Моя деревня расположена на склоне огромной горы, внизу от долины и всего внешнего мира ее отсекает железнодорожное полотно, по ту сторону которого течет тихо журчащая, сонная река. Ночами при лунном свете гладь ее переливается серебристыми волнами, а под утро населяющие ее берега лягушки заводят такую оперу, что никакой Ла Скале не приснится. Услышав их кваканье, вероятно, сам великий Карузо побледнел бы от зависти, и притом, этими концертами можно наслаждаться ежедневно и совершенно бесплатно, вот только рано надо встать и спуститься к реке. С запада деревня обрывается глубоким полутемным ущельем, по дну которого бежит отнюдь не сонная, а, наоборот, шумная и веселая речка, стекающая вниз небольшими водопадами. К северу, поднимаясь в гору по извилистой, похожей на змейку, тропинке, ты упрешься прямо в кладбище. Оттуда, сверху, мир потусторонний смотрит на наш мир, словно взрослый на ребенка. За кладбищем начинается темный густой лес, про который существует столько преданий и примет, что одному туда и заходить страшно. С востока село наше упирается в огромную черную скалу, называемую еще скалой Амирани. Амирани – это древний герой местного фольклора, грузинский вариант Прометея. По преданию, именно на этой скале разгневанный бог приковал взбунтовавшегося героя, следы от чего заметны и по сей день. Судя по ним, торс и плечи у Прометея-Амирани, действительно, были могучие и мускулистые. Предание об Амирани я слышал с самого рождения и считал, что он – один из жителей нашего села, только живший давным-давно. Каково же было мое удивление, когда уже школьником из учебников истории я узнал, что Прометей – это герой-титан из древнегреческих мифов. И это не единичный случай в таком роде. Порой предания и реальность самым странным образом пересекаются друг с другом. Еще мой дед в детстве не раз видел, как местные крестьяне добывали золото в горных реках с помощью овечьей шкуры. Овчину, желательно с густой шерстью, просто стелили в реку поперек водного потока, заранее закрепляя ее веревками, чтобы не унесло течением. Спустя сутки ее вынимали из воды, и вся шкура светилась золотом. Вот вам и миф о «золотом руне». Оставалось лишь высушить овчину и стряхнуть с нее драгоценную пыль.

Когда ты родился и вырос в таком краю, то как-то по-иному воспринимаешь мир. Я, например, запросто могу представить себе, какими могли быть герои Гомера, доживи они до наших дней, да и представлять их не надо: достаточно приехать в наше село – и вот они, перед вами. Каким-то чудом высокие кавказские горы, оградив от внешнего мира, донесли до наших дней часть того волшебного мира, где человек и природа, небо и земля были единым целым, где человек был больше, чем человек. Мир сказок и мир реальности объединены здесь самым причудливым образом. Миф и сказка похожи здесь на реальную жизнь, а реальная жизнь – на сказку; и порой не отличить, где сказка, а где – явь. Поэтому пусть не удивляется читатель всему тому, о чем будет рассказано ниже. Я буду повествовать на языке того мира, в котором родился и вырос.

…

– Свобода – это одиночество, уйдешь от одиночества – и ты уже не свободен, – сказал как-то наш Гоги, когда спросили его насчет женитьбы, а потом добавил, – Говорю я вам: все беды идут от женщин.

– Но ты же не можешь всю жизнь оставаться один. Мужчина должен жениться, завести семью, – возразили соседи.

– Зачем?

– Как это зачем, ведь тошно станет жить одному.

– Или вдруг влюбишься в кого-то, что тогда будешь делать?

Гоги, нахмурив брови, как мальчик, стоящий перед трудной задачей, некоторое время обдумывал ответ, а потом, стукнув кулаком о стол, выпалил:

– Убью! Точно убью!

– Кого?

– Либо ее, либо себя, а может, обоих вместе!

Такой ответ весьма развеселил соседей, они похлопали парня по плечу и смеясь, разошлись по домам. Что взять с сумасшедшего, ведь Гоги был деревенским дурачком.

В Грузии каждая деревня имеет своего сумасшедшего, без этого никак нельзя; и если даже все жители села – люди с нормальной психикой, они все равно найдут среди себя кого-нибудь для этой роли. Лишь бы был тот хоть немного странным и чудаковатым, или, на худой конец, чем-то отличался от остальных, и этого будет достаточно. Гоги буйным не был и камней в людей не кидал, жил он один в дедовском доме, битком набитом книгами. Злые языки утверждали, что на почве этих книг у него и поехала крыша. К этому добавилась и учеба в художественной академии, где проучившись два семестра, он неожиданно все бросил и вернулся в родную деревню. Односельчанам все это действительно казалось весьма странным. Не было у Гоги ни коровы, ни овец, ни своего хозяйства, даже не понятно было, на что жил и чем питался. Рассуждал он вполне здраво, иногда даже высказывал умные мысли, видно, сказывалось влияние дедовской библиотеки; но порой наступало у него умопомрачение, и тогда сразу становилось ясным, что с головой у парня не все в порядке. Несмотря на спокойное выражение лица, со взлохмоченными волосами, одетый в протертую до дыр овечью шкуру, смотрелся он весьма странно и чем-то походил на снежного человека, каким его обычно изображают на страницах различных журналов. Эта овечья шкура и была его верхней одеждой круглый год, и в жару, и в холод.

Кто бы мог тогда предвидеть, что высказывания этого чудака насчет женщин и женитьбы сбудутся столь роковым образом, однако все случилось именно так, особенно насчет того, что все беды идут от женщин: прямо как в воду глядел.

А произошло вот что. Той осенью в деревне справляли свадьбу: семнадцатилетняя кареглазая красавица Эльза выходила замуж за местного парня. Звали его Левани, и он, только что отслужив в армии положенный срок, вернулся домой. Все шло хорошо, пока среди шумного застолья вдруг не обнаружилось, что невеста куда-то пропала. Сначала искали во дворе, потом в соседних домах (может, уставшая от шумихи девочка где-нибудь легла отдохнуть). После всерьез обеспокоенный народ обыскал все село, но напрасно: невеста как в воду канула. Свадьба сорвалась, и пьяный народ теперь возмущенно шумел.

– Если не любила, кто ж ее насиловал, зачем дело было до свадьбы доводить и с бедным парнем так поступить?

– Будто не знаешь ее отца? Нодари упрям как осел, привык, чтоб все по его было, небось, дочку насильно замуж выдавал, а она против его воли и пикнуть не смела.

– И что теперь, теперь-то что, позор ведь какой на все село наше!

– Что ж теперь будет, ой, что будет! – голосили деревенские бабы.

– Мераби из верхнего села, помнится, ухлестывал за нашей невестой, только отец Эльзы и на оружейный выстрел этого разбойника к себе не подпускал.

– А что, – живо отозвался Нодари, – не для того я растил дочь, чтобы она своему мужу-рецидивисту всю жизнь в тюрьму передачи носила. Точно, это его рук дело!

– Чего здесь зря языками чесать, пошли всем миром, заступимся за правое дело! Похитить невесту из-под венца – да такого в наших краях отродясь не бывало!

– Ну чего…, пошли уж…, – обратился Нодари к жениху, все это время молча стоявшему с налитыми кровью глазами, готовому от стыда провалиться сквозь землю. Словно очнувшись от слов будущего свекра, разгоняя хмель, тот тряхнул головой:

– Подождите меня, ружье возьму с собой.

– Верно говорит, надо вооружиться, не с голыми же руками идти. Мераби – человек лихой, да и соседи его не ангелы, девушку так просто не отдадут.

Вскоре вооруженные охотничьими двустволками, крестьяне двинулись на верхнее село. И произошло то, что должно было произойти. Минув половину пути, толпа наткнулась на засаду, и в воздухе послышались короткие автоматные очереди, сразу отрезвившие пьяные головы.

Спустя час все село вновь собралось вокруг уже опустевших свадебных столов, и люди уже на трезвую голову обсуждали происходящее.

– Этого нужно было ожидать, их там шесть дворов, и все они родственники. Конечно, своего родича будут защищать.

– Да откуда же у них автоматы взялись?

– А ведь с охотничьей двустволкой против калашникова не попрешь!

– Люди, опомнитесь, какие двустволки и автоматы, – увещевал своих соседей Гоги, – мы что же теперь, из-за одной бабы троянскую войну затеем?!

– Видно, ты в своем городе совсем переродился, – огрызнулся Нодари, – лучше заткнись и не зли меня.

– У нас со свадьбы невесту увели, да после такого позора кто захочет с нами дело иметь, кто в нашу сторону посмотрит?!

– А если посмотрят, то разве чтоб плюнуть, – поддержал Нодари соседей.

– Надо кого-то послать на переговоры, пускай вернут девушку. А если упираться станут, всем миром двинемся, правда, у них автоматы, но нас-то больше.

– Ой, что будет…, что-то случится…, – голосили бабы. Тучи над селом, действительно, сгущались, и неизвестно было, чем это все могло закончиться, если бы вдруг посреди спорящих крестьян не появился Гела, старший брат Мераби, в сопровождении еще одного своего родственника. Увидев представителей из «вражеского стана», все замолчали и приготовились выслушать послов.

– Мы все из одного села, соседи как-никак, и негоже нам друг на друга войной идти, – начал свою речь Гела.

– Вы первые стрелять начали, – выпалил Нодари, – а теперь агнцами прикидываетесь, да? Люди ведь могли погибнуть!

– Стреляли мы поверх голов, только бы охладить ваш пыл. Вижу, что раненых среди вас нет. Одним словом, девушка останется у нас, а станете упираться – люди погибнут, кому это надо?

– Так и знай, я твоего брата на части разорву, – Левани уже терял контроль над собой, – куда он от меня денется, из-под земли достану!

– Лучше побереги собственную голову, она у тебя одна, – огрызнулся Гела. – Я пришел к вам не для того, чтобы угрозы выслушивать, а с предложением: пусть Котэ Кощей нас рассудит. Он в нашем селе самый старший. Если скажет, что надо вернуть девушку, мы вернем, ведь ее и пальцем никто не тронул, клянусь. Мой брат и Эльза любят друг друга, и невеста сама сбежала со свадьбы, никто ее силой не похищал. Условимся обе стороны, что примем решение старика, что скажете?

Предложение казалось справедливым, и потому все притихли. Котэ Кощей был глубоким стариком, настолько глубоким, что даже самые старые жители села помнили его именно таким. Люди рождались и росли, старели и умирали, а он все жил, оставаясь тем же ветхим старцем. В селе относились к нему с опаской и настороженно как к чему-то необъяснимому и непонятному. Казалось, что он видел и знал что-то такое, что было неведомо всем остальным.

Котэ Кощей выслушал суть дела от обеих сторон и пожал плечами:

– Чего ж вы от меня хотите, как бы я не рассудил это дело, кто-то все равно останется недоволен и посчитает мое решение несправедливым.

– Тогда спросим девушку, – предложил Гела, – пускай сама выбирает, за кого ей замуж идти. По-моему, это справедливо.

– Может, так и поступим? – спросил Котэ отца невесты.

– Еще чего! – возмутился тот, – какой спрос с глупой девчонки, задурить ей голову – раз плюнуть. Я как отец не желаю видеть свою дочь в качестве жены рецидивиста.

– Мой брат не рецидивист. В тюрьме сидел, это правда, так ведь ошибся по молодости лет, с любым такое могло произойти; что же теперь, до конца жизни парня этим упрекать?

– Это не мое дело, со своим братом сам разбирайся, а мне дочку верните!

– Так ведь любят они друг друга, – взмолился Гела, – сорвать свадьбу – не у каждого на это хватило бы смелости. Неужели непонятно: только настоящая любовь могла заставить их пойти на столь отчаянный шаг.

– Если даже для родного отца любовь дочери не аргумент, то она и не может быть аргументом, – подытожил Котэ Кощей. Что ж, я принял решение. Не люди, а Всевышний рассудит, кто из вас прав и кому должна достаться невеста. Перед божьим судом никто не посчитает себя несправедливо обиженным. Мы устроим конное ристалище, по пять всадников с каждой стороны, чтобы исключить любую случайность. Объявляю великий поход. Во избежание кривотолков завтра же все село, слышите, все село рассредоточится вдоль дороги, чтобы ни один поворот, ни один метр не остался без бдительного ока. Ристалище проведем строго по обычаю. Сторона победителя получит невесту, а коня победителя принесем в жертву, как это завещано нашими предками. Да будет так.

– Да будет так, – отозвались все.

Обычай этот столь древний, что своими корнями, несомненно, берет свое начало от язычества. От обычных соревнований конное ристалище отличалось своим религиозным характером. Его устраивали всегда во избежание кровопролития, когда людской спор или конфликт заходили в тупик. Спорящие как бы отдавали себя в распоряжение божьего суда, и уже не людская воля, а Всевышний определял, кто первый, кто победитель или кто прав. После окончания состязания коня победителя убивали, и его отрезанную голову приносили в жертву божеству. Ритуал этот был священным, но у него имелось и простое объяснение: считалось, что первое место и слава победителя даром не даются, и за все это нужно заплатить. Так или иначе, а платить придется. Ведь бог, он не только справедлив, но еще и завистлив к людской славе (явные отголоски язычества), так пусть победитель откупится конской головой и оградит себя от зависти бога. Во время ристалища все жители деревни шли в великий поход (это так и называлось), и длинной цепью выстраивались по обеим сторонам дороги, как бы непосредственно проверяя, все ли правила соблюдены подобающим образом.

…

Десять всадников сорвались с места и пустили своих коней галопом. По обычаю надо было преодолеть десять кругов по широкой ухабистой дороге, поясом охватывающей гору. Зрители, почти все мужское население деревни (присутствие женщин не допускалось, считалось, что женщина может сглазить), расположились по склону горы вдоль всей дороги, и дымя папиросами, с нетерпением наблюдали за скачущими всадниками. С утра подошли жители даже из соседних сел, так что склоны горы были сплошь усеяны народом, даже иголке негде было упасть.

– Бред какой-то, у парня невесту похитили, а мы здесь конное ристалище устраиваем, – недовольно ворчал Коба. – Да за такие вещи в былые времена кровью расплачивались.

– Троянской войны не будет, тем более, что никто невесту не похищал, сама со свадьбы сбежала, – веско возразил Гоги.

– Чего, чего не будет? – переспросили крестьяне, услышав незнакомое слово.

– Кровопролития, говорю, не будет.

– А…, ну это да…

– Будет или нет – это мы еще посмотрим, – не унимался Коба.

– Тише ты, не мешай смотреть, – шикнули на ворчливого старика соседи.

Всадники мчались изо всех сил, не жалея ни себя, ни животных. Первый круг все прошли ноздря в ноздрю, на втором уже стали определяться лидеры: Мераби на своем вороном и еще один всадник с другой стороны. К ним почти впритык шел Левани на своем красно-коричневом жеребце, а дальше за ним, почти не отставая, неслись остальные.

– Давай гони, гони, – орал народ и ерзал на месте от нетерпения.

Всадники прошли еще три круга в том же порядке. С гор подуло свежей прохладой, и над ущельем поднялось солнце, своими лучами осветившее арену сражения. Сама природа, казалось, принимала участие в этой борьбе, и даже деревья на склонах горы шуршали листьями в ожидании чьей-то победы. А нервы людей вот-вот лопнут от нетерпения: когда же кончится этот спор, кто возьмет первенство, не вечно же им мчаться на равных? Всадники на взмыленных лошадях уже шли на последний круг. Левани стал догонять передних, он обошел второго всадника и почти поравнялся со своим соперником. Теперь до победы оставалось совсем немного, но кто, кто из них…? Почему стоящие вдоль дороги люди так орут, толкаются локтями, спорят, нервно затягиваются папиросами и вот-вот с кулаками кинутся друг на друга? Теперь в каждом зрителе проснулась и билась неуемная жажда победы, эта древняя и исконная первобытная страсть к первенству. До финиша оставалось несколько десятков метров, и все ущелье гудело как пчелиный рой.

