Пятого… Недвижная группа из живых людей, окрашенная бенгальским — зелёным и малиновым — пламенем. Группа не дышит, улыбки застыли, пламя трепещет, догорает… Занавес.[466, 116 ]
Представление о разыгрывавшихся на домашних праздниках ёлки спектаклях и «живых картинах» дают мемуары Н.В. Розановой. Из-за комода, как вспоминает мемуаристка, появлялась девочка «с прелестным нежным личиком» и начинала изображать ангела:
На ней была надета длинная ночная рубаха и привязаны крылья за спиной из марли и проволоки, и она очень походила на тех ангелов, которых я видела на рождественских открытках, стучащих в двери бедняков с большими звёздами, приколотыми к жезлу.
И далее:
Лучше всех была Варя. Она представляла цариц, которых видела в театре. Надев полотенце на голову и что-либо длинное и спускающееся до полу, она произносила диалоги, и все её движения теряли вдруг обычную резвость и исполнялись с горделивым царственным спокойствием, а лицо просто горело вдохновением.
[355, 25-26 ]
Ёлки превращали рождественские каникулы в сплошную череду праздников. Гостей приглашали заранее, стремясь «занять» ближайшие к Рождеству дни: «Я получила несколько приглашений на праздники,так что первые дни были разобраны, и родители решили устроить у нас веселье на четвёртый день», — пишет Елена Скрябина о Рождестве 1913 года [392, 12]. Воспоминания обо всех пережитых в детстве ёлках сливались, перемешивались с описаниями ёлок в литературе, иногда запечатлеваясь в памяти как один прекрасный образ. Эти хранимые памятью впечатления влияли на образ ёлки в литературе, а «литературные ёлки», в свою очередь, отражались на восприятии реальных ёлок, что было верно подмечено Юрием Олешей:
Я не помню, чтобы у нас устраивали ёлку. Всегда наши радости по поводу ёлки были связаны не с ёлкой, устроенной у нас в доме, а с ёлкой у знакомых. Там, в чужом доме, бывали бал, дети, конфеты, торты. Впрочем, я, кажется, деру сейчас из стихов и рассказов… После Катаева, Пастернака мало что можно добавить к описаниям ёлки, Рождества.[293, 83 ]
Упомянув Катаева и Пастернака, Олеша, конечно же, имел в виду прекрасную главу «Ёлка» из повести Валентина Катаева 1936 года «Белеет парус одинокий» и знаменитые стихотворения о ёлке Бориса Пастернака.
Мемуары, которые я здесь использую, по большей части написаны людьми, выросшими в обеспеченных интеллигентских семьях. Документальных сведений о ёлках в других слоях общества, в городских семьях среднего и малого достатка гораздо меньше. Однако, судя по количеству продаваемых перед Рождеством деревьев, по информации в газетах, по фотографиям в журналах и, наконец, по литературным произведениям можно утверждать, что к рубежу XIX–XX веков начали устанавливать ёлки и проводить детские праздники в большинстве домов всех слоев городского населения.
Обычай этот наконец был принят и купеческими семьями. Консервативность психического склада этого сословия и принятый в этой среде образ воспитания не способствовали распространению ёлки. Однако постепенно, уступая настоятельным просьбам своих дочек, хотевших, чтобы и в их доме было «всё, как у людей», купцы начали устраивать у себя ёлки. Язвительные юмористы, для которых купеческий быт стал одним из постоянных предметов насмешек, публиковали сценки, в которых купеческая чета устраивает ёлку только потому, что «теперь это модно» и «во всех порядочных домах бывают ёлки» [224, 3]; скучающие на святках купеческие дочки умоляют отца пригласить на ёлку гостей, ссылаясь на праздники «в чужих домах» и говоря, что у них дома, «как в монастыре», и пр. В таких сценках «купеческие ёлки» изображаются как нелепость и безвкусна: «Жареным гусём пахнет, печёной ветчиной и лампадками в квартире богатого купца… К этому запаху примешивается и запах ельника от рождественской изукрашенной ёлки, стоящей в углу зала» [225, 64]. В этом сказывалась инерция уничижительного и презрительного отношения к купцам и их быту. Однако изредка встречающиеся воспоминания о ёлках выходцев из купеческих семей свидетельствуют о том же сентиментально-восторженном отношении к ним детей, какое известно нам по мемуарам людей из среды «образованной интеллигенции» [см., например: 126, 86].
