1

С Васькой Лидером — не с нынешним вором-рецидивистом, объявленным во всесоюзный розыск, а с худым, большеголовым, едва оправившимся от голодных отеков ленинградским мальчишкой, Собко впервые встретился в декабре сорок четвертого, в детдоме, организованном в придавленной войной деревушке на Малой Кунде. Собко, тогда начинающий оперуполномоченный, месяц назад демобилизованный из армии по ранению, приехал туда на еле переставлявшей ноги милицейской лошади по сигналу поварихи детского дома. Обвинения, предъявлявшиеся поварихой заведующему детдомом, были столь серьезны, что, несмотря на массу нераскрытых преступлений (в районе бродили воровские шайки и прочего сброда), несмотря на катастрофическую нехватку сотрудников, начальник милиции приказал проверить сигнал в первую очередь.

Повариха писала, что заведующий ворует продукты, пьет, развратничает и — что самое мерзкое — бьет детей. В письме приводились конкретные факты хищения рыбы и муки, а также назывались по фамилиям дети, пострадавшие от рукоприкладства заведующего: Александрова Кира и Лидер Вася.

Собко начинал войну на Карельском перешейке, затем, когда часть сил 23-й армии перебросили под Урицк, был ранен, а по излечении направлен командиром отделения пехотного взвода, охранявшего знаменитую Дорогу жизни в районе деревни Коккорево, где и воевал до второго ранения. И здесь он навсегда запомнил ленинградских детей, вывозившихся из осажденного города на Большую землю. Маленькие угрюмые человечки, жавшиеся под брезентом в открытых кузовах полуторок и трехтонок, они не плакали, не кричали, равнодушно взирая на взметавшие снег и землю разрывы артиллерийских снарядов и авиационных бомб; не просили даже и есть. В то время, когда взрослые люди при так называемой «кахектической» форме дистрофии усыхали до 30–35 килограммов (вес 8— 9-летнего ребенка), на маленьких ленинградцев невозможно было смотреть без содрогания. Не было, наверное, на Ленинградском фронте бойца или командира, не пережившего тягостного чувства солдатской вины за страдания изможденных детей; многих из них не удалось спасти и в глубоком тылу — последствия голода оказались необратимыми. А сколько их застыло на ледяном ветру, сколько усохших трупиков вмерзло в торосы на тридцати ладожских километрах! Потухшие, старческие лица детей стояли у Собко перед глазами, когда он, полный гнева, подхлестывал голодную милицейскую клячу на подходе к Малой Кунде.

Собко был убежден, что бить этих детей мог лишь последний подонок, под каким-либо предлогом уклонившийся от фронта; оперуполномоченный представлял его себе не иначе, как разъевшимся на сиротских харчах боровом с опухшей от пьянки мордой. Он пожалел, что в спешке не поинтересовался в роно личным делом заведующего, более того — не посмотрел в милицейских учетах, где, возможно, нашлись бы компрометирующие материалы. Впрочем, Собко не сомневался, что сумеет вывести подлеца на чистую воду. Бить детей! Маленьких ленинградцев, перенесших такое, чего невозможно пожелать и врагу! При одной лишь мысли о письме поварихи перехватывало горло, и рука невольно тянулась к пистолету. «Будет запираться, юлить, — все более возбуждаясь, решил Собко, — пристрелю, как собаку! Отвечу перед трибуналом, но пристрелю!..»

Детдом размещался в старом прочном здании о двух этажах, бывшем, по-видимому, когда-то во владении сибирских купцов; в памяти остались кованые дымники на трубах, богатые резные наличники и причудливые вензеля на внутренних поверхностях ставен. Привязав к отполированной коновязи лошадь и сбросив в розвальни тяжелый, побитый молью, но единственный в районной милиции тулуп, Собко взошел на крыльцо, миновал холодные темные сени и очутился в длинном коридоре с видневшейся в дальнем конце лестницей, ведшей на второй этаж. Ни ребятишек, ни кого-либо из взрослых видно не было. По опыту зная, что канцелярия обычно располагается на втором этаже, Собко направился к лестнице и неожиданно наткнулся на выскочившего неизвестно откуда (должно быть, все-таки из-за печки, углом выступавшей в коридор) мальчугана. По тому, как тот испуганно отпрянул, Собко немедленно заключил, что сигнал поварихи подтверждается: дети напуганы и забиты.

— Тебя как звать-то? — с жалостью разглядывая ребенка, участливо спросил Собко.

Мальчуган не ответил. Худой, большеголовый, с хлипкими, обтянутыми серой казенной материей плечиками, он настороженно смотрел на оперуполномоченного белесыми, будто выгоревшими на холодном северном солнце глазами. Левая бровь мальчугана была разорвана красным, грубо зарубцевавшимся шрамом.

— Вот беда-то, — огорченно заметил Собко. — Видно, не знаешь, как тебя и звать-то…

— Васька, — пробормотал мальчуган.

— Васька? То есть Василий? — оживился Собко. — Молоток! Вот не ожидал! А по батьке, случайно, не Иваныч?

— Петрович…

— Жаль, — вновь огорчился оперуполномоченный. — А то был бы как Чапай, Василий Иваныч. Ты кино-то про Чапая видал?..

Однако такого, в сущности, пустопорожнего разговора мальчуган не принял. Собко понял это слишком поздно, много лет спустя; тогда же он рассеянно пошарил по карманам в поисках гостинца и, ничего не найдя, потрепал мальчугана по голове:

— Ладно, считай, что за мной…

(Через три года, выведя Лидера на допрос, Собко достал из ящика стола два куска сахара и, протягивая арестованному, сказал: «На вот… погрызешь в камере…».)

Выведав у собеседника, где находится кабинет заведующего, Собко поднялся на второй этаж и, не стучась, решительно распахнул дверь в небольшую комнату, в которой, как явствовало из письма поварихи, заведующий предавался разврату с обеими воспитательницами. Впрочем, как ни предубежденно был настроен оперуполномоченный, он не мог не отметить, что комнатушка, в которую он вошел, походила на притон столь же мало, сколь и на кабинет. У неоштукатуренной бревенчатой стены стояла солдатская железная койка, покрытая жиденьким казенным одеяльцем. На обшарпанной тумбочке — кружка, но не с водкой или самогоном, а, как убедился Собко, с обыкновенной водой из омута. Голое, ничем не занавешенное окно подернуто морозной пленкой. Из мебели стояли еще стол и табурет.

Из-за стола навстречу Собко поднялся стройный молодой человек, пожалуй, ровесник оперуполномоченному, в поношенной, но чистой, хорошо отглаженной гимнастерке, туго перехваченной в талии командирским ремнем; над правым карманом тускло поблескивал эмалью орден Красной Звезды и — чуть выше — светлела нашивка за ранение, а над левым звякали при малейшем движении пять или шесть медалей, среди которых сразу бросилась в глаза такая знакомая Собко «За оборону Ленинграда»: на фоне здания Адмиралтейства группа бойцов и рабочих с винтовками наперевес… Решив, что перед ним либо неизвестный ему комсомольский деятель из обкома (районных оперуполномоченный знал хорошо), либо представитель другой заинтересованной организации, приехавший по такому же сигналу, Собко пожал ему руку и с ходу начал:

— Да как же это допустили? Куда смотрели? Где он, этот негодяй?!

— Вы, собственно, кого имеете в виду? — поинтересовался молодой человек, звякнув от рукопожатия Собко медалями.

— Как кого? Заведующего! Где он?!

— Я заведующий.

— Что?.. — сказал Собко и сел (больше сесть было негде) на железную койку, которая заскрипела на все лады, накренилась и вдруг рухнула на пол: вылетел чурбак, заменявший одну из ножек. Заниматься на такой койке развратом мог разве что сумасшедший.

— Я заведующий, — повторил молодой человек. Собко растерянно смотрел на поверженную койку. — Ничего, я потом поправлю… Садитесь вот сюда. Вы из облоно?.. — Он вышел из-за стола, придвинул к Собко единственный в комнатушке табурет, затем достал из кармана кисет, оторвал от лежавшей на столе газеты прямоугольничек и, неловко орудуя согнутой в кисти рукой, принялся сворачивать цигарку.

— Где? — отрывисто спросил Собко, указывая на изуродованную руку.

— На фронте, — неохотно ответил заведующий. — Под Шлиссельбургом…

— В январе? При прорыве?!

Заведующий кивнул.

