Глава 18

Они подъехали к круглому, немного застенчивому зданию школы, дети высыпали во двор, чтобы поиграть на большой перемене, было тихо, как в немом кино. Из здания выбежали две девочки-близняшки, им было лет по семь-восемь, красивые, с искрящимися улыбками, рыжими волосами, убранными праздничными лентами — они походили на диковинных птиц, издающих свистящие звуки. Сёстры раскатывали слова, и это был не человеческий язык, а язык эльфов, и казалось, соверши рядом с ними грубый поступок — они исчезнут, исчезнут навсегда и безвозвратно.

Сердце у Марины сжалось в детский кулак, захотелось сбегать в соседний универмаг и купить конфет, а потом развернуть разноцветные фантики и накормить шоколадом детей, чуть касаясь молчаливых губ, чтобы они ожили и заговорили.

— Они же не глухонемые, нет?

— От рождения они были нормальные и умели говорить, но потом чем-то заболели, врачи дали сильнодействующий препарат, но не учли, что у близнецов иная доза, чем у обыкновенных детей. Это лекарство повлияло на слух. Девочки, должно быть, помнят какие-то слова, но они ни себя, ни других людей не слышат, поэтому так странно говорят.

— Тяжело было Бетховену!

— Он гений.

— А ты?

— А я рядовой сотрудник Института микробиологии.

— Нет, нет и нет. Не хочу любить рядового сотрудника. — Марина начала смешно прыгать на одной ноге. — Я вот тоже гений, я гений из гениев, я — Моцарт готового платья, я — Шекспир ниток и катушек, я — Рахманинов убегающей строчки!

Её слова замерли, прыжок оборвался, Марина неловко приземлилась, на неё смотрело перламутровое лицо Маши, которая улыбнулась и беззвучно, в себя засмеялась, чуть подрагивая головой. Марина подумал, что надо тоже улыбнуться. Её поразили Машины глаза — совсем не детские, со взглядом полного самообладания, мудрости, она будто слушала ими. В каждом её движении была хирургическая точность, и это не имело никакого отношения к суетливой расчётливости Марины, ни минуты не могущей прожить без пользы, каждый день подсчитывающей, сколько времени она провела правильно, а сколько зря, и болтающейся в своём волнении до изнеможения. У женщины дрожали колени, ей казалось, что от этой вибрации она расплещет себя. Девочка протянула маленькую, чуть липкую руку, под ногтями которой спряталась грязь, Марине стало легче, и они, крепко сцепив пальцы, направилась к Ивану, он смотрел на них, и его сердце замирало и пряталось в ожидании, когда они к нему подойдут. Волна накрыла и погребла их под солёными брызгами счастья, и жить совсем расхотелось.

— Дорогие мои.

Он обхватил их и приподнял над землёй — таких лёгких, что они еле касались рук.

— Я Марина.

— Маша, — сказал за дочь Иван, и они улыбались, и улыбки их ершились на ветру.

По лицу Ивана пробежала беспокойная тень, он оглянулся и поставил их обратно на тротуар, Маша отрицательно мотнула головой, Иван вздохнул и опять распахнул створки своей души, обнажая белые зубы никогда не курившего человека. Из-за их спин донёсся крик, скорее похожий на свист дельфина, это одна из сестёр выражала своё недовольство, что из дверей школы вышла воспитательница и начала махать красным флажком, теперь детям придётся побросать своё детство и отправиться становиться взрослыми и образованными. Маша на секунду остановилась, посмотрела на взрослых, поцеловала сухими губами сначала Марину, потом отца и убежала, шелестя смехом.

Неподалёку от них за машиной Иван спряталась Светлана, она наблюдала за счастливым семейством, её наполняющиеся слезами глаза словно таяли, всё больше проваливаясь в глазные впадины. Тьфу ты! Она презирала себя за своё настроение, этакая мещанка, целый день спешившая по делам, а теперь растёкшаяся перед телевизором, чтобы запихать в себя свой пластмассовый ужин. Света стояла и злилась на человеческую природу, в которой, несмотря на спутанность и нервозность наступившего XXI века, присутствует то же лицемерие, что и двадцать столетий назад, мы так же падки на слезливые жанровые картинки. Сука! Склизкая блядь! Убью тебя, гадина! Светлана плюнула на асфальт. По небу бежали облака, они тянули голубые ладони и били прохладой по щекам, девушка достала из пакета бухгалтерский талмуд и пошла к метро.

В тот же день Иван впервые пригласил Марину в ресторан. Это была уютная узбекская харчевня с отличной кухней по умеренным ценам. В зале стояли топчаны, покрытые весёлыми коврами, они были похожи на мартовских котов с выгнутыми в истоме спинами, с мягкими шкурами. Посредине играл фонтан, смеющаяся вода прибивала к земле запахи, несущиеся из кухни. Марина с нежностью глядела в глаза Ивана, он так же нежно, но несколько отрешённо глядел в её.

— О чём думает мой великан?

— Ни о чём.

— Знаешь, когда люди молчат? Или когда им нечего сказать друг другу, или когда нужно сказать так много, что не стоит и начинать. Как твоя работа?

— Течёт потихоньку. Сложно.

— Всё богово трудно, а бесово легко.

— Люблю, когда говорят умные вещи.

— Прости.

— Ешь давай.

— Хорошо. Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь — приди и возьми её.

— Приду.

Суп в пиале был покрыт аппетитной плёночкой жира, мужчина и женщина задумчиво втягивали в себя лапшу и продолжали молчать. Марина с досадой смотрела, как исчезает её порция, ей стало тоскливо, и она потёрлась носом об руку Ивана, потом опять подцепила лапшу. Прозрачное тесто скользнуло между губ и, проникая внутрь, завладело Мариниными мыслями, её глаза подёрнулись сытым блеском, ей стало хорошо и покойно, как бывало в детстве, когда она просыпалась в доме у мамы — по квартире разносился запах кофе и апельсинового варенья. Иван смотрел в сторону и о чём-то напряжённо думал. О чём он мог думать, когда она рядом с ним? Значит, всё-таки не любит, не может любящий человек быть таким рассеянным. Марина тоже отвернулась и дала себе слово, что не заговорит первой.

— Будь моей женой, — вдруг сказал Иван.

— Мужчины женятся вторично, если очень любили первую жену, — после некоторого молчания ответила Марина.

— А женщины вступают во второй брак, если их разочаровал первый.

— Это Оскар Уайльд. Мне кажется, он был несколько вульгарен и ленив в своих афоризмах, и вообще двадцатый век лишён торжественности и серьёза, мы все остроумны, обо всём говорим с лёгкой иронией, даже Бога похлопываем по плечу и пишем на Него сатиру. Чтобы читать Гомера, нужно жить в деревне и быть старомодным человеком.

— Он умер в 1900 году. Может быть, плохой перевод, — задумчиво сказал Иван.

— Кто умер? Ты меня не слушаешь.

— Не уходи от темы!

— Я люблю тебя, но замуж выходить не хочу.

— Но ты же согласилась?

— Когда?

— В поле.

— Не помню.

— Ты до сих пор любишь мужа?

— Не смеши меня. После замужества у меня не осталось рубца на сердце, а только лёгкая сыпь на коже, но она раздражает. Понимаешь?

— Нет. Но всё равно рано или поздно тебе придётся выйти за меня.

— Почему?

— Потому что я бедный неудачник, а такие женщины, как ты, могут любить только недостойных. К тому же со мной не скучно, а очень весело!

— Весёлость — это от отчаяния, когда до конца понимаешь размеры своего бессилия.

— Поверь, тебе со мной будет хорошо. У меня получится. Я тебя заслоню от всего мира, отогрею в своих губах. Я умею быть мужчиной, когда рядом женщина. А ты настоящая женщина — непредсказуемая, одинокая, у тебя есть всё, только не хватает меня, чтобы замкнуться и родить неподдельное счастье. К тому же я приношу людям удачу, я талисман.

Марина подумала, что мужчины часто обещали быть её талисманами, и Владлен, и Иосиф Борисович, а вот Борис не обещал…

Иван чуть отодвинулся и попросил счёт, официант как-то подчёркнуто небрежно положил его на стол.

— Вы что, молодой человек? — сказал Иван, внимательно изучая счёт.

— А что?

— Вы, должно быть, ошиблись, проверьте счёт!

— Наверное, что-то с компьютером.

— Будьте любезны!

— Выяснять отношения с официантом в такой вечер! — Марина встала и вышла в туалет. Через пять минут вернулась. Иван сгребал в белую горку рассыпанную соль, складки около его губ глубоко залегли, кожа на руках была сухая и покрытая красными аллергическими пятнами. Марине совсем не хотелось скандалить, но, пересилив себя, она всё же смахнула соль со стола.

— Зачем ты? Это к ссоре? Где твоё лицо?

Марина умылась, её мокрые волосы неопрятно прилипли ко лбу. Она показалась ему до ужаса некрасивой.

— Оставила в туалете.

— Отлично. В своей слабости вы наиболее соблазнительны, женщину, чтобы любить, надо немного жалеть.

— А мужчину презирать.

Она фыркнула и вышла из ресторана, но, поскользнувшись на кафеле, чуть было не упала. Её лицо качнулось и едва не перелилось через край, став беззащитным, из глаз капнули слёзы. Иван подхватил Марину под руку.

— Прошу, — сказал он, открывая дверцу такси.

— Ты банален!

— Почему же?

— Мелочными становятся после свадьбы.

— Я совершенно иного мнения. Я должен показать свою рачительность, как будущий хозяин нашего дома.

— Поосторожней!

— А ты будешь хозяйкой моего сердца.

— Это значит самое бесправное существование, какое можно себе представить!

— Я люблю тебя и хочу быть с тобой честным — это самое важное между близкими людьми.

— Не надо говорить горбуну, что он горбатый. Сначала надо соблазнять женщину, дарить ей цветы и подарки и только потом становиться честным. А ты сразу вывалил себя — это, знаешь ли, малопривлекательно и глупо, я так могу и сбежать.

— Пошли угрозы?

— Человек не всегда нуждается в правде, иногда она приводит к беде!

— Если я тебя обидел, прости. — Иван протянул руку и поправил Маринин воротник.

— Если мужчина изменяет женщине, он должен сделать всё, чтобы она об этом узнала, — сказала она.

— Я не буду тебе изменять.

— Все так говорят, а на поверку выходит по-другому.

— Я не буду.

Марина улыбнулась, досадуя на себя, что затеяла этот разговор. Иван наклонился и прикоснулся к ней губами, они были мягкие и влажные, сглатывающие её вялое сопротивление, он крепко обнял её, она почувствовала изнанку его губ, и ей ничего не осталось, как подчиниться…

Через полчаса таки притормозило на углу дома, в котором находилось Маринино ателье, выйдя из машины, она ещё долго смотрела вслед удалявшемуся жёлтому пятну. Марина макнула взгляд в осеннее небо, вся пронизанная его благодушным настроением, двинулась к пешеходному переходу, её радость затопляла улицу, дома стояли обрызганные её смехом, и она плыла по морю людских дел и не тонула. Когда она вошла во двор, то заметила, что около дверей ателье маячит неприкаянный призрак. Владлен! Она хотела было протиснуться обратно в арку, но остановилась, он был сирого цвета, с опавшим настроением и не моргал — изгнанник из им же придуманного рая, сжираемый голодом и шарлатанством собственной судьбы. Владлен поднял глаза.

Марина погладила его по щеке, как ласкают бездомную собаку, жалостливо, но брезгливо, она почувствовала, как его передёрнуло от этого прикосновения.

— Зачем ты так?

— Я же ничего не обещала.

— Знаю, но в этом уже было обещание. Ты была рядом и не гнала. А сейчас гонишь.

— Я?

— Посмотри на себя, ты вся светишься от счастья. Ты влюбилась?

Марина промолчала.

— А я? Я так любил тебя!

— Так не бывает. Ты бы умер.

— Разве это жизнь?

— Владлен, я не могу пожертвовать собой, не будь мальчишкой!

— Мне нужна любовь, которая обрушивает, уничтожает, когда ты весь горишь и не сгораешь!

— Ты меня пугаешь! — Марина в нетерпении сделала шаг по направлению к ателье.

— Почему ты меня не любишь?

— Да потому, что не люблю! Понимаешь?! — вдруг крикнула она.

— Я хочу быть твоим мужем! — тоже крикнул он.

— Будешь, но для другой, а мы на это не имеем право. Между нами всё раз и навсегда кончилось.

— Встретила?

— Да.

— Это непреодолимо?

— Нет.

Она смотрела на него выжидательно, в голубом цвете её глаз притаился страх. Владлен протянул руку, Марина отстранилась.

— Я даже готова продать своё ателье.

— О чём ты?

— Я могу вернуть деньги прямо сейчас. Я их ещё не успела отвезти в банк.

— Такой безответственной можешь быть только ты! Деньги мне не нужны. Погуляй со мной?

— Не могу, мне надо работать.

— Погуляй, и я больше тебя не побеспокою.

Они долго бродили по московским улицам, и город звал их тоскою. Всё как будто выцвело и побледнело. Людей не было, и только их фигуры с ветром разбитыми волосами, с бесшумными волосами были похожи на двух вечных странников. Внутреннее беспокойство, крошащееся мозаикой незнакомых лиц, быстротечных событий, заставляло их идти всё дальше и дальше. Ветер вымывал их мысли, песок засыпал пустотой глаза, всё было затянуто блеклым светом, и хотелось найти в природе хоть что-то яркое, дарящее надежду.

И вдруг выглянуло солнце, застучали барабаны, затрубили трубы, всё стало затопленным золотом без примеси серого. В плохую погоду время течёт медленнее, завязая во влажности, а тут секунды заскакали солнечными зайцами. Марина не выдержала и сказала:

— Разве я тебе что-то должна, кроме денег?

— Нет. Но не бабье это дело — воевать с ветряными мельницами, всё равно не победишь.

— Кто дал тебе право говорить, что я чего-то не могу?

— Ты — женщина. Назови мне хоть одну женщину-гения. Их нет. И быть не может. Талантливых-то мало, а гениев нет. Мужчины живут в духе.

— А женщины? — с вызовом сказала она.

— В теле. Ваша самая главная задача — рожать детей и поднимать их. Но тебя, Марина, не остановить! Ты присуждена своим чёртовым характером к своей чёртовой жизни! — Он схватил её за руку. — Ты, Марина, буря. Ты — разрушитель. Ты мучишь и губишь… И себя губишь. Я не знаю, зачем я тебя встретил. Ты, ты… заболевание, неизлечимое, протяжное во всю жизнь… вирус… против тебя надо делать прививки. И ещё у тебя нет мужества признать, что ты женщина!

— У меня вообще нет мужества. Я женщина! А есть только необходимость. На моём пути мужчины попадались, что деревья без корней. — Марина вырвала руку. — Мне больно, и хватит пороть чушь!

Марина ушла. Владлен остался один, его ноги налились свинцом, и было стыдно, второй раз эта глупая баба ускользает от него, бросает, когда он болен ею и будет болеть долго, может быть, всю жизнь. Он вдруг понял, что женится на какой-нибудь хорошей женщине со среднестатистическим набором желаний и что в утробе шкафа будет прятать фотографию Марины, скелет несбывшихся надежд.

 

Глава 19

Ирма сидела в своём маленьком, пахнущем мышами кабинете и вспоминала, как её отчитала ведущая программы, редактором которой она являлась. Существо на тоненьких ногах, с руками-проволоками и выцветшими глазами разговаривал с ней тоном испанского короля. Ирма стукнула кулаком по столу, предметы подпрыгнули, чёрный резиновый член, подаренный Мариной, упал набок. Видите ли, она уже давно не может найти для передачи ничего свежего и неожиданного! Перед глазами Ирмы так и стояло, как руки ведущей ныряли в сумку, копошились там какое-то время, а потом появлялись, держа сигарету. Девушка была бледная, довольно потрёпанная для своего юного возраста, может быть, за счёт рыжих, крашеных волос, которые на экране смотрелись эффектно, а в жизни вульгарно и провинциально.

В конце концов, Ирма нашла фабрику по пошиву детской одежды, там же моделировались и эксклюзивные платья для детей богатеев. Когда после утомительных переговоров с хозяйкой они туда приехали вместе с камерой, светом, расфуфыренной ведущей, то обнаружили огромное количество костюмов жаб, цыплят, даже комбинезон червяка был в наличии. Ведущая предложила обрядить её в подземного жителя, потом хлопнула Ирму по плечу.

— Молодец, что съездила заранее! — разразилась она истерическим хохотом, так что её жёлтые, слабые зубы стали видны до самых дёсен. Ирме захотелось съездить по неопрятному рту, чтобы из него посыпались зубы, но вместо этого она моргала бессмысленными ресницами и не смела возразить дочери хозяина канала. Ведущая схватила прут и отхлестала Ирму по рукам при всей съёмочной группе.

Ирма потёрла руки, кожа до сих пор болела. Она посмотрела на свой рабочий стол и вдруг заметила вибратор, повернула красную кнопку у его основания, чёрный член услужливо ожил и затрепыхался.

Ирма набрала номер телефона.

— Алло! Могу я поговорить с Мариной?

— Нет, не можете, — послышался запыхавшийся женский голос.

— Кто это?

— А это кто?

— Ирма, чёрт бы вас побрал!

— Спасибо, тётя Ирма, это Наташа.

— Наташечка, привет! Как дела, моя золотая? Где твоя сумасшедшая тётка?

— Не знаю. Её ни сегодня, ни вчера не было. К телефону не подходит. Мобильный отключён.

— За неуплату? — почему-то спросила Ирма. — Ладно, пока! Передай, что я звонила.

В кабинет постучали, на пороге появилась девушка с голым пупком, схваченным серебряной скобой. Она то и дело тёрла нос и сжимала челюсти, зрачки расплылись по всему глазу, она походила на голодную сову, высматривающую мышь пожирнее.

— Ирма, пошли пить кофе.

— Ирочка, ты поменяла причёску? Тебе очень хорошо.

— Я не причёску поменяла, а голову вымыла.

— У меня до сих пор руки болят, — жалостливо сказал Ирма.

— Ну, прости, дорогая моя. Я тебе премию выпрошу.

— Лучше машину с шофёром.

— Постараюсь.

Женщины шли по тёмному коридору, и Ирма бежала вприпрыжку, виляя своей красной курткой.

Доски были влажные, плохо ошкуренные, на ткани брюк оставалась деревянная труха, Вадик старался не шевелиться, чтобы не занозить ноги, он смотрел на яблоко и радовался его красоте. На плод падал свет, и красная кожа горела изнутри, яблоко словно скатилось с полотен Караваджо.

Наташа вышла на полчаса позже обычного времени. Увидев Вадика, она наклонилась и подтянула толстые носки, которые сползли гармошкой и мешали идти. Сумка, висевшая на плече, упала и стукнула девушку по голове. Голова загудела, внизу живота потянуло холодом, наполнившим её предчувствием чего-то недоброго и опасного. Наташа зло посмотрела на Вадика, который поднялся и, держа на ладони яблоко, пошёл к ней навстречу.

— Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.

— Ладно.

— Я нашёл работу.

— Где?

— Охранником в банке.

— И всё?

— Ну, для начала, у меня же нет московской прописки.

Наташа остановилась и пристально посмотрела в заискивающие глаза Вадика. Наташа яростно вцепилась зубами в яблоко, оторвала огромный кусок. Молодой человек стукнул её по руке. Яблоко упало и треснуло, из него вылез червь. Наташа вскинулась на Вадика. Её лицо стало кривым, словно съехавшим с петель.

— Извини, оно было немытым. Тебе нельзя в твоём положении.

— Плохая примета.

— Что? — не понял Вадик.

— Червяк в яблоке. — Наташа подняла плод. — Такое красивое снаружи, а внутри изъян. — И она с силой кинула яблоком в стену, оно разлетелось на сотни сладких брызг. Наташа побежала.

— Это суеверие! — кинулся за ней Вадик.

— Оставь меня! Найди другую москвичку, с которой сможешь решить свои жилищные проблемы. Мама тебя никогда не пропишет, и ты не нравишься Марине! — кричала Наташа.

Тонким каблуком Марина зацепила половик, перед её глазами встало лицо Владлена, упавший взгляд, вязнущий в ненужных словах голос. Она села на корточки поправить грязную тряпку, потом сорвала её. Владлен, чёрт его подери! Пророк хренов! Марина была полна решимости доказать, что она чего-то стоит, что её удел не заканчивается на пошиве дрянных пальтишек, что она станет известной на весь мир и за ней будут гоняться папарацци, направляя на неё объективы хищных фотокамер… Вдруг послышался шорох. Женщина прислушалась, прошла в комнату. Тишина. Опять шорох. Марина схватила со столика пустую бутылку. Всё стало безмолвно — так, что тишина начала ссыпаться в уши словами Владлена. Марина не выдержала и бросилась вон из квартиры, но на пороге остановилась, села на корточки и тщательно растянула тряпку на резиновом коврике, видимо, представляя себе, что это лицо Владлена, а потом пустилась вниз, громыхая криком по ступенькам лестницы.

— Иван, Иван! Приезжай скорее! — орала она в мобильный телефон.

— Что стряслось?

— Скорее!

Марина выбежала на улицу и встала около подъезда. Она следила за своими окнами, ненавидя весь свет живой за то, что ей приходится унижаться до ужаса, что её самоуверенность повержена в страхе перед чем-то невидимым, шляющимся по квартире, быть может, лапающим её вещи, так что потом будет нечего надеть. Во всём виноват Владлен! Это мысль стучала ей в висок, хотелось бросаться на прохожих и лепить к их мясистым щекам пощёчины. Когда Марина уже изнемогала от бессильной ярости, причины которой не понимала, но которая её тем не менее нешуточно измотала, наконец-то появился Иван. Целых полчаса Марине пришлось мучиться в ожидании.

— Что случилось?

— Ты что так долго! Там кто-то есть.

— Где?

— Да в квартире!

— Я поднимусь наверх…

— Я с тобой.

— Не надо. Если там никого нет, я тебе с балкона покричу. Хорошо?

Иван, вооружившись гаечным ключом, вошёл в квартиру. Тщательно исследовав её и не обнаружив никого, кто мог бы позариться на Маринины богатства, позвал женщину, которая в нетерпении ходила внизу.

Прижимаясь спиной к двери, чтобы сзади на неё никто не напал, она с опаской оглядывалась вокруг, рыская глазами по поверхности предметов.

— Что-нибудь пропало? — давясь улыбкой, спросил Иван. Женщина вскинулась на него, немного подумав, неожиданно побледнела, теперь её голос начал безвольно заикаться, а руки повисли двумя вялыми салатными листами с тем же противным, изъеденным гусеницей цветом.

— Не знаю, но здесь точно кто-то был.

— Тебе, наверное, показалось.

— Я ещё из ума не выжила! — Марина отошла от двери и начала расхаживать по квартире. Зайдя в спальню, внимательно осмотрела ларец с драгоценностями.

— Давай замок поменяем? — донёсся из прихожей голос Ивана.

— У меня на работе ключи пропали. — Марина подошла к мужчине и дотронулась до запястья. — Широкое.

— Как ты можешь так быстро меняться?

— В смысле?

— Ты была такой беззащитной! — воскликнул Иван, и его сдавленный смех вырвался наружу.

— А сейчас?

— А сейчас очень собранная.

— Не люблю вставать за мужчину, но иногда вековые инстинкты берут верх. — Она поцеловала его руку.

— Ничего, ты с ними справишься. — Иван вдохнул аромат её рассыпчатых волос, чуть качнулся. — Когда это было?

— Что?

— Когда пропали ключи?

— Не помню…

— Может, ты их потеряла?

— Я никогда ничего не теряю. К нам, кажется, приходила хромая девушка.

— Ладно, давай съездим купим замок.

Он попытался обнять её, но Марина вырвалась и потащила его вниз. Всё, хватит! Она не даст мужчине увлечь её, теперь она сама руководит своей жизнью.

Вскоре они подъехали к хозяйственному магазину, оставалось пятнадцать минут до закрытия, поэтому в здание поспешно входили десятки граждан, а другие десятки граждан выходили, неуклюжие, уже обременённые коробками с чешскими сервизами, лампами с золотыми подставками и молотками. Они торопились обустроить свои квартиры, как будто завтра двери магазина закроются и с прилавков исчезнут все товары, а продавщицы вымрут. Все толкались, ругались и наступали друг другу на ноги, не прикрывая лица улыбками и извинениями.

— Иди лучше во дворе посиди, чего зря в магазин тащиться.

— А вдруг ты не тот замок купишь?

— Ты всё равно в них ничего не понимаешь.

— У тебя деньги есть?

Иван усмехнулся и подал Марине руку.

— А может, там и правда никого не было? — вдруг спросила она.

— Всё равно замок надо поменять.

Иван подтолкнул Марину, она вошла во двор и села на зелёную скамейку. В охваченном четырьмя стенами пространстве бултыхались трое детей и трое взрослых — две женщины и один мужчина. Родители сидели, потягивая пиво и разговоры, не обращая ни малейшего внимания на играющих детей и на появившуюся незнакомку. Марина облегчённо вздохнула и закурила. Закружилась голова — это была первая за весь день сигарета.

Маленький мальчик, одетый в джинсы, синюю куртку с белыми треугольниками на рукавах и кепку, взобрался на трёхколёсный велосипед и погнался за высокой девочкой, старше его года на три. У неё была короткая стрижка, длинная шея с коричневым пушком красиво выгибалась из пальто, голенастые ноги, с которыми она ловко управлялась, энергично отталкивали от себя землю, неся хозяйкин самокат по направлению к выходу. Движения девочки, полные азарта, всё же в конце как будто замирали, ставя скорее запятую, чем точку, в них была нежность и желание, чтобы их одобрили, оценили, за них полюбили. В этом проглядывало уже что-то женское: некая иллюзорность, направленная на обретение себя в мужском поощрении. Тогда как мальчик был закончен, решителен и бесповоротен в любом своём проявлении. Третья малышка, которую не позвали в игру, пожаловалась взрослым:

— Мама, смотри, Катя! — и указала своей маленькой рукой ябеды, потом залезла в деревянный домик и стала из резного окна наблюдать за происходящим.

Мама, отрыгнув пивную пену, громко крикнула:

— Катя!

Катя развернулась и резво полетела обратно по посыпанным гравием дорожкам. Мальчик отчаянно жал на педали, чтобы поспеть за ней, и кричал во всё горло:

— Биби, бип, биби…

Марина поджала ноги, мальчик лихо вписался в поворот. Катя полезла на лесенку, он бросил свой велосипед и начал карабкаться вслед за ней. Они уселись на последней перекладине и свысока взирали на мир. В ушах Кати поблёскивали серьги. Он потянулся к ним, но замер, спрашивая дозволения, она не отвернулась и не дёрнулась, мальчик стал играть ими.

Ябеда вылезла из своего пёстрого укрытия и села на корточки есть картофельные чипсы. Она внимательно следила за товарищами.

Катя, спрыгнув с лестницы, лукаво посмотрела на мальчика. Он вздрогнул и, всё же оттолкнувшись, кубарем полетел вниз, но подвернул ногу и упал. Марина испугалась, что сейчас он начнёт пачкать мир криком и слёзами, а малышка перестала есть чипсы и уже потянулась указующим перстом к родителям, но мальчик, отряхнувшись и чуть прихрамывая, показал ябеде кулак и побежал за Катей.

Во двор вошла другая девочка-подросток в рыжем плаще, с распущенными волосами, она держала в руках пластмассовый стакан и с деловым видом направилась к песочнице, собрав волосы, начала зачёрпывать песок.

Мальчик остановился и с интересом стал следить за действиями незнакомки. Катя, по инерции пробежав ещё несколько метров, тоже встала. Она была бледна, а горящие глаза ревниво и жадно отсчитывали, сколько минут у неё отняли и отдали другой.

Марина поёжилась, повернулась спиной к детям, но с другой стороны — тоже детство, совсем крохотный, но очень самостоятельный ребёнок поднялся на четвереньках на горку, внизу стояла молодая и красивая бабушка. Он застыл на площадке и начал разглядывать Марину. Бабушка ревниво позвала его рукой. Малыш не спешил, он не сводил с Марины любопытных глаз. Она улыбнулась, мальчик оттолкнулся от перил и, весело хохоча, скатился вниз.

Марина мотнула головой и туго, так что дышать стало тяжело, повязала на шею красный шарф.

— Ты купил замок? — спросила она у Ивана, ждущего её около входа.

— Да. Что с тобой?

— Ничего. А инструменты у тебя есть?

— Конечно.

— Ты любишь детей?

— Очень.

Марина обернулась назад и посмотрела на детство, на чужое бессмертие, потом выдохнула и села в машину.

Когда они приехали домой, Иван, раздевшись по пояс, начал вытаскивать из портфеля инструменты, он был сосредоточен, и это очень шло ему. Марина заметила, что у него в центре груди углубление — наверное, ёмкость для поцелуев, женщине захотелось броситься на Ивана и до краёв заполнить её своей любовью, но она отвернулась и уставилась в окно. Тоскливо падал снег, он засыпал тротуары, лип к веткам деревьев, в просветы между белыми насыпями пробиралась шёпотом мгла, ночь, в которой ничего не будет видно, чуть отведёшь от себя руку, и она исчезнет, обглоданная чернотой.

— Такой женщине, как я, важно блистать на людях, но она совершенно невыносима в семье. Зачем тебе жениться на мне?

— Марина, ты мне мешаешь. Дай, пожалуйста, отвёртку, и не говори глупости.

— Тебе нравится ущербность?

— Что ты городишь!

Марина прижалась к спине Ивана и почувствовала, как работают мышцы. Русый, высокий, с широкими плечами, ей хотелось плакать от того, как он ей нравился.

— Каждый год мне неумолимо намекает, что моя жизнь сочится между пальцев, а я всё не хочу сжать их.

— Марина, пожалуйста…

— Женщина всегда мечтает, что её полюбят со всеми изъянами и недостатками, но всегда приходится укладывать волосы, быть весёлой и говорить то, что хочет услышать мужчина. Почему так?

— Готово! Теперь к нам никто не заберётся.

Снег остановился и повис, Марина задёрнула штору и тихо расплакалась.

Иван, гремя инструментами, так и не услышал её слёз. На кухне Марина выдавила на губку моющего средства, его запах ударил в нос, женщина пошатнулась…

— Куда делись перчатки? — крикнула она.

— Прости, я не спросил разрешения и унёс их в лабораторию. Мои совсем прохудились.

— А новые купил?

— Забыл, — шёпотом сказал Иван.

— Как восхитительна жизнь вдвоём, ты понятия не имеешь, где твои вещи!

— Не сердись!

— Я не сержусь, я просто хочу свои перчатки!

Иван обнял Марину и уткнулся носом в её затылок.

— Ты так вкусно пахнешь. Марина… — позвал он её, она дёрнула плечами и принялась тереть тарелку. Он потянул её за хвостик. — Ты, Марина, совместимая несовместимость. — Её движения остановились, она чуть тише сделала воду. — Ты не можешь быть одна, но и не можешь жить вдвоём. Тебе гораздо дороже и важнее твои привычки: как стоит чашка, где лежат перчатки, как складываются глаженые майки… чем человек, рядом с тобой коротающий жизнь. Это не страшно, тебе можно, ты большая. К тому же я люблю тебя так сильно, что стерплю всё на свете. Вот что страшно.

— Всё, всё, всё?

— Всё. Ты моё самое заветное желание. Тёплая, родная, с тобой хочется просыпаться и засыпать. Тебя хочется вдыхать. А знаешь, что такое современный мир?

— Ну? — поморщилась она.

— Это мозаика наших желаний, желаний стало больше, их осуществление возможней, а глубина мельче. Сплошное MTV. Ты никогда не задумывалась, что, как только изобрели кинематограф, ни в одной цивилизованной стране не произошло глобальной революции. Гнев залакировали телевидением и накормили бройлерными курами. Понятие бунта — кончилось! Нут бунтарей, нет революций, зато есть массовое потребление.

— А Великая Октябрьская социалистическая революция?

— Ну, Россия всегда между нот. У нас особый слух и восхитительный инстинкт саморазрушения. Нет, наврал. Только здесь живёт желание — нищее, пьяное, среди вони, прикованное наручником к батарее, питающееся собачьим говном. Ты женщина, достойная этой страны, в тебе есть мятеж, неприкаянность. Со страниц Шекспира несёт потом и помоями. Старое кино наивно, но смотреть его до ужаса страшно, хотя нет тебе ни отрубленных голов, ни валяющихся по всему городу трупов, а только скрип качелей и брошенный детский мяч. Тебя можно любить или очень — до самозабвения, или никак, по-другому никто не выдержит.

— Слова, слова, слова! Не верю в них. Болтливые мужчины страдают импотенцией. Интересно, о чём мы будем говорить, когда выговорим все слова о любви? У меня уже оскомина на зубах.

— Где спички, трогательная моя девочка?

— Сколько раз повторять, вон там красная кнопка, от неё зажигается плита. Я же просила не наливать воду из-под крана. Вот стоит фильтр.

Марина опустила руки в таз с мыльной водой, кожу неприятно жгло. Она не понимала, зачем этот человек так много говорит, зачем мужчины вообще так любят поучать. Где-то заиграла «Лунная соната».

— Ну, вот тебе и Хичкок! Сначала кто-то шатается по квартире, потом музыка, — пробормотала она. Марина опять посмотрела в воду, по рукам бегали мыльные пузыри. Она обернулась на Ивана, у неё было заплаканное лицо с покрасневшими глазами, уставшим цветом кожи. Иван провёл ладонью по её носу, схватил за кончик, женщина мотнула головой, он поднял её на руки и унёс в спальню.

…Тем временем, пока Марина и Иван предавались плотским утехам, Оскар, тот самый молодой человек, что подносил еду посетителям пиццерии, вышел на улицу. Небо, распустив толстое брюхо, устремило на него яркие, промытые прохладой звёзды, а луна засеребрилась смехом. Молодой человек, предвкушая долгую прогулку, остановился застегнуть куртку, но шарф неловко застрял в «молнии». Послышался звонок, и в дверях пиццерии показались его коллеги. Оскар хотел было попросить, чтобы ему помогли, но отвернулся и двинулся дальше, глядя на луну, которая качалась в синей густоте, подложив себе под голову тучу.

Около телефонной будки он заметил старика, играющего на аккордеоне, у него было приятное восточное лицо с беззубым ртом. Он пел так протяжно, что казалось, его голос окутывает улицу туманом. Глаза старика приветливо улыбались, а губы с ними спорили, сложившись в грустную дугу, спина была прямой, и на неё нанизывалось стариковское достоинство. Молодой человек положил сто рублей. Нищий величаво поклонился. Оскар не выдержал и спросил:

— Какой сегодня день?

— Хороший, — нараспев ответил нищий.

Рядом с ним мяукнул котёнок. Оскар погладил его рассыпчатую шерстку.

— Продайте?

— Не могу, — продолжая петь, ответил нищий.

— Тогда можно, я куплю ему молока?

— Можно.

На тротуар упала золотистого цвета зажигалка старика.

— Пусть к твоим ногам падает всё золото мира, — сказал нищий и спрятал озябшего котёнка за пазуху.

— Я сейчас…

— Иди, иди!

Когда Оскар принёс пакет молока, старика нигде не было видно, на земле беспомощно мяукнул котёнок. Оскар взял его на руки, зверёныш, дрожа, попытался залезть за пазуху. Молодой человек извинился за то, что не работает «молния», и предложил ему карман.

Вверху, в горящем окне, стоял женский силуэт и вслушивался в темноту, девушка открыла оконную раму и свесилась вниз — по улице шёл большой кенгуру с выглядывающим из кармана кенгурёнком, а за ними следовала мелодия.

Всё неожиданно стихло, Наташа вернулась в свет и оперлась руками на стол. На клочке бумаги была набросана модель юбки, всего несколько штрихов, а какая слаженность и ловкость линий! Наташа оторвала ладони от блестящей поверхности стола, ей стало неприятно от того, что там остались влажные следы. Она посмотрела на свои работы — бумага та же, фломастеры те же, одна кровь в жилах, а всё не то. Девушка рванулась к телефону.

В трубке послышалось учащённое дыхание и сдавленный голос Марины. Наташа зажмурилась, сделалось стыдно и больно одновременно, она никак не могла представить, что Марина может заниматься любовью, что она извивается в постели, раздираемая стонами, с раскинутыми ногами, загнанная под мужчину, который вторгается в её мокрое, склизкое лоно. Наташе было противно, невыносимо думать об этом, хотя она столько раз видела тёткиных любовников. Она бросила трубку и поднесла к самым глазам Маринин набросок, он вонял похотью. Наташе захотелось Вадика, она опустила рисунок вниз, так низко, что из губ вырвался сдавленный звук, она упала на стол, с силой стукнувшись об угол.

В открывшейся без стука двери появилась Зина, как Наташе показалось, мать смотрела на неё с презрением. Зинино лицо было словно разобрано на сотни картонных кусочков таинственного паззла, который кто-то когда-то бросил в саду, чтобы он мок и кис под дождём, так и не обретя той законченной цельности, к которой стремится всякая женщина. Потерянность, смешанная с недоверием, и тупой весёлостью, проступали в каждой черте её неповоротливого лица.

