1

В начале декабря мороз неожиданно спал, и начались метели. Взлетно-посадочную полосу и вертолетную площадку занесло сугробами; от заносов не спасали ни стоявший плотной стеной со всех четырех сторон аэродрома вековой сосновый лес, ни крепкий, дующий вдоль полосы ветер, который, казалось бы, должен был до грунта вымести летное поле. Ветер был такой, что люди передвигались осторожно, держась за строения, заборы, телеграфные столбы, за всякий прочно установленный на земле предмет, держась, как альпинисты, друг за друга; старались не появляться на открытом пространстве и вообще без необходимости не покидать тесноватого, но теплого и уютного зала ожидания.

Заброшенные в этот таежный аэропорт транзитные пассажиры тоскливо наблюдали из окон за работой снегоуборочных машин, вздымавших плотные снежные вихри, тут же вновь прибиваемые к земле, отчего вся деятельность по расчистке аэродрома представлялась совершенно нелепой. Всеобщее внимание привлек Ан-2, который сорвало со швартов и протащило метров пятьдесят по полосе задом наперед; к счастью, ничего не повредилось; самолет отбуксировали на прежнее место и закрепили. Оживление, наступившее вследствие этого события, было столь велико, что пассажиры поначалу не заметили, как стих ветер. И лишь когда механики по одному и по двое потянулись к машинам с зачехленными двигателями, а пилоты с одинаковыми черными портфелями засновали по служебному коридору из кабинета в кабинет, — тогда лишь пассажиры осознали, что порт открыт, и бросились к кассам. Но еще неизвестно было, принимают ли северные порты, и кассирши за стеклами неприступно молчали.

Из всей пассажирской массы, хотя и достаточно разношерстной, но в то же время в чем-то внутренне и однородной, одинаково уставшей от трехдневного ожидания погоды и спешащей выбраться поскорее из промежуточного порта, — один, по крайней мере, выглядел и вел себя довольно странно, и если б кто-то присмотрелся к нему, то мог бы заметить, что и подозрительно. В сущности, трудно было даже и назвать его пассажиром. В окружении люден, одетых в дубленые полушубки и унты, особенно бросались в глаза его легкая, потрескавшаяся на морозе болоньевая курточка; потертая, рыбьего меха, шапчонка и заскорузлые кирзовые сапоги; у него не было даже рукавиц. Большую часть времени он сидел в углу, у горячей голландской печи, ни с кем не заговаривая и ничем, казалось, не интересуясь, кроме разве что узкой дверью в служебном коридоре с табличкой «МИЛИЦИЯ»; но эта дверь все три дня была надежно заперта на большой амбарный замок.

И только когда началась сутолока у касс, странно выглядевший человек, не выходя из своего угла, поинтересовался у подошедшей подложить дров истопницы:

— Не в курсе дела, мать?.. Вылеты будут?

— Дак тебе куда лететь-то?

— На Имятуй.

— На Имятуй? Ты че же сидишь-то! На Имятуй вон вертолетка идет, «восьмерка»… вон с того краю стоит на площадке… Рыбак ли, че ли?

— Не, — немного замявшись, ответил странно выглядевший человек. — От бригады отбился…

Он вышел из угла и, втянув голову в плечи, неуверенной походкой направился к двери, ведущей на перрон. Истопница в летной куртке покачала головой: «До чего допился мужик! Стыд и срам!»

Человек меж тем, ежась в своей болоньевой курточке и все так же втянув голову в плечи, шел вдоль кромки летного поля к вертолетной площадке. Он хорошо понимал, что теперь, на открытом месте, хорошо виден и из застекленной рубки руководителя полетов, и из открытых ворот ангаров, и из кабин заправщиков и снегоочистителей, и из окон вокзала, и хотя, судя по всему, никому до него дела не было, невольно сжимался и все глубже втягивал голову в плечи: впрочем, и от холода тоже. Он успокоился лишь тогда, когда зашел за неуклюжую тушу вертолета, укрывшую его от основных портовских сооружений. Тут он поднял голову и вздрогнул от неожиданности: у переднего фонаря Ми-8 стояли трое. Все они были в тяжелых, крытых чертовой кожей собачьих полушубках и в собачьих же унтах. Человек в болоньевой курточке выглядел рядом с ними и вовсе жалко.

— Здравствуйте… граждане, — хрипло поздоровался он, тронув рукой простуженное горло. Трое кивнули. — Я хотел узнать: на Имятуй, часом, не вы летите?

Вертолетчики помолчали, подозрительно разглядывая незнакомца.

— Мы, — ответил, наконец, один из них, должно быть, командир. — А ты что, тоже летишь, что ли?

— Я-то?.. — растерялся человек, не ожидавший столь благоприятного оборота в разговоре и в волнении захрипевший еще сильнее. — Я-то лечу!.. Я там, видите какое дело, в бригаде! А тут отбился… Я там у Лебедева рыбачу! А тут и получилось… У меня и баба там, поварихой…

Трое переглянулись.

— Верно говорю, граждане! — заторопился незнакомец. — Баба у меня там! Лизаветой звать! Поварихой у Лебедева!..

Вертолетчики вновь переглянулись.

— Н-да, — сказал один из них. — А говорил, никто больше не полетит…

— Кто? — испугался незнакомец. — Кто говорил-то?

— Вот так всегда и выходит… — продолжал тот же вертолетчик.

— Да как же это, граждане! Да я же!..

Но вертолетчики уже не слушали его.

— Нет, вы только гляньте, Михаил Павлович! — возмущенно заметил самый молодой из них, обращаясь, должно быть, к командиру.

Все трое уставились куда-то за спину человека в болоньевой курточке. Он тоже туда посмотрел, и то, что он увидел, заставило его побледнеть. К вертолету, развернувшись у кромки летного поля, сдавал задним бортом тяжелый трехосный грузовик, в кузове которого, подавая команды шоферу, стоял бригадир рыбаков гослова, промышлявших на озере Имятуй. Это и был сам Лебедев.

— Да, действительно! — сказал командир. — Это ни на что не похоже, черт возьми!

— Михал Палыч! — закричал с грузовика бригадир. — Ну, тут малость совсем! Ну, запчастей я маленько напихал по карманам!..

Командир покачал головой:

— По карманам напихал, а машину задом сдаешь!

— Ну, войди в положение, Михал Палыч! Гвоздей тут пару ящичков кинул…

— Нет, — сказал командир. — Никаких гвоздей. И так загрузились под завязку… Да ты еще и человека берешь! А говорил, никто, кроме тебя, не полетит!

— Какого человека? — удивился бригадир. — Что ты? Один я лечу, я же сказал! У меня вся бригада на озере…

— Как? — Командир огляделся. — А где этот?..

— Кто?

— Да вот тут ходил. Говорит, что из твоей бригады… Еще сказал, что жена его поварихой у тебя работает…

— Генка Калабин? — удивился бригадир. — Чушь! — сказал он, подумав. — Сидит он у нее. Весной ему, что ли, выходить… Да где он сам-то?

Командир и два других вертолетчика снова огляделись.

— Да что за черт! — сказал самый молодой из них. — Как сквозь землю провалился!..

 

2

— Садитесь, — предложил Проводников, кивком указывая на кресло. Редозубов сел и выжидательно посмотрел на замполита. — Что же, очень рад, — продолжал тот, — искренне рад за вас. Когда свадьба?

— Свадьбы не будет, — ответил Редозубов.

Проводников улыбнулся:

— Из принципиальных соображений?

— Никак нет. Просто… есть причины, товарищ капитан.

— Ясно, — сказал Проводников, хотя ничего ясно еще не было. Он встал из-за стола и подошел к окну. На той стороне улицы допризывники расчищали подходы к райвоенкомату. Снегу в этом году было много. Палисадник расположенной слева от военкомата гостиницы «Тайга» был засыпан доверху, вровень с высоким штакетником. Проводников молча тронул ладонью горячую батарею отопления и вернулся к столу. — Кто она по профессии? — спросил он.

— Медсестра. Работает в хирургии железнодорожной больницы.

— Так. А где думаете жить?

— У меня. У нас с мамой, — поправился Редозубов. — Квартира от отца еще…

— Ясно, — кивнул Проводников. — Мать не против?

— Нет. У нас две комнаты.

— Я имею в виду: вообще.

— И вообще не против, — ответил Редозубов. — Мама у меня хорошая, — добавил он, казалось, без всякой логики, но замполит знал, почему это было сказано. Мать Редозубова была против того, чтобы сын служил в милиции, это было известно замполиту, и его вопрос был, очевидно, истолкован молодым сотрудником как какое-то предубеждение против его матери.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь, — сказал Проводников. — И спросил лишь потому, что бывают различные обстоятельства… Впрочем, это хорошо, что мать — за. Хорошо, когда так начинается. А как невеста относится к вашей службе?

Редозубов усмехнулся:

— Считает, что опасная работа.

— Что ж, — сказал Проводников. — В этом она, пожалуй, не так уж далека от истины. Вы-то как думаете?

Редозубов пожал плечами:

— Думаю, не опасней, чем, скажем, работа на лесовозе. И вообще… в лесу…

— Возможно, — сказал замполит. — Впрочем, главная опасность подстерегает не нас, а наших жен… Не всегда мы можем уделить им столько внимания, сколько хотелось бы. Вот здесь нужно хорошо все обдумать… Когда у вас регистрация?

— В пятницу.

— Н-да… А ведь вы после Нового года уезжаете на курсы первоначальной подготовки.

— Я это знаю, товарищ капитан.

— Что же получается? Только поженились — и сразу… Может быть, лучше уж после курсов? Да и подумаете еще эти несколько месяцев…

— Не могу, товарищ капитан.

— Не понял. Что — не можете?

— Не могу откладывать с регистрацией. Именно потому, что уезжаю.

— Что-то все это слишком сложно, — сказал Проводников. — Я бы хотел встретиться с вашей невестой.

Редозубов смутился.

— Сейчас? — спросил он.

— А что, это возможно прямо сейчас? — удивился замполит.

— Так точно… Она… она в коридоре, товарищ капитан…

— Что же вы сразу вместе не вошли! — рассердился Проводников, вставая из-за стола. — Держите девушку в коридоре… Прошу! Входите, — сказал он, распахивая дверь.

Теперь все встало на место. При одном взгляде на невесту сразу прояснилась и причина смущения Редозубова, и его желание поскорее, до отъезда, оформить брак, и даже отказ от свадьбы. Невеста понравилась замполиту: очень миловидная, высокая, под стать стажеру, в свободном темно-синем платье на короткой кокетке (так называемый фасон «маленькая мама»), не скрывавшем, однако, значительно располневшей талии.

— Присаживайтесь, — поздоровавшись, сказал замполит. Разумеется, теперь неуместны были бы советы о необходимости подумать, взвесить и т. д. — Что ж… очень рад за вас… Значит, как я понял, с жильем у вас обстоит благополучно.

— Да, — краснея и не глядя на Редозубова, ответила невеста. — Мы будем жить у него… у его мамы! — быстро поправилась она. — Его мама… очень хорошая.

— Да, конечно, — поспешно согласился Проводников. Его непременно хотели убедить сегодня в том, что у стажера очень хорошая мама, хотя замполит не только не давал повода подумать, что он сомневается в этом, но и действительно в этом не сомневался. — Я просто хотел увидеться с вами… несколько пояснить… Жизнь у вас будет, прямо говоря, не совсем обычная… Вечные отлучки мужа, порой надолго… Вот и сейчас… — хотел он сказать, что вскоре Редозубову предстоит отлучка на курсы в Елабугу, но в это время зазвонил внутренний телефон. — Слушаю, — сказал Проводников, сняв трубку.

— Валерий Романович, — услышал он голос Шабалина. — Редозубов у вас?

— Да.

— Прикажите ему, пожалуйста, немедленно спуститься в дежурную часть.

— А что случилось?

— Крупная кража мехов с пушной базы госпромхоза. Я еду на место и беру его с собой.

— Хорошо, — сказал Проводников и положил трубку. — Вот и сейчас, — продолжал он ровным голосом, обращаясь к невесте Редозубова, — вашему… мужу придется оставить нас и отправиться на происшествие…

 

3

Пушная база государственного промыслового хозяйства располагалась на южной оконечности поселка. Сюда не достигали ни стук тяжелых составов от железной дороги, ни дизельный рев идущих с востока лесовозов, ни глухой лязг механизмов нижнего склада. Здоровый шум соснового бора надежно поглощал визг пилорам и грохот турбин Як-40 со стороны порта.

Духом туземной кооперации, торгово-заготовительных факторий веяло от этого широкостенного, рубленного из сосны дома, стоявшего в глубине двора за двухэтажным зданием конторы госпромхоза. Худощавый товаровед лет сорока в подшитых кожей пимах и в овчинной безрукавке провел оперативную группу и прокурора в просторное помещение, разделенное дощатой перегородкой на две половины.

В первой из них, справа от входа, стоял большой деревянный барабан для откатки шкурок, слева — длинный, во всю стену, некрашеный стол, на котором была укреплена швейная машинка Подольского завода и лежали две штуки белой упаковочной ткани. За дощатой перегородкой была сортировочная.

Там-то, на некрашеном, хорошо проструганном полу и высилась эта гора мягкого золота — более тысячи серебристо-черных лисиц, значительную часть которых ждали на международном аукционе в Ленинграде: госпромхоз поставлял шкурки экспортных кондиций. Промысловый запах мездры наполнял помещение.

Там же, в сортировочной, в небольших прямоугольных ячейках, расположенных вдоль стен, лежали сотни или даже тысячи шкурок белки, ондатры, нутрии… Такого изобилия пушнины Редозубов никогда прежде не видел.

В полутемном помещении сортировочной лисицы выглядели особенно роскошными. Товаровед включил висевшую над широким столом лампу дневного света и небрежно, почти не глядя, выхватил из кучи на полу четыре шкурки. Ловко встряхнул их, отчего благородный волнистый мех засверкал, как старинное серебро, и разложил на столе. Всем присутствующим при осмотре шкурки показались совершенно одинаковыми. Однако, как пояснил товаровед, все четыре различались по цвету, по сорту, по степени серебристости, по дефектам и, следовательно, по цене.

Из кучи было похищено сорок две шкурки.

— Значит, какие шкурки… вы сказать не можете? — спросил прокурор.

— Нет, молодой человек, — ответил товаровед. Прокурор был моложе его лет на пять, но товаровед выглядел значительно старше своих сорока, и его обращение к прокурору никого не удивило, — Эти я еще не сортировал… Но в основном, как можно заметить, здесь шкурки первого-второго цвета, то есть самые дорогие… А сортность у нас всегда высокая.

Прокурор еще раз неприязненно вгляделся в коробку окна с проломленной рамой и сорванной решеткой, затем посмотрел на двух симпатичных белых кошек, умывавшихся у печки, где стояло и блюдце с молоком. Кошки перестали умываться и тоже посмотрели на прокурора. Да, они видели преступников, но, к сожалению, ничем помочь не могут, это уж дело людей — стеречь добро от преступников. С кошек достаточно и того, что стерегут шкурки от мышей, с обязанностями справляются.

— Этот замок осмотрели? — спросил прокурор, обращаясь к следователям — своему и милицейскому — и указывая на обитую железом дверь, ведущую в чуланчик, занимавший один из углов сортировочной. Следователи подтвердили, что замок осмотрен. — А вы что скажете? — повернулся прокурор к эксперту Шлыкову, упаковывавшему уже свой чемодан.

— Здесь ничего не трогали, Борис Васильевич. «Пальцев», во всяком случае, нет.

— Откройте, — приказал прокурор.

В чуланчике был небольшой склад: малокалиберные винтовки, два карабина, пуледробовые ружья; несколько ящиков с патронами. На гвоздях висели связки капканов.

— Здесь все цело, — подтвердил товаровед.

Прокурор вернулся в упаковочное отделение и подозвал товароведа. Тот прошел в пустой угол за барабаном и еще раз указал, где и как со вчерашнего вечера стояли готовые к отправке мешки со шкурками.

— Сколько всего? — нетерпеливо спросил прокурор.

— В одном двадцать пять, в остальных по тридцать. Да оттуда сорок две…

Прокурор наморщил лоб.

— Сто пятьдесят семь, — подсказал сзади Шабалин.