— Да вы по какому вопросу? — осведомился он, затягиваясь самосадом. Рука его, когда он подносил цигарку ко рту, заметно дрожала. — Несчастье у нас, — пояснил заведующий, — до сих пор успокоиться не могу… Повариха уехала в поселок, никого не предупредила. Оставила за себя какую-то девчонку, племянницу, что ли… Зашел на кухню — там еще и воду не ставили. Ребятишки вот-вот из школы вернутся, а обеда нет. Что делать — ума не приложу… — Заведующего будто знобило. — А вы, собственно, из какой организации?

Собко молча вытащил письмо и подал заведующему. «Тут какое-то недоразумение, — подумал оперуполномоченный, — если не хуже того: клевета!»

Невозможно было представить, чтобы фронтовик, участник прорыва ленинградского кольца, мог воровать сиротские пайки и бить блокадных детей.

Заведующий меж тем внимательно, но, казалось, без особого интереса прочел письмо и, возвращая, сказал:

— Что ж, это не в первый раз… Все время думаю; брошу все к чертовой матери! Уйду, куда глаза глядят! Надоело! Хватит!.. — Он помолчал, справляясь с дыханием. — Да как бросишь-то… Дети… Вроде дезертирства получается… Впрочем, пожалуйста… — Он распахнул здоровой рукой дверцу тумбочки и, неловко помогая другой, звеня медалями, принялся выкладывать на стол потрепанные бухгалтерские книги, наряды, квитанции. — Пожалуйста, — повторил он. — Разбирайтесь…

И теперь, спустя много времени, Собко был не уверен, сумел бы он тогда, со своими семью классами и восьмым коридором, разобраться во всей этой отчетности. Он машинально раскрыл первый попавшийся гроссбух, и в это время гулко захлопали наружные двери, длинным валом прокатился приглушенный топот обутых в валенки детских ног, послышались ребячьи, похожие на цыплячий писк голоса.

— Из школы возвращаются, — вздохнул заведующий и выглянул в коридор. — Коля, — сказал кому-то за дверью, — позови ко мне Киру Александрову… Что я теперь скажу им насчет обеда?.. — озабоченно добавил он, возвращаясь.

Собко сидел, уткнувшись в гроссбух, но мысли его были далеки от столбиков цифр, обозначавших то ли пуды, то ли килограммы.

В дверь постучались.

— Входи-входи, Кира! — радушно пригласил заведующий, и голос его дрогнул.

Собко вскинул голову и обомлел: в дверях стояла полненькая, с румянцем во всю щеку, одним словом, цветущая девочка лет тринадцати; трудно было предположить, что она пережила страшную ленинградскую блокаду. Еще труднее по ее цветущему виду было представить, что ее здесь бьют и воруют у нее продукты. Более же всего удивило Собко то, что девочка тащила за собой того самого мальчугана Ваську, с которым он познакомился в коридоре. Мальчуган исподлобья взглянул на Собко, должно быть, глупо улыбавшегося в тот миг, шмыгнул носом и уставился в окно. Девочка крепко держала его за руку.

Откуда было знать оперуполномоченному, что цветущий вид девочки — симптом начинающегося болезненного ожирения, следствие тяжелейшей алиментарной дистрофии, и только некомпетентностью местного фельдшера можно было объяснить то, что девочка еще не в больнице. Она с кроткой улыбкой взирала на оперуполномоченного, но он и подумать не мог, что ее счастливая улыбка — следствие удачной кражи: полчаса назад удалось стащить на кухне окровавленный кусок лосятины, который она спрятала в своем тайнике.

— Вот друг без дружки никуда, — сказал заведующий. — Как ехали вместе из Ленинграда, так и теперь ни на шаг. Поверите ли: вот он, Вася, сегодня дежурил по детдому, так и она в школу не пошла… Кира, — обратился он к девочке, — с тобой товарищ хочет побеседовать. Он из милиции.

Девочка вздрогнула. Улыбка сбежала с ее лица. Она крепче стиснула руку мальчугана, так что пальцы ее побелели, а он поморщился, и начала медленно отступать к к двери, таща за собой друга. Собко, ничего не понимая, привстал с табурета.

— Нет! — закричала вдруг девочка. — Нет! Не хочу! Нет!..

— Кира, успокойся, что ты… — сказал заведующий. — Кира…

— Нет, Вася! Не хочу! Нет!..

— Кира, ради бога… — Заведующий разволновался, отчего изуродованная рука его начала сильно подергиваться. — Кира…

Девочка захлебывалась в крике. Мальчуган, злобно взглянув на Собко, распахнул дверь и вывел девочку в коридор, откуда еще слышалось всхлипывание. Собко почувствовал, что дыбом встают волосы.

Заведующий нервно, рассыпая табак, пытался свернуть новую цигарку.

— Дети травмированные, — сказал он. — Психика на пределе. Стараемся не волновать… — По лицу заведующего струился пот. — А тут еще эти письма, сигналы… Вы ведь не первый тут… и подозреваю, что не последний. И каждый раз подобная встряска…

Откуда было знать оперуполномоченному, что в декабре 1941 года за хищение мяса в Ленинграде расстреляли некоего Николая Ивановича, с дочерью которого — хилой болезненной девочкой — дружила десятилетняя тогда Кира Александрова. С тех пор слова «мясо» и «милиция» слились для нее со страшным словом «расстрел». Мясо лежало у нее в тайнике. А милиция — Собко — сидела в кабинете заведующего. Конечно, расстрела девочка не боялась, но это страшное воспоминание: обыск, вой женщины, мертвая подружка — она умерла потом от голода, — все это нахлынуло с такой силой, что мирный перестук ходиков на стене показался стуком блокадного метронома.

— Так, — с трудом произнес Собко. — А что она вообще за человек? Эта повариха.

— Да как вам сказать… Повар как повар. Замечаний по работе нет… если не считать сегодняшнего случая… Впрочем, говорят, что она дочь какого-то высланного кулака', но я слухам большого значения не придаю…

— Так вот оно что! — вскричал Собко, грохая кулаком по столу так, что несколько квитанций слетело на пол. — Ну, ничего! Я до нее доберусь! Узнаем, кому Советская власть не по нутру!..

Ярости его не было границ: оклеветать фронтовика, прорывавшего блокаду, брошенного и теперь на труднейший участок работы — блокадных сирот! Оставить такое без последствий было нельзя.

В ту же ночь, не слушая возражений и предложения остаться до утра, не щадя надорвавшейся на лесозаготовках клячи, Собко выехал обратно. Выехал, не проверив документов, не опросив ни детей, ни воспитательниц, одна из которых была уже беременна от заведующего и, подозревая в сожительстве с ним другую, из ревности рассказала потом на следствии все.

Это был для Собко жестокий урок. Орден, нашивка за ранение и медали заведующего были не поддельными: он заработал их собственной кровью, притом именно там, где говорил — в ленинградских болотах. С другой стороны, и повариха действительно была дочерью сосланного в тридцатые годы кулака. И, однако, все, что она сообщала в своем письме, оказалось правдой: заведующий пил, воровал продукты и был замечен в рукоприкладстве.

Детдом на Малой Кунде отнюдь не походил на современные школы-интернаты. Здесь собирались дети, чья жизнь с самого начала была покорежена, раздавлена, смята, чья психика длительное время надрывалась от нечеловеческих испытаний, чье тело едва оправилось от страшной голодной болезни, не только разрушительно действующей на организм, но убивающей в человеке ум и душу. Из-за малейшего повода возникал бунт. Беременную воспитательницу, сделавшую самое невинное замечание, ударили табуреткой по животу. Повариху, жалевшую их всей душой, едва не зарезали дежурные по кухне, когда она упрекнула их в курении. Нелегко и не каждый мог найти подход к этим детям. Не смог найти его и заведующий и, когда убедился в этом, запил. А потом последовало все остальное. Впрочем, и продукты он брал не для обогащения, а только на пьянку.

Следствие разобралось во всем. Заведующий понес заслуженное наказание и, выйдя на свободу, начал честную трудовую жизнь, заочно окончил институт и ничем себя больше не скомпрометировал. Честно и добросовестно трудился он и по сей день.

А вот с Собко никто никогда так и не спросил по-настоящему, во что обошлась его ошибка, когда он, поверив заведующему на слово, укатил восвояси, и, если бы не многоопытный, теперь уже давно покойный начальник милиции, решивший все же лично проверить сигнал, неизвестно, сколько б это еще продолжалось. Молодому оперуполномоченному начальник тогда сказал: «Так работать нельзя!»

Тот самый мальчуган, которого Собко встретил в коридоре, на следующий день, видимо, убедившись лишний раз, что проверяющие приезжают и уезжают, а заведующий остается, бежал из детдома, добрался до областного города, связался со шпаной и стал преступником. Прямой вины Собко в том не было. И никто никогда не спросил с него за это. Никто, кроме него самого.

Мальчугана звали Васька Лидер.