Левани так и не удалось догнать своего соперника, хотя пенистая морда его коня дышала в шею вороного Мераби. Оба пришли к финишу почти одновременно, только один отстал от другого всего лишь на долю мгновения.

– Э-эх!. – вырвалось у народа. Теперь победитель был определен. Соревнование выиграл Мераби, за ним и оставалась похищенная невеста. Народ вставал со своих мест и направлялся вниз к деревне. Постепенно страсти стали утихать, и разгоряченные людские лица принимали свойственные им обыденные выражения.

Вперед вышел Котэ Кощей, поднял правую руку и призвал всех к тишине.

– Все видели, кто одержал победу?

– Угу…, – монотонным гулом отозвалось людское эхо.

– Что теперь ты скажешь, Нодари, за кого будешь выдавать дочку?

– Что ж, обычай есть обычай. Невеста пойдет за победителя, будем заново играть свадьбу. – Затем отец невесты обратился к Левани, который, понурившись, стоял рядом. – Не держи обиды на меня, это небеса так распорядились. Прими свою судьбу так же, как принимаю ее я.

Левани ничего не ответил, только закусив губу, молча отошел в сторону и скрылся в толпе.

Котэ Кощей достал из запазухи широкий нож с острым лезвием и протянул Мераби.

– Это дело откладывать не следует. Отведи коня к жертвенному камню и отрежь ему голову.

– Что ты, дед, не буду я этого делать. Зачем убивать бедное животное?

– Так заведено, сынок.

– Обычай не требует, чтобы я непременно зарезал коня, – упрямо возразил Мераби.

– Это верно, обычай не требует этого. Ты победитель, тебе и решать, как поступить, но так будет благоразумнее. Небеса завистливы к людской славе, поверь мне, за первенство всегда приходится платить. Не хочешь платить конем, заплати чем-то иным. Предки наши были не глупее тебя, когда ввели этот обычай.

– Что ж, выходит, я и заплачу, а своего коня убивать не стану, не живодер я. Конец двадцатого века уже, а мы все за языческие суеверия цепляемся.

– Тебе виднее. Ты победитель, и никто не имеет права встать между тобой и Всевышним, – с горечью вздохнул старик, – лично я уважаю твое благородство.

Свадьбу заново сыграли уже через несколько дней. Невеста вновь появилась в белом свадебном платье, только жених теперь был иной, но на свадебный праздник это никак не отражалось. Гости веселились и пили вино, молодежь танцевала, столы ломились от угощений, а кувшинам с вином не было числа. Пошли тосты длинные, разные, под конец помянули всех отсутствующих, почивших родителей и предков – это как полагается, кто-то в своем тосте помянул и мамелюка, и при упоминании этого имени веселье как рукой сняло, будто печаль свою невидимой печатью поставило на всех.

– Помянем, друзья, негоже нам его забывать, – произнес Котэ Кощей и перекрестился, и даже дети, резвящиеся у столов, приумолкли и, почувствовав нечто неладное, превратились в слух.

– Великий был воин, вон, сколько воды утекло, сколько поколений сменилось, даже его могильного камня сегодня не сыскать, но каждый из нас носит память о нем в своем сердце.

– А почему мы его помним, дедушка? – неожиданно спросил шестилетний мальчик, внук Кобы.

Котэ Кощей подхватил мальчика, усадил на колени и стал терпеливо объяснять:

– Случилось это очень давно, враг напал на нашу деревню, был он многочисленен и беспощаден. Наши мужчины полегли в неравной схватке, женщин и детей увели в плен, и вместе с ними – одного маленького мальчика, ему тогда было столько же лет, сколько и тебе. Продали его в Стамбуле на невольничьем рынке, так он и попал в школу мамелюков. Вырос наш мальчик знатным воином и прославился во многих сражениях. Вот Гоги в своих книгах вычитал, что он даже против Наполеона воевал, когда тот в Египет пожаловал. Был он правой рукой правителя, со временем сам мог занять его место, но неожиданно бросил все, отказался от власти, богатства и славы и отправился на поиски своей родины. К тому времени родной язык он уже позабыл, даже имени своего настоящего не помнил, и как его родина называлась – не знал, ведь увезли его маленьким и вырос он на чужбине.

– И что было дальше, дедушка?

Котэ Кощей грустно вздохнул и пожал плечами.

– Этого никто не знает, до нас дошло лишь предание о человеке, который хотел вернуться домой, и хочется верить в лучшее. Но, а остальное не для детских ушей. – Старик спустил ребенка с колен и продолжил свой рассказ. – Предание гласит, что был он мужчина видный, красивый, женщины от него без ума были, мужчины, соответственно, завидовали, ненавидели и боялись его.

– Такого молодца, наверное, и на собственную свадьбу опасно пригласить, еще невесту уведет, – заметил Коба и украдкой бросил кривой взгляд на сидящего невдалеке жениха.

– А я хотел бы на такого человека посмотреть, – мечтательно произнес Гоги.

– Я могу это устроить, – отозвался Мераби.

– Как это?

– Очень просто: приглашу его на мою свадьбу.

При этих словах все невольно примолкли и с удивлением посмотрели на Мераби.

– Ты пьян, мы все тоже пьяны, – ворчливым голосом пробормотал Коба, – вот и несешь всякую чушь. Ведешь себя так, будто сегодня весь мир принадлежит тебе, а завтра все равно умирать.

Мераби, действительно, был уже пьян, и осторожные слова соседа только подзадорили его воображение.

– Он на том свете, ты на этом; как же его пригласишь в гости, где встретитесь?

– На кладбище, где ж еще, только там и может состояться такая встреча. Люди, великий поход еще не кончился, айда все на кладбище, коня мне!

Сидящая за столами пьяная ватага живо отозвалась на этот призыв, все с шумом повскакивали с мест и дружно высыпали во двор. Каждому любопытно было поглазеть, во что может обернуться такая шутка. Вино ударило в голову не только Мераби, поэтому мало кто прислушался к увещеваниям стариков. Спустя полчаса вся толпа уже устроилась перед кладбищем, сели кто где мог.

– Мамелюк, я приглашаю тебя на свою свадьбу! Выходи, видишь, все село пришло за тобой! – выкрикнул Мераби и застыл в ожидании.

Была уже поздняя ночь, полная луна мрачно освещала торчащие из-под земли кресты, и лишь отдельные смешки и реплики из толпы нарушали эту тишину.

– Видишь, Мераби, пренебрегает он твоим гостеприимством.

– И знать тебя не хочет.

Мераби был пьян, и насмешливые замечания соседей только распалили его самолюбие. Верхом на коне он пробрался вперед и, набрав полную грудь воздуха, выкрикнул:

– Ежели ты пренебрегаешь моим гостеприимством и не хочешь со мною знаться, оскорбляя этим меня, то тогда лежи, где лежишь, там тебе самое место!

В тишине слышен был лишь шум горной реки, протекавшей по дну ущелья, да холодный ветер дул со стороны гор, плавно покачивая тонкими ветвями деревьев.

Гела подошел к брату и, погладив гриву коня, обратился к нему:

– Ладно, герой, видишь, никого нету. Хватит дурачиться, поздно уже.

– Пожалуй, ты прав, видно, я дурака свалял, – парень понемногу пришел в себя, и ему теперь было даже неловко за свою выходку. Назад все возвращались молча.

– Ну и глупость мы сморозили вчера ночью, – вспоминали соседи на следующий день и с укоризной поглядывали друг на друга. – Беспокоить покойника – нехорошо это.

– Странный вчера я видел сон, – неожиданно произнес Мераби. Обычно сны бывают неяркие и испаряются в первые же секунды после пробуждения, так что после и не вспомнишь, что к чему, а тут как наяву, видение яркое: лицо жесткое, борода с сединой и шрам на щеке от сабельного удара. Одним словом, это был он, мамелюк.

– И что он хотел?

– Сказал, что оскорблен моим издевательским приглашением и вызывает на поединок. Он будет ждать меня на кладбище каждую ночь до самого рассвета.

– Это уже белая горячка, – с укором произнес Гела, пить тебе надо меньше, брат.

– А что он еще говорил? – поинтересовался Гоги, явно заинтригованный услышанным.

– Еще добавил, что если я уклонюсь от поединка, то моя жена станет его женой. Странно, но выразился он именно так.

– И что ты намерен предпринять?

– Пойду и высплюсь хорошенько, а что мне еще делать? Голова трещит, будто вот-вот взорвется.

– Ну иди, отоспись, после такой свадебной ночи сон тебе только на пользу пойдет.

Когда Мераби нетвердой походкой удалился, соседи стали меж собой перешептываться.

– Ох, не стоило задевать покойника, мертвые – они злопамятные.

– Да ладно, у парня просто от выпитого вина воображение разыгралось, всякое бывает.

– А я слышал, что мамелюки были людьми жесткими и даже черствыми.

– Еще бы им не быть черствыми: люди без роду и племени, без родных и близких.

– Я думаю, если тот мамелюк был бы жив, он повел бы себя именно так, как описал Мераби.

– Ну и слава богу, что он умер, вероятно, лет двести назад.

– И то верно…

На третий день после свадьбы Эльзе стало плохо. Она мыла посуду, когда почувствовала себя дурно. Кровь хлынула изо рта, и тарелки с треском посыпались на пол. Молодая женщина, с трудом перехватив дыхание, села на кровать, и через мгновение сознание ее провалилось во тьму. Спустя два часа привезенный из районной больницы врач констатировал глубокую кому.

– Мы положим ее в больницу и подключим искусственное дыхание, остальное как бог даст: организм молодой, крепкий, будем надеяться на лучшее, нужные лекарства я выпишу.

– А когда она очнется? – с нетерпением переспросил Мераби.

– Трудно сказать, – врач поморщился и поправил очки, – через день, неделю, а может и… Вы должны быть готовы к любому исходу, к сожалению, все очень серьезно.

Эльзу отвезли в больницу на «скорой», Мераби вернулся назад под вечер. Некоторое время ходил молча мрачнее тучи, потом достал автомат и стал чистить.

– Зачем тебе оружие? – с беспокойством спросил брат.

– Гоги говорил, что мамелюки выше всего ставили воинскую честь. Я мужчина, и он мужчина, будем драться.

– Совсем спятил, отдай автомат.

– Ты что, не понимаешь, если я откажусь от поединка, он заберет Эльзу.

– Не приставай к нему, Гела, видишь, парень не в себе. Пусть сходит на кладбище, ну что там может произойти? Посидит один, успокоится, а завтра вернется домой, – Нодари взял родственника под руку и отвел в сторону.

– Не могу его одного оставить, ты же видишь, он не в себе.

– Тем более, не нужно его трогать, только спровоцируешь на какую-нибудь глупость.

Гела только кивнул и покорно вышел из комнаты.

…

– Совсем он рехнулся на почве своего видения, и близко к себе никого не подпускает, даже брата родного.

– Что же он надумал, идти с оружием на кладбище – это все равно, что вызывать смерть на поединок.

Эти пересуды соседей Мераби слышал краем уха, но теперь ему было все равно, что о нем подумают. В предстоящую ночь все и должно решиться: либо он спасет Эльзу, либо потеряет ее навсегда.

Была уже ночь, когда он подошел к кладбищу. Лунный свет тускло освещал темные силуэты могильных плит и криво торчащих крестов. Скрестив ноги, он сел возле чьей-то могилы, заряженный автомат положил рядом и весь застыл в ожидании. Прошел час, другой…, он все так же неподвижно сидел, а вокруг царила тишина. Скоро рассвет, поединок, если ему суждено состояться, откладывать было уже некуда, и в голову лезли тревожные мысли: «Он заберет Эльзу, и тогда мне не жить, но как сразиться с человеком, который умер двести лет назад? Как это должно произойти?»

Когда первые лучи солнца коснулись земли, он понял, что никто уже не прийдет, и если прийдется драться, то только с самим собой, и драться надо честно, без обмана. Мераби бросил взгляд на лежавший рядом автомат и вспомнил слова Котэ Кашея: «Идти на кладбище с оружием – все равно что вызывать смерть на поединок».

«Он не придет сюда, потому что мертв уже давно, а оттуда еще никто не возвращался, но если я не выйду на поединок, он заберет мою женщину, и я не смогу этому помешать», – промелькнула в голове тоскливая мысль. «Мертвые не могут вернуться в наш мир, это правда, но зато мы, живые, можем отправиться в мир мертвых. Это дорога в одну сторону, и в конце этого пути меня будет ждать он», – Мераби взял автомат, повернул дулом к себе, и в предрассветной тишине раздался одинокий выстрел.

Хоронили Мераби всей деревней, шедшие за гробом люди, с опаской оглядываясь вокруг, полушепотом судачили: «Зря он коня своего пожалел и не принес в жертву… Что с того, что Гела, узнав о смерти брата, тут же пристрелил ни в чем неповинное животное, уже поздно было что-то исправлять».

– Говорил же я, за первое место всегда приходится платить. Зачем молодежь нас, стариков, не слушает, – жаловался на похоронах Котэ Кощей.

На следующий день после смерти мужа Эльза неожиданно для всех вышла из комы и пошла на поправку. Она оставалась еще слаба, но борьба за жизнь была выиграна, и никто не мог сказать, чудо это было или совпадение. Только выйдя из больницы молодая женщина узнала, что стала вдовой, и теперь ее ждала долгая и тоскливая жизнь одинокой меченой вдовы. Ведь после такой истории ни один благоразумный молодой человек не польстился бы на ее красоту. Что бы там ни говорили, но жизнь женщины в наших краях не мед, и это поистине так.

Коте Кощей, так все его звали в деревне, был глубоким стариком. Сколько лет ему, он и сам не помнил, но что больше ста, это уж точно. Когда он умер первый раз, ему исполнилось семьдесят семь. Его уже и в гроб положили, и свечку у изголовья зажгли, собираясь хоронить на следующий день, а он вдруг взял и ожил. Прийдя в себя, он поведал людям о том, что с ним произошло: иного объяснения собственного воскресения все равно нельзя было придумать. Со смешанным чувством страха и любопытства слушали соседи и близкие старика, а рассказал он следующее.

– Будто я спал и проснулся. Передо мной сидит пожилой мужчина в старом потертом костюме и как заговоренный твердит: «Вспомни нужные слова. Пока не произнесешь их вслух, ты не сможешь умереть». Потом я окончательно пришел в себя, вижу: лежу в гробу, а вокруг вы стоите и оплакиваете меня.

– Ну и ну, – удивлялись соседи.

– И что же это могло значить?

– Дело в том, что с этим человеком в потертом костюме я встречался и раньше. В молодости со мной произошла одна странная история. До сих пор об этом никому не рассказывал, полагая, что все это мне просто померещилось или приснилось, а вот теперь не знаю…

– Да не тяни ты за душу, расскажи, что там с тобой приключилось? – взмолились заинтригованные соседи.

– В ту пору мне едва исполнилось тридцать, молодой еще был, легкомысленный. Именно тогда он и заявился в мой дом. Случилось это под вечер, погода стояла отвратительная, дождь лил как из ведра, а в небе не переставая громыхало, даже из дома страшно было выйти. Слышу – стук, открываю дверь – а на пороге человек стоит. В такую погоду собаку на улицу не выгонишь, как же мне было его не впустить? Я сразу понял, кто передо мной. Во-первых, как уже сказал, дождь лил как из ведра, внутри дома тоже страсть что творилось, а он был весь сухой, будто целый день под палящим солнцем находился; притом, глаза его были пустыми, именно что пустыми, без цвета и выражения, как у слепого. Одним словом, нечистая сила. Вот такие дела.

– Брешешь, – не выдержав, перебил один из соседей.

– В том-то и дело, что нет, – печально вздохнул Котэ Кощей. Он был в старом потертом костюме, а под мышкой держал объемистый портфель. Войдя в дом, гость бесцеремонно уселся за стол, раскрыл свой портфель и стал доставать оттуда какие-то бумажки и бланки. Теперь он походил на сельского бухгалтера из колхозной конторы. Надо сказать, что в ту ночь я был дома совершенно один, жена с детьми уже несколько дней гостила у своих родителей.