— Наташка, ты чего?

— Думаю.

— Ты разве умеешь?

— Умею! — Наташа вскочила и с яростью навалилась на дверь, выпихнула мать из комнаты.

— Да что с тобой?!

— Надоела. Иди спать!

— Ты как с матерью разговариваешь, дрянь такая? Ещё раз такое услышу, так по морде надаю, что мало не покажется!

От злости Наташу начало трясти, она порывисто открыла дверь, занесла руку, Зина съёжилась и побледнела.

— Совсем взбесилась! — шёпотом сказала она.

В это же время Иван стряхнул с себя женские руки и решительно отправился в лабораторию, а Марина, тщательно заперев за ним дверь, побрела чистить зубы. Обессиленная, с зудящими сосками, она бормотала себе под нос, что воистину слова созданы для того, чтобы врать! И что же ей делать — эдак она навсегда останется бедной! Марина рассматривала своё сонное отражение и не без гордости думала, что торговать собственными чувствами она никогда себе не позволяла, в каком бы бедственном положении ни находилась. Нёбо немного разъела паста, свет невыгодно падал на лицо, пальцами Марина раздвинула складки вокруг губ. Когда она была ребёнком, она любила точно так же растягивать кожу, только тогда не было морщин. Лицо менялось, а человеком она оставалась одним и тем же — наивным, легкомысленным, полным разнообразнейших предчувствий. Ей всегда казалось, что она может всё, абсолютно всё, и в то же время это бережно хранимое чувство странным образом переплеталось с постоянным волнением о человеческой беспомощности и убогости…

Оборвав свою мысль, она вышла из ванной комнаты — завтра хоть и воскресенье, но надо рано проснуться, пойти в ателье, отсчитать необходимое количество денег и поехать далеко-далеко выбирать оборудование.

 

Глава 20

В смутном полуподвальном помещении Марину встретила женщина сильно выраженного монголоидного типа. Она была рыжая, то ли крашеная, то ли полукровка. Марину поразила невероятная яркость веснушек на помятом лице киргизки, или казашки, а может быть, и калмычки — бог их разберёт! Кто-то словно высыпал несметное число весенних точек на косое лицо азиатки, предлагая каждому расставить их по собственному усмотрению, поэтому они метались в хаосе по широкому лицу продавщицы, узкие глаза которой смотрели настороженно, а плоский нос всё время держался по ветру.

Азиатка кланялась и гортанным голосом коверкала русские слова, но продавать оборудование наотрез отказалась:

— Токо се купили.

— Что?

— Токо се купили. — И она сложила руки крестом.

— А заказать со склада нельзя?

— Никак незя. Последнее подали, — и она засмеялась рассыпчатым смехом.

— А когда будет новая поставка?

— Неско-о-о.

— Что?

— Неско-о-о. — Продавщица опять засмеялась, прикрывая ладонью свой рот.

— Не скоро…

Продавщица закивала часто-часто — Марина испугалась, что шея азиатки не выдержит, и голова, оторвавшись, покатится по линолеумному полу, и ей придётся поднять её и стоять, как Юдифи. Женщина сделала в сторону Марины нетерпеливый шаг. Покупательница несколько удивилась, что восточный человек проявляет такое нетерпение.

— Выпить хочется? — буркнула Марина. Лицо азиатки, помимо веснушчатости, имело явные следы алкоголической привязанности.

Вдруг из задней комнаты выбежал мужчина и пронзительно запищал на непонятном языке. Высоко подпрыгнув и покраснев так, что даже жёлтый цвет кожи не смог скрыть его ярости, убежал обратно.

— А вы откуда?

— Ись Китая. — Продавщица рассыпалась смехом.

Опять появился щуплый человек, совершил всё тот же прыжок, поджав под себя короткие ноги, и прокричал что-то явно агрессивное, обращаясь к женщинам. У Марины засосало под ложечкой. Китаец вздёрнул плечами и скрылся в дверях. «И где же дзенское спокойствие?» — спросила себя Марина, поправила на шее красный шарф и двинулась к выходу. За её спиной раздался хлёсткий звук и вопль. Она обернулась, китаянка побледнела и как-то обмякла, устремив на Марину замерший взгляд, затем поклонилась и решительно взяла её под локоть.

Оказавшись на свежем воздухе, Марина попыталась объяснить себе столь странное поведение китайцев и, не найдя ответа, решила поехать обратно в ателье.

Замерев около входа в ателье, Марина прислушалась, ей почудилось, что сзади неё пробежал кто-то невидимый. Она обернулась, облака на синем, отчаявшемся небе летели быстро-быстро, сметая всё на своём пути — человеческие судьбы, разлуки и встречи, невидимые гороскопы и надежды. Где-то в глубине двора раздались гулкие шаги, через несколько секунд арка выплюнула коричневую старуху. Она резанула Марину злыми, наглыми глазами, усмехнулась и двинулась дальше. Налетел сильный порыв ветра, на землю рухнул гром, по крыше крыльца начали стучать капли дождя, словно просясь внутрь. Марина засунула руку в сумку, болезненная гримаса сковала её лицо, под ногтём среднего пальца появился кровавый ободок. Она вытащила пластмассовую щётку с жёсткой щетиной. Женщина побледнела, вокруг выросла темнота, воздух стал тяжёлым и с остервенением бил о землю проливным дождём, молнии поминутно разрывали небо.

Трясущимися руками Марина попыталась отпереть дверь. Ключ утонул в скважине, повернулся два раза. Дверь была открыта. Марина опять посмотрела по сторонам и увидела на бортике крыльца кирпич. Взяв его в руки, она толкнула дверь, мучительно прислушиваясь и пытаясь хоть что-нибудь увидеть в темноте.

Гром затих, и в мгновенной тишине послышался шорох, потом гром опять раскатил небо. Марина сжала кирпич и швырнула им в темноту. Раздался грохот. Все внутренности рухнули вниз. Каждый вздох длился целую вечность. Из комнаты донёсся писк. Зрачки расширились, Марина потянулась к выключателю, щёлкнула им, но оттуда полетели искры, свет не загорелся.

Марина попыталась войти внутрь, ноги не слушались её. Пересилив себя, она переступила через порог. Медленно, на ощупь ступая по таящемуся помещению, прислушиваясь и всматриваясь в черноту, она добрела до туалета, там находился второй выключатель.

Лампа начала подрагивать, но всё же зажглась.

В тусклом, мигающем свете она увидела своей цех, отвернулась к стене, вдохнула два раза…

Всё ателье было перевёрнуто, вывернуто наизнанку — по полу катались катушки, нитки размотались и опутали всё жёсткой паутиной, швейные машинки были повалены, горшок с её любимой розой разбился, а черепки валялись на полу. Марина дотронулась до одного из них, он был прохладный и жирный. Женщина зажмурилась и, как сомнамбула, пошла к себе в кабинет. Около окна лежала здоровенная крыса и корчилась в агонии.

Сейф был открыт, и это не удивило её. Он смотрел на хозяйку пустым чревом, а дверка беспомощно болталась. Крыса нестерпимо визжала. Марина, заткнув уши, всё равно продолжала слышать предсмертные вопли. Она рванулась в туалет, достала ведро, наполнила водой.

Марина стояла над крысой и смотрела, как та умирает, скалясь своими жёлтыми, опасными зубами, у неё был перебит хребет. Женщина осторожно сгребла в совок крысу и бросила в воду. Крыса не потонула, на поверхности её удерживала деревянная основа мышеловки, тогда Марина потянулась к животному веником. Крыса заглянула женщине в глаза и поняла, что пощады не будет. Марина нажала веником, и крыса ушла под воду. Вода сомкнулась над зверем.

Марине почему-то представилась свадьба, как они едут с Иваном на жёлтом такси, на капоте сидит откормленный резиновый амур. Он безучастно взирает на мир и не спешит метать свои стрелы, а они, такие же жирные и счастливые, трясутся за его спиной. Потом свадьба с длинными, засиженными закусками, отяжелевшими столами и одутловатыми, рыхлыми от еды лицами гостей, которые выкрикивают тосты. Тазики с оливье, скользкие маслины, тупые, нахальные поросята…

Марина увидела на полу мятый клочок бумаги. Машинально подняла его — это был рисунок юбки, купленной в институте Ивана. Она, смотря в одну точку, долго разглаживала бумагу, потом, скомкав, швырнула её, начала бить веником по воде, отбросила его, кинулась ан манекен и стала колотить по нему руками, булавки впивались в кожу, но она ничего не чувствовала. Наконец она попала ладонью по деревянной перекладине, и жилка на её руке расползлась болезненным синяком. В ведре всплыла крыса, женщина швырнула бухгалтерской книгой об стену, жёлтые листы начали медленно падать, они падали и падали, и с каждым новым листом Марина осознавала, что пришла беда со всей непрошенностью и неряшливостью, как нежданные родственники, которые заполняют своими чемоданами и банками с соленьями всю квартиру.

В то время, пока Марина надрывалась в ателье, пытаясь заткнуть щели, из которых тянуло смертью, Света стояла в видимом покое напротив магазина «Волшебная швея». От этого ли названия или от куклы, украшавшей витрину, ей сделалось дурно. Кукла с всклокоченными соломенными волосами, маленькими губами, востренькими глазками на фарфоровом лице удивительно напоминала Марину. И вдруг кукла ухмыльнулась. Ухмыльнулась щеками из папье-маше и как будто подмигнула. Света обернулась, за её спиной стояла противная старуха, удивительно похожая на пани Вроню из кафе. Старуха, что-то сосредоточенно ища в портфеле, пускала золотой пряжкой зайчиков, которые, преломляясь, создавали причудливые блики на лице куклы. Света пнула старуху. Та подняла цепкие, как у зверька, глаза и разразилась всеми мыслимыми и немыслимыми проклятиями — вспомнила демократов, холодный борщ и инвалидность самой последней степени. То ли свирепое выражение Светиного лица — так ей был мерзок надтреснутый визг — убедило старуху удалиться, то ли неотложные дела, но она трусцой скрылась за угол. И правильно сделала, ещё бы несколько секунд, и ей бы не избежать сильного удара.

Света подняла пачку «Беломора» и бросила в урну, вошла в магазин. Оставалось двести рублей на пять дней, но у неё был запас круп, поэтому она могла спокойно потратить деньги.

— Сколько стоит кукла?

— Которая?

— Что стоит в витрине.

— Восемьсот рублей.

Таких денег и в лучшие времена она бы не выбросила на ветер. Света потребовала осмотреть куклу, и кокетливая продавщица выудила её из пены кружев. Света озабоченно повертела куклу в руках, презрительно фыркнула и, сказав, что она китайская, отошла.

На соседнем стенде покоились мотки ниток, тесёмок и всякий отделочный материал. Полистав журнал с образчиками, она попросила тесёмке болотного цвета, ей давно не мешало сменить бант своему цветку. Продавщица проворно вскарабкалась на стремянку, и так же проворно сверху упали коробки, мотки, посыпались пуговицы. Она крикнула, зовя на помощь ту, что стояла за соседним прилавком. Кокетливая продавщица медленно направилась к коллеге.

Света схватила куклу, так и не убранную на место, спрятала в рюкзак, замерла. Продавщицы извлекли нужную ей ленту из груды упавших швейных принадлежностей, отмерили два метра. Та, которая продавала куклу, откликнувшись на имя Моника, куда-то удалилась, покачивая бёдрами, так и не заметив пропажи.

Вернувшись домой, Света поставила «Марину» на стол, накинула на неё белое замшевое пальто. Подойдя к большому, разлапистому растению, название которого она так и не смогла отыскать в энциклопедии, отвязала верёвку и торжественно водрузила зелёный бант, после чего, довольная собой, отправилась пить чай.

… В десять вечера Иван подъехал к Марининому ателье. Выйдя из машины, он увидел, что из приоткрытой двери вертлявые черти выносят их счастье, а Марина, сидя на табуретке, тихо шлёпает вслед им проклятьями. Её голова сползла вниз и болталась, как у висельника, безвольно, но топорно, а глаза скользили по поверхности предметов заплесневелым взглядом. Вдруг Марина очнулась и посмотрела на Ивана.

Стрелки его лица остановились, а руки, напротив, сделались суетливыми и женскими. Она смотрела на него и не узнавала. «Где моё чувство?» — подумала она, перед ней был абсолютно чужой мужчина.

— Ты что тут делаешь? — после долгой паузы спросила она.

— Я мимо ехал. Что произошло?

— Воры.

— Что-нибудь украли?

— Жизнь.

От её взгляда Ивану стало дурно, он подумал, что так бывает, когда надышишься парами хлороформа, по всему телу поднимается пьяный, дурманящий туман, голова начинает кружиться, и все твои внутренности стараются вылезти наружу.

— Ты же знал! — после долгой паузы сказала она. Марина стала ходить вокруг Ивана. Он обернулся назад, её глаза с подрагивающими зрачками были безумны.

— Что я знал?

— Ты пахнешь обманом. — Она провела пальцем по его подбородку и снова закружила около него. — Ты знал про деньги… Любовь. Поля. Девочка-придурок. Шелестящий смех.

Иван опять обернулся и жёстко посмотрел на неё, но Марина глаз не отвела, а, напротив, смерила его ледяным, бесстыдным взглядом, резко распустила волосы и заколкой-автоматом щёлкнула по носу. Иван схватил её за руку. Марина была очень красива — лицо бледное, губы налились кровью, волосы рассыпались золотом. Он не выдержал и потянул её к себе, она засмеялась.

— В каждой женщине сидит ведьма, и иногда она колдует против себя. Жизнь уходит между пальцев, и некому её остановить.

В ведре с крысой раздался звук, похожий на стон. Иван подошёл к ведру, шарахнулся. Когда он обернулся, Марины нигде не было.

Он вбежал в кабинет. Она стояла на столе и, держа в руке пистолет, смотрела на свой портрет. И опять зрачки её глаз неверно подрагивали.

— Марина, это плохая идея!

Женщина взглянула на его губы, она видела, как они двигаются, но что говорят, не понимала.

— Слезь со стола!

— Я ненавижу себя, зачем я здесь оставила деньги?

— Марина, прекрати!

— Зачем я так люблю рисковать? Зачем я так легкомысленна? У каждого поступка есть последствия. Мне тридцать семь лет! Дебилка проклятая! Нет мудрости, есть мудрость, но жизни никто не распутал!

Марина засунула в рот пистолет, её лицо разрезали слёзы, Иван боялся пошевелиться. Она дёрнула плечами и спустила курок.

Выстрела не последовало. Она вытащила изо рта пистолет, удивлённо посмотрела на него и выстрелила перед собой. Раздался оглушительный звук, от стены отвалился кусок штукатурки. Иван бросился к женщине. Она, ничего не понимая, выстрелила ещё раз. Он схватил её за колени и поднял в воздух, в следующую секунду они рухнули на пол. Листы бухгалтерской книги вновь поднялись в воздух и словно зависли.

Марина плакала на плече Ивана, и её слёзы смешивались с его тёмной, густой кровью.

— Тебе больно?

— Царапина.

— Прости.

На краешке стола лежала связка ключей.

— Вон твои ключи, — сказал Иван.

Марина покачала головой, Иван поднялся, бережно взял женщину на руки и отнёс в такси.

Марина уснула сном испуганного ребёнка — хрупкие плечи торчали из-под одеяла, подушка около приоткрытого рта была мокрой. Иван наклонился и почувствовал, как вздрагивают её ресницы, поцеловал Марину в щёку. У него по телу пробежал холодок, ему захотелось лечь к этой женщине и овладеть ею — властно, неистово, мстя за пережитый ужас. В нём неожиданно проснулся древний инстинкт, когда хочется быть грубым, нецивилизованным, когда хочется обидеть, подчинить более слабое существо. Он отдёрнул руку и, как дворовый пёс, тихо, боясь разбудить хозяйку, прокрался в кухню.

Иван посмотрел на плечо, оно было аккуратно забинтовано — рана неопасная, но кожа болела. Он налил водки и залпом опрокинул её. Ивана неожиданно обожгла мысль, что он невезучий, что он сломанный талисман, который приносит только несчастья. Водка опустилась в желудок, а в крови растворилась другая мысль: людям внушает уважение расчётливость, они уравнивают, объединяют расчёт с разумностью, инстинктивно проникаясь доверием к человеку, который умеет пользоваться ими, потому как только расчётливые люди получают лакомый кусок пирога.

Высоко в небе желтела тревожная луна, она словно спала с лица и была ужасна в своей ущербности. На улице было по-зимнему холодно. Иван поднял голову, и две луны отразились в его глазах. Внезапное одиночество навалилось и погребло его — видимо, ему не суждено быть с кем-нибудь вместе, его удел остаться на всю жизнь одиноким и неприкаянным, он опустил голову, и на небе осталась одна луна. Что он может предложить своей женщине — ничего. Ему захотелось уйти и оставить Марину в покое, чтобы она починила и наладила свою жизнь.

Проснувшись на следующий день, Марина долго не могла открыть глаза.

— Поднимите мне веки. — От вчерашних слёз глаза и нос опухли, и почему-то чесалось в горле. Марине казалось, что она постарела, обветшала. — Иван, — позвала она ломким голосом. Он не ответил. Сердце стучало, зачем ему нужна сумасшедшая, нищая, больная женщина тридцати семи лет, когда вокруг есть столько молодых и красивых.

Она подставила под ледяную струю лицо, лоб и щёки стало ломить холодом. Полотенце неприятно пахло сыростью. В коридоре послышался шорох, Марина вздрогнула, швырнула полотенце на пол. В дверях ванной стоял Иван. В руке он держал ирисы.

— Я принёс булочки.

— Спасибо.

— Как ты?

— Хорошо.

Иван погладил её по голове.

— Теперь я знаю, какой ты была в детстве. — Он нагнулся, чтобы поднять полотенце.

— Не трогай, оно грязное.

— Я постираю.

— Не надо.

— Мы справимся.

— Да, — не глядя на него, сказала женщина.

— Жизнь сама за нас что-нибудь придумает.

— Ничего она не придумает. Она жестокая и безразличная.

— У-у-у, какая ты! Ты же сама учила меня быть оптимистом!

— Я кончилась!

Он крепко обнял её.

— Замёрзла? Ладно, хватит жалеть себя, пошли готовить завтрак!

Марина жевала булку, и это не доставляло ей никакого удовольствия, тогда как обычно она ела жадно, быстро — смотря на неё, любой человек начинал чувствовать голод. После завтрака Иван повёз Марину в милицию. На полдороге она попросила остановиться, набрала номер телефона, в трубке послышался знакомый, лесной голос Зины.

— Наташа дома?

— Нет.

— А где она?

— Поехала к Инге.

— Как она себя чувствует?

— Кто?

— Инга.

— Не знаю. Наташа не звонила.

— Пока.

— Марина…

— Что? Я опаздываю.

— Ладно, тогда в другой раз.

— Ну, говори.

— Мне нужны деньги.

— Сколько?

— Сто.

— Хорошо.

— Я заеду к тебе в ателье.

— Нет, приезжай в десять домой.

— Так поздно?

— Да, — Марина отключила телефон.

 

Глава 21

Около входа в ателье собрались швеи, они пришли полчаса назад и ничего не понимали — обычно хозяйка никогда не опаздывала. Марина, осторожно ступая по земле, подошла к ним. Работницы удивлённо разглядывали её, как разглядывают дети красивых женщин, словно обнюхивая их лица.

Марина медленно открыла дверь и впустила людей. За окном повисло серое, лохматое тучами солнце, звуки природы словно тонули во влажности, разлившейся в воздухе. Марина стала всматриваться в лица. На них было одно выражение на всех — недоумение.

Неожиданно женщины с ожесточением посмотрели на хозяйку, потом на Ивана. От этих юрких, острых взглядов мужчина попятился.

— Девушки, случилось несчастье, нас ограбили. Какие-то пальто испорчены, какие-то придётся восстанавливать. Но мы дамы боевые и справимся!

С каждым новым словом Марина овладевала собой, голос наполнялся силой, фигура становилась подтянутой, румянец притекал к щекам. Иван с изумлением смотрел на свою женщину.

И вдруг на пороге Марина увидела Наташу. Девушка вошла и встала посреди подвала. Она озиралась по сторонам, на виске пульсировала вена, лицо вытянулось и походило на морду борзой, и стук её сердца бился в душные стены.

Где-то под потолком пролетела муха Саша, должно быть, сбежала от Веры Петровны.

Вера Петровна сидела у окна и протяжно смотрела на московское солнце, её лицо стало таинственным, черты сделались прозрачными, а голос звучал глубоко в груди, она шевелила сухими губами, отбивая рукой какую-то мелодию, потом вдруг встала, села и опять устремилась на солнце. Ей казалось, что солнечные брызги летят на землю и от этого по жухлой, поседевшей осенью траве бегают чёрные человечки. Вера Петровна гнала от себя тоску и чувствовала, что её семье грозит опасность, она собрала остаток сил и уставилась в небо. Она не знала — услышат её или нет, но её вера и желание объяснить и упросить были огромны, она страдала, заставляла страдать всю свою душу, ибо только страждущие будут услышаны. Тучи сделались тёмными и непроницаемыми, лиловые блики поползли по лицу Веры Петровны, дыхание остановилось, и её душа полетела ввысь, и от этого не было страшно, хотя она не помнила, чтобы за последние семьдесят восемь лет с ней случалось что-либо похожее.

Она летела через что-то густое и насыщенное, её волосы развевались на ветру, а руки больно, до изнеможения сжимались. Она расхохоталась, и всё её существо отдалось эхом этого смеха.

Пунцовыми порывами на неё неслись времена, они старались опрокинуть Веру Петровну, расщепить её смех, чтобы он не врезался в их безмятежное течение. От этого женщина смеялась ещё громче и назло им вспоминала себя разной, и это тянуло вниз и не давало сорваться ввысь. Вере сделалось невыносимо тяжело, до отказа напряглись мышцы.

Неожиданно круговерть остановилась, перед ней появились девять дверей. Сзади надвигалось что-то страшное, гнилое и липкой, у неё задрожали поджилки, от безысходности она толкнула дверь, что была ближе.

За столом сидела жирная женщина, на голове которой росли вместо волос виноградные лозы, а руки были свиными окороками, которыми она неловко держала кубок. Незнакомка протянула его, и Вера припала к бокалу. По телу разлилась нега, потом вдруг стало тревожно и поплыли странные, вывернутые наизнанку цветы, потом птицы с человеческими мордами и ослиными ушами, а потом появилась дебёлая кошка и начала точить когти.

Вера Петровна дёрнула головой и посмотрела на толстуху, щёки которой, словно тесто, удушливо свисали ей на лицо. Толстуха протянула пахучий шмат мяса и ткнула им Веру, а рожа затряслась и оскалилась, кожу разъели тёмные пятна. Запахло мертвечиной, из мяса выползли белые черви. Вера Петровна закричала, и от её крика черви начали расти и набухать, превращаясь в змей. Она кричала и кричала, но не могла пошевелить ни одной частью тела — змеи обвивали её, скользили по нежной коже, лизали розовые груди, а их омерзительное шипение смешивалось с хохотом толстухи. Вера, теряя сознание, собрала оставшиеся силы, глубоко вздохнула, так что ей показалось, что она вся изнутри пропиталась вонью, рванулась…

Запах тухлятины исчез, вместо него из другой двери потянуло дивным ароматом, послышался звон свирели. Вера Петровна почувствовала себя молодой и прекрасной, путы с её ног свалились, она тихо постучала. Ей ответила вкрадчивым пеньем птица. Вера приоткрыла дверь, в комнате лежал белокурый красавец, купавшийся в нежном, персиковом свете. Он легко соскочил с ложа и пошёл к ней навстречу. Юноша был высок, движения мягкие, глаза зелёные. Веру Петровну непреодолимо влекло к нему, он был порочен и зыбок, и это обещало столько мучения и блаженства, она прижалась к юноше щекой, и его тонкий, мускусный запах коснулся и обволок её, начал проникать внутрь, вытесняя вонь тухлятины.

Они лежали на постели, от него веяло теплом и чем-то родным. Она потянулась к нему, ещё одно движение, и они станут единым, смятенным существом, комком чувств и желаний, который будет биться за несколько секунд наслаждения, метаться в запертых мечтах. Вера сделала последнее движение, она почувствовала сои губы, тонущие в его…

Неожиданно её обдало холодом — ледяным, жёстким, страшным. Она подняла глаза и увидела, что она голая, отвратительная старуха, обнимающаяся с чем-то волосатым и наглым, и это существо бичует и жжёт, и не хочет дать отдохновения. Весь будуар заполнился приторным запахом. Вера Петровна попыталась вскочить с кровати, но мягкий матрас ушёл из-под ног. Простыни, подушки засасывали её, ноги вязли, но она рвалась прочь, истошно крича и махая руками…

Наконец ей удалось вскочить с постели, она побежала, а сзади её подгонял смех — оскорбительный, хлёсткий, и она стеснялась своей наготы, повисших грудей, трясущейся головы…

Опять тот же коридор, но только две двери из девяти перестали звать, они словно закрылись и остыли, идти ей больше некуда, надо выбирать. Она толкнула одну из дверей.

Перед Верой нёсся поток, огромный сверкающий водопад, он рушился с невероятной высоты и сносил всё на своём пути. Она сделала шаг и вместе с ним ринулась вниз. Вера Петровна почувствовала, как её кожу начало колоть, резать, жечь. Она посмотрела на руки — они в крови, попыталась потрогать воду и вдруг поняла, что вокруг неё море мелких осколков, которые грубо кромсают её, она услышала сотни бранных слов, которые сказала своим дочерям, внучке, чужим людям. Она падала и падала, и поток смыкался над её головой, давил, тянул вниз, и это уже была ртуть — отравляющая, угнетающая душу, и она перетекала во что-то красное, и это красное кипело, стонало, скрежетало.

Но вдруг она вспомнила, как любила и нежила своих детей, как их маленькие голоса ободряли её в трудные минуты, как девочки плакали вместе с ней одними слезами, промокая её лицо своими волосами. И это были вовсе не неразумные дети, а взрослые, мудрые люди. Её сердце заныло от любви, по всему телу побежала сладостная тревога за дочерей, за своё будущее, за своё вечное.

Вера Петровна взмыла из воды, и пред ней опять предстал тот же коридор и шесть зовущих дочерей…

…После долгой паузы Марина посмотрела на Наташу, та на неё.

— Ты не могла бы пройти со мной в кабинет, — сказала Марина холодным голосом.

— Конечно.

— Наташа, случилось несчастье. Нас обворовали, — сказала она, плотно закрыв дверь своего кабинета.

— Вижу.

— Мне нужна твоя помощь. Часть пальто погублена, придётся всё восстанавливать. — Марина внимательно следила за лицом племянницы, которое укрылось за каменным выражением.

— Я помогу.

— Пропали все деньги, кроме пяти тысяч. На эти крохи мы сможем купить ткань, починить оборудование, платить сверхурочные работницам.

— А как ты будешь отдавать долг Владлену?

— Не знаю, об этом я не хочу думать сейчас. Об этом я подумаю завтра или послезавтра или вообще не подумаю.

Опять нависла пауза. Наташа отвернулась от тёти, теперь на неё смотрел Маринин портрет — те же жёсткие глаза, тот же волевой подбородок и плотно сжатые губы.

— А он тебе не сможет простить?

— Что?

— Долг.

— С чего бы это?

Девушка молчала. Марина разглядывала её спину с сутулыми плечами и рыхлой, безвольной спиной. Марине хотелось сжать голову Наташи, чтобы выдавить из неё правду.

— Нет, конечно. Да к тому же мы с ним окончательно расстались. Я выхожу замуж за Ивана.

— Молодец!

— Ты одобряешь?

— По-моему, отличная партия!

— Мне тоже так кажется!

— То, что нужно! Остроумно, но вполне предсказуемо!

— Всегда любила быть последовательной.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты бабушке звонила?

— Нет.

— Надо позвонить, — сказала Марина.

— Да.

— Сердце болит.

— Ты бумаги на деньги подписывала?

— Что?

— Ты расписку Владлену давала?

— Что ты кричишь? Нет.

— Ну, тогда можешь сделать вид, что ничего не брала. Пусть это станет его свадебным подарком, от него не убудет.

— Наташа, ты давно видела бабушку?

— Неделю назад.

— Позвони ей, только ничего не говори и маме тоже не говори. Ты поедешь домой?

— Нет. А чего тебе?

— Что значит, чего мне?

— Я у Инги живу, у меня аллергия.

— На что?

— На маму.

Женщины прижались друг к дружке.

Шёл дождь. На душе было скверно, что-то зудело внутри неприятным, неряшливым беспокойством. Марина подняла глаза на чашку с какао и почему-то улыбнулась. Много лет подряд она считала себя девочкой, потом девушкой, теперь она по праву называлась женщиной. От этой мысли ей вдруг сделалось тяжело. Где лёгкость юных лет? Тогда ей хотелось быть взрослой, она тяготилась своей способностью постоянно влюбляться, теперь она подолгу могла быть одна. От этого становилось жутко, как будто часть души высохла и отмерла.

Марина облизала губы и почувствовала на языке слезу, она была противная и солёная.

— Как же всё-таки беззащитен человек! — воскликнула Марина. Ещё вчера она была обладательницей ста тысяч, с помощью которых грезила расширить производство и улучшить качество жизни, обогатить мир красотой, а сегодня…

Она отпила какао, посмотрела на своё отражение в чайной ложке.

— Мурзик! — сказала Марина, так её в детстве называла мама. Позже это слово перекочевало к Наташе. Неужели эта маленькая девочка могла предать её? Марина стукнула по столу и не захотела об этом думать. Она легла на диван и уснула…

Ей приснился странный сон, она шла по зимнему полю, рядом с ней семенила маленькая, очень похожая на Наташу девочка. Сердце было тревожно ожиданием беды. Где-то вдалеке веселились люди, но до них ещё несколько сот метров, в течение которых она должна решить, как сказать им о надвигающейся буре. Она чувствовала в руке тёплую детскую руку и где-то глубоко в сердце понимала, что всё будет хорошо, что люди спасутся. Девочка чихнула и подняла на своём лице улыбку, зажмурилась от солнца. У неё было такое нежное выражение глаз, что хотелось вдохнуть его и присвоить. А вокруг стелилась зима с белыми просторами, с холодом в воздухе и бодростью в душе.

Они подошли к людям.

— Приближается буря, все должны укрыться. Есть два безопасных места — движущиеся вагоны или второй этаж школы. Но только второй, на первом опасно.

Почему только эти два места — едущие вагоны и второй этаж школы — должны стать убежищем от бури, во сне не объяснялось. Марина видела, как взрослые люди ей не верят и посмеиваются краешками легкомысленных лиц. Только рука девочки говорила, что она верит и абсолютно во всём поддерживает Марину. Но, несмотря на весь сарказм, люди всё-таки сели в вагоны и забрались на второй этаж школы.

Налетел порыв ветра.

— Ну что, уже? — кричали ей и смеялись.

— Нет.

— А когда?

Начались мирные разговоры, за которыми не был слышен голос ветра, шепчущего об опасности, не было видно воинства зимы — поля незаметно покрылись снежной сыпью, деревья стало знобить ветром, солнце покраснело и начало капать кровавым маревом. Марина ходила взад и вперёд, раскачиваясь между надеждой и отчаянием, как на палубе корабля, мечущегося по морю. Вдруг сердце замерло, она отчётливо почувствовала, как надвигается что-то гигантское, безграничное, грозящее раздавить своей массой. Рука девочки сжалась, она испуганно посмотрела на Марину.

— Прячьтесь! — закричала женщина и побежала к школе. — Зашторивайте окна! Поезжайте! — Марина обернулась и увидела, что вагон, в котором было оставлено для них место, отъезжает и виноватое лицо последнего из залезших людей скрывается за захлопывающимися дверями. Марина схватила девочку за руку и ринулась к школе. — Ветер усиливается! Мы не успеем на второй этаж! — прокричала она, и её слова разнеслись по полю. Она дёрнула дверь — закрыто, дёрнула ещё раз, дверь не поддавалась. — Беги, — закричала она, — с другой стороны тоже есть вход!

— Я не могу.

— Беги!

Марина толкнула её, и девочка быстро побежала. Марина увидела, как ветер ломает ветки деревьев, рванула дверь и скрылась за нею.

— Наваливайся всем телом!

Они стали спиной к дверям и упёрлись ногами в пол. Вдруг огромной силы удар обрушился плашмя на их спины. Они широко раскинули руки и встали на распятье своей беды. Ещё один удар, в щели заполз снег.

Снегу становилось всё больше и больше, он превращался в огромные насыпи, которые сдвигались и сжимали девочку и Марину навстречу друг другу. Девочка из последних сил сопротивлялась стихии.

— Только не упади, только не упади, — шептала Марина.

Отвесные, ослепительной белизны стены сближались всё плотнее, через несколько секунд они сомкнутся и раздавят их. Они улыбнулись друг другу, лица стали сосредоточенные и серьёзные, смятение ушло. Снег проникал в кровь, сковывал сердце, обрывал дыхание…

Но так же неожиданно, как всё началось, так всё и прекратилось, напряжение, бьющее в спину, спало. Стало тихо-тихо, так что было слышно перекличку снежинок.

— Всё! — сказала Марина и села на землю.

Женщина подняла девочку, та обхватила её руками, и они вышли из укрытия. Они шли по полю, где, как трава, виднелись верхушки заваленных снегом деревьев. Они обернулись и увидели мелкие, напуганные лица людей, до краёв наполненных ужасом, только сейчас осознавших всю опасность произошедшего. Люди причитали и хныкали оттого, что так рядом прошло что-то необъятное, не знающее пощады, не обращающее внимания на маленьких смеющихся тварей. Они сквозь слёзы и злобу смотрели в спину удаляющейся женщины, чьё лицо уже искрилось улыбкой, дробившейся в гранях снега.

Раздался звонок в дверь. Марина подняла голову, от неудобной позы затекла шея. Она неловко встала.

В глазке показалось выпуклое лицо Зины.

— Привет. Ты что, спала?

— Да.

— Ты себя плохо чувствуешь?

— Неважно.

— Придатки?

— Отстань.

Марина взяла с полки заранее приготовленные деньги.

— Что, даже чаем не напоишь? Смотри, что я принесла. — Зина победно подняла две толстые, покрытые жирными пятнами сумки.

— О боже! Ладно, проходи.

Зина засуетилась, быстро стаскивая с себя одежду, пока сестра не переменила решения. На кухне Зина проворно извлекла смачный шмат корейки, буханку чёрного хлеба и квашеную капусту, которые наполнили комнату советским, ностальгическим запахом бедности и дефицита. Люди Страны Советов, как в пелены невинности, кутались в нищету на протяжении семи десятилетий, в течение которых не было волнений по поводу зарабатывания денег. Тогда граждане проникались шёпотом испуганных, проверенных цензурой слов и выпрямленных идеологией поступков и по-своему были счастливы. А с другой стороны был целый мир — жестокий, проворный, цветистый, и в него стремились диссиденты, такие же деятельные, они бежали за рубеж, жаловались, что их выгнали с Родины, лишили родных и близких, как горемычные изгнанники, они нигде не платили налогов, развлекая буржуинов звуками русских симфоний.

— У тебя никогда ничего нет, — сказала Зина.

— У нас у всех ничего нет.

Разорённое выражение Марининого лица напугало Зину, она подошла к ней и положила свою лапу на плечо сестры, которая осела под тяжестью сестринского сочувствия.

— Ну, Марина, это на тебя не похоже. Обычно ты властитель мира, который разворачивает всё человечество в нужную ему сторону. Ты у нас не выветриваешься, а, наоборот, с каждым годом наполняешься, хотя остаёшься подтянутой и красивой. Конституция — ёбана мать. А я всё плыву, теряя берега, так скоро и до самой Америки доплыву.

Марина почему-то пожала руку Зины и достала из холодильника большой казан куриного плова, который приготовил Иван. Зина опрокинула в кастрюлю лицо и пришла в невероятное возбуждение. Откинув от себя сестринские горечи и волнения, которые, по её мнению, в одну минуту развеются после сытного ужина, она стала накрывать на стол.

— А выпить есть? — поинтересовалась она.

Марина улыбалась, следя за монументальной фигурой Зины, которая с лёгкостью балерины парила по кухне, жонглируя тарелками, приборами и рюмками, Марина достала бутылку водки.

— Ну, живём!

Они сели за стол, разложили еду, налили полные рюмки. Зина взмахнула куриной ногой, провалила в себя глаза, завибрировала и застонала, вся отдавшись предчувствию вкуса. Её отделял от куриной ноги всего один рывок, она уже открыла рот и чуть подалась вперёд, как вдруг во входную дверь позвонили.

— Кого это чёрт несёт? — забеспокоилась Зина, так и вися над столом вместе с птичьей ногой.

— Не волнуйся, еды много.

В прихожую вошёл мужской голос, Марина двинулась ему навстречу.