 

2

Потрепанный, с помятой левой дверцей «Запорожец» Собко с раннего утра стоял во дворе райотдела, неловко приткнувшись у крыльца; сам же Собко сидел сейчас в кабинете начальника уголовного розыска и, сопя, тяжко вздыхая, просматривал оперативные материалы. Костик, пристроившись на углу стола, разбирал почту, принесенную полчаса назад секретаршей. Находившийся тут же Шабалин мрачно вышагивал от двери до окна и обратно, время от времени останавливаясь перед столом и заглядывая то в бумаги, которые изучал Собко, то в папку с почтой.

— Так, а это что? — нахмурился вдруг Костик, извлекая из папки телеграмму. — «Повторно прошу… проверить… наш запрос от… бежавшего со стройки народного хозяйства… условно освобожденного… Калабина Геннадия Александровича… до осуждения проживал… деревня Малая Кунда… Жена Елизавета Николаевна… бригаде гослова…». Это что, уже запрашивали? — спросил Костик. — Была телеграмма?

— А! — Шабалин взял телеграмму. — Была. Проверяли. Были в Малой Кунде, смотрели. Дом на замке. Жена работает у Лебедева, на Имятуе. Не появлялся. Лебедева предупредили. Появится — возьмем.

— На Малой Кунде давно были?

— Да с полмесяца, наверное. Как телеграмма пришла, сразу Комаров и поехал.

— И с тех пор нет?..

— А чего там делать? Я же говорю: дом на замке.

Костик покачал головой.

— Что ж я, засаду буду на условника устраивать?

— Засаду не засаду, — проговорил Костик, — а надо было туда еще наведаться. И не раз!..

— Николай Михайлович, — сказал Шабалин, — была бы возможность — наведались бы! Но ты же сам знаешь, что тут завертелось вокруг этих шкурок. Не до того!

Последовала неловкая пауза. Костик не знал, продолжать ли разговор при Собко. Шабалин, полагавший, что и ему есть что сказать Костику, тоже воздерживался в присутствии бывшего начальника ОУР. И тут Собко сам подал голос:

— Так работать нельзя!

Шабалин быстро обернулся к нему:

— Иван Лаврентьевич, мы, конечно, твои ученики, и большое тебе спасибо: но извини, у нас тут свои дела!

Собко побагровел, лысина налилась кровью, и, — не успел вмешаться Костик, — произнес:

— Ошибаешься, Саша. Глубоко ошибаешься. Тут твоих дел нет. Ты служишь не в частном детективном агентстве, а в советской милиции. И никаких дел, кроме государственных, народных, у тебя тут нет и быть не может.

— Демагогия! — бросил Шабалин. — При чем тут частное агентство? Я что же, для себя все это делаю? Доход какой-то имею?.. И вообще, должен вам сообщить, что на подобные дискуссии не силен. Насчет этого обратитесь к замполиту. Как раз по его части. А я рядовой практический работник. Оперативник. И считаю, что это немало!

— Мало, — возразил Собко. — Этого мало, Саша.

— Беспредметный разговор! — сказал Шабалин. — Так я пойду? — обратился он к Костику. — У меня еще встреча… ты знаешь.

— Погоди, — сказал Костик. — Коли уж зашел разговор… Но, впрочем, в дискуссии действительно вдаваться нет смысла, ты прав. Подойдем к делу практически. «Чисто практически», как говорит подполковник… Я знаю, что Чиладзе переводят на отдел. И знаю, что он будет добиваться твоего перевода. Но пока мы работаем вместе. В сложной обстановке. И надо сделать так, чтобы наши отношения не отразились на службе. Ты согласен, Александр Николаевич? Давай прямо. Раз и навсегда.

Шабалин помолчал, поджав губы.

— Нет, — ответил он, наконец. — Не согласен. Плевать я хотел на всякие отношения. Я никогда от службы не отлынивал. Ты хорошо знаешь. Но теперь… — Он шагнул ближе и опустил на стол кулак. — Теперь я из кожи вылезу, жилы порву, но найду эти проклятые шкурки! Ты меня понял?

Костик кивнул. Шабалин отступил от стола и спросил:

— Больше не нужен?

— Нет, — ответил Костик. — Комаров вернулся?

Шабалин отрицательно покачал головой.

— А Редозубов?

— Редозубов здесь.

— Пошли его ко мне.

Шабалин кивнул и вышел из кабинета.

— Отличный оперативник, — вздохнул Собко. — Талант.

Костик придвинул ближе телеграмму, оставленную Шабалиным на краю стола, прочел еще раз и сказал:

— Ну так что будем делать? С ней поговорим?

— Бесполезно, — хрипло сказал Собко. — Не скажет. Она на суде молчала, как в рот воды набрала. А тут…

Дверь приоткрылась:

— Разрешите?

— Входи-входи, — сказал Костик. — Вот взгляни, — указал он на телеграмму. — Надо будет завтра с утра съездить в Малую Кунду. До Новой Техники на лесовозе подскочишь, а там пешком недалеко… Конечно, его может и не быть, даже, скорее всего, и не будет, но поговоришь с людьми в деревне… возможно, кто видел. И вообще — осмотрись. Понял?

— Да.

— Все, свободен. С утра на рапорт не приходи, а прямо туда.

— Ясно. — Редозубов направился к двери, и в это время Собко, продолжая прерванный разговор, сказал:

— А вот с этим парнем, Игорем, побеседовать не мешает.

Редозубов, взявшись за ручку двери, остановился.

— Он тоже не скажет, — возразил Костик. — Гордый парень.

— Вот и нужно как-то подойти к нему.

Редозубов обернулся.

— Что еще? — спросил Костик.

— Николай Михайлович, позвольте мне поговорить с Игорем! Я его знаю немного… Он техникой увлекается… Я с ним в книжном магазине познакомился… помог ему немного…

Костик посмотрел на Собко.

— А ну-ка присядь, — обратился тот к Редозубову. — Потолкуем.

 

3

Игоря он встретил у ворот школы как бы случайно, предварительно созвонившись с учительской и узнав, когда заканчиваются уроки в 10 «А». Игорь вышел вместе с красивой одноклассницей в беличьей шубке, дочерью главного инженера леспромхоза. О чем они говорили, разобрать было трудно; впрочем, говорила больше девушка, Игорь же хмуро слушал.

— Ладно, я подумаю, — ответил он, наконец, когда они подошли совсем близко. Увидев Редозубова, одноклассница быстро ушла. Игорь какое-то время тупо смотрел под ноги, затем вздохнул и протянул руку:

— Привет.

— Здорово! — весело сказал Редозубов. — Ты чего такой мрачный? Пару что ли, схлопотал?

Игорь усмехнулся:

— Если бы…

— А я тебе клапана достал, — продолжал Редозубов. — ты чего не звонил? Я уж в гараже договорился, сходим вместе, заточим…

— Да-да, спасибо… — пробормотал Игорь. — Ты… тебе в какую сторону?

— Да мне все равно, — сказал Редозубов. — Так болтаюсь… Могу даже проводить!

Они миновали кинотеатр, осажденный толпой ребятишек, рвавшихся на трехчасовой сеанс.

— Ну, так как же с клапанами?

— Ах, не до клапанов мне сейчас! — вырвалось у Игоря. — Извини, пожалуйста…

— А я знаю, до чего тебе, — сказал Редозубов. Игорь посмотрел на него и усмехнулся. — Я знаю, до чего тебе, — повторил Редозубов. Это был рискованный шаг, но ничего другого не оставалось. — На свидание не пришла.

Игорь вздрогнул.

— Ты… откуда знаешь?

— Неважно. Ну, так не пришла?

Игорь не ответил.

— Ладно. Можешь не отвечать.

— Ты… ты ее знаешь?..

Редозубов кивнул.

— Откуда?

Редозубов пожал плечами.

— Откуда ты ее знаешь?!

— Вот что, — сказал Редозубов. — Слушай меня внимательно. А потом я тебя послушаю, договорились? Ну так вот. У нее до тебя был один… парень…

Игорь остановился:

— Что?!

— Она на пять лет старше тебя. Что же тут особенного?

— Как что особенного?! — вскричал Игорь. — Да я ее люблю!..

Он осекся, но было поздно.

— Любишь? — жестко переспросил Редозубов. — Как свой мотоцикл, что ли?

— Ты… как ты смеешь?.. Я к тебе… как к другу, а ты…

— А как же тебя еще понимать? Это о машине можно рассуждать: новая — лучше, подержанная — хуже. А она человек. У нее была до тебя своя жизнь, и если тебе это не нравится, так отойди в сторону… Впрочем, что я тебе объясняю. Ты еще ребенок… Вот опять вскинулся! А взрослый человек никогда на это не обидится. — Он помолчал и медленно пошел по тротуару. Игорь двинулся следом. — Ну так вот. У нее был парень. И парень этот попал в тюрьму. За кражу. А потом бежал. И мы его теперь ищем. Понял?