– Вижу, узнал меня, – обратился гость ко мне, закончив раскладывать на столе бумаги.

Я не знал, что и ответить, и молча смотрел на него, от страха даже во рту пересохло.

Заметив это, он ободряюще улыбнулся и хлопнул меня по плечу:

– Да не бойся, я же к тебе в гости пришел. Такая вот отвратительная погода, спасибо, что приютил. Не люблю в долгу оставаться; проси, что хочешь – все исполню.

«Ага, а взамен…?», – подумал я.

По выражению лица гость уловил мою мысль и громко рассмеялся:

– За свою душу испугался, глупый ты человек?! Что такое душа? А может, ее и вовсе нету? Вот умрешь и останешься ни с чем. А жизнь – вот она, перед тобой. Хочешь – богатым сделаю, все тебе завидовать будут, или красавцем писаным – женщины по тебе с ума будут сходить. А может, прославиться хочешь – сделаю знаменитым, весь мир о тебе узнает. Ты только попроси, я ведь всемогущ. И учти, тебе несказанно повезло: не каждому смертному я являюсь с таким предложением. Ну, не будь же дураком, не упускай своего шанса, всю жизнь ведь потом жалеть будешь, я-то уж знаю…

И впрямь, как можно было отказаться от такого? Нечистая сила говорила правду: упустив я такую возможность, от досады в ад превратилась бы вся моя дальнейшая жизнь. Заметив на лице моего гостя самоуверенную ухмылку, сразу понял: продавай-не продавай душу, ада мне все равно не избежать, и стал ломать голову, как выкрутиться из этой беды. Вы ж меня знаете, человек я не глупый, а когда приспичит, мозгами поневоле шевелить начнешь. Вот и придумал выход.

– Хочу бессмертия, – выпалил я после некоторого раздумья.

Гость от неожиданности даже тихо присвистнул, а самоуверенная ухмылка мигом исчезла с его лица.

– Может, что другое попросишь?

– Нет, хочу бессмертия, и все тут.

– Это что ж такое получается, решил надуть меня самого? Если будешь жить вечно, как тогда я смогу получить твою бессмертную душу?

– Не знаю, это уже твои проблемы. Обещал выполнить любое мое желание – вот и выполняй, а не то ступай прочь.

– Жить вечно, – задумчиво произнес гость, – что ж, я слов на ветер не бросаю. Хочешь быть бессмертным – будь им, договор составлять не станем – смысла нету. Если я выполню свое обещание, то ты никогда не умрешь, а если умрешь – то, выходит, я нарушил свое обещание и не вправе требовать твою душу.

Видно было, что он потерял ко мне всякий интерес. Недовольный своим промахом, гость спешно стал собирать со стола разложенные бумаги и бланки, засовывая их обратно в портфель. На пороге он неожиданно повернулся, и по его лицу скользнула зловещая ухмылка:

– Жить вечно…, а тошно не станет?

– Нет, не станет.

– Ну, ну, – сквозь зубы пробурчал он, – на всякий случай скажу тебе слова заклинания. Если устанешь жить, произнеси их вслух, и ты сразу умрешь, только произнеси их тогда, когда действительно решишь умереть, не раньше. – На прощание он сказал мне эти слова, на том и расстались.

Так ли это было на самом деле, как рассказал все Котэ Кощей, или нет, одному богу известно, но услышанное произвело на всех сильное впечатление.

– А может, тебе все это померещилось? – допытывались некоторые.

– Вы же видели, как я лежал в гробу, даже могилу для меня вырыли, – возражал старик.

– А вдруг это был лишь сон? Лекарь из соседней деревни рассказывал, что бывают такие сны: человек не дышит, сердце его не бьется, но это всего лишь летаргический сон.

– А как узнать, сон то был или явь?

– А ты произнеси те слова, и узнаешь.

– Боюсь, он ведь предупредил: скажешь эти слова вслух, и сразу умрешь, а умирать я не собираюсь.

– А может, и не умрешь. Ты хоть один раз шепотом скажи, кроме нас никто и не услышит.

– Еще чего, умирать – то буду я, а не вы, хоть распните меня, ничего я вам не скажу.

Шли годы, потом десятилетия. Котэ Кощею давно перевалило за сто, но он все никак не мог насытиться жизнью. На все уговоры открыть людям слова заклинания только отмахивался. Родные тоже пару раз пытались вытянуть из его уст эти тайные слова, но так ничего и не добились. Все его сверстники уже давно ушли в мир иной, даже из сыновей в живых никого не осталось, и только к нему одному смерть забыла дорогу. Тело его иссохло и сморщилось, став похожим на египетскую мумию: ходячий мертвец – и только. В деревне все его сторонились, стараясь не замечать, только иногда кто-нибудь возьмет да и спросит: «Не пора ли тебе произнести те слова?»

Котэ Кощей в ответ только руками махал.

– Нет…, не просите…, не могу я вам эти слова сказать, еще жить хочу.

– Ну тогда засохни вот так заживо, – ворчали раздасодованные соседи.

Люди никак не могли простить старику его долголетие. Зависть и любопытство не давали им возможности быть великодушными, и теперь только одни проклятия и насмешки слышались за его спиной.

Устал Котэ Кощей от такой жизни и сказал себе: «Будь что будет, скажу я эти проклятые слова, пора и мне умереть; и только собрался произнести заклинание, да не вспомнил… Оказалось, за давностью лет он и впрямь позабыл нужные слова. Как ни старался вспомнить, ничего не получалось. Так и застрял он в этой жизни навсегда, всеми отвергнутый и презираемый, но теперь люди не верили ему, и жалобы старика их только раздражали:

– Ничего ты не забыл, ненасытная твоя душа, прикидываешься, да и только.

– И не стыдно тебе столько времени жить на свете? Чего ходить по земле, твой век давно уже вышел?

И тогда Котэ Кощей навсегда ушел из деревни в лес, что за кладбищем. Здесь, вдали от людей, он нашел свое последнее убежище.

…

Врач сидел за столом и размашистым почерком заполнял историю болезни.

– Вы просто переутомились. Тем более, сейчас лето, в городе невыносимая жара. Съездили бы в горы или хотя бы на несколько дней за город.

Ираклий обреченно развел руками:

– Не могу – работа.

– Работа вам не поможет, если ваше здоровье ухудшится.

– У меня обнаружено что-то серьезное? – встревоженным голосом переспросил пациент.

– Ничего серьезного, во всяком случае, пока, но следить за своим здоровьем никому не помешает. Я вам выпишу рецепт, лекарство будете принимать регулярно, и побольше свежего воздуха. Через неделю придете на повторное обследование, а теперь прощайте, можете идти.

Выйдя из кабинета, Ираклий плотно прикрыл за собой дверь и только собрался покинуть приемную, как внезапно зашипел стоящий на столе динамик и оттуда донесся голос главврача, от первых слов которого Ираклий застыл на месте и весь превратился в слух. Видно, невнимательная секретарша, покидая кабинет, забыла отключить микрофон, а сидящий в кабинете главврач, ничего не подозревая, мирно продолжал беседовать со своим заместителем, не догадываясь, что каждое слово его может быть услышано тяжелобольным пациентом, только что вышедшим от него. Собственно, то, что он – тяжелобольной, Ираклий узнал только что, вслушиваясь в разговор двух медиков.

– В принципе, он уже обречен, рано или поздно, случится удар, и к сожалению, мы здесь бессильны, – голос главврача в динамике звучал как-то буднично уверенно.

– Да, помочь ему уже нельзя, – подтвердил другой медик, – достаточно небольшой нагрузки на сердце – и летальный исход неизбежен.

– И когда это может произойти? – спросил главврач.

– Через несколько недель, несколько месяцев, а может, прямо сейчас; господи, да в любой момент, ты же видел его рентгеновские снимки.

– А благоразумно ли, что мы его вот так просто отпустили?

– А чем мы здесь можем помочь? Наоборот, ему сейчас гораздо полезнее быть на воздухе, а не в закрытой палате, больничная койка только сократит его дни, да и наши показатели, если он умрет здесь, от этого не улучшатся. Рассуди сам, нужен ли нам еще один безнадежно больной: ведь кто заплатит за его содержание и лечение, которое стоит немало, кто за это будет платить? Но главное, ему нельзя волноваться и нервничать, вообщем, никаких стрессов. Поэтому я счел нужным скрыть от него истинное положение его состояния.

– Ты прав, – вздохнул главврач, – ну а как дела с новыми лекарствами? – Дальше беседа перешла на совсем другую тему, а по коридору послышались легкие шаги секретарши. Ираклий резким движением распахнул дверь и выскочил из приемной, при этом чуть не опрокинув девушку, державшую в руках кувшин с водой.

– Потише вы, куда несетесь, словно угорелый! – прокричала та вслед.

Улица своим светом и шумом словно оглушила его. Он несколько секунд стоял неподвижно, будто приходя в себя, а в голове роились мрачные мысли. «Да, мне известно, что человек смертен, и рано или поздно, он умирает, но по большому счету, я ведь чувствую, что весь этот мир существует ради меня, вокруг меня, и если я умру, тогда зачем все это, для чего?» Ираклий знал, что мысли эти банальные и даже глупые, но ничего не мог с собой поделать. Теперь мысли эти не казались ему банальными и, тем более, глупыми, а самыми что ни на есть важными и серьезными.

Он спустился по лестнице и направился вдоль улицы. На перекрестке перед площадью стояла людская толпа, среди которой мелькали журналисты с видеокамерами. Объективы были направлены в одну сторону. Обернувшись туда, Ираклий увидел средних лет лысого мужчину с канистрой бензина в руках. Он что-то кричал, но слов его не было слышно.

– Чего это он? – спросил кто-то рядом.

– Грозится, что обольет себя бензином и устроит самосожжение.

– Он что, политик или просто сумасшедший?

– Да нет, его недавно с работы уволили, а дома жена и трое детей, кормить их нечем.

– А журналисты откуда взялись?

– Так ведь он сам их и позвал, чтобы сняли все это, вечером по телеку будут показывать в девятичасовых новостях. Вон видишь, операторы уже камеры наводят.

– А толпе чего здесь надо?

– Да интересно ведь, не каждый день такое увидишь.

– Почему никто не отберет у этого несчастного канистру? – вмешался в разговор Ираклий.

– Не знаю, все стоят, – осведомленный сосед неловко поежился.

– Что же, столько народу вокруг собралось, и все так и будут безучастно смотреть на это самоубийство?

– Тебе нужно, вот ты и вмешивайся, а мне неприятности ни к чему.

– А вообще-то ведь есть специальные службы для подобных инцидентов, где же полиция? – спросил чей-то голос.

Кто-то в толпе стоял, кто-то покидал место происшествия, одни громко возмущались, другие молча наблюдали за происходящим.

– Маркеса бы сюда. Ну, натуральная хроника заранее объявленной смерти.

В это время лысый мужчина поднял канистру над головой, и прозрачная жидкость полилась сначала на голову, а потом и на одежду. Через мгновение вспыхнуло яркое пламя. Журналисты включили микрофоны, операторы направили видеокамеры в упор, а заинтригованная толпа еще больше зашумела и подалась вперед.

Пламя переметнулось на одежду, еще миг – и было бы поздно, но неожиданно мужчина то ли от страха, то ли от боли пронзительно закричал и начал срывать с себя одежду, а затем проворно прыгнул в брызжущий неподалеку фонтан. Огонь на теле мгновенно потух, только совсем рядом догорали сброшенные лохмотья.

Наконец появились несколько полицейских, они вытащили из фонтана полуголого мужчину, на лице которого застыла жалкая улыбка. Теперь он чем-то напоминал маленького ребенка, потерявшегося в большом и чужом городе. Стражи порядка посадили бедолагу в черный ворон и куда-то увезли. В толпе кто-то свистнул, кто-то съязвил, послышались отдельные смешки, и только журналисты с разочарованием укладывали аппаратуру в машину: сенсационного материала явно не получилось. Все это больше походило на комедию, чем на драму.

«И надо же было именно сейчас наткнуться на такое», – подумал Ираклий. Город, где он провел большую часть своей жизни, теперь казался ему чужим, злым и бесчувственным. «Если я сейчас упаду на улице и умру, никому до меня просто не будет дела. Я буду умирать, а люди будут просто проходить мимо, спеша по своим делам, да разве только я… Господи, живем в миллионном городе, а на самом деле каждый из этого миллиона одинок, словно на необитаемом острове. Одиночество в большом городе среди людей, куда от него деться?»

Ираклию еще раз вспомнился потерянный и жалкий вид лысого мужчины, когда полицейские под насмешливые выкрики толпы заталкивали его в машину. Город, словно огромный каменный мешок, давил и душил – ни вздохнуть, ни пошевелиться.

…

Позади послышался протяжный сигнал, стук колес, и через минуту из-за поворота выскочил состав поезда. Немного оглушенный, Ираклий отскочил подальше от рельс и прижался к бетонной стене. В ночной тишине горели только две передние фары электровоза, и ощущение было такое, будто рядом мчится какое-то огромное доисторическое чудовище. Чудовище, изрядно прошумев, промчалось мимо и скрылось за следующим поворотом. Еще некоторое время слышен был стук колес, а потом наступила девственная тишина, которую нарушало только журчание реки да квакание лягушек. Река протекала рядом, по ту сторону железнодорожного полотна, и теперь под тусклым лунным светом казалась серебристой. А по другую сторону поднималась покрытая буйной растительностью гора.

Ираклий шел по рельсам, еще с детства прекрасно помня, что это единственная дорога в этом диком и заброшенном крае. Ему было восемь лет, когда дед продал доставшийся от предков деревянный дом в деревне и их семья окончательно переселилась в город. Сколько времени кануло с тех пор, сколько воды утекло: деда давно уже нет в живых, а он сам теперь – взрослый мужчина, которому давно перевалило за сорок, но, и Ираклий это прекрасно осознавал, никогда потом он не был таким свободным, беззаботным и счастливым, как в те годы, когда маленьким мальчуганом бегал по склонам этих гор, вместе с соседскими ребятишками плескался в серебристых волнах тихо журчавшей реки, а вечерами, уставши от беготни и игр и присев где-нибудь на крутом склоне, слушал эту воцарившуюся вокруг божественную тишину. Странно, что за все тридцать пять лет он так ни разу и не нашел время, чтобы вырваться из города и навестить эти места. Все некогда было, но теперь он твердо решил: если ему суждено умереть, то пусть это произойдет здесь, а не в том душном и чужом городе. «Ну, прямо как у Гомера: Одиссей и его долгий путь возвращения домой», – промелькнуло в голове. Эта история о человеке, долго скитавшемся на чужбине и, несмотря на все трудности и невзгоды, не потерявшемся, как песчинка, а вопреки всему вернувшемся и отстоявшем свое место под солнцем, была всегда близка Ираклию. Одиссей скитался на чужбине двадцать лет, он носится по океану жизни с тех пор, как родители продали родовой дом в деревне и переехали в город. Тот последний день в деревне запомнился еще и тем, что у соседей родилась девочка, которую, как Ираклий потом узнал, назвали Марикой. Он уехал, а она родилась. Теперь ей тридцать пять: почти в два раза больше, чем тот срок, который боги определили Одиссею на скитания. Уже взрослая, зрелая женщина, наверное, имеет собственных детей; и за все время, что она живет, Ираклий ни разу не видел своего дома. Иногда даже казалось, что жизнь Марики, которую он не знал, каким-то мистическим образом была связана с его судьбой, и кто знает, может быть, она и была его Пенелопой. Как-то не верилось, что на этой земле обетованной его могла достать костлявая рука смерти. Здесь он родился и впитал первые радости жизни, здесь, среди этих гор, он снова вернет свои жизненные силы.