— Спасибо, дорогой, отнеси на кухню. И не капай на пол! Куда шапку бросил! И что с твоим лицом, ты напился?

— Господи, сколько сразу вопросов и восклицаний! Аллергия началась, вытяжка плохо работает.

— Ты себя угробишь, и у нас родятся уродцы, обжоры вместо розовых малышей.

В дверном проёме появилась высокая фигура Ивана. Он нёс в правой руке букет гвоздик, а в левой грязный шарф, с которого капала коричневая жижа. Вид у него был уставший, кожа вокруг губ стала зеленовато-белой, в уголках рта были заметны сухие трещинки, на щеках проступали красные пятна, похожие на метрики.

— Вот, в самую лужу! — сказал он Марине.

Иван зацепился за ручку двери, неловко повернулся и увидел женщину, сидящую за столом. Пасть Зины истребляла остатки куриной ноги. Женщина зарделась нежным румянцем. Иван расхохотался.

— Раблезианское дитя, ты как сюда прикатилось?

— Иван! — плюясь рисом, воскликнула Зина.

— Ну, даже не подождёт! Всю жизнь так! Сожрёт всё самое лучшее, а потом ещё и ко мне в тарелку лезет, — протиснулась на кухню Марина. — Ну и что, вы хотите сказать, что знакомы?

— Господи, как же я раньше не догадался! — вскрикнул он и поднял Марину на руки.

— А почему не меня? — обиженно спросила Зина.

— Надорвётся, — ответила Марина.

— Это ты, моя рыся.

— Поставь меня на землю и не трогай грязными руками.

— Так это ты?

— Да что я? — не поняла Марина. Иван обратился за разъясняющей помощью к Зине.

— Помнишь, я тебя просила сшить пальто для десятилетней девочки?

— Да, ну и что?

— Так это для Ивановой дочки.

— Подошло?

— Да. — Иван покраснел и опустил женщину на пол. — Спасибо тебе большое.

— Ты чего такой красный, как из бани вышел? — жуя, спросила Зина.

— У вас душно. — Иван подошёл к окну и открыл форточку.

— Не за что, обращайся ещё.

Зина перекрестилась и даже остановила работу челюстей, размалывавших в труху птичьи кости:

— Марина, что с тобой? Ты белая, как смерть. Что-то случилось?

Иван хотел было ответить, но Марина сжала его локоть.

— Вымой ты наконец руки. Не здесь, в ванной.

— Что случилось? — ещё раз спросила Зина.

— Ничего. Давление, наверное, — сказала Марина.

Зина недоверчиво посмотрела на неё, потом на Ивана. Марина толкнула его бедром:

— Я себя весь день плохо чувствую. Иди, иди, вымой руки от своих химикатов, и нечего смотреть на меня кастрированным телёнком.

— Ну, тогда надо выпить, — предложила Зина.

Время тонуло в выпитой водке и рассказанных историях из прошлой жизни, о путешествиях по белому свету, о том, что даже в провинции Франции высаживает деревья, как морковки на грядках, ровно, рядами, идущими на мир войском классицизма, о том, что в Америке мужчины не открывают женщинам двери и не подносят чемоданы, освобождённые дамы с приклеенными ногтями сами тащат скарб и очень гордятся своим свободолюбием, о том, что в Японии самомоющиеся унитазы, в которые русскому человеку неудобно справлять нужду, так надменно они пахнут лимоном. На четвёртом часу, высиженном на кухне, Марина наконец спросила:

— Зина, мне сегодня приснился странный сон. Он у меня из головы не идёт.

— Что за сон?

— Зина отлично толкует сны, — пояснила Марина отяжелевшему от разговоров Ивану, чья голова клонилась к её плечу.

Марина пересказала сестре, что ей снилось, Зина слушала с закрытыми глазами и покачивалась из стороны в сторону. Иван сквозь дремоту улыбался. Марина закончила говорить, Зина ещё несколько секунд не открывала глаз, Марина нетерпеливо застёгивала и расстёгивала пуговицу на кофте. Наконец Зина очнулась:

— Ты, дорогая моя, неправильно используешь свои силы. В тебе пропадает воля руководителя. Это же всё очевидно, снежная буря — беда и очищение, не верящие люди — это не верящие люди, маленькая девочка — люди, в тебя верящие. И твой долг всё взять на себя.

Иван повёз Зину домой, Марина попросила его не возвращаться, у неё раздуло живот, и просто хотелось побыть одной, собрать мысли. Её не оставлял вопрос: почему у девочки из сна было Наташино лицо? Наверное, всё-таки не она.

 

Глава 22

Оскар завязал потуже шнурок блестящего ботинка и продолжил следить, как рабочий в обтягивающем комбинезоне висит на верёвке и моет витрину магазина.

— Скалолаз, — прошептал Оскар, и болезненная гримаса скривила его лицо. Он почувствовал чей-то взгляд, медленно повернулся. Его рассматривал высокий мужчина, он склабился неопрятным ртом, обнажая воспалённые дёсны, и у него на шее висел шарф оскорбительно розового цвета. Незнакомец поднял чашку с кофе в знак приветствия. Оскар поёжился, стремительно встал и вышел в туалет.

В квадратном помещении, огороженном стенами невнятно-бурого цвета и запахом сухих цветов, незнакомец нагнал его. Оскар посмотрел в зеркало. Мужчина обнял его за талию и шершавым подбородком потёрся о затылок, вульгарный запах распространился по всей уборной, раздражая ноздри фальшивой ароматностью, Оскар мотнул головой, незнакомец попытался вложить ему в карман стодолларовую купюру и настырно потянул в кабину туалета. Оскар с силой стукнул его по мокрой ладони и выбежал из уборной. Он бежал по улице, а за ним ехала иномарка, из которой кричала перекошенная от ярости маска:

— Грязный извращенец! Гомик патлатый! Убить тебя, сволочь, чтобы мир не гадил.

На Оскара глядели злые лица прохожих, он чувствовал, как за его спиной смыкается ненависть, на лбу выступила испарина, отовсюду стал раздаваться свист, кто-то начал пускать воздушные поцелуи. Оскар почувствовал удар в спину, а потом земля устремилась к нему навстречу, он больно упал на колено, двое коротко стриженных оттащили его в подворотню. Оскар отрешённо смотрел на них и почему-то вспомнил, что забыл на работе зонтик. Его стукнули в живот, потом по лицу, из носа потекла кровь. Во двор въехала золотистая иномарка:

— Бей, его, бей! Переломайте ему кости. Педик! Смердь! Тварь!

— Хоть бы дождь пошёл! — тихо сказал Оскар и закрыл глаза. Удары доносились откуда-то извне, его тело отупело и не хотело воспринимать боль, секундами Оскар напрягал мышцы, чтобы начать сопротивляться озверевшим людям, которые не могли говорить, а шипели, ухали и рычали. Их огромные некрасивые руки, ноги, одетые в грязные ботинки, бились об его тело. Оскар тихо говорил, словно молясь жизни: — Вам меня не сломать! Свора шакалов, накинулись на одного. Вы слишком презираете себя, чтобы быть сильными. Вас прибило сюда плохим ветром!

Вдруг полился дождь, дышать стало легче, синие капли смывали злобу с лиц, делая их пустыми, со скатившимися глазами, с зияющими бездомными дырами. Сверху открылось окно, Оскару показалось, что выглянула Света:

— А ну, убирайтесь вон! Сейчас милицию вызову! — прокричала она.

Девушка схватила сетку с яйцами и стала кидать ими в парней, потом подняла огромный арбуз и швырнула в капот машины. Раненый автомобиль, жалобно урча, развернулся и начал удирать от падающих сверху предметов.

Оскар сел, дождь смывал кровь на землю, которая с жадностью впитывала её. Молодой человек улыбнулся, теперь он был уверен, что к нему бежит Светлана. Она подняла его на ноги и втащила в подъезд.

Марину разбудили крики, доносящиеся с улицы, она открыла глаза и не поняла, где находится. За окном шёл дождь, женщина стала вслушиваться в его сырой шелест — шум и ругань растворялись в нём. Зазвонил телефон, она перевернулась на другой бок. Телефон продолжал настаивать. Марина, укутавшись в одеяло, подошла к зеркалу, сняла трубку и положила обратно.

На кухне в раковине стояла грязная посуда, валялись куриные кости. Она включила воду, чтобы отмыть остатки засохшей еды. Даже вода текла медленнее, чем обычно.

Марина выпила кофе с коньяком, причём коньяку было столько же, сколько и кофе. Она позвонила маме, никто не ответил. Словно плывя в молоке, она подошла к окну, на неё смотрело наглое, умытое солнце. Оно плясало, натыкаясь на ватные облака, шлёпая их и подгоняя, а они, поджав зады и толкаясь, скользили, растворяясь в небытие. Но вдруг солнце заволокла туча — тяжёлая, наполненная слезами и громами. Капля упала на щёку Марины, она рванулась к телефону, набрала ещё раз. Опять молчание. Марина начала метаться по квартире, натягивая на себя вещи, смешивая предчувствие чего-то недоброго с собственными же заверениями, что всё образуется и жизнь войдёт обратно в колею, из которой её кто-то выбил, вывихнул в неправильную сторону. Когда Марина выбежала на улицу, не зная, куда ей податься и отчего спасать своё пошатнувшееся счастье, перед ней, как в сказке, остановилось жёлтое такси, в котором сидел её принц, пахнущий ёлкой и заботой.

— Тебе куда?

— Строгино. Улица Исаковского, дом 10 дробь 2.

Иван моча вёз её мимо московских домов, московской жизни.

Марина сидела, отвернувшись к окну, и её нервы стали будто стеклянными, тронь их чуть сильнее, и они разобьются, рассыплются в прах. Иван открыл дверь и подал руку.

— Я с тобой.

— Нет.

— Да.

Они поднялись на второй этаж, в подъезде вместо запаха кошек стояла колом вонь хлорки, и от этого Марину начало тошнить. На третьей ступеньке лежал пластмассовый смятый стакан, один из боков был прожжён сигаретой. Марина подняла его и посмотрела в дыру.

— Что ты всякую гадость собираешь. Брось, — приказал Иван. Марина, ничего не ответив, взглянула на него. Такими глазами на него смотрела жена, когда ей сказали о том, что их дочь глуха. Иван привлёк Марину к себе, какая она маленькая и хрупкая! Ему сделалось страшно, он прижал её ещё сильнее, чтобы спрятать от всего мира. Марина дёрнулась и пошла по ступенькам вверх.

Она позвонила в дверь, опять никто не ответил. Она снова подняла руку, медленно поднесла к звонку, рука дрожала. Стена была серая и ребристая, а дверь тяжёлая и неприветливая, она позвонила ещё раз.

Марина остервенело жала на звонок, мама не отзывалась, тогда Марина кинулась в сторону и с разбегу бросилась на дверь, к ней подбежал Иван и схватил её. Маринино тело билось мелкой, холодной дрожью. Он рванул её сумку и вытащил ключи, быстро открыл дверь, ринулся в квартиру.

Воздух был тяжёлый от запаха, который жёг нос, по стенам расползались тени, где-то под потолком зловеще жужжала муха. Иван взметнул рукой и схватил её, поднёс к уху, та тихо сказала:

— Уведи Марину. А сам иди в комнату.

Иван метнулся к входной двери, Марины там не было, он вбежал в другую комнату, она стояла и смотрела на мать. В комнате нестерпимо воняло тухлятиной.

Вера Петровна сидела в высоком кресле и наблюдала за чёрными человечками, бегающими по траве, её глаза стекленели на солнце, венка на виске, такая же, как у Марины, не билась. Иван попытался закрыть глаза, веки застыли и не поддались. За спиной послышался шум — Марина упала в обморок.

В лаборатории, в которой Иван нёс ответственность за противопожарную безопасность, случился пожар — одна из сотрудниц серьёзно пострадала. Кто-то забыл выключить масляную баню, и масло так разогрелось, что начало гореть. Старший научный сотрудник Нина Васильевна Щёголева притащила из других комнат три пятидесятикилограммовые торбы с песком, чтобы засыпать пламя. Когда двое дюжим мужчин — грузчик из ресторана и Иван — пытались отнести обратно одну из них, они использовали весь запас непристойных выражений — торба была длинная, узкая, с острыми ручками, которые впивались в кожу.

— Как же ты, Нина, их дотащила?

— Испугалась. Звонила директор, сказала, что сейчас приедет комиссия в полном составе.

— Вот клопы, будут всю ночь кровь сосать.

— Я останусь?

— Иди, ты и так устала. Может, Максиму позвонить, чтобы тебя встретил? Поздно уже.

— Нет, у него сегодня вечерняя смена. Давай я тебя подожду?

— Как он?

— Да никак. Институт закончил, а что дальше, неизвестно. Каждый год их выпускают по нескольку десятков человек, предлагают идти работать на фабрики. А ему это не интересно, он сразу хочет платье жене президента шить. Чаю хочешь?

— Нет. У моей девушки своё ателье. — Иван дотронулся до лепестка лилии, он был на удивление холодный, гладкий и немного ворчливый, словно обижался, что его забыли.

— Красивая?

— Что? — сказал Иван, подняв на Нину забывшиеся, неповоротливые глаза.

— Покажи работы Максима, — попросила Нина Васильевна и погладила его по запястью, но Иван остановил её руку. Женщина посмотрела на него воспалёнными, вылинявшими глазами. Ивану показалось, что она похожа на большую некормленую обезьяну, которая до смертельной тоски устала развлекать людей собственной непривлекательностью.

— Не сейчас. Да к тому же у неё ателье маленькое и жене президента они не шьют. — Иван взял лейку.

— А-а-а, ладно, я пойду, спина болит. — Нина быстро вышла из комнаты.

— Спасибо, Нина.

— Не за что, — донёсся из коридора её голос.

Через час приехала серьёзная комиссия, чтобы провести расследование, — лица надменные, голоса жидкие, к себе не располагающие, люди другие, а повадки те же, что и в советское время. Обнаружили, что во всём здании института не работают аварийные души на случай пожара, чтобы загоревшийся человек мог встать под струю воды. Начались бесконечные вопросы и проверки по технике безопасности, и старший научный сотрудник Иван Владимирович Петров должен был допоздна объясняться с серьёзной комиссией, те важно качали головами, закатывали глаза и с азартом посматривали на мармеладные дольки и ржаной хлеб.

Наконец Иван развязал пакет и начал медленно, буксуя в словах, говорить:

— Потому что в стране науки нет! Спорта тоже нет! И искусства нет! Они существуют отдельно от страны, и страна не имеет ни малейшего желания заботиться о них, то есть о нас. Вы уж извините за неуместный пафос! Ещё вопросы есть? Нет. Отлично. Сегодня умерла мама моей невесты, а я тут с вами время зря трачу. Чайник на столе, лимонные дольки нужно класть прямо на чёрный хлеб и тщательно пережёвывать. Всего доброго!

Иван долго звонил, потом начал стучать, Марина не открывала. Отовсюду послышались возмущённые голоса соседей, грозящие вызвать милицию, казалось, они сочились сквозь стены, через швы кафеля, через биение света. Иван не выдержал и побежал вниз, больше всего в жизни он боялся навязываться.

Всё вдруг стихло. Обвал тишины, в комнату ворвалось одиночество, оно начало давить на уши, разрывать всё внутри. Марина согнулась и начала истошно выть, крик и обвинения, так и не сорвавшиеся с губ, вырывались в зверином вопле — её грёбаная жизнь накрыта стеклянным колпаком, из-под которого не вылезти, который так и не даст кому-то рассказать о себе, рассказать по-настоящему, со слезами и болью. Враньё! Всё враньё! Жизнь враньё! Она частенько жалуется. Ну и что! Всё равно никто не слышит.

Кап-кап, с потолка кухни капала вода, била копытами об алюминиевое дно. Марина вылила наполнившееся ведро и долго смотрела, как плавают на дне песчинки. От брызг пол был мокрый и скользкий. Она выбежала из кухни, через полчаса её лицо было ярко накрашено, она надела нарядный костюм и новые колготки.

Иван спал в своём такси и не увидел, как женщина вышла из подъезда, как пошла вдоль тротуара, как скрылась в ночном городе.

Марина стояла посреди улицы — на неё лился лунный свет, смотрели любопытные звёзды. Одна звезда спустилась и села прямо на её плечо, Марина улыбнулась и пошла дальше.

Пять часов утра. Внизу течёт река, а всё остальное замерло в голубой мгле, только одна вода живёт и сопротивляется ночному волшебству. В ней горят искры погребённых желаний, остывают млечные пути человеческих судеб, она холодная и неверная, полная таинственных предчувствий и обещаний. А на другом берегу стоят три одинаковых здания, только разного цвета.

— Три поросёнка! — воскликнула Марина.

Где-то вдали мерещится огромная статуя Петра или Колумба или просто ночного призрака, никуда не спешащего. Парус его корабля давно поник, а сердце потухло.

— А вот и старый, потрёпанный волк!

Марина поднялась по Каменному мосту, немножко задохнулась. Посмотрела на древние стены Кремля, такого прекрасного и радостного, как смех зари. Она оперлась на гранитный бортик и замерла. В лучах фонаря на камне парапета виднелась надпись: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною», а рядом был нарисован лохматый старик, сидящий на облаках, который огромным циркулем прочертил круг. В кругу стояли праведники, а за его пределом метались грешники, которых хватали огромные черти и складывали в авоськи, так что руки и ноги вылезали из дыр и пытались зацепиться и вырваться наружу.

Марина резко обернулась — за её спиной белый, праздничный храм, надувшийся от собственной гордости, парил над городом на золотых куполах. Марина вздрогнула — на неё шли два привидения в вылинявших джинсовых костюмах, белые, бездушные, как воздушные змеи, ровно летящие над землёй. Женщина прошла сквозь них и продолжила путь, то и дело поглядывая на звезду, притаившуюся на плече. Она продрогла и зашла в кафе выпить чашечку кофе. Кофе показался крепким и вкусным. Напротив неё сидел сморщенный незнакомец, чем-то похожий на старика с парапетной живописи, только не такой значительный и грозный, вокруг его глаз лучились морщины. Старичок скачкообразно поднялся и шатким шагом подошёл к женщине. Поспешно сняв шляпу, так что его седой чуб завис над головой в знак вопроса, старик поклонился:

— Здравствуйте.

— Доброе утро, — отозвалась Марина.

Он, улыбаясь, глядел на неё и молчал.

— Я вас, кажется, где-то видела?

— Вы очень красивы.

— Спасибо. — Она пыталась вспомнить, где они встречались.

— Красота приносит несчастье? — почему-то спросил он и кашлянул в маленький кулак.

— Почему?

— Погодите, всё будет хорошо. Не причиняйте себе слишком много боли, всё уляжется, образуется. Беда уйдёт. Вы её сами позвали, сами и прогоните. У каждого действия есть противодействие, любой поступок тянет за собой шлейф последствий. Что-то сделал три года назад, а результат показался только сегодня. Это происходит и с хорошим, и с плохим.

— Зачем вы всё это говорите? Я вас не спрашивала.

— Спрашивали.

— Официант! — раздражённо крикнула Марина.

— Погодите. У вас замечательная звезда!

— С неба упала!

— Это видно невооружённым глазом, — старик подмигнул.

К их столу подошёл официант — румяный здоровяк. Он взял деда за шиворот и выволок из ресторана. Марине сделалось стыдно, её дыхание задрожало и обожгло губы упрёком.

— Что это вы? — спросил вернувшийся официант.

— Счёт, пожалуйста.

— Он того, с улицы 8 Марта.

— Счёт, я сказала!

За спиной послышался стук. В раме окна стоял старик и смотрел на неё доверчивыми глазами постаревшего ребёнка. Марина вскочила из-за стола, выбежала на улицу — его нигде не было. Она топнула ногой, и грязные капли сели на подол её светлой юбки.

Загорался рассвет, по небу неслась колесница Зевса, рядом с ним сидела Аврора. Они в своей античной стати гордо взирали на ангелов, чьи строгие лики не глядели на них. Ангелы укоризненно качали головами и звенели:

— Свят! Свят! Свят!

Небо бурлило, взрывалось вулканом света и на секунду замирало, словно падая в обморок, а потом опять начинало кипеть. И вот по всему небосклону, опрокидывая высокие, серые дома, заливая всё красным блеском, грянул день. Суета забилась по улицам — город загудел голосами тысяч граждан, рёвом несущихся машин, криками детей, спешащих в школу, ворчанием стариков.

На углу дома за стеклом висел плакат, стилизованный под старое фото. На фотографии был запечатлен молодой красавец, безумно похожий на сморщенного незнакомца из кафе. Он обнимал прекрасную женщину, на плече которой горела звезда.

Марина вспомнила, где она его видела — в кафе «Онегин», а до этого в метро.

Одиннадцатичасовое солнце разбудило Ивана. Оно настырно щекотало глаза и ноздри. Иван посмотрел из окна автомобиля, вокруг осень. Везде тихо колышутся золотые листья и печаль. Он постарался найти слова, чтобы описать окружающий мир, но вдруг понял, что в его жизни всё менее поэтично, чем на страницах Пришвина или Куприна. Его природа скучна и однообразна, по крайней мере сегодня. Он изо всех сил потянулся, вышел из машины и хотел было направиться к дому Марины, но сел обратно и поехал в лабораторию.

 

Глава 23

Наташа стояла в церкви, по её щекам текли слёзы, а руки, дрожа и смущаясь, пытались поставить свечку перед её любимым святым — Серафимом Саровским. На потускневшей иконе около святого лежали поваленные брёвна, разгуливали медведи, а он безмятежно смотрел своими удивительными глазами. Икона была не очень старая, но написанная хорошим, честным мастером. Наташа упала на колени.

В церкви практически никого не было. Где-то в углу женщина, одетая в чёрное мирское платье, тихонечко прибиралась, она отскабливала ножом воск с пола, её руки двигались красиво и артистично. Наташа вгляделась в её лицо и узнала в скромной служке известную актрису. Под куполом пролетел белый голубь, шелестя милостью. Вокруг сильно пахло лилиями, их запах пьянил и словно высветлял мысли, а со свода церкви взирал Иисус и жалел девушку. Наташа встала под куполом, ей показалось, что на неё полился свет, смывая слёзы и заставляя сердце таять, а глаза видеть вещи под правильным углом. Актриса вытерла пот со лба, рыжий локон выбился из-под платка.

— Голову покрой, — донёсся до Наташи чей-то грубый голос. Около неё стояла старуха, одетая в коричневое глухое пальто. — Не трогай! — крикнула она через всю церковь актрисе, которая подняла её портфель, чтобы протереть пол под скамьёй.

— Тише, — сказала низким сценическим голосом актриса.

— Нагрешила, теперь кается. Бог жесток, он прощать не любит.

Актриса перекрестилась, потом перекрестила Наташу, встала и проводила её до выхода.

— Иди, милая, потом приходи. Возьми там стакан со святой водой.

Наташа благодарно поклонилась, схватила её руку и поцеловала.

Актриса стояла с тряпкой в левой руке, с поцелуем и слезами в правой, она ещё раз перекрестила девушку и снова взялась за работу.

Выйдя на воздух, Наташа ощутила досаду — мерзкая старуха испортила ей такие переживания, о которых она могла вспоминать с трепетом всю оставшуюся жизнь. Теперь эти минуты навсегда будут смешаны с чем-то коричневым и убогим. Наташа раздражённо бросила две монетки, которые звякнули о жестянку. Нищенка с заячьей губой низко поклонилась, Наташа побрела к реке.

Она сидела около реки, вода текла мертвенно и густо, переливаясь разными цветами засыпающего вечера, а наверху охристый лес вздымал красные языки, горя ненавистью к наступающей зиме. Наташа знала, что всё уже случилось и что она совершила самый страшный поступок в своей жизни — она предала человека, который был ей больше, чем отец и мать, Марина была её кумиром, женщиной, которой она подражала…

Весь мир разбился, и рухнула радость, которая всегда грела её. Наташа страшилась неминуемой расплаты.

Мимо пронеслась дурашливая птица.

Девушка вспомнила детство, как тётя Инга, двоюродная сестра бабушки — ведьма с широкими бёдрами и змеистой улыбкой, сказала ей стрекочущим шёпотом:

— Больше всего в жизни бойся огнедышащего быка. Он спешит пожрать тебя в своей похоти и жадности!

Что это значило — она, конечно, не поняла, тогда ей было лет семь, но много позже, когда они с Мариной сидели на берегу моря, мятежно бьющегося в каменистые берега, моря с седыми вершинами волн, тётя растолковала смысл этих ведьминских слов. В их роду всегда были эпилептики, юродивые и ведьмы.

— Наверно, она имела в виду, что не стоит даже ради любви предавать себя!

Алчность может внушить тебе совершить поступок, о котором ты будешь горько сожалеть.

Марина сидела на кровати в кремовом платье, на пол падали простыни, а из окна лился стареющий свет. В зеркале отражалась спина Ивана. Он стоял на коленях и снимал с женщины туфли.

— Ты похож на Давида! — прошептала Марина. — Если бы великий итальянец увидел твою спину, он бы обязательно…

Иван прижался к её губам, потом осторожно поднялся, боясь её вспугнуть.

— А ты похожа на райскую птицу!

Марина вскочила с постели и скинула одежду.

— А теперь?

Его кожа покрылась мурашками, а сам он весь задрожал, но не двинулся с места, продолжая пристально смотреть на неё. Марина сняла с себя бельё и тоже бросила на пол. Он продолжал неподвижно стоять, женщина сделала нетерпеливое движении. Иван почему-то отошёл к окну, посмотрел на закат, а потом резко рванулся к ней.

— Я так скучал! Я не могу без тебя. Не пропадай больше — это нечестно!

Он до боли сжал её, а потом овладел жадно, навалившись всей страстью, наполняя Марину древним ужасом и довольством перед мужской силой. Она колотила по его плечам, но в то же время крепко сжимала ногами его бёдра. Его движения, властные, не терпящие возражения, увлекали её, всё было быстро, неистово, когда задыхаешься от частоты, когда до краёв напрягаешь тело, чтобы потом разлиться в конце, когда отнимаются ноги, всё внутри наполняется тревогой, а потом обрушивается вниз, умирая, теряя своё человеческое существо.

Они успокоились на сваленных в комок простынях. По лицу Марины текли слёзы. Она прижалась к плечу Ивана с дышащей жаром кожей, от которой, как всегда, пахло ёлкой. Она опять чувствовала себя хрупкой, но не слабой. Иван погладил Марину по макушке.

— Маковка моя!

Где-то стукнула дверь, по лестнице побежали молодые шаги. Марине показалось, что кто-то замер, прилипнув любопытством к её двери. Она хотела подняться, чтобы прогнать паршивца, но тяжёлая рука Ивана подгребла её под себя, настаивая на покое. Шаги вновь ожили и просыпались вниз.

…Оскар выбежал из подъезда, запрокинул голову. Сверху смотрело лицо Светы — в лунном свете оно выглядело неживым, набальзамированным осторожностью и обидой, он подкинул свой смех, чтобы присыпать им бледные щёки, но девушка мотнула головой и скрылась в своей протухшей квартирке.

Молодой человек вернулся домой около двенадцати, он боялся, что мама уже пришла с работы, но её нигде не было — только сладковатый запах духов напоминал о ней. Он, не включая свет, вошёл в ванную, долго стоял в темноте, боясь услышать свои мысли.

Через три часа вся квартира сверкала чистотой, и сквозь колкий от моющих средств воздух проступал печёный аромат курицы. Оскар откинул покрывало маминой кровати и зачем-то понюхал подушку. Его взгляд упал на старинное зеркало, в резной раме которого он увидел своё неказистое изображение — под глазом фиолетовый подтёк, нос опух. Разве он достоин, чтобы его любили? На трюмо стояла фотография Ивана, они в обнимку с мамой смотрели на попугая. Оскар схватил снимок и спрятал в морозильник, потом надел чёрные очки и вышел на улицу.

Марина подняла голову с подушки, наволочка всё ещё пахла ёлкой.

— Наволочка — какое неприятное слово! — сказала она.

Неожиданно её сковал ужас — вдруг с Иваном что-нибудь случится, вдруг он её бросит? Она тряхнула головой, встала и пошла на кухню. Марина насыпала в турку кофе. Залив его кипятком, дождалась, когда он вспухнет аппетитной пенкой.

В фарфоровой чашке были видны размытые рисунки её жизни. Марина закурила, её лицо в сизом дыму на секунду исчезало. Что она видела в то утро, гадая на кофейной гуще?

Около метро «Киевская» стоял Владлен, он был небрит, одет в старое пальто с оторванным подолом. Он почему-то заглянул в урну, достал пустую бутылку из-под пива.

На противоположной стороне улицы неожиданно появилась Марина. Она словно выросла из-под земли. Женщина быстро шла, смотря себе под ноги, о чём-то думая. Шея Владлена напряглась, он тянулся, следя через головы прохожих за Мариной. Он поймал себя на мысли, что боится, чтобы она не попала под машину.

Их отделяло друг от друга метров сто, Марина так и не заметила его. Она сильно похудела, её кожа стала пористой и серой, она напоминала восковую фигуру, сбежавшую из музея мадам Тюссо.

— Что ты здесь делаешь? — вдруг раздался рядом с Владленом её голос, она будто проглотила пространство, неожиданно возникнув из ниоткуда.

— У меня встреча, — держа в руке бутылку, сказал Владлен.

— Здесь? Почему ты так выглядишь?

— А ты?

Марина ничего не ответила.

— Мама?

— Да, — Марина молча посмотрела на Владлена.

— Что значит этот взгляд? — спросил он и оторвал пуговицу, которая висела на одной нитке.

— Хочешь, зайдём ко мне, я пришью.

— Возвращаться плохая примета.

— У меня украли твои деньги, — вдруг сказала она.

Владлен побледнел, подбросил пуговицу в воздух, поймал.

— Орёл или решка?

— Орёл.

— Кто?

— Украли, — Марина пожала плечами, густо покраснела. — Не вмешивайся — это мои проблемы.

— Ну и чёрт с ними, с деньгами, не переживай. Я всё равно бы никогда не взял их обратно, — он говорил с яростью, так что желваки на его шее вздувались, как надутые презервативы.

— Пожалуйста, не принимай никаких мер. Я тебе всё отдам.

Владлен смотрел на Марину и чего-то ждал, она поцеловала его в щёку и побрела вдоль улицы. Солнце лизало ей спину, она спотыкалась об его лучи и натыкалась на голоса прохожих. Владлен долго смотрел Марине вслед, швырнул пуговицу, круто развернулся и спустился в метро. Впервые за пятнадцать лет он оказался в московской подземке.

Марина подошла к обочине дороги — огромный тысячеглазый дракон вился и рыкал, разоряя всё на своём пути. Она шагнула вперёд к его зловонному телу. Замерла.

Бездушная махина всей своей тяжестью многотонного корпуса надвигалась на неё.

Марина сделала ещё один шаг. Закрыла лицо.

Грузовик, бешено свистя, пронёсся мимо и скрылся в слезах, набежавших на глаза женщины.

Только прозвучало боем старых часов семь утра, как в комнате сцепились синий цвет с белым, они катались по полу, подымая в воздух голубую рябь и туман, который сглатывал острые углы. По кровати металось женское тело, похолодевшее от пота, с судорогами в ногах.

Вот уже несколько дней Наташе снился то жуткий вечер — трясущимися руками она открывала дверь, потом медленно, по-воровски, словно таща поджатый хвост плохих деяний, входила в ателье…

…В цеху Наташа задохнулась от запаха уксуса, исходившего от тканей, сваленных в углу. Она открыла окно — внутри её уже жил ребёнок, и он становился невольным и единственным соучастником её преступления. Наташа села на стул и вспомнила, как в последний раз Вадик чуть не расплакался оттого, что не смог купить ей цветов. В цветах Наташа не нуждалась, а Вадик был нужен навсегда. Она ненавидела себя за нищету. В окне виднелась луна, и в этом было что-то жутковатое — словно череп висел на небе, выглядывая из-под белого облака-призрака. Наташа отмахнулась и зажмурилась, потом втянула носом воздух, подошла к сейфу, набрала нужный код.

Аккуратно сложив стопки в сумку, она почувствовала, как внутри её рушится хребет, как всё её существо взбивается в пыль. В отчаянии она схватила манекен и повалила наземь, потом другой, третий. Она неистово била по ним ногами, колотила руками, плевалась. Наконец ателье превратилось в месиво из ниток, тряпок, пальто. Наташа уткнула голову в руки и заплакала, а жёлтая луна спряталась за облако и не хотела смотреть на девушку.

Наташа не знала, что у неё есть ещё один свидетель, азартный, благодарный свидетель, подбадривающий её подлость молчаливым одобрением. В маленькое окошко Света наблюдала, как рушатся жизни, у которых крадутся деньги, честь и любовь, но и этого ей было мало! Дикий зверь ревности и мести точил сердце. Достав бумажку, которую ей недавно вручили в ателье, Светлана посмотрела на луну, она была грустная и не хотела разговаривать с ней, но девушка дёрнула за край и накренила, из лунной чашечки полились слёзы. Лунные слёзы мудрости хотели предостеречь Светлану от неверного поступка, но в то же время луна знала, что человек должен всё разрушить до конца, прежде чем начать создавать заново.

Светлана подошла к своему дому. Она увидела в окне профиль Марины, женщина сидела и тоже смотрела на луну, сзади неё стоял мужчина и расчёсывал волосы. Света улыбнулась — по этому профилю было видно, что женщине грустно. Луна зарделась стыдом и прозвенела осенним ветром, который раскачал кроны деревьев, на землю упали листья.

Девушка поставила пластинку с «Лунной сонатой» и вышла на улицу.

Марина неподвижно сидела у окна, пока Иван перебирал серебряные струны её волос. Светлана передёрнула плечами.

В два часа дня около двери, в которую была вделана пластмассовая табличка, стояла девушка в старом пальто и потерявших достоинство ботинках. Мимо прошла пожилая женщина в чёрном плаще и большой «чеховской» шляпе. Она опустилась на противоположное сиденье, её глаза прикрывали тёмные очки. Вся её внешность казалась преувеличенно театральной. Она сняла шляпу и очки, обнажив лицо с высокими дугами бровей, лицо очень красивой женщины, которой и по прошествии многих лет осталась верна её красота.

— Вы последняя в паспортный стол? — спросила обладательница «чеховской» шляпы.

— Нет, — Света покраснела.

— Прямо по коридору и направо, — пронёсся мимо голос девушки-лейтенанта, одетой в милицейскую форму, ноги стража порядка были затянуты в чёрную сеточку, а на коленях были симметрично приклеены два белых пластыря. Есть же, правда, кримплен! — Вот это Петя Борисов! Нашёл человека в чеченской деревне. Он там больше десяти лет в плену ошивался! Кто бы мог подумать! На крыльях веры несутся наши жизни, — восторженно говорила она своему коллеге, на голове которого лежал пирожок-пилотка, а его походка деликатно намекала, что он не прочь взять взятку, умело предложенную.

Света вгляделась в женщину напротив — волосы, будто посыпанные пудрой, карие глаза с глубоким взглядом, ласково сложенные губы.

— Сейчас отдохну и дальше пойду. Мне кажется, что мы раньше встречались…

Светлана молчала, завороженно глядя на незнакомку.

— Где? Может быть, в театре?

— В театре я не была, — переборов себя, ответила Света.

— Никогда?

— В Москве.

— Вы не москвичка?

— Я из Волгограда.

— Какой длинный город, он, кажется, тянется вдоль Волги километров восемьдесят. Ах да, вспомнила — в кафе с пани Вроней. — Женщина встала, шурша своим плащом, складки которого выдыхали старинный аромат. — Простите её за грубость. Она очень одинокая, — добавила она шёпотом. — Я пойду, нужно успеть поменять паспорт. До свидания и удачи в этом огромном Вавилоне. Берегитесь — он меняет судьбы людей. Когда-то он изменил и меня. Простите, старость болтлива и глуха.

Светлана пробежала буквы на пластмассовой табличке и не смогла сложить их в слово. Она оглянулась на старую женщину, но красота исчезла, растворившись среди стендов с портретами преступников, пропавших людей, особо заслуженных работников милиции. Света резко рванула дверь, зашла внутрь…

 

Глава 24

На похоронах народу было много и слишком мало, все позабыли Веру Петровну. В ушах был ветер. Он был сердит и неряшлив, разбрасывал по небу клочки туч, рвал с деревьев листву, мешал людям справлять несчастье, набрасывая на их лица шарфы, спутывая волосы.

Марина смотрела в осунувшееся лицо матери. Могила зияла перед ней отвратительной ямой, похожей на вонючее чрево чудовища, питающегося умершей человеческой плотью, сейчас оно расправится с мамой, а после накинется на неё, она самая старшая, за ней никого нет, её линия рода прерывается.

Марина посмотрела на Ивана, он стоял под берёзой, женщина перевела взгляд на племянницу, та бесшумно стонет, уткнувшись в руки Вадика, а Зинка орёт, орёт, как труба, и от этого звука никому нет спасения. Она измотала всех гостей праздника будущей жизни, ведь, по сути, что такое похороны — это праздник будущей жизни, после долгого, мучительного падения в пропасть ты начинаешь медленно идти в гору, и это чувство подъёма не знает печали, ты только что расстался с болью, когда всё внутри тебя ежесекундно умирало, и теперь впереди целая вечность покоя.