— Спасибо, — недовольно отозвался прокурор, — я уже вычислил. Ну что там собака? — повернулся он к Чиладзе. — Где проводник?

Чиладзе приоткрыл дверь и крикнул:

— Люшков!

Оставив на крыльце восточноевропейскую овчарку, сержант вошел в помещение и доложил, что собака проработала след лишь до зимника; после повторного занюхивания результат оказался тот же. Сержант посторонился, пропуская выходивших на улицу Шабалина и Редозубова.

— Как всегда… — пробормотал прокурор. — До зимника! — продолжал он с заметным раздражением, обращаясь к Чиладзе. — До зимника я сам вам его проработаю: следы видны без всякой собаки! Зачем же вы ее держите?

Чиладзе вздохнул:

— По штату положено.

— Вот разве что… А ведь запах какой, запах! — воскликнул прокурор, шумно втягивая носом воздух. — Хоть на куски режь и в газету заворачивай! И ведь какие-то приборы давно придумали… Да такой запах год будет держаться!..

Остальные вслед за прокурором невольно принюхались. Сержант вздохнул и оглянулся на дверь, за которой сидела его собака — призер областных соревнований.

Прокурор был молод и горяч и не хотел верить, что такое огромное количество пушнины — полторы сотни шкурок, целая партия — могло исчезнуть, не оставив даже запаха на дороге. Его, впрочем, можно было понять.

Опергруппа прибыла на происшествие на оказавшейся под рукой машине вневедомственной охраны, за рулем которой был сам начальник отдела вневедомственной охраны лейтенант Албогачиев. Обычно хмурый и неразговорчивый, на сей раз он подал голос:

— А все наше узколобие. Хотя бы на период забоя можно было взять склад под сигнализацию… А теперь расхлебывай.

— Вот именно! — сказал прокурор.

— Бытует мнение, — продолжал Албогачиев, — что человек якобы надежней электронной защиты. И вот результат: сторож проспал всю ночь в конторе, а тут в это время… Да и в смысле расходов Вот давайте посмотрим: пятнадцатичасовой объект с двумя выходными днями при электронной защите обходится в 227 рублей 64 копейки в месяц, в год соответственно— в 2 тысячи рублей 86 копеек. А сторожевая охрана при том же пятнадцатичасовом объекте той же категории обходится уже в 692 рубля 92 копейки в месяц, в год соответственно…

— Товарищ Албогачиев, — прервал прокурор, — вам следовало изложить все это директору госпромхоза. Где он, кстати?

— Послали, — ответил Чиладзе. — Должен подъехать.

— Излагал и ему, — сказал Албогачиев. — Отказался. Я же говорю: бытует еще такое мнение. Сторожа даже нашего не взяли. А между тем и свой собственный сторож обходится едва ли дешевле нашего. Вот давайте посмотрим: для охраны пятнадцатичасового объекта с двумя выходными днями требуется три с половиной единицы сторожевой охраны. Оклад сторожа 75 рублей, с северными пятьдесят процентов и коэффициентом один к пяти получаем зарплату 150 рублей без учета спецодежды, в год соответственно…

На сей раз лейтенанта прервал телефонный звонок. Чиладзе снял трубку.

— Вас, — сказал он, протягивая ее прокурору. — Хозяйка.

«Хозяйкой» в поселке называли председателя райисполкома, энергичную и властную женщину, много сделавшую для района; ее уважали и даже любили, но в то же время и побаивались: за нерадивость и бездеятельность она взыскивала весьма строго.

— Слушаю, Антонина Григорьевна, — сказал прокурор. — К сожалению, ничего нового, кроме того, что доложил вам Волохин… Да, теперь, кажется, точно: более ста пятидесяти… Следствие будет вести прокуратура… Да, сознаю… Да, понимаю, Антонина Григорьевна… Да, конечно… Ясно… Понятно… Это действительно так, Антонина Григорьевна… Вы совершенно правы… Ясно… Спасибо… Конечно, постараемся… До свидания.

Он положил трубку и сказал:

— Началось…

 

4

Для правовой, юридической квалификации случившегося отнюдь не безразлично, каким способом совершено то или иное хищение: например, путем кражи, грабежа или разбойного нападения. В зависимости от способа за хищение одного и того же чемодана карательные санкции могут колебаться в больших пределах. Именно способ, наряду с учетом личности преступника, играет ведущую роль при назначении наказания.

Однако существуют преступные деяния, когда даже способ теряет свое определяющее значение при квалификации преступления, и на первое место выходит размер похищенного. Таким признается хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах, и именно такое хищение и произошло на пушной базе госпромхоза.

Старшему следователю прокуратуры Ларисе Васильевне Чистовой эти прописные истины были хорошо известны; однако из короткого вступительного слова прокурора перед началом расследования, а также из бесед с некоторыми другими должностными лицами выявились обстоятельства, перед которыми даже и размер похищенного выглядел делом второстепенным. Окончательно это выяснилось при допросе директора госпромхоза.

Директор госпромхоза даже и внешне выглядел личностью незаурядной. Очень солидный, хорошо сохранившийся мужчина, в сшитом у отличного мастера костюме, знающий себе цену, но без тени превосходства перед молодым следователем, — он сразу располагал к себе. При расследовании сложных дел такие люди — истинная находка для следователя. Мало сказать, что это был крупный специалист своего дела; очень часто подобные специалисты только и заняты тем, чтобы выявить некомпетентность следователя, его неосведомленность в том или ином вопросе; им почему-то кажется, что если следователь не получил медицинского или технического образования, то и не сможет разобраться, был ли криминал в действиях врача и совершил ли преступление инженер по технике безопасности Директор госпромхоза и отдаленно не напоминал такого специалиста. Он терпеливо, заинтересованно и, главное, доброжелательно, искренне желая помочь следователю и веря в него, разъяснял Чистовой все, что касается его отрасли: при этом он обнаружил замечательный дар излагать специальные предметы ясно, доступным языком, но в то же время без упрощения и исчерпывающе.

Была в нем и еще одна, чрезвычайно привлекавшая следователя, черта. Как законный представитель истцовой организации, он был объективен в своих попытках помочь следователю установить ущерб, понесенный госпромхозом. Юристы, имеющие дело с гражданскими истцами, могут по достоинству оценить эту черту. В данном же случае объективность директора оказалась качеством особенно важным, так как установить ущерб было делом отнюдь не простым.

На отдельные виды продукции, в том числе и на меха, существует, как известно, несколько цен: себестоимость, закупочная или заготовительная, реализационная, государственная розничная, рыночная и т. д. Разрыв между ними бывает порой столь значителен, что может привести к разной квалификации одного и того же хищения. В связи с этим в постановлении от 11 июня 1972 года Верховный Суд СССР разъяснил, что стоимость похищенного следует определять по наиболее стабильным государственным розничным ценам.

Однако именно директор обратил внимание следователя на то, что меха, украденные с базы, розничной цены, собственно, еще не имели, так как похищены не из магазина и не со склада торговой организации, а лишь пройдя первичную обработку; те же, что были в куче — 42 шкурки, — не успели даже пройти сортировку. Директор предлагал определить ущерб по средней реализационной цене с тридцатипятипроцентной надбавкой, которую выплачивал госпромхозу за каждую шкурку Омский пушно-меховой холодильник.

Чистова удивилась. Обычно истцы изыскивают возможность оценить похищенное как можно дороже, и в данном случае это можно попытаться сделать с помощью государственной розничной цены, тем более, что есть разъяснение Верховного Суда.

Директор же в заключение сказал:

— Да и то, должен вам признаться, Лариса Васильевна, вряд ли это будет достаточно объективной оценкой. Это ведь наша сортировка, а что еще сказал бы приемщик Омского холодильника…

Чистова положила ручку и, раздвинув на две половины низкую челку, спросила:

— А что, бывают существенные разногласия?

— Еще бы! Конечно. Разумеется, и мы, и Омский холодильник руководствуемся ГОСТами, но ведь способ определения достоинства шкурки один — органолептика, то есть на глаз да на ощупь. В этом смысле мы ни на шаг не опередили купцов времен Ермака. Естественно, на этой основе возможны и возникают разногласия, споры…

— А если вы не приходите к соглашению с Омским холодильником?

— В этом случае вызываем государственного арбитра. Его сортировка окончательна и обжалованию не подлежит.

Я понимаю, почему вы это спросили. Конечно, если бы меха лежали уже у вас в кабинете, мы пригласили бы специалиста со стороны, и, думаю, он достаточно объективно оценил бы их. К сожалению… Кстати, должен вам заметить, что меха необходимо разыскать в кратчайший… наикратчайший срок…

Чистова вскинула тонкие подкрашенные брови.

— Нет-нет, вы меня, видимо, неправильно поняли, Лариса Васильевна, — предупредил реплику следователя директор. — Я отлично понимаю, что милиция и вы заинтересованы в этом не меньше меня. Я просто хочу разъяснить одну особенность. Если бы это было золото или, предположим, деньги, пусть бы они лежали себе в укромном уголке и месяц, и два, и сколько угодно, пока вы их не найдете. Но меха!.. Достаточно им побыть в сыром подвале, подполе, просто в хорошо отапливаемом помещении— и мы утратим их навсегда, даже если найдем. Вот почему я заостряю на этом ваше внимание.

Чистова кивнула:

— Вы совершенно правы. A-а… как они должны храниться? Ну, у вас как хранятся?

— У нас они хранятся… вы видели. Но дело в том, что у нас они не лежат. Мы их сортируем, пакуем и немедленно отправляем. В период забоя и сортировки у нас нет ни выходных, ни праздников. А там — при длительном хранении— в специальных холодильниках. Само название — Омский пушно-меховой холодильник — достаточно красноречиво…

— А если они сейчас в сарае каком-нибудь, на морозе?

— В принципе, ничего страшного… если нет мышей и прочих грызунов.

Чистова вздохнула:

— Деликатный товар.

Помолчали. Чистова вновь поправила челку и взяла ручку.

— Ну хорошо. Если мы оценим их по средней реализационной цене… сколько это будет?

— Много, — сказал директор. — Очень много, Лариса Васильевна. Для нас, по крайней мере… Мы представим вам все необходимые документы, а пока давайте попробуем прикинуть хотя бы на глазок.

Не заглядывая ни в блокнот, ни в какую-либо бумажку, директор стал приводить цифры. Цифры были с десятыми и сотыми долями процентов, с рублями и копейками, за несколько истекших лет и отдельно по партиям, отправленным в разное время на Омский холодильник. Но странное дело! Следователи и сотрудники ОБХСС знают, как нелегко бывает за частоколом цифр и шлейфом бесчисленных документов разглядеть суть дела или хотя бы подвести какой-то итог. Здесь же, в изложении директора, вырисовывалась четкая картина.

Закупочная цена нормальной шкурки первого цвета и первой группы серебристости составляет 192 рубля 50 копеек.

С тридцатипятипроцентной надбавкой, которую выплачивает Омский холодильник, около 260 рублей.

Закупочная цена первой группы второго цвета без надбавки— 154 руб., третьего цвета— 125 руб. С надбавкой соответственно — 208 и около 170 руб.

Шкурок первого цвета в партии, как правило (по данным за несколько истекших лет), 15–17 процентов; второго цвета — 67–70 процентов. При этом первая группа серебристости составляет обычно 93–95 процентов от всех шкурок…

— Скажите, — перебила его Чистова, — а какого цвета и… какой группы серебристости моя лисица?

Директор, мельком взглянув на вешалку, где рядом с его югославской дубленкой висело пальто следователя, ответил:

— Вы меня извините, Лариса Васильевна, но у вас бурая лиса, то есть самая последняя. У нас таких почти не бывает — так, одна-две за весь забой. К тому же она у вас с большим дефектом… Однако, — он улыбнулся, — это дело поправимое. Найдите меха — и я лично преподнесу вам самую что ни на есть наилучшую!.. Нет-нет, не возражайте. Я понимаю — где нахожусь. Оформим вполне законно, через КБО. Мы премируем шкурками наших лучших звероводов, почему же мы не выделим лисицу следователю, который спас нас от разора! Я и товарищу Шабалину пообещал норковую шапку. Да мне сам министр ничего не скажет!

Ваш министр, может быть, и не скажет, а нам Генеральный прокурор найдет что сказать. Да и милицию их министр по головке не погладит…

— Лариса Васильевна! — развел руками директор. — Впрочем, позвольте — я продолжу…

Далее, со слов директора, картина ущерба вырисовывалась следующим образом.

Учитывая сорт, цвет, степень серебристости, а также процентный состав этих показателей за несколько лет по отчетам Омского холодильника, средняя реализационная цена одной шкурки составила около 140 рублей, а с надбавкой— около 190 рублей.

С базы похищено 157 шкурок. Таким образом, считая по средней реализационной цене, сумму ущерба следует определить около 30 тысяч рублей.

Общий ежегодный выход шкурок лисицы составляет, примерно, 270 тысяч рублей Следовательно, воры похитили более десятой части всей клеточной пушнины. Удельный же вес звероводства составляет треть выхода всей товарной продукции хозяйства.

Вывод напрашивался сам: госпромхозу нанесен значительный ущерб. Но даже и в абсолютном исчислении, как понимала Чистова, кражу следовало квалифицировать как хищение в особо крупных размерах. За совершение этого преступления статья 93-прим УК РСФСР предусматривает наказание в виде лишения свободы сроком до 15 лет, а при отягчающих обстоятельствах может быть назначена высшая мера…

— Мы не нефтяники, не газовики и не лесорубы, — сказал директор. — Для нас двадцать восемь тысяч — это деньги. Мы сейчас много строим, два жилых дома заложили. В следующем году собираемся открывать новую ферму. Поверьте, считаем каждую копейку. Это ведь только так кажется: сдали пушнину — получили триста тысяч… А в этом году себестоимость одной шкурки составила 154 рубля 31 копейку… Да, не удивляйтесь, Лариса Васильевна, именно такие деньги нужно затратить, чтобы получить одну шкурку. Заметьте: если бы Омский холодильник не платил надбавку, мы в этом году остались бы в накладе. И это несмотря на очень высокую закупочную цену!

Директор помолчал.

— И все же, — сказал он, — я должен со всей ответственностью заявить, что… отнюдь не материальный ущерб составляет главное зло этой преступной акции.

— Вы имеете в виду моральную сторону преступления?

— О нет! При чем тут мораль? Каждый знает, что воровать нехорошо, а если вы придаете этому еще какую-то сложность, то мне это безразлично. Я имею в виду нечто гораздо более определенное, а именно: национальную политику нашего государства среди малых народов Севера.

Заметьте: подавляющее большинство наших звероводов, охотников, рабочих госпромхоза — люди местных коренных национальностей. Вдумайтесь: ханты и манси занимаются клеточным звероводством! Каждый день с утра уходят на работу! А вы знаете, как звучит по-хантыйски слово «работать»? Ропитты! Вслушайтесь: это же русское слово! «Я пошел на работу» — ранее эта фраза прозвучала бы для ханты чистой бессмыслицей. Он мог рыбачить, добывать белку, выдалбливать лодку, все что угодно… так сказать, вся жизнь в тяжелейшем труде, но без работы. И вот то, что сегодня ханты может сказать: «Я пошел на работу», — является важнейшим, если не самым важным завоеванием Советской власти на Севере. У нас есть и охотники, и рыбаки в госпромхозе. Мы их всячески поддерживаем. Омский холодильник, кстати, за дикую пушнину платит пятидесятипроцентную надбавку, а не тридцатипятипроцентную, как за клеточную. Но вы знаете, Лариса Васильевна, несмотря на современные орудия труда, технику, на все эти «Спидолы» и прочие удобства, охота — тяжкий труд. А главное — целиком зависит от милостей природы. Не было кедрового ореха в прошлом году — неурожай— в этом году нет белки. А вот клеточное звероводство ни от какой природы не зависит. Только от нас! Это единственная перспективная отрасль в нашем промысловом хозяйстве, если заглянуть даже в обозримое будущее. И вот именно эта отрасль, которую мы собираемся всемерно развивать, пострадала от кражи. С этим мириться нельзя.

Закончив монолог, директор неловко извлек из кармана пиджака носовой платок и, перехватив его в правую руку, утер со лба пот. Лишь теперь Чистова заметила, что левая кисть его руки не разгибается, имея, как говорят невропатологи, вид «когтистой лапы».