Несмотря на сопротивление местных церковных властей, стали повсеместно проводиться ёлки и в сельских школах, в защиту которых выступил В.В. Розанов, сочтя вмешательство церкви посягательством на совершенно безвредный и к тому же доставляющий детям столько радости обычай. Писатель требовал от Святейшего Синода специального на то разрешения, говоря, что «запрещение ёлки в школе равнялось бы запрещению её полному, потому что не в избушке же крестьянской устраивать её для шестидесяти или ста учеников» [354, 153]. Организация праздника для крестьянских детей «на городской манер» считалась Розановым исключительно важным делом и рассматривалась им как «светлый момент» в их жизни:
И вот на этом мрачном фоне будничной жизни, не скрашиваемой даже праздниками, светлым пятном является рождественская ёлка. Стоит она в высокой комнате сельского школьного дома, вся разукрашенная и сияющая огнями. В тёмно-зелёной хвое её светлыми бликами лежат полосы огней и прячутся разноцветные сласти. А вверху горит золотая звезда.[64, 3 ]
Нормой становится устройство по городам общественных ёлок для детей. «Контингент их участников, — как пишут авторы «Очерков городского быта дореволюционного Поволжья», — мог быть самым различным — это могли быть дети, принадлежащие к одному какому-то сословию, бедные дети, дети со всего города без различия сословного звания и состоятельности родителей» [156, 172].
Широчайшее распространение получает устройство благотворительных ёлок для бедных детей, которые организовывались как разного рода обществами,так и отдельными благотворителями. Проведение «ёлок для бедных» в народных домах, в детских приютах всячески пропагандировалось и поощрялось, свидетельством чему являются заметки в периодической печати, рассказы о благотворительных ёлках, а также рисунки и фотографии в праздничных выпусках газет и журналов: «Ёлка в детском приюте» [271, 1089], «Ёлка в народном доме» [274, 1055], «Ёлка для бедных детей, взятых на улицах столицы, в доме С.-Петербургского градоначальника, 28 декабря 1907 г.» [275, 39] и др. Ежегодно устраивали ёлки для детей рабочих окраин столицы братья Альфред и Людвиг Нобели. После их смерти традиция этих ёлок, проходивших в Народном Доме на Нюстадтской улице, была продолжена. Об организации праздника ёлки для бедных детей Московским Обществом помощи бедным вспоминает М.В. Волошина-Сабашникова:
Мама участвовала в проведении таких праздников для детей нашего квартала, а мы с нашими друзьями помогали ей. В снятом для этого мрачном помещении рядом с пользовавшейся дурной славой рыночной площадью собирались дети бедняков. После популярной в народе игры с Петрушкой… зажигали свечи на большой ёлке. В соседней комнате раздавали подарки. Каждый ребёнок получал ситец на платье или косоворотку, игрушку и большой пакет с пряниками. Друг моего брата, принимавший участие в раздаче подарков, умел очаровать каждого, позволяя выбирать самому ребёнку, что ему нравится, и советуя взять такую материю, которая ему идёт. Такое отношение для этих детей было совсем необычным. Я тем временем играла с другими детьми у ёлки.[82, 103 ]