Игорь остолбенел.

— Так вот оно что… — прошептал он.

Редозубов помолчал.

— Вот что, Игорь. Ты пока не должен с ней встречаться. Дело серьезное, сам видишь. Говорю как друг. Ну, если хочешь, как работник милиции. Ты меня понял?

 

4

Начальника ЛОМ станции Верхне-Кундинская Валентина Ивановича Баскова разбудил телефонный звонок. Было около семи утра. Обычно он и сам вставал в это время, но со вчерашнего дня Басков был в отпуске, а на послезавтра были заказаны уже билеты до Рязани, где жили родители жены. То, что ему позвонили, объяснялось либо тем, что вызванный для дежурства с линейного поста станции Советская младший лейтенант Перязев не знал или забыл о том, что начальник ЛОМ в отпуске, либо тем, что случилось что-то чрезвычайное.

Осторожно, прикрыв плотнее дверь в комнату дочерей, Басков вышел в прихожую, куда еще вчера перенес аппараты, и, сняв трубку железнодорожного телефона, негромко сказал:

— Слушаю.

— Товарищ капитан! — тотчас раздался торопливый голос Перязева. — В райотделе побег из КПЗ. Бежали двое, один из них наш, Краснухин, по краже из ледника. Вилисов только что приехал дело по нему заканчивать, а он…

— Ориентировку по линии передали? — перебил Басков.

— Сейчас будем передавать, товарищ капитан. Из райотдела Шабалин подскочил, привез установочные данные. Но на сто тридцатый — они на него по времени успевали — я уже передал…

— Сто тридцатый кто сопровождает?

— Старшина Акобия. Он Краснухнна знает в лицо.

— Хорошо, — сказал Басков. — Личному составу объявить тревогу. II пришлите за мной машину.

Он положил трубку и услышал, как хлопнула на кухне дверца холодильника. Басков заглянул на кухню!

— Ну, зачем ты? Я ненадолго.

— Иди одевайся, — ответила жена. — Позавтракать-то надо.

Когда он, быстро одевшись, глотал, почти не жуя, обжигаясь, яичницу, по замерзшим стеклам скользнули лучи автомобильных фар.

Светать еще не начинало, стояла яркая звездная ночь, громко скрипел под ногами снег, а из глушителя УАЗа шел густой белый дым — так всегда бывает в сильные морозы. Стылый туман серебрился под бледными уличными фонарями, и Басков невольно подумал о беглецах, пробирающихся сейчас, быть может, по скованному холодом лесу или жмущихся в нетопленной химарской избе, не решаясь развести огонь.

— Здравия желаю, товарищ капитан. — Водитель тронул машину. Даже здесь, в УАЗе, правда, крытом лишь брезентом, было довольно холодно, хотя у ног жужжала самодельная печка. — Понесло же их в такую морозину! — продолжал шофер, молодой узколицый сержант в полушубке и в теплой собачьей шапке. — Конечно, Краснухину не привыкать: три часа в леднике просидел в одном пиджачишке, помните, товарищ капитан?

Басков кивнул. Это дело — кражу из вагона-ледника — знало все отделение, поскольку почти всем составом ЛОМ они прочесывали тогда полосу отвода до самого Нюриня, подбирая ящики с конфетами, шоколадом, головки сыра, круги колбасы, сброшенные Краснухиным на ходу поезда. Тогда, осенью, Краснухину удалось бежать, задержали его полтора месяца назад, в Нефтеюганске, и вот он ушел из КПЗ. Девятнадцать лет, мальчишка, в сущности, — и вторая судимость; в первый раз освободили по амнистии.

Шофер сбросил скорость: обочь дороги пританцовывал в ботиночках заместитель по оперативной работе, впрочем, и единственный заместитель Баскова, исполняющий со вчерашнего дня его обязанности. Желтов был в бежевом пальто с ондатровым воротником и в ондатровой же шапке; даже уши не опустил — герой!..

— Привет! — бросил он, торопливо забираясь на заднее сиденье и протягивая ноги ближе к печке, хотя вряд ли это могло его согреть, патрубки были направлены к ветровому стеклу. — Ты извини, Валентин Иваныч, я Перязева забыл вчера предупредить, что ты в отпуске… Впрочем, может, вернешься?.. Ну и мороз!..

— А что ж, товарищ старший лейтенант, в ботиночках-то? — покачал головою сержант.

— А они у меня со смехом! — хохотнул Желтов, принимаясь ожесточенно растирать ладонями уши. — Да, везет Волохину как утопленнику! Меха! Полуправления съехалось, а тут еще и побег! Хорош подарочек под Новый год!

— Ты с чего такой веселый-то? — поинтересовался Басков.

— А с чего мне плакать-то? Не у меня ж бежали, слава богу!

Басков промолчал.

— Вот именно, — поддержал Желтова шофер. — Мы ведь теперь даже за Краснухина не отвечаем, да, товарищ капитан? Ну, в смысле за побег?

Басков не ответил.

— Нет, конечно, — сказал Желтов. — Мы его в КПЗ сдали — и все. Наше дело маленькое. Райотдел отвечает целиком и полностью. Да, теперь Волохину строгач, как минимум, вырисовывается. Побега без строгача не бывает. Кому-нибудь да вмажут.

— А интересно получилось, — сказал шофер. — Вили-сов сегодня приехал где-то в начале седьмого, на локомотиве. Зашел в дежурную часть и мне говорит: «Подбрось до райотдела, по Краснухину дело надо заканчивать, а то пешком по такому морозу…» Тоже вот, как вы, товарищ старший лейтенант, в ботиночках приехал… Ну, и только он это сказал, звонят из райотдела: побег! Краснухин бежал! Вилисов говорит: «Зря только тащился чуть свет! Нет бы им вчера бежать, так я бы сегодня дома сидел…» Ну, мы так и попадали со смеху!..

— Долго лежали? — спросил Басков.

— Как, товарищ капитан?

— Я спрашиваю, попадали, так долго лежали?

Шофер смутился:

— А, да нет… Это я так, товарищ капитан. В шутку…

— Вилисову что, — сказал Желтов. — Дело пока приостановит. Если долго будут бегать. А райотделу достанется на орехи… Да, Валентин Иваныч, прокуратура по снегоочисту дело прекратила… Я ж говорил: малолетки. С чего Шабалин так и кипятился…

Басков не отозвался.

УАЗ свернул влево, к вокзалу, прошел метров двести вдоль полотна и остановился у подъезда небольшого двухэтажного здания из красного кирпича, какие встречаются, кажется, на всех станциях — чем-то нравится красный кирпич Министерству путей сообщения; здесь и помещалось линейное отделение милиции. В некоторых кабинетах горел уже свет. Ярко светились огромные окна железнодорожной столовой, стоявшей через дорогу.

С бетонки, из проходов между домами, спешили жившие неподалеку сотрудники ЛОМ. Отвечая на приветствия, Басков поднялся на второй этаж и заглянул в дежурную часть, следом вошел и Желтов. Стоявший у окна невысокий старшин лейтенант хотел уже подать команду: «Товарищи офицеры!», но Басков остановил его жестом руки. Перязев, сидя за столом, передавал на линейные пункты и посты, а также группам сопровождения поездов приметы беглецов; впрочем, едва он произносил фамилию «Краснухин», на той стороне связи отвечали: «Знаем…» Краснухи-на на этой линии знали хорошо. Басков приказал старшему лейтенанту построить людей в коридоре, как только явятся все, кто должен явиться согласно схеме оповещения личного состава, но не позднее, чем через десять минут. Шабалин, как выяснилось, уже уехал. Зато Вилисов, следователь линейно-следственной группы ОТМ, был еще здесь.

— Вот… напрасно только приехал! — начал он, разводя руками и весело улыбаясь. — С таким трудом добирался…

— Мне об этом уже известно, — сухо сказал Басков. — О том, что вы напрасно сюда приехали. — Он повернулся и, в сопровождении Желтова, вышел из дежурной части.

Вилисов пожал плечами:

— Что-то ваш шеф сегодня не в духе. Не с той ноги встал, что ли?..

Никто не откликнулся.

— …уши оттопыренные, на верхней губе шрам… да, шрам… типа заячьей губы… — продолжал бубнить в трубку Перязев. — Других особых примет нет. Приметы второго бежавшего преступника Краснухина… Знаете?.. Ну все, примите меры…

— Вообще-то, конечно, понять его можно, — продолжал Вилисов. — Человек в отпуске, а Перязев его поднял ни свет ни заря.