— Простите… это у вас с войны?..

— Да, с фронта, — ответил директор. — После ранения. Неврит локтевого нерва… Ну, а насчет сигнализации мы, конечно, крепко виноваты и вину признаем. Это уж наша русская беспечность… головотяпство…

Чистова вздохнула.

— Ну, хорошо, — сказала она. — Давайте теперь закончим формальную часть…

Она быстро заполнила лицевую страницу протокола: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, образование и специальность, место работы, должность и т. д., и, наконец, улыбаясь, словно понимая нелепость своего вопроса, спросила:

— Судимы?

И уже начав писать: «Не су…», вдруг услышала:

— Да. Судим.

Чистова удивленно взглянула на директора. Он назвал статью УК, по которой был осужден, но Чистовой эта статья того — военных лет — уголовного кодекса ни о чем не говорила, хотя она наморщила лоб, стараясь припомнить университетский курс по истории советского уголовного права.

Видите ли, — с трудом произнес директор, — это было давно, в конце войны… Я тогда вернулся с фронта по ранению и был назначен заведующим детским домом в Малой Кунде…

 

5

Редозубов не был посвящен во все тайны розыска. Его посылали то в одно, то в другое место, поручали кого-то найти и опросить, причем опросы, как правило, и отдаленно не касались кражи на пушной базе и вообще каких-либо мехов; чаще всего требовалось лишь установить, где был и что делал такой-то и такой-то в такое-то время, при этом не обязательно имелась в виду та ночь, когда похитили шкурки.

Были задания и посложнее, но и они выглядели случайными и эпизодическими и, конечно, не могли дать общего представления о полной картине розыска.

И все остальные — участковые и инспектора ОУР — тоже куда-то уходили и что-то делали; надолго исчез Костик, время от времени давая о себе знать телефонными звонками; и только Шабалин редко отлучался из своего длинного узкого кабинета, часами анализируя бесчисленные справки о проделанной работе и беседуя с различными людьми. Сюда огромным потоком стекалась информация, полного объема которой Редозубов не мог себе и вообразить, но догадывался, что розыск идет интенсивно и широким фронтом.

Так, вернувшись однажды с задания, он застал у Шабалина инспектора ОБХСС Падерина, комментировавшего список скорняков-любителей и иных граждан, так или иначе причастных (хотя бы и в прошлом) к выделке мехов и изготовлению изделий из них. В другой раз начальник паспортного стола капитан Филатова выкладывала Шабалину свои соображения по поводу жителей поселка, выехавших из района после происшествия на пушной базе госпромхоза.

Сюда же часто наведывалась следователь прокуратуры Чистова, о чем-то подолгу говорила с Шабалиным и, дав какие-то указания, уходила. Именно кабинет Шабалина стал центром и штабом розыска. Порой и Чистова допрашивала свидетелей не у себя в прокуратуре, а здесь, в этом неуютном и темноватом даже днем помещении.

…Возвращаясь как-то в отдел, Редозубов остановился возле книжного магазина и взглянул на часы. Шабалин приказал вернуться не позже пяти; сейчас было лишь начало пятого. Короткий зимний день подходил к концу, в окнах зажигался свет. Редозубов потопал о тротуар, стряхивая с унтов снег, и вошел в магазин.

— Здравствуйте! — первой поздоровалась продавщица, высокая худая девушка в очках и в замшевой безрукавке поверх вязаного платья. — Ой, как давно вас не было!..

— Работа… — смущенно пробормотал Редозубов.

— Да вы не волнуйтесь! — радостно продолжала продавщица. — Я вам все оставила! Сейчас принесу!

Она выбежала из-за прилавка, пересекла торговый зал и скользнула куда-то за портьеру. Только теперь, посмотрев в ту сторону, Редозубов увидел, что у витрины с технической литературой стоят два парня и листают какие-то книжки.

Книг в магазине было немного. Стеллажи с табличкой «Художественная литература» вообще были пусты, если не считать невзрачной серо-зеленой книжицы с броским названием «Самотлор» и двух-трех сборников неизвестных Редозубову поэтов.

Парни у полки с технической литературой негромко о чем-то переговаривались. Редозубов хотел подойти к ним поближе, но в это время из-за портьеры выбежала продавщица, таща перед собой стопу книг.

— Вот… посмотрите… я тут все откладывала, а вас нет и нет. Я уж испугалась… может, куда уехали… Вот, пожалуйста…

В магазине было тепло. Редозубов расстегнул полушубок и начал просматривать книги.

Парни разговаривали уже погромче, кажется, о чем-то спорили. Редозубов невольно прислушался, ибо речь шла о форсировке двигателя М-67. Он машинально отобрал две книги: «Доводка рабочего процесса автомобильных дизелей» и «Справочник технолога авторемонтного производства», а остальные, изданные массовым тиражом и рассчитанные в основном на любителей, сложил в аккуратную стопку.

Редозубов подошел ближе к парням. И тут он узнал одного из них, одетого в болгарскую дубленку, в шапку из выдры и в меховые полусапожки с заправленными в них штанинами.

Это был сын известнейшего в отрасли водителя лесовозного автомобиля, кавалера ордена Ленина (шел разговор, что не сегодня-завтра выйдет Указ о присвоении ему Героя), вообще замечательного человека, которого Редозубов хорошо знал.

Его сын — Игорь, который стоял сейчас у витрины с технической литературой, не раз заходил к отцу в гараж и, естественно, вряд ли запомнил рядового шофера, а затем контрольного механика Редозубова, но Редозубов запомнил его хорошо, да и вряд ли можно было забыть этого красивого высокого парня, всегда одетого по последней моде, ни в чем, видимо, не знавшего отказа у родителей.

Впрочем, сейчас важнее всего было то, что именно этот парень, как установил Костик, и бежал тогда от Редозубова из кабины роторного экскаватора…

…Лишь выйдя на улицу, Редозубов вспомнил, что собирался отказаться от отобранных книг и вообще предупредить продавщицу, что больше не будет покупать книг по автомобилям. В его новой службе эти книжки ни к чему…

Вдоль дороги зажглись фонари. Ярко светились окнами кафе «Сосна», гостиница «Тайга» и детский сад «Медвежонок».

У крыльца райотдела стоял УАЗ железнодорожной милиции и чьи-то желтые «Жигули».

Когда Редозубов вошел в кабинет, у Шабалина сидел участковый инспектор Федорец и, потирая красные от мороза руки, докладывал:

— …выехал куда-то в Латвийскую ССР… нет, вернее, в Литовскую. Фамилию не знают, знают только, как звать — Григорий…

— Посиди пока, — указал Редозубову на стул Шабалин. — Сейчас поедем с тобой кое-куда… Ну? — повернулся опять к участковому. — Дальше.

— А дальше ничего, Александр Николаевич. Все.

— Так. Значит, у него, говорят, ондатры видали?

— Так точно. Шесть, то ли семь шкурок. Как раз на шапку.

— А лисицы?

— Лисиц не было, Александр Николаевич. За это ручаются… И — никаких точных сведений о личности. Только что звать Григорий, а выехал в Литовскую ССР.

Шабалин откинулся на спинку стула и, постукивая кулаком по столу, громко продекламировал:

— «А по справкам оказалось, отбежал он, окаянный Гришка, к границе литовской…».

Федорец удивленно посмотрел на него.

— Это я когда на Урале еще работал, на заводе, — пояснил Шабалин, — мы в художественной самодеятельности Пушкина ставили — сцену в корчме из «Бориса Годунова». Я там играл, так до сих пор наизусть помню…

— В-вы? — изумился Федорец. — Играли?!

— А кого? — спросил Редозубов.

Шабалин усмехнулся и ответил:

— Второго пристава.

 

6

Впервые он увидел ее летом, у себя дома, на третий день после возвращения из Ялты, где загорел так, что мать еще на пороге назвала его негритенком. Он и фигурой походил на негра, какими рисует их Бидструп: высокий, стройный, широкоплечий.

Он лежал у себя наверху, посреди комнаты, на белоголубом ковре, покрывавшем почти весь пол, и читал «Управляемость автомобиля» Д. Р. Эллиса, серьезную книгу, написанную английским ученым, директором высшей школы автомобильных инженеров Кренфилда, когда внизу раздался звонок и вслед за тем отчаянный голос матери:

— Игорь! Игорь! Немедленно открой! Это ко мне! Я не могу оторваться, у меня и так все рушится!..

Он отложил книгу и, снисходительно улыбаясь, — у матери что ни день происходила катастрофа с каким-нибудь платьем, костюмом, юбкой или иным нарядом, — спустился в прихожую и отворил дверь. В первое мгновение, ослепленный ярким солнцем, подумал, что перед ним его одноклассница Геля, настолько это скромное коричневое платьице стоявшей на крыльце девушки напоминало школьное. Но, конечно, девушка ничего общего с Гелей не имела, была и повыше и постарше, и, наконец, Геля, будучи на каникулах, да еще в жаркий летний день, вряд ли надела бы школьное платье.

Девушка, мельком взглянув на Игоря и тут же опустив глаза, спросила;

— Скажите, здесь живут…

— Ах, милочка, да входите же скорей! — послышался из-за двери гостиной громкий голос матери. — От Липатия Львовича?.. Игорь, проводи, пожалуйста, ко мне!

Он отступил назад и, прислонившись к перилам лестницы, ведущей в верхние комнаты, изрек:

— Прошу.

Девушка нерешительно, по-прежнему не глядя на Игоря, шагнула через порог…

И потом, спустя много времени, он не мог объяснить, как на это решился, да еще у себя дома, в пяти шагах от матери… Едва девушка поравнялась с ним, он неожиданно, не успев и подумать о последствиях, взял ее за плечи, повернул и прижал к себе. Она не ойкнула, не вскрикнула, не попыталась освободиться. Все это продолжалось какую-то секунду, и когда, опомнившись, Игорь отпустил ее, она вскинула дрожащую руку к воротничку, поправила кружево и, так и не взглянув на Игоря, шагнула навстречу распахнувшейся двери гостиной.

Мать в каком-то длинном, вишневого цвета платье, придерживая на груди и у талии непришитые, сложной конструкции детали, вскричала:

— Игорь, ну что ты там?.. Проводи же, наконец… Здравствуйте, милочка! Представьте, я вся измучилась!..

Игорь в три прыжка одолел лестницу и, ворвавшись в свою комнату, бросился ничком на ковер. Ему казалось, что он совершил какую-то подлость. В поведении девушки было столько беззащитности, беспомощности, даже обреченности, что его хамство выглядело поистине безграничным.

Так пролежал он довольно долго, бессмысленно вглядываясь в дорожный знак «Скользкая дорога», изображенный на обложке книги Д. Р. Эллиса. Внизу раздался стрекот швейной машинки — судя по скорости, а также по четкости начала и конца строчки, шила не мать, а профессиональная портниха, то есть девушка, которую прислал Ветцель и которую он, Игорь, только что обнимал в прихожей.

Он вскочил и заходил по комнате, неслышно ступая по мягкому ворсистому ковру. Он не любил, когда мать хвасталась его «золотыми руками» с последующими телячьими восторгами гостей по поводу какой-либо безделушки вроде электронного замка или сигнализатора закипания молока, по сейчас ему отчаянно хотелось, чтобы мать сообщила этой девушке, что машинка только потому так хорошо шьет, что ее наладил и отрегулировал Игорь.

Это было какое-то наваждение: он ходил по комнате из угла в угол и повторял про себя: «Скажет или не скажет? Скажет или не скажет?», — словно от этого зависела вся его дальнейшая жизнь.

Стрекот машинки, наконец, смолк; наступила напряженная— или так ему показалось — тишина; потом, как разряд, раздались восклицания матери, восхищавшейся (надолго ли?) законченным новым платьем. Отец иногда говорил ей, посмеиваясь: «Олечка, ты сшила себе такое платье, будто тебе семнадцать лет…» — «А я виновата, — неизменно отвечала мать, — что в семнадцать у меня его не было?»

— Игорь! Игорь! — послышалось внизу. — Ну где ты там?..

Он вышел из комнаты и, перегнувшись через перила, спросил:

— Чего?

— Иди выведи мне машину из гаража! Я еду в парикмахерскую!

Он сошел вниз, ощущая, как горят щеки, и радуясь, что из-за загара этого не видно, иначе мать непременно обратила бы внимание. Она стояла уже на крыльце в ярко-зеленом брючном костюме, с нетерпением ожидая Игоря.

По пути он мельком заглянул в гостиную: девушка, оказывается, не ушла, как он предполагал, а раскладывала на гладильной доске вишневое платье; рядом на столе стоял включенный в сеть утюг.

Восьмисекционный (по числу квартир в доме) кирпичный гараж был метрах в пятидесяти. Игорь вывел «Волгу», развернулся у крыльца, чтобы матери не пришлось сдавать задним ходом (чего она смертельно не любила), и, выйдя из машины, сказал:

— Только не газуй, как всегда, на первой передаче. Я вчера только клапана отрегулировал…

Мать расстегнула сумочку и достала десятку:

— Вот. Как закончит гладить, отдашь… И накорми ее чем-нибудь, хоть чаю, что ли, предложи. Девушка с работы и даже на обед не ходила.

 

7

Он вернулся в дом и, заглянув по пути в гостиную (девушка все еще гладила вишневое платье), прошел на кухню и включил фильтр-«родничок». Из водопровода шла жесткая ископаемая вода, добываемая из разведочной скважины; когда что-либо нарушалось на насосной станции, мать шутила, что, должно быть, в системе застряла кость динозавра. Нацедив воды и поставив чайник на газ, он достал из холодильника масло, сыр, колбасу, какой-то приготовленный сестрой салат, банку с икрой, нарезал хлеб.

В гостиную он вошел как раз вовремя: девушка, выключив утюг и надев платье на плечики, оглядывалась, куда бы повесить, чтоб не помялось. Игорь забрал плечики с платьем, небрежно зацепил крючок за олений рог, затем повернулся к девушке.

— Пойдемте, — произнес он, ощущая сухость во рту. — Мне велено напоить вас чаем…

Она не двинулась с места.

— Да пойдемте же!

Она отшатнулась, едва он сделал шаг в ее сторону.

— Вы… вы меня извините… Я поступил по-хамски, но я…

Она взглянула на него как будто с некоторым удивлением.

— Да! — торопливо продолжал Игорь. — Я сам не знаю… как это получилось…

Он осекся, заметив в ее глазах теперь уже очевидное удивление. Он вновь шагнул к ней. Она опять отшатнулась, но, когда он взял ее за локоть, девушка, как и тогда, в прихожей, лишь беспомощно задрожала. Так, держа за локоть, Игорь привел ее в кухню и усадил за стол. Огромная кухня-столовая произвела, должно быть, на девушку впечатление, какое производит музей: не зависть и не желание иметь такую же, а просто любопытство. Разноцветные, покрытые пластиком шкафы и полки, множество различных приспособлений, о назначении которых можно было только гадать, полуавтоматическая посудомойка, сувенирный тульский самовар… Оглядев все это, девушка сложила руки на коленях и уставилась в окно.

— Извините, — сказал Игорь, заваривая чай, — сегодня ничего не готовили. Отец в город уехал на партконференцию, так мы тут пока всухомятку… Угощайтесь чем есть…

Он разлил чай в две большие чашки и сел тоже к столу.

— Что же вы?..

Она все так же смотрела в окно.

— Да что же вы! — совсем огорчился Игорь. — Кстати, как вас зовут?

Она не ответила.

— Боже мой, ну простите же меня, наконец!..

Она быстро встала из-за стола и направилась к выходу.

— Стойте! Куда же вы? — встрепенулся Игорь. — А чай?..

Он догнал ее на крыльце:

— Погодите… Тогда… вот… мать велела передать…

Он протянул деньги. Она закрыла глаза, мотнула головой, и он с изумлением вдруг увидел, что она плачет.

«Подонок!» — сказал он себе.

 

8

Когда Шабалин и Редозубов около шести вечера вышли на улицу, было уже совсем темно. Редкие пушистые снежинки, искрясь в свете фар и фонарей, отвесно опускались на землю. На бетонной площадке перед райотделом стояло десятка полтора разноцветных «Жигулей» с включенными стояночными огнями: явилась на дежурство народная дружина ПММК-5, организации, осуществляющей строительство компрессорных станций на магистральном газопроводе. Шабалин, всмотревшись, жестом подозвал к себе командира дружины, веселого бородатого парня в короткой меховой куртке.