«Средства на проведение ёлок или собирались по подписке внутри определённого слоя городского населения, или складывались из добровольных пожертвований, или же специально выделялись городскими властями» [156, 172]. В рождественской литературе тема благотворительных ёлок освещалась постоянно: в сценках А.Н. Лейкина «На ёлке» (1889) и «В Новый год» (1893) купцы приезжают на ёлку в детский приют, которую они сами устроили и чем они очень горды [222, 3; 219, 3-4]; в рассказе И.В. Родионова «С рождественской ёлки» (1909) богатый владелец типографии устраивает ёлку с подарками для учеников и «типографской детворы», инициатором которой была его пятнадцатилетняя дочь [352, 61-65]; в рассказе Н. Перетца «Ёлка» (1872) хозяин фабрики организует праздник ёлки для детей рабочих [312, 506-524]; в рассказе Е.О. Дубровиной «Бабушка-невеста» (1888) заводчик в Восточной Сибири устраивает ёлку для своих рабочих, чем они очень довольны [125, 1429-1434], и т.д. и т.п. Эти произведения в значительной мере отражают то, что происходило на рубеже веков в российской жизни. Ёлки устраивались даже в глухом Царевококшайске (ныне Йошкар-Ола). В 1890 году газета «Волжский вестник» рассказывала о детской ёлке в чебоксарском «благородном» клубе:
3 января … была устроена ёлка и детский танцевальный вечер с туманными картинками. Инициатором этого вечера был врач С.М. Вишневский. Подписка была назначена по 1 рублю с каждого маленького участника. Всего организаторам удалось собрать 35 рублей.[156, 172 ]
М.И. Ключева, с детства двадцать лет проработавшая белошвейкой в Петрограде в мастерской П.Я. Малыгиной, вспоминает о ёлках с подарками, которые в 1880-х годах хозяйка, несмотря на свою обычную «вспыльчивость», регулярно устраивала для своих молодых работниц:
Приближалось Рождество. Это был большой праздник. Хозяйка принесла большую ёлку, квартира наполнилась приятным сосновым запахом. Накануне Рождества мы работу закончили в два часа, мыли полы, срочные заказы отправили по клиентам и стали убирать ёлку, вешать игрушки, пряники, яблоки, хлопушки — в убранстве ёлки участвовали все от мала до великого, больше всех радовался маленький Володя. Хозяйка Марфуше подарила прюнелевые сапоги и фартук. Старшей мастерице — ситцу на летнее платье, нам выдала, всем ученицам, по 50 коп. серебром.
[186, 177 ]
В некоторых знатных домах проводились ёлки специально «для прислуги с семьями»; Ф.Ф. Юсупов вспоминает, что его «матушка за месяц до праздника спрашивала… людей, кому что подарить» [493а, 61].
Инициаторами устройства праздников с ёлкой были выходцы из народа, от природы наделённые организаторскими способностями. К.С. Петров-Водкин в автобиографической повести «Хлыновск» вспоминает о сапожнике Иване Маркелыче, который, добровольно приняв «на себя староство ремесленной управы», вёл просветительскую работу среди ремесленников, «желая дать своим товарищам разумный отдых и развлечение». Однажды (по-видимому, это было в начале 1890-х годов) Иван Маркелыч «задумал город удивить» и «месяца за полтора до святок начались приготовления к вечеру-ёлке, который должен был состояться в одной из городских гостиниц. Для детей, помимо раздачи грошевых подарков, готовили спектакль». Сценарий представлял собой вариации из народных сказок — со «злодейкой Ягой», волком, Аленушкой и пр.
В битком набитом зале, впереди ёлки, поставленной у стены, было расчищено место для нашего представления … Зала гостиницы была полна человеческого тепла и праздничного удовольствия.[319, 201-202 ]
Заметки в праздничных выпусках газет об актах благотворительности на Рождество печатались столь часто, что в юмористических рождественских текстах они называются в ряду обязательных сообщений: «Следи дальше, — говорит дед внучке, угадывая последовательность материалов рождественского номера, — говорится о помощи бедным, о щедрой благотворительности, о возможности для наших дам устройства благотворительных вечеров с танцами, о ёлках для детей и для народа, о праздничных подарках…» [31, 209].