Он шел в темноте, по наитию, напрягая память и вспоминая дорогу своего далекого детства. Где-то впереди должен быть небольшой горный ручеек, оттуда поднимается вверх крутая тропа, ведущая к деревне. Сама деревня также находится на склоне горы как орлиное гнездо, скрываясь среди окружающего ее дремучего леса, но ручья не было видно, и Ираклий не знал теперь, как быть. Может, за эти годы он иссяк или его забетонировали, закрыв выход. Как же теперь найти дорогу, если, вероятно, и тропы не осталось? Единственное, что оставалось, это идти дальше, до пересечения с горной речкой. Вытекающая из огромного черного ущелья, она устремлялась под железнодорожный мост и впадала в другую реку, но в отличие от последней, такой спокойной и тихожурчащей, горная речка была буйным и шумным созданием природы. И впрямь, вскоре впереди послышался шум и плеск воды, без сомнения, это была она. Железная дорога вела на мост. Ираклий сошел с насыпи и наощупь спустился вниз. Оказавшись у берега, он стал подниматься вдоль русла, хорошо помня, что выше по течению должен быть водопад. Ощущения были как в сказке: «Неужели сбылось?! Неужели он опять здесь, среди этих гор?! Как это глупо, за тридцать пять лет ни разу не вернуться сюда, хотя часто мечтал об этом. Если бы не эта болезнь, то наверное, так и не удалось бы повидать здешние места, услышать знакомый с детства шумный плеск бьющихся о каменистые утесы темных волн, вдохнуть запах диких ущелий. А вот и водопад». Ираклий даже остановился в недоумении. Он хорошо помнил это место: сколько раз сидел на краю его, взирая на устремляющийся вниз поток воды. Водопад тогда казался ему огромным и опасным, а теперь воочию убеждался, что – так себе, метра три высотой, намного меньше, чем представлялось его детскому воображению; даже почувствовал некоторое разочарование. Вот придет сейчас и что увидит: село как село, и ничего особенного, как это казалось в детстве. Ведь воображение ребенка отличается от воображения взрослого человека, и тогда получается, что он зря пустился в этот путь в надежде встретиться со своим детством. Да и как отреагируют сельчане, увидев чужого человека, бесцельно слоняющегося по селу? Глупо все это, бродить здесь как Марсель Пруст в поисках утраченного времени, так тот хоть по страницам своих книг бродил, а не по колючим кустарникам и каменистому берегу. Ни дороги, ни тропинки, хорошо еще, что ночь и никто не видит, как взрослый дядя, свалившийся бог знает откуда, карабкается по крутым склонам. Наверное, все-таки нужна некоторая смелость, чтобы, не боясь разочарования, вернуться в свое прошлое.

Ираклий присел на камень и стер пот со лба. Он уже порядком устал и теперь оглядывался по сторонам, стараясь определить в ночной тьме, где он находится. Выше по течению должна находиться пещера, из которой и вытекала горная речка. Пещера, помнится, была темная и глубокая, а потолок ее весь усеян летучими мышами. Где-то здесь нужно свернуть в сторону и подняться в гору, на вершине которой находится сельское кладбище. При воспоминании о кладбище Ираклия пробрала дрожь. Неужели сейчас, ночью, ему одному придется держать путь среди заброшенных могильных плит?

Он помнил, ему тогда было пять лет, когда впервые узнал о смерти. Он играл во дворе, бабушка где-то рядом мыла посуду. Вдруг он поднял голову и заметил поднимающихся в гору одетых в черное людей. Дорога по склону была извилистая, и необычная процессия издалека походила на ползущую вверх огромную черную змею.

– Бабушка, смотри, что это за люди? – показал маленький Ираклий на гору.

– Они идут на кладбище, внучок.

– Зачем?

– Дядя один умер, вот его и хоронят.

– А что значит «умер»?

– Как тебе сказать: каждый человек, рано или поздно, умирает, то есть, перестает жить, и тогда его ложат в гроб, везут на кладбище и зарывают в землю.

– Бабушка, а почему человек умирает?

– Так положено, мы все умрем, когда придет наше время.

– И я когда-то умру?

– Ну, до этого еще очень далеко, маленький.

– А все-таки, я тоже умру?

Бабушка отложила тарелку в сторону и задумалась.

– Все люди умирают, малыш.

Эта новость стала для Ираклия целым открытием. Значит, все люди умирают, и его тоже когда-нибудь понесут на гору и…

– Бабушка, а что такое кладбище?

– Это место такое. Когда человек умирает, его несут туда и хоронят.

Ираклий не помнил, что еще сказала бабушка, но то обстоятельство, что он обязательно умрет и его понесут хоронить на гору, крепко засело в памяти ребенка. Кладбище с его торчавшими из-под земли крестами теперь казалось таинственным и страшным местом, одновременно ужасным и притягивающим. Все вокруг радовало его: высокие горы, полутемное глубокое ущелье с холодной горной речкой и водопадами, серебристая река в долине по ту сторону железной дороги; одно только кладбище на горе страшило и отпугивало, будто грозное напоминание о том, что вся эта радость и праздник жизни не вечны. Впоследствии Ираклий где-то в глубине души сохранил это почтительно-боязливое отношение к кладбищам, и хотя самому себе в этом не признавался, всегда чувствовал себя неуютно среди пустых могильных плит. И теперь он опять ощутил знакомую неприятную дрожь от мысли, что ему придется ночью пройти через это место.

Ираклий не был исключением, вся деревня его слыла особенной в том смысле, что у жителей ее сложились особые отношения со смертью и со всем тем, что с ней связано. Может, объяснением тому служили странные и необъяснимые вещи, часто происходившие в этих местах. Ему вспомнилась одна история из далекого детства. Умерла в деревне богатая женщина, и перед тем, как похоронить, родные положили в гроб ее золотые украшения. В первую же ночь после похорон двое воров раскопали лопатами свежую могилу, вскрыли гроб и стали срывать с трупа золото; одно кольцо с бриллиантом крепко сидело на пальце и не поддавалось; тогда вор, что постарше, достал из кармана острый нож и одним махом отрезал покойнице палец с перстнем. И тут на дне могилы раздался душераздирающий крик. Умершая женщина, схватившись за окровавленную руку, приподнялась и села в гробу. Вор с ножом умер тут же от разрыва сердца, а другой, который помоложе, разом выпрыгнул из двухметровой могилы и пустился наутек. По слухам, тогда ему шел семнадцатый год, но за ту ночь он поседел как глубокий старик. Сама женщина, очнувшись от боли, долго не могла понять, где находится. Обливаясь кровью, она еле вылезла из могилы и, спустившись в деревню, вся изодранная, явилась в свой дом на собственные помины. Можно было себе представить, какой переполох там поднялся. Врачи уже впоследствии установили, что на самом деле она была не мертва, а спала летаргическим сном, и только резкая боль, нанесенная ножом, смогла разбудить ее. Женщина эта прожила еще семь лет, и маленький Ираклий не раз видел ее идущей по деревенской улочке с перевязанной рукой. А когда она умерла уже на самом деле, ее долго не решались хоронить.

Вторая история произошла с деревенским мальчиком. Мальчик этот жил в другом конце села, и Ираклий знал его только издали. Случай, произошедший с ним, был одновременно и ужасным, и необычным. От прикосновения к оголенному проводу его насмерть ударило током, а после похорон он очнулся в могиле: видно, электрический заряд ушел в землю. Один случайный прохожий услышал приглушенный детский плач, прислушался, и к ужасу своему обнаружил, что плач идет из-под земли. От страха и смятения он ничего не смог предпринять, а сломя голову побежал в деревню звать людей на помощь. Пока крестьяне вооружались лопатами, поднялись на гору и раскопали могилу, мальчик задохнулся от нехватки воздуха. Смерть его была ужасная, в полной темноте и одиночестве, а внутренняя сторона крышки гроба вся была исцарапан ногтями. Похоронили несчастного мальчика уже во второй раз.

Не зря жители соседних сел деревню эту называли заколдованной и часто даже отказывались отдавать туда замуж своих дочерей. Как насчет села, бог его знает, но то, что лес позади кладбища был каким-то потусторонним и в нем происходили вещи весьма странные, в это вся деревня верила свято. Ведь и само кладбище находилось на его опушке, как бы являясь границей между этим и потусторонним миром, и даже самые смелые охотники это место обходили стороной. Ведь по поверию, души умерших с кладбища переселялись прямо в лес и там продолжали свое существование. Поговаривали даже, что в лесу была расположена еще одна деревня, в которой проживали все покойные жители деревни первой, и хотя не было тому очевидцев, утверждали, что вторая деревня точь-в точь была похожа на первую. А еще ходил слух, что очень редко, может, раз в сто лет, души покойников, приняв человеческий облик, выходили из леса и спускались в деревню. Такую душу в просторечии называли нелюдом. Единственное, что отличало нелюда от живого человека, было то, что боли он не чувствовал и раны его не кровоточили. Жители деревни искренно верили, что нелюди были единственными существами, способными поведать о том, что происходит с человеком после его смерти. Конечно, все это можно не воспринимать всерьез и посмеяться как над сказками и небылицами, но только на расстоянии и днем, а не ночью, да еще вблизи этих мест.

Где-то далеко послышался петушиный крик. Ираклий очнулся и, встряхнув головой, отогнал от себя нехорошие мысли, попутно обругав себя за суеверие. Пора уже было двигаться в путь. Скоро рассвет, и было бы странно и неудобно, если кто-то вдруг застанет его карабкающимся по крутому склону ущелья. Выше по течению он нашел извилистую тропу и ступил на нее. Тропа поднималась в гору, но не прямо, а петляя зигзагами, и скоро Ираклий потерял счет поворотам. Было еще странно, что рассвет все не наступал, а ведь уже, наверное, пора. Ираклий совсем отчаялся выбраться из ущелья, как вдруг тропа внезапно оборвалась, и он оказался в темной чаще. Сколько не силился, он никак не мог припомнить этого места, хотя в детстве, кажется, все здесь излазил и каждый камень знал наизусть. «Не мудрено, ведь как-никак, тридцать пять лет миновало», – попробовал ободрить он себя, однако от этого легче не стало. Место это было явно незнакомое и чужое. «Неужели он окончательно сбился с пути и теперь идет невесть куда, а может, это и есть тот нехороший, заколдованный лес?» От последней мысли стало не по себе, даже не было сил сердиться на собственное суеверие, да и не до того было. В голову уже лезли другие мысли: «Я тяжелобольной человек, вдруг сердце откажет или тромб, кто же мне здесь поможет, кого звать на помощь?»

Ираклий остановился и прислушался. Он знал, что деревня должна находиться где-то рядом, надо просто определить правильное направление. «Кажется, послышался собачий лай, точно, лай собаки». Ираклий приободрился и увереннее пошел вперед. Собачий лай становился все отчетливее, и вскоре он заметил тусклый свет. Из-за деревьев показался маленький деревянный домик; какой-то бородатый мужчина, одетый в камуфляж защитного цвета, стоял у порога и пристально всматривался в темноту: видно, раздраженный лаем, он резко прикрикнул на собаку; та заскулила и спряталась в будку. Мужчина был одноглазым и потому всматривался в темноту как-то косо. Подойдя поближе, Ираклий с удивлением заметил, что на плече незнакомца висел автомат. «Наверное, здешний егерь; странно, теперь егеря с калашниковым на боку по лесу расхаживают, что ли?», – подумал он, но виду не подал, а с приветливой улыбкой на губах подошел и поздоровался.

– Извините, уважаемый, я грузинский не совсем понимаю, – произнес бородач по-русски, и улыбнувшись, добавил, – собаки не бойтесь, не кусается, заходите в дом, гостем будете.

– Спасибо, – перешел и Ираклий на русский, – видите ли, я приехал из города, давно в здешних местах не был, вот и заблудился, потерял дорогу. А вы здешний егерь, да?

– Нет, впрочем, все равно, заходите в дом, гостям мы всегда рады. – Мужчина приоткрыл дверь и, повернувшись, позвал: – Саида, выходи, ничего страшного, просто человек заблудился.

В дверях показалась юная девушка лет пятнадцати с большими карими глазами на миловидном лице, которая приветливым жестом руки пригласила гостя в дом.

– Это моя дочь Саида. Мы чеченцы, живем в этом лесу уже не помню сколько времени, вернее сказать, скрываемся. Эти места надежные. Русские там, за горами, границу они не перейдут, а грузинская полиция сюда и подавно не сунется, да и местные жители нашу обитель стороной обходят.

«Только этого мне не хватало», – подумал Ираклий, – «откуда здесь взялись чеченцы? До русской границы не так уж и близко, да и кто они, что им здесь надо?»

– Я Руслан Гасаев, полковник вооруженных сил Республики Ичкерия, вернее, бывший полковник, так как я сбежал от войны. Не хочу больше убивать людей, не хочу, чтобы и меня убили. Спасая себя и свою дочь, я уходил через горы, пока не добрался вот до этого места. Скажешь, что я трус, бросивший товарищей в бою? Некого было бросать: товарищи мои в сырой могиле, все до единого; нету больше и Республики Ичкерии, и ее вооруженных сил. Я устал от войны и крови. А здесь хорошо, тихо, как в раю, и природа вокруг райская. Если б ты знал, сколько раз я за эти годы мечтал об этой тишине. Тот, кто был на войне, знает: счастье – это когда тихо.

Ираклий невольно прислушался: вокруг, действительно, было тихо, и только снизу со стороны оврага доносился приглушенный шум горной реки.

– Вы заходите, не стесняйтесь, я так долго не видел людей и даже рад, что вы заблудились – хоть поговорить будет с кем, – приободрил Руслан и завел гостя в дом. – Саида, накрой нам стол, можешь сесть с нами и послушать, что дядя из города расскажет.

Девушка поставила тарелки, принесла хлеб, мясо и фрукты, а затем, устроившись поодаль от мужчин, молча уставилась своими большими глазами на приезжего гостя.

– Вообще-то я ее немного балую, но что делать: она – единственное, что у меня осталось. Строгого отца из меня не получилось, да я и не жалею, – с улыбкой пояснил Руслан.

– У вас и впрямь хорошо, кругом тишина, свежий воздух – не то что в городе.

– Не люблю городов, особенно больших, все беды от них, – почему-то резко оборвал Руслан.

Ираклий от смущения замолчал, не зная, что и сказать. «Чеченец, видно, склонен к философствованию, да и с головой у него явно не все в порядке, надо с ним быть поосторожнее. А все-таки странно, откуда они взялись здесь?» – еще раз подумал он.

Руслан заметил, что гостю неловко, замолчал и ободряюще улыбнулся:

– Думаешь, что я сумасшедший? А кто на этой войне не сумасшедший? Но я дело говорю: все зло от городов.

– Если б не твой автомат, мы с тобой еще поспорили бы, – шутливым тоном произнес Ираклий.

– Ты же мой гость, – удивился чеченец и отложил автомат в сторону, – здесь я, может, и одичал от одиночества, но не до такой же степени.

– Тогда объясните, что вы имеете против городов, чем они вам так не угодили?

– Город – это рассадник цивилизации.

– А вы что, против цивилизации и культуры?

– Причем тут культура? – в недоумении пожал плечами Руслан, – я ведь говорю о цивилизации, а не о культуре.

– А разве есть разница?

Руслан сощурил единственный глаз и задумался. Он молчал некоторое время, а потом медленно заговорил:

– Знаешь, цивилизация… она борется с преступником, изолируя его от общества, а культура ищет в этом преступнике человека. Первая видит в тебе потребителя, и только, а для второй важна твоя душа. Но самое главное: цивилизация ориентируется на настоящее, а культура – на вечность.

– Следуя твоей логике, получается, что цивилизация ориентирована на жизнь, а культура – на вечность, то есть, на смерть, так что ли?

– Да, для культуры главное – покойник, – тихо произнес Руслан, и от этих слов Ираклию стало не по себе, а чеченец тем временем продолжал свою мысль: – Что такое живой человек? Тебя нету, потом ты рождаешься, живешь, умираешь, и тебя опять нету. И до рождения человека, и после его смерти лежит целая вечность, по сравнению с которой жизнь – всего лишь маленький эпизод. Так что тогда важнее и значительнее?