Вновь никто не поддержал следователя.

Начальник ЛОМ, между тем, молча сидел на стуле.

Желтов расхаживал из угла в угол и курил. Ровно через десять минут в коридоре послышался топот, раздались команды, подаваемые невысоким старшим лейтенантом, и Желтов, погасив сигарету, спросил:

— Инструктаж сам проведешь?

Басков, не отвечая, встал и направился к двери. Желтов, взглянув по пути в зеркало, вышел следом. В длинном коридоре, освещенном яркими лампочками без плафонов, выстроились шестнадцать человек — в шинелях, пальто, полушубках, валенках и унтах; лишь самые отчаянные щеголи были в сапогах и ботинках. Старший лейтенант, доложив, что личный состав построен, встал на правый фланг. Басков негромко поздоровался. Строй звонко ответил на приветствие. Басков нахмурился. Конечно, перед ним стояла не похоронная команда перед тяжкой работой, а современные, в основном, молодые сотрудники милиции, большинство — послевоенных лет рождения, не знающие— почем фунт лиха, и винить их в этом не приходилось. Но все же Баскову хотелось видеть в них сейчас больше серьезности, сосредоточенности — хотя бы потому, что они явились сюда не для встречи Нового года, а по тревоге. Басков оглядел еще раз строй и начал:

— Товарищи, у наших коллег из райотдела случилась неприятность, крупная неприятность — чрезвычайное происшествие: побег из КПЗ. Это происшествие обострило и без того напряженную оперативную обстановку, характеризующуюся, в частности, тем, что до сих пор еще, несмотря на все прилагаемые усилия, не раскрыта кража мехов с пушной базы госпромхоза.

Басков говорил негромко, внятно и так медленно, что, несмотря на длинные фразы, речь его казалась построенной из коротких простых предложений.

Строй притих. То, о чем говорил начальник, и, главное, интонация, с которой он начал свою речь, отнюдь не походили на обычный инструктаж.

— Сложившаяся обстановка, — продолжал Басков, — не может оставить нас сторонними, безучастными наблюдателями происходящего. Конечно, основная нагрузка лежит на плечах наших товарищей из райотдела. Мы же, со своей стороны, обязаны помочь им всем, чем только сможем. Это наш долг, наша обязанность. Каждый из нас должен подойти к делу не формально, а так, словно он прямо и непосредственно отвечает за побег из КПЗ, прямо и непосредственно отвечает за раскрытие кражи мехов, числящейся за райотделом… Между тем в последнее время среди части наших сотрудников, не исключая и офицерский состав, наметилась ничем не обоснованная тенденция противопоставлять себя, свою службу — службе работников райотдела. Появилось мнение, что мы — железнодорожная милиция — некая особая каста в системе органов внутренних дел, резко отличающаяся по своим положительным качествам от работников территориальных органов. У нас-де и дружба крепче, и сплоченность коллектива сильнее, и работа ответственней. Стали ходить анекдоты, что якобы мы с Волохиным спорим чуть ли не за сантиметры, на чьей территории произошло преступление и кто должен за него отвечать. Всем вам памятны излишне раздутые разговоры по поводу снегоочистителя. Те же самые разговоры велись и по поводу киоска «Союзпечати» на перроне, который по линии ОУР обслуживаем мы, а по линии БХСС — районный отдел. Все эти «мелочи», товарищи, могут завести и уже заводят далеко. Не так давно в дежурной части один наш заслуженный ветеран заявил, что не худо было бы, как раньше, и форму для транспортной милиции ввести особую, отличающуюся от формы сотрудников территориальных органов, чтобы, значит, каждый гражданин знал: вот идет не какой-нибудь милиционер, а особый, железнодорожный, у которого и работа ответственней, и дружба в коллективе крепче…

По строю прокатился короткий смешок. Стоявший в левом фланге пожилой старшина густо покраснел.

— Естественно, — продолжал Басков, — коли уж так рассуждают ветераны, что остается молодежи? Выслушав мнение ветерана, один наш молодой сотрудник, о котором я знаю только хорошее, комсомолец, тут же сообщил, что лично он «ни за какие коврижки», как он выразился, не пошел бы служить в территориальные органы…

В строю вновь возникло оживление.

Басков помолчал.

— А взять хотя сегодняшний случай. Перязев докладывает мне о побеге и буквально с первой фразы подчеркивает, что один из бежавших — наш, Краснухин, более того, одним из важнейших событий сегодняшнего дня дежурный считает то, что, видите ли, зря приехал следователь Вилисов. Я хочу еще раз напомнить: нам нечего делить с территориальными органами. Они, как говорят в таких случаях, наши товарищи по оружию, и теперь мы обязаны включиться в общую работу с полным сознанием того, что это — наша работа. Я призываю вас сделать правильные выводы. Ну, и поскольку, — Басков улыбнулся, — вы тут много хвалились, покажите теперь на деле, как может работать транспортная милиция!.. А сейчас временно исполняющий обязанности начальника ЛОМ старший лейтенант Желтов проведет инструктаж.

Он сделал шаг назад, уступая свое место Желтову.

Довлетшин с видимым усилием, как тяжелую гирю, поднял трубку и назвал в микрофон свою фамилию.

— Отличились вы там с Супониным, нечего сказать! — тотчас раздался резкий, даже грубоватый голос начальника окружного УВД майора Картаева. — Я жду результат, а у вас там арестованные бегут из-под стражи! Что с мехами? — спросил он без всякого перехода, чем чрезвычайно удивил Довлетшина, полагавшего, что услышал лишь начало разноса по побегу.

— Обстоятельства, о которых вам докладывал вчера Супонин, подтверждаются. Ночью мы получили новые данные.

— Как его зовут?

— Лидер. Собко, во всяком случае, уверен, что это он…

— Собко! Собко! У вас как в хреновом детективе: весь отдел бьется, ничего не знает, а какой-то пенсионер…

— Тут особый случай, товарищ майор. Собко этого преступника знает с детства, на нюх теперь уже чует. Кроме того…

— Учтите, — перебил Картаев, — несмотря на побег, ни на минуту не прерывать работу по мехам. Это категорическое требование. Вам ясно?

— Да.

— Где Супонин?

— Допрашивает… в кабинете начальника розыска. Переключить вас на него?

— Не надо. Пусть позвонит во второй половине дня. Работайте.

Дождавшись гудков, Довлетшин тоже положил трубку и, вызвав инспектора ОУР лейтенанта Алибаева, спустился на первый этаж в дежурную часть.

В дежурной части еще можно было терпеть, хотя беспрестанно хлопала входная дверь и окошко в прозрачной стене из оргстекла было открыто; но в коридоре КПЗ, отделенном от дежурной части двумя дверями — обычной и решетчатой, стоял адский холод. Из щелей «кормушек» шел пар от дыхания арестованных. Сержант, отпиравший и запиравший замки, потирал руки, пытаясь согреть их.

— Прошу, товарищ майор, — сказал Алибаев, невысокий темнолицый казах с красными от недосыпания глазами, как и у большинства сотрудников розыска в эти дни.

Он и Довлетшин в сопровождении помощника дежурного, грохавшего по бетонному полу тяжелыми яловыми сапогами, подошли к 9-й камере в конце коридора.

— Щас будут шмон наводить, — послышалось из соседней, 7-й. — Эй, начальник! Вы что, живьем нас тут заморозить хотите? Не по закону! Я буду прокурору писать!

Алибаев прислушался.

— Это кто там возмущается? — спросил он. — Вы, что ли, Боков?

— А хоть бы и я…

— Ну так вы претензии предъявляйте своему подельнику Бубенчикову. Это он с Краснухиным стену ломал.

— Бубенчиков теперь далеко…

Довлетшин обернулся к сержанту и приказал:

— Вызовите старшину. Пусть выдаст всем по второму одеялу… А то действительно… прохладно. — Затем указал на дверь 9-й камеры. — Открывайте.

Сержант лязгнул задвижкой и потянул на себя тяжелую дверь. В проем хлынул обжигающий морозный воздух. Довлетшин поежился и первым вошел в камеру. В левой торцовой стене, приблизительно в полуметре над нарами, зияло неровное узкое отверстие, в которое, казалось, могла бы пролезть разве что собака, но никак не человек. Но те двое все-таки пролезли. Пытался пролезть и третий, но неудачно — помешал живот.

— Кстати, у вас ведь собака была на охране КПЗ?