— Нужна машина до Нюриня, — сказал без всяких предисловий, — часа на три-четыре.

— Выбирайте — какая понравится! — засмеялся парень, указывая на беспорядочно столпившиеся «Жигули». — Да хотите, я сам поеду? — предложил он и, не дожидаясь ответа, повернулся к курившим в сторонке дружинникам. — Семин! Останешься за меня! Я еду в…

— Без подробностей! — строго предупредил Шабалин.

Нюринь — типичный леспромхозовский поселок на три тысячи человек — встретил их липким снегопадом, сквозь который с трудом пробивался даже мощный свет ксеноновых ламп на мачтах нижнего склада.

Недавно заселенный двенадцатиквартирный дом им указали сразу, единственное, что отличало его от других, точно таких же домов, — был еще один, дополнительный вход с торца, да на фасаде висела подсвеченная изнутри табличка:

ОПОРНЫЙ ПУНКТ

ПРАВОПОРЯДКА

— Ну-ну, — сказал Шабалин. — Звучит солидно. Что ж, осмотрим детище Валерия Романовича. Комиссар тут старался, — пояснил он Редозубову. — Квартиру выбивал — и чтоб отдельный вход соорудили.

Он взошел на крыльцо и потянул на себя дверь. Редозубов и командир дружины двинули следом. Первое, что бросилось им в глаза, была оригинальная железная конструкция— вешалка, сваренная, очевидно, руками местных умельцев. На ней висели три полушубка — один с милицейскими погонами младшего лейтенанта — и три шапки— одна с милицейской кокардой.

— Ну-ну, — сказал Шабалин, с интересом осмотрев поделку леспромхозовских сварщиков. — Опорный пункт начинается с вешалки…

Он толкнул ближайшую дверь с табличкой «Участковый инспектор. Прием граждан с… до…». Дверь лязгнула ригелем, но не поддалась. Следующая дверь с надписью «Детская комната милиции на общественных началах» также оказалась на замке.

Зато из-за третьей, где было сразу две таблички: «Совет опорного пункта» и «Посторонним вход воспрещен!», лилась тихая, довольно интимная мелодия.

Во всю длину коридора-прихожей висел выполненный художественным шрифтом плакат: «Опорный пункт правопорядка— классическая форма объединения усилий общественности и милиции в профилактике правонарушений».

— Ну-ну, — сказал Шабалин. — Что ж, зайдем потолкуем с этими… классиками профилактики.

Он решительно распахнул дверь и, шагнув в комнату, куда «посторонним вход воспрещался», в изумлении остановился. Последовавшие за ним Редозубов и командир дружины также замерли у порога.

Большая квадратная комната с окрашенными в салатный цвет стенами удивляла роскошью своего убранства.

Одну стену почти полностью закрывали стоящие в ряд четыре полированных книжных шкафа; полки одного из них занимало Полное собрание сочинений В. И. Ленина, в другом были аккуратно разложены бланки различных протоколов. Полки остальных шкафов пока пустовали. У окна стоял массивный двухтумбовый стол, какого не было и у начальника РОВД; ближе к середине — журнальный столик с тремя глубокими креслами вокруг. Пол покрывали два ярких ковра — они-то и придавали комнате роскошный вид.

Два «классика профилактики» — молодые длинноволосые парни — сидели в креслах у журнального столика, прихлебывая черный кофе из маленьких керамических чашек. Еще одна чашка дымилась на столике рядом с элегантным электрическим кофейником. Возле одного из кресел стоял на ковре четырехдорожечный магнитофон «Маяк», негромко выдавая приятную легкую музыку.

Что же до третьего «классика» — участкового инспектора Пицухи, — то он, скинув мундир и закатав рукава форменной рубахи, с отверткой в руке ковырялся в электророзетке; будучи по гражданской специальности высококвалифицированным электриком, Пицуха спокойно ремонтировал цепи под напряжением.

Увидев Шабалина, Пицуха несколько растерялся, но тут же, отложив отвертку и вытянув руки по швам, доложил:

— Товарищ лейтенант! Участковый инспектор…

— Чем занимаешься? — перебил Шабалин, продолжая оглядывать помещение.

— В данный момент, Александр Николаевич, розетки меняю. Выключатели уже сменил… Да вы гляньте! Поставили какие-то черные, некрасивые… А тут Витек фарфоровые достал, — указал участковый на одного из длинноволосых парней, которые во время доклада встали. — Теперь — пожалуйста, — продолжал Пицуха, — любо-дорого смотреть…

— Да, — подтвердил Шабалин, — действительно. Ну, а вы?.. — повернулся он к парням.

Парни подтянулись. Одного из них Пицуха представил как «члена совета опорного пункта», другой же, Витек, который достал выключатели и розетки, сам скромно представился как «активист». Шабалин взглянул на магнитофон. «Активист» понял, быстро нагнулся и нажал клавишу. Музыка смолкла.

— Ну-ну, — сказал Шабалин, проходя в комнату и усаживаясь в одно из кресел. — Неплохо вы тут устроились.

— Чашечку кофе? — тут же предложил «член совета». — С мороза очень хорошо!

— Да нет, спасибо, — отказался Шабалин. — Кофе нам, к сожалению, распивать некогда. Недосуг!.. Да, неплохо, неплохо… Это вам Валерий Романович все устроил?

— В смысле обстановки? — оживился Пицуха. — Нет, Валерий Романович нам только помещение выбил. А остальное уж мы сами. Мы тут отличную оперативную комбинацию провели! Выбрали председателем совета директора леспромхоза, а одним из заместителей — главного бухгалтера! Им, конечно, заседать-то с нами некогда, и работы они никакой не ведут, зато мы теперь ни в чем отказа не знаем! Они и сами говорят — директор и главбух— вы, мол, берите сколько надо, только нас не трогайте, у нас и так работы завал! Вот только стульев еще нет… в смысле — на базе ОРСа есть, но нам расцветка не нравится. Не гармонирует.

— Не гармонирует? — переспросил Шабалин.

Пицуха развел руками и обернулся за поддержкой к «члену совета» и «активисту». Те подтвердили, что не гармонирует.

— Ясно, — сказал Шабалин. — Значит, работа идет?

— Еще как, Александр Николаевич! Вот Витек парня одного отыскал — замечательный чеканщик! Заказали ему, во-первых, портрет Дзержинского для детской комнаты, ну и там слова чтоб были: «Юноше, обдумывающему житье…» Во-вторых…

— Партком тоже помогает, — подал голос «член совета». — Вот Ленина подарили, полное собрание. Обещали еще Карла Маркса и Фридриха Энгельса… Получается ничего, грех жаловаться…

— Опорный что надо, — вставил «активист». — Цветной телевизор приобретем, договоренность уже есть. Пару ковриков еще подкупим. Тебе в кабинет, хочешь — не хочешь, — повернулся он к участковому, — да в детскую комнату хоть палас…

Шабалин глубоко вздохнул:

— Да, отличный опорный пункт организовал Валерий Романович! Так придется ему и передать…

Участковый и «член совета» насторожились. «Активист» же ничего не понял и с улыбкой заметил:

— Да при чем же здесь Валерий Романович? Он нам только квартиру. А остальное мы сами, вам же Пицуха говорил… Но вообще ом, наверное, удивится, когда приедет, Проводников-то…

— Удивится, — подтвердил Шабалин. — Должен удивиться, по крайней мере!.. Ладно, — сказал он Пицухе. — Берн бумагу и карандаш и выпиши мне все неблагополучные семьи в поселке. Фамилии и адреса. Срочно!

— Адреса? — растерянно переспросил участковый.

— Фамилии и адреса. И побыстрее!

— Так видите ли, товарищ лейтенант… Я еще адреса-то фактически…

— Не знаешь?

— Ну, так-то фактически знаю, где кто проживает… но адресов фактически… Я ведь тут только третий месяц…

— Еще и ковров всех не успел скупить! Так, что ли?

— Так ведь не себе ж, товарищ лейтенант! И потом ведь новое веяние… все по эстетике… А адреса я вам покажу!..

— Не надо, — ответил Шабалин. — Пошли, — повернулся он к Редозубову и командиру дружины. «Да, Валерий Романович! — подумал он, садясь в машину. — Мощный оплот правопорядка создали вы в Нюрине!» — Поехали! — приказал он. — Есть тут у меня одна блатхата на примете…

 

9

— Здесь потише, — приказал Шабалин. — Не разберу ни черта…

Командир дружины кивнул и сбросил скорость. Стеклоочистители работали бесперебойно. Сквозь непрекращающийся липкий снегопад под светом четырех автомобильных фар с трудом угадывались длинные пристанционные здания, похожие на бараки. С самого начала, едва они свернули на эту улицу, навстречу не попалось ни одного прохожего.

— Глухо, как в танке! — возбужденно проговорил командир дружины. — Местечко, ничего не скажешь…

— Хоккей сегодня, — заметил Редозубов, — вот и…

— Стоп! — сказал Шабалин. Бородач резко нажал на тормозную педаль и одновременно выключил сцепление. Автомобиль с заблокированными колесами, едва не опрокинувшись, развернулся и встал поперек дороги.

— Водило! — сказал Шабалин. — Пошли, — повернулся он к Редозубову.

— Мне… с вами? — с надеждой спросил командир дружины.

— Жди здесь, — бросил Шабалин.

Командир дружины, явно расстроившись, достал сигареты и включил прикуриватель. Он понимал, что у милиции есть, безусловно, какие-то свои тайны, но все равно было как-то обидно. Единственное утешение состояло в том, что завтра на вопрос товарищей: «Куда ездил?», он сможет небрежно ответить: «Да ездили кое-куда с Шабалиным…»

Между тем Шабалин и Редозубов вошли в один из подъездов приземистого здания и остановились в конце коридора перед обшарпанной, утепленной кусками дерматина дверью.

Шабалин жестом приказал Редозубову выключить фонарик, выключил свой и постучался.

— Кто? — спросил из-за двери слабый дребезжащий го-нос, тут же перешедший в глухой кашель.

— Свои, — переждав кашель, ответил Шабалин. — Открывай.

— Свои-то все дома… — Щелкнула задвижка, и дверь приоткрылась. — Да уж заходи, начальник…

Шабалин и Редозубов прошли в маленькую комнату, оклеенную грязными, кое-где рваными обоями; потолок, с которого свешивалась тусклая пыльная лампочка, весь был в темных разводах, местами с обвалившейся, открывавшей трухлявую дрань штукатуркой.

Справа у стены стояла узкая железная кровать с ржавыми спинками, застланная ватным одеялом, слева — грубо сколоченный стол с чайником, половинкой буханки белого хлеба и тремя плитками чая на щербатых досках. По обе стороны стола стояли ящики из-под каких-то запчастей, заменявшие, по-видимому, табуретки. В углу, тоже на ящике, светился яркий экран размером с небольшую книгу телевизора неизвестной Редозубову марки; таких древних телевизоров ему видеть не доводилось. Звука не было: хоккеисты без шума и без каких-либо комментариев били друг друга клюшками.

Хозяин этого невзрачного жилья, низкорослый, изможденный старик, волоча ногу, с трудом добрался до кровати, осторожно опустился на заскрипевшую сетку и, прокашлявшись, спросил:

— С чем пожаловали? Все из-за того… снегоочиста?..

Шабалин, не отвечая, прошел к окну, занавешенному выцветшей тряпкой, затем к столу и, смахнув перчаткой рыжего таракана, капитально устроился на ящике.

— Ну как живешь, Якимов? — спросил он негромко.

Старик усмехнулся:

— Да какая жизнь. Сам видишь: существую. Да, видно, уж и в гроб скоро. Одно утешение: хоть погребут на воле…

Шабалин достал папиросы, угостил хозяина, закурил сам, хотел положить пачку на стол, но, увидев пробегавшего по нему таракана, передумал и спрятал пачку в карман. Затем спросил:

— Тебе сколько лет-то, Якимов? Пятидесяти еще нету?

Редозубов удивленно посмотрел на хозяина: тот выглядел на все семьдесят.

— Сорок четыре через месяц стукнет, — сказал хозяин. — Да не в том дело. Чую: не протяну долго. Сломалась жизнь… Вот… телевизор смотрю… да и тот без звука…

Шабалин погасил окурок, швырнул к печке и с минуту внимательно — в упор — разглядывал старика (иначе того при всем желании назвать было трудно).

— Да, выглядишь ты неважно, — согласился он. — Но, думаю, все же время у тебя есть. Пожить еще можно.

Хозяин хрипло втянул в себя дым.

— Можно, — сказал он. — Да неохота. Сломалась жизнь. «Встает подсудимый, красавец мальчишка, судья задает ему странный вопрос…» — проскрипел Якимов на известный тюремный мотив.

— Ладно, оставим это, — перебил Шабалин. — Это все блатная лирика. Воровская романтика. Этим-то вы молодых и сбиваете с толку. Я вот их, щенков, которые приобщаются, соберу как-нибудь да и приведу к тебе. Пусть полюбуются. Оценят твой образ жизни. Ну, да не об том речь…

Старик спросил:

— Так ты все ж по снегоочисту?

Шабалин переждал кашель и ответил:

— При чем тут снегоочист? Снегоочистом пускай железнодорожная милиция занимается.

Старик усмехнулся:

— А они говорят, что, мол, дело вам передали, в райотдел…

— Кто говорит? Конкретно.

— Желтов.

— Нет, — сказал Шабалин. — Это дело нам ни к чему. У нас и своих хватает.

Старик помолчал, затем сказал:

— Что ж, вам виднее, конечно…

Редозубов, пораженный известием, что хозяину комнаты, выглядевшему дряхлым стариком, всего лишь сорок четыре года, старался вспомнить, не слышал ли он о нем чего-нибудь раньше. Шабалин же, не подавая вида, был сейчас в крайней степени раздражения.

Этот снегоочиститель, с которого мальчишки неделю назад сняли несколько приборов, был уже предметом разговора с заместителем начальника линейного отделения Желтовым. Желтов настаивал на том, что снегоочистителем должен заниматься райотдел, так как машина в момент совершения преступления стояла на леспромхозовских путях. Но, во-первых, снегоочиститель принадлежал железной дороге, во-вторых, ободрали его явно детки железнодорожников, взятые на учет в детской комнате линейного отделения, в-третьих же, была договоренность на уровне начальников, что это дело линейный отдел возьмет на себя. Желтов, однако, продолжал гнуть свою линию. И вот уж во все перипетии был посвящен даже Якимов, бывший поездной вор, разбирающийся в подведомственности, подследственности и территориальной принадлежности уж никак не хуже самого Желтова. Если б речь шла хотя бы о трупе или о другом серьезном происшествии, а то анекдот, пустяковое дело, выеденного яйца не стоит, к тому же почти раскрытое, неделю переталкивают, как волейбольный мяч, из райотдела в линейный отдел и обратно. «Переработался! — зло подумал Шабалин о Желтове. — Девять преступлений в год, причем одна мелочовка — что там крадут в поездах: полушубки да сумочки, да раз в три месяца хулиганство на перроне, — и еще от снегоочиста отталкивается руками и ногами!.. Ну погоди, я на тебя „телегу“ напишу в ОТМ, там с тебя стружку снимут!..»

— Ладно, — сказал он. — Мы ведь к тебе знаешь зачем приехали?

Старик смял окурок, сунул под отворот валенка и равнодушно спросил:

— Зачем?

— А ты догадайся, — сказал Шабалин. Старик пожал плечами. — Ты подумай, — настаивал Шабалин. — Подумай. Мы не спешим.

Старик прокашлялся, закурил новую папиросу, предложенную Шабалиным, помолчал еще и, наконец, ответил:

— Шкурки ищешь.

— Во! — обрадовался Шабалин. — Я ж тебе говорил: подумай. В самую точку!.. Скажу больше: если ты мне один раз поможешь, я тебе десять раз помогу.

Старик вскинул на Редозубова глаза и спросил:

— Дружинник?

— Ни в коем случае, — ответил Шабалин. — За кого ты меня принимаешь? Новый инспектор.

— А-а, — сказал старик. — Лидера нет.

— Лидера нет, — согласился Шабалин. — Маху я тогда дал…

Старик повторил:

— Лидера нет.