Где-то далеко послышался волчий вой, за ним другой, третий. Руслан умолк и замер, а на лице его отразилась страдальческая гримаса.

– Это оттуда, смотри, как воют.

– Откуда оттуда? – ничего не понимая, переспросил Ираклий.

– После начала чеченской войны в этих лесах стало полным-полно волков. Они тоже сбежали от войны, перешли границу и теперь от тоски на луну воют, небось, скучают по родине. Звери, они все понимают. Ведь там, за горами, моя родина, и хоть до нее рукой подать, возвращаться мне туда нельзя. Никогда я не увижу свой дом. Знаешь, иногда так плохо на душе, что самому выть хочется. Здесь хорошо, нет войны и смерти, но мой дом там. Иногда даже завидую этим четвероногим: кончится война, и они вернутся назад, а я останусь здесь, один и навсегда. Этот вой для меня как колыбельная, как напоминание о родине. – Руслан встал, взял автомат и направился к двери. – Пойду посмотрю, чего они так встревожились. А вы не скучайте, скоро вернусь, – он затворил за собой двери и скрылся в темноте.

– Жалко папу, – неожиданно заговорила Саида, когда они с Ираклием остались одни. – Он часто вот так уходит, стараясь поближе подкрасться к волкам, но те издали чуют человека и сторонятся его. Иногда в ясную погоду, когда нет тумана, папа поднимается на самую высокую вершину, откуда в бинокль можно увидеть границу, а за ней – Чечню. И тогда он часами смотрит туда, не отрывая глаз от бинокля.

– Тебе жалко отца?

– Конечно. Я бы на его месте так не мучилась. Зачем нам Чечня, там война, смерть, кровь, а здесь хорошо и обо всем забываешь.

– А почему тебе здесь хорошо, Саида?

– Здесь нет неба.

– Нет неба? – не понял Ираклий.

– Счастье – это когда нет неба, по которому летают самолеты и бросают бомбы. В Чечне есть небо, и люди там несчастны.

Ираклий невольно посмотрел в окно. Действительно, за широкими ветвями деревьев при тусклом свете луны неба совсем не было видно, и царившая кругом ночь казалась вечной. Странно было все это, ведь уже давно пора наступить рассвету.

А тем временем юная чеченка продолжала делиться своими мыслями вслух:

– Мы с отцом останемся здесь навсегда и будем жить счастливо, только он иногда очень скучает по дому.

– А ты?

– Я уже нет. Я совсем маленькой была, когда папа меня сюда привез. В Чечне помню только небо и много самолетов, помню еще, что мы жили в городе в большом доме, но его разбомбили.

Вдруг неподалеку послышалась автоматная очередь, столь необычная в этих глухих местах, и от неожиданности оба вздрогнули. Саида сняла со стены второй автомат и повернулась к выходу.

– Куда ты, девочка? – невольно спросил Ираклий.

– Пойду гляну, может, волки напали на отца. Обо мне не беспокойтесь, я хорошо стреляю. отец научил. А вы покуда подождите, мы скоро вернемся.

Она также исчезла в ночи, и теперь Ираклий совсем один остался в полутемном доме. Не зная, как быть в подобной ситуации, он бестолку стал ходить из угла в угол, иногда прислушиваясь, но выстрелы больше не повторялись. В голову лезли разные нехорошие мысли: «Черт знает что такое, кто эти люди, и что они здесь делают? А вдруг в заложники меня возьмут, у них это лихо получается: сегодня ты гость, а завтра – пленник. Да и зачем они оба ушли, оставив меня одного? И место здесь какое-то странное, темное, зловещее. Девочка точно сказала: здесь нет неба. Может, просто взять и уйти, пока они не вернулись? Деревня должна быть где-то поблизости, сам доберусь, без посторонней помощи, тем более, что скоро рассвет. Странно, почему до сих пор не светает, и почему девочка сказала, что здесь нет неба? Куда же я все-таки попал? Прямо как у Одиссея: в пещеру к одноглазому циклопу с его красавицей-дочкой, а главное, мне здесь тоже очень хорошо, потерял даже ощущение времени, и тупая боль в груди куда-то исчезла. Еще неизвестно, что меня здесь больше удерживает: одноглазый бородач или большие карие глаза его дочери, а может, еще что-то?». Взгляд невольно упал на полку возле окна, там лежало несколько книг и стопка пожелтевших газет. «Почитать, что ли? Свет тусклый, но разобрать можно». Ираклий подошел к полке с газетами и взял самую верхнюю. На первой странице крупным планом было напечатано несколько фотографий и внизу жирными буквами: «Известный полевой командир Руслан Гасаев погиб в схватке с пограничниками при переходе российско-грузинской границы. Его труп был обнаружен и опознан по следующим приметам: длинная рыжая борода, отсутствие одного глаза. Этот одноглазый монстр, на совести которого сотни людских жизней, в течение нескольких лет мстил федералам за свою дочь, погибшую во время бомбежки Грозного. Теперь в результате успешно проведенной операции он и его отряд ликвидирован». И тут же фотография самого Руслана Гасаева. При взгляде на нее Ираклия прошиб холодный пот. «Господи, они оба мертвы, и отец, и дочка. Я попал в заколдованный лес, что находится позади кладбища. Вот почему здесь тусклый лунный свет и нет неба. Теперь понятно, почему так долго не наступает рассвет, здесь он никогда и не наступит. Да, но ведь лес заколдован, и живым сюда нет ходу; и если я тут, то значит, меня нет среди живых, я тоже умер. Вот почему не чувствую боли в груди, ведь чувствовать боль – это удел живых, а я умер и нахожусь среди мертвых на том свете. Я умер, но когда и как? В какой-то момент мое уставшее сердце перестало биться, и жизнь кончилась. Наверное, теперь мое бездыханное тело лежит где-нибудь далеко отсюда, в том чужом городе, а душа нашла обитель в этом лесу, возле родной деревни, как и должно было случиться; а может, все это пустые фантазии, и надо убираться отсюда, пока не поздно. Одиссей ведь тоже побывал на том свете и вернулся, и от одноглазого циклопа, и от красавицы нимфы Калипсы ему удалось уйти, потому что его ждал родной дом. А ведь мой дом отсюда совсем близко, тридцать пять лет я шел к нему и сейчас, когда оказался почти рядом, неужели остановлюсь и в бессилии опущу руки?». Ираклий вдруг понял: либо он сейчас уйдет, либо останется здесь навсегда. Он встал, надел куртку и, открыв дверь, шагнул в темную неизвестность.

…

Лес за спиной как-то неожиданно кончился, и Ираклий вышел на небольшую поляну. Невдалеке виднелись покосившиеся черные камни, вернее, черными они казались в ночной мгле. Приглядевшись повнимательнее, он понял, что это просто могильные плиты. Это было то самое кладбище на вершине горы, за которым должен был следовать спуск и прямая дорога в деревню.

С ущелья подуло прохладой, Ираклий поежился и осторожно двинулся вдоль могильных плит. Было даже странно, но привычной боязни при виде кладбища он не чувствовал. Воздух здесь был чистый и свежий, как после дождя, а небо над головой – полным-полно звезд.

– Любуетесь звездами? – послышался голос со стороны, и Ираклий от неожиданности невольно вздрогнул. Незнакомец подошел и, протянув руку, представился. – Меня зовут Гоги, я сторож местного кладбища, – после, немного помедлив, добавил, – да, я еще и художник.

– Обычно в сторожа на кладбище идут старики-пенсионеры, а вы человек молодой…

– Сторож и в самом деле походил на молодого парня, хотя и немного странноватого на вид.

– А мне здесь нравится, не скучно, наоборот, очень даже интересно, и я доволен своей работой. Вы как тут оказались? Люди обычно приходят сюда днем, да и то не часто.

– Иду в деревню, ночью сбился с дороги.

– Я видел, как вы вышли из леса. Лес не хороший, да и кладбище наше не совсем обычное.

– Лес, действительно, странный, и люди там обитают странные.

– Вы имеете ввиду того бородатого разбойника, который из Калашникова палит по волкам? Всех зверей вокруг распугал, паразит, но в сущности, он безобиден, как и мы все.

– Безобидный в каком смысле? – поинтересовался Ираклий больше из вежливости, и в следующий же миг пожалел, что задал этот вопрос.

– А вы не поняли еще? – сторож криво улыбнулся. – Мертвые, они все безобидные, и я в том числе. Только не надо на меня смотреть так, словно видите дьявола во плоти. Я всего лишь сторож, мое дело – следить за могилами, чтобы чисто было, а то люди сюда редко поднимаются. Обычно они приходят только первое время, потом забывают нас. А трава, она ведь постоянно растет, и если не рвать ее, не убирать, под зеленью все кладбище скроется. Вот каждый сам и ухаживает за своей могилой, а я слежу за пустыми могилами.

– Как это, за пустыми?

– Могила есть, покойника нету.

– Разве такое бывает?

Лицо сторожа стало печальным, и он рукой указал на очень древний камень, на котором надпись от дождей и времени была совсем стерта.

– Теперь никто не помнит, чья это могила, а ведь про мамелюка у нас в деревне каждый ребенок слышал.

– Это могила мамелюка, того самого, о котором в детстве дед рассказывал? Я всегда считал эту историю легендой, неужели он существовал на самом деле?

Ираклий осторожно подошел к могиле, наклонился и стал внимательно разглядывать камень. Могила была очень старая, едва различимая, камень наполовину провалился вглубь, земля и время полностью ее проглотило.

– Вот так и сидит неподвижно со вчерашнего дня, как истукан. Ни ест, ни пьет, словно и нет его здесь. Одно слово, заболел, – Хасан с опаской посмотрел на неподвижно сидящего невдалеке человека и придвинул к себе копье.

Саид бросил равнодушный взгляд на товарища и вновь уставился на раскинувшуюся перед ним бескрайнюю песчаную пустыню. Песок под лучами заходящего солнца переливался желто-красным цветом. Вечерело, и дневной зной начинал спадать. Они остановились в маленьком зеленом оазисе посреди пустынного океана, и здесь, на краю света, казалось, что кроме них троих никого в этом огромном мире не существовало. В сущности, так оно и было. Ехали они долго, из Каира, до этих мест добирались две недели, дальше и идти было некуда.

– Что за болезнь странная, никак в толк не возьму, и потом, это же несправедливо: почему мы должны возиться с ним словно с маленьким ребенком? В конце концов, мы такие же воины, как и он.

– Нет, не такие, он мамелюк, – резонно заметил Саид.

– Ну и что с того?

– Мамелюки – лучшие воины востока. Один такой боец стоит десятка таких, как мы с тобой. Их с детства воспитывают и учат убивать, они больше ничего и не умеют делать, но вот в чем загвоздка: мамелюков, сам знаешь, набирают из христианских детей. Работорговец похищает малое дитя, его 5-6-летнего продают на невольничьем рынке в Стамбуле, после из них вырастают отменные воины. Естественно, что они забывают своих родителей, родину и даже родной язык, о себе они ничего не помнят, но после сорока лет с некоторыми из них происходит вот это…

– Что это? – переспросил Хасан.

– Их разумом овладевает шайтан. Иногда они начинают беситься, кидаются на людей, могут просто так изрубить первого встречного на куски, а иногда наоборот, человек становится тихим, целыми днями слова не вымолвит, но тает на глазах, превращаясь в тень. Со временем болезнь проходит, и человек продолжает жить дальше, словно ничего не было. Но иногда они умирают. И в том, и в другом случае мамелюка отвозят в пустыню, где и происходит развязка.

Сидящий поодаль воин будто очнулся, медленно повернул голову и тихим голосом произнес:

– Не волнуйтесь, Хасан, и ты, Саид, кидаться на вас не стану.

– Ты слышал наш разговор? – с опаской переспросил Саид.

– Разумеется, я же не глухой.

Загорелое лицо мамелюка было красиво мужественной благородной красотой воина-убийцы. Поседевшая борода, бритый череп и кривой шрам на щеке делали это лицо еще более выразительным.

– И что, все это правда, Бей? – в голосе Хасана на этот раз прозвучали недоверчивые нотки.

– Да, наверно, мне не повезло, я действительно заболел.

– Скучаешь по родному дому, да?

– Как он может скучать по родному дому, если даже не знает, где его родина и откуда он родом?

– О чем же тогда ты тоскуешь, уважаемый Бей?

Последние слова мамелюк будто не расслышал. Словно отключившись от внешнего мира, он уставился себе под ноги в землю. Хасан и Саид тоже пригляделись: там в траве полз маленький муравей, таща на себе другого мертвого муравья. Первому муравью было трудно тащить по траве мертвого собрата, но груз свой упорно не бросал.

– Может быть, ты что-нибудь помнишь, родителей там или еще что?

– Помню только, что мы жили в горах. Может, на Кавказе или на Балканах. У нас ущелье узкое было, с обеих сторон огромные горы. Ущелье столь узкое, а горы такие огромные, что неба почти не видно. Сверху туман опускается, медленно так опускается и все заволакивает собой. На деревьях, что на склоне гор, еще остались пожелтевшие листья. Ветра нет, но листья дрожат, словно чувствуют приближение смерти, а горная речка на дне ущелья совсем обмельчала, тихая такая стала, даже перепрыгнуть через нее можно. Облака все опускаются вниз и повисают на макушках деревьев. Вокруг не слышно ни щебета птиц, ни шелеста листьев, все затихло, и только журчание маленькой речки нарушает эту тишину. А облако тем временем медленно опустилось до земли, и небо и земля, встретившись, целуют друг друга. И как красиво ущелье в этот миг! Кто видел такое хоть раз, запомнит на всю жизнь.

Мамелюк закончил свой рассказ и вновь обратил взор на муравья под ногами. Тот успел уже преодолеть расстояние в полшага, с прежним упорством продолжая тащить на себе непосильную ношу.

– Я никогда гор не видел, – прошептал Хасан и тупо уставился на знойную пустыню.

– И что теперь? – тихо спросил Саид.

– Я подожду, пока солнце окончательно сядет, и двинусь в путь.

– Там мертвая пустыня, она сжигает все живое. Ты просто погибнешь, притом даже не знаешь, где твоя родина. Куда же ты пойдешь?

– Я знаю все это и без тебя.

– Зачем тогда идти на верную гибель, какой в том смысл?

– Смысла никакого, просто не могу не идти.

– Что ж, в сущности у нас нет указаний препятствовать тебе. Мы только подождем три дня, и если ты не вернешься, тоже уйдем.

– Можете не ждать, я не вернусь. Вот и солнце село, пора мне… – Мамелюк встал, надел чалму на бритую голову, обулся и медленно, без оглядки, двинулся в путь. Фигура одинокого путника еще некоторое время маячила на горизонте, а потом его приняла и проглотила пустыня.

… – Значит, он добрался до родных мест, добился своего?– Конечно, нет. Его сожгла пустыня. Даже кости его давным-давно превратились в прах. Все рассказы о том, что ему удалось добраться до дома, – всего лишь красивые сказки. Люди хотят верить в хороший конец.– Если он не вернулся, зачем тогда здесь его могила?– А где же ей еще быть, как не здесь: ведь родом он из этих мест, – в голосе сторожа прозвучали строгие нотки. – У каждого человека должна быть своя могила. У нас на кладбище похоронены не только люди, но и всякая божья тварь: звери, птицы, даже насекомые. Кстати, совсем рядом покоится паук, хотя погребен он несколько своеобразно.– Как это?– Он находится в желудке самки, которая съела его во время полового совокупления. Теперь оба они лежат здесь: самка и самец в ее желудке. Кстати, левой ногой вы как раз стоите на их могиле.Ираклий инстинктивно отступил назад на полшага и осторожно нагнулся.– И впрямь могила, такая маленькая.– Ведь похоронен паук, с него и этого хватит, но уверяю, жизнь его была не менее насыщенной и поучительной, чем у людей, целая судьба и отдельная история.

– Уважаемый Леван, ученые обычно свои эксперименты ставят в лабораториях, а вы со своими подопечными приехали сюда, в эту богом забытую деревушку, зачем?