Иван наблюдал а Мариной, его потрясло выражение её лица — на нём застыла стеклянная маска, черты скривились, глаза некрасиво выпучились, руки плебейски покраснели. Марина всё время тёрла нос, хотя она не плакала. Иван поёжился, ему захотелось послушать удары её сердца.

Гроб с телом стали опускать в могилу. Зина бросилась к нему и заколотила руками по крышке. Марина боялась сдвинуться с места, ей казалось, что если она пошевелится, то земля разверзнется и поглотит её вместе с мамой. Она беспомощно посмотрела на Ивана, тот, отключившись, глядел перед собой. Почувствовав пристальный взгляд женщины, он схватил Зину, та забилась в рыданиях на его груди.

На поминках все ели кутью, блины с сёмгой и телячьи котлеты, произносили казённые, взятые напрокат речи и делали вид, что расстроились. Трое дальних родственников, приехавшие из Подмосковья чтобы отправить усопшую в последний путь, ели с жадностью, а маразматическая старушка, должно быть, глава их рода, подошла к Марине и почему-то спросила писклявым голосом:

— Ты, Мариночка, нас, ради бога, не бросай. Мы без тебя не проживём. Как ты думаешь, мне руки надо мыть? Полагается? А то я землю кидала, теперь они, наверное, запачкались.

Через минуту, позабыв про своё чистоплотное намерение, она подошла к столу и смахнула к себе в авоську несколько сдобных булок. Марине стало стыдно. Она не выдержала и громко, давясь слезами, как плачут дети, разрыдалась, потом схватила целлофановый мешок и собрала в него остатки еды, поставила в угол неподалёку от старухи.

На улице пошёл снег.

 

Глава 25

В три часа Марина сидела за рабочим столом и медленно впихивала в себя бутерброд с раскисшим от помидора хлебом. В дверь позвонили. Марина, дожевав кусок, накрасила губы и медленно направилась к входу. Работницы смотрели на неё удивлённо и растерянно. Воздух в ателье дрожал и не пропускал солнечный свет. Кто-то вскрикнул, Марина обернулась, на пол упала капля крови — Нина, временно заменившая Наташу, та вернулась обратно к Инге, посмотрела на хозяйку с укором, она порезалась закроечным ножом. Марина глубоко вздохнула, упёрла руки в поясницу, наклонилась назад до хруста в позвоночнике, попросила, чтобы помогли Нине.

На пороге стояли два человека в дорогих пальто и в шляпах. Они пристально смотрели на Марину, их лохматые усы тоже, казалось, изучали её. Женщина ещё раз глубоко вздохнула.

— Милости просим, — сказала она и жестом пригласила мужчин войти в ателье.

Они переглянулись, перед ними была красивая женщина, её глаза, голубые и дерзкие, смотрели с вызовом, на губах, как революционный флаг, играла красивая улыбка. Они опять переглянулись, и их усы словно обмякли, потеряв свой воинственный вид.

— Мы пришли…

— По делу, — подсказала Марина.

— Я бы хотел сшить пару брюк, — заявил один из них, который был чуть ниже, с серыми глазами.

— Да, брюки всегда шли мужчинам.

— О чём это вы?

— Да так. Какие изволите? Зимние?

— Да.

— Ткань ваша?

— Да.

— Нужно снять мерки.

— Хорошо.

Марина взяла со стола сантиметр и ринулась к нему, его взгляд замер, он резко отошёл в сторону, наверное, боясь, что его задушат и жизнь оборвётся, так и не начав разворачивать саван своего бессмертия.

— Это ему.

— Как прикажете.

Марина обхватила второго человека, который безучастно стоял, подставив грузное тело с урчащим желудком. Первый с цепким взглядом повсюду шарил своими усами, словно что-то вынюхивал.

— Что это с ней? — указал он на Нину, которой перебинтовывали руку.

— Порезалась.

— Нарушаете технику безопасности?

— Нет, почему же? Но она только второй день работает конструктором.

— Кем?

— Это кто модели конструирует.

За спиной Нины висел стенд с поздравлениями, посреди доски была пришпилена фотография Марины с растянутой губами улыбкой, которая сопротивлялась, пытаясь улизнуть с лица.

— С днём рождения!

— Он был в августе, не успели снять. Что ещё?

— Счёт, пожалуйста.

Марина протянула клочок бумаги.

— Мы не могли бы поговорить с глазу на глаз?

— Ну что же, нельзя сказать, что я ждала ещё каких-нибудь неприятностей, я надеялась, что из рога изобилия перестало лить на мою бедную голову, но, судя по всему, мне ещё долго радоваться испытаниям, — сказала она, введя пришедших в свой кабинет. Мужчины опять начали рыскать глазами, взгляд того, что всё время говорил, остановился на разбитом глиняном горшке.

— Что это?

— Вы за этим пришли? — с нескрываемым раздражением отозвалась Марина. — Это горшок из-под моей любимой розы. Его разбили, когда грабили ателье.

— Вы в милицию заявляли?

— Нет.

— Почему?

— Долгая история. У вас все такие любопытные?

— Налоговая полиция.

— Это и так понятно, можете не показывать ваших удостоверений. У вас на лицах всё написано.

— Почему нет кассовых аппаратов?

Марина улыбнулась, села за стол и скрестила ноги. Мужчина чуть склонился и дотронулся до них взглядом — у Марины были красивые, гладкие икры, которые по ночам, наверное, так приятно гладить.

— Дайте мне журнал учёта хозяйственных операций, — потребовал он.

Марина протянула толстый талмуд и грохнула им об стол. Инспектор начал старательно вчитываться в бумаги, он всё время грыз ногти и то и дело подёргивал левой ступнёй, а его руки были покрыты псориазными пятнами, экзема словно сглатывала кожу, проникая внутрь до самых костей. Марина поёжилась, молодой человек поднял взгляд. Его серые, стальные глаза болезненно потемнели. Марина залилась краской.

— Банковскую книгу.

Женщина порылась в столе, достала документ. Инспектор положил его на колени и демонстративно смахнул перхоть с плеча.

— Кассовую.

— Её нет.

Он улыбнулся, сложив свои тонкие губы в пакостную усмешку.

— В своём ли вы уме?

— Навряд ли.

— То-то и видно. Маноло, выйди, — приказал старший инспектор.

— Какое странное имя.

— Испанское. Вы понимаете, что это уголовное дело?

— Довоенные?

— Что довоенные?

— Испанцы.

— Вы понимаете, чем это грозит?

— Уголовным делом.

Инспектор опустил взгляд, посмотрел на Маринину шею, женщина побледнела и застегнула верхнюю пуговицу на рубашке.

— Вы не могли бы чуть тише, — попросила она.

— Нет.

— Почему же? — Она расстегнула рубашку.

— Потому что вы мне предложите взятку, а взяток я не беру.

— Берёте. Все берут.

— Может быть, но не у всех. У вас глаза дикой безумной кошки. С такими глазами можно наделать кучу глупостей. Знаете, чтобы прославиться, один безумец хотел взорвать Парфенон.

— Ну, Парфенон я взрывать не буду, можете не волноваться, а вот взятку вы возьмёте. Зарплаты маленькие?

— Это к делу не имеет никакого отношения. Вам придётся прийти ко мне на работу, и мы будем официально разбираться.

— А можно неофициально? — Марина приблизила лицо, её узкие, блестящие глаза проникли внутрь мужчины. Она положила свою белую, прохладную кисть на его, сплошь покрытую болезненными корками. Он дёрнул рукой, Марина удержала её. Его обдало свежим запахом, как будто с моря подул ветер, погнал на берег волны, которые сжирали огромные валуны, а потом, рыгая пеной, выплёвывали их обратно.

— Что это за духи?

— «Запретный цветок». Как вас зовут?

— Иван?

— Тоже?

— Что тоже?

— Я к вам приду, — сказала Марина и опять приблизила лицо.

Мужчина смотрел на неё, как зачарованный заяц, его мысли путал запах, белизна кожи, тонкие щиколотки. В дверь постучали.

— У вас испанское имя, — сказала Марина, проходя мимо Маноло, который потянул носом. Старший инспектор пнул его в бок.

 

Глава 26

Вадик стоял в большом зеркальном холле Сбербанка, посреди которого бил фонтан. Всё вокруг дышало чистотой и молилось деньгам. Было тихо, но в этой хорошо продуманной тишине чувствовалось неспешное служение доллару. Монахи в аккуратных костюмах в серую полоску вежливо и благоразумно служили ему, кадя сигаретами в строго отведённых местах, читая молитвы с подмигивающих экранов компьютеров. Мимо Вадика прошла уборщица, таща за собой тележку с химикатами — даже она выглядела опрятно, вся пропитанная святым духом стяжательства. Молодой человек посмотрел на себя в зеркало, и ему впервые за долгие месяцы понравилось собственное отражение. Вадик прикоснулся к стеклу и вдруг потонул в его холодной, блестящей глади.

Он оказался в лесу среди дубов-исполинов, которые своими бычьими глазами смотрели на него и кивали. Поток воздуха окутал его и понёс, превратившись в серебристую пыль, спустил Вадика на землю. Трава под ногами звенела, а высокие с белыми головами горы вторили ей басистым смехом. Сквозь туман проступила взволнованность озера, похожего на огромный, одуревший от собственной алости мак. На поверхности озера качалась звезда, от которой к земле бежали красные вены. Вадик стоял в брызгах цвета.

— Вадик, ты чего? — донёсся до него голос уборщицы.

— Душа гремит, — сказал молодой человек, потом огляделся вокруг — с другого конца зала к нему направлялся толстый парень — его сменщик.

— Привет, лимита! — громко сказал тот и беззлобно расхохотался. — Как себя чувствует Наташа?

— Ничего, — Вадик расторопно улыбнулся. Он попал на работу благодаря начальнику охраны банка, который доводился двоюродным братом его матери, а этот толстун, рассекающий пространство своими ногами-башнями, был его сын, значит, троюродный брат Вадика. Толстяк протянул налитое яблоко, смахивающее здоровым румянцем на его упругие щёки.

— Это для неё из Алма-Аты. Апорт. Очень вкусное! — он опять хохотнул своим внушительным смехом.

— Не надо, человек-гора, у неё на них аллергия!

— Ну, ладно! — не особо расстроившись отказом, сказал он и откусил кусок с половину яблока. Уборщица увезла свою телегу, и молодые люди остались одни, толстяк, послюнявив палец, стал чистить пятно на груди.

— Не люблю непорядок.

Вадик улыбнулся и вдруг спросил:

— Чего ты больше всего хочешь в жизни?

— В смысле?

— Ну, твоя мечта.

— А-а-а, ну арфу.

— Зачем?

— Дурак ты, это моя мечта! А мечта не бывает зачем, она миф, придуманный сердцем. Обалдел я от повседневности, от загаженных сортиров, от вонючих бомжей, которые смотрят на тебя и ждут, что ты их позовёшь с собой в сытую жизнь. У моего друга недавно был концерт в католической церкви. Женщины сидели надушенные, собранные, стремящиеся вон от своих похотливых мужей и засранных деток. Мужики не обгладывали ноги соседок. После представления мне разрешили сыграть на арфе. Ощущение было незабываемое. Звуки вырывались из моих рук и неслись к сводам, а потом рушились, сметая всё пыльное, пошлое, смердящее. Мне даже не было голодно, а это со мной случается нечасто. Впервые в жизни мне захотелось вылезти из своего толстого, пердящего тела. Разве такое можно забыть?

— А почему именно арфа?

— Она красивая, большая и похожа на женщину, которая льнёт к твоей промежности.

— Ух ты, а ещё чего ты хочешь?

— Бешбармак, — он тихо рассмеялся.

— Что это?

— Куски варёной баранины и домашняя лапша. Так вкусно, что можно язык проглотить. В конечном счёте, человек — обивка для потрохов, которые всё время требуют к себе острейшего внимания. А ещё я хочу кружку холодного пива, чтобы сидеть и рыгать, смущая тех самых надушенных дам, чтобы неповадно было бросать своих волосатых принцев.

— Странный набор желаний!

— А ты чего хочешь?

— Денег, славы и чтобы, когда я возвращался домой, меня встречало улыбающееся лицо.

— Наташи?

— Ну, хотя бы.

Через час Вадик сидел в электричке и размышлял о своей жизни. В вагоне дремала коричневая старуха, на её косном и в то же время суетливом лице застыло выражение, что надо куда-то спешить и что-то успеть сделать. Вадик усмехнулся и отвернулся к окну. Там светило широкое солнце, оно ни к чему не стремилось, просто наслаждалось каждым мгновением своего бытия, давно потеряв счёт промелькнувших секунд. Оно смотрело на Вадика, как смотрят старики, прожившие щедрую жизнь. Вадик поёжился и представил, как Наташа напоит его чаем, как будет ласково мять суставы пальцев, и от этого стало невыносимо уютно.

В это время Марина подходила к многоэтажному зданию налоговой полиции, при взгляде на которое у человека создавалось впечатление, что архитектор, проектируя и строя его, делал это с закрытыми глазами, такое оно было невзрачное и безалаберное. Женщина привычно поднялась на четвёртый этаж, постучала. За дверью играла музыка из фильма Феллини «Восемь с половиной». Никто не ответил. Марина осторожно вошла. Иван Сергеевич Диденко кружил по своему кабинету в обнимку с непонятным железным предметом. Марина, попытавшись сдержать уголки губ, всё же не справилась и расхохоталась.

Взгляд старшего налогового инспектора упал на стеклянную дверцу шкафа, его лицо сильно побледнело. Иван Сергеевич положил железный предмет в угол и, не оборачиваясь на женщину, сел за стол. По комнате разлилась та чарующая атмосфера напряжённости, что бывает, когда вламываешься в квартиру лучшей подруги, которая в это время ебёт твоего мужа. Марина осторожно присела на краешек стула, в углу лежала электропила и ревновала к посетительнице, она бы с удовольствием раскромсала Марину на сотни кусков и съездила ей по черепу.

— Зачем она вам? — ужаснувшись, спросила Марина.

— Для дачи.

— Любите Феллини.

— А кого ещё любить?

Человек в сером костюме, с серой кожей и с серым выражением лица уткнулся в бумаги. Марина пристально смотрела на него.

— Садитесь, — сказал инспектор.

— Я уже сижу.

— Как дела? — не отрываясь от бумаг, спросил он.

— Пасквиль пишете?

— Что, простите?

— Пасквиль сочиняете?

— Нет, отчёт сдаю. — Наконец Иван Сергеевич поднял голову, и их глаза встретились, его зрачки расширились, затопив весь глаз чернотой, потом сузились, так что их перестало быть видно, и от этого у глаз появилось слепое, беспомощное выражение. Инспектор прилип взглядом к её рту, Марине стало неловко, и она сбивчиво начала говорить, чувствуя, как он пристально следит за движением её губ.

— Почему же вы не хотите помочь мне?

— Вы не умеете давать взятки.

— А может быть, вам просто нравится меня мучить?

— Красивых женщин всегда приятно мучить. Вы ничего не заметили?

— Нет.

— Я сбрил усы.

— Вам так лучше.

Марина протянула пухлый конверт. Иван скосил глаза в угол, где стояла электрическая пила, внимательно посмотрел на неё и сказал осевшим голосом:

— Переспите со мной.

— Вот так поворот!

— Какая вам разница!

— Вы что?!

— Пожалуйста.

— Это смешно! — Марина брезгливо бросила на стол конверт с деньгами.

— Нет, денег мне не надо. — Его глаза словно разбежались по разным концам комнаты. Марина никогда не видела, чтобы зрачки могли так далеко раскатываться от своего естественного положения. Он весь сжался, зрачки стукнулись друг об друга, звякнув злобой.

— Вы не закроете моё дело?

— Нет. Скажите, зачем вы надели этот красный шарф?

— Чтобы лучше себя чувствовать!

— Понятно, — с тоской сказал он. — Заберите сейчас же деньги, иначе я вас привлеку за дачу взятки должностному лицу.

— Сколько ещё я буду тратить время, приходя сюда?!

— Сколько нужно!

— Слушайте, если я вам нравлюсь, нанесите мне визит в ателье. Будем пить чай или шампанское.

— Ничего вы мне не нравитесь! И пошло пить шампанское. Вы нарушили закон, и я в этом разбираюсь.

— А клубника? Я устала.

— Ничего.

Марина вышла из кабинета и сорвала с шеи шарф, она задыхалась, ей хотелось удавить сукина сына и в то же время ей было жалко его. Она повесила на ручку двери свой любимый шарф и со все силы долбанула по стене.

Из окна четвёртого этажа старший налоговый инспектор Иван Сергеевич Диденко с грусть смотрел на удаляющуюся Марину. Потом подошёл к электропиле и дёрнул за шнур. Инструмент рыкнул, рванулся, немного потрясся, но в конце концов поник в руках мужчины.

— Королева, лишившаяся трона! — прошептал он и положил пилу на место.

Инга, в доме которой жили Наташа и Вадик, сидела у окна и смотрела в сад, у неё было обрюзгшее страстями лицо, полуслепые глаза медленно щурились на солнце. Наташа тихо, чтобы та не услышала, вошла в комнату.

— Что крадёшься, таща за собой свои грехи? Набедовала? Теперь не знаешь, что делать? Не плюй в колодец, из которого придётся напиться!

Лицо Инги было румяное утренним солнцем, а фигура большая, одетая в чёрное, печальное платье с всплеском сиреневого цвета на плечах, покрытых шалью. Инга, всё так же смотря в распахнутое окно, вдруг начала клацать зубами, и в этом дробном звуке слышалось что-то недоброе.

— Тебе нужно признаться во всём Наташе, — она замялась на секунду, — то есть Марине. Демоны умершей матери обступили её и не дают вздохнуть, пока она не расплатится за каждый её поступок. Это страшно, очень страшно, моя девочка. Ты даже не можешь представить в своей юности, как это ужасно! Но она победит, она скоро, очень скоро восстанет, её жизнь свершит все её мечты. Если ты не пойдёшь к ней и не покаешься, твой ребёнок вздохнёт три раза, а четвёртый вздох его убьёт. — Голова Инги поникла, и она впала в полузабытьё.

Наташа вышла в сад и посмотрела на окно — там никого не было. Девушка отошла чуть подальше и увидела тётку, она отодвинулась в глубь комнаты, на её шаль стекали сонные слюни. Наташа поморщилась. Во сне Инга тяжело вздыхала.

Девушка вздрогнула, что-то холодное дотронулось до её руки. Она обернулась — перед ней стоял Вадик, держа в руке белые астры.

— Как ты себя чувствуешь, моя любимая?

— Хорошо. Это мне?

— Конечно. Я оставлю их на столе. Пойдём прогуляемся? — предложил Вадик и бережно положил цветы на деревянный стол, на котором стояли немытые чашки с коричневым налётом.

— Они завянут.

— Ладно, тогда напои меня чаем.

— Сам сделай.

— Ты что?

— Ничего. — Наташа отвернулась.

— Тебе здесь плохо?

— Нет, — раздражённо сказала она.

— Но ты же сама решила сюда переехать, чтобы отдохнуть.

— Я устала.

— Ляг, поспи.

— Не могу, меня всё время донимает Инга.

— Как она может донимать? Она совсем слабая. — И Вадик вложил в её руку свою, чтобы она начала массировать пальцы. Наташа отодвинулась.

— Знаю, что ты сейчас скажешь, что три месяца назад у неё был инсульт. А она не говорит, а вещает, а это значительно хуже.

— Скажи, пожалуйста, а что было в той сумке, которую я привёз из дома? — Он погладил её по затылку, который ему всегда нравился — он был круглый, женственный и разумный.

— Деньги, — Наташа мотнула головой.

— Доллары? — весело спросил Вадик.

— Да, доллары!

От этого слова Наташа почувствовала, как к голове приливает кровь. Она побежала, шурша листвой, пахнущей гнилой, мокрой землёй. Вадик ничего не понимал, только ощущал, как профильтрованный сумерками свет вдруг начал мутить его сознание, как всё потеряло смысл и опустело, как внутрь его проник холод и сковал каждый член, каждую частицу его тела.

— Да что с тобой? — гнался за Наташей раздосадованный голос Вадика.

— Ничего.

Обессиленная Наташа повалилась под яблоней. Зелёное яблоко налилось соком, тягучий аромат начал капать с ветки, соблазняя съесть плод немытым. Едва надкусив яблоко, она почувствовала, как что-то шевелится на языке. Наташа боялась двинуться, потом высунула язык и дотронулась до него. Она почувствовала сладкую массу разжёванного яблока, и вдруг кто-то ужалил её в язык, боль сползла в сердце. Наташа метнулась в сторону и плюнула.

На жёлтом, обглоданном морозной ночью листе корчился белый червяк.

— Опять черви! — Наташа начала в бешенстве кататься по земле. Подбежавший Вадик попытался остановить её, но она, брыкаясь и пыхтя, отпихнула его. Молодой человек судорожно, с отчаянием, как будто это последний шанс ухватиться за спасительную верёвку и вылезти из моря бед, обнял её за плечи и прижал к себе. Он услышал, как бьётся её сердце, а под ним ещё одно — поменьше, и как оно сокращается страхами матери, как оно впитывает из её крови жизнь, свет, гнилое яблоко и ужас. Это поразило его, по лицу Вадика пробежала дрожь, он сжал Наташу, и впервые до его сознания дошло, что он в безвыходной, конечной ситуации, что наконец-то он умер и через несколько месяцев возродится в своём ребёнке и что теперь он на всю жизнь обязан этой женщине, что на всю жизнь через неё будет проходить его кровь и что даже на смертном суде они будут связаны пуповиной их ребёнка.

Марина шла вдоль дороги и думала, что же ей предпринять. Мимо, резво плескаясь и топоча в лужах, проехал «Мерседес», вследствие чего её костюм стал похож на полотна художника Точка, упрямого последователя пуантилизма, который с щедростью разбрызгивал краски по загрунтованному холсту. К тому же грязная вода, пробравшаяся в туфлю, хлюпала и хрюкала, разъедая светлые колготки отвратительными серыми потёками. Женщина скинула башмак и замахнулась им, но кинуть всё же не решилась. Она начала махать руками и браниться, так что грубые слова выскакивали изо рта крикливыми сгустками, а всё тело, казалось, раздёргалось злобой на отдельные части. «Мерседес» резко затормозил и стал сдавать назад, Марина тоже начала сдавать назад, испугавшись, что переусердствовала в проявлении гнева. Из машины вышел мужчина лет сорока пяти — подтянутый, загорелый, в белоснежном костюме и лайковых перчатках.

— Ба, Иосиф Борисович!

— Марина, что же ты не жалеешь себя. Так можно атипичную пневмонию подхватить!

И они бросились друг к другу на шею, в этом взаимном жесте было столько театрального, что Марина отпрянула, подумав про себя, что жизнь намного театральнее, чем театр жизнен. Она не любила современный театр, ей всегда казалось, что из него убрали реальность, доверху наполнив ватой и уложив в неё истуканов, у которых нет ни человеческих чувств, ни страстей, ни недостатков. Они стерильны, ненавязчивы и немного болезненны, как может быть болезненна пластмасса. А она, Марина Добродушева, настоящий молодец, потому как кипят в её сердце возрожденческие страсти, а вся жизнь подчинена планам, которым позавидовал бы Наполеон.

— Как я рада вас видеть!

— Не ври. — Иосиф Борисович наклонился и поцеловал ей руку, она почувствовала, как его усы щекочут кожу.

— Ой, не вру.

— Поедем обедать.

— Только надо по дороге заехать ко мне. Сами понимаете — не мешало бы переодеться.

— Конечно, мне очень хочется оказаться наедине с такой привлекательной женщиной. Но я спешу, поэтому предлагаю отправиться в «Вернисаж». Там большой выбор платьев.

— Это будет дольше.

— Поехали. Для женщины ты слишком несговорчива!

— А я лучшая из лучших!

— Вот поэтому ты мне и нравишься!

В светлом, пахнущем заграницей здании они зашли в бутик «Prada». К лицам продавщиц были приколоты улыбки, а волосы так туго стянулись в высокие хвосты, что едва ли в их головах могла возникнуть хоть одна мысль, лишённая наклейки «Prada».

— Господи, как всё дорого!

— Марина, хватит меня позорить. Выбирай.

— Не буду. У меня платья лучше и дешевле.

— Ты мне об этом потом расскажешь. Выбирай сейчас же, я есть хочу!

Марина надела бело платье, которое представило на всеобщее обозрение её худые плечи с острыми ключицами. Иосиф Борисович слегка поморщился, вид у Марины был не самый убедительный. В своей красоте она была похожа на журнальную картинку, на глянце выглядит экстравагантно, а в жизни комично и угловато.

— Тебе так не холодно?

— Но мы же не на метро поедем? Но право же — лучше деньгами!

— У тебя денег нет?

— Деньги такая субстанция, что их всегда нет, по крайней мере, у меня.

Иосиф Борисович многозначительно усмехнулся и подал Марине руку. Они ехали в роскошной машине, пили ледяное шампанское и ели клубнику. Белым, безукоризненно чистым сиденьям не хватало двух-трёх пятен, чтобы диваны приобрели историческую значимость, что, мол, здесь сидел величайший дизайнер всех времён и народов — Марина Львовна Добродушева и ела клубнику взахлёб с вдовой Клико.

— Банально, а приятно, — сказала Марина.

— Что?

— Когда в плохих фильмах показывают сладкую жизнь, то это всегда машина с мини-баром, шампанским и клубникой. Иосиф Борисович, мне нужна ваша помощь.

— Каждый раз, когда я тебя встречаю, тебе что-нибудь от меня нужно.

— Я всю жизнь приучала себя к взаимовыгодному использованию. Вы меня, я вас.

— Интересно, как я тебя?

— Я могу сшить потрясающий костюм.

— Тебе ещё нужны сто тысяч?

— Нет.

— Теперь больше?

— У меня они были, их украли.

— Поистине неожиданная женщина! Кто?

— Неважно. На меня донесли в налоговую полицию. Вы же меня знаете — я сама бардачница, и бухгалтер у меня пьющий, начнут по-серьёзному ковыряться — мало не покажется. У вас есть кто-нибудь в налоговой полиции?

— Какого района?

— Киевского?

— Нет, но в городском есть.

— Помогите, пока не поздно. Сейчас я только на свидания хожу, инспектор решил в меня влюбиться, поэтому взяток не берёт, делу хода не даёт, но и не отпускает.

— Как фамилия?

— Диденко.

— Постараюсь.

— Какой вы душечка!

— Ты какую кухню любишь?

— Хочу чего-нибудь жирного и вкусного и чтоб много.

— Как ты не поправляешься?

— Нервная.

Когда они подъехали к ресторану «Варио», неожиданно пошёл сильный ливень. Густые, бурые капли замирали в воздухе, а потом, сорвавшись вниз, с отчаянием падали в сливные ямы. Из дверей ресторана вышел толстый человек. Он говорил по телефону и курил сигару, около него семенила маленькая девушка, которая несла над ним зонт. Господин, раскачивая своё жирное тело, подошёл к машине, стал разворачиваться, девушка услужливо открыла дверь, он продолжал говорить по телефону, а она мокнуть под дождём. Марина перевела взгляд — около входа стояло пять джипов с мигалками, в которых сидели вальяжные люди в военной форме, в руках они держали автоматы и горящие сигареты.

— Наверное, Арчил здесь, — сказал Иосиф Борисович.

— Кто такой Арчил?

— Видный деятель российского бизнеса.

— Это его так охраняют?

Войдя внутрь, они отразились в семи зеркалах, сплошь утыканных лампами. Боковая дверь с золоченными ручками отворилась, и оттуда выпорхнуло пять девиц, они облепили зеркала и забились в них своими лёгкими платьями. Марина повела плечами:

— Поедем отсюда.

— Почему?

— Есть не хочется.

Но Иосиф Борисович уже обнимался с Арчилом, который был среднего роста, с нависшими бровями и грузным носом. Марину никто не представил, её посадили между двух громил с переломанными ушами и неповоротливыми шеями, их массивные руки ловко выковыривали улиток, Марина замерла, боясь, что и её подцепят на булавку и вытащат из ракушки.

Пять девиц расселись по своим местам, Марине показалось, что у каждой в глазу блестит по долларовому значку. Они не обращали на неё ни малейшего внимания, сидели чинно и ели ежевику. Иосиф Борисович тихо разговаривал с Арчилом, два гиганта поддерживали светскую беседу рассказами о своих победах над французскими полицейскими, поражая присутствующих дам разнообразием и изысканностью языка.

Марина ела рыбу с певучим названием и дивилась своей тишине, даже соль она не решилась спросить.

По кактусу бежала мошка, она взбиралась вверх по его колючему стволу. Светлана вспоминала, как она выскользнула из дома — метрах в ста от неё шла Марина. Эта её подпрыгивающая походка, весёлая чёлка из-под берета злили девушку, злили до тёмных кругов перед глазами. Ведь что же получается, что она училась четыре года, окончила институт с красным дипломом только затем, чтобы стать тенью, мучимой ненавистью к этой проклятой женщине. А Марина радуется холоду, замирающему в воздухе снегу, идущим навстречу людям. И ведь не берёт её никакая зараза! Всё равно, сука, вихляет бёдрами и в глазах ни намёка на сожаление, что родилась! В тот вечер, когда она кралась за ней, ей нравилось мучить себя, бередить многолетнюю рану, ведь хуже не будет, а это уже надежда, самая большая надежда, которую может испытывать человек, надежда отчаявшегося человека. Светлана обогнала Марину, вбежала в подъезд, быстро поднялась в свою убогую, пахнущую кошкой квартиру, схватила куклу и начала драть ей волосы, срывать одежды и топтать, топтать лицо до тех пор, пока пластмассовый череп не треснул, потом, обессиленная, повалилась на пол. Она плакала, а перед глазами лежало детское пальтишко, которое ей когда-то подарил папа, оно село и было почти впору кукле.

Света взяла куклу и отнесла к дверям Марины, но, передумав, выкинула чудище с расколотой головой в мусоропровод.

От перепадов электрического тока лампа чуть подрагивала. В доме Инги раковины были сделаны на английский манер, когда нет смесителя, а из каждого крана течёт холодная и горячая вода в отдельности, и чтобы получить тёплую, надо наполнить умывальник. Вадик набрал воды, помусолил кисточку об кусок пахнущего ландышами мыла и задумчиво намазал им лицо, опасной бритвой принялся соскабливать вместе с пеной двухдневную щетину, его движения были плавные, словно преисполненные какой-то таинственной значимости. Вдруг ночную медлительность прорезал крик. Он вспорол чёрное брюхо своей надрывностью, сулящей беду. Вадик опустил бритву в воду, в мутной слизи которой начали кружиться волоски. Сердце бежало скачками. Он быстро вошёл в комнату. Около раскрытого окна стояла Наташа, смотрела на луну и выла.

— Что с тобой? — спросил Вадик.

Девушка резко обернулась — перед ней незнакомый человек с белой плесенью на щеках и с чем-то блестящим и опасным в руке. Наташа рухнула на пол. Вадик подбежал к ней и попытался поднять — ему не хватало сил, тело было тяжёлым. Он волоком дотащил Наташу до кровати и опять постарался приподнять — ничего не вышло, тогда он закрыл окно, сорвал с постели одеяло и прикрыл беременную женщину, которая начала говорить детским, ущербным голосом, что делало её речь жутковатой:

— Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Я бегу, меня преследует огромный великан, и от него невозможно убежать, он повсюду, он везде. Он встаёт из-за домов, вырастает из маленьких камушков, исчезает и появляется вновь. Он настигает, но не хватает, а продолжает надо мной издеваться.

— Тихо-тихо, т-ш-ш-ш, — зашептал ей Вадик, — всё будет хорошо. Я люблю тебя и буду любить до конца своих дней.

— Что?

— С тобой всё хорошо.

— Да нет же, как ты этого не понимаешь, что со мной всё плохо! — шёпотом возмутилась она.

— Это обычная беременная депрессия.

— Лучше убей меня, но не разговаривай со мной так. Мне снится один и тот же сон…

— Ничего не бойся, я рядом!

— Господи, ты только посмотри на себя! Он рядом! Да кого ты можешь защитить?! — Девушка резко села.

— Тебя.

— Ты сначала пойди деньги заработай.

— Наташа!

— Тоже мне Наполеон! Где завоёванные земли? Где царства? Где богатства? Ненавижу тебя, хлюпик ты несчастный. Ты никогда на мне не женишься! А ребёнка я убью.

— Наташа, что ты городишь!

— Я больше не могу так жить. Я не выдерживаю, — сказала она.

И вдруг Вадик начал плакать жалостливо и не к месту. Он как будто уменьшился ростом, Наташе показалось, что он одет в байковую распашонку и чепец, а снизу абсолютно голый. По полу покатилась пустышка. Наташа облизала её и хотела было засунуть обратно в рот Вадику, но он плаксиво потёр веки, ему попало мыло, а хнычущие дети меньше всего любят мыло, дерущее глаза. Он зарыдал ещё сильнее. Наташа бросилась к Вадику, начала вытирать ночной рубашкой его лицо, а потом целовать веки, щёки, нос, шею…

— Ты самое нежное существо на свете! Прости, прости меня, пожалуйста, — шептала она.

— Это ты прости. Это всё тот вечер, когда я заперся в ванной. Я знаю.

— Нет. Это не то.

— Ты ошибаешься. Это только говорят, что слова — сущая безделица, на самом деле они убивают, ими можно навсегда отбить охоту быть вместе. Я подлец, и поделом мне, жалкому трусу!

— Я сделала страшную вещь.

— Что полюбила меня?

— Да нет!

— Тогда другого?

— Нет. Давай ляжем спать. Я ужасно устала.

— Ты меня ещё любишь?

— Нет. — И она прижалась к нему головой, и запах её волос говорил, что губы врут.

Они легли рядом, и сон успокоил обоих. Кошмар больше не мучил Наташу, а Вадик всё время отодвигался от её горячего тела, хранящего сразу две жизни.

Светлана стояла около детского дома и смотрела, как дети беспокоят своими тяжёлыми ботинками жёлтую, притихшую листву — они пинали мяч, который от каждого удара жалостливо пищал. От этого звука лица детей озарялись вспышкой румянца, и они с новой силой кидались на бедный мяч. В их глазах играл странный блеск, а губы складывались в неприятные ухмылки. Наконец мяч, не выдержав мучений, испустил последний вздох. Дети резко развернулись и убежали за дом, а мёртвое красное тело так и осталось лежать на листве.

— Тётенька, хотите любви?

Светлана опустила глаза, перед ней стоял тот самый мальчик, которому она дала деньги. Он был одет в то же девчачье пальто и нагло смотрел на неё своими вздутыми глазами. Его большие отвесные уши просвечивали на солнце, что придавало ребёнку сходство с драгоценным божком, только уж больно тощим.

— Чего хочу?

— Любви.

— Какой любви? Тебе сколько лет?

— Тринадцать, сто рублей, и я вас по полной программе. — Он расстегнул ширинки, и тонкое запястье надломилось в неловкой позе.

Светлана строго сдвинула брови, ещё раз посмотрела на мальчика и представила, какая у него должна быть жизнь. Ничего не сказав, побрела домой.

В продуктовом магазине мужчина внимательно изучал товары. Он был маленький, худой, с гигантским носом, но самое удивительное в его непропорциональном лице были глаза — настороженные, чуть грустные и смиренные, он словно слушал ими. Безвольно склонённая голова в то же время была напряжена и будто ждала от окружающей жизни приказаний. Мужчина дотронулся до шоколадки, бережно взял её и понёс в вытянутой верёд руке. Расплатившись, вышел на улицу, сел на лавку и, закрыв глаза, начал медленно есть, присваивая себе каждый миг вкуса.

Из чёрной громадины осеннего вечера вышла девушка, она сильно хромала, но что-то в её лице, в красивых, словно вывернутых наизнанку волнением глазах понравилось ему, он сунул треть шоколадки в карман и незаметно проводил её до подъезда. Незнакомец, задумавшись, машинально нащупал свёрток и, доев лакомство, расправил фантик, вложил его в старый кошелёк. На шестом этаже включился свет — должно быть, девушка вошла в свою квартиру, ему захотелось приподняться на цыпочки и заглянуть ей в душу. Он перешёл на противоположную сторону дороги, чтобы лучше разглядеть, что происходит там, высоко, за тонкими шторами, испуганно вздрагивающими при сквозняке. Через несколько секунд свет погас. Мужчина посмотрел на нижнее окно, огромный мужчина обнимал хрупкую женщину. В соседнем окне бабушка расставляла на подоконнике пустые банки, наверное, стерилизовала посуду для консервирования, в третьем никого не было, но свет светился уютно и не одиноко.

Мужчина съёжился от холода и куда-то побрёл — вскоре темнота растворила его, не оставив ничего, кроме эха. А в небе повесилась луна. Она, ядовито-жёлтая, барахтались в луже подмороженного жира, снизу вздымались скелеты деревьев, тоскливо молящие о любви.