— Да черт с ним, с Лидером! — сказал Шабалин. — Не о нем речь.

— Не об нем? — сказал старик. — А об ком же?

— Ты что? — удивился Шабалин. — Пьяный, что ли?

— Да нет, — ответил старик. — Давно уж живу без подогрева… Но Лидера нет.

 

10

Во второй раз Игорь встретил ее далеко не случайно. Он свернул в пыльный, застроенный старыми домами тупиковый переулок и, проехав метров пятьдесят, остановился, выбрав зеленый бугорок на обочине рядом с деревянным тротуаром. С этой точки он хорошо видел покосившееся двухэтажное здание, обшитое голубыми плашками в виде «елочки». В здании, стоявшем в самом конце переулка, раньше помещался весь комбинат бытового обслуживания, теперь же располагалась лишь пошивочная мастерская, возглавляемая бессменным Липатием Львовичем Ветцелем.

Был уже самый конец августа. Игорю до начала занятий в школе оставалось всего два дня; и вот в эти последние дни, чего в прежние годы не случалось, установилась такая духота, что на озере вновь возобновились купания. Правда, теперь семь километров до озера приходилось преодолевать пешком по лесной тропинке: единственную лесовозную дорогу, по которой можно было туда проехать, перекрыли шлагбаумом со сторожем — дорогу готовили к зимней эксплуатации.

Он взглянул на свои электронные часы и понял, что приехал рано: было лишь 17.10, а рабочий день в мастер-скоп заканчивался в шесть. Лучше всего, как подсказывал разум, развернуться и сгонять куда-нибудь на полчаса, вместо того, чтобы торчать здесь на бугре, на виду у всего переулка. Но уехать он не мог, до боли в глазах вглядываясь в покосившееся здание с заколоченными горбылем лоджиями. Из мастерской выходили какие-то люди; все они спустя несколько минут, проходя мимо, пялились на Игоря и на его мотоцикл. Знакомых среди них, правда, пока не попадалось, но стоять здесь, на всеобщем обозрении, все равно было невыносимо. К нему уже приглядывались, подойдя к калиткам, жители близлежащих домов. К тому же нещадно, даже к вечеру, пекло солнце.

Он снял шлем и кожаную тужурку, сунул их под фартук в коляску и, перейдя на противоположную сторону переулка, сел на ветхую скамеечку подле чьего-то палисадника в тени старой рябины. Но отсюда он не видел двери мастерской. И хотя он прекрасно понимал, что приехал рано и что иной дороги из переулка нет, теперь стало невыносимо сидеть в кутке и не видеть, кто выходит из покосившегося двухэтажного здания… Он вновь взглянул на часы. Прошла всего лишь минута.

Слева вновь послышались чьи-то легкие шаги. Хотя не было еще и половины шестого, Игорь вскочил и обмер: именно она, эта девушка, ради которой он сюда приехал, быстро приближалась к нему. На ней было серое платье, очень похожее на то, коричневое, в котором она приходила к матери, только без кружева на глухом воротничке. Тротуар был ветхий, с большими щелями, и девушка увидела Игоря лишь тогда, когда почти столкнулась с ним на углу палисадника. Она вздрогнула и отшатнулась, но затем, обойдя Игоря, пошла дальше…

Мгновение он смотрел ей вслед, затем бросился к мотоциклу.

Девушка шла, не оглядываясь. Игорь, обогнав ее на десяток метров, притормозил, и мотоцикл остановился перед девушкой, перегородив тротуар.

Он откинул фартук коляски и неожиданно для себя грубо сказал:

— Садись!

Она, кажется, не удивилась, да и Игорь был сейчас не в том состоянии, чтобы удивляться даже собственной грубости. Он открыл багажник и, достав еще один шлем, протянул девушке. Она безропотно, поправив прическу, надела шлем и села в коляску. Игорь тронул мотоцикл…

 

11

Автомобильная инспекция в тот предпоследний августовский день вполне показала свою неукомплектованность и неосведомленность: ни капитан Нуждин, ни лейтенант Румянцев, ни инспектор дорнадзора сержант Лысцов, ни спецдружина ГАИ не только не задержали в тот день опасного нарушителя Правил дорожного движения, но даже и не получили о нем никакой информации.

Впрочем, водитель трансгазовского «Икаруса» Александр Иванов, будучи нештатным автоинспектором, хотел позвонить в дежурную часть РОВД, но, замотавшись, вскоре забыл об этом, а когда к вечеру вспомнил, то уже поостыл и решил не подводить мотоциклиста: своеобразно понимаемая водительская взаимовыручка взяла верх. К тому же ничего страшного не произошло: мотоцикл бесшумно вынырнул слева из переулка, проскочил в метре от радиатора «Икаруса» и на высокой скорости прошел поворот; управлял им мастер своего дела, в коляске сидела девушка в белом шлеме, и мало ли почему они спешили. Лицо у мотоциклиста было отчаянное.

Дежурная по переезду, толстая, но довольно расторопная женщина, пропустив портовский автобус, стала закрывать шлагбаум, когда сзади послышалось слабое пофыркивание двигателя. Она оглянулась: к переезду приближался мотоцикл, он был уже метрах в двадцати, но ходу отнюдь не сбавлял, и было ясно, что и не собирается, а со стороны Ангириша шел тяжелый состав с лесом. Теперь, даже начав тормозить, мотоциклист вряд ли сумел бы остановиться до шлагбаума. И дежурная сделала все, что могла: придержала полузакрытый шлагбаум, и ярко-зеленый «Урал», лязгнув амортизаторами, перемахнул полотно.

— Ну, погоди, заяц, — сказала она вслед. — Я-ть тя на обратном пути прихвачу!..

Вернуться в поселок иной дорогой мотоциклист не мог. Дежурная не учла одного: через час она сменялась, а звонить в милицию не пришло ей в голову, да и номерного знака она впопыхах не разглядела. Зато успела рассмотреть миловидное личико сидевшей в коляске девушки в белом шлеме.

«Урал», между тем все набирая скорость, мчался по бетонке, ведшей в аэропорт. Служебный автобус-вездеход он обошел в конце сложного подъема с двумя поворотами и с ограниченной видимостью; обошел впритирку к левому борту, не выезжая на полосу встречного движения, словно бы предчувствовал, что со стороны порта натужно выбирается на взгорок МАЗ-бензовоз.

Заметив неожиданно выскочивший из-за автобуса мотоцикл, водитель бензовоза резко переключился на низшую передачу и поднес огромный кулак к ветровому стеклу.

— Жить надоело! — расценил действия мотоциклиста и водитель автобуса. — Да еще и девчонку посадил… Придется в порту с ним потолковать, — обратился он к сидевшему на переднем сиденье пожилому авиатехнику. — А ты, Николай Егорыч, как законный представитель старшего поколения, уши ему нарви.

Техник кивнул. Он, как и шофер, полагал, что «Урал» идет в порт: за портом лесовозная дорога была перекрыта. Мотоцикл, однако, дойдя до развилки у склада ГСМ, в порт не свернул, а прошел прямо, по направлению к Кунде.

— Ну и дурак! — в сердцах сказал водитель автобуса. — Там же все равно остановят!..

…Игорь и сам понимал, что через Кунду так просто ему не проскочить. И объехать никак нельзя. Оставалось рассчитывать на везение и на то, что сторож окажется знакомым.

У склада авиаГСМ бетонка сворачивала вправо, к порту; прямо же, куда направил машину Игорь, вела хорошо укатанная, расчищенная грейдером грунтовая дорога. С обеих сторон к обочинам подступал неподсоченный лесхозовский сосняк.

Через несколько минут «Урал» вынесся к пологому берегу неширокой таежной речки с нависшими над водой стволами подмытых деревьев. Это и была Кунда.

Речку пересекал добротный мост с лиственничными прогонами и прочным настилом, но ходу туда не было: перед мостом стоял сваренный из бурильных труб шлагбаум. Его и танком было не своротить. Шлагбаум перекрывал въезд на лесовозную магистраль, ради которой существовал поселок.

Из сторожки вышел кряжистый мужчина лет сорока пяти и, отмахиваясь культей от комаров (кисть оторвало когда-то на шпалозаводе), подошел ближе, узнав Игоря, сказал:

— Ну уж об тебе-то никогда бы такого не подумал!

— Дядя Вася! — умоляюще произнес Игорь. — В последний раз!

— Да твоему же отцу потом по этой дороге ездить! А ты ее разобьешь ни за что, ни про что!

— Дядя Вася, да ведь сухо! Как же я ее разобью?

— Сейчас сухо, а через час дождь пойдет. И не думай и не мысли. Поворачивай оглобли.

— Дядя Вася!..

Сторож перевел взгляд на девушку в белом шлеме. Должно быть, чем-то поразило сторожа ее лицо. Какое-то время он еще колебался, но недолго.

— Ладно… — Сторож достал из кармана ржавый ключ от замка, запиравшего шлагбаум. — Но в последний…

Пять километров до озера пролетели незаметно: и горельник по обе стороны магистрали, зараставший уже осинником, и тягун на шестом километре, и далее строгий сосняк.

Девушка, прижавшись к спинке сиденья, широко открытыми глазами смотрела на Игоря. Он наклонился к ней, легко вынул из коляски, поставил ее на песок и вдруг стал быстро целовать ее лицо, шею…

— Что ты? — отпуская ее, сказал Игорь. — Почему ты дрожишь?

Она молчала.

— Давай искупаемся? Вода знаешь какая теплая!

Подавая пример, он стянул через голову рубашку, сбросил джинсы и, оставшись в полосатых японских плавках, вошел по колено в воду. Оглянулся. Девушка, не отрываясь, смотрела на него. Игорь знал, что на него засматриваются, но во взгляде этой девушки было нечто большее, чем то, к чему он давно привык. Ему показалось вдруг, что она смотрит на него как… на какую-то недоступную для нее роскошь. Это открытие ошеломило Игоря.

Он зашел подальше в воду, красивым мощным брассом поплыл от берега. Метрах в сорока лег на спину и закрыл глаза. Сколько он так пролежал на воде — минуту, а может, все десять, он не знал, но показалось, что очень долго. Между тем со стороны берега послышался какой-то плеск. Игорь вскинул голову: девушка все так же неподвижно стояла на песке рядом с мотоциклом. А неподалеку от Игоря плавал сосновый обрубок — об него и плескалась вода.

Игорь возвратился к берегу.

— Ну что же ты?

Она молчала. Он подошел к ней почти вплотную, но не обнял, потому что был мокрый, а наклонился и поцеловал в дрожащие губы. Потом коснулся замка на платье…

И тут раздался крик. Крик этот, похожий на стон, был столь неожиданен, что он не понял вначале, что кричала она.

Он оставил девушку, натянул на мокрое тело джинсы и рубашку, сунул в карман часы.

— Простите, — тихо сказал он.

Затем нахлобучил шлем и коротким толчком ноги завел двигатель. Коляска покачнулась — девушка села; когда он обернулся, она уже надевала шлем. Игорь вскочил в седло и тронул машину.

Обратный путь Игорь проделал как образцовый водитель. Дежурная по переезду, к счастью, успела смениться; впрочем, Игорь и не помнил об этом инциденте.

Он задержался у перекрестка на второстепенной дороге, пропуская автобус с пионерами, и вдруг почувствовал легкое прикосновение к локтю. Взглянул на девушку. Она показала глазами на тротуар.

Этот жест— молчаливая просьба — был, в сущности, ее первым обращением к Игорю. Проехав перекресток и затормозив на обочине, он лихорадочно огляделся и пришел в отчаяние. Место, в котором девушка попросила высадить ее, представляло собой квартал из четырех находящихся в стадии строительства пятиэтажных домов. Рабочий день был окончен, стройка опустела; лишь на той стороне улицы бригада рабочих заканчивала демонтаж башенного крана.

Квартал из недостроенных домов стоял как бы на отшибе от остальной части поселка; следовательно, Игорь не мог даже приблизительно определить, где живет девушка.

Она вышла из коляски, сняла шлем, аккуратно положила его на сиденье и, на ходу поправляя волосы, отошла на бетонную плиту тротуара. И уже оттуда, с тротуара, она сказала ему то, во что невозможно было поверить. Это были ее первые, обращенные к нему слова.

Девушка сказала;

— Я люблю вас.

 

12

С того времени, когда с пушной базы госпромхоза похитили лисьи шкурки, утренние доклады об оперативной обстановке первому секретарю райкома партии и председателю райисполкома сделались сущим наказанием для Волохина. Бывают ситуации, когда достаточно доказать или хотя бы показать, что сделано все возможное, — и отрицательный результат в вину не вменят; в данном же случае, как понимал Волохин, примут во внимание лишь результат, — если он будет отрицательным, то любая кипучая деятельность будет расценена не выше, чем мышиная возня.

Если прежний начальник райотдела мог рассчитывать на признание былых заслуг перед районом и на этом основании представить происшествие на пушной базе и последующие события как досадную случайность, то Волохин, проработавший здесь менее года, такой возможности был лишен. Если бы, далее, Волохин приехал в район, уже имея опыт руководства отделом, он мог хотя бы сделать вид, что ему доводилось разбираться и в более сложной обстановке, и пусть ему дадут только срок, — но и первый секретарь райкома партии, и председатель райисполкома вряд ли забыли о том, что на эту должность Волохин назначен впервые. Следовательно, к Волохину приглядывались и с этой стороны, а председатель райисполкома, энергичная и властная женщина, депутат Верховного Совета республики, очень представительная на вид хантыйка, которую здесь звали «хозяйкой» и которая, как говорили, слов на ветер не бросает, сказала ему прямо:

— Найди шкурки, Волохин. А нет — пеняй на себя…

Что касается первого секретаря райкома партии, то он упрекнул Волохина уже в том, что такая кража вообще произошла. Волохин принял и этот упрек, притом из принципиальных, а не из каких-либо иных соображений. Существует очень удобное для органов внутренних дел мнение, будто милиция не может отвечать за прирост регистрируемых преступлений, что, напротив, это лишь свидетельство активизации ее работы, а с другой стороны — нежелание повышать в отчетах процент преступности якобы создает предпосылки для укрывательства преступлений. Характерно, что это мнение отстаивают не практические работники, которые понимают, что сама постановка такого вопроса бессмысленна, — а ученые-юристы, непосредственно за уровень преступности не отвечающие. Дискуссия по этому вопросу зашла столь далеко, что один из участников, заведующий сектором НИИ, доктор юридических наук, выступая в специальном журнале, сказал буквально следующее: «Нельзя на уголовный розыск возлагать ответственность за все, что происходит в сфере преступности». В каком бы контексте ни прозвучала данная фраза, невольно возникает вопрос: а на кого же ее возлагать, эту ответственность? На самих преступников? Они, конечно, с радостью восприняли бы подобное предложение, но для чего тогда и существует уголовный розыск? И как в таком случае расценивать результаты профилактической службы? Неужели лишь по количеству прочитанных лекций и бесед с населением?

Нет, рассматривать свою работу с этой удобной позиции начальнику райотдела никто не позволит. В свете изложенных соображений Волохин и принял как должное упрек секретаря райкома.

Конечно, кража на пушной базе и сама по себе, вне всяких других обстоятельств, выглядела в масштабе района серьезным происшествием. Но поскольку местные совпарторганы придали ей значение, далеко превосходящее, по мнению Волохина, само происшествие, кражей особо заинтересовалось окружное управление внутренних дел, а затем и УВД области.

Уже на третий день из окружного центра приехали два юных лейтенанта с ромбами высшей школы МВД и представились как старший следователь и старший инспектор ОУР УВД. Ни больше ни меньше. Целью их прибытия, как снисходительно пояснил Волохину следователь, является контроль за действиями райотдела по раскрытию кражи мехов и практическая помощь в этом направлении. Инспектор же добавил, что имеет задание повлиять и на оперативную обстановку района в целом. Каким образом он собирается это осуществить, инспектор уголовного розыска, как истинный представитель своей службы, умолчал.

Оба лейтенанта, хоть и не имели, по-видимому, большого опыта, были отнюдь не глупы. Ироническое же отношение к ним Волохина, обусловливалось рядом обстоятельств.