– Ты, Гоги, художник, а таких простых вещей не понимаешь. Для успеха моего научного эксперимента нужна естественная среда, а не стерильная лаборатория в здании нашего института. Воздух, шум, запахи – все должно быть природным. Пауки должны чувствовать себя естественно, а лоно природы – самое подходящее место для этого.

Перед профессором на столе стояли две стеклянные банки, на дне которых копошилось множество насекомых.

Гоги присел рядом и взглянул на стеклянный сосуд.

– Вижу пауков в банке, в чем же суть эксперимента?

– Суть, так сказать, двоякая, она относится к отраслям естествознания и психологии, а может быть, и социологии. Я задумал вывести, так сказать, некую формулу; вы, художники, вероятно, назвали бы ее формулой жизни. Тут учтено все:, голод, жадность, соперничество, жажда власти, инстинкт самосохранения, страх – весь спектр инстинктов, чувств и страстей, из чего состоит сама жизнь.

– Ничего не понимаю, – Гоги с недоумением пожал плечами, – причем тут эти несчастные насекомые, сосед?

– Как соседу разъясню поподробнее. Вот два стеклянных сосуда, в каждом из которых по шесть пауков одного вида и одинаковых размеров. Исходные данные у всех подопытных должны быть одни и те же, иначе неизбежны ошибки в конечных расчетах, а это не желательно. В первой банке никакой пищи, пауки голодные, есть им нечего, а они существа, заметьте, довольно прожорливые; естественно, что начнут пожирать друг друга. Кто-то один из них выйдет победителем, то есть уничтожит всех остальных. В другой банке тоже шесть пауков, но здесь я поступил наоборот: бросил им как можно больше пищи, всяких там мух, кузнечиков, и слежу за реакцией.

– А какая там должна быть реакция, если жратвы у них завались? Пока они сытые, друг друга не тронут. – Не скажи…, а корысть? Жажда наживы и жадность – такие же естественные инстинкты, как и инстинкт самосохранения. Еще вопрос, который из них сильнее.

– То есть, пауки со жратвой вцепятся друг в друга точно так же, как и пауки из первой банки?

– Вот именно, жадность толкнет их на смертельную схватку друг с другом. В итоге победителей из обеих банок поместим вместе и посмотрим, чем закончится эксперимент, а после сделаем выводы. Кстати, во избежание путаницы пауков из первой банки я условно назвал «бомжами», ведь они неимущие, а собратьев из второй банки, у которых, как ты выразился, жратвы завались, – «олигархами».

– А почему эксперимент ставится именно над насекомыми?

Профессор недоуменно пожал плечами:

– Ну, знаете, дорогой сосед, я все-таки ученый, а не политик, чтобы подобные опыты проводить на людях. Так что ограничимся насекомыми.

Неожиданно уважаемый Леван нагнулся к банке, и глаза его загорелись азартом.

– Смотри, смотри, одного уже съели!

– Где, в какой банке? – Гоги со своей стороны загорелся азартом ученого.

– Счет открыли «олигархи», видать, правила борьбы у них более жесткие, чем у «бомжей».

Через три дня Гоги опять навестил на даче своего городского соседа.

– Как там ваши питомцы, батоно Леван?

– Вы пропустили важные события, молодой человек. Дело в том, что «олигархи» сожрали друг друга, никто из них не выжил; и что самое интересное: вся пища, оставленная мною им в банке, осталась нетронутой. Они ели исключительно друг друга, но к самой пище никто из них так и не притронулся.

– А как протекает борьба за существование у «бомжей» в первой банке?

– Честно говоря, менее интенсивно. Видать, что ими движет лишь крайняя необходимость и инстинкт к выживанию. Хотя вот они, полюбуйтесь сами.

Гоги наклонился к столу, за стеклом видны были два с опаской двигающихся паука и третий, неподвижно замерший у стены.

– Они только что съели своего собрата и насытились, так что сегодня новых поединков больше не будет, а завтра на пустой желудок те двое, вероятно, сожрут того третьего, что стоит неподвижно, в крайнем случае, послезавтра. Заходите послезавтра, как раз увидите развязку.

Профессор как в воду глядел: на четвертый день после их последней встречи в живых остался последний паук, остальные одиннадцать в разное время были съедены собратьями по банке.

Ученый теперь стоял над столом и с недоумением почесывал затылок.

– Все так неожиданно повернулось, даже не знаю, как быть. Эксперимент прерван, в одной банке не удалось поместить выживших «олигарха» и «бомжа», я затрудняюсь сделать выводы, хоть сначала все начинай.

– Давай мы его просто выпустим на свободу, ведь он это заслужил.

– Да пожалуйста, – равнодушным голосом произнес профессор и перевернул банку.

Паук медленно выбрался и пополз по столу. Профессор некоторое время равнодушно наблюдал за передвижением насекомого, потом неожиданно его взгляд напрягся, и он схватил соседа за руку. – Гоги, посмотри, вот и развязка: самка-паук, кто бы мог подумать!

Напрягшись, Гоги и вправду заметил на краю стола большого мохнатого паука. Паук-победитель маленькими шажками стремительно передвигался в направлении нового знакомого.

– Это что же, надвигается новый поединок?

Ученый с нетерпением махнул рукой.

– Это ведь самка, никакого поединка, наоборот, они будут совокупляться. Вот уж не ждал-не гадал такого финала.

– Что ж, победитель достоин такого приза, по-моему, это справедливо.

– Какой к черту приз: после того, как пауки закончат совокупление, самка съест самца. По размеру она ведь в десять раз больше своего партнера. Кажется, начали… Теперь и сам все увидишь.

Два паука слились в единое целое, вернее, проворный самец почти полностью исчез под мохнатым телом самки.

– Она что, действительно его съест? И он знает об этом?

– Разумеется, осознает на своем паучьем уровне.

– Знает и все равно ползет к ней! Через какие испытания прошел, в борьбе за выживание пятерых своих собратьев съел, еще шестерых по боку оставил и вырвался на свободу. Если вдуматься, для него это настоящий триумф, чудо, и ради чего все это: чтобы отдаться на съедение первой встречной самке? Не понимаю, ведь с инстинктом самосохранения у него все в порядке, он это уже доказал.

– Видать, этот последний инстинкт сильнее жажды жизни, сильнее даже жажды наживы…

– И как этот инстинкт называется?

– Надо полагать, любовью.

– Да-а, вот это да-а, – только и смог произнести Гоги.

– Действительно, история Ромео и Джульетты нашему случаю и в подметки не годится. Что же, и жизнь у этого насекомого насыщенная была, и смерть весьма завидная. Умереть во время совокупления, исчезая в челюсти любимой самки… Любовь – вот вам формула жизни, и смерти тоже. С нее все начинается, ею же все и кончается. Эксперимент можно считать завершенным, – подытожил профессор.

По столу теперь в одиночестве медленно ползла сытая оплодотворенная самка.

…

– Сосед, ученый говорил правду: любовь – это формула жизни, она же и формула смерти. – Да, наверное, вы правы, – смущенно пробормотал Ираклий.

Некоторое время оба молчали, и только шум воды, доносящийся из ущелья, нарушал эту тишину. Ираклий поднял голову и опять посмотрел на небо.

– Сколько звезд, это обнадеживает. В лесу не было звездного неба.

Гоги проследил за взглядом собеседника и участливо спросил:

– Вас что-то беспокоит?

– Разумеется, но боюсь спросить.

– Валяйте, спрос не ударит в нос.

– Скажите прямо, я уже умер? – Ираклий весь застыл во внутреннем напряжении.

– А вам не все равно, в качестве кого наблюдать за звездами?

– И все-таки?

– Хотите честный ответ? Я не знаю, одно скажу только: человек умирает только тогда, когда он сам себе признается в этом. Вот под твоими ногами могила Котэ Кощея.

– Вы шутите?

– Хотите верьте, хотите нет, но это так. Могила настоящая, и Котэ Кощей действительно лежит в ней, хотя похоронен он несколько своеобразно.

– В каком смысле? – Ираклий инстинктивно подался назад и сел на корточки.

– Точно, могила, и имя его на камне высечено. Значит, он все-таки умер?

– Поднявшись сюда, на эту гору, он сам себе вырыл яму, лег в нее и закопал себя. Но вот какая штука получается: умереть-то он не может. Лежит теперь под землей с открытыми глазами, все видит, слышит, чувствует, но никакая сила не заставит его подняться из могилы и хоть раз посмотреть вот на это звездное небо. Он так и не вспомнил своего заклинания, и не вспомнит его до скончания века. Но разве он живой, разве не умер уже давно? И я умер точно так же. Ты теперь стоишь на моей могиле, только не надо опять шарахаться. Здесь всюду могилы, на то и кладбище.

– Ты хочешь изобразить меня, но зачем? – Смерть предстала в образе молодой красивой девушки, при виде которой хочется жить и жить.

– Я художник, хочу тебя нарисовать, что же тут удивительного? – пожал плечами Гоги.

– Нельзя меня рисовать, – с лица девушки исчезла очаровательная улыбка, и оно стало не по годам серьезным. – Тот, кто нарисует меня, умрет; даже смотреть на меня опасно для жизни.

– Я вот гляжу на тебя и ничего, живой.

– Ты видишь не меня, а то, что хочешь увидеть: красивую юную девушку. Глаза обманчивы, но будучи художником, изобразив меня, узришь мой истинный облик, и тогда ты умрешь.

– Я все-таки попробую.

– Неужели вокруг больше нечего рисовать? Зачем я тебе, рисуй жизнь.

– Суть творчества – в созидании, когда благодаря тебе на свет появляется нечто такое, чего до тебя еще не было. И чем оно значительнее, тем ценнее. А что есть значительнее смерти? Она – самое важное событие в жизни человека после его рождения.

Смерть некоторое время размышляла над словами художника, после чего изящным движением одобрительно махнула рукой и, откинув длинную косу за спину, села поудобнее.

– Ладно, хочешь – пиши, но не смей завершать картину.

Гоги готовился долго. Он вновь и вновь разбавлял краски, чувствуя собственное бессилие перед задуманным, но как только приступил к работе, дело пошло на удивление легко. Между сеансами они рассказывали друг другу разные истории, спорили…

– Зачем ты людей убиваешь, не жалко?

– Обычное людское заблуждение. Не я убиваю, наоборот, каждый раз сама умираю в каждом из вас, мучаюсь, страдаю. Если б вы знали, как это больно;

Я как наложница, рабыня необходимости, – смерть теперь выглядела довольно-таки беспомощной.

– Ты такая красивая, глаз не отвести.

– Не вздумай в меня влюбиться, помни о моем предупреждении, брось меня рисовать Ты молодой, умный, добрый, я не хочу умирать в тебе.

– И я не хочу, но мне трудно теперь остановиться, нарисую-ка еще немного, совсем чуть-чуть, и брошу, обещаю.

Работа над портретом близилась к концу. После каждой нанесенной линии на полотне все более обозначалось лицо смерти. «Сделаю еще несколько контуров и брошу к черту, от греха подальше», – подумал Гоги, – но за одним штрихом следовал другой, и наконец осталось сделать последний взмах кистью. Без этой последней линии рисунок был незавершенным, и вся предыдущая работа над портретом просилась, шла к этому логическому завершению. «Остановись, еще шаг – и ты умрешь», – промелькнуло в голове художника, но завороженный своей работой, он уже не мог сдержать себя. Лихорадочным движением руки он перенес эту последнюю черту на полотно и, взглянув на законченный портрет, побледнел…, побледнел и умер.

…

– Нельзя играть с такими вещами, это опасно, – подытожил Гоги. – Вот таким образом я встретил собственную смерть, вернее, она приняла меня, потому что я сам пришел к ней. В сущности, смерть ни к кому не приходит, это мы приходим к ней, и тогда она нас принимает.

– И на кого была похожа смерть на твоем полотне?

– Немного на «черный квадрат» Малевича, – полушутя ответил Гоги, – немного на эту юную девушку, которая сейчас идет к нам. – Доброе утро, Марика, что ж тебе не сидится на месте в такую рань?

Девушка приблизилась бесшумной тенью так, что Ираклий не сразу заметил ее.

– Это он, – произнесла девушка.

– Кто он? – с недоумением переспросил Гоги.

– Тот, которого родители еще ребенком навсегда увезли в город в день моего рождения. Вот почему я нигде не могла его найти.

– О чем это она? – Ираклий с удивлением взглянул на девушку. Она была совсем молодая смуглая красавица, тонкая, как извивающиеся языки пламени.

Она подошла совсем близко и внимательно стала рассматривать мужчину. Ей он показался уже старым, лицо морщинистое и измученное, волосы редкие, в сединах, и взгляд затравленный. «Господи, какой же он жалкий, невзрачный и некрасивый», – подумала она, но это был именно он, кого она ждала с тех пор, как себя помнила.

– Ей от силы семнадцать, а я уехал отсюда тридцать пять лет назад, – прошептал Ираклий, – она не могла родиться в день моего отъезда.

– Ты еще не понял? Ей было семнадцать, когда она покончила с собой.

Девушка тихо приблизилась, сняла с головы высохший травяной венок и надела ему на голову.

– Я знала, что мы встретимся, рано или поздно, но обязательно встретимся.

Девушка влюбилась. Окружающие обратили на это внимание не сразу, а когда заметили, никто не удивился: влюбленная девушка – дело обычное. Только подружки несколько раз пытались выспросить имя парня, но так и ничего не добились.

– Я не знаю, кто он, – пыталась объяснить она.

– Как же ты можешь любить, если даже ни разу не видела его? Может, тебе это все просто приснилось?

– Не приснилось, вот здесь больно очень, – отвечала Марика, приложив руку к груди.

– Ну и ну, – отзывались подружки, шушукаясь между собой. Одна из них поделилась даже со своим братом. Парень оказался не из понятливых и все никак не мог взять в толк, о чем твердила его сестра.

– В кого же все-таки она влюблена?

– Говорю же тебе, чурбан ты этакий, она сама не знает: к примеру, может быть, в тебя или в кого другого, но ей не дано это знать.

– Так не бывает, – резонно заметил брат.

– А вот и бывает, ты что, не веришь в настоящую любовь?

– Влюбляются обычно в кого-то.

– Так она в кого-то и влюблена, просто не знает, в кого. Представь себе настоящее чувство без конкретного адресата, этакая любовь в чистом виде.

– Это крыша у твоей подруги поехала, да и у тебя тоже, – отмахнулся брат.

– А я хотела, чтобы кто-то влюбился так в меня, – мечтательно сказала сестра.

Скоро вся деревня узнала про эту историю. Кто смеялся, кто жалел, а кто и завидовал, но ясно было одно: с девушкой творилось что-то неладное, она чахла прямо на глазах. Мать привела какую-то бабку, знающую разные заговоры, но после ей стало еще хуже. Марика заболела и слегла. Однажды ночью она встала с кровати, в одной рубашке вышла из дома, спустилась в ущелье и прыгнула в реку. Течение вынесло ее в долину, где рыбаки достали из воды ее бездыханное тело. Хоронили девушку всей деревней. Могилу вырыли на краю кладбища: все-таки она покончила жизнь самоубийством. Марике тогда было семнадцать лет.

…

– Теперь ты все знаешь, – сказал Гоги, – так что выбирай: с нами останешься или спустишься вниз, в деревню. – Я попытаюсь спуститься, – робко произнес Ираклий.– Учти, там тебя никто не ждет.– Знаю, но я слишком долго шел к этому, надо дойти до конца.Гоги отворил старые ворота и рукой указал на спускающуюся вниз тропу. Ираклий повернулся к девушке, стоявшей рядом:– Прощаться не буду, может быть, еще встретимся.– Иди, тебя ждет дорога, – ответила та, указав рукой вниз.– Ты так просто отпускаешь меня? – чувствуя неловкость, произнес он. Внешне девушка вполне годилась ему в дочери.– Я желаю тебе жизни, – просто сказала Марика.