Света спала тревожно, ей снился мальчик, который рос в женской одежде, и его платье росло вместе с ним. И вот он стоит на сцене и высоким голосом распевает надрывные песни. Все хлопают в ладоши, и в одном из лиц Светлана узнаёт своё. Она немного постарела, на пальце обручальное кольцо, и она с обожанием следит за молодым человеком на сцене. Он, извиваясь гибким телом, пляшет на помосте. Зрители беснуются, взрываются аплодисментами и смехом. Актёр щедро дарит свой талант, пёстрый костюм, голые ляжки, но почему же она смотрит на него такими любящими глазами?

Светлана долго ела яичницу, промокая желток куском чёрствого хлеба, потом положила тарелку в раковину, из которой выбежало несколько тараканов. Девушка посмотрела вокруг себя — замызганные, с тупым рисунком обои, продавленная кровать, а на шторах видно чёрное пятно, кто-то вытер ими свои начищенные башмаки…

 

Глава 27

Люба купала Машу, капли воды скатывались с нежной кожи. Женщина крепко держала девочку, боясь, что та поскользнётся и разобьёт о кафель её мечты, она с материнской придирчивостью осматривала дочь, чтобы нигде не проглядеть притаившуюся опасность, чтобы ни раковая опухоль, ни чахоточный микроб не пожрали это молодое тело, не слизали его с поверхности вечности. Эта девочка должна оправдать её никчёмную жизнь. На Любу навалилось неожиданное чувство покоя, она стояла и не знала, что с собой делать, куда девать свои суетливые руки, ей так хотелось оторваться, углубиться в это заповедное ощущение покоя. Маша посмотрела на неё грустными глазами и тихо сказала:

— Мама.

Люба уронила душ, от его серебристой головки откололся кусок.

— Чёрт, разбила. Опять новый покупать!

— Мама.

— Люба с недоверием посмотрела на дочь.

— Ты чего?

— Мама, — удивляясь себе и ей, ещё раз сказала Маша.

Люба обернула девочку полотенцем и побежала в спальню, со всех сторон её окружало сомнение, она, как бегун, преодолевала препятствия каких-то предчувствий, обезумевшая от счастья, не верившая в него, она сорвала трубку телефона и начала кричать, так сильно, чтобы не было слышно стука сердца.

— Иван, Иван. Она, кажется, заговорила. — Маша стояла на кровати и дрожала от холода. Девочка смотрела вокруг себя и ничего не узнавала — мир стал говорливым, каждый предмет предлагал себя, чтобы его оживили словом, дали название.

— Кто заговорила?

— Маша, идиот ты несчастный! Приезжай скорее и купи шампанского и конфет.

Люба швырнула трубку, та повисла на проводе, и в ней вместе с гудками раскачивалось это их прошлой жизни — совместные планы, одна ванна на двоих, дочь Маша.

Женщина бросилась к ней, стала вытирать так сильно, что девочка то и дело теряла равновесие, потом подбежала к шкафу и достала Машино нарядное платье в красный горох, а сама потянулась к другому — синему с китайским воротником. Любины глаза лихорадочно горели, она металась по комнатам, сшибая всё на ходу. Через полчаса на пороге квартиры стоял Иван, держа в руках шампанское, конфеты и букет цветов. Перед ним была женщина из его прошлой жизни, его первая любовь, которая подарила и ему своё первое чувство. Она смотрела на него беспокойными глазами, щёки были слегка подрумянены, а на губы положена помада, чей коралловый цвет несколько скрывал прокуренный оттенок зубов.

— Она заговорила, — начала шептать Люба. Вдруг из-за её спины выглянула Маша в праздничном платье, с гвоздиками, вплетёнными в волосы. Её умные глаза светились лукавством, а рот был сложен в женственную, чуть коварную улыбку. Маша порывисто прижалась к папиным ногам…

По щекам Ивана текли слёзы, по щекам Любы текли слёзы, только одна Маша улыбалась и что-то лепетала, слегка напоминающее человеческую речь, но слова «мама и папа» у неё выходили внятно. Люба заметила на шее дочери прыщ, она потянулась, чтобы выдавить это наглое несовершенство, которое вмешивалось в совершенство их переживаний, но Маша вырвалась и твёрдо сказала — НЕ НАДО, а глаза объяснили, что великие моменты должны быть такими, какие они есть, само время и людские истории украсят их и выкинут ненужные нелепости, на это нельзя тратить ни сил, ни драгоценных минут, а надо целиком отдаваться счастью, которое льётся на нас с коварных небес.

Родители уложили Машу спать, к её правой щеке присох шоколадный след. Иван, послюнявив кончик пододеяльника, вытер щеку, девочка перевернулась на другой бок и открыла рот. Иван покраснел.

Люба с ожидание, даже с каким-то требованием заглянула в его глаза. Она взяла руку Ивана и провела по своей щеке. Ивана обожгло, он помнил эту кожу, это дыхание, а главное, глаза — синие, тревожные, морские. У него закружилась голова от мысли, что прошлое вдруг восстало из мёртвых и требует, чтобы его удовлетворили. Люба потянулась к нему и начала шептать, от неё пахло женщиной.

— Прости меня, прости за всё. Я просто не могла простить тебе Машу. А теперь мы будем вместе. Все втроём. Начать всё заново. Я до сих пор люблю тебя и чай пью только с твоей серебряной ложкой, я не могу жить без тебя! Ты мой муж, моя надежда и опора. — Пока Люба говорила, она раздевалась. Иван не сводил с неё глаз. Перед ним была молодая женщина с сильными ногами, тонкой талией и упругой, жадной грудью, ничто не изменилось в Любе — те же порывистые движения и та же полудетская, полуженская улыбка, когда она стеснялась. Он знал на вкус её груди — чуть будто луковые, и ему было страшно от блаженства, разлившегося по телу, от отвердевшей плоти. Люба приблизилась к мужчине, его передёрнуло от мысли, что сейчас случится то, чего он ждал и не ждал много лет. Он резко притянул Любу к себе, почувствовал, как у неё подкосились ноги, как в его объятиях обмякло тело, но неожиданно для самого себя он отстранил женщину, накинул на Любины плечи свитер и вышел из комнаты.

У Любы задрожали руки.

— Сначала женщина холодна, потом тает, потом липнет, — сказал она. Сегодня она услышала эту несуразную фразу по радио и поняла, что что-то произойдёт в её жизни. Произошло — её не захотел бывший муж, человек, в чьей любви она была абсолютно уверена. В каком-то помешательстве Люба встала на подоконник, посмотрела сквозь мутное окно на звёзды, которые ленились гореть, слезла и отправилась спать. На улице пошёл дождь…

…В неярком, боязливом свете купались былинки, за окном дождь играл свирельные гаммы.

— Музыка ненастья, — тихо, чтобы не вспугнуть звуки, сказала Марина, она сидела за столом, перед ней стояла ваза с сухими головками роз — каждый цветок был воспоминанием из прошлой жизни, из букетов, которые когда-то дарили любимые мужчины. Каждая роза напоминала о каком-то забытом человеке: этот был кореец с упрямым взглядом чуть выпученных глаз и волевым размахом плеч, этот — еврей с бородкой русского интеллигента и родинкой под глазом, а этот всё время задыхался, когда видел Марину… И вдруг она услышала грустные вздохи цветов, услышала, как идёт время.

Марина подбежала к телефону. Её губы были наполнены желанием сказать Ивану, как сильно она его любит и как благодарна за всё, что он сделал для неё. Никто не любил её так достойно, так мужественно. Она набрала номер телефона, тишина. Марина села на табуретку, расстроенно посмотрела на сухой букет. Иван никогда не дарил ей роз — энергичные гладиолусы дарил, царственные лилии дарил, революционные гвоздики тоже. Он как будто отгадал, что меньше всего она любит именно эти надменные цветы — современные розы с бесконечным стеблем и большой головой казались ей лишёнными женственности, как и современные женщины — длинные, узкие, независимые с маленькими, неразвитыми грудями.

Марина тяжело вздохнула. В дверь позвонили, и звонок показался родным и уютным, она слушала, вдыхая его звуки.

На пороге стоял Иван, он виновато смотрел на неё, а его руки держали жёлтые хризантемы, Марина обратила внимание, что у цветов вялые листья.

— Что это значит? Мы расстаёмся? — с вызовом спросила она.

— Нет, — но что-то в его взгляде насторожило женщину.

— Не пахнут. Ты мне изменил?

— Маша заговорила.

— Что?

— Рыся, она заговорила. Она меня назвала папой.

— А её мамой?

— Ты ревнуешь?

— Для этого я слишком уверена в себе.

— Рыся.

Она повернулась спиной, он обнял её и начал кружить по квартире, а паркет покрякивал, как старые люди, когда ты тормошишь их своей нежностью и мешаешь коротать старость. Они чуть отпихивают твои руки, бурчат, но их щёки невзначай оказываются под поцелуем, а глаза заискивающе просят не прекращать эту пытку…

Лица Марины и Ивана стали прозрачными, через них светилось счастье, сердца бились часто, и звук их сливался с поездом метро, с поездом, мчащим под землёй мечты пассажиров, с поездом, бьющим своей скоростью по сосудам подземки.

— Я люблю тебя больше всего на свете. Будь моей женой.

— Буду.

— Пойдём завтра подадим заявление.

— Завтра рано. Надо, чтобы чёрная полоса прошла и чтобы наша свадьба открыла широкую белую полосу.

— Широкую, во всю жизнь.

Он обнял её, его лицо с квадратным подбородком, с великодушными глазами, с чувственным, но не эгоистичным ртом склонилось над ней.

— Я люблю тебя больше всего на свете. Будь моим мужем.

— Буду.

— Пойдём завтра подадим заявление.

— Завтра рано. Надо, чтобы чёрная полоса прошла и чтобы наша свадьба открыла широкую белую полосу.

— Широкую, во всю жизнь.

Он посмотрел в её лицо, которое было такое беззащитное и бесстрашное одновременно. Которое подчинялось и властвовало. На родинки, рассыпавшиеся по щеке, и у него захолонуло сердце.

Они легли в постель, и их ноги и дыхание сплелись, и голова была над головой, и думали они об одном и том же, и надежда светилась впереди в бурном море их соединившихся жизней.

— Знаешь, — тихо сказала она, — я вдруг поняла, что, когда люди взрослеют, им всё меньше выпадает надежд, которыми одарена молодость. Люди становятся реалистичными и угрюмо шагают по земле. А так надо быть немного детьми, чтобы души не каменели, не теряли безумия, а оставались такими же светлыми, как и в восемнадцать лет, и дни тянулись так же долго, а не неслись бессмысленной чередой, когда не успеваешь ни за что ухватиться. Нельзя прекращать удивляться, нельзя, чтобы жажда жизни остыла. Человеческие возможности безграничны — надо только верить в это! И в сорок лет можно начать жить заново, главное, захотеть!

— Ты мне это говоришь или себе? — спросил Иван.

— Нам обоим.

Где-то зазвучал Бетховен, и жемчужный свет, омывающий их обнажённые, сильные в любви тела, чуть насторожился, а потом опять потёк по комнате, слизывая предметы.

— Откуда эта музыка?

— Не знаю, но кто-то её всё время ставит. Должно быть, тут поселился какой-нибудь рьяный почитатель «Лунной сонаты».

…Инга с расплёсканными волосами, с пылающим взором сидела на облаке высоко в небе.

Где-то внизу звучало море, похожее на водную пустыню с вздымающими волнами. Оно билось в каменистые берега. Повсюду гудел осенний ветер, предвещая смерть в зиме. Наташа посмотрела на Ингу, и лунный свет, запертый в серебро Ингиных волос, напел девушке:

— Если украдёшь, потеряешь себя. С давних времён наш род опасливо бережёт свою душу, сердце от растраты. Мы — ведьмы цвета мака, на нашем смехе летят лучи солнца, наша любовь вспахивает землю, наши слёзы орошают поля.

— Почему?

— Потому что каждый человек — это целая вселенная. И если ты будешь относиться к себе значимо, то никогда не совершишь малодушного поступка. Даже раскаяние не смоет грех с твоей души, расплата неминуема — Бог жесток и страшен в своём гневе. Зло — это яд, который постепенно отравляет человека и от которого нет спасения. Души слабы, они, как мягкие стебли, гнутся к земле, но в то же время тянутся к солнцу.

— Я верю в Бога.

— Нельзя любить Бога и не любить людей. Бог — это солнце, а люди его лучи, чем ближе к Богу, тем ближе друг к другу.

Что-то опрокинуло Наташу — верх стал низом, низ верхом. Она оказалась на дне моря, где всё бурлило сиреневым цветом, где плавали русалки с розовыми грудями, у бесстыжих дев были длинные когти, а когда они смеялись, то клыки вылезали из алых, порочных губ.

Слева от Наташи возвышался лес, он словно издавал стоны печали. Чуть приглядевшись, она поняла, что эта чаща состоит из человеческих костей, в которые дует ветер. Справа ближе к ней росли колючие растения, похожие на кустарник, они гнулись, тянули свои острые стебли, готовые в любой момент схватить и растерзать девушку. И вот одно из них раскрыло пасть, из которой повеяло чем-то протухшим, гадостным, растение рванулось к Наташе…

Она не знала, сколько прошло времени, но когда очнулась, то увидела русалку, которая плавала вокруг неё, звеня янтарным смехом. Хищное растение окаменело. Наташу била дрожь, русалка накинула ей на плечи сиреневую шаль, сплетённую из шелковистых водорослей. От этой шали по телу разлилось тепло, потом стало жарко, потом мышцы начали биться судорогами, шаль, словно сеть, связала её. Наташа не могла пошевелить ни одним членом, она начала задыхаться, захлёбываться, и чем сильнее она билась, тем меньше дыхания у неё оставалось. Растение ожило и опять стало тянуть к ней свои щупальца-щипцы, издалека долетел голос русалки:

— Размеренная жизнь. Деньги. Тепло. А иначе он тебя бросит, пузатую его ребёнком. Вставай и сделай то, чего боится душа твоя, и ты поймёшь, что мир покоряется бесстрашным. Предай ту, которая должна быть предана. Бог возвышает бедами. Ты орудие божьего возвышения, ты — благо, а не зло. Иди! Кара за наши деяния — наше к ним отношение.

Наташа проснулась, рядом с ней спал Вадик. Она прижалась к нему и попыталась отдать все свои страхи, потом опять провалилась в сон.

Вадик проснулся и с ужасом посмотрел на девушку, которая мучительно вскрикивала, биясь в судороге ночного кошмара. Он начал трясти её.

— Наташа, да что с тобой?

— Нет, — сказала она, встала и вышла из комнаты, потом вернулась, держа в руке сумку, — вот смотри.

— Что это?

— Моя погубленная жизнь. Деньги. Много американских долларов.

— Откуда ты их взяла?

— Украла.

— Украла?

— У тёти.

— Как это? Ты шутишь?

— Разве похоже?

— Я не верю.

— Поверь.

— Наташа…

— Что? Что? Что?

— Это ужасно! — сказал он, предлагая улыбкой сделаться серьёзными.

— Да что ты лыбишься, сама знаю!

— Ты же её так любила.

— Да.

— И ты для неё была как родная дочь.

— Да.

Вадик вскочил с кровати и стал одеваться. Наташа следила за ним.

— А ты что, сам не говорил — проклятая нищета, проклятая нищета! Вот и напроклинал нищету, так что мне, женщине, в самом женственном положении, пришлось стать мужчиной. Любовь, дорогой мой, это не слова, а поступки. Хочешь быть великим, делай для этого хоть что-нибудь, а не сиди на кухне и не рассуждай, что весь мир зловонен и негостеприимен. У слабого мужчины всегда много оправданий, почему его мужское достоинство болтается беспомощной плотью! Ты во всём виноват! Мерзкий маленький пачкун! Юродивый! Карлик!

Вадик включил свет. Лицо Наташи было белым от ярости. Юноше показалось, что ещё чуть-чуть — и она убьёт его, поколотит своими большими руками, забьёт до смерти. Он опустился на стул.

— Наташа, я не хочу тебя такой. Ты же…

— Ещё скажи, что я Леди Макбет?!

— В ней был аристократизм.

Девушка иступлённо засмеялась и сорвала одеяло на пол.

— А разве я виновата, что ты не можешь совершить ни одного мужского поступка? Я будущая мать, и у меня нет ни совести, ни места для принципов. Мне нужно выжить, выжить самой, спасти своего ребёнка. Я хочу денег, хочу счастья, хочу будущего!

Вадик смотрел на неё с детским испугом и не мог отвести глаз. Перед ним стояла не рыхлая девушка, которую он полюбил за слабость и робость, а бешеный зверь, готовый разорвать любого, кто встанет на его пути. Её рыжие волосы горели страстью безумного поступка, большие, набухшие груди были обнажены и не стеснялись своей наготы. Вадик бросился перед ней на колени, обнял ноги. Она отпихнула его, он упал, но опять поднялся и обнял её за ноги. Ещё несколько секунд он чувствовал, как её голени дрожат, готовые отпихнуть его, а потом они сдались, стали преданными и жалеющими.

— Наташенька, я люблю тебя. А ты меня?

— Нет.

— Врёшь!

— Нет.

— Ну, тогда я буду любить тебя один.

— Нет.

— Ты хочешь быть со мной?

— Да.

— Ты любишь меня?

— Да.

— Тогда верни деньги.

— Нет.

— Верни и покайся! Она же тебя любит. Эти деньги нам счастья не принесут. Они — проклятые.

— Мне страшно.

— Я пойду к ней и скажу, что это я тебя надоумил. Хорошо?

— Нет.

— Мне терять нечего, она всё равно меня не любит.

— Нет, я заварила эту кашу, я и буду её расхлёбывать.

— Нет, в конце концов, я мужчина. И ты должна меня уважать. Любовь зиждется на уважении! Мы молоды, и у нас вся жизнь впереди, и прожить её надо достойно.

Наташа залезла под одеяло и закрыла глаза, Вадик прижался к её животу.

В его униженном, обнищавшем сознании разгуливал сквозняк, хотелось надеть калоши и убежать в лес, и там одичать, потеряв свою человеческую личину в космах и бороде, и уже больше никогда не задавать себе неразрешимых вопросов, не трусить в философских разглагольствованиях и не ждать любви, которая всё равно обманет и обернётся катастрофой.

 

Глава 28

Начальник налоговой полиции Киевского района вызвал к себе старшего инспектора Диденко. Плотный мужчина в дорогих очках на тонком носе-клюве сидел за столом, читая книгу под названием «Фараон». Он был одет в приличный костюм, и его вытянутое лицо было серьёзно и многозначительно, такие люди на простой вопрос отвечают витиеватой фразой, и выражение их глаз намекает на дополнительный смысл, скрытый за сказанными словами. Отщипывая от сдобной булки маленькие куски, он клал их в маленький рот, с маленькими, бисерными зубами, видимо, он очень дорожил сдобой — когда Иван Сергеевич вошёл в кабинет, начальник поспешно спрятал тарелку в ящик стола.

— Иван Сергеевич, ты что же набедокурил? — строго спросил начальник.

— Не понял, Пётр Семёнович?

— Звонили из городского управления, требуют, чтобы ты оставил в покое гражданку… — он смахнул в ладонь крошки со стола и высыпал их в рот, взял листок с фамилией, — Добродушеву Марину Львовну.

— Не их дело! — прошипел себе под нос Диденко, оттенок его худого лица стал мучительно-бледным, почти что мертвенным, как будто он боялся, что сейчас на свет вытащат его неприглядную тайну.

— Говорят, что ты в неё втюрился, — и Пётр Семёнович закрякал своим поразительно маленьким ртом.

— Неправда! — горячо возразил Иван Сергеевич.

— Бояться нужно только не высказанных слов, дорогой ты мой сотрудник. В общем, эти говноеды из городского требуют, чтобы мы от неё отстали. Ты пока приспусти на тормоза. И не забывай, что пятая часть фараон! — Он ткнул своего подчинённого пальцем в бок, и его лицо неожиданно из продолговатого сделалось горизонтальным.

— Что это вы?

— Да так, книгу читал про египетских фараонов. Жена велела. Мы на пирамиды едем.

— Путёвки дешёвые?

— На удивление.

— А кошек с кем оставите?

— Фу их. У меня на них аллергия, а она ещё двоих притащила. Ну да ладно, такой уж у неё сердобольный характер. Знаешь что… — Он замялся, раздумывая, поймёт ли подчинённый всю глубину его размышлений, а потом вдруг начал толкать слова, как тачку, наезжая на пятки уже сказанных. — Эти пирамиды не что иное, как консервные банки. Там людей консервировали для будущей жизни — дохлого, выпотрошенного, как чучело селезня, фараона вместе с живыми родственниками и слугами. Интересно, если бы мою Катьку в пирамиде запереть вместе с её кошками? — Он раскраснелся от быстроты речи.

— Камня на камне не останется.

— Да, баба — бешеная шимпанзе! — Он самодовольно причмокнул, словно одарил жену самым лестным сравнением.

— Я пойду?

— Подожди, мне тут мыслишка интересная пришла. — Он отщипнул под столом булку. — Мне кажется, что в нашей старости люди будут по сто пятьдесят лет жить и что в скорейшем будущем случится качественный биологический скачок. Человек будет не рожать, а отпочковываться. У меня дочка три года назад родила, так они с мужем только на лекарства внучке и работают, да ещё мы помогаем. Недавно в их яслях какой-то умник тест проводил, и знаешь — из семидесяти детей только трое вполне здоровых. Или мы вымрем, или сэволюционируем. Ты мне ничего не забыл оставить?

— Я же позавчера приносил.

— Больше ничего?

— Нет.

— Ну, тогда иди.

Всю ночь Маринино ателье гудело работой, чтобы успеть к завтрашнему дню сдать заказ. Она сидела в общем зале и пришивала очередную пуговицу. В голове мутилось, нестерпимо ныла поясница, руки отекли и покраснели. Все уговаривали Марину пойти домой, но она не шла, было стыдно оставить портних, они ведь тоже устали. Она ощущала себя старым маршалом с ишиасом и полиартритом, который не может покинуть поле боя и все надежды которого посеяны головами убитых, и если он выиграет, то они расцветут цветами мака, а если проиграет… Они обернутся проклятием, головами Горгоны, которые своими змеями всю жизнь будут жалить совесть.

— Мы женщины много сильнее мужчин! — громко провозгласила она отупевшим от бессонной ночи работницам. Те, насупившись, молчали, с уставшей сосредоточенностью следя за строчкой, чтобы та не сделала неожиданного вывиха.

Вдруг мутное отупение прорезал Маринин крик — на пороге стояла Наташа в жидкой куртке, раскисших от грязи ботинках. Марине показалось, что это призрак, настолько не подходящим и безжалостным было её появление. Зачем приходить в ателье в ночь перед сдачей заказа? Теперь придётся тратить время на разговоры. Наташин взгляд был не по-юному скорбным, казалось, под матовой, розовой кожей каждый мускул был напряжён в мучительном ожидании.

— Ты что?

— Я пришла.

Марина встала и быстро, словно страшась чего-то, пошла в кабинет, плотно закрыла дверь, чтобы ни единый звук не вырвался наружу.

— Как Инга?

— Ничего. Я тут к маме заезжала, она тебе суп передала.

— Да я уж скоро домой.

— Ну, так днём и съешь. Суп вкусный, с тефтелями, я уже поела.

— Ты беременна?

Наташа кивнула, и опять выражение её лица окаменело, а руки старчески поджались к груди. Марина раздражалась всё больше. Чего стоит и молчит! Картина поруганной чести, ещё пытающейся сохранить приличие, смешна. Стоять беспомощным болваном и блеять взглядом! Наташа промямлила, что уже пять недель, как она носит в себе ребёнка, пол неизвестен, потому как рано.

— Счастливая! В душе растает много снега, ручьём заплачет в сердце нега! — не в такт своим мыслям сказала Марина.

Наташа положила сумку на стол.

— Это я украла, — выдавила из себя девушка словно слоящимся от страха голосом. Марине показалось, что сумка издала вздох облегчения.

— Знаю.

— А почему в милицию не пошла?

— Ты зачем розу разбила?

— Она всё равно высохла!

— Нет!

— Прости меня, этого больше никогда не повторится.

— Тут надо стены перекрасить. А то цвет какой-то коммунальный! — сказала Марина.

— У меня словно помутнение было.

— Ответь мне на один вопрос и дай слово, что скажешь правду, — Марина протянула руку. — Ты бы сама ни в жизнь до такого не додумалась…

— Вадик ничего не знал! — горячо воскликнула девушка.

Марина пытливо посмотрела на неё и помяла руку.

— Клянусь здоровьем своего ребёнка.

— Дура! — крикнула Марина и кинулась к племяннице. Та вздрогнула, Марина обняла её и услышала, как испуганно бьётся её сердце, а под ним ещё одно — маленькое и родное.

— Нет, наоборот, он предложил всё взять на себя. Вадик абсолютно честен перед тобой!

— А перед тобой? Он на тебе женится?

— Да.

— На свадьбу пригласишь? — Марина положила деньги в сейф. — А может, и мою вместе сыграем? — сказала она, не оборачиваясь. Наташа неотрывно следила за ней.

— Было бы неплохо! Я ничего не трогала!

Светлана медленно шла по дороге, загребая ногами рыжие листья опавшего лета. Она посмотрела в небо. Там за одним из облаков притаился толстый ангел, каких любил рисовать Мурильо. Он полулежал на облаке и сосредоточенно чистил свои перья, так что они осыпались снегом на землю. Улыбнувшись Свете, ангел слетел и, деловито усевшись ей на плечо, начал болтать пухлыми ногами. Светлана обмерла — перед ней сидело наглое, розовое создание и вертело щекастой рожей. Глаза его светились лукавством, в них совсем не было строгости, а было уютное озорство. Он ущипнул Свету за подбородок и чуть писклявым голосом сказал:

— Привет.

— Ты кто?

— Облако.

— Райское?

— Люди так любят задавать ненужные вопросы. Я, между прочим, тут по твою душу.

— А, когда я умру, куда попаду — в ад или в рай?

— Давай сразу перейдём к делу, а то у меня через полчаса торжественный обед.

— А из ада возврата нет?

— Ты чего же, дурочка, делаешь?

— А что? — Светлана с недоверием посмотрела на ямочки около коленки небожителя.

— Плохой мир лучше доброй ссоры.

— А как выглядит Бог?

— Ты меня слушаешь?! Ты, несмышлёныш, берёшь на себя бремя ненависти, а тащить его — ой как тяжело! Она иссушает душу, от неё бледнеют щёки и вянут розы.

— Она плохая.

— Она не плохая, а ты ещё очень молода, чтобы понимать суть вещей.

— Она эгоистка!

— Она человек.

— Она скверный человек! Посмотри, что она с моей ногой сделала! — И Света задрала юбку.

— Ну, что ты себя жалеешь. Ты сама во всём виновата.

— Я была ребёнком.

— Некогда мне! Я должен сказать то, что должен. Не сбивай! — Ангел заглянул в блокнот. — Ну так вот, ты достигаешь прямо противоположного результата. Ты своим своеволием только возлагаешь венец благоденствия на голову этой женщины. А у нас, между прочим, свои сроки и планы. Кстати, ты не могла бы достать мне новый еженедельник, а то этот ещё довоенный, весь истрепался. — Небожитель покачнулся и чуть было не свалился в лужу, потом встрепенулся, приосанился и принял самый важный вид, на который было способно его короткое тело. Опять уселся на плечо Светы.

— Не проблема, еженедельники продаются в любом канцелярском магазине. Ты не мог бы слезть с моего плеча, мне щекотно и жарко, — попросила девушка.

— Ну надо же, к ней ангел прилетел, а ей, видите ли, щекотно и жарко! Ты только представь, как к какому-нибудь Федушкину из восемнадцатого века пожаловал бы такой гость, как я! Он бы с ума сошёл от счастья! Куда катится человечество?! Так у меня скоро работы не останется. Раньше человеку было достаточно, чтобы во сне ему привиделось двенадцать стогов. И он эти стога начинал толковать, да так ловко, что даже мы завидовали его изобретательности. От этих двенадцати стогов пошли целые учения, нескончаемые легенды. Какое было время! Если бы Всевышний замешкался, то сейчас бы его вообще не заметили. От этого, между прочим, у Него настроение не улучшается! Что Он в вас нашёл, только Ему и известно! Вы должны заботиться о Его грустном настроении. Но нет же, вы проявляете самую чёрствую безучастность. Я тебе вот что скажу, Бог давным-давно решил уничтожить вашу землю, которая приносит одни только убытки. Он-де посылала на вас серный дождь, но вы же ничего не поняли и приняли его за взрыв атомной бомбы и давай бороться как ни в чём не бывало, и никакого тебе библейского ужаса. Что за народ!

— Я спешу.

— Нахалка!

— Плечу очень горячо. И вот канцтовары.

Ангел на секунду замялся, устремив взор на деревянное здание, где продавались столь вожделённые им еженедельники.

— Бог с ним, с блокнотом. Мне Авраам обещался достать.

— У вас тоже дефицит?

— Ну, никто же не обещал материального благоденствия, всё больше духовного. Бывает, по целым месяцам перебои с амброзией или нектаром. Всё из-за вас, поставки прекращаются, когда вы плохо молитесь. И что ещё делать на небесах, как не писать мемуары о том, как мы жили на грешной земле, поэтому бумаги тоже не хватает. Ладно, к делу, поясню причину своего сошествия. Сейчас время возвысить женщину! И знаешь почему?

— Света помотала головой.

— То, что не может разрушить мужчина, уж точно разрушит женщина! — Он начал смеяться и от хохота раскалился докрасна. — У вас особые, ни с чем не сравнимые таланты, — и он опять начал хохотать, — вы можете на свой счёт не обольщаться: вы ошибка природы, вирус, который выскочил из лаборатории, соблазнив лаборанта. А теперь вы по всему свету расплодились, и спасу от вас никакого нет, бедных мужчин совсем под каблук загнали. Хотя мне лично вы много симпатичнее. Вы такие гладкие, душистые. — Он продолжал хохотать, и Света не могла понять, как относиться к его словам. — Так вот, скоро с Мариной должно случиться несчастье, и ты будешь божественным орудием, — сказал он и чуть не лопнул он смеха, потом замер и тщательно почесался, на землю упали несколько белых перьев. — Осенняя линька, кальция не хватает.

— Не хочу с ней иметь ничего общего!

— А в твоём согласии никто и не нуждается. Пойдёшь, и всё. Потом только спасибо скажешь. Поскольку и твоя судьба возвысится через это. Поняла?

— Нет, — зло сказала Светлана и хотела было столкнуть ангела, как вдруг всё её тело сковал холод, в плечо вцепились острые когти, а его хорошенькое лицо вытянулось и сделалось землистого цвета с горящими огнём глазами. Он вырос и наполнил собой всю улицу, весь город, взял в ладонь солнце и замахнулся им в Свету, а потом затрубил пронзительным голосом:

— Как ты, тварь дрожащая, смеешь СО МНОЙ спорить! Как Я сказал, так и будет, и ни одно живое существо не может противиться Моей воле. Моя воля непостижима и непоколебима. Я превыше всего, превыше отца и матери, превыше жизни. Я и есмь жизнь!

Света подняла голову с подушки, она тяжело дышала, её тошнило, а на плече виднелись продолговатые следы. Она оделась и вышла на улицу.

В вагоне метро напротив неё сидела коричневая старуха, которую она видела около магазина «Волшебная швея». Старуха деловито читала газету и время от времени посматривала на девушку, качая головой в так движения поезда

Света вышла из метро, на улице лил дождь, она шла, и ей слышались какие-то неясные звуки, как в опере, когда оркестр настраивается перед представлением. Она вздрогнула — около урны лежали перья, а под скамьёй сидел белый голубь и человечьими глазами следил за девушкой. Она нагнулась и долго смотрела на птицу, потом быстро побежала.

Марина и Иван ехали по вечернему городу, который светился и брызгал рекламными огнями, вспарывал воздух фарами проезжающих машин. Темнота гудела и злилась, вся разодранная светом. Марина наконец везла деньги в банк. Она держала руку на колене Ивана, а сзади лежала сумка с деньгами — бумажный ключ к их будущей жизни, к красоте, к научным открытиям. Марина улыбнулась и прижалась к плечу Ивана. Он увидел губы, пахнущие нежностью и желанием. Они были близко и звали его…

Весь мир пошёл круговертью, на большой скорости в них въехал «КамАЗ». Огромный, похожий на адский призрак грузовик.

По асфальту разлетелись куриные тушки, шофёр вёз партию окорочков. Коричневая старуха лыжной палкой стала вылавливать птицу и складывать в портфель. По лицу Ивана текла кровь, Марина, отключившись, лежала ничком — последнее, что она слышала, был его крик:

— Марина, ты жива?

Она ничего не могла ответить, грудь давила тяжесть, и она не чувствовала ног, а впереди неслась бесконечная дорога, и летели птицы — белые, большие, с общипанными лапами, о которых увлеченно спорили в парламенте, не имея возможности прийти к общему знаменателю о пользе или вредности куриных окорочков.

 

Глава 29

Очнулась Марина в больнице, над ней стояла девушка в белом халате — симпатичная, с раскосыми глазами, наружные уголки которых задирались кверху, что делало её лицо немного жестоким и в то же время особенно привлекательным.

«Что?» — спросила Марина одними глазами.

— Всё в порядке. Вы такая красивая!

Марина закрыла глаза, она боялась пошевелиться — вдруг её лицо обезображено, или она не сможет ходить, а может, и то и другое сразу? Медсестра исчезла в дверном проёме. Марина почувствовала, что перед ней стоит кто-то значимый и важный. Она открыла глаза — над ней возвышался тучный мужчина с бойким, как барабанная дробь, лицом и вихрастыми усами, кончики которых были подёрнуты ранней сединой.

— Марина, с вами всё в порядке.

Женщина посмотрела на него — его голос звучал слишком спокойно и доброжелательно, чтобы говорить правду.

— Что? — осторожно спросила она, в горле запершило.

— У вас сломаны обе голени. Нужно некоторое время, чтобы вы встали на ноги.

Марина попробовала оторвать ногу от кровати, она была неподъёмной, но боли она не почувствовала.

— Сколько?

— Месяца два-три.

— Сколько?

— Я сказал — два-три месяца!

— У меня их нет.

— Появятся, — безучастно ответил врач и вышел.

Марине захотелось рахат-лукума и ласки, чтобы Иван надавил на её живот в области пупка, больно схватил запястья. Женщина опустила руку под одеяло, но не выдержала и отдёрнула, заниматься мастурбацией было для неё всё равно что нюхать грязное бельё, а сейчас у Марины не было сил на стыд, хотелось чего-то, на что имеешь право, на узаконенную любовь, на чистоту, она попыталась перевернуться на бок, ничего не вышло. Она лежала и всё спрашивала себя: почему? Почему? Почему опять она?

Через три дня Марина попыталась встать на ноги — упала, она попыталась ещё и ещё раз — упала опять. Мимо проплыли чёрные лошадки и прошёл врач в белом халате, на посмотрел на сидящую на полу женщину.

— Вы уже?

— Я ещё.

— Не надорвитесь, — сказал он и не помог Марине подняться. Женщина заметила, что у него короткопалые руки с синими венами, силящимися продрать кожу, руки человека, который никогда ничего не поймёт, человека, в чьих руках она заточена, загипсована на два-три месяца.

— Ха. Как бы не так! Не впервой, — стукнула она кулаком по железной кровати, пружины от её удара заскрипели, и в эту минуту в палату вошла Наташа в дымчатых очках, похожих на задраенные люки подводной лодки. Она выглядывала из-за букета лилий, Марине показалось, что цветы извиняются за племянницу, женщина застонала.

— Когда же это, чёрт возьми, кончится?

— Что?

— От них голова заболит.

— В коридор поставим.

— А зачем они МНЕ в коридоре?

— Как Иван?

— Ничего.

— Медсестра сказала, что вся сила удара пришлась на него. Шутка ли, выбить головой лобовое стекло. Он своим боком подставлялся, чтобы тебя спасти. Ему ещё повезло — отделался сотрясением мозга. Людей в таких случаях заново перешивают.

— Да уж, я тут видела девушку, так ей это фашист всё лицо перекроил. Глядеть страшно, а до этого она была красавица. Как она будет дальше жить? Может, на работу взять?

— Кем?

— Придумаем.

— Ты сначала сама поправься.

Наташа подошла к Марине и наклонилась. Её волосы цвета скошенных колосьев упали волной, Марине стало щекотно и она громко чихнула. Наташа попыталась поднять её.

— Не сметь!

— Сама? — спросила девушка.

— Дура, тебе нельзя! Позови эту чёртову медсестру.

Наташа выбежала в коридор, он был пустой и гулкий жалобами больных. Медсестры нигде не было. Когда Наташа вернулась, Марина сидела на кровати, теребя лилию.

— Не дождёшься вас! — буркнула она. Её глаза взрывались самодовольной радостью. — Что с деньгами?