Во-первых, окружное управление, созданное всего лишь несколько месяцев назад даже и не на базе окружного отдела (последний был переименован в ГРОВД), а в виде некоей надстройки, само еще организационно не утвердилось, имея крайне ограниченные штаты, укомплектованные к тому же малоопытными кадрами, вроде приехавших лейтенантов.

Во-вторых, управление только еще, кажется, нащупывало точки, к которым нужно было, не разбрасываясь, приложить силы, с тем, чтобы действительно иметь возможность влиять на оперативную обстановку огромной территории автономного округа. Те пять или шесть комплексных проверок, которые новое управление, едва появившись на свет, провело в городах и районах округа, обошли Волохина стороной; его отношения с окружным центром до сих пор состояли лишь в отправке различного рода сведений и отчетов да в разговорах по телефону с начальником управления майором Картаевым. Если учесть к тому же, что наиболее важные отчеты, а также дела, подлежащие регистрации в информационном центре, по-прежнему направлялись из райотдела непосредственно в область, то легко можно понять отношение Волохина к приехавшим лейтенантам. Их приезд являлся, по-видимому, одним из таких прощупываний, и, быть может, несколько вызывающее поведение лейтенантов при первом знакомстве как раз и объяснялось их неуверенностью, примут ли их здесь, в РОВД, за полномочных представителей вышестоящего органа.

В-третьих, что самое главное, Волохин, как всякий молодой начальник, хотел сам, без постороннего вмешательства, справиться с делом, которое ему поручили, тем более, что ничего чрезвычайного, как он полагал, в сущности, не произошло. Если бы он допустил в своей деятельности какой-либо стратегический просчет, если бы в чем-то прямо как начальник был виноват, — можно было бы понять беспокойство сверху; но в данном случае вмешательство расценивалось Волохиным как мелочная опека.

Впрочем, лейтенанты, представившись, тут же ушли: один к следователям, другой в ОУР, и больше в этот день Волохину на глаза не попадались.

Но зато к вечеру позвонил сам начальник управления майор Картаев и, выслушав доклад о проделанной работе по розыску мехов, сообщил, что только что разговаривал с областью, и там весьма встревожены создавшимся положением (именно так он и сказал: «создавшимся положением», а не тем, что меха до сих пор не найдены, то есть возводя конкретное происшествие в ранг довольно широкого обобщения), и что поэтому утром в район вылетают подполковник Супонин и начальник отдела милицейских служб майор Довлетшин.

Картаев говорил громко, в голосе отчетливо слышалось недовольство, появившееся, несомненно (да он и не скрывал этого), вследствие разговора с областным управлением, и Волохин окончательно убедился в том, что отношения, возникшие в результате кражи мехов, далеко превзошли значение самого происшествия.

Как бы для того, чтобы не оставить и тени сомнения на сей счет, буквально через несколько минут после разговора с Картаевым позвонили из области. Звонил полковник, начальник УУР областного УВД, и, не прибегая ни к разносу, ни к какому-либо иному способу воздействия, прямо и довольно доброжелательно поинтересовался, не нужна ли помощь. Волохин ответил, что не нужна. Полковник пояснил, что под предлагаемой помощью подразумевает не присылку гениального сыщика из управления уголовного розыска, а несколько рядовых инспекторов из соседних райотделов для отработки леспромхозовских поселков, то есть для самой что ни на есть черной работы. Такая помощь Волохину не помешала бы, но, отказавшись сразу, он отказался и во второй раз, добавив при этом, что в пределах тех версий, которые он изложил утром заместителю начальника УУР, он справится сам.

— Что ж, — сказал полковник. — Версии дельные. Работайте. Особо обратите внимание на ГАЗ-66 и тех двух шабашников из гаража. Но имейте в виду: раскачиваться долго не дадим. Завтра, в крайнем случае послезавтра утром, вопрос о помощи будет решаться без вашего участия. Вам ясно?

— Да, товарищ полковник.

— Кроме того, тогда уже обязательно встанет вопрос о причинах и, главное, последствиях вашего отказа сегодня. Это тоже ясно?

— Так точно.

— Не хотите ли в связи с этим что-либо добавить?

— Никак нет.

— Тогда все. Желаю удачи.

Волохин положил трубку и сказал: «К черту!».

Именно во время разговора с полковником и вошел замполит. Волохин, не зная еще о цели его прихода, поначалу обрадовался и, отвечая начальнику УУР, даже приободрился, как бы чувствуя, что Проводников поддержит его во всем.

— Попали мы с тобой, Валерий Романович, как кур в ощип…

— Да, — несколько рассеянно ответил Проводников. — Я к тебе вот по какому вопросу, Владимир Афанасьевич…

Зная замполита, Волохин вдруг интуитивно понял, что то, с чем явился Проводников, не только не поможет разрядить обстановку, но, напротив, лишь обострит ее, и, как бы не слыша, продолжал:

— Попали крепко. Вот уж не думал, что такая история развернется…

— Владимир Афанасьевич, — твердо сказал Проводников, не желая, очевидно, вдаваться в общее обсуждение создавшейся ситуации, — я полагаю, назрела необходимость решить вопрос о назначении Костика начальником уголовного розыска.

Даже и догадываясь по первым словам замполита и, главное, по тону, каким они были сказаны, что Проводников явился к нему отнюдь не за тем, чтобы подтвердить свою готовность сообща вынести с начальником ту ношу, которая на них свалилась, Волохин тем не менее никак не предполагал, что услышит подобное предложение, да еще в столь категорической форме. Создавалось впечатление, что замполит свалился с Луны. Мало было Волохину утренних докладов секретарю райкома и председателю райисполкома, приезда высокомерных лейтенантов из управления, ожидаемого завтра объяснения с Супониным и Довлетшиным, нелицеприятного разговора с Картаевым, наконец, сурового, хотя и высказанного спокойно предупреждения начальника управления уголовного розыска, — мало было всех этих идущих сверху, мягко говоря, пожеланий и предложений; недоставало только, чтобы еще и снизу в то же самое время начались различные коловращения и перестановки.

— Валерий Романович, — сказал своим ровным басом Волохин, — ты, очевидно, еще не в курсе, что завтра к нам приезжают Супонин и этот… Довлетшин?

— В курсе, — последовал ответ. — Я только что разговаривал с начальником отделения по ПВР округа, он мне сказал.

— Ну и…

— Ну я и пришел к тебе потому, что завтра мы сможем доложить им наше мнение непосредственно.

— Да ведь они приезжают сюда совсем не затем, чтобы выслушивать наше мнение, вернее, не наше, а твое!

— Знаю. Но тем не менее собираюсь его доложить.

— Да ведь они все равно этого решать не будут!

— Знаю. Но я разговаривал с начальником ОПВР области. Он сказал, что если мы согласуем вопрос с окружным управлением, область возражать не будет.

— Когда ты с ним разговаривал?

— В начале месяца. Ты же знаешь.

Волохин, всем своим видом выражая возмущение, что с ним бывало чрезвычайно редко, достал из коробки папиросу и закурил.

Замполит будто не понимал, для чего Волохин спросил его, когда он разговаривал с начальником отдела политико-воспитательной работы. И ответил «в начале месяца» столь спокойно, будто с тех пор ничего не произошло.

— Да ты пойми, — сказал Волохин, — я не против самой постановки вопроса, я против того, чтобы ставить его сейчас, когда мы в таком положении!

— В каком же мы положении?

Волохин понял, что переубедить замполита ему не удастся. Разъяснять ему обстановку нужды не было: Проводников знал ее не хуже. Знал, что помимо нераскрытой кражи мехов, из-за которой разгорелся такой сыр-бор, предстоят изнурительные годовые отчеты, что именно сейчас, а не после Нового года, необходимо раскрыть еще ряд других, более мелких преступлений, что в такой обстановке менять начальника уголовного розыска, к тому же ничем себя, в общем, не скомпрометировавшего, основываясь лишь на каких-то субъективных ощущениях, попросту безрассудно. Впрочем, теперь, обжившись в отделе, Волохин допускал, что Костик более подходящая кандидатура на должность начальника отделения, однако был убежден: для ликвидации сложившейся на сегодняшний день напряженной обстановки смена начальника ОУР не только не принесет пользы, но, напротив, явится помехой. Люди настроились на определенный режим работы, впряглись, что называется, в общее ярмо, не расслабляясь ни днем, ни ночью, — и вдруг, как гром среди ясного неба, смена начальства! Неужели замполит этого не понимает?

— Ладно, — сказал Волохин. — Повторяю: в перспективе с тобой согласен, но в данный момент — категорически против. Поэтому требую объяснить: почему ты пришел ко мне с этим именно сейчас?

— Раньше сомневался, Владимир Афанасьевич. А теперь твердо уверен, что Шабалину на этой должности не место. Если хочешь подробнее…

— Подробнее не надо, — жестко прервал Волохин. — Сейчас не пойму. Другим голова забита. Думаю, что райком и райисполком тоже нас не поймут.

— Райком и райисполком я возьму на себя, — сказал замполит. — Они меня утверждали на этой должности, пусть теперь выслушают.

Волохин встал, вышел из-за стола и, повысив голос, что для Проводникова вообще было внове, прогрохотал густым басом:

— Так! Райком и райисполком ты возьмешь на себя! Начальника ОПВР ты на себя уже взял! Завтра собираешься взять Супонина и Довлетшина! — Он повернулся к своему креслу и, тыкая в него пальцем, продолжал — Может, ты еще и отдел полностью возьмешь на себя? Чего уж там мелочиться!..

Он прочно сел опять в кресло, как бы говоря этим, что пока все же он тут начальник, и неожиданно совсем с другой интонацией сказал:

— Слушай, Валерий Романович, ты меня знаешь, я не самодур. Зла на тебя держать не буду. Но прошу: подумай еще раз. Очень прошу: подумай. И не лезь ты завтра с этим вопросом к начальству.

— Я все продумал, Владимир Афанасьевич.

— Тогда все. Иди. Пока мы окончательно не поругались.

Замполит ухмыльнулся:

— Ничего. Как поругаемся, так и помиримся…

— Иди! — гаркнул Волохин.

 

13

Игорь терялся в догадках, и, поскольку не только не знал, но и в дурном сне не мог бы вообразить того, что выпало на долю этой девушке, ее таинственность и загадочность лишь привлекали его. Он не мог понять, почему она не хотела, чтобы он провожал ее домой; она оставляла его неожиданно, причем всегда в разных местах, так что он даже приблизительно не сумел бы ответить, в какой части поселка она живет, не говоря уже об улице и доме.

Вскоре после того, как они стали встречаться, Игорь сделал и еще одно поразившее его открытие. Он заметил, что девушка покидает его всегда в одно и то же время: между семью и половиной восьмого вечера, и ни минутой позже. Он строил различные предположения, но ни одно из них не выдерживало даже умозрительной проверки. Так, если бы у нее был муж или кто-то еще в этом роде, то она вообще вряд ли рискнула бы ходить с Игорем по улицам поселка. Если бы у нее были чересчур строгие родители, то неужели они не отпустили бы ее на семичасовой сеанс? Может быть, у нее есть ребенок, которого нужно в определенное время забирать из садика? Однажды, набравшись смелости, он прямо спросил ее об этом. Она удивилась и отрицательно покачала головой.

Они бродили по окраинам пятнадцатитысячного поселка, по безлюдной дороге на 305-й кран, целовались, прячась за полуторакилометровым штабелем хлыстов у нижнего склада; время от времени она брала его за руку, заворачивала манжет рубашки и смотрела на часы.

— Да в чем дело? — спрашивал Игорь. — Куда ты спешишь?

Она молчала. Она вообще постоянно молчала или мотала головой в ответ на его вопросы.

Однажды, темным и мокрым осенним вечером, девушка не оставила Игоря после половины восьмого. Произошла перемена и во всем ее поведении. Она по-прежнему молчала, но, едва они прошли диспетчерскую леспромхоза, укрывшую их от посторонних глаз, девушка сама бросилась ему на шею. Здесь, обнявшись, они простояли около часа, пока их не спугнула бригада пилорамщиков, шедших со смены. Именно тогда, зная, что рамщики меняются в восемь, Игорь и взглянул на часы и удивился, что девушка еще с ним. Она же схватила его под руку и повела вниз, в овраг, который они, хоть и были в сапогах, до этого обошли стороной. На середине спуска остановились и вновь долго целовались. Моросил мелкий дождь. Крепко обнявшись, прижимаясь мокрыми горячими щеками, они стояли по щиколотку в грязи, пока окончательно не застыли ноги. Тогда-то Игорь и предложил забраться в кабину роторного экскаватора, смутно темневшего на дне оврага.

Кромешная тьма и ночной туман затопили пространство. Погребенные на самом дне оврага в холодной железной коробке, они думали, что хоть на короткий миг надежно отгородились от всего мира. Но это было не так.

Игорь, как и большинство людей, и понятия не имел, что существует гласный административный надзор — горькая, жесткая, но совершенно необходимая мера, которую органы милиции вынуждены применять к людям, вернувшимся из мест лишения свободы. Не зная, в сущности, ничего о девушке, Игорь, разумеется, не знал и того, что всего лишь три дня назад к ней мог в любое время дня и ночи явиться участковый инспектор с целью проверки «образа жизни» и дома ли она вообще.

Таким образом, Игорь и отдаленно не мог предположить, что их свидание в экскаваторе — первое после окончания над ней административного надзора и что именно в этом следует искать причину всех странностей ее поведения.

Но если Игорь, обнимая девушку, полагал, что все эти странности, вероятно, явление временное и когда-нибудь обязательно прояснятся, то она прекрасно знала, что главное еще впереди. Она знала, что рано или поздно он вновь попытается расстегнуть на ней платье, и одна мысль об этом приводила ее в ужас. Она знала, что если это случится, для нее все будет кончено.

…Так они сидели в кабине экскаватора, тесно прижавшись друг к другу. Вдруг Игорь сказал:

— Смотри, кто-то идет! — Он произнес это без всякой тревоги, просто с оттенком удивления, что нашелся, кроме них, человек, рискнувший в такую погоду сунуться в овраг. Но девушка как-то странно застыла в его объятиях.

Неизвестный, блуждая в тумане фонариком, приближался. Видимо, поскользнувшись на склоне, он вскинул руку и на мгновение осветил себя, — в ту же секунду девушка, кажется, лишь с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть. Игорь был не робкого десятка, не испугался он и на этот раз, но ее волнение невольно передалось и ему. Он смутно сознавал, что вряд ли это происшествие может быть разрешено рядовой дракой, но иного выхода не видел и, проникшись молчаливым убеждением девушки, что незнакомец непременно заглянет в кабину экскаватора (возможно, он и шел сюда специально для этого), рванулся к дверце, чтобы выйти навстречу. Однако девушка вцепилась в его плечо, молча умоляя не поднимать шума. Игорь замер, но было поздно. Незнакомец выключил фонарик.

Они, оцепенев, вслушивались в темноту. Незнакомец не выдавал себя ни единым движением. Вдруг фонарик вспыхнул и двинулся к экскаватору. Игорь вновь рванулся к дверце, но девушка сильней вцепилась в него и быстро зашептала:

— Уходи! Уходи! Слышишь, быстрее уходи! Если ты сейчас не уйдешь, мы больше не увидимся! Уходи!.. — Она подталкивала его к противоположной дверце, чтобы он ушел по той стороне оврага.

И он ушел. Почему он послушался ее? Здесь было много причин, из которых с уверенностью можно исключить только одну — трусость. У Игоря в прошлом бывали жестокие стычки, бывал он даже один против четверых, но не отступал. Нет, обвинять Игоря в трусости никто бы не посмел.

Может быть, сказались таинственность и загадочность девушки, о которой он ничего не знал. Может быть, то, что он впервые слышал от нее столько слов подряд. Может быть, потому, что она первая призналась ему в любви, когда он совсем не ждал этого, и если просила его уйти, — значит, так действительно было нужно. Но, думается, главная причина того, что он подчинился девушке, заключалась в том, что Игорь был еще человеком несамостоятельным, зависимым — от отца, матери, школьных правил, — и в такой же зависимости подозревал и других. И теперь первое, что пришло ему в голову, было то, что девушка опасается родителей, брата, мужа, и он, Игорь, не смеет перечить ей. Он поступил так, как она хотела.