…

Ираклий долго пробирался сквозь густую чащу кустарника, растущего на склоне горы, и когда заросли его кончились, он вышел к какому-то плато. На небосклоне показалось солнце: оказывается, уже давно рассвело, и утренние лучи беспощадно жгли поляну. Но Ираклия это только радовало. Внизу показалась деревня, и сердце учащенно забилось… Главное сейчас добраться до села, среди людей смерть его не достанет. Впереди он заметил нескольких крестьян, это местные пастухи выгнали на пастбища своих коров и, устроившись в тени, мирно отдыхали. Ираклий бежал и кричал, словно зовя их на помощь, ведь, возможно, среди них есть и его друзья детства. Собака, сидевшая рядом со своим хозяином, вскочила и с лаем кинулась навстречу. Вскоре и пастухи заметили бегущего по склону человека, встали на ноги и, как показалось Ираклию, начали перешептываться между собой. Теперь он узнал среди них несколько своих бывших товарищей. Вот Гурам, самый худой и длинный, а вот эти двое – Резо и Махара – неразлучные братья. Все они гостили у Ираклия в городе на его квартире полгода назад. Эти ребята свои, они должны узнать его, и тогда он спасен, они не дадут Ираклия в обиду. – Здравствуйте, друзья, я же обещал, что вернусь. Теперь мы снова вместе, хорошо-то как!Собака, приблизившись, вдруг заскулила и, поджав хвост, побежала обратно. Едва переведя дух, Ираклий подошел к пастухам. Те молча смотрели на него, не обронив ни слова.– Я только что приехал из города, ночью заблудился и не туда попал. Ну, что же вы молчите, не уж-то не узнали меня? Это я, Ираклий, внук дедушки Давида, наш дом стоял вон на той окраине. – И тут в голове промелькнула догадка, что здесь что-то не так.Один из пастухов, тот, которого звали Гурамом, подошел к Ираклию, остановился перед ним и с опаской в голосе проговорил:– Дедушку Давида помним и Ираклия знали, в детстве вместе играли, а вот кто ты такой – непонятно.– Ну как, это ж я, ведь вы все гостили у меня в Тбилиси полгода назад, неужто забыли? Неужели за тридцать пять лет ваша деревня так изменилась, что вы разучились встречать гостей?Гурам достал из кармана какую-то бумажку и протянул Ираклию:– Прочти, эту телеграмму почтальон принес вчера, там и адрес указан, и имя.Ираклий вырвал из рук бумажку и, чуя неладное, в лихорадочной спешке пробежал по строчкам, но ничего не разобрав, так как буквы прыгали перед глазами, только еле слышно шептал губами: «Что это? Что?».– Это сообщение о твоей смерти, если ты, действительно, Ираклий. Твоя родня приглашает нас на похороны, прости, там все ясно сказано.– Что? Чьей смерти, какие похороны?– Тебе лучше знать; скажи, откуда это ты бежал сломя голову?– Ну как, вы же видели, – едва слышно выговорил Ираклий.– Вот именно, что видели. Ты бежал со стороны кладбища, из леса, небось, вышел! Точно, из леса, и не смей отрицать – все равно не обманешь!Вперед вышел Резо и обратился к соседу:– Гурам, нельзя его в деревню пускать: это же не Ираклий, а злой дух в его обличии.– Да вы что?! – в отчаянии закричал Ираклий. – Это я, живой и здоровый, какая телеграмма?…Может, на почте что перепутали или кто-то зло подшутил. Вы что, так и будете меня здесь держать или прогоните обратно?– Есть хороший старинный способ проверить, человек ты или нет, еще старики учили, как быть в подобных случаях. А ну, лови его, ребята!Ираклий еще не успел опомниться, как пастухи навалились на него и, достав кинжалы, стали нещадно колоть в живот, плечи, лицо, конечности.Ираклий думал, что от боли сойдет с ума, но боли не было, острые ножи вонзались как бы в чужое тело. Боли не было, и крови тоже.– Смотрите, он точно нелюд, ничего не чувствует! Гони его, ребята, обратно в лес!Вскоре вся деревня собралась вокруг. С вытянутыми от страха и любопытства лицами, крестьяне под общий крик и свист вовсю орудовали увесистыми дубинами, безжалостно пытаясь прогнать его подальше от села. Уже отчаявшись достучаться до сознания друзей и молча стиснув зубы, он убегал, хотя дышать становилось все труднее. Надежда, соединявшая два времени и являвшаяся как бы связующей нитью между нынешним его плачевным состоянием и тем далеким детством, к которому он, убегая от одиночества, так стремился, была убита; и при этой мысли Ираклий ощутил жуткую боль и истошно заорал. От этого жуткого крика даже крестьяне в испуге попятились назад. Боль была острая, невыносимая…, тело его ожило и закровоточило…

…

Двери сознания под натиском страшной боли приоткрылись, и Ираклий ясно расслышал знакомые голоса главврача и его заместителя. Кругом пахло лекарствами и спертым больничным воздухом. Вероятно, теперь он находился в больничной палате. Пытаясь напрячь слух и все остальные органы, он старался разобрать смысл услышанных слов: – Дура секретарша, забыла выключить микрофон. Пациент слышал весь наш разговор о состоянии своего здоровья. Представляешь, ведь это его и свело в могилу: мгновенный шок и остановка сердца. Теперь, действительно, ему нечем помочь. Он уже умер, и его можно отключить от искусственного дыхания.– А не рано еще? Монитор продолжает фиксировать какие-то вспышки в его сознании.– Уже несколько часов не ощущается пульс и дыхание, клиническая смерть наступила давно, и я не представляю, чем мы можем здесь помочь. Вообщем, отключите аппаратуру, тело перенесите в морг и сообщите о смерти родным. А что касается вспышек на экране, вероятно, это отдельные фрагменты умирающего сознания. Так иногда бывает, но скоро все прекратится. Это как свеча: перед тем, как догореть, ярко вспыхивает последний раз, после чего тухнет уже навсегда. В сущности, и телом, и душой он уже на том свете.

В то утро, как обычно, старики собрались на деревенской площади. Одни молча курили папиросы, другие обсуждали меж собой последние деревенские новости.

– Эти горы стояли всегда, и снег на их вершинах лежал круглый год, почему теперь он должен таять?

– Говорило же районное начальство про глобальное потепление. Три миллиона тонн снега – это вам не шутки, целый город можно превратить в лепешку.

– Ну, город – это ты лишнего хватил, но на нашу деревню вполне хватит.

– Типун тебе на язык.

– А что, слышал, что профессор-очкарик из города говорил: если снежная лавина двинется с вершины, на расстоянии двенадцати километров все сметет на своем пути. Мы как раз в зоне риска, не зря ведь предлагали оставить село и до наступления зимы переселиться в долину, даже дома новые обещали построить.

– Я никуда не уйду, здесь жил, здесь и умру.

– Да глупости все это, тоже мне, второе пришествие: отродясь подобной ахинеи не слышал.

– Они же не настаивают; сказали, что есть вероятность.

Старики еще долго обсуждали бы недавний визит в деревню членов экологической комиссии, но их внимание привлекла Эльза, появившаяся в это время на площади. Вся в черном, молодая женщина с кувшином на плече, поздоровавшись, прошла мимо и направилась к роднику.

– Жалко девчонку, восемь лет уж прошло, как надела черное платье, а замужем-то всего три дня была.

– Как проклятая: ни мужа, ни детей. И что это за женщина без золотых колец и украшений?

– Это женщина, вышедшая замуж по любви, – веско возразил старикам Гела, – кольца, браслеты и сережки нужны тем, кого бог лишил чувства любви, для них это своеобразная компенсация. А влюбленной женщине драгоценности ни к чему, любовь и есть для нее самое дорогое украшение.

– Женщины с тобой не согласились бы, Гела, – хихикнул кто-то.

– Потому многие из них и живут все в драгоценностях, но без любви, а женщина без любви что чаша без вина. Ты эту чашу хоть бриллиантами облепи, внутри – то она пустая. Так что пусть это они ей завидуют.

– Доброе утро, соседи, – поздоровался Гоги. Он только что подошел и, сев на краю лавки, печально вздохнул.

– Доброе утро, Гоги, вид у тебя какой-то невеселый, стряслось что?

– Ночью я спал в поле, видать, горло простудил.

– Ты же не зверь, чтобы в поле спать под открытым небом, – заметил Коба, пальцами левой руки гладивший лежащий на коленях топор.

– С некоторых пор я, действительно, живу там как дикий зверь. Дело в том, что я влюбился.

– В кого же, позволь спросить?

Сходка в ожидании услышать очередную забавную историю умолкла и вся превратилась в слух.

– В виноградную лозу.

– А кто ж ее не любит, виноградную лозу? – Коба, весело ухмыляясь, переглянулся с соседями.

– Нет, вы ничего не поняли. Я влюбился в нее как мужчина в женщину. Да она и есть женщина, только вы этого не замечаете, а главное, не умеете почувствовать. У нее тонкий, изящный стан, а как она извивается, как расцветает при виде меня. Но это еще не все. Благодаря моей любви я обрел некий дар: не удивляйтесь, но я стал чувствовать их иначе. Оказывается, они, растения, такие же живые существа, как и мы, люди; они все видят и чувствуют.

– И что же они сейчас чувствуют, чего хотят? – спросил Коба и бросил беглый взгляд на теснящиеся вдоль изгороди деревья.

– У тебя в руках топор, и они опасаются что пришел рубить их на дрова, то молодое деревцо, что рядом с тобой растет, просит, чтоб ты срубил старую вишню. Ведь она свой век давно отжила и вскоре все равно умрет. Вся она корявая, и своим убогим видом только позорит их молодое племя и мешает всем. А само же юное деревцо еще только растет, пока ничего в этой жизни толком не успело увидеть, и ему еще жить и жить.

– И что же старая вишня на это возражает?

Гоги некоторое время молча прислушивался к шелесту листьев и хрусту сухих ветвей.

– Огрызается, кричит, что все это ложь и обман.

– Что…, что ложь и обман? – взволнованно переспрашивают молодые деревья.

– То, что вы называете жизнью, и смерть придумана для того, чтобы об этом помнили. Вы, молодые и неразумные, живете так, словно никогда не умрете, и умираете так, словно никогда не жили. – Вот о чем говорит старая вишня.

То, о чем поведал Гоги, было не только неожиданно и необычно, но и звучало настолько убедительно, что все невольно заслушались.

– Я, действительно, собирался срубить эту вишню, Тамро попросила, – отозвался Коба.

– Она уже три года не плодоносит, даже листья все сбросила. Какой с нее толк – разве что на дрова сгодится, да и вид перед двором портит, вся такая корявая и сухая; вот я и попросила Кобу срубить ее, – вмешалась в разговор сидящая рядом морщинистая старуха, которая, ловко орудуя спицами, вязала из шерсти теплый свитер.

– Бабушка Тамро, не надо ее убивать, ей ведь тоже жить хочется.

Та не знала, что и ответить, и с открытым от изумления ртом смотрела на Гоги.

Первым от минутного замешательства оправился Коба, он поднялся с лавки и и с презрением сплюнул:

– Тьфу ты, черт, придурок блаженный. А вы что уши развесили, деревья разговаривают – еще чего!

Сходка и впрямь очнулась, послышались негромкие смешки, но видно было, что теснившиеся на лавке старики больше для виду приободряют друг друга.

– Коба, а может, и впрямь не надо ее рубить, кто его знает?

– Вот тебе топор, там твоя вишня, делай с ней что хочешь, а мне некогда с вами дурака валять. Не деревня, а дурдом какой-то. – Коба положил топор на лавку и сердито зашагал прочь.

– Гоги, сынок, а ты это все вправду рассказал, не насочинял чего?

– Вишня уж больно старая, трудно ей плодоносить, но очень хочется еще пожить.

– Ну смотри мне, если в этом году не зацветет, возьму и сама срублю под корень, – шутливым тоном ответила Тамро. Потом, будто что-то вспомнив, спешно подобрала с колен недовязанный свитер и собралась идти домой. – Гоги, сынок, пойдем ко мне, я тебя вареньем угощу и патефон дам послушать.

– Варенье – это хорошо, только мне в поле надо бежать, ждут ведь, – при этих словах парень покраснел и смутился.

– Ну тогда беги дорогой, другой, раз тебя угощу.

– Спасибо, бабушка, после зайду. – Гоги быстро исчез с площади, а вскоре и вся сходка разошлась по домам.

…

Тамро исполнилось восемнадцать лет, когда ее выдали замуж за парня из соседней деревни. На свадьбе родственники из города подарили молодоженам темно-коричневый патефон и к нему в придачу пластинку с русскими романсами. Патефон был старым, явно дореволюционной поры, но односельчане все дивились музыкальному ящику, как окрестили этот чудный инструмент. Бывало, летними вечерами после работы соседские подружки собирались у Тамро; она, покрутив ручкой, заводила патефон, пластинка плавно кружилась, и мелодия любовного романса разливалась кругом. Русского языка никто не понимал, но песню слушали, затаив дыхание. Только иногда спросит кто-нибудь из девушек:

– Тамро, о чем это поют?

– О любви, о чем же еще.

– Красиво поют, – мечтательно вздыхала соседка.

– Еще бы…, – произносила Тамро таким тоном, словно сама сочинила этот романс.

Через три месяца после свадьбы началась великая война, и мужа забрали в армию, через полгода пришла похоронка, а спустя две недели молодая женщина родила здорового, орущего во всю глотку мальчугана. Время было военное, и даже в деревне люди жили впроголодь. Женщины работали в поле вместо ушедших на фронт мужчин. Тамро подвязывала своего мальчика на спину и шла работать. Потом война закончилась, и мужчины стали возвращаться домой. Постаревшие, загорелые, с ранениями или без; и вернулись не все; но даже возвращение инвалида без рук и ног в деревне воспринималось как настоящий праздник.

Шли годы, мальчик подрос, пошел в школу, а Тамро посчастливилось устроиться дояркой на колхозную ферму. Жить стало чуть легче. Сын, повзрослев, окончил школу и уехал в город в поисках работы. Вскоре он женился на тамошней девушке и навсегда покинул деревню. Тамро опять осталась одна, только теперь волосы поседели и морщин прибавилось на рано увядшем лице. Сын время от времени напоминал о себе, приезжал вместе с женой в деревню и уговаривал маму переехать жить в Тбилиси.

– Не могу я жить в городе, – вздыхала Тамро и бросала взгляд на возвышающиеся полукругом огромные горы, словно говоря им: «Не бойтесь, вас я не оставлю никогда».

– Чем тебе, мама, город не мил, я же не могу разорваться, жаловался сын, – как же ты одна без нас будешь?

– А что я в вашей квартире на шестом этаже делать буду, сидеть на тахте целыми днями, как инвалидка? Человек, пока жив, должен трудиться, да и хозяйство куда я дену, в город с собой заберу?

Сын, недовольно ругаясь, садился в машину и уезжал обратно в город, а Тамро оставалась одна. Старость подкралась незаметно, стали болеть суставы, дрожать колени… Силы были уже не те, и все труднее было старой женщине одной поддерживать хозяйство. Уже в конце века деревня за одну зиму ослепла и оглохла. Отключили электричество, а вместе с ним исчезло радио и телевещание: будто мир был отброшен на столетие назад. Вечерами в домах зажигались свечи и керосиновые лампы. Опять потекли друг за другом одинокие, тоскливые дни и ночи.

Однажды, перебирая у себя на чердаке старые вещи, Тамро неожиданно обнаружила давно забытый и заброшенный патефон. Музыкальный ящик, уцелевший каким-то чудом, явился будто из другого мира. Тамро осторожно достала его, стряхнув пыль, почистив шероховатую поверхность, поставила старую пластинку и завела механизм рукой. Патефон заиграл, и мелодия старинного романса начала заполнять и обогревать застывшие от зимнего холода и одиночества стены старого дома. С тех пор Тамро и музыкальный ящик зажили вместе как закадычные друзья, один без другого никак не мог: патефон без Тамро не заводился, а как только он замолкал, в старом доме жизнь застывала и время замерзало.