— Пропали.

— Я так и знала! — сказала она, пытаясь опять подняться на ноги. — Невезучая я, неудачница!

— Марина, не надо!

— Надо! — Марина рухнула на пол, Наташа рванулась к ней. Тётя отвела её руку.

— Заказ я уже сдала. Марина…

— Ну что?

— Прости меня за всё.

— Отстань.

— Мне так стыдно.

— Кто старое помянет, тому глаз вон. Только не наматывай на меня свои сопли. Хватит плакать, — сказала Марина, пытаясь встать. — Как там эта женщина из «Уютного тепла».

— Всё нормально, мы ей духи купили и букет цветов.

— Каких?

— Роз, — ответила Наташа и не поверила своим глазам, — тётка встала на костыли.

— Я — женщина-победа! — гордо произнесла она и встряхнула белокурыми, слипшимися от грязи волосами. — Вадик как?

— Хорошо. Он мне очень помогает, даже уволился с работы. У него редкий организаторский талант.

— Слова, слова, слова!

— Придёшь, увидишь, какой у нас порядок. Кстати, он видел аварию, в вас въехал огромный грузовик, ещё он заметил девушку, которая крутилась около вашей машины.

— Она хромала? — спросила Марина и попробовала сделать шаг.

— Да. А ты откуда знаешь?

Марина покачнулась и опять упала.

— А может, твой Вадик?

— Нет, у Вадика есть свидетели, — серьёзно возразила Наташа.

— Алиби готовили?

Часы показывали восемь, Владлен боялся выйти из кабинета, в приёмной сидела Елена и печатала на компьютере. Он налил стакан виски и залпом опрокинул его, внутренности, как и положено, обожгло, а сознание понеслось куда-то вдаль, окружающий мир раздробился на отдельные, бессвязные куски.

— Наверное, неудобно печатать с такими длинными ногтями?

Лена подняла испуганное лицо.

— Я привыкла. Вам не нравится?

— Да нет, почему? Наверное, голодны, вы целый день ничего не ели?

— Я худею.

— Зачем? Не люблю худых, это неженственно. Куда пойдём?

— Не знаю. Я не одета.

— Вы отлично выглядите.

Лена встала, нервно теребя на пальце кольцо. Вдруг кольцо вырвалось и, звеня золотом, покатилось по полу. Стихло. Лена посмотрела на Владлена, он не шевелился, а пристально разглядывал её, ставя оценку каждой черте. Глаза карие, нежные, бархатистые, нет, скорее вельветовые, с розовыми прожилками, как на хорошей ветчине. Нос короткий, но миленький, а губы большие, услужливые. Девушка улыбнулась половинкой рта и рванулась вперёд. Владлен крикнул:

— Я сам!

Мужчина опустился на четвереньки и начал ползать в поисках кольца, Елена придурковато рассмеялась и предложила поехать к ней домой, так как у неё имелась запечённая со сливой утка и сладкая капуста.

— Странное сочетание.

— Это венгерское блюдо. Очень вкусно.

— Да, я помню. Вы, кажется, в июне отдыхали в Будапеште? Я тоже хотел поехать, там в августе проходила «Формула-I», гонки на машинах, но не получилось.

— Я была на Балатоне.

— Ну и как, понравилось? А-а-а, вот и ваше кольцо. Тьфу ты, опять убежало!

Весь красный от усилий, Владлен нырнул под шкаф, долго там шебуршился, собирая пыль рукавом и сыпля на пол проклятиями, наконец вылез. Елена подняла глаза, Владлен вдруг понял, что она будет его, что эта женщина спешит отдаться ему. Он слегка поморщился, сделал лёгкое движение к кабинету, потом вдруг замер и ещё раз посмотрел на Елену. Та стояла ни мертва ни жива и напряжённо следила за ним, казалось, что она еле стоит на ногах. Он протянул кольцо.

— Мы идём? — спросила она почти шёпотом.

— Куда? А-а-а, извините.

Они впервые вместе ехали в лифте, там было тесно, Владлен боялся, что Лена почувствует запах виски, женщина волновалась, что она вспотела и синтетическая кофта выдаст её. Владлен неожиданно для самого себя приблизил к ней лицо, дыхнул.

— Пахнет?

— Чем?

— Виски.

— Да.

— Жаль, хотел проехаться за рулём. А может, на метро?

— Лучше не надо, я каждый день на метро езжу.

— А я на «Мерседесе».

— Ну, если хотите…

— Хочу.

Владлен не удержался и положил руку ей на грудь, словно примеряясь.

Лена вспыхнула, но не дёрнулась. Грудь была большая, упругая, как теннисный мяч, с острым, возбуждённым соском. Он сжал грудь сильнее и выдавил из Лены вздох, повернул её лицом к стене, схватил за шею.

Врезаясь в её тяжёлые, плотные бёдра, вторгаясь всё глубже и снова отталкиваясь, он овладевал ею, узнавал на ощупь её тело, вдыхал запах. Владлена обдало тёплой волной, как будто его целиком поместили во влагалище — ласковое, как материнское чрево. Он упёрся в стену и застонал, смотря перед собой на её белую кожу, дышащую истомой.

Наконец двери лифта расползлись, открыв взору величественную фигуру Сергея, задумчиво ковырявшегося в носу.

Женские руки бережно развернули бумажный кулёк, на мгновение остановились, потом вытащили из пакета бутерброд, сняв верхний кусок хлеба, поменяли местами ломтик сыра и котлету.

— Котлета должна быть ближе к языку, так вкуснее, — сказала Наташа.

Она расположилась за тётиным столом, перед ней восседал Вадик. Она утопила лицо в бутерброде, от этого её нос задрался, а кожа на нём слегка собралась, как у рычащей собаки. Вадик не притрагивался к своей порции в надежде, что Наташа съест и её.

— Зина, наверное, в восторге! — послышался голос Марины.

Вадик побледнел и вскочил со стола, но Марина смотрела на него доброжелательно, и это было впервые, так что захотелось броситься на колени и поблагодарить Бога.

— Здравствуйте! — заикаясь, сказал молодой человек. Марина неловко въехала в инвалидном кресле.

— Это тебе! Очень важно, чтобы в мыслях был порядок. — Марина протянула Вадику дорогой кожаный еженедельник.

Молодой человек покраснел.

— Мне никто не дарил такие красивые вещи!

Марина улыбнулась и движением руки согнала племянницу со своего места.

— Наташа, отодвинь, пожалуйста, стул. Не поднимай, а отодвинь.

Марина села за стол и стала глядеть на окружающие её стены.

— Ну, наконец я и дома. Как всегда, бардак! Вадик, поправь мой портрет. Совсем скособочился. Нет, правее. Ещё чуть-чуть. Теперь левее. Да нет же, криво. Наташа, помоги ему, — после долгих стараний портрет наконец принял должное равновесие. — Стены нужно перекрасить, а то цвет уж больно бюрократический!

Племянница улыбнулась.

— Что? — спросила Марина.

— Ничего. В прошлый раз был коммунальный.

— Вадик, спасибо за помощь.

— Всегда рад.

— Только… Ладно, потом.

Наташа бросилась к тёте и положила голову на колени, девушка была такая большая, что едва помещалась в пространстве около стола.

— Кобылка моя, куда ж ты лезешь!

В зале раздался выстрел шампанского. Воздух напрягся весельем и наполнился сладкими брызгами и воздушными шарами. Марину вывезли в цех. Работницы, выстроившись вокруг неё, стали водить хороводы, от которых, как в детстве, кружилась голова, когда мама усаживала их с Зиной на карусель, заправляла в руки поводья деревянной лошадки и гнала от себя в бешеную круговерть купленного развлечения…

Лицо Светы отражалось в окне пиццерии, на стекле оставался матовый след от дыхания, девушка стёрла его рукавом. По залу перемещался Оскар.

— Тоже мне — Фанфан-Тюльпан! — сказала она и плотнее прислонила лицо к окну. Изнутри раздался резкий стук, пьяная рожа похотливой бабы прилепила поцелуй к стеклу. Она начала хохотать так, что её декольтированные не по возрасту груди затряслись, стукаясь друг об друга. С ней сидел старикашка, весь изъеденный страхами. У него был стоячий, врезающийся в шею воротник, глаза величиной с попугаичью какашку, он нещадно дымил сигарой, стараясь спрятаться за дым, и всё время дёргал за руку тётку, таща её в приличное поведение, чтобы на них, не дай бог, не обратили внимания, видимо, был женат. Он вспотел и боялся, что схватит от сквозняка насморк, который перерастёт в грипп, а потом и в смерть. Светлана отпрянула и, ругаясь, вошла в кафе.

Оскар обернулся и увидел Светлану. Она остановилась и махнула ему шапкой.

— Привет. Ты куда пропала? — вибрируя чашками на подносе, спросил Оскар.

— Занята была.

— Рад тебя видеть!

— А я нет.

— Вруша. Я тебя обидел?

— Нет.

— Влюбилась?

— В кого?

— Подожди, отнесу заказ и вернусь. Ты что-нибудь будешь?

— Водки.

— Что, так плохо?

— Люди любят задавать ненужные вопросы!

Оскара позвал холёный мужчина, одетый в белый дорогой костюм, сидящий за столиком неподалёку. Молодой человек хитро подмигнул Свете и убежал.

Светлана вздрогнула — в зал ресторана вошёл незнакомец. Она сразу вспомнила, что видела его по телевизору в репортаже о человеке, который провёл тринадцать лет в чеченском плену. Он двинулся к барной стойке и сел на соседний от неё стул.

— Пива, пожалуйста, — сказал он с лёгким малороссийским говором.

Бармен поставил перед ним большой бокал пива и вазочку с орехами.

— Орехи я не просил.

— У нас так полагается, это бесплатно.

Незнакомец пожал плечами, отпил глоток холодного пива, поставил бокал и повернулся к девушке. Сильно покраснев, опять уставился в пиво, тщетно бултыхая в пене своё стеснение. Света сделала еле заметное движение, мужчина напрягся и вдруг спросил, словно сорвавшись в пропасть:

— Вы не могли бы передать салфетки.

Бармен поставил салфетницу, мужчина одарил его красноречивым взглядом, бармен ухмыльнулся и убрал её.

— Вы не могли бы передать мне салфетки, — ещё раз попросил незнакомец, преодолевая мучительную красноту, разлившуюся от самых пяток до покрытой лысиной макушки. Света вскинулась на него, замерла. Не оборачиваясь, она вытащила одну салфетку и протянула, мужчина поблагодарил и дотронулся до её руки. И в этом прикосновении таилась угроза, предчувствие любви, Света отдёрнула руку, потёрла её. Мужчина отпил ещё пива, потом тихо, проглатывая слова, спросил: — Как вас зовут?

— Света.

— А меня Николай.

Оскар держал в руке поднос, на котором возвышалась бутылка красного вина. Он наблюдал, как Светлана и Николай ведут оживлённую беседу, а потом так же оживлённо замолкают. За спиной Оскара двое загорелых официантов, презрительно склабясь, говорили о нём. Один из них, осмелев от отсутствия менеджера, проследовавшего на кухню за оголённой блондинкой, послал ему воздушный поцелуй. Второй, высунув язык, потряс им, как змея. В этот момент Оскара кто-то толкнул, бутылка качнулась и упала на пол, разлетевшись на зелёные осколки, смешанные с бордовыми брызгами и смехом. Рядом сидел Иосиф Борисович, как всегда одетый в белоснежный костюм.

— Прошу прощения, — испуганно сказал Оскар.

— Ничего.

— Я испортил ваш костюм.

— Он мне и так надоел.

— Может, я замою пятна.

— У меня свидание. Лучше быть с пятнами, чем замытым.

Оскар попытался углубиться в извинения, используя все слова, приличествующие данной ситуации. Он заверил клиента в том, что ранее с ним ничего подобного не случалось, и вообще, сегодня не его день, да к тому же около барной стойки сидит его подруга и разговаривает с незнакомым ему мужчиной… Одуревший от слов, Иосиф Борисович моргал глазами и отмахивался усами-щёткими. К своему счастью, он вскоре заметил Марину, у которой, наверное, тоже был не её день. Она избрала странный способ передвижения, проворно вращая колёса инвалидной коляски.

Женщина, докатившись до Иосифа Борисовича, врезалась со всего маху в их беседу. Вид у неё был, как у лихого разбойника, скачущего во всю прыть на гнедом жеребце, всё перед ней расступались в страхе. Иосифу Борисовичу показалось, что Марина даже присвистывает.

— Марина, дорогая моя, что случилось? Что это? Ты мне ничего не говорила! — сказал Иосиф Борисович, бросаясь навстречу женщине.

— Попала в аварию.

— Кошмар! За тобой надо глаз да глаз.

— А-а-а, ерунда. Всего обе голени. Ещё три запасные остались. — Марина посмотрела на Оскара, который собирал веником осколки стекла.

— Я бы прислал водителя или сам приехал. — Иосиф Борисович наклонился поцеловать руку Марины.

— Не надо, она грязная. Кто вино уронил?

— Официант. Бедного парня задирают.

— Вам знакомо чувство жалости?

— Нет, я просто сентиментален.

— Жестокие люди могут плакать при взгляде на голодного котёнка, а на следующий день сварить его заживо и съесть, не поперхнувшись хвостом.

— Марина, ты ко мне несправедлива, и красивым женщинам ни в коем случае нельзя быть вульгарными.

— Опять пострадал ваш костюм. Надо сменить белый стиль на какой-нибудь менее маркий. Я к вашим услугам!

Марина пристально осматривала группу загорелых официантов, те под её взглядом съёжились, мышцы сдулись, волосы наэлектризовались. Один из них с плотоядным, большим ртом, отделившись, быстро подскочил к Марине.

— Чего желаете? — сказал он, разворачивая свои толстые губы в приветливую улыбку, которая у него плохо получалась. Его лицо с искусственным загаром больше походило на скалящуюся маску духа Аляски.

— Кофе, пожалуйста. Хотя нет. Что-то у вас очень неприятный цвет лица. Вы не болеете какой-нибудь экзотической болезнью? А ну-ка, покажите руки. — Официант послушно протянул ладони. — Так и знала — неопрятные, и грязь под ногтями. Стыдно! От вас же отвратительно пахнет! Позовите менеджера.

Официант застучал своими чёрными густыми ресницами.

— Вы меня слышали?! Не люблю повторять дважды!

— Слушаюсь.

— Ненавижу холуев, — сказала она ему вслед, тот, споткнувшись об её голос, чуть не упал в неубранную лужу.

Через пару минут к ним подошёл стройный молодой мужчина в очках, мимические складки около губ выдавали в нём американца. Он был одет в розовую рубашку и голубые джинсы. Его одежда, казалось, хрустела от чистоты.

— Чем могу помочь? — спросил он, чуть раскатывая слова.

— Выдайте, пожалуйста, вашему обслуживающему персоналу мыло, — сказала Марина и кокетливо улыбнулась.

— Простите?

— Ко мне подошёл какой-то тип с морковным цветом лица, от него несло потом, а под ногтями была грязь. Я постоянно хожу в ваше кафе. И у меня сломаны обе ноги, что доставляет мне массу неприятностей, чтобы ещё расстраиваться на каких-то разгильдяев. Вы меня понимаете? — Она дотронулась до его локтя, менеджер вздрогнул, его поразило властное выражение её лица, с такими женщинами бесполезно спорить, легче выполнить всё, что они просят.

— Да, конечно. Простите, пожалуйста, за неудобство. Я сейчас всё налажу. Не хотите ли какого-нибудь десерта?

— С удовольствием, и, пожалуйста, пришлите ко мне вон того милого молодого человека. Он всегда так любезен и опрятен, что мне кажется, я попала в Америку.

Менеджер улыбнулся, слегка кивнул, но предпочёл поскорее удалиться, пока эта женщина не нашла что-нибудь неприятное и в его внешности.

— Я бы на тебе женился, — сказал Иосиф Борисович.

— Вопрос в том, вышла бы я за вас замуж.

— Как дела с налоговой? — спросил он.

— Спасибо, всё улажено. — И она протянула свёрток из разноцветной бумаги.

Там лежал шёлковый шарф, на котором были вышиты инициалы Иосифа Борисовича, он сдержанно поблагодарил. Марина обиделась и уже хотела открыть рот, чтобы сказать какую-нибудь гадость, как увидела, что к их столу приближается Оскар. Он нёс свежий, нахальный букет тюльпанов, который топорщился и вырывался из рук.

— Можно? — спросил он у Иосифа Борисовича.

— Спасибо, — Марина схватила букет, цветы, словно почувствовав хозяйскую руку, вмиг успокоились. — Откуда они у вас?

Оскар пожал плечами.

— Что хотите?

— Кофе, пожалуйста, и у вас есть такие замечательные пышки с заварным кремом.

— Они сегодня не очень. Лучше возьмите малиновый торт.

— Не хочу.

— Тогда шоколадный мусс.

— Вот это другое дело! Ничего не сближает людей так, как разговоры о еде!

Света ревниво наблюдала за Мариной и Оскаром. Она стала похожа на бездомную собаку, которую только что впустили в дом, вымыли, накормили вкусными косточками, положили на подстилку, а потом подняли и выкинули на помойку.

Проходя мимо, Оскар подмигнул девушке:

— Что-нибудь ещё?

— Не надо. — Света обернулась на женщину, которая накидывала шарф на шею своему спутнику. — Пойдёмте отсюда, — сказала она Николаю.

— Здесь так уютно. Я никогда не бывал в таких симпатичных местечках.

— Не местечках, а местах! Пошли, я сказала!

Николай послушно поднялся и побрёл за Светланой. Ему было совершенно неясно, почему он должен следовать за этой девушкой, но всё же ослушаться её он не посмел, а вдруг это последний шанс, и если он его упустит, завтра не будет ничего, кроме изнуряющего одиночества, обсасывающего кости одиночества.

Скрипач играл неторопливо, его правая рука была одета в чёрную перчатку, около него стояла немолодая женщина и пела надрывным голосом. В ресторане было пусто, за одним из столов сидел Владлен, напротив него расположилась Елена. Она ленивым движением отковыривала от булки семечки и выкладывала ими на тарелке цветы. Женщина всё так же лениво дёрнула тарелку, цветы рассыпались и превратились в спаханное поле, через которое бежал мужик и тащил за собой рыбу, она встряхнула ещё раз, вместо мужика с рыбой появился жеребёнок, льнущий к матери. Его хвост был вымазан навозом, и от этого он всё время брыкался. Лена подняла глаза, что-то в их остановившемся, выжидательном выражении напугало Владлена. Она смотрела сквозь него, как смотрят гадалки, различающие призраки из твоего будущего. Владлен дёрнул плечом. Музыка остановилась, откуда-то послышался громкий смех. Владлену показалось, что за его спиной прошла тень, он сильно побледнел, зубы стали стучать друг об друга.

— Ты что, увидел корень мандрагоры? — насмешливо спросила женщина, при этом выражение её застывших глаз совсем не располагало к шуточному тону.

— Прости.

— У тебя красивые часы. Что с тобой?

— Ничего. Голова болит.

— Как болит?

— Затылок.

— У меня есть анальгин.

— Не люблю лекарства.

— Почему?

— Лена, переезжай ко мне?

— Что?

— Поехали ко мне.

— Нет.

— Ведь ты этого хочешь.

— Так не правильно.

— Тогда выходи за меня замуж?

— Хорошо. — Женщина встала и обернула на него долгий взгляд. Она была похожа на французскую актрису из фильма Клода Лелуша, в чёрном платье с фисташковой косынкой на шее и высоких сапогах, и смотрела она так же, как смотрят актрисы в хороших фильмах, протяжно и грустно, и немного влажно. — И что ты теперь будешь делать?

— Женюсь на тебе.

— Но ты же меня не любишь! — Интонация её срывающегося голоса, испарина, выступившая на лбу, горящие глаза — всё было страшно, всё грозило чем-то неясным, револьвером, спрятанным в сумочке, суицидными попытками, истериками или молчанием, долгим молчанием, когда хочется, чтобы кричали, били пощёчины, только не держали губы такими сомкнутыми и непреклонными.

— Ты куда? — спросил Владлен.

— Домой.

— На метро?

— Бред какой-то! — Лена, круто развернулась и двинулась к выходу. Владлен почему-то ждал, что она обернётся, может быть, даже остановится, но она продолжала идти. Сергей, сидевший неподалёку, следил за хозяином, всё его большое тело было напряжено, готовое к рывку, готовое схватить беглянку и принести в зубах обратно Владлену. Владлен досчитал до трёх, Елена не сбавила скорости, тогда он кивнул Сергею, тот молниеносно догнал женщину, взял за локоть. Та с грустью посмотрела на него, Сергей не смел поднять глаз. Она провела рукой по его щеке, под кожей которой гуляли желваки. Их догнал Владлен, и они втроём пошли к машине. За их спиной в совершенно пустом зале раздалось тихое пение немолодой женщины, она молила о прощении, о забвении грехов.

Вернувшись из ресторана, Марина чувствовала себя выпотрошенной и одинокой. Она разогрела заранее приготовленную еду, накрыла стол и села напротив входной двери. Ей всё казалось, что вот-вот дверь откроется и появится Иван, по которому она так скучает, Марина старалась даже не моргать, чтобы не пропустить момент его появления, но прошёл час, другой, перевалив, нагнал первый, а дверь всё оставалась неподвижной. С досады она стала разглядывать жёлтую дыню, которую привёз Вадик. Плод сладко пах, его кожа была покрыта мелкими трещинками, что придавало ему сходство с лицом старика, по морщинам которого можно, как по линиям руки, отгадать судьбу. Марина вспомнила, что, завозившись, забыла предложить Вадику чаю. Женщине сделалось стыдно, она нагнулась к дыне, и в этот самый момент входная дверь отворилась, в щель прокрались белые гвоздики…

— Чёрт! Иван… — прошептала она, и голова пошла кругом, она попыталась подняться, ничего не вышло, на глазах выступили слёзы, голос пропал.

— Марина, — он рванулся к ней и поцеловал. — Как ты себя чувствуешь? Скучала? Я чуть с ума не сошёл, хотел сбежать.

— Как твоя голова?

— Да что там — одна кость! Мои руки, мои ножки, мои уши — съем вас сейчас.

— Нет, это я тебя съем. А у тебя гипс по рту застрянет, — смеясь, сказала Марина.

— Выплюну. Как ноги?

— А что там — одна кость, да и только.

— Но какая кость — белая.

— Пойдём на кухню. Я приготовила ужин. Замучилась до ужаса.

— Зачем, дорогая? Тебе надо отдыхать.

Они ели при свете свечей, где-то текла вода, но на это никто не обращал внимания. Иван взял руку Марины и стал разглядывать линии. Она зажмурилась и вспомнила о морщинистой дыне. Ей показалось, что всю жизнь она ждала именно этого момента, что с самого рождения она знала, что Иван возьмёт её руку в свою и будет гадать, а её сердце зажмурится от счастья, боясь лишний раз дёрнуться, а потом они родят троих детей и сольют две жизни в их жизнь.

— Умрёшь ты во сне. У тебя будет двое мужей и двое детей. И успехов в жизни будет много.

— Детей у меня не будет, — сказала Марина, и её лицо исказила болезненная гримаса.

— Почему?

— Не может быть. Не хочу об этом.

— Тогда мы усыновим.

— Это не то.

— Это ещё лучше. Сразу два добрых дела.

— Я хочу своего, чтобы в нём текла моя кровь, билось моё сердце.

— Какая ты собственница. Зачем тебе уродовать тело.

— Тело изуродует время. А так я продолжу свой род, не дам исчезнуть моей фамилии.

— Как это?

— Я всегда хотела, чтобы у моего сына была моя фамилия.

— Одни МОЯ. А как же НАША?

— Какая тебе разница — у тебя есть Маша, а мне важно.

— Ну, тогда ты должна родить двоих сыновей.

— Да не могу я!

— Ну, тогда я тебя склонирую.

— Это возможно?

— Теоретически да.

— А практически?

— Где взять душу? Почему ты никогда об этом не рассказывала?

— Не люблю думать о плохом, а говорить тем более.

Марина пристально следила за ним. Его лицо было закрыто на все засовы, а сверху была приспущена безмятежность, чтобы ещё сложнее было пробраться внутрь.

— А что врачи?

— Да не хочу я!

— Извини. Пойдём в кровать. Я так по тебе соскучился.

Они легли в постель, Марина лежала на спине, отягчённая гипсом и стеснением, она отвыкла от Ивана. Женщине было стыдно, что он рассматривает её бесплодные груди, гладит по животу, в котором никто не может вырасти, целует плечи, которые никогда не согнутся над их ребёнком. Она высвободилась из-под его ласк и уселась в темноте, которая как мазут растеклась по всей комнате. Тени, гонимые светом проезжающих машин, вскарабкивались на постель и замирали, а потом таяли и уползали вниз, чтобы вновь набраться сил и вылезти наружу.

— Ну, и как это будет? — спросила она.

— Сейчас я что-нибудь придумаю.

Марина посмотрела на его близко склонённое лицо и напустила на своё столько скептицизма, что мужчина смог разглядеть его во мраке.

— Больно, — зло сказала она.

— И мне неудобно. А так?

— Тоже тянет. Давай перевернёмся на бок.

— Мне голень трёт.

— Ну, тогда спать!

— Не могу, — сказал Иван и притянул Марину к себе, потопил её в поцелуях, задушил жаром тела, и она забыла про гипс и стеснение, она вертелась на постели, запутываясь в своих и его руках. Всё стало смешанным, единым клубком, полным надсаженных вздохов, ломких криков и утоляемой разлуки.

 

Глава 30

В начале платформы играл аккордеон. Размашистые звуки исчезали в грохоте выползающих и уползающих в туннель поездов, а потом опять вырывались и заполняли души людей. Света сидела на лавке и ждала Оскара, они договорились встретиться в два часа, она, боясь опоздать, пришла на двадцать минут раньше. Девушка была похожа на детдомовского воспитанника — та же сиротская горячность и жажда нежности и любви. Она посмотрела вокруг себя, ища, куда выбросить фантик от мороженого — нигде не было мусорных бачков, проклятые террористы засоряют наши города отсутствием урн.

Ровно в два часа Светлана встала и спряталась за мраморную колонну, через минуту появился Оскар, он нёс в руках большой красный пакет. Молодой человек расположился на том же месте, где сидела Света. Он слушал звуки аккордеона и о чём-то думал. Девушку поразило выражение его лица, оно было грустное, настаивающее на своей печали. Она вышла из своего укрытия и положила холодные руки на глаза Оскара, молодой человек, слегка улыбнувшись, отнял их от лица и поцеловал в чуть влажные ладони.

— Привет, — сказала Светлана.

— Влюбилась?

— В кого?

— Какие же вы женщины, лукавые!

— Отстань!

Они постояли в растерянности, а потом пошли к эскалатору. У его подножия сидел нищий, который две недели назад оставил Оскару котёнка. Старик был одет всё в тот же узбекский халат и тюбетейку, теперь рядом с ним вальяжно расположился щенок, он выставил на всеобщее обозрение розовое пузо и хмелел от звуков аккордеона. Нищий улыбнулся, обнажив беззубые дёсны, которые своей беззащитностью были похожи на живот собаки. Оскар незаметно для Светы вложил в тюбетейку пятьсот рублей, старик поклонился. Молодые люди, уносимые молодостью, стали подниматься в город. Старик погладил щенка, тот радостно гавкнул.

— Я тут тебе платье смастерил. Всю ночь ковырялся. — Оскар достал чёрное платье с глубоким вырезом впереди. — Ну как?

— Нормально.

— И всё?

— Ну, спасибо.

— Спасибо должно или шуршать, или булькать, — обидевшись, сказал Оскар.

— Что?

— Слушай, — пошутил я. — Ты как немка! Нельзя к жизни относиться так серьёзно.

— Мне оно очень нравится.

— Наконец-то. Между прочим, настоящий шифон, послевоенный.

— У меня туфель нет.

Света покраснела.

— Деньги?

Они вышли из метро «Белорусская». Сильный ветер разносил по площади высокий женский голос, предлагающий купить шипованные шины. Света замерла, чувствуя, как на лицо садятся снежинки и своими лохматыми лапами ползают по коже. В воздухе был слышен шёпот зимы, который постепенно превратится в крик, в надрывный крик, длящийся полгода вместо положенных трёх месяцев, в течение которых грязь будет кидаться на подолы пальто, липнуть к ботинкам, пытаться просочиться в дома, чтобы и там расстраивать нервы людей.

— Пошли.

— Куда?

Оскар взял Светлану за руку и потащил за собой. Они приблизились к небольшому магазину, в витрине которого висела одежда и стояла обувь. У одного из манекенов женского пола были разного цвета глаза — один синий, другой зелёный, что придавало пластмассовой твари известную долю человеческого несовершенства.

— Тут бывают отличные вещи. Выбирай.

— Ой, нет. — Света начала хохотать от того, что в Оскаре вдруг проявилась известная доля купечества. Он порозовел и, казалось, даже стал толще, так что его живот упёрся в спину девушке. Оскар завёл Свету внутрь, она не слишком сопротивлялась, влекомая таинством маскарада, который всегда присутствует в женском желании покупок. Женщины, как существа более утончённые, не утеряли ещё первобытную тягу к метаморфозам, абсолютно загубленную большинством мужчин, которые свою грубость могут рядить только в брюки. Эта любовь к перевоплощению лежит в основе колдовства, которое пытается изменить окружающую реальность, уйти от неё в воображаемый мир. И если обратиться к истокам истории, то ведьминские таланты передавались по женской линии, ну а колдуны — это ревнивое, мужское изобретение, вымысел, не имеющий никакого отношения ни к жизни реальной, ни к мистической.

— Девушка, вы не могли бы нам помочь, — обратился он к продавщице с мальчишеской фигурой и доброжелательными глазами, у неё, как у бойцовского петуха, была задрана алая чёлка, а ноги были обуты в красные сапоги с острыми носами. Продавщица, немного потоптавшись на месте, согласилась. — У тебя какой размер ноги?

— Не знаю.

— Покажи ногу. Какой у неё размер ноги?

— Думаю, что тридцать восьмой.

— Подберите туфельки для Золушки.

— Вы хотите с каблуком или без?

— С небольшим, — ответил за Свету Оскар.

— Я не смогу ходить.

— Сможешь.

Продавщица подала чёрные туфли на круглом каблуке.

— Скажите, пожалуйста, а где раздевалка?

— Зачем? — не поняла продавщица.

— Я хочу, чтобы моя спутница померила новое платье вместе с этими дивными туфлями.

— Там, налево.

Света вышла из кабинки. Она шла, как ходят близорукие люди, с которых насильно сняли очки, она ощупывала мир глазами, боясь натолкнуться на незнакомые предметы, её беззащитность и растерянность очень походили на женственность. Оскар хлопнул себя по лбу и постарался передразнить Светлану, он часами сидел перед зеркалом, пытаясь изучить жесты и повадки женщин, но всё равно продолжал чувствовать фальшь и подделку своего поведения. А тут за три минуты полное перевоплощение из субъекта среднего пола, похожего на мешок картошки, в трогательную девушку, одетую в элегантное платье, не хромающую, румяную. Оскар быстро расплатился и вывел ошарашенную Светлану на улицу.

— А теперь поедем и сделаем причёску и макияж. Тут неподалёку находится салон красоты, там директор моя двоюродная сестра.

— Зачем всё это?

— Красота спасёт мир. Если бы люди любили красоту… осторожней, машина, нас бы не обрызгивали грязью.

— Почему ты стал гомосексуалистом? — вдруг спросила Светлана.

— Я творческий человек, а у творческих людей с сексуальностью не всё слава богу.

В салоне Свету сначала постригли, потом исщипали брови пинцетом, сделали массаж лица и в довершение ко всему стали щекотать различными кисточками. Она чихала, чесалась от положенного крема и пыталась подвигать онемевшим лицом. Визажист бы крашеным блондином невысокого роста, говорил с французским акцентом и был абсолютно невосприимчив к мукам клиентов. Он прищуривал глаза, махал руками и то и дело вскрикивал подстреленной птицей, стремительно разукрашивая лица.

Под конец Жером совсем распоясался, он вытащил странный предмет и поднёс его к самым глазам девушки. Света, с ужасом скосившись на железяку, отчаянно рванулась, попытавшись сбежать, — не вышло, француз схватил её за ухо и вложил Светину голову обратно в ложбинку подголовника.

— Это для ресниц, — пояснил француз.

— Зачем?

— Они у тебя прямые и грустные, а будут загнутые и легкомысленные. Ничто так не красит женщину, как легкомыслие!

— А это навсегда?

— Нет, только до умывания.

— Будет больно?

— Сиди спокойно.

Света протестующе поёрзала, но француз, уцепившийся за её подбородок, даже и не думал выпускать жертву из своих крепких, холёных рук. Светлане ничего не осталось, как смириться и вдыхать аромат, исходивший от волосатой груди Жерома.

— Что это у вас?

— Где?

— На шее. Крест?

— Нет, талисман. Я его нашёл. Пожалуйста, не разговаривай, — сказал он, запахнув расхристанную рубашку.

Светлана почувствовала, как поднимается её веко.

— А из чего он сделан? — предприняла она отчаянную попытку отвлечь француза от своего века.

— Кто?

— Талисман.

— Из штук, которые вставляются в подковы лошади. Пожалуйста, не шевели лицом. Готово!

Жером откинулся назад и аж побагровел от удовольствия.

— Господи! И эта расфуфыренная дура — я?

— Не дура, а симпатичная, молодая женщина. Теперь ты можешь хоть принца датского соблазнять. Пожалуй, осталось только расправить плечи и натянуть паруса улыбки, чтобы в них забился ветер счастья! А ну-ка, сейчас же слушайся старого педераста! — шёпотом добавил Оскар и подпёр пальцами её щёки.

— Спасибо.

Света смущённо улыбнулась и с недоверием начала присматриваться к себе. За её спиной Жером уже впился в лицо другой клиентки и стал шлёпать по её бледным щекам, та охала и извивалась, скрещивая длинные, лишённые икр ноги.

Наконец Свете понравилось её отражение в зеркале, и она кинулась на шею Оскара.

— Хватит благодарить, а то ты мне хребет сломаешь, и помадой измазюкаешь. Давай лучше в кино сходим!

— Не могу, у меня свидание.

— Ну вот, опять целый вечер один.

— Пошли с нами.

— А можно?

— Думаю, что да.

— Нет, я лучше домой.

— Пойдём, мне с тобой легче, я очень волнуюсь.

Трое двигались вдоль Большой Дорогомиловской улицы. Они шли прямо и боялись свернуть, словно за поворотом прервётся их радость. К ним подошёл светофор и заморгал сразу тремя огнями. Света вскинулась на мужчин, расцеловала каждого и побежала, а за ней тянулся шлейфом проспект, по которому ползли уставшие троллейбусы. Двое мужчин смотрели вслед девушке, потом зашли в магазин, купили по эскимо и почувствовали себя детьми в зоопарке, которых оставила мама.

Было уже около одиннадцати часов вечера, в ателье всё ещё горел свет, сидящая на табурете Марина следила за движением рук племянницы, которые гнулись белыми лилиями и тянулись к своему женскому, плодородному счастью, когда в дверь позвонили. На пороге ателье появилась Светлана, от неё пахло хорошо проведённым вечером и армянским коньяком.

— Что вам надо? — не узнала её Наташа.

— Я пришла за юбкой.

— Мы давно закрыты, — вмешалась тётя.

— Вы Марина? — спросила Света, не смотря на женщину.

— Да.

— А я Света, дочь Бориса.

— Бориса, — отозвалась эхом женщина.

Повисла долгая пауза, Марина с Наташей разглядывали Светлану, та, чтобы не упасть, упёрлась взглядом в пол.

— Похожи. Зачем пожаловали?

— Вот. — И она бросила к ногам Марины полиэтиленовый пакет.

— Что это?

— Вы попали в аварию, я украла вашу сумку. И в налоговую полицию написала тоже я.

— А теперь зачем пришли?

— Вернуть деньги.

— И всё?

— Хочу на вас работать. Я отличный бухгалтер.

Марина внимательно посмотрела на неё и откусила маленький кусок мыла.

— Не хватает кальция, — сказала Светлана и уставилась на Марину.

— А стаж есть?

— Нет.

— Тогда почему вы думаете, что вы отличный бухгалтер?

— Потому, что знаю.

— Пьёте?

— Выпила рюмку коньяка с друзьями.

На полу лежали сто тысяч и шелестели, беспокоясь за свою судьбу, им порядком надоело перекочёвывать из одной сумки в другую, и они затосковали по тем временам, когда их запирали в сундуки, когда они лежали в полумраке и слушали шёпот людей, боящихся подойти к ним поближе. Только иногда старик в ночном колпаке отпирал замки и любовался их золотым свечением. Он смотрел на них сморщенными глазами и запускал шершавую руку, но никогда не разлучал, а напротив, докидывал всё новые монеты. Новички вели себя невоспитанно и толкались, но вскоре привыкали к отсутствию света и начинали наслаждаться покоем. А теперь всюду суета!