Во множестве проводились платные ёлки и танцевальные вечера «для взрослых и детей» в пользу детских приютов, с вручением подарков, за которые надо было заплатить дополнительно [139, 1]. К «ёлочному» сезону готовились и театры. «Святки, ёлка, в театр пойдем…», — вспоминал своё московское детство И.С. Шмелёв [486, 100]. В обязательный рождественский репертуар входил созданный Чайковским в 1892 году балет «Щелкунчик», на который каждый год перед Рождеством водили учащихся учебных заведений [279, 251]. Сочинялись всё новые и новые произведения о ёлке. Так, например, в 1900 году композитор, писатель и педагог В.И. Ребиков написал оперу «Ёлка», в основу сюжета которой положены сказка Андерсена «Девочка с серными спичками» и «Мальчик у Христа на ёлке» Достоевского. В начале XX века эта опера была довольно широко известна. Борис Пастернак вспоминает, как в 1906 году в «полном русскими» Берлине «композитор Ребиков играл знакомым свою “Ёлку”» [307, IV, 313].
Превратившись в главный компонент зимних праздников, ёлка, таким образом, вошла в праздничную жизнь как одна из необходимых её составляющих: «Без ёлки святки не в святки»; «Что и за праздник, если не было ёлки» [320, 108]. Л.Н. Гумилёв, с горечью говоря о том, что детство у него было не таким, каким оно должно быть, заметил: «Мне хотелось простого: чтобы был отец, чтобы в мире были ёлка, Колумб, охотничьи собаки, Рублёв, Лермонтов» [212, 73]. Ёлка стала восприниматься как один из необходимых элементов нормального детства. И потому дети, читавшие или слушавшие первую стихотворную сказку Корнея Чуковского, созданную им в 1917 году, ничуть не удивлялись тому, что Крокодил из далёкого Петербурга привозит в подарок своим деткам ёлочку:
Дневники и мемуары донесли до нас не только воспоминания о ёлочной феерии этого времени, но и тихие, лиричные, праздничные переживания, как, например, запись, сделанная скромным костромским статистиком Е.Ф. Дюбюком накануне Рождества 1916 года:
25/XII. 23 и 24-го была метель, сдувало с дороги, намело сугробы. Бродил по городу. Всегда под Рождество у меня какое-то особое настроение; душа настораживается, становится мятущейся, ждёшь чего-то необычайного, какой-то встречи, чуда, волшебства, как в детстве ждал рождественского деда-мороза.[128, 408 ]
В Сочельник была ёлка. Пете я подарил два томика Диккенса: он вне себя от восторга, даже взвизгивал. Долго сидел я и бренчал на рояле, было немножко грустно, но грусть была какая-то тихая и тонкая.
В годы Первой мировой войны образ ёлки приобретает в литературе и публицистике особо щемящую тональность: ёлка становится символом, связывающим незримой связью временно или навсегда разлучённых членов семей, напоминая детям об отцах, жёнам — о мужьях, сёстрам о братьях, оторванных от родного дома:
В рассказе В. Яроспавцева «Его подари, папа!» мальчик, отец которого находится в действующей армии, вспоминает, как прежде перед Рождеством он ходил с родителями выбирать ёлку, и с грустью думает: «…что за ёлка без папы!.. Теперь будет ёлка, но не такая, — скучная будет ёлка». Мать успокаивает его: «Зажжём ёлочку, папу обрадуем, он там один… далеко» [496, 31]. Обилие в газетах и журналах рассказов о праздновании Рождества в действующей армии с 1915 года становится характерной чертой прессы. В иллюстрированных еженедельниках регулярно печатаются фотографии, на которых засняты солдаты, празднующие Рождество с установленной в землянке или окопе ёлочкой [278, 954], а сюжет «ёлки в окопах» становится одним из самых распространённых. Но было и другое: война с Германией, напомнив о немецком происхождении обычая рождественского дерева, неожиданно спровоцировала, казалось бы, навсегда утихшие «антиёлочные» настроения, которые проявлялись как в резких выступлениях против ёлки в печати, так и в запретах на устройство ёлки в учреждениях. Существенных результатов, однако, эти акции не имели: ёлка к этому времени уже слишком прочно укоренилась на русской почве.