В то утро Тамро как обычно встала рано. Нало было подоить корову и вывести за ограду, чтобы пастух по деревенской улочке вместе со стадом отогнал ее на пастбище. Она взяла ведро, открыла на улицу дверь да так и застыла на пороге: даже в предрассветной темноте было видно, как стоящая перед домом старая вишня расцвела и ее корявые ветви все покрылись белыми благоухающими соцветиями. Вскоре вся деревня собралась посмотреть на это чудо.

– Господи, помилуй, не уж-то она и в самом деле все чувствует? Иной человек ничего не понимает, а эта все слышит и знает! Остальные жители деревни тоже чуть ли не со страхом глазели на расцветающую старую вишню.

На Гоги теперь все смотрели со смешанным чувством страха и уважения.

– Вот тебе и дурачок, – кивали головами местные старожилы.

– Он ведь на художника учился, а художники – народ такой, даже под землей, что шевелится, и то чувствуют.

– Ну и ну, – удивлялись бабы и при виде дурачка молча крестились.

Только самого Гоги все это мало радовало, и с каждым днем он становился все печальнее.

– Счастливый ты человек, бог тебя таким даром наградил, – с завистью обращались к нему некоторые соседи, – ты словно Адам в раю.

– Если бы…, – вздыхал Гоги. – Я несчастнейший из людей. Скажите, как же мне дальше жить с этим? Как можно человеку любить растение словно женщину? Да и необычно все это, вдруг я сам перестану быть человеком и превращусь в растение? Чем больше проходит времени, все меньше во мне остается желания общаться с людьми. Ведь ненормально все это, боюсь я…

А спустя несколько дней растущий в поле дикий виноградник стал засыхать. Сколько с ним ни возились, ничего не помогло. Лоза засохла за сутки, ее широкие зеленые листья вмиг пожелтели. Все ожидали, что Гоги от отчаяния впадет в буйство, и даже веревку приготовили, чтобы его связать и утихомирить, но тот повел себя еще более странно:

– Это мой страх сгубил ее, – с горечью вздыхал он, – боялся я, вдруг перестану быть человеком и превращусь в одно из тех растений, что растут в поле. Что ж, теперь я опять стал нормальным человеком, вот только, – не договорив, Гоги обреченно махнул рукой и молча ушел.

А на следующий день он откуда-то притащил акварель и широкие белые листья.

– Что ты собираешься делать, Гоги? – спрашивали удивленные соседи.

– Буду рисовать смерть, – спокойным голосом отвечал он.

– А где ты ее видишь, эту смерть?

– Вот она, – парень кистью показал на засохший виноградник.

– А зачем ты ее рисуешь?

– Хочу понять, что это такое.

– И что?

– Не знаю, трудно мне разобраться, вот допишу эту картину и все узнаю.

Но работа не ладилась, и Гоги рвал крепкие белые листы на мелкие части, а потом он устроился сторожем на кладбище, вернее, сам себя устроил на это место, так как в бухгалтерии сельсовета такой должности не значилось. С тех пор он с похвальным старанием стал убирать могилы, чистить каменные плиты и прокладывать дорожки меж заросших травой могильных холмов. Он завел у себя «книгу мертвых», где аккуратно были перечислены все обитатели кладбища, и рядом с каждым именем – короткая история жизни и смерти его обладателя. В деревне новым чудачествам дурачка только дивились. Одни крутили возле виска указательным пальцем и отпускали в его адрес недвусмысленные шутки, другие при упоминании его имени только крестились, то ли опасаясь, то ли жалея свихнувшегося парня.

Он появился в деревне неожиданно одним зимним утром, высокий, статный, с окладистой рыжей бородой, в протертом камуфляже черного цвета и с автоматом калашникова на боку. Он шел по деревне и таращился вокруг своим единственным глазом, при этом дружелюбно улыбаясь ошалевшим при его виде крестьянам. Невозможно было его не узнать: враги называли этого человека одноглазым монстром; друзья – черным ангелом; сам он скромно называл себя воином Аллаха. Каждый переход его отряда через границу вызывал новый всплеск только что затихнувшей кровавой войны по ту сторону кавказского хребта. Местные жители хорошо знали этого полевого командира, путь к границе проходил через их село, и когда отряд из нескольких сотен вооруженных бородачей шел по их улицам, то вокруг все замирало. Деревенские жители укрывались в своих домах, закрывая все окна и ставни, и даже собаки, тихо рыча, прятались по своим будкам, будто понимая, что с этими людьми шутки плохи. Отряд быстро проходил через село, а через сутки-двое горы оживали, слышался гул взрывов и нескончаемая артиллерийская канонада. Одноглазый командир всегда шел впереди отряда, и его легко можно было узнать по черному одеянию и легкой походке, свойственной более дикому зверю, чем человеку. После стало известно, что во время последнего похода отряд его попал в засаду русских и пал весь до последнего воина. Сам командир, прорвав кольцо окружения, двинулся в сторону Грузии, но тяжело раненный, по дороге истек кровью, не дойдя до спасительной границы всего нескольких километров. Его обезображенный труп показывали по всем российским каналам, даже какой-то важный чин в Москве за это дело лично от Президента России орден получил. Правда, вследствие отсутствия электричества в деревне телевизор давно уже никто не смотрел, но слухи доходили: сарафанное радио в тех краях работает исправно.

Теперь этот самый погибший ангел вновь появился, только на этот раз один, без своего отряда. Раз в неделю он выходил из лесу, спускаясь в деревню, заходил в продуктовый магазин, закупал там нужные ему продукты и возвращался назад, исчезая до следующей недели. Деревенские жители после бурно обсуждали это событие, стараясь найти ему объяснение.

– Он у меня сегодня спички покупал, – кипятился продавец продуктового магазина. – Ну скажите кто-нибудь, зачем покойнику спички: ему что, там, в аду, огня не хватает?

– Может, он в рай попал, как того обещал их Аллах.

– Ну да, и решил по своему обыкновению из рая ад устроить.

– Соседи, шутки в сторону, но тут что-то, действительно, не так.

– Откуда известно, что он погиб?

– По ящику показывали, люди видели, да и в газетах печатали. Известная ведь была фигура, один из столпов сопротивления.

– Может, врут твои газеты?

– Газеты, может, и врут, им не впервой.

– Ну прямо как наш Котэ Кощей, мертвый, но по-прежнему живой.

Крестьяне еще долго спорили, но никак не могли прийти к единому мнению по поводу происходящего.

– Послушайте, соседи, он ведь в деревню приходит из леса и возвращается туда же, его путь, по-любому, проходит через кладбище, где наш Гоги ошивается круглые сутки.

– Так давайте спросим его, что он видел, – подхватил эту мысль Коба и стукнул ладонью по плечу сидящего рядом деревенского дурачка, до сих пор не вступающего в спор.

– Ну, видел я его на кладбище, пару раз даже здоровались, вежливый такой. Знаете, он там в лесу не один, с ним еще девушка живет, совсем молоденькая.

– И что ты обо всем этом думаешь?

– Не знаю, – пожал плечами Гоги, раньше я не слышал, чтобы мертвые с живыми встречались. Обычно живые отдельно, мертвые – отдельно. Ведь оттуда еще никто не возвращался.

– Лес за кладбищем не простой, – вставил свое слово Коба, а потом, будто его осенило, шлепнул себя ладонью по лбу: – Как ты сказал, живые с мертвыми не встречаются? Это так, но мертвые, вероятно, могут встречаться с мертвыми, и если чеченец мертв, то и мы все, выходит, того…

– Что ты мелешь, Коба? – загалдели вокруг соседи.

– Чтобы разыграть Гоги, ты готов умертвить всю деревню, да?

– Ладно, шучу, шучу, – засмеялся Коба, – лица у вас уж больно постные, вот мне и скучно стало.

– Тебе бы одни гадости говорить, недобрый ты человек.

– Да, я разговаривал с чеченцем, неожиданно опять заговорил Гоги, – и, кажется, догадываюсь, в чем тут дело. Не хотел вам говорить, но, видно, сами уже начинаете понимать.

– Понимать что, говори, не тяни за душу.

– Посмотрите на горы, ничего не замечаете? – Гоги протянул руку в сторону горных вершин.

– А что, горы как горы, что на них смотреть?

– Снега на вершинах нету.

Все посмотрели на голые черные вершины гор.

– Куда снег-то делся? – ахнул кто-то.

– Видно, прав был ученый из города. Три миллиона тонн снега сорвалось и спустилось вниз, сметая все на своем пути, – почти торжественным голосом произнес Гоги.

– Погоди, что ты несешь, если бы лавина сорвалась, от нашей деревни мокрого места не осталось бы. Но мы-то живы, как же так…, и деревня наша цела стоит себе, а про спуск лавины никто ничего не слышал.

– А мы и не могли услышать, и больше никогда ничего не услышим.

– Это что же выходит, мы все погибли, так, что ли?

– Ну да, это я и хотел сказать.

Вокруг воцарилась гробовая тишина. Крестьяне старались переварить услышанное известие.

– Странно ведь, – сказал кто-то, – мы даже не заметили, как и когда это случилось. Я всегда полагал, что смерть – это нечто непостижимое, а тут ничего не происходит.

– Все уже произошло, сосед, – горестно отозвался Гоги, – смерть как раз тот случай, когда уже, действительно, ничего не происходит.

– И что же, теперь нас на божий суд представят?

– Так полагается.

– И избрал Господь Бог наш дом для последнего дня, – произнес кто-то, и все перекрестились.

– А Бог, он ведь где-то здесь должен быть.

– Это почему же?

– Говорят, ведь когда человек умрет, что несчастного Бог к себе призывает.

– Соседи, как думаете, это мы должны теперь идти Бога искать или он сам нас к себе призовет?

– Уже призвал ведь.

– Плакать хочется…

– Где это слыхано, чтобы покойник сам себя оплакивал?

– А кто же нас будет оплакивать, если мы все умерли?

– Пора корову подоить, – сказала Тамро и засобиралась идти.

– Что ты несешь, женщина, какая корова, если нас уже в живых нету?

– Не знаю я это, – отмахнулась старая женщина, – умерли мы или нет, а корову подоить надо, и двор прибрать надо, воду с источника принести, чтобы скотину напоить, тоже надо. Пойдемте, женщины, на том свете мы или на этом, а работа нас не ждет, дело надо делать.

– А странно, как этот мир похож на тот, – заметил Нодари после ухода женщин. – Мы умерли, а вокруг ничего не изменилось.

– У меня товар в магазине кончается, если в воскресенье не завезут новую партию, ума не приложу, чем торговать буду, – озабоченно поделился своими мыслями продавец продуктового магазина.

– А я думал, вот умру, тогда и отдохну вдоволь.

– Эх, соседи, на том свете находимся или на этом, а выходит, что надо дальше жить и работать.

…Три дня пробыли жители деревни с искренним сознанием того, что после произошедшей экологической катастрофы находятся на том свете, а на третий день по занесенной снегом сельской дороге показалась грузовая машина с будкой, которая изрядно попыхтев и порычав, вошла в деревню и остановилось возле продмага. Шофер вылез из кабины на виду ошалевших при его появлении крестьян и приветственно махнул рукой:

– Привет честному народу, почистили б хоть дорогу, еле до вас добрался, совсем уж обленились!

– В аварию, что ли, попал? – запинаясь, осведомился продавец магазина.

– Типун тебе на язык, какая авария?

– Тогда как к нам попал?

– Ведь сегодня последнее воскресенье месяца.

– Воскресение чего?

– Ну, продукты новые завез как обычно, в последнее воскресенье месяца, забыл, что ли?

– Так ты живой, ничего с тобой не случилось?

Люди подходили и руками ощупывали нового человека, будто хотели в чем-то убедиться. Водитель, смутившись от столь странной встречи, три раза переплюнул через левое плечо и перекрестился:

– Совсем рехнулись, с чего бы мне не быть живым, и нечего меня щупать, я вам не чудо огородное.

Неожиданно на продавца продуктового магазина напал приступ смеха. Смеялся он истерично, минуты две, вытирая слезы и в перерывах между смехом выкрикивая бессвязные слова:

– Правда ведь, сегодня ж воскресенье, как я мог об этом забыть? Гоги, тебя убить мало…, всю деревню, дурак, умертвил…

– Это не Гоги, а мы дураки, что уши развесили, нашли кого слушать, – произнес Коба и от радости обнял водителя, у которого от испуга вытянулось лицо.

– Чего вы это…, с ума посходили, что ли?

– Ты посмотри на горные вершины, видишь, снега на них нету, что скажешь?

– Ну растаял снег, зима ведь выдалась теплая, вот и сошел вниз ручьями, даже в районной газете об этом писали.

– А чеченец, что, в лесу живет?

– Какой еще чеченец, не мое это дело, да и тебя оно не касается.

– Все верно, не наше это дело. Господи, будто заново родился. Люди, как жить-то хорошо!

Через некоторое время волнение улеглось. Крестьяне постепенно успокоились и поведали приезжему водителю о том, что с ними произошло. Тот слушал, разинув рот от удивления, и все никак не мог поверить своим ушам.

– Ну и лохи же вы, самые настоящие лохи! Живете в этой глуши, никого не видите, вот и сходите с ума. Вам бы в долину переселиться, а то совсем здесь одичали.

В это время дверь кабины приоткрылась, и оттуда соскочил рано поседевший худой мужчина с измученным лицом.

– Добрый день, соседи, вот и я вернулся.

– Кто это? – спросил Коба, указав на незнакомца.

– Попросил подвезти, говорит, что из вашего села, хотя я его не помню, – повел плечами водитель.

– Ираклий я, дядя Коба, внук деда Давида.

Крестьяне подходили и здоровались с новым гостем.

– Ираклий, так это ты? Как время-то бежит, совсем другим стал.

– А мы тебя всегда помнили.

– Что у тебя с лицом, болел, что ли?

– Две недели в реанимации лежал на искусственном дыхании, сердце отказало, считай, с того света вернулся, и знаете, все время, пока лежал в беспамятстве, сны странные видел, а может, и не сны, нашу деревню видел, и все, что вы рассказываете про Гоги, про чеченца и про смерть сам видел и пережил, и будто я все время возвращался назад в нашу деревню, странно ведь… Врачи предписали для лечения горный воздух, вот я и вернулся к вам, домой…

– Добро пожаловать домой, сынок; мы здесь все рады тебя видеть.

…

Ближе к вечеру, когда все разошлись по домам и длинная зимняя ночь вступила в свои права, пошел густой снег и белым саваном покрыл все вокруг. Старая Тамро тоскливо смотрела на эту красоту. Последние события с чудачеством Гоги и сегодняшним воскресением совсем измотали старуху. Постояв на пороге, она вернулась в дом и, став на колени перед иконой Богоматери, стала молиться старушечьим шепелявым голосом:

– Старая я стала, никому не нужная, не ровен час, руки-ноги отнимутся и стану обузой для людей. Прости меня, Господи, но устала я от жизни, сил моих больше нет. Довольно я прожила на свете, пора и на покой.

Закончив молитву, она поднялась с колен, и сняв со стены старое ружье покойного мужа, стала его бережно чистить. «Все произойдет в одно мгновение, я даже не успею ничего почувствовать», – промелькнуло в голове, и только собралась зарядить ружье, как взгляд нечаянно упал на старый патефон. Стоящий в углу музыкальный ящик в ночной темноте отливал черным силуэтом. Минуты две Тамро стояла в нерешительности, потом, осторожно отложив ружье в сторону, подошла к патефону и покрутила его ручку. Послышалось шипение, и через несколько мгновений по комнате разлилась знакомая мелодия любовного романса. Застывшее время будто очнулось и забилось словно сердце в груди, а Тамро, подвинув стул поближе, села и ласково обратилась к музыкальному ящику:

– Я без тебя не могу, но и ты без меня никуда. Умри я сегодня, кто заведет тебя, вспомнит кто о тебе? Нет, никак нельзя тебе без меня, – шептала Тамро тихим ласковым голосом, словно говорила с маленьким ребенком.

КОНЕЦ.