— Собака есть, — вздохнул сержант, Алибаев же лишь махнул рукой. — Эльза, немецкая овчарка. Да пожалели, товарищ майор, на улице оставлять в такой-то мороз. Люшков увел ее домой…

— Вот видите, товарищ майор, — показал Алибаев, — только узкая полоска с наружной стороны железом не заварена, на днях, как мороз спадет, собирались заварить. Мы там трубу водяного отопления ремонтировали, отодрали на время… — Он нагнулся и поднял с нар тяжелый крюк с резьбой, которым крепилась к стене батарея. — Вот этим ковыряли… Это ж надо — раздеться почти догола, выбросить одежду, потом на морозе одеваться… Чистая пневмония…

Кстати, сколько сейчас? — спросил Довлетшин.

— Да около сорока, наверное…

— В шесть утра было сорок четыре, товарищ майор, — доложил сержант. — Днем обещают тридцать семь — тридцать девять, а к ночи опять усилится.

Довлетшин кивнул.

— Эту дыру, — сказал он, обращаясь к сержанту, — заткните пока чем-нибудь, матрацем, что ли… Что же улицу отапливать.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Да, — вздохнул Алибаев. — Недоработочка…

— Халатность, — мрачно возразил Довлетшин. — Побег — это всегда халатность.

 

5

Если чего не хватало в нынешней оперативной обстановке, так это действительно побега. Большей для себя неприятности капитан Волохин не ждал. Чрезвычайное происшествие— побег из камеры предварительного заключения, когда он происходит в сравнительно небольшом подразделении— РОВД, расположенном к тому же в таежном районе, на огромном расстоянии от других органов внутренних дел, — неизбежно в какой-то степени парализует работу отдела. А между тем семейные скандалисты продолжают скандалить, пьяницы — пить, а хулиганы — буянить в общественных местах; никто из них не желает считаться с тем, что работникам милиции приходится и так несладко, и хотя бы на время прекратить свои противоправные действия.

Теперь, когда были блокированы дороги, выставлены засады, высланы поисковые группы, переданы ориентировки, — то есть проделана вся та работа, которую необходимо проделать почти автоматически, без долгих раздумий, по горячим следам, по заранее обусловленному на такой случай плану, — наступила короткая минута передышки — до первой проверки постов, первой информации, первой корректировки версий. В такую минуту хочется собраться с силами и мыслями, просто перевести дух. И именно в эту минуту послышался негромкий, даже, как показалось Волохину, вкрадчивый голос неприметного младшего лейтенанта— штабиста окружного управления:

— Владимир Афанасьевич, а что это за обозначение — НТ?

Все сидевшие в кабинете начальника РОВД — он сам, Супонин, Чиладзе и Проводников — посмотрели на младшего лейтенанта с недоумением: вопрос, казалось, был явно праздным. Однако штабист, нимало не смущаясь, всем своим видом давал понять, что ждет ответа. Волохин пожал плечами и нехотя ответил:

— Новая Техника. Это название мастерского участка.

— А-а, — понимающе протянул младший лейтенант. — Название мастерского участка… И что… там действительно работает новая техника?

— Да. Внедряется новая техника: валочно-пакетирующие машины, бесчокерные трелевочные тракторы и тому подобное… Это интересует вас в связи с побегом? — не удержался капитан. — Или с розыском мехов?

— А вот эти квадратики что обозначают? — невозмутимо продолжал младший лейтенант. — База лесорубов?

Волохин тяжко вздохнул и посмотрел на подполковника, как бы прося избавления от назойливого штабиста. Но Супонин не отрывал взгляда от карты.

— Нет, — вмешался Чиладзе. — Стан лесорубов на карте не обозначен, он постоянно перемещается. Это полузаброшенная деревня. Малая Кунда. В ней осталось пять-шесть семей, да и то старики. Остальные перебрались в наш и соседний поселки.

Младший лейтенант сунул дымящийся окурок в пепельницу, снял очки, протер носовым платком стекла и, прикурив новую сигарету, сказал между двумя затяжками:

— Эту деревню надо прикрыть.

— Нет необходимости! — резко возразил Волохин. — Деревня — тупик. Дальше дороги нет. А бежавшие — местные жители, они это знают и ни за что туда не пойдут. Кроме того, в кварталах заготовок у нас работает группа. Думаю, что этого достаточно.

— Вполне! — поддержал начальника Чиладзе. — Посылать людей лишь для очистки совести мы не можем. У нас и так их не хватает!

Ни Волохин, ни Чиладзе не стали бы разъяснять свою позицию младшему лейтенанту и уж тем более что-то доказывать. Но рядом был подполковник, а он пока и намеком не дал понять, что предложение младшего лейтенанта следует просто отбросить как несущественное, не заслуживающее даже обсуждения. Что же до неприметного штабиста, то он, снисходительно выслушав начальника РОВД и заместителя по оперативной работе, небрежно повторил:

— И все же эту деревню надо прикрыть.

— Вы что же, — сдержанно поинтересовался Волохин, — считаете, что знаете район лучше меня?

Младший лейтенант усмехнулся:

— А зачем мне знать лучше вас? Передо мной карта.

Волохин, громко отодвинув стул, встал из-за стола и зашагал по кабинету. Вот налицо бумажная душонка в ее худшем варианте! Перед ним карта! И ты хоть лоб разбей— доказывай ему что угодно — перед ним карта! Бумажка для него важнее человека! Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек!.. Но почему молчит подполковник? Сколько можно терпеть выходки этого мелкого бюрократа-штабиста?..

— Я полагаю, — кивая в сторону штабиста, сказал Супонин, — что Леонид Петрович прав. Деревню надо прикрыть.

— Кем прикрыть, товарищ подполковник?! — со всей кавказской горячностью воскликнул Чиладзе. — У нас ни одного свободного человека! Остался я… да вот замполит!..

— Я готов, — неожиданно подал голос Проводников. К нему разом обернулись все, кто был в кабинете. Было совершенно ясно, что Чиладзе упомянул замполита вовсе не затем, чтобы тот выразил свою готовность ехать в Малую Кунду. — Раз надо, значит — надо.

— Что ж, — произнес Супонин. — Тем и неприятно подобное происшествие, что приходится штопать какие-то дырки. И порой, как ни обидно, выходит тришкин кафтан… — Он помолчал. — Чисто практически придется… снять еще одного человека с переезда.

Замполит встал.

— Кого забрать? — спросил он у Волохина, но тот и не взглянул в его сторону.

Чиладзе придвинул к себе схему расположения постов, посмотрел в нее и ответил:

— Возьми стажера.

Проводников кивнул и вышел.

 

6

С половины восьмого стажер уголовного розыска Редозубов и старший инспектор ОБХСС лейтенант Титов находились на железнодорожном переезде. Вначале их было четверо: кроме них еще инспектор ОУР Омельченко и участковый Федорец, по к десяти пришел УАЗ вневедомственной охраны и забрал обоих: видно, где-то требовались люди.

Мороз, по выражению Титова, «жал по-черному». Ноги стыли даже в унтах. Сам Титов был одет, впрочем, менее притязательно, но зато гораздо теплее, чем Редозубов, не в полушубке, едва доходящем до колен, а в огромном, доставшемся, быть может, от деда тулупе до пят, и не в унтах, а в серых самокатных пимах, подшитых кожей. В этом наряде он, как заправский сторож, расхаживал вдоль полотна, перебрасываясь вольными шутками с хохотушкой-дежурной, которая, в знак особого расположения к молодым людям, даже напоила их чаем в своей будке.

Метрах в пятидесяти от переезда с раннего утра тарахтел желтый гусеничный трактор, выдергивая по одной какие-то ржавые трубы из-под снега; под баком, чтобы не стыл соляр, горел грязный факел. Редозубов переговорил с трактористом; тот прибыл на переезд за полчаса до появления работников милиции — ничего подозрительного не заметил.

— Да и не пойдут они здесь, — сказал Титов, с тоской поглядывая на будку дежурной. — Дураки они, что ли, в лес переться!

Редозубов добросовестно проверял каждую машину, для чего получил в дежурной части «палочку-выручалочку» — полосатый жезл ГАИ.

Хотя по этой дороге ходил в порт автобус, шли грузовики и другие транспортные средства, более всего через переезд двигалось лесовозных автомобилей. Что касается автобуса и других машин, шедших до порта, то их, помимо Редозубова и Титова, проверяли офицер и сержант воздушной милиции непосредственно на автостоянке у аэровокзала. Следовательно, они дублировали действия наряда РОВД. Лесовозы же, по мнению Редозубова, вообще можно было не проверять: перевозить в них пассажиров — даже работавших в лесу вздымщиков — категорически запрещалось. Стараясь не задерживать автопоезда, Редозубов вскакивал на подножку на ходу, когда машина пересекала полотно (здесь даже порожние лесовозы ползли на второй передаче), здоровался с водителем и, пожелав хорошего воза, спрыгивал на укатанный снег. Кроме как в кабине, в лесовозном автомобиле спрятаться негде.