— Наташа, позвони Владлену, — донёсся до сознания Светланы голос Марины. Света стояла красная, ей казалось, что всё происходящее окутано туманом, через который проступают неясные очертания, вырываются слова. Светлана мотнула головой и хотела ещё раз попросить прощения, но постеснялась, подумав, что если она будет работать в ателье, то важно сразу добиться к себе уважения, а чрезмерное чувство вины принижает.

— Сейчас? — спросила Наташа.

— Сию минуту! У вас красивое платье, — сказала Марина.

— Спасибо.

— Покупное?

— Нет, друг сшил.

— С которым выпили рюмку коньяка?

На следующий день Марина решила поехать к Владлену, она звонила всё утро и никак не могла застать его на месте, поэтому отправилась дожидаться его в банке. Она сидела в приёмной Владлена и была удивлена, что на месте Тышлера висит уродливый, офисный календарь. Женщина посмотрела на секретарский стол, где две куклы-китаянки прыгали, кривляясь и произнося странные слова:

— Ты, Хунь-Сынь, солёная, а я, Хунь-Вынь, сладкая. И знаешь почему, потому что ты плачешь снаружи, а я внутри. И ешь ты всегда рис с уткой, а я утку с рисом.

Лена сильно изменилась, она была одета в дорогой строгий костюм, на лице минимум косметики, её движения стали сдержанные и в то же время уверенные, Марине даже сделалось как-то не по себе, она потянулась к чашке с чаем, сняла пенку и вытерла об волосы.

— К деньгам. Ещё долго?

— Не знаю, Владлен Петрович не говорил, когда вернётся.

— Это откуда?

Лена, ничего не ответив, продолжила дёргать за нитки маленьких человечков. Один из них попискивал:

— Вот, Хунь-Сынь, торчат эти женщины друг против друга и думают, что от них что-то зависит, а земля как вертится, так и будет вертеться, хотят они этого или нет. Нужно сидеть около реки и ждать, пока не проплывёт труп твоего врага, — говорит старинная мудрость.

— Хватит, это же вы? — прошептала Марина.

Прошло пятнадцать минут, секретарь так и не заговорила. Китайчонки поникли и лежали на столе двумя пёстрыми трупиками. Марина подтолкнула еженедельник, он с шумом упал. Лена оторвалась от бумаг. Марина выжидательно посмотрела, секретарь встала и подняла его. Одна из кукол опёрлась на локоть.

— Можно ещё чаю? — попросила Марина.

— Какого? — отозвалась кукла и завертела головой.

— А какой есть?

— Ну, чёрный и зелёный, я уже говорила. — Лена дотронулась до куклы, она опять поникла.

— Лучше кофе.

Лена удивлённо посмотрела на Марину, та, чуть заикаясь, спросила:

— Вы раньше в цирке работали?

— Почему?

— Уходите?

— С чего вы так решили?

— Как вас зовут?

— Лена.

— Лены всегда уходят. Он очень хороший. Но о работе забудьте, и кофе не надо.

— Я о ней всегда мечтала забыть.

— Бойтесь ваших желаний, рано или поздно они сбываются.

— Уезжайте, он всё равно не придёт. И деньги Владлен строго-настрого не разрешил брать. Вы лучше с ним сами договоритесь.

— Что же я тащилась, чтобы чаю попить?

— Но я же вам сразу сказала, что приезжать не надо, что Владлен очень занят, а вы не поверили.

— Конечно, не поверила. Потому что такой лентяй, как он, не может быть очень занят. Мне надо вернуть эти чёртовы деньги, у меня от них одни неприятности!

— Если вы их вернёте, неприятности будут у меня, — девушка обратила к Марине утомляющий взгляд. Куклы тоже поднялись и начали раскачиваться из стороны в сторону.

— Вы его любите? — спросила Марина.

Лена покраснела.

— Очень, — ответила за неё Марина. — Позовите охранника, чтобы он вывез меня на улицу. Я с Владленом созвонюсь. А как это у вас получается?

Обе женщины посмотрели друг на друга, Лена, не шевеля губами, поблагодарила Марину, их взгляды соединились в солнечный луч, в котором плавали пылинки и танцевали две китайские куклы.

Охранник выкатил Марину из здания банка, около дороги её ждала белая «Волга». За Марининой спиной оставалась огромная башня, похожая на языческого великана, там вершились судьбы людей. В окне двенадцатого этажа стоял молодой мужчина, и солнце ластилось к нему своими тёплыми лучами.

— Она не оставила?

— Нигде нет. — Елена погладила его по спине.

— Ты хорошо проверила?

— Да. Почему ты ей помогаешь?

— Долго рассказывать.

— Тайны делают человека значимым, — сказал она и отошла от Владлена.

— Я верю, что эти деньги помогут и ей и мне.

— А как тебе?

— Жертва за наше счастье.

— Никогда б не подумала, что ты суеверен.

— О, суеверие — великая сила. Оно не даёт погибнуть в минуты отчаяния, становясь надеждой, и оно смущает счастье различными предчувствиями, чтобы люди не пресытились им. Жертва — вечное заигрывание человека с Богом. Жертвой я пытаюсь сберечь счастье для будущей жизни, чтобы население земли росло не только за счёт китайцев! — Он погладил её по животу.

— Ты хочешь ребёнка?

— Троих!

Марина попросила таксиста высадить её около Киевского вокзала, почему-то хотелось почувствовать себя нищей калекой, катящей свою жизнь в инвалидном кресле, чтобы бросали на её колени деньги. Марина улыбнулась. Вечер шелестел листвой, а птицы, спрятавшись в свои перья, уснули на ветках. К женщине подбежала собака и, склабясь почерневшими от времени зубами, обнюхала Марину, потом обратил на неё верные, чуть ленивые глаза.

— Ты что — потерялась? — спросила Марина.

— Ага, — кивнула псина.

— К себя взять не могу, — сразу отрезала женщина.

— Тогда купи колбасы.

— Мне тяжело передвигаться.

— Ну, придумай что-нибудь, очень есть хочется.

— Ладно.

Марина подъехала к маленькому магазину и попросила проходившую мимо женщину купить полкило колбасы.

Собака ждала Марину и слушала, как вверху говорят деревья, они сумеречно шептались и плакали на свою застывшую жизнь. Собака посмотрела на них грустными глазами, и её совсем перестал мучить двухдневный голод. Она подбежала к осине и лизнула, дерево вздрогнуло, на чёрный, высохший от времени нос упала слеза — никто в целом мире не целовал осину. Собака легла у подножия ствола и положила на вырвавшиеся из земли корни морду.

Марина развернула шмат варёной колбасы, собака благодарно забила хвостом и сгребла его под себя, потом вскинулась на звёзды и надрывно завыла. Марина погладила её. Собака лизнула руку. Марине стало липко, как в детстве, когда зажмёшь в ладони украденный леденец. Её сердце сжала потребность поделиться своим счастьем.

— Я скоро выхожу замуж.

— За кого?

— За Ивана.

— Ты его любишь?

На плечо Марины спустился рыжий лист осины, ей тоже было интересно узнать секреты незнакомки.

— Любовь — это роскошь, почти несбыточная в наше время, — сказала женщина.

— Когда так говорят, то обычно любят.

— Я циник.

— Нет, ты романтик.

Марина набрала мобильный телефон Владлена.

— Алло. Привет — это я. Спасибо большое.

— Не за что, — послышалось в трубке.

— У меня есть для тебя подарок. Пришли, пожалуйста, курьера. Не отказывай, мне так будет спокойнее. Хорошо?

— Ладно, в час он будет в ателье.

— Спасибо.

 

Глава 31

Над городом нависла туча с крошащимися краями. Марина протянула руку и схватила луч, забралась на него, пролетела муха Саша, опустилась на край лунной лужи. У Марины закружилась голова, она увидела, как растёт муха, превращаясь в маму. Вера Петровна словно переливалась, показывая себя разной — то независимой, эгоистичной, строгой, какой она была всю жизнь, то похожей на одинокую старуху, нуждающуюся в заботе. Марина провела рукой по любу, там остался горящий жемчужный свет. Её взгляд уносился далеко, она сидела в тишине, в которой росли мысли. Дела сделаны, всем она успела позвонить, теперь один на один в борьбе со своими стремлениями.

Она взяла карандаш, её рука дрожала. Марина никогда не верила во вдохновение, в труд верила, в преодоление верила, а во вдохновение — нет. Но теперь, вся пронизанная лунным светом, словно остановившаяся в нём, затормозившая все свои дела, она рисовала, и ей было покойно и однозначно, всё куда-то отошло — боязнь бесславия, смерти, потери красоты. Всё стало неизменным, настоящим, незыблемым, окружающие предметы приобрели потаённый смысл — это была уже не кофеварка, а настоящий кладезь бодрящего аромата, не стиральная машина, а троглодит, который сжирал всё плохое и смрадное, а отдавал чистое и душистое и около окошка которого так приятно было греться в уюте дома, это был камин, где горели её мечты.

— Привет, дорогая, опять в темноте сидишь. Глаза испортишь, — тихо сказал Иван и положил руку ей на плечо, Марина вздрогнула. — Ты тоже любишь смотреть на работающую стиральную машину. Это напоминает вращающийся земной шар. — Иван дотронулся до бумаги, на которой был нарисован брючный костюм. — У тебя всё хорошо? А то вид какой-то растерянный.

— Всё отлично. От тебя опять пахнет твоими дурацкими химикатами.

— Прости. Зато тараканов нет.

— У меня их и так не было.

— Есть хочу.

— Нечего.

— Мы почти нашли.

— Кого?

— Обжору.

— Как твоя жена и дочка?

— Ну, при чём тут они, я же говорю о таких важных вещах.

— А это что, неважно?

— Ты ищешь ссоры?

— Не отвечай вопросом на вопрос.

— Бред какой-то! Я тебя люблю больше жизни.

— Только не надо громких слов! По городу шатается ещё с десяток живых мертвецов, которые не могут представить существования без меня. А между тем вид у них самый процветающий. Как вам это удаётся?

— Хорошо, я больше люблю жизнь с тобой, чем жизнь без тебя.

— А о тех забыл?

— Да что на тебя нашло!

— Ничего. Я тебе уже сто раз говорила, что не могу иметь детей. Какой ты неделикатный.

— При чём тут дети?

Марина промолчала.

— Видимо, мне всё время попадаются женщины, которые не могут забеременеть.

— Дурак!

— Дура!

— Всем наплевать, что у меня внутри. Никому не интересно, что я собой представляю. А мне так одиноко! — вдруг выкрикнула Марина.

— Одиночество — удел всех сильных людей. Мы рождаемся одни, умираем одни, даже детей мы зачинаем одни.

— Детей мы зачинаем вдвоём.

— Нет, наш путь одинок, и чем выше он, тем более мы одиноки. И дальше будет только хуже! Ты просто смирись с этим, перестань чего-то ждать, и всё будет много лучше. Понимаешь? Совершенно бывает только несчастье!

— Это что, твой девиз? А я хочу счастья, семьи, детей, пирожков с мясом, и чтобы везде пахло чистотой и порядком!

— А мира во всём мире не хочешь?

— Хочу и мира во всём мире, и чтобы Николь Кидман приезжала на Московский фестиваль, и чтобы я могла с ней выпить чашечку кофе и поболтать, показать новые рисунки.

— Марина, пойдём спать. Я тебе про обжору расскажу.

— Не хочу я ни про какого обжору! Не хочу. Ты же неудачник! Ты же ничего в жизни не добился!

— Я ещё молод!

— Все крупнейшие открытия делались в юности.

— Человек не знает своих возможностей!

— Блаженны верующие. Ты посмотри на себя, работаешь таксистом! По ночам сидишь в своей вонючей лаборатории и какого-то обжору выводишь. Мне за тебя стыдно!

— А мне за тебя стыдно. — Ивану сделалось не по себе. У него было такое ощущение, что всё это он уже слышал не один раз, что так же горела лампа и так же лежали карандаши. Он пожал плечами и вышел из кухни. Он не знал, что делать, то ли собирать вещи и уходить, то ли оставаться.

Через минуту в комнату въехала Марина, она держала в руках свои работы.

— Прости меня, мой золотой, и не бросай! Я знаю, знаю, я сама во всём виновата. Но я больше не могу, я не выдерживаю давления. Мне страшно, они все на меня смотрят и полностью от меня зависят — это ужасно. Я мечтаю быть свободной от всего этого.

— А ты как хотела? И хозяйкой быть, и ответственности не нести? Так не бывает. Но ты у меня сильная. Ты — глыба.

— Почему? Я маленькая, почти что малюсенькая! — Марина показала, какая она маленькая. — Никогда не могла понять, почему люди мне говорят, что я сильная.

— Как же ты себя любишь!

— Есть немножко!

— Это от неуверенности. Но ничего, я тебя заполню своей любовью до краёв, и в тебе не останется места для страха и сомнения. Знаешь, самые большие трусы становятся отважными героями. Человек всегда ищет то, чего не имеет, чего ему не хватает, если у него, конечно, есть жизненная потенция. Вспомни Наполеона — мужичок с ноготок, кожа покрыта псориазом…

— Разве?

— Да к тому же нищий корсиканец! А посмотри, чего добился. Поэтому ты у меня ого-го-го-го. Поняла?

— Не поняла! При чём тут нищий корсиканец и я? Не логично.

— А вера всегда нелогична. А ну-ка, повтори — ого-го-го-го!

— Ого-го-го…

— Нет, твоё ого-го-го-го не очень-то победительное. Надо глубоко вздохнуть и сказать себе — ого-го-го! Поняла?

Марина с шумом выдохнула и крикнула:

— ОГО-ГО-ГО!

Довольная собой, вернулась на кухню. Иван долго смотрел ей вслед, потом разобрал постель и укрылся с головой, перед его глазами стояло Маринино лицо, плюющееся словами: «Неудачник, ничего не добился, мне за тебя стыдно!» Неужели ей стыдно? Зачем говорить так больно? В ушах звенели Маринины слова, Иван попытался выдыхнуть их из себя, ничего не получилось, они цеплялись, вгрызались в мозг, сводили челюсти, после получасового метания Иван пришёл к твёрдому убеждению, что несчастным надо объявлять карантин, поскольку несчастье заразно, переходит от одних людей к другим и тяжело лечится.

Утром во вторник Владлен сидел в своём кабинете и пытался сосредоточиться, ничего не выходило, он чего-то ждал, руки сами собой рисовали. На листе бумаги он набросал портрет Елены, но вместо крупного Лениного носа у женщины получился курносый обрубок, решительное выражение глаз, без тени грусти или отчаяния, глаз человека или очень мужественного, или очень поверхностного, тоже совсем не подходило расслабленно-уютному облику Елены. За стеной мыли окна, поэтому то и дело раздавался характерный для этого процесса нервный звук. Владлен, обречённо мотнув головой, скомкал рисунок. В его кабинет вошла Лена, она держала в руках большой свёрток.

— Что это?

— Не знаю, курьер привёз.

Под бумагой был картонный ящик. Владлен тряхнул им, там что-то брякнуло.

— Интересно, — сказал он.

— Бомба?

— От этой женщины можно ожидать чего угодно.

Они открыли крышку, там лежали удивительной красоты драгоценности — кольца, серьги, браслеты с огромными изумрудами, рубинами, бриллиантами. В темноте ящика они спали, но стоило упасть солнечному лучу, и они ожили, стали гореть, отбивая все цвета и оттенки, сыпля на стол искры зелёного, красного, синего, смешивая их и снова распутывая.

— Она с ума сошла! — радостно сказала Лена и протянула руку к массивной броши с сапфирами, которая поспешила усесться ей на кофту. Владлен отвернулся к стене. — Посмотри, как здорово! Ой, у тебя кровь на губе! — Лена с моментальностью циркового артиста выхватила батистовый платок и бросилась к Владлену.

— Ты похожа на иллюзиониста.

— Ты что, до сих пор её любишь?

— Прости. Плохо спал ночью, изжога! Это стоит огромных денег.

— Ничего это не стоит. Старые камни старой огранки — не такие уж они и дорогие! — Лена отцепила брошь и швырнула в коробку.

— Для Марины эти драгоценности всегда что-то значили.

— Воспитанные люди дарят то, с чем сложно расстаться.

— Её нельзя назвать воспитанной, — тихо сказал он. — Ты не могла бы сделать капуччино.

— С корицей?

— Нет, с тёртым шоколадом.

Лена поцеловала его в макушку, вышла. Владлен бросился к двери и запер на ключ, потом включил виниловый проигрыватель. По комнате разлилась «Лунная соната». Он осторожно вытащил записку, спрятавшуюся на дне коробки, глубоко вздохнул, боясь развернуть её, как будто пришло извещение о смерти, но, всё же пересилив себя, начал читать.

«Дорогой Владлен, я очень рада, что ты женишься на этой девушке.

От всего сердца хочу сделать вам подарок. Эти украшения приносят удачу. Пусть Лена передаст их по наследству старшей дочери. И каждая старшая девочка будет становиться охранительницей вашего рода, но воспитываться она должна в большей строгости, чем младшие дети. Относитесь к украшениям бережно, ибо они спасут одну из ваших правнучек, или праправнучек от больших бед и подарят ей счастье. Посылаю также бордовую книжку, в неё вы будете вписывать дату, час, рост, вес и все остальные приметы новорожденной.

Навсегда твоя — Марина».

Владлен полистал книгу, она была пустая и требовала, чтобы на её страницы в ближайшее время внесли пометки о младенце. Владлен подумал, что у Марины удивительная тяга создавать легенды, она никогда не врала, просто преломляла реальность в угоду своих устремлений, постепенно обрастая удивительными обстоятельствами собственной жизни. Наверное, так и придумывались легенды, которые кто-то когда-то должен был придумать и настоять на их убедительности. Владлена поразила мысль, что в жизни всё до тупости логично — надо чего-то захотеть, и это обязательно случится, Бог хочет, чтобы мы горели сильными мечтами, Он боится, что за лакированностью прогресса люди совсем избавятся от первобытных страстей, когда чувства были ясны и категоричны. Только вот почему-то в истории с Мариной эта блистательная теория не сработала! Или он слабо хотел?

Во вторник вечером Марина сидела у окна в той же позе, что и два дня назад. На подоконнике лежала стопка белых листов и свёрток шёлка. Марине казалось, что её голова стекла набок, глаза слипались, а тело приятно плыло в сон. Иван стучал о блюдце виноградными косточками, некий звук из внешней жизни, где нет дрёмы, нависающей тебе на ресницы, звук, бьющий своей писклявой монотонностью по вискам, конечно, раздражал Марину, но она изо всех сил пыталась не обращать на него внимания.

— Мурзик, пошли в кровать! — канючил в полумраке Иван. — Пошли, — повторил он ещё раз.

— Можно, я ещё чуть-чуть. — Марина провела рукой по белому шёлку, пытаясь услышать его голос, но ткань упрямилась и мямлила несусветные глупости, как какой-нибудь простак-хлопок.

— Как будто, если я скажу «нет», ты немедленно отправишься спать!

— Мне надо доделать! Тише.

— Я по тебе соскучился.

— Ты, пожалуйста, раковину пробей, вода не проходит.

— Хорошо, если только ты спать пойдёшь.

— Не пойду.

— Марина, ты эгоистка!

— Я индивидуалистка!

— Ты со мной живёшь или одна?

— А кто говорил, что большие люди всегда одиноки?

— Не стоит понимать так буквально.

— Мне надо работать!

Тело Марины нервно дёрнулось, ткань ожила и устремилась в линию, потом в другую, третью. Она вспомнила, как видела в Индии женщину, одетую в праздничное сари. Оно кокетливо прикасалось к фигуре, индианка походила на безе, с тёплыми складками живота, которые так и просились в руку, она была пышной, но удивительно лёгкой и неслась над землёй, позвякивая многочисленными браслетами, потом вдруг замирала и принимала неожиданную позу. За ней шла корова и облизывала губы, всё это пахло молоком и Марининым желанием навсегда остаться в этой стране, где на улице танцуют люди.

В пять часов утра Иван вышел попить воды и увидел Марину, спящую на сложенных руках. Во сне женщина скрежетала зубами, казалось, что она должна стереть их в труху, с такой яростью она это делала, глазное яблоко беспокойно ходило под тонким веком, волосы красиво падали на лоб, а губы слегка улыбались — всё это выглядело удивительно разобщено, но соблазнительно. Марина застонала и на секунду открыла глаза, потом опять погрузилась в сон. Иван зачарованно смотрел, ему казалось, что воздух пахнет молоком и блестит, он вдруг понял, что значит для него любить эту женщину — ты можешь быть сколько угодно доволен или недоволен ею, но она твоя, и всё, — её кожа твоя, её запах твой, её недостатки тоже твои. Иван бережно поднял Марину — с гипсом она была значительно тяжелее. На пол упал листок, на котором было нарисовано подвенечное платье, а белый шёлк аккуратно лежал на подоконнике.

— Что? — прошептала она и уткнулась в его плечо. Иван покачнулся — он посмотрел на её шрам над верхней губой, у бывшей жены был такой же. Марина потянулась.

— Я разгадал, что люблю тебя.

— За что?

— За то, что ты женщина, а я мужчина. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! — Иван опустил её на кровать и что-то записал в блокнот, который лежал около изголовья.

Через три часа Иван стоял перед дверью в лабораторию и искал ключ, его нигде не было.

— Вот дурак, дома забыл!

Он повернулся, чтобы уйти, но из комнаты донёсся звук гэдээровского приёмника, женщина из советских времён пела о потерянной любви. Иван поморщился, толкнул дверь — в лаборатории никого не было.

Иван принялся прибираться на своём рабочем месте, всё было закидано ненужными бумажками, чашка старого чая замерла на краешке стола, и ни одной ручки, всё растащили незадачливые коллеги, как в таких условиях можно работать — непонятно, немыслимо, противоестественно! Он с досады погладил по зелёному стеблю лилии, цветок ластился к нему. Иван вдруг почувствовал, что он абсолютно одинок, мучительное ощущение охватило его, ему стало до физической боли жалко себя. Он набрал Маринин номер телефона, чтобы рассказать, как в детстве он пропустил через живую лягушку электрический ток и с каким смешанным чувством смотрел на неё. С одной стороны, ему было жалко, с другой — хотелось понять, что с ней будет происходить. Он вспомнил немое лицо отца, проступавшее из темноты, так случалось всякий раз на протяжении тридцати лет, когда грудничок с врождённым пороком сердца умирал под его руками. Эти большие руки хирурга, который спас не одну жизнь, опавше лежали на коленях. Он сидел со снулым лицом и смотрел, как стирается в стиральной машине бельё, и это успокаивало его, а утром бежал пять километров. Однажды от всего этого он уехал на солнечный остров — Таити, и у него случился роман, родилась дочка со смехом, как брызги солёной воды. Когда мама узнала о таитянском увлечении отца (пришло анонимное письмо), она целую неделю не могла ни с кем разговаривать, а потом собрала вещи папы и выставила их около входной двери. Вскоре они развелись. Лицо мамы, женщины умной, одарённой, положившей всю свою жизнь на воспитание собственного мужа, стало детским и в то же время старым…

Марина не подходила к телефону, Иван с досадой стукнул трубкой об стол, чуть не заплакал. Вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась Нина. Она несла в руках чашку горячего чая, а её большие, обычно печальные глаза светились счастьем.

— Нина, сколько раз повторять, чтобы ты не оставляла комнату открытой. И приберись, пожалуйста, выброси ты эти дурацкие коньки и детские лыжи — работать невозможно. Кстати, всё забываю тебе сказать, моя невеста купила твою юбку.

— Ты уже говорил. Чаю хочешь? — неожиданно погрустнев, сказала Нина. Она распустила пучок, волосы рассыпались по плечам, в этом жесте чувствовалось отчаяние и решимость, она отвернулась к стене, мучительно поджидая голос Ивана. Ей хотелось подойти к нему и обнять, чтобы он наконец заметил её — ведь невозможно вместе работать семь лет, вместе оставаться на ночную смену, когда в институте почти никого нет, вместе на рассвете уходить и не влюбляться. А какая-то чужая сука соблазнила его, увела в свой бабий мир!

— Ага, — рассеянно ответил Иван, посмотрел на солнце и наконец достал замызганный блокнот. Нина, закрыв лицо, вышла из комнаты, Иван так ничего и не заметил…

Прошло шесть часов, Иван продолжал писать и обсчитывать результаты последней серии опытов. В комнату тихонько вошла Нина, она опять несла горячий чай и бутерброды. Она задержалась напротив Ивана и закашляла, чтобы он обратил внимание на её новую причёску — она успела завить волосы. Иван поднял лицо, его глаза на секунду зацепилась за кудряшку, а потом опять соскользнули вниз.

— Если женщина не скрывает свой возраст, она или дура, или героиня. Я не отношусь ни к тем, ни к другим, поэтому отныне никто не знает, сколько мне лет. Поешь.

Иван ничего не ответил. Зато Пеструша с обрезанным клювом деловито зашагал по жёрдочке и прочитал отрывок из недавно выученного стихотворения:

Чую, сердце так много любило,

Это сердце терзалось так много,

Что и в нём умаляется сила,

И не знаю, дойду ли до Бога.

Нина с недоверием приблизила своё лицо к клетке с птицей. Пеструша, как волна, набежал на неё и призывно чирикнул, Нина отпрянула.

— Я к кому обращаюсь? — Женщина положила руки на плечи Ивана, подавшись вперёд, заглянула в тетрадь.

Под натиском её тугих грудей Ивану пришлось уступить даме место.

— Ты понимаешь, что ты сделал! Это же! Это же получилось!

Тем же утром Марина ехала в вызванном по телефону такси, она посмотрела в зеркало заднего вида, в нём отражались удивительно смиренные глаза водителя.

— Вам помочь? — спросил он.

— А чья это машина?

— Моего товарища.

— Вам не нужна работа? Дайте мне свой телефон.

— Зачем?

— Хочу предложить работу.

— Какую?

— Вот моё ателье, я ищу водителя.

— А-а-а, ну я подумаю.

— Чего тут думать — мне нужен работник, вам работа.

— Я подумаю, — упрямо наклонив голову, сказал Николай. — Вам помочь выйти из машины? — ещё раз повторил он свой вопрос.

— Да, спустите, пожалуйста, коляску и подайте костыли.

Неловко перебирая костылями, Марина сошла по лесенке, включила свет. В глазах потемнело — вспомнился последний день рождения. Тогда на дворе стояло августовское лето, аллея около их ателье погружалась в зелёные сумерки — грустные от чуть заметной седины приближающейся осени. В тот вечер она точно так же замерла на пороге своего цеха, у неё было плохое настроение. День рождения, когда вам восемнадцать, — это праздник, нарядное платье, подарки, вкусный запах пирога, но когда вам тридцать семь — это уже укор, горький упрёк. Когда молод — времени не замечаешь, а когда начинаешь замечать, то уже давно не молод. Марина осторожно открыла дверь, и на неё обрушились, не считаясь с настроением, бешеный визг, взрывы конфетти, яркие цвета. Вокруг кружилась стайка работниц, они смотрели на неё своими заговорщическими лицами. К ней подбежала Наташа, схватила за руку, куда-то потащила. В её кабинете, на столе, заваленном бумагами, стоял большой торт с семью свечами, а рядом на манекене висела дублёнка цвета слоновой кости, чуть приталенная. Марина задохнулась от счастья. И вдруг все девушки начали петь:

От предельного ощущения счастья по душе опять разлилась грусть и вспомнилась вся жизнь с мамой, бьющей по рукам деревянной линейкой, Борисом, краснеющим от злости, потом извиняющимся, чтобы через час снова наговорить гадостей, недовольством собой, потаканием собственным слабостям — и она всхлипнула, а потом вдруг начала смеяться, смеяться… И вот уже весь пошивочный цех звенел смехом.

А потом было шампанское, и Марина в белом пальто, стоя на столе, требовала ещё и ещё дурманящего напитка. Молодые женщины, обхватив манекены, к которым приделали шерстяные усы, кружили в медленном танце. И девичий смех клубился под потолком и уносился с южным ветром в далёкие страны, чтобы там прорезать небо дождём радуг…

Марина вошла в цех и посмотрела на манекены, как много с тех пор изменилось, всё время идёт снег, ложащийся белыми, тяжёлыми комьями на душу, в её подмышки упираются костыли. Марина дёрнула плечом, ей показалось, что за ней кто-то наблюдает, резко оглянулась, но Света отпрянула от окна, и Марина, глубоко вздохнув и решив, что у неё совсем расстроились нервы, пошла в свой кабинет. Светлана опять припала к стеклу. В окно подвала смотрело её неподвижное лицо, она долго разглядывала свет от лампы, проходящий через мутные окна, и слушала шептание снега.

Через несколько часов Марина вышла из цеха, она прикрепила к костылям два огромных свёртка с бумагами. Она медленно, завязая в снегу, шла и пела, а прохожие глядели на неё и чуть улыбались. Марина остановилась и долго, словно замершим взглядом, посмотрела на сидящую на проводе ворону. Птица недовольно глянула вниз. Марине опять показалось, что какая-то тень скрылась за домом, снизу поднялось чувство тревоги, Марина вцепилась в костыли и пошла вперёд, пытаясь ускорить шаг.

Холодный воздух обжигал лёгкие, костыли больно врезались в подмышки, а кисти рук устали цепляться за деревянные перекладины. И вдруг, потеряв равновесие, она упала, упала в лужу — жирную московскую лужу.

Света, притаившись за углом кирпичного дома, увидела, как хрупкая фигурка Марины пошатнулась, руки беспомощно взмахнули костылями, и она упала в светлом замшевом пальто. Марина попыталась встать, но опять ухнула в грязь.

Снег валил белыми хлопьями. Через дорогу пробежала кошка, остановилась, мяукнула и убежала. Куда-то деловито прошествовала бабка с портфелем, всё то же удивительно сосредоточенное выражение лица. Она зыркнула на Марину, большая родинка на левой щеке приподнялась от ухмылки. Марина замерла на секунду, но коричневая старуха рысцой скрылась из виду.

Барахтаясь в жиже, Марина с отчаянием лупила по ней — редкие прохожие опасливо смотрели на женщину, сидящую в луже.

У Светы защипало в носу. Она взглянула на фонарь, за ним тёмное небо и осколки звёзд вокруг молодого заточенного месяца. Она потянулась к нему и накренила, ей на лицо упала серебристая капля, потом другая, и она смешалась с золотом человеческих слёз. На сердце стало жарко, нос вспотел, и отчего-то всё кругом сделалось ярче, воздух свежее, и она побежала, побежала, чуть прихрамывая.

Света остановилась напротив Марины, та перестала бить руками по грязи, только удивлённым, растопыренным взглядом посмотрела на неё. Девушка схватила Марину за руки, потянула, потянула ещё и вытащила.

Света показалась Марине милой, только уж очень необжитой — большое поле для деятельности. А в прошлый раз она была такой хорошенькой и холёной!

Света видела перед собой лицо женщины с потёкшим макияжем, с вымокшей завивкой, изо рта которой чуть пахло голодом.

Марина улыбнулась — показались две ямочки. И из-за этих двух ямочек она сразу сделалась дорогой и родимой, что Света не выдержала и обняла её, обняла крепко, что есть мочи.

— Прости меня.

— Кто старое помянет — тому глаз вон, — ответила Марина и чуть всхлипнула.

— Прощать тяжело.

— Всё Богово сложно.

А потом они хохотали, и их смех, звенящий в оледенелых проводах, пугал сонных ворон. Маленькое перо выпорхнуло из кармана Светиной куртки, и ветер поднял его. По заснеженным дорогам шли две женщины — одна хромоногая, другая на костылях. Город засыпал.

 

Глава 32

Незаметно промелькнул месяц, он пронёсся, гудя эхом каждодневных забот, не принеся никаких потрясений. Прошлое начало разворачивать ленивый хвост свершений, и Маринин путь к долгожданной цели вышел на финальную прямую.

В кафе между уютными столиками простукала каблучками странно одетая молодая женщина, на ней болтался нелепейший сарафан, под который она надела ещё более нелепый свитер. Всё это выглядело удобно, тепло и некрасиво, что вполне соответствовала современной манере одеваться. При ходьбе липкие кудряшки на голове незнакомки жеманно вздрагивали, тогда как в области груди монументально замерло жирное пятно. Марина начала бегать ручкой по лежащей перед ней салфетке, спеша схватить на бумаге только что увиденное. Отведя салфетку подальше от глаз, она сощурилась и закурила, ещё что-то дополнила.

Мимо проплыла пожилая женщина с лицом состарившегося ребёнка, её походка, одетая в длинные штаны, была сбивчивой и неверной, как у годовалых малышей. Марина, усмехнувшись, отпустила свою фантазию на листок и постаралась накидать эскиз брюк.

— Главное, чтобы художник был наблюдателен, — сказал подошедший Оскар и положил на стол салфетку, на которой несколько месяцев назад Марина нарисовала Светлану. Женщина с удивлением посмотрела на молодого человека. — Это ваше, — заверила его спотыкающийся голос.

— Вижу.

Оскару стало неудобно от того, что он незвано вторгся в чужую жизнь, как пропуск, держа замызганную салфетку. Может быть, Марина совсем не хотела о ней вспоминать, или сейчас у неё настроение побыть одной, а не блуждать в закоулках ненужной беседы. Оскар, пересилив себя, всё же спросил:

— Как дела?

— Спасибо, хорошо. Давно не виделись, — неожиданно улыбнувшись, сказала Марина.

— Не хотите со мной прогуляться, у меня через пятнадцать минут заканчивается смена. — Оскар схватился за стул, чтобы хоть как-то удержаться, не свалясь в застенчивость или настырность.

— Нет, мне ещё тяжело ходить, недавно сняли гипс, — весело сказала Марина.

— Упали?

— Авария. Садитесь ко мне. Выпьем кофе.

— Не могу, нам не разрешается подсаживаться к клиентам.

— Вы где-нибудь учитесь?

— Только что окончил текстильный институт. А что?

— Ничего. У вас есть эскизы?

— Хотите покажу? У меня кое-что с собой.

— Валяйте.

— Подождите. — Официант снял передник, пьяной походкой подошёл к американскому администратору и спокойно сказал: — Я увольняюсь, — после чего нырнул в разъезжающиеся двери кухни. Стоя над чаном с бурлящим варевом, он досчитал до десяти, раздражая ноздри назойливым запахом варёных овощей. Достал из шкафа папки, засунул на их место передник — всё, больше его ничего не связывает с этим гастрономическим вибратором, созданным удовлетворять незатейливые вкусы клиентов. Оскар, загадочно улыбнувшись, помешал ведьмино варево и рванул к выходу, пока его никто не схватил и не вернул в строй механизмов, наматывающих километраж ресторанного сервиса.

— Мечтал выпить здесь кофе, — сказал он, усаживаясь за столик Марины.

— Почему?

— Потому, что это запрещено. И потому, что не люблю систему.

— Молодость, молодость. Без системы будет анархия.

— Люди творческие всегда вне общества, они для него слишком неудобоваримые и весёлые.

— Вы гомосексуалист?

— Вопрос некорректный.

— Извините, — теперь покраснела Марина, она потупилась в стол, на котором стояло её расползшееся, разморённое солнцем пирожное. Женщина отставила десерт на соседний стол. Пожилая дама с походкой ребёнка, которая, как оказалось при ближайшем рассмотрении, удивительно походила на коричневую старуху, чиркнула взглядом по шоколадной корочке пирожного, её соседка удержала её за руку. Марину поразили глаза двойника коричневой старухи — в них была бесовская насмешка и тоска, казалось, что из-под вытертых бровей торчат две стальные спицы, готовые воткнуться в любого, кто не понравится старухе, а её проваленный в себя рот был похож на могилу, в которую сбрасывали отжитые жизни, Марина вздрогнула.

— Вы уже в том возрасте, когда стыдно краснеть, — донёсся до неё голос Оскара. Марина непонимающе посмотрела на него:

— Вы что, молодой человек?

— А что? На мой вкус, нет ничего скучнее, чем молодые лица. Наше общечеловеческое несчастье состоит в том, что мы пропускаем тот момент, когда перестаём сожалеть, что нас называют маленькими, и начинаем ненавидеть за то, что нас признали взрослыми.

— Оскар — странное имя. А меня зовут Марина.

Молодой человек нетерпеливо подпёр её локоть стопкой бумаг, Марина опустила глаза, она не могла прийти в себя от взгляда старухи. Марина смотрела на работы и не видела, застревая на шероховатой поверхности бумаги. Марина с шумом вытолкнула из себя воздух, и вдруг её сознание зацепилось за знакомый крой брюк, именно такой она придумала неделю назад, женщина стала быстро листать папку, потом опять замерла… Она разглядывала работы молодого человека, её глаза словно отдыхали в красоте. Ничего лишнего, всё завершено и лаконично. Каждый рисунок был не просто моделью для модного платья, а ещё и портретом женщины, набросанным эскизно, но с поразительным пониманием характера и индивидуальности человека. Оскар сидел смущённый, спрятав серые глаза, острый треугольник кадыка ходил вверх и вниз на тонкой шее. Ждать было мучительно, ему казалось, что сейчас скажут приговор, от которого будет зависеть его дальнейшая жизнь.