 

14

С заместителем начальника окружного управления подполковником Супониным Волохин встречался дважды в областном центре: в первый раз на коллегии УВД, а во второй — на совещании начальников горрайорганов. Там, в области, этот невысокий, начинающий полнеть подполковник произвел хорошее впечатление на Волохина. В первый раз им не удалось толком поговорить, зато во второй раз номер Волохина оказался по соседству с полулюксом подполковника, и они, решая кое-какие гостинично-бытовые вопросы, естественно, сблизились.

Супонин держался с молодыми офицерами без панибратства, но с той располагающей демократичностью, которую могут позволить себе лишь те, кто рассчитывает на свой собственный авторитет, а не на тот, который достается вместе с новой должностью, как новое удостоверение. Супонину было под пятьдесят — возраст достаточный для того, чтобы, как нередко случается, несколько устать и даже отстать от жизни, особенно в глазах тридцатилетних начальников райотделов; однако подполковник, как вскоре выяснилось, ввязывался в те же споры, читал, как оказалось, те же книги и интересовался теми же проблемами, что и они. Эта черта не могла не импонировать Волохину, знавшему очень хорошо, что и среди них, молодых, причем занимающих порой довольно высокие должности, попадаются, к сожалению, мастодонты.

Однако Волохин отнюдь не тешил себя надеждой, что их отношения сложатся столь же легко и непринужденно. Все-таки теперь Супонин приезжал в РОВД как полномочный представитель вышестоящего органа со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Кроме того, как подсказывал Волохину опыт, убедить в правильности своих действий шумного и грозного начальника несравненно легче, нежели такого вот вежливого и корректного, но непременно вникающего во все детали.

И последнее: как Волохину хотелось раскрыть хищение без помощи окружного управления, так, наверное, еще в большей степени окружному управлению хотелось сделать это без вмешательства УВД области, и Супонин, несомненно, получил на этот счет строгие указания Картаева. Не допустить же вмешательства УВД области и тем самым доказать, что окружное управление действительно в состоянии влиять на оперативную обстановку, можно лишь одним способом: в кратчайший срок раскрыть кражу.

«И не хватало еще, — по неизбежно возникшей ассоциации подумал Волохин, — чтобы замполит завел разговор о смене начальника ОУР!..»

Что касается второго офицера из управления, который должен был прилететь вместе с Супониным, майора Довлетшина, то Волохин не только никогда не встречался с ним лично, но и имел весьма смутное понятие о предназначении его должности.

Когда в отдел впервые пришла бумага за подписью «начальник ОМС УВД майор Довлетшин», они втроем — Волохин, Чиладзе и Проводников, — долго гадали, что бы это значило. Не придя к общему мнению, вызвали секретаршу, и та разъяснила, что «ОМС» расшифровывается как «отдел милицейских служб». Бедное провинциальное управление… Не имея возможности создать специализированные отделы, объединили в один и уголовный розыск, и БХСС, и инспекцию исправительных работ, и даже ГАИ… Повсюду, где возможно, органы внутренних дел стараются провести специализацию не только между службами, но и внутри самих служб; здесь же, на уровне управления, пришлось заняться таким странным объединением.

Дверь без стука отворилась, и вошел Шабалин.

— Владимир Афанасьевич, шабашники ушли.

Волохин нахмурился.

— То-есть как ушли?

— Обыкновенно, — пожал плечами Шабалин. — Ушли из-под оперативного наблюдения. Только что Костик сообщил.

— Немедленно найдите! — грубо прервал Волохин. — Сегодня же! Этого еще недоставало!

— Я предлагал их тогда еще задержать, но Костик…

— Это было мое распоряжение, а не Костика, и вы это прекрасно знаете! Поднимите весь инспекторский состав и сегодня же разыщите!

— А потом, Владимир Афанасьевич? — осторожно спросил Шабалин. — Будем задерживать?

— Сначала найдите. — Волохин помолчал. — Да, придется, видимо, задерживать. Раз вы не смогли на свободе с ними работать.

 

15

Из поселка он выбрался около шести вечера, когда уже окончательно стемнело, и к рассвету, одолев двадцать семь километров, подошел к стану лесорубов на Новой Технике.

Стан располагался на открытом месте; в нескольких десятках метров от него торчал лишь островок чахлых, не тронутых заготовителями сосенок, укрыться в которых было невозможно, и он не стал подходить ближе, прячась за кронами поваленных, очевидно, нынешней ночью вековых сосен.

Пять или шесть беспорядочно столпившихся вагончиков с оранжевыми крышами, похожих отсюда на кучку подосиновиков, не подавали признаков жизни. На площадке стыли без работы четыре бесчокерных трелевщика и ярко-желтая валочно-пакетирующая машина с бессильно уткнувшимся в сугроб хоботом. Но самое главное — подле одного из вагончиков стояла та самая «пэрээмка» (передвижная ремонтная мастерская на базе ГАЗ-66), которая обогнала его ночью на двенадцатом километре; она, оказывается, шла сюда же и, без сомнения, подобрала бы его, попытайся он ее остановить. Хотя ремонтники, скорее всего, приняли бы его за химаря и не стали бы задавать много вопросов, он все же похвалил себя за осторожность.

В поселке он сумел разжиться телогрейкой и старыми, но теплыми, хорошо подшитыми валенками; после того, как не удалось улететь на Имятуй, он счел необходимым избавиться от приметных зимой заскорузлых кирзовых сапог и болоньевой курточки. Теперь он оценил и другое преимущество добытой одежды: вот уж полчаса, если не больше, сидел он, не двигаясь, меж заиндевелых ветвей и почти не мерз.

Внезапно хлопнула дверь одного из вагончиков; затем он увидел, что к тракторам на площадке направляются трое, о чем-то громко переговариваясь и смеясь. Он понял, что оставаться далее в кроне поваленных деревьев опасно: не исключено, что именно к этой пачке, где он стоял, и пойдет в первую очередь трелевочный трактор.

Он выбрался на дорогу и зашагал по следу кразовского колеса.

Дорога была узкая, не то что на магистрали: два лесовоза на ней уже не разъехались бы. Сосны по обочинам и дальше, куда хватал глаз, все, как одна, были в каррах с глубокими подновками, похожими на дикарские знаки первобытного человека, — здесь велась интенсивная подсочка, и, следовательно, этот массив подлежал вырубке. Но покамест он еще укрывал от посторонних глаз.

Оставшиеся три километра до деревни он прошагал споро, как уставший конь вблизи родной конюшни. Казалось, и сердце билось уже без той тревоги, которая в последние дни не отпускала его. Когда впереди послышался шум автомобильного дизеля, он не бросился в лес, как делал это ночью на магистрали при виде лесовозов, а просто сошел на обочину и переждал. Водитель КрАЗа даже не обратил на него внимания: мало ли кто может встретиться в квартале лесозаготовок.

Но когда впереди, в редине, мелькнули заснеженные крыши Малой Кунды, он невольно остановился и почувствовал, как прежняя тревога закрадывается в душу. Он уже ругал себя за то, что так поздно вышел из поселка, где его никто не знал, и потом шарахался, как лось, от встречных машин, которым до него не было никакого дела, — а вот сюда-то и следовало прийти ночью, потому что здесь его знала каждая собака.

Он убеждал себя в том, что во всей деревне осталось не более пяти-шести семей — прочие, с приближением лесоразработок, перебрались в поселок, и вряд ли кто из оставшихся старух и стариков, увидав его, догадается сообщить в милицию, да и до милиции далеко!.. Немаловажно также, что изба — вторая с краю… Крайняя же, касьяновская, брошена, как писала жена, еще в прошлом году; следовательно, он вообще сможет пройти незамеченным.

Он прикидывал так и сяк, и выходило, что ночи можно не дожидаться. Он устал и хотел спать, и было невыносимо видеть крышу избы, хотя бы и холодной, нетопленной, где можно завалиться в настоящую постель и дрыхнуть хоть двое суток кряду, не боясь, что помешают. Засады он не опасался. Наружная дверь на замке; о том, что в избу можно пробраться, минуя дверь, милиция не знает, а если кто из деревенских и подсказал, то прошло уже две недели, с тех пор как он бежал с «химии», и какой идиот пойдет туда, где его легче взять! Так что если и была засада, то ее давно сняли.

Он пробрался к заброшенной стайке соседнего двора и, прильнув к щели в трухлявой стене, присмотрелся к избе. В щель ему видны были калитка и три окна, выходящие на улицу. Следов до калитки не было. Он просидел довольно долго — может быть, с час, пока увидел на улице единственного человека — дедку Типсина, тащившего с омута на санках флягу с водой. Больше никто не показывался. Надо было решаться. Он взглянул еще на окна, и вдруг ему показалось, что шевельнулась ситцевая занавеска. Безотчетный страх заполз в душу, и он едва удержался, чтобы не броситься к лесу. Победил здравый смысл. Во-первых, если его заметили, то бежать уже бесполезно. Во-вторых, если не заметили, то теперь, когда он побежит, заметят непременно. В-третьих, убеждал он себя, ему просто показалось. Однако никакая сила не могла уже заставить его покинуть стайку до ночи.

Короток зимний день выше шестидесятой параллели, но он показался вечностью. К счастью, было не очень холодно, градусов около двадцати, иначе он окончательно задубел бы в своей телогрейке. До рези в глазах всматривался он в знакомую до мельчайших щербатин избу с ситцевыми занавесками на окнах. Он слышал от одного художника в колонии, что есть на свете картина, на которую нужно очень долго смотреть, и тогда у женщины, нарисованной на картине, обязательно дрогнет на шее жилка. Сам художник этой картины не видел, только слышал о ней, по ему почему-то все поверили… Впрочем, ситцевая занавеска больше ни разу не шевельнулась.

Так просидел он до темноты. В избах на той стороне улицы зажглись керосиновые лампы. Он осторожно вылез из стайки и, перескочив забор, подкрался к избе. Миновав калитку, чтобы не наследить, еще раз перемахнул через забор — теперь уже свой собственный, в том месте, где колья почти вплотную подходили к дороге. Если бы он рискнул сунуться сюда днем, он увидел бы следы, ведущие к лазу, и, пожалуй, не пошел бы дальше. Но теперь он этих следов не увидел. В кромешной тьме на ощупь отодвинул доску в глухой стенке и, ощущая, как колотится сердце, шагнул в черноту пристроя. Незавидна участь человека, вынужденного тайно пробираться в собственный дом.

Слева вдруг что-то шурхнуло. Раньше, чем он смог что-либо осознать, его охватил дикий ужас, парализовавший все силы. Вряд ли он сумел бы даже закричать. Да ему и не дали этого сделать.

Слева, невидимый в темноте, не далее чем на расстоянии вытянутой руки, кто-то стоял.

Как только он понял это, тупой короткий удар обрушился на его голову, и, падая вперед на что-то мягкое и упругое, он был еще в сознании.

 

16

Супонин спросил:

— А это что за шкипер?

— Летом, в навигацию, — пояснил Волохин, — обменял полторы тонны дизельного топлива на шкурку лисицы. Создал излишки горючего, потом договорился с управляющим отделением коопзверопромхоза. Дело по линии БХСС. Я думаю, к нашему случаю мало подходит. Даже если иметь в виду только сбыт. Да и хозяйство другое.

— И тем не менее, — сказал Супонин, — его уже дважды допрашивали в прокуратуре. Что же получается? Прокуратура работает вслепую?

— К сожалению, да.

И Чиладзе, и Проводников, сидевшие за столом локоть к локтю, прекрасно понимали, чего стоил Волохину последний ответ, без всяких оправданий, без какой-либо попытки сгладить собственную вину и тем более перенести ее на кого-то другого. Раз прокуратура работает вслепую, значит, милиция ей ничего не дает. Таковы факты.

— Прокуратура работает над тем, что имеет, — негромко произнес молчавший до сих пор майор Довлетшин, как будто только и дожидавшийся длинной паузы, чтобы сказать свое слово. — Но ни нас, ни прокуратуру такое положение вещей не устраивает. — Он встал из-за стола и принялся вышагивать по кабинету, время от времени бросая взгляд на висевшую на стене схематическую карту района. Теперь, когда он ходил, его почти двухметровый рост особенно бросался в глаза. — Работая по всем этим версиям, — продолжал он, возвращаясь к столу и указывая на лежащее перед Супониным дело, — мы можем впасть, говоря языком логики, в дурную бесконечность. Поэтому я предлагаю критически пересмотреть весь план и освободиться от всего неконкретного. Видимо, придется выдвинуть несколько новых версий.

— Да, — сказал подполковник. — Чисто практически я пока не вижу ни одной достоверной следственной версии.

— Следственной да, ни одной, — подтвердил Довлетшин. — Но оперативно-розыскные версии есть, и особенно вот с этим автомобилем ГАЗ-66. Все остальное пока шатко и ненадежно. Поэтому я хочу еще до встречи с прокурором провести всю эту работу. Иначе мы будем толочь воду в ступе.

— Согласен, — кивнул Супонин. — Этот вопрос обсуждать не будем. Чисто практически сделаем так. Вы, Равиль Хакимович, займитесь этим сразу после совещания, а я съезжу в райком и райисполком, представлюсь, а потом займусь непосредственно машиной.

Довлетшин кивнул.

— Да, — сказал Супонин. — Вы, Леонид Петрович, подключитесь к Довлетшину.

Тот, к кому он обращался, хоть и сидел за общим столом, был совершенно неприметен среди собравшихся офицеров, вернее, если чем и выделялся, то именно своей неприметностью. Это был невысокий, чтобы не сказать маленький, очень щуплый на вид младший лейтенант в очках с золотой оправой, лет 22–23, судя по его курносому, в веснушках мальчишескому лицу. Лет ему добавляла форма, без нее он походил бы на десятиклассника-отличника или на старательного студента-первокурсника.

Этот младший лейтенант, прибыв вместе с майором и подполковником, никуда от последних не отлучался, а когда Супонин объявил, что приглашает лишь самого Волохина и его заместителей, даже и не подумал спросить, можно ли ему присутствовать. Он просто сел на приглянувшееся ему место слева от подполковника, придвинул к себе пепельницу и в продолжение всего совещания нещадно дымил, прикуривая одну сигарету от другой, — создавалось впечатление, что едва ли не для солидности. Майор, у которого младший лейтенант утянул пепельницу из-под носа, вынужден был тянуться к ней через весь стол, пока замполит не догадался сходить и принести из кабинета свою.

Не в пример двум ранее приехавшим лейтенантам из УВД, о которых ни майор, ни подполковник пока не вспоминали, этот младший лейтенант, по-видимому, знал себе цену. Здороваясь, он назвал себя коротко: «Якименко», полагая, что фамилии вполне достаточно. Собственно, должность у него, несмотря на длинное название, была невысокая, прав же, по сравнению с собравшимися, — вообще почти никаких, однако Волохин сразу понял, в чем дело.

Младший лейтенант был штабист — старший инспектор информационно-аналитической группы штаба окружного УВД. Притом, судя по отношению к нему Супонина и Довлетшина, штабист по призванию, божьей милостью. Такие люди, как этот младший лейтенант, не раскрывают преступлений, не задерживают особо опасных рецидивистов и не бывают героями остросюжетных книг и кинофильмов. Бумажные души, штабные крысы, зарывшиеся в вороха таблиц и сообщений, видящие не жизнь, а лишь ее отражение в справках и отчетах, готовые поверить скорее в проект на ватмане, нежели в стоящее перед глазами здание, и любующиеся колонками цифр, как ценитель поэзии строчками стихотворений. Таких штабистов побаиваются люди, занимающие куда более высокие должности, но не потому, что те «ближе к начальству», а потому, что такая вот бумажная душа не пропустит ни одной ошибки, не упустит ни одной мелочи, расковыряет и доложит вышестоящему начальнику то, о чем сам начальник, будь он и семи пядей во лбу, никогда бы не подумал даже спросить.

Однако можно недолюбливать штабистов, можно посмеиваться над их фанатической приверженностью к документам, но никто, если вдуматься, не может не уважать их ежедневного, кропотливого, чуждого эффектных концовок, а потому, в сущности, бескорыстного и неблагодарного труда.

Выслушав предложение подполковника подключиться к работе Довлетшина, младший лейтенант небрежно кивнул и раскурил новую сигарету.

— Ну что ж, — заключил Супонин, — если ничего больше нет, то на этом и закончим.

Волохин, облегченно вздохнув, встал из-за стола, но в это время раздался спокойный голос замполита:

— Разрешите, товарищ подполковник?