Как и следовало ожидать, посторонних никто не вывозил. 39-й и 41-й (гаражные номера) автомобили вывезли в лес трех операторов челюстных погрузчиков — им выдавались особые пропуска-разрешения, и Редозубов всех троих знал в лицо, а в один из КрАЗов, в 14-й, ни он, ни Титов не стали и заглядывать: его вел знаменитый на всю отрасль человек, кавалер ордена Ленина, и Редозубов просто кивнул ему, здороваясь, а Титов помахал солдатской трехпалой рукавицей.

— Стой тут заместо мебели! — сказал Титов. — Они там планчик разметили в кабинете, а ты тут замерзай на корню!

— Да, холодно, черт возьми! — пробормотал Редозубов.

Титов оживился и стал излагать свой собственный план поимки преступников, основной пункт которого сводился к тому, чтобы снять ненужный, по его мнению, пост с переезда. Далее он высказал предположение, что, не окажись тут, как на грех, управленцев, взявших на себя руководство розыском, Волохин, возможно, пришел бы к тому же выводу, что и он, Титов.

Мало-помалу настроение старшего инспектора, старшего товарища стало передаваться и стажеру. Стой, действительно, у всех на виду без всякого дела, заглядывай в кабины к своим прежним товарищам по работе, таким же шоферам, каким был не так давно сам. За то время, что ему придется, может быть, провести здесь, каждый из них сделает два-три рейса, привезет два, четыре, а то и все шесть возов, а он, Редозубов, водитель первого класса, будет торчать тут, как бельмо на глазу, уподобляясь тем мальчишкам-пятиклассникам, что с рассвета толклись на переезде.

Самое обидное заключалось в том, что занимались они в общем-то тем же, чем и Титов с Редозубовым: проверяли машины. В эти последние предновогодние дни из лесу везли елки. Мальчишки (впрочем, среди них были две девочки)— «зеленый патруль» школьного лесничества — строго следили за тем, чтобы вывозилось ровно столько елок, сколько указано в документах на порубку, выданных лесхозом. Как только грузовик приближался к переезду, его останавливали красным флажком, тотчас человек семь-восемь, как муравьи, карабкались в кузов, пересчитывали елки, лишние тут же сбрасывали за борт и сообщали водителю, куда, в какой срок и в каком размере следует уплатить штраф. Никакие уговоры и посулы (какой-то шофер обещал немедленно привезти три килограмма шоколадных конфет) не помогали. Вышел даже курьез: в одном из грузовиков рядом с водителем сидел представительный мужчина, оказавшийся отцом одного из мальчишек. Отец попробовал сыграть на родственных чувствах:

— Витька, да неужто ты родного отца оштрафуешь?

Карапуз ответил:

— Папа, я же тебя просил: не бери лишних! А теперь пеняй на себя! Не только штраф заплатишь, но еще и на производство сообщим! Я же здесь старший на переезде, как ты не поймешь!

Реакция отца была совершенно неожиданной.

— Видал? — гордо сказал он ухмыляющемуся при виде такой семейной сцены шоферу. — Вот какого сына воспитал! Для него долг, забота о народном достоянии — превыше всего! Молодец, Витька, так действуй и впредь! Сколько там, говоришь, платить-то?..

Титов вздохнул.

— У них хоть результат есть, — указал на внушительную гору елок, сваленных под откос, — не зря мерзнут. А мы?..

К полудню старший инспектор окончательно скис, в проверке машин участия не принимал, целиком предоставив это Редозубову, и большую часть времени проводил в будке дежурной по переезду. По правде сказать, Редозубов вполне справлялся и сам.

Однако на дорогу Титов поглядывал и, когда со стороны поселка показался УАЗ вневедомственной охраны, выскочил на полотно.

— Смена! — сказал он Редозубову. — А может, и вообще снимут. Должны же, наконец, понять!..

Редозубов пожал плечами.

За рулем УАЗа сидел хмурый немногословный лейтенант— начальник ОБО Албогачиев, известный в райотделе под прозвищем Алябе. Однажды в дежурную часть зашла жена Албогачиева с полуторагодовалым сынишкой на руках; ее тут же обступили офицеры и попытались потолковать с малышом, оказавшимся не более разговорчивым, чем отец. Когда же один из офицеров попросил Албогачиева-младшего назвать хотя бы свою фамилию, тот коротко, но с достоинством ответил: «Алябе!»

Рядом с начальником отделения вневедомственной охраны сидел замполит. Титов вытянул из тулупа шею, заглядывая на заднее сиденье, но там никого не было.

— Ну как? — поинтересовался Проводников, приоткрыв дверцу.

— Несем службу, Валерий Романович! — ответил Титов.

— Останетесь пока один, — сообщил ему Проводников. Титов часто заморгал длинными заиндевевшими ресницами. — А вы — в машину! — обернулся замполит к Редозубову.

 

7

Так же, как и начальник райотдела, Проводников мало верил в необходимость блокировки полузаброшенной деревни на Малой Кунде. Однако, когда предложение дотошного младшего лейтенанта получило одобрение подполковника, а Чиладзе попытался возразить, замполит счел нужным вмешаться и объявить о своей готовности выехать. Он понимал, что подполковник в любом случае прикажет изыскать людей и направить в деревушку; собственно, вряд ли не понимал этого и Чиладзе, и возражал он, быть может, лишь для очистки совести, в чем обвинял как раз младшего лейтенанта. Но Проводников вмешался отнюдь не из желания сгладить острые углы в отношениях между руководством отдела и приехавшими из управления офицерами— замполит исходил из иных соображений.

В самом деле: отчего не предположить, что дотошный штабист, а вслед за ним и подполковник взглянули на все свежими глазами? Практика показала, что иногда именно такой взгляд и приводит к положительному результату. Конечно, бывает и наоборот, когда приезжий явно несет околесицу и, пользуясь полномочиями, активно претворяет ее в жизнь. Но в данном же конкретном деле замполит не находил объективных указаний к тому, чтобы игнорировать предложение младшего лейтенанта, как бы ни был последний лично несимпатичен Волохину или Чиладзе. Излишняя развязность, с которою вел себя штабист, не пришлась по душе и Проводникову, но нельзя было не признать, что штабист действовал не наобум лазаря, а обдуманно, и уж конечно без какой-либо корыстной цели — даже в отношении престижа. Нельзя было и не заметить, что Волохин и Чиладзе ничего существенного противопоставить предложению штабиста не могли, кроме разве что эмоций и уверенности в непогрешимости своих суждений, и это обстоятельство стало для замполита решающим.

УАЗ на хорошей скорости шел по лесовозной магистрали, забираясь все глубже в кварталы лесозаготовок. Роскошные, ухоженные боры, принадлежащие лесхозу, порубки и подрост, левый поворот с подъемом на 14-м километре, оставленный кем-то на обочине воз хлыстов, — сам дух этой рабочей магистрали с намороженным ледовым покрытием (Редозубов начинал шоферскую работу в дорожно-строительном отряде на поливщике), с ревущими навстречу автопоездами — все волновало сейчас стажера уголовного розыска… Лесовозная магистраль! Ледянка! Тяжелая дрожащая баранка… Акселератор вжат до полика… Напряженный гул двигателя… Скорость… Зеленая улица в грузовом направлении… Рисковал мужская работа…

— Вас как, — спросил молчавший до сих пор Албогачиев, — до самой деревни или…

— Нет. Выйдем на развилке. Там пешком недалеко.

Албогачиев кивнул.

— Так мы что, — спросил, как бы очнувшись, Редозубов, — в Малую Кунду, товарищ капитан?

— Да.

— А я как раз должен был ехать туда сегодня утром. Костик сказал даже на оперативку утром не приходить… Да по тревоге ночью вызвали.

— А зачем должен был ехать?

— Условник бежал с «химии». Телеграмма пришла. Так вот он вроде бы оттуда, из этой деревни…

— Как фамилия? — спросил замполит.

— Кулигин… то ли Калугин… сейчас посмотрю… — Редозубов полез в карман за блокнотом.

— Может, Калабин?

— Да! Точно. Калабин Геннадий Александрович. Вы его знаете?

— Дело вел. Следователем еще был. А когда он бежал?

— Да уж с полмесяца… или больше… Это повторный запрос.

— И вы только теперь хватились?

— Не знаю… кажется, проверяли… Но теперь снова…

Проводников усмехнулся:

— Четко работаете, уголовный розыск. Беглец за вами не числится, так и трава не расти… Ладно, посмотрим…

УАЗ подходил к 27-му километру. Метрах в пятидесяти за километровым столбом вправо, к мастерскому участку, сворачивала однополосная ветка.