— Свежо, но сыро. Вы отличный рисовальщик, но не умеете правильно распределять силы. Вам надо многому учиться, вы ещё не оформились. Избегайте энтузиазма и пафоса! — сказала Марина, её голос звуча отчуждённо, а слова выходили не те, что хотелось сказать, они, как жабы, выпрыгивали изо рта и шлёпались на стол, оставляя всюду мокрые, неопрятные следы.

Лицо Оскара вспыхнуло. Откуда-то вырвался крик, его догнал и поглотил звук разбитой посуды. Молодой человек не шелохнулся, он сидел по-детски расстроенный, из его глаз капала печаль и расползалась по воздуху, а потом вставала комом в горле и не давала дышать.

Марина посмотрела в окно — стукаясь об оконную раму, в нём плавало солнце, похожее на неряшливый подсолнух с тыквенными семечками. Легкомысленное светило хотело, чтобы Марина успокоила Оскара. Дивясь себе, она неловко обняла молодого человека, по-собачьи заглянула в глаза. Его плечи были молчаливы и слегка обижены.

— Стремление определяет судьбу человека. У вас масса идей. Приходите ко мне?

— Работать?

— Посмотрим. А как вы догадались, что я занимаюсь швейным делом?

— Ну, во-первых, вы соответственно одеты. Во-вторых, вы рисуете, сидя в кафе, выхватывая вдохновение из окружающих мелочей. Могу сделать вам комплимент — это признак таланта, когда сиюминутная нелепица преобразовывается в произведение искусства. — Его обычная манера выражаться брала верх над разочарованием, и на лице Оскара всё чётче проступала добродушная ирония.

— Опять пафос, смешанный с энтузиазмом. В ваших работах весь ваш характер. Вы лентяй — вот что я вам скажу.

В левый глаз Оскара стукнул солнечный луч, залив всё лицо молодого человека бессмысленной улыбкой. Оскар вскочил на ноги и прокричал:

— Быть ленивым, вором, ну ещё немножечко провокатором — это качества одарённого человека. Можно мне сигарету? — Он сел обратно на стул.

Марина протянула пачку.

— Какова ваша цель?

— Париж.

— Почему Париж, а не Милан?

— Потому что Париж — это звезда, несущаяся к небу цивилизации.

— Чур вас с вашей инфантильной поэзией. Приходите завтра в три часа дня. Я нахожусь по адресу — Большая Дорогомиловская улица, дом 7.

— Отлично. Давайте я вас провожу.

— Вы всегда предлагаете дамам прогуляться?

— Нет, только тем, с кем хочу подружиться.

— А кто вы по гороскопу?

— Скорпион.

— А-а-а.

— Что, так плохо?

— Ну, хорошего мало.

Идя по кафе, он поцеловал руку тем самым пожилым посетительницам — пани Вроне и удивительно красивой женщине в чёрной шляпе. Она приподняла плечо, на котором была приколота бриллиантовая звезда. Марина замерла на секунду, но потом её взгляд наткнулся на глаза пани Врони, они грызли её ненавистью и злобой. Марина спряталась в светскую улыбку и отошла на безопасное расстояние. Она заметила, что под их столом стоит портфель с золотой пряжкой.

— Эта женщина стоит вашего неодобрения, — сказал Оскар и ещё раз поцеловал руку пани Вроне.

Вернувшись домой, Марина стала обзванивать своих когда-то уволенных швей. Кто-то уехал, но всё же ей удалось отыскать Эльвиру, Аню и ещё троих. Довольная собой, она взяла роман Анны Российской. Канва сюжета вилась ловко, язык своеобразный, но какой-то легковесный, словно заигрывающий с читателем своим остроумием. Марина, хлопнув книгой, произнесла вслух:

— Женщинам не хватает серьёза! Мы обладаем отличным чувством юмора, стиля, но мы всегда стоим ногами на земле. В нас нет варварства и размаха мужчин. Надо скинуть с себя путы и полететь. Нельзя отказывать себе в гениальности только потому, что ты женщина. Культура — процесс накопительный. Не было женщин-гениев — будут! Это моя…

Произнося этот неловкий монолог, Марина налилась краской и начала махать руками, словно и вправду пыталась оторваться от земли и унестись в заоблачные выси. Её взгляд блудил по комнате, не храня верности ни одному предмету, губы шлёпали друг об друга, и казалось, вот-вот с них капнет пена, а эпилептические судороги скрутят всё тело, но, слава богу, в дверь неожиданно позвонили. Марине ничего не оставалось, как ринуться в прихожую. По дороге натолкнувшись на своё растерзанное отражение в зеркале — глаза кипели, щёки горели, всё тело было перекручено, Марина пришла к твёрдому убеждению, что философствование действует на неё разрушительно.

Как ни странно, но на пороге стоял не ангел смерти и не ушастый гуманоид, а её сестра Зина, одетая в фиолетовый костюм и сапоги, отороченные мехом, в ушах у неё болтались золотые кольца. Она тащила три пакета и широко улыбалась.

— Ну и видок! Ты бы лучше кольцо в нос засунула. Тётка с рынка! Сними сейчас же!

Зина схлынула с лица, розы на её дивном костюме побледнели и завяли, она, отступив назад, спросила старушечьим голосом:

— А костюм?

— Что костюм? Да и костюм тоже. Не могу на тебя смотреть, глазам тошно. Наташа тоже хороша, не может за матерью присмотреть. Ты чего без звонка?

— У тебя телефон всё время занят.

— Я работала.

— Я по тебе соскучилась, — оправдывалась Зина, и вдруг её взгляд упал на полку, где стоял синий косметический цилиндрик. — Ой, новая помада. Можно? — совершенно позабыв о своём смущении, спросила Зина и тут же врезалась в Марину мощным бедром. В следующую секунду её большие с добродушными ямочками руки схватили помаду.

— Нельзя! — гавкнула Марина.

— Жалко? — стуча своими густо намазанными ресницами, спросила Зина.

— Брезгую.

— Мы же родные.

— Не люблю общежитие. Забирай себе.

Зина на секунду окаменела, не веря собственным ушам, она таращила глаза и раздувала ноздри, что придавало ей сходство с яхтой, которая на всех парусах несётся обратно в гавань. Наконец, так и не найдя в себе силы издать человеческий звук, она спрятала помаду.

— Пошли на кухню. Там чего? — Марина указала на сумки.

— Пирожки с мясом, бульон и рисовый салат.

— Понятно, почему ты такая толстая.

Зина пропустила мимо ушей замечание Марины.

— Кому звонила?

— Бывшим швеям.

— Зачем?

— Хочу нанять обратно. Я сняла соседнее помещение, которое уже ремонтируется.

— Как? Ты ничего не рассказывала.

— Не люблю болтать.

— И зачем тебе это надо? Всё равно ничего не получится, столько раз не получалось.

— Что?

— Зачем всё это? Расширять производство, новые швеи, ремонт в соседнем помещении?

— А ты зачем накрасилась?

Зина ничего не ответила.

— Для Ивана? — Марина ухмыльнулась.

— Дура!

— Так бери, я не против.

— Какая же ты всё-таки дрянь!

Зина зашевелила губами, словно подбирая неприятные слова, но её рот так и остался оскопленный молчанием. Зина с яростью подняла на свои толстые ноги своё толстое тело и зашагала по кухне, всё больше сокращая пространство между собой и сумкой, пока наконец этот промежуток не свёлся к рывку вытянутой руки, Зина, обречённо пыхтя, вытащила помаду.

— Да чего ты! Я же пошутила.

— Что ты всё из себя выкорёживаешь! Вышла бы замуж!

— А дальше что?

— Родила.

— Слушай, переспи с Иваном и роди мне ребёнка, буду очень благодарна!

— Боишься испортить фигуру, превратиться в бегемотиху с отвислыми сосками и растяжками на животе. Всё равно твоему расчудесному телу недолго осталось красоваться, скоро придёт старость и повиснет на тебе. Даже на рождение детей тебе лень себя тратить! Всё носишься, гонимая мечтами.

— Пиздец, как красноречиво! Только я себя вообще не трачу! Я себя берегу.

— Для потомства? Всё тебе покоя не даёт идея спасения человечества? Как спасать будешь? Красотой? Тряпками?

— Красота разная бывает. От красоты люди лучше становятся.

— А почему же ты такая сука?

— Потому что большая машина много гадит, а маленькая мало. Только посредственности никому не мешают, всем по душе. Вот поэтому ты у нас душечка, а я сука.

Зина стала цвета тёртой свеклы, от волнения она опрокинула стакан с водой. Вода гулко капала на пол и не растекалась. В кухню вошла тень, размытая от усталости, за нею плёлся Иван — он едва передвигал ногами, руки были обтянуты резиновыми перчатками. Иван закрыл глаза, его обступила темнота — крикливая, грозящая злыми лицами и потрясающая кулаками, в которой метались две женщины и наотмашь били друг друга. Иван заткнул уши, чтобы не слышать расхристанных фраз.

— Какая же ты всё-таки неуклюжая толстуха! — донёсся до него голос Марины, Зину выплеснуло из кухни, и она, продолжая орать и плакать, выбежала на лестничную клетку.

— Что у вас происходит? — спросил, очнувшись, Иван.

— Ты с ней спал? Ну, что ты на меня уставился? Скажи, делал такие неловкие движения — вперёд, назад, потом глаза закатываешь и стонешь.

Марина бросилась к нему и начала стягивать перчатки.

— Мне с тобой тяжело! — тихо сказал Иван, мышца вокруг его левого глаза болезненно сократилась, ему стало неприятно от запаха, который исходил от Марины, — арбузный, звенящий аромат, смешанный с злобной вонью, с сучьей истерикой, он мотнул головой.

— Со мной всем тяжело! Мне самой с собой тяжело. — Она оттянула перчатку так сильно, что резина не выдержала, и палец оторвался. Впервые Ивану захотелось стукнуть её по этому расползшемуся лицу, которое с утра было таким милым, а сейчас на нём появился какой-то налёт внутреннего разложения. И это теперь, когда он так близок, когда ему необходима её поддержка, когда ему нужна уютная женщина и забота…

На следующий день как ни в чём не бывало Марина сидела за своим рабочим столом и, сжав зубы, цедила зелёный чай. Сплюнув чаинку, она с интересом посмотрела в чашку. Разбухшие листики, кружась, опускались на дно. Она полистала старый, похожий на увядший кочан капусты журнал. Раздался стучащийся голос Нины:

— Там пришли, — услужливо, словно приклеиваясь к подошвам Марининых ботинок, доложила Нина.

Марина поморщилась, ей не нравилось, когда люди в её присутствии теряли чувство собственного достоинства, хотя она должна была отдавать себе отчёт, что в случае с Ниной она сделала всё, чтобы разрушить хлипкую конструкцию её самомнения.

— Тише, Наташа спит.

На раскладушке лежала девушка, укрытая юбкой, купленной в институте Ивана, во сне она тяжело ворочалась, словно завязая в обрывках видений, пугаясь в них и уходя всё дальше от реальности в глубь душного кошмара.

— Кто?

— Что — кто?

— Пришёл кто?

— Молодой человек.

— Ей плохо, скажи, что меня нет. Как зовут?

— Я не спросила.

— Бестолочь! Ладно. Не всё зависит от желаний человека, необходимо уметь подчиняться.

— Что?

— Ничего. Съешь конфету, — Марина протянула коробку шоколада, круглые, покрытые белым налётом конфеты выглядели неаппетитно, но Нина взяла две конфеты и послушно засунула в рот. — Жизнь — сплошная строчка случайностей, которая превращается в необходимость того или иного поступка, — хохотнув, ехидно сказала Марина и огладила девушку по холке. — Ладно, дай мне… А-а-а-а, ничего не надо. Надоело.

Марина выглянула из-за двери, среди швейных машин, облепленный любопытными взглядами женщин, стоял Оскар. Это был абсолютно другой человек — высокий, холёный, важный, ни тебе лохматых обесцвеченных волос, ни суетливой манеры передвигаться. Большая декоративная иголка с ниткой торчала у него в воротнике.

— Иван звонил? — спросила Марина, стоя в дверях своего кабинета. Марина протянула руку, чтобы снять нитку с Нининого платья, девушка вздрогнула и попятилась.

— Да.

— Что же ты мне не сказала?

— Так вы же просили не беспокоить.

— Господи, у меня от тебя зубы болят. Для Ивана я всегда есть. Поняла?

— Да.

— Мой шанс стоит посреди зала? — прошептала Марина, пристраивая на лицо улыбку. На её передних зубах прилип шоколадный след, Оскар облизнул зубы, Марина машинально повторила за ним. — Люблю шоколад. Как вы думаете, человек творит судьбу или судьба человека? — спросила она.

— Это от нереализованности.

— Что?

— Шоколад.

— Не вижу никакой параллели между шоколадом и нереализованностью.

— Вкус детства, когда вас любили.

— Меня никогда особенно не любили, и в детстве шоколад я не ела, не давали.

— Вы не похожи на недолюбленную женщину.

— Мы то, чем кажемся. Опасное украшение.

— Предсказали, что я умру от укола иголки. С тех пор ношу на груди, чтобы, как самурай, каждый миг помнить о смерти.

— Однажды я спросила старого, разбитого параличом писателя — чего он хочет, и поразилась его ответу. Он хотел молодую кобылу с толстым задом и могучей грудью, которая, делая аэробику, прыгала перед ним в телевизоре. Люди думают о смерти в юности, в старости у них хватает сил думать только о жизни…

Вдруг откуда-то сбоку донёсся жуткий грохот, от которого нитки сначала натянулись, а потом обмякли, перестав бежать в ушках иголок. Все затихли и обернулись на звук. Шум повторился. В стене медленно отодвинулась штора, которой был прикрыт вход в соседнее помещение, и оттуда, обгоняя пыль, вырвалось существо, до макушки нагруженное папками. Существо начало топать ногами, пытаясь отряхнуть пыль с сапог. Верхние папки качнулись и упали на пол. Пришелец на секунду затих, задумавшись о правильности своего поведения, но было уже поздно. Одна за другой папки летели вниз, обнажая лицо, прячущееся за ними, — это была Светлана.

— Ремонт в нашей стране, всё равно что зыбучие пески, втягивает и втягивает, пока совсем не засосёт. Ещё чуть-чуть, и я полностью растворюсь в побелке, циклёвке, шпаклёвке, — с горечью проговорила она и склонилась над папками.

— Света?

Она продолжала ворчать себе под нос и двигать короткими, с обгрызенными ногтями руками, похожими на двух слепых кротов.

— Ох уж мне этот план Барбаросса. Всё надо делать постепенно, нараспев.

— Света! — вскрикнул Оскар своим упругим голосом и кинулся к девушке. — Вот ты где пропадала, негодница!

— Ни тебе порядка. Ни размеренности… Оскар? — наконец заметила Светлана. Она выпучила глаза, казалось, ещё чуть-чуть, и они выскользнут из орбит и повиснут на глазном нерве, удивлённо раскачиваясь из стороны в сторону. Оскар попытался обнять девушку, Света вывернулась из-под его рук и стала ревниво разглядывать молодого человека. Она никогда не видела, чтобы он так элегантно выглядел — для Марины расстарался, по привычке ревниво решила она.

— Ну, просто как в плохой комедии! Зуб болит, — сказала Марина и села около лампы, которая хохлилась в углу, наполняя комнату пыльным, засорённым светом. Всё помещение гудело от каких-то неясных загадок, которые никак не могли выстроиться в единую, гармоничную картину, они дребезжали на сквозняке, грозясь обернуться новым разоблачением. Марина посмотрела в проём двери, в котором появилась фигура Наташи, она, держа Нинину юбку, пыхтела спросонья, и её глаза, подёрнутые сонной слизью, смотрели крайне недоброжелательно.

— Вы меня разбудили, — сказала она.

— Тебе лучше?

Наташа, не осчастливив тётю ответом, попыталась сфокусировать взгляд на Оскаре.

— Оскар — молодой дизайнер. Наташа — моя племянница, — пояснила Марина. — Зубы — чёрт бы их побрал. — Женщина схватилась за щеку и начала мотать головой. — Нина, принеси анальгин.

— Я ещё и конструктор-закройщик, — сказала девушка.

— Никто на меня не обращает внимания, — заныла Марина, вдруг откуда-то донёсся раскат грома, который разодрал в клочья небо над Москвою. Или это только послышалось? Или это столкнулись под землёй поезда? Или это?.. Стены вздрогнули и стали клониться друг к другу, грозясь слипнуться в неразбериху.

— Мы с вами никогда не встречались? — спросил Оскар у Наташи, девушка тупо отковырнула кусок извёстки.

— Наташа, прекрати, лучше мел возьми. Это же сплошная химия!

— Мел не хочу. На Воробьёвых горах, — вдруг выпалила Наташа и удовлетворённо засунула в рот отколупнутый кусок.

— Вы читали наизусть «Евгения Онегина»? — Света подняла голову.

— Да.

— Откуда это у вас?

— Что? — не поняла Наташа.

— Юбка?

— Не знаю. Меня ею укрыли.

— Это я купила в институте моего жениха. Да принесёт мне кто-нибудь анальгин?!

— Как зовут? — спросил Оскар.

— Кого?

— Жениха.

— Иван.

— Иван Владимирович Петров? — растянул он слова.

— Ну да.

— Ну точно, как в плохой комедии. Он с моей мамой вместе работает.

— А жизнь и есть комедия с дурацким концом. Нина!

— А нельзя ли позвать вашу маму к нам на работу? — спросила Наташа то ли с издёвкой, то ли с интересом.

— Навряд ли. Мама Ивану помогает. Хороший учёный! Только торопыга.

— У вас тоже дома тараканов нет? Нина, дай анальгин! — обречённо сказала Марина. Из-за шторы опять раздался грохот, все, как по команде, повернули головы и замерли в ожидании, оттуда просыпалась ругань и вылетело облако пыли. С другой стороны, никем, кроме Оскара, не замеченный, появился Иван, он держал белую лилию, цветок гнулся и так и норовил вырваться из рук, Иван удивлённо рассматривал молодого человека.

— Максим? — сказал Иван и испугался, теперь стена выжидающих лиц повернулась и уставилась с любопытством на него.

— Здравствуйте, дядя Ваня! — сказал Оскар, он попытался собрать своё лицо, но оно потеряло берега в смущении.

— Ты чего так разоделся?

— Это наш новый дизайнер. Его зовут Оскар, — сказала подоспевшая на помощь Марина и взяла цветок из рук Ивана. — Это мне? Спасибо. У тебя случайно анальгина нет?

— Очень приятно — Иван.

Наташа пошла в кабинет Марины, споткнувшись на пороге, схватилась за край стола. Её взгляд упал на сейф.

— Проклятье! — сказала она, её начало тошнить. Она включила телевизор. В телевизоре прыгали китайцы и бодрый голос ведущей сообщал, что опасная банда наркоторговцев держала в задней комнате своего магазина бордель, где девушки из Украины, у которых предварительно отобрали паспорта, за еду обслуживали клиентов. Наташины глаза промокли слезами.

Дверь толкнули. Наташа закрыла ящик.

— Что ты тут делаешь?

— Анальгин ищу.

— Опять плохо? — спросила Марина.

— Тошнит, — ответила Наташа и поспешно вышла.

Марина посмотрела в телевизор, там крупным планом показывали лицо продавщицы из магазина, где она собиралась купить швейное оборудование. Марина подёргала ручку сейфа.

 

Глава 33

За окном громыхала весна с её несдержанными и чувственными ритмами, провоцирующими на безумства. Пора надежды, юности и авитаминоза. Насмерть вспоротая запахами земля лежала роскошным ковром. В кабинете Марины, захламлённом бумагами, кипел разговор, гремели души и поедались бутерброды. На раскладушке, укрывшись пальто с оторванными рукавами, спали Вадик и Николай. На подоконнике лежала гора провианта, присланного Зиной, Наташа сидела рядом и методично отправляла в рот бутерброды. От беременности и проглоченной еды она увеличилась в два раза и была похожа на воздушный шар, который вот-вот лопнет. Света смотрела на неё с коллективным осуждением.

— Наташа, оставь другим.

— Я беременна.

Марина и Оскар были бледны, их носы блестели, и разговаривали они только на повышенных, то и дело срывающихся в визг тонах. Их голоса замирали на самой высокой ноте, а потом рушились взаимными обвинениями под ноги собравшихся, что несколько затрудняло передвижение по комнате. Вот уже двенадцать часов они решали, как будет проходить их первый показ новой коллекции осень-зима. Она должна состоять преимущественно из работ Марины и Оскара и нескольких моделей Наташи.

В кабинет вошёл Иван.

— Слушайте, закройте окно, — сказал он.

— Да, оттуда шум идёт. — Марина чмокнула Ивана в щёке.

— Нет, это от вас на Киевском вокзале шумно — бродягам спать не даёте.

Марина прикрыла форточку и опять набросилась на Оскара:

— Почему ты думаешь, что больше меня понимаешь? Я тебе в матери гожусь!

— Марина, у меня есть идеи. И когда ты брала меня на работу, мы договаривались, что будем партнёрами.

— Я устала, — ныла Наташа.

— Замолчи и иди домой!

— Наташа, давай я тебя отвезу, — тихонечко предложил Иван.

Николай вскрикнул, потом сел и очумело посмотрел по сторонам.

— Вадик, больно же! — Они спали валетом, и Вадик стукнул его во сне.

— Вадик, пошли я вас отвезу, — ещё раз повторил Иван.

— Я же директор нашей компании, — ответил тот и протестующее заморгал безбровыми глазами.

— И директорам спать не мешало бы. — Вадика подняли и вместе с размякшей Наташей вывели на улицу. Позади плелись Николай и Светлана. — Вы сами доедете? — спросил их Иван.

— Конечно, — не без гордости сказала Света.

— Коля, извини — я случайно, — попрощался директор.

— Ничего, — обиженно сказал Николай.

Во дворе стояли три одинаковые машины «Жигули» синего цвета, на боковых дверцах был изображён фирменный знак — женская длинная фигура, под которой значилась крупная надпись «ПТУ», а под нею расползлась надпись чуть помельче — «ПУТЬ ТОВАРИЩЕЙ УСПЕХА». Около стены возвышался большой кирпичный амбар — склад для сырья, и теперь всё двухэтажное здание было сдано в аренду ателье.

Света и Николай сели в «Жигули», над машиной стояла берёза, весь капот был прихотливо засыпан её серёжками. Тёмная верхушка поддерживала тёмное небо, и по стволу бежали тёмные пятна. Везде пахло тоскою по любви и перевозбуждением, где-то орала кошка и требовала соития, а ещё где-то орал кот и требовал того же.

— Как мама? — спросил Иван.

— Вы бы зашли к нам. Она так вами гордится. Все газеты про вас складывает. Говорит, что вы спаситель мира и что Марине, как всегда, повезло. Ой, дождь.

Из окна долетели крики Оскара и Марины, их никто не слушал, все расселись по машинам, предоставив их словам одиноко резвиться в колодце двора, над которым скитались отяжелевшие от влаги облака, они, как сладкая вата, нанизывались на лунный свет, и огромные шестирукие великаны отрывали от них куски и разбрасывали по небу. Пошёл весенний дождь.

— Российский рынок очень похож на американский! — кричал Оскар, и его голос смешивался с дробным звуком капель и становился голосом города.

Светлана очнулась, она не заметила, как в машине уснула, чуточку болела голова. Она потянулась что есть силы, вспомнила, что завтра у неё куча дел, она должна проконтролировать доставку цветов, алкоголя и закусок.

За рулём сидел Николай. Весна дышала им в лицо, и мокрая тишина гладила кожу, девушка провела рукой по затылку Николая, затылок был упрямый, но добрый, теперь этот молчаливый человек с длинным носом и тихими глазами был её мужем, и у них появился сын, усыновлённый из детского дома.

Марина вошла в огромный зал, через который тянулся подиум. По жёлтым стенам замерли на фотографиях лица президентов. Снимки порой льстивый, порой обличающие, зависящие от конъюнктуры в стране. Фотографии остались с выставки, недавно здесь проходившей. Отовсюду тянуло различными ароматами, запах шоколада смешивался с запахом жасмина, запах ландыша звенел где-то слева, но его тут же нагонял колкий запах лимона, а потом вдруг над пространством начал звучать сигарный бас, это тяжёлый, передвигающийся на варикозных ногах запах вытеснил все другие ароматы.

Около подиума стояла Ирма, она была одета в длинную, бутылочного цвета юбку из тафты и фиолетовый корсет. Она выслушивала ругань своей ведущей, что очень не шло её наряду.

Марина была бледна и стояла в стороне, безучастно глядя на зал, кто-то положил холодные, тревожные ладони на её глаза.

— Оскар?

— Как ты себя чувствуешь? — заглядывая ей в лицо, спросил молодой человек.

— Плохо, как представлю, что здесь будут сидеть эти жирные люди и смотреть на мои вещи.

— На наши. А для кого ты, собственно, работаешь?

— Для себя.

— Марина…

— Любое коллективное сборище — это только повод пощеголять собственным тщеславием, новой машиной, одеждой, купленной на распродаже в Париже. Для кого я мучаюсь? — Марина отвернулась от Оскара и задрала лицо, чтобы слёзы не закапали её шёлковое платье. Ирма тут же заметила Марину и, шепнув на ухо своей вылинявшей ведущей, рванулась к ней. Нерасторопное платье отставало от Ирмы, а загнутые вверх носы туфель опрокидывали её назад, отчего вся фигура казалась крайне неустойчивой, но, несмотря на все неудобства, она стремительно передвигалась по залу.

— Мариночка, дорогая моя, — сказала она и, падая, уцепилась за её шею. Прилепив на каждую щёку по светскому поцелую, она улыбнулась так, что её рот стал похож на вывернутое влагалище. Марина сдержанно кивнула. — Это Ирина — наша телезвезда. А это Марина Добродушева и Оскар — восходящие звёзды российской моды.

— У вас неподходящее название. И, вообще, вы себя неправильно позиционируете — больше гламура, можно добавить немного военных мотивов. А вы ПТУ — это грубо, я бы даже сказала, вульгарно, — заявила Ирина, одетая в костюм, похожий на похмельное утро.

— Я подумаю над вашими словами, — ответила Марина.

— Да, есть над чем подумать.

— Вы так молоды, красивы и разумны. Завидую Ирме.

— Да? А я себе не завидую, — сказала ведущая, — так сложно найти хороший персонал. Приходится всё делать собственными руками.

Марина с ехидством взглянула на Ирму, та внимательно разглядывала фотографию Горбачёва с Раисой Максимовной. К Марине подбежал Вадик:

— Марина, Оскар, пошли. Пора одеваться.

Они зашли за кулисы, где были десятки полуодетых, одетых и голых манекенщиц. Они смотрели на мир снисходительными глазами, по краям которых колыхались приклеенные ресницы. Они ощупывали взглядом друг друга, боясь заметить в ком-то превосходство. Они ненавидели холодный электрический свет, который выявлял уже закрадывающиеся морщины, уже начинающий выходить из свежести товар, они тщетно искали, кому бы предъявить претензии. Откуда-то выпорхнул Жером. Все замерли в ожидании, он, как эльф, полете среди них, вооружённый всеми своими кисточками, щипцами, тюбиками. Он дотрагивался до бесцветных лиц, и они наполнялись красками. Каждая набрасывалась на него с лестью и осыпала словами, ласками, поцелуями, чтобы именно её лицо было самым неотразимым.

Марина с благодарностью посмотрела на француза.

— O ma biche, моё солнце, вы так прекрасны! — весело сказал он и понёсся дальше опылять лица манекенщиц.

— Итак, дорогие мои, вашу надменность прошу оставить здесь, иначе я вам не заплачу. По подиуму ходить бодро и весело и не путать право с левым! — громко сказал Марина, обращаясь к девушкам.

— Да мы столько раз повторяли! — ответил хор кастрированных женских голосов.

— И всё равно ходите, как стадо баранов! Улыбайтесь — улыбка красит женщин.

— А что же вы сами так редко улыбаетесь? — сказала невысокая блондинка, стриженная под мальчика. Она снялась в последнем ролике стирального порошка фирмы «Тайд» и, видимо, очень гордилась своим достижением.

— Характер плохой!

— Марина, шампанское привезли полусладкое, — ворвалась в комнату Светлана.

— Верни, и пусть доставят брют.

— Но столько мороки! Да и времени нет!

— Я сказала — верни, и пусть доставят брют.

— Хорошо!

Все взгляды были обращены на Марину и Оскара, они стояли около входа и встречали гостей. Позади них Иван разговаривал с Ниной Васильевной, он был одет в чёрный костюм, она в малиновое платье с плиссированным воротником и рукавами. Они потягивали шампанское и радовались той возбуждённой радостью, которую испытывают родственники.

— Ты видел, в приборную новые весы привезли?

— Наконец-то.

— Обещали ещё и хроматограф купить.

К ним подскочила Ирма и Ира. Ведущая, как меч, вытащила свой микрофон.

— Как, по вашему мнению, пройдёт показ? — спросила Ирина.

— Думаю, что отлично, — ответил Иван.

— Как ваша жена придумывает модели?

— Она о них только и думает. Это Нина Васильевна — мама Оскара.

— А-а-а, правда, что ваш сын гомосексуалист?

Нина Васильевна поперхнулась шампанским.

— Вы лучше у него спросите, — вмешался Иван.

Ирма куда-то потащила Ирину.

— Так Жариковский приехал, — на ходу шептала она.

На пороге действительно стоял Жариковский. Его тут же облепили фотовспышки, а хорошенькие женщины приняли самый скучающий вид. Жариковский оглядел присутствующих дам и пошёл по направлению к Марине, она отвернулась, ей совсем не хотелось быть светской, но скандальный политик, благополучно миновав её, был схвачен драматургом Самнумба, который как гриб-паразит, вцепился политику в руку. Они стали разговаривать и, судя по тому, что время от времени вскипали слова — президент, депутат, наши интересы, — обсуждали они что-то политическое. Самнумб — гладковыбритый, лысый человек, жадно вырывал из груди Жариковского слова, тот, широко растопырив ноздри и ноги, сопротивлялся, но тщетно. Навсегда разуверовавши в гуманность искусства, Жариковский собрался с духом и оттолкнул от себя Самнумба, который, натянув на лицо лысину и утопив маленькие глаза в складках лба, притаился, поджидая новую жертву.

Марина выпила ещё глоток шампанского, по телу приятно пробежали воздушные пузырьки. Она повернула голову к Жариковскому и замерла — он был бледен и с почтением подавал стул старой актрисе, на её плече горела бриллиантовая звезда. Женщина кивнула головой и подписала Жариковскому открытку, на которой она в молодости танцевала танго с красивым молодым артистом, он стоял рядом согбенным стариком и смущённо смотрела на депутата. Тот поклонился и отошёл, а старик с открытки принёс ей бокал вина.

В зал вошёл Марат Георгиевич, он нёс букет роз.

— Здравствуй, моя королева!

Марина обернулась на Ивана, вроде бы он ничего не услышал. Толпа журналистов забеспокоилась фотовспышками, яркие блики побежали по поверхности этого людского моря. Художник, пьянея от успеха, чуть было не завалился на рояль, за которым сидела приятная старушенция в платье с кринолином и мастерски играла Шопена.

Следом за ним появился Иосиф Борисович, он тоже нёс букет роз, как две капли воды похожий на букет Марата Георгиевича. В глазах Иосифа Борисовича горел успех и обладание шестой частью мировой суши. Он шёл важно, и из-под его ног, словно из-под копыт Конька-Горбунка, сыпались искры. Он наклонился и пощекотал усами руку Марины.

— Ну что, как тебе этот зоопарк? — влился в её ухо голос Ирмы.

— Отлично.

— Ты посмотри, сколько звёзд! Знаешь, Марина, я вот именитый журналист, а свои тексты пишу за полчаса и не получаю от этого никакого удовольствия. И вообще мне кажется, что лучшую себя я отдаю жизни. Тут я самый остроумный и обворожительный собеседник, какой только может быть. Ой, смотри, кто пришёл. Я должна…

Ирма оторвалась от Марины и побежала по направлению к старухе, одетой в парик блондинки, дымящей в скошенном рту заткнутой в мундштук сигаретой.

Марина посмотрела на бокал с шампанским и поняла, что она чувствует себя опавшим листом, прибившимся к краю лужи. Она обвела взглядом зал, увидела пожилую актрису, она шла прямо, с достоинством неся прожитые годы. Её седые волосы стояли над головой серебристым нимбом, что придавало ей некоторое сходство с инопланетным жителем, в её медленных, вдумчивых глазах продолжал гореть интерес к жизни.

— Вы не могли бы передать мне шампанского. Это единственный напиток, который не старит, — сказала она, подойдя к Марине.

— С удовольствием!

— Такая молодая, красивая женщина и грустит. Выпейте шампанского, выпейте.

Марина сделала глоток, актриса взяла её за руку и подвела к зеркалу.

— Посмотрите, вы так прекрасны и женственны. Зачем хмуриться! Бойтесь своих желаний, они сбываются! И имейте мужество приручить их. Жизнь такая, какой мы её себе представляем! Если нет страха, человек способен и имеет право на любой отчаянный поступок. Не бойтесь!

Марина прижалась щекой к её руке и поцеловала.

— Вы меня ставите в неудобное положение. Женщина не может целовать руку другой женщине. Женщина должна только благосклонно смотреть, и всё. Вас ждёт судьба, которой вы не ждёте. Через неделю я умру, но я не боюсь. В мире есть баланс, и когда люди талантливые и добрые расслабляются, то зло побеждает, и Бог очень расстраивается, что создал нас.

Вдруг погас свет, сердце Марины заколотилось, рука, поддерживающая её, исчезла, и она осталась один на один со своим волнением. Кто-то хорошенько пнул её — это была Ирма, протискивающаяся к своему месту.

На сцену вышла пани Вроня, одетая в мужской костюм, около неё бежали две дворняги. Одна из них остановилась, понюхала, присела, чтобы справить нужду. Пани Вроня презрительно посмотрела на замерший в ожидании зал и даже не подумал дёрнуться. Собака, справив нужду, затрусила вслед за своей хозяйкой, которая по-королевски несла себя людям. Зрители какое-то время сомневались, а потом взорвались аплодисментами. Марина облегчённо вздохнула.

Следом появилась Наташа, она была одета в платье для беременных. С утра у неё болел живот, и Марина боялась, что от волнения у неё начнутся схватки. Но девушка, докатившись до конца сцены, повернула обратно и скрылась за кулисы, так и не одарив мир ещё одним человеком.

Потом показалась толстая, жующая бутерброд Зина, и наконец двинулись бесконечным строем манекенщицы. Они шли женственно и улыбались, и за их спинами на киноэкране распускались цветы, а живые благоухали в зале, где играл рояль и люди сидели притихшие и смотрели на красоту…

Марина вышла из здания. По улице, залитой туманом, проплыла лошадь — большая, красивая, с длинной фатой вместо гривы. Ветер выхватил лицо старика, он сидел около входа и играл на аккордеоне. Уткнувшись своим взглядом вдаль, он тихо сказал:

— Пусть к твоим ногам падёт всё золото мира!

Течение тумана поменялось, Марина, пошатнувшись, почувствовала, что ещё чуть-чуть, и она рухнет. Туман унёс старика, рядом прошёл дворник, шурша своей метлой и сгребая в кучи остатки зимы. Раздался смех, он был так противен и навязчив, что Марине пришлось обернуться, около входа толкалась модная молодёжь, не попавшая в зал. Ветер гнал обрывки разговоров, и дворник подхватывал их метлой, сметал в лопату и выкидывал в мусорный бак. Он ворчал себе под нос: «На мелководье не плавает крупная рыба». Марина грустно улыбнулась и замерла, боясь потонуть.

Вдруг всё стало синим, синим и холодным, как крыло африканской бабочки. Марина крикнула — никто не ответил, она топнула ногой, земля не отозвалась эхом. Она посмотрела в небо, оно было синее и пустое. Она обернулась назад, ничего не было видно — ни фонарных столбов, ни машин, ни модной молодёжи. Она захотела побежать, но земля осталась стоять на месте, закололо сердце, но тут же прошло. Синева продолжала разливаться, через неё начали проступать очертания домов, постепенно всё становилось конкретным, но отчуждённым. Марина завертела головой в надежде найти хоть какой-нибудь клочок, отблеск другого цвета.

И вдруг загорелась звезда, потом другая, третья, они раскрашивали московское небо. Оно качалось над людьми, растягивая улыбку, откуда-то вынырнула морда лошади. Марина погладила её, та улыбнулась своей бархатной мордой. Марина ещё раз погладила и вдруг ощутила теплоту этого старого материала, он льнул к рукам и торговался с сердцем. Синий бархат — хорош для вечернего платья и для халата, даже для пальто…

Раздалось бибиканье, Марина ещё раз огладила холку лошади и пошла к машине, в которой сидел Иван. Лошадь заржала им вслед…

2001–2002 гг.