Волохин, не сдержав раздражения, с досадой заметил:

— Может быть, позднее, Валерий Романович? У нас на счету каждая минута.

Супонин внимательно посмотрел на начальника райотдела, затем на замполита и, обращаясь к последнему, произнес:

— Слушаю вас, капитан.

 

17

Он очнулся задолго до рассвета, все в той же кромешной тьме, чувствуя неодолимую ломоту в плечах и ключицах. Приходя в себя, не сразу сообразил, где находится и что с ним произошло, а когда вспомнил, новый приступ ужаса сжал сердце. По мере того, как восстанавливалось сознание, усиливалась и боль в ключицах; он попытался осторожно пошевелить плечом, и тут только понял, что связан. Руки, стянутые за спиной остро пахнущей смоленой веревкой — наверняка той самой, что хранилась в пристрое, онемели и затекли; ноги застыли от холода; он лежал на правом боку, упираясь во что-то твердое и боясь шелохнуться, выдать, что очнулся, и тем самым навлечь на себя худшую беду, хотя что может быть хуже: лежать связанным, как баран, в родной избе, срубленной по бревнышку собственными руками!

Глаза мало-помалу осваивались в темноте: он различал уже кресты оконных переплетов за выцветшими занавесками и постепенно сориентировался: он лежал в горнице, в углу, касаясь щекой половика, вытканного покойной матерью, и упираясь головой в край комода, купленного лет пять назад, задешево, у покидавшего деревню соседа.

Положение, в котором он оказался, приводило его в ужас тем сильнее, что и приблизительно нельзя было угадать, кто же таким способом — через потайной лаз — проник в избу.

Сомнения не вызывало лишь одно: ему, когда он наблюдал за избой из стайки, отнюдь не показалось, будто шевельнулась занавеска. Она действительно шевельнулась. За ним следили. Его увидели еще на подходе. Еще вчера. Подумать только: еще вчера он был настолько глуп, что боялся милиции. Да с чего он взял, что милиция будет устраивать засаду? Кто он такой, чтоб на него засаду устраивать? Ну, подумаешь, бежал с «химии». Ну, поймают, вернут в колонию на неотбытый срок — год какой-то осталось досидеть… Что он за преступник особенный, чтоб его вся милиция ловила?.. Он вспомнил вдруг черную доску, которая висела у них в колонии, в жилой зоне, рядом с волейбольной площадкой. На доске было написано: «Позор возвращенцам!», а ниже стояли фамилии тех, кого условно освободили и направили на стройки народного хозяйства, а затем вернули в колонию за различные нарушения или за побег со стройки. Как он теперь хотел бы попасть на эту доску, вместо того, чтобы лежать здесь связанным по рукам и ногам и ждать, когда добьют. «Проклятая милиция! — думал он. — Не могли поймать до сих пор! Охламон несчастный! — мысленно крестил он Шабалина. — Нет чтобы приехать сюда! Что он, ориентировку, что ли, не получал? Я же побег совершил! Меня же ловить надо!» Он вдруг почувствовал, что плачет. Слезы катились по небритым щекам, в горле першило. Он всхлипнул, и тут же в спальне скрипнула кровать. Он сжался от ужаса и перестал дышать, но было поздно.

— Эй, рыжий, слышь? — раздался в спальне негромкий простуженный голос. — Этот гад вроде как оклемался, что ли?

Он вздрогнул. Конечно, «рыжий» — не особая примета; только в колонии, в одном отряде, их было человек семь, а на стройке, среди условников, и того больше; и всех, не мудрствуя лукаво, звали «рыжими». Однако в соединении со многими другими обстоятельствами он понял все.

— Щас поглядим, — прозвучал ответ, не оставлявший никаких сомнений: голос принадлежал тому самому «рыжему», ради которого он бежал со стройки. Бежал, чтобы убить. Теперь впору самому заказывать гроб. «Рыжий» не пощадит. — Щас мы с ним, падлой, потолкуем. Дай-ка фонарь…

Кровать заскрипела сильнее, затем послышались короткие шаги, и беспощадный луч ударил в лицо. Связанный сжался, но животного страха в нем больше не было. Были боль, гнев, злоба и отчаяние. Он понял окончательно: «рыжий» действительно гулял с Лизаветой, иначе откуда бы он знал про тайный ход в избу…

— Эй, ты, — окликнул простуженный голос. — Слышь?

Связанный отвечать не стал.

— Ты что, сука, — сказал «рыжий», подошел ближе и неожиданным резким ударом в пах заставил застонать. Хорошо еще, что «рыжий» был в валенках, не в сапогах. — Отвечай, падла, когда спрашивают!

— Чего вам? — выдавил связанный, корчась от боли.

— Ты как тут оказался? — спросил простуженный.

— Как! Домой шел, как! Это ж дом мой!..

— А чего ж ты в дверь не пошел, коли так? Кто тебя подослал? Собко? Шабалин? Костик? Говори, сука!..

— Да вы что?! — дрожа от бессильной ярости, проговорил связанный. — Беглый я! В бегах! Из колонии ушел!..

Он умышленно сказал «из колонии», а не с «химии», полагая, что в таком качестве вызовет больше доверия у этих негодяев. В сущности, они просто изгалялись над ним. Если бы они хоть на миг действительно заподозрили, что его подослали Костик или Шабалин, их бы давно и след простыл. Ах, как бы он хотел, чтобы Шабалин и впрямь сюда заявился, — и не только для того, чтобы спасти его, связанного, но и потому, что эти двое так опасаются. «Но чего? — подумал он вдруг. — Чего они боятся?»

— Беглый, говоришь? — недоверчиво переспросил «рыжий», гася фонарик. — А чего ж эта потаскуха сказки рассказывала, будто тебя расконвоировали? Врешь ты все, сволочь!

— Кто рассказывал-то?.. Почему?.. — закричал связанный.

— Тихо! — приказал простуженный. — Пришибу на месте, если еще заорешь… Кто рассказывал… Лизка твоя, проститутка, кто ж еще… Ехать к тебе собиралась. Я так и подумал, что врет, лярва, какой идиот тебя расконвоирует…

— Да слушай ты его! — перебил «рыжий». — А куда ж она тогда уехала? Кому она нужна? Ее тут ленивый только не…

Связанный рванулся, но тут же новый удар в пах откинул его к стене.

— Видал? — сказал «рыжий». — Бесится. Знает, что свои придут на подмогу. А чего с ним. Пришить — и все дела…

— Нет! — извиваясь от боли, прохрипел связанный. — Нет! Не убивайте! Правду я говорю! Лизавета у рыбаков! У Лебедева в бригаде! Не убивайте…

— Все равно, — сказал простуженный. — Это верно, кончать надо… Так и так нам вышка за…

— Заткнись! — взвизгнул «рыжий».

— А чего там… Все равно ж кончать.

«Рыжий» промолчал. И в этой леденящей тишине связанный понял, что ему не спастись. Сбросить бы веревки— он бы их тут обоих убил на месте голыми руками. А теперь не спастись. Кто-то, кажется, простуженный, шагнул к нему. Связанный вжался в стену. Ему показалось, что ползет из-за голенища нож, но закричать сил не было… И вдруг он ощутил короткие сильные толчки сердца— они как бы возвращали его к жизни, и лишь спустя несколько секунд он понял, что что-то изменилось… стукнула доска в пристрое!.. послышался еще какой-то слабый шум… Кто-то пробирался в избу!..

Собрав все силы, связанный оттолкнулся плечом от стены и головой ударил «рыжего» в колено. Тот повалился. В следующее мгновение на голову связанного обрушился страшный удар, но теперь, теряя сознание, он был почти спокоен…

 

18

Ничто не предвещало в то утро каких-либо особых перемен, все шло обычным порядком. Так же, как всегда, сгорбившись над лежащей на коленях тетрадью, торопливо составлял план работы на текущий день младший лейтенант Мирюгин. Так же, как всегда, в последнюю минуту влетел лейтенант Омельченко, и Шабалин, неодобрительно покачав головой, перевел взгляд на контрольную карту, испещренную множеством разноцветных прямоугольничков на магнитных присосках. Жест этот, несомненно, означал: «Мало того, что у тебя больше всех неисполненных заявлений, так ты еще и опаздываешь!» Как всегда, не было Савиной.

— Здравствуйте, товарищи, — как всегда, ровно в девять раздался густой, сотрясающий мембрану селекторной установки так, что она принималась жалобно верещать в конце каждого слова, голос начальника райотдела капитана Волохина. — Начинаем оперативное совещание. Начальников служб прошу доложить о наличии личного состава.

Шабалин, прижав пальцем кнопку, доложил:

— Лейтенант Шабалин. В уголовном розыске: Комаров в командировке, Седых на происшествии, у Савиной болеет ребенок, остальные на месте. Присутствует старший инспектор ОУР УВД лейтенант Кобрусев.

Он отпустил кнопку селектора, откинулся на спинку стула и, постукивая кулаком по столу, обвел взглядом сотрудников… Вот они сидят перед ним— лейтенанты и младшие лейтенанты, а один — стажер Редозубов — и вообще пока без специального звания; сидят уставшие, с осунувшимися лицами, многие не выспались, некоторые, уйдя домой под утро, не успели даже позавтракать, выкраивая для сна лишние десять минут. Федорец принес с собой пачку печенья, рассчитывая закусить здесь, — ее расхватали в мгновение ока, так что самому Федорцу и не досталось. Видя такое дело, щеголеватый лейтенант из УВД, слегка побледневший после бессонной ночи, подошел к вешалке и вынул из кармана своего полушубка две полные горсти аэрофлотских леденцов; их также съели без церемоний, запив ископаемой водой из графина. Лейтенанту, видно, приходилось много летать, и он умел находить общий язык со стюардессами.

Чуть поодаль, у окна, сидит Костик — ему в этом розыске досталось больше всех: лишь вчера, глубокой ночью, с порожняком, шедшим за лесом, вернулся он из Тагила.

Между тем закончились и доклады начальников служб, и рапорт дежурного об истекших сутках, и, как всегда, Волохин спросил:

— Вопросы, замечания дежурному?

Ни вопросов, ни замечаний не последовало. Все знали, что в кабинете Волохина сидят офицеры из окружного управления, и никто не хотел обращать на себя внимания.

Волохин, выждав несколько секунд, продолжал:

— Только что по телетайпу получен приказ начальника УВД облисполкома… — Он сделал паузу, хотя и без того все, кто находился у селектора, обратились в слух. — Приказом начальника УВД старший инспектор ОУР старший лейтенант Костик назначается начальником отделения уголовного розыска. Исполняющий обязанности начальника отделения лейтенант Шабалин назначается старшим инспектором ОУР… — Волохин вновь сделал паузу, достаточную для того, чтобы осознать, что Костик назначается не «исполняющим обязанности», а сразу начальником, и, следовательно, вопрос о приглашении «человека со стороны» снимается. — Товарищ Шабалин, ввиду сложившейся оперативной обстановки, немедленно, в кратчайший срок, сдайте дела товарищу Костику. Товарищ Костик, к четырнадцати ноль-ноль соберите инспекторский состав уголовного розыска в моем кабинете. Явиться аттестованным сотрудникам ОУР. — Последнее означало, что Редозубову, как и участковым, являться к начальнику не надо. — На этом оперативное совещание заканчиваю. Всем желаю успешного трудового дня.

 

19

Оба они — «Иванов» и «Петров» (создавалось впечатление, что будь с ними третий, он непременно назвался бы «Сидоровым») — устроились на временную работу в гараж в начале месяца. Оба сообщили о себе, что приехали из Тагила на сбор живицы, но по дороге пропились и хотят подзаработать, пока их оформят в цех химподсочки. Все это выглядело вполне правдоподобно — до того времени, когда стало известно, что в бухгалтерию за деньгами— честными, заработанными — они не пришли.

Им предложили очистку смотровых канав — от спекшихся, спрессовавшихся, окаменевших отходов технического обслуживания, и выдали для этой цели ломы, лопаты, метлы и носилки. Впоследствии один лом исчез. Позже какой-то лом обнаружили при осмотре передвижной ремонтной мастерской на базе ГАЗ-66, но сказать, тот ли это самый лом, кладовщик с уверенностью не мог.

Автомобиль-мастерская ГАЗ-66 был резервным. Закрепленный за ним водитель третий месяц лежал в хирургическом отделении с тяжелой травмой (разбился на собственных «Жигулях», будучи в нетрезвом состоянии), и машину брали все кому не лень, порою даже не спрашивая разрешения начальника гаража; завести ее, благодаря разболтанному замку зажигания, можно было с помощью отвертки. Все случаи, когда автомобиль брали без разрешения, установлены: кто-то отвозил в ремонт холодильник, кто-то привозил из магазина сервант; установлены и лица, самовольно бравшие машину. У всех у них на ночь кражи было твердое алиби.

Не было алиби у самого автомобиля: в ночь, когда произошла кража, он куда то исчезал из гаража. Обнаружили его лишь под утро, в пятидесяти метрах от въезда на нижний склад. Двигатель был еще теплый и завелся с пол-оборота. Судя по температуре охлаждающей жидкости и температуре наружного воздуха, машину бросили минут за 15–20 до ее обнаружения. Нашел ее сам начальник гаража— заслуженный работник, коммунист, на которого не только не было, но и не могло быть компрометирующих материалов.

Однако было установлено точно, что как раз в эти 15–20 минут и затем до обеда «Иванов» и «Петров» (после того, как оба не явились в бухгалтерию, где им пришлось бы предъявить паспорта, стало ясно, что фамилию для наряда каждый взял с потолка и долго не задумывался) уже скреблись в смотровых ямах, а один из них— «рыжий» — даже занял рубль у работавшего в ночную смену слесаря, пообещав, что отдаст на другой день, когда получит деньги. Можно предположить, что рубль они заняли для того, чтобы слесарь получше их запомнил, что он и сделал.

Таким образом, выходило, что ни тот, ни другой не могли подогнать ГАЗ-66 к въезду на нижний склад. Следовательно, либо они вообще не причастны к угону автомобиля, либо автомобиль «не причастен» к краже, либо с «Ивановым» и «Петровым» действительно был «Сидоров» — третий.

«Кто же он? — подумал Костик. — Кто третий?» Костик понимал, что розыск тех двоих все же вспомогательная операция: задержание их без мехов вряд ли что даст; но если удастся, хотя бы заочно, установить третьего, версия подтвердится.

«Кто же он?» Костик встал из-за стола и включил свет. Яркая лампочка осветила длинный, узкий, неуютный кабинет… Два стальных сейфа, где лежали дела, за которые он, Костик, отвечает теперь целиком и полностью; контрольная карта на стене, где он, Костик, значится еще ст. инспектором ОУР; серый ящик селектора, по которому он, Костик, будет теперь докладывать о наличии личного состава… «Кто третий?»

Он подошел к окну задернуть шторы, и в это время во двор, бросая свет фар во все стороны — только не на дорогу, въехал старенький «Запорожец» — «портсигар», как называл его сам владелец. Затем раздалось трехкратное хлопанье автомобильной дверцей, после чего ома, наконец, защелкнулась, затем, спустя полминуты, послышались тяжелые шаги по коридору, потом распахнулась дверь, и вошел бывший начальник уголовного розыска Иван Лаврентьевич Собко. Он молча протиснулся к столу, опустился, сопя и кряхтя, на стул, привычным движением выдвинул правый верхний ящик стола, пошарил в нем и, ничего не найдя, поднял глаза на нынешнего начальника розыска.

— Не курю, — сказал Костик. — Пойти взять в дежурной части?

Собко отрицательно покачал головой. Врачи давно запретили ему курить, он позволял себе это лишь в тех случаях, когда заходил сюда, в свой бывший кабинет, и выдвигал знакомый ящик. Тут он держал когда-то папиросы, тут держал их и Шабалин, но если новый начальник не курит и не держит, то и не надо. Так, видимо, следовало понимать его жест.

— Ну и правильно, — сказал Костик. — Здоровье надо беречь, Иван Лаврентьевич… — «Кто третий?» — подумал он и вновь посмотрел на Собко, словно тот мог ответить на этот вопрос.

Собко с треском задвинул ящик, откинулся на спинку стула и, опустив на стол огромный пухлый кулак, хрипло произнес:

— Это Лидер.