— Приехали, — сказал Албогачиев и убрал ногу с акселератора. — Может, хоть до стана вас подкинуть?

— Нет, выйдем здесь, — ответил замполит. — Тормози. — УАЗ встал на развилке. Замполит попрощался с водителем, взял с заднего сиденья свой портфель и вышел из машины.

— Пока, — сказал Редозубов. Алябе хмуро кивнул.

УАЗ свободно развернулся на магистрали. Они проводили его взглядом и направились по колее в сторону Малой Кунды, шагая каждый по следу кразовского колеса.

 

8

Замполит считал себя в некотором роде крестным отцом Редозубова, причем «крестины» состоялись при весьма своеобразных обстоятельствах. Обычно Проводников первый беседовал с принимаемыми на службу и затем выходил со своими соображениями к начальнику. В тот раз он только что вернулся с проводимого областным УВД десятидневного семинара и был тут же вызван к Волохину по поводу, как оказалось, приема на службу молодого человека на должность инспектора ГАИ.

Помимо кандидата на эту должность, в кабинете начальника сидел старший госавтоинспектор Нуждин, полный, чрезвычайно добродушный с виду капитан, известный среди местных водителей своей строгостью и справедливостью.

— Ну что ж, Григорий Михайлович, — сказал Волохин, — я согласен. Давайте представим нового сотрудника комиссару и…

— Да тут и представлять нечего, — с улыбкой заметил Нуждин. — Все как на ладони. Редозубов Валерий Николаевич. Образование среднее специальное — автомобильный техникум, как раз то, что нам нужно. Водитель первого класса. Служил на границе. Сержант. Отличник погранвойск. Ныне — ударник коммунистического труда. Заместитель командира спецдружины ГАИ. Знаю его отлично. Скажу так: готовый автоинспектор, остается только присвоить звание, а к самостоятельной работе может приступить хоть завтра. Думаю, все ясно!..

Замполит бегло просмотрел стандартную характеристику, направление райкома комсомола и задал показавшийся ему самому формальным, но обычный в таких случаях вопрос:

— Скажите, а что вас побудило пойти на службу в милицию?

Нуждин шумно вздохнул и откровенно-снисходительно усмехнулся: вечно эти замполиты пытаются выяснить то, что всем остальным и так давно ясно… да ясно и самим замполитам. Ну, спросил — сейчас услышишь: «Желаю принять участие… понимаю важность… чувствую необходимость… сознаю ответственность…».

Ответ, однако, прозвучал иначе:

— Лично меня ничего не побудило.

Волохин вскинул брови.

Нуждин торопливо вмешался:

— Валерий Романович, ну что тут…

— Минуту, — остановил его Проводников. — А как же вы в таком случае?..

— Меня направил райком комсомола.

— Это я понял, — кивнул Проводников. — Но сами-то вы желаете служить?

— Нет.

— Валерий! — вновь вмешался Нуждин. — Ведь мы с тобой договорились!..

— О чем договорились, Григорий Михайлович? — невозмутимо осведомился кандидат. — Вы сказали, что в ГАИ нужен инспектор и я подхожу по всем статьям. А Спирин сказал, что есть постановление и я, как комсомолец, обязан его выполнять. Вот и все… А о моих побуждениях, кажется, речи не было.

— Вот теперь ясно, — сказал Проводников. — У вас вопросов не будет, Владимир Афанасьевич? — Начальник райотдела покачал головой. — Подождите в коридоре, — обратился замполит к кандидату. Тот встал и, четко повернувшись через левое плечо, вышел, аккуратно притворив за собой дверь. — Вот теперь все ясно, — повторил замполит.

— Да, романтикой и не пахнет, — сказал, посмеиваясь, Волохин.

— Да при чем тут романтика, Владимир Афанасьевич! — едва ли не вскричал Нуждин и, с похвальной для своей комплекции живостью вскочив со стула, принялся расхаживать по кабинету: — Мало мы видали у нас романтиков! Ихней романтики хватает на неделю, максимум— на год, а потом романтика уходит, а больше ничего не остается! А этот, — указал на дверь, — трудяга! Он и без романтики потянет за четверых. Да, правильно! — продолжал он с горячностью, останавливаясь напротив замполита. — Он идет к нам не оттого, что ему некуда деваться! Такие люди везде на вес золота. Я его вот с таких пор, — показал он ладонью от пола, — знаю. С отцом его полвойны прошел. Что тот, что этот: честность, добросовестность, исполнительность, инициатива… Вот вы киваете, Валерий Романович, а сами небось думаете: «Городи, городи, старый хрыч, завелся с полоборота!» А для меня это не шуточки, товарищ замполит!

— Вы ошибаетесь, Григорий Михайлович, — сказал Проводников. — Я вас очень внимательно слушаю и вполне вам верю.

— Да, не шуточки, Валерий Романович… А вы знаете, с каким трудом мне удалось добиться, чтобы его отпустили из гаража? Там у них насчет него свои были планы. Никогда не хвалился, но на сей раз скажу: только благодаря моему авторитету, благодаря тому, что я для них сделал!.. Уж извините за нескромность, но я хочу, чтобы меня поняли… А Спирин?.. Прямо скажу: давно у нас не было такого комсомольского секретаря. Вот сразу разобрался, что к чему. Да мы с ним вдвоем столько сил положили!.. А теперь вы, Валерий Романович, на основании одного поверхностного знакомства делаете далеко идущие выводы! Да и скажу по совести, уж не взыщите: все эти вопросы насчет побуждений я бы оставил корреспондентам. Им что-то писать надо, вот они и выдумывают! А нам работать надо. Нам всякие побудительные мотивы разбирать недосуг. У меня все, товарищ капитан, — доложил он Волохину и сел, тяжело отдуваясь.

— Спасибо, — сказал, посмеиваясь, Волохин. — Ваша точка зрения руководству отдела ясна. Как думаешь, комиссар?

— Ясна, — подтвердил Проводников. — Действительно… парень, кажется, стоящий… Пограничник, отличник, ударник…

— Вот именно! — вставил Нуждин. — А то, что он ответил, так это ж понятно…

— А у нас, — продолжал Проводников, — некомплект в уголовном розыске… — Нуждин насторожился. — Короче, я решительно предлагаю зачислить его на должность инспектора ОУР. А в ГАИ, Григорий Михайлович, — повернулся он к изумленному автоинспектору, — мы с вами вместе подыщем человека…

Первое время Нуждин не находил что сказать.

— Да это же… что же… Владимир Афанасьевич, я категорически возражаю! И странно… со стороны замполита… не понимать важности службы ГАИ!.. Это же чистейший произвол! Владимир Афанасьевич, товарищ капитан, я вас прошу пресечь…

— Не знаю, не знаю… — посмеиваясь, отмахнулся Волохин. — Разбирайтесь сами с замполитом… И-и… хочешь дружеский совет, Григорий Михайлович? В другой раз, как человека найдешь, перед комиссаром так не расхваливай. А то у нас в розыске еще одного человека не хватает…

 

9

Лесовозная ветка, в отличие от магистрали, петляла, как река. Капитан и стажер в черных полушубках, в унтах, в заиндевевших шапках споро шагали по дороге, каждый по следу колеса. Теперь они были уже в пределах мастерского участка Новая Техника.

Короткий дневной путь зимнего солнца подходил к концу. Смеркалось, хотя не было еще и трех часов. К стану лесосечной бригады они подошли в густых сумерках, и оранжевые домики-вагончики показались темными глухими коробками.

Чуть выше стана из бора пробивался свет фар работающих на валке машин. По волокам ползли огоньки трелевщиков. У короткого штабеля глухо урчал челюстной погрузчик, с хрустом укладывая хлысты между кониками автопоезда.

Передохнув, капитан и стажер двинулись дальше.

К деревне они подошли уже при звездах. В пяти-шести избах светились сквозь замерзшие стекла керосиновые лампы, не оживляя, а лишь подчеркивая безлюдность полузаброшенного селения. Лучшие дома давно вывезли в поселок, да и там уже большинство из них пришло в негодность, а здесь… Почерневшие, покосившиеся избенки, казавшиеся особенно жалкими под яркими звездами: рухнувшие без хозяйского глаза дворовые постройки; даже собак слышно не было — то ли прибрали от мороза последние жители, то ли не осталось уж в деревне и собачьей души.

Единственный, казавшийся довольно крепким с виду пятистенок стоял вторым с этого краю деревни; первый же оказался наглухо и, видимо, навсегда заколоченным.

— Кажется, этот, — сказал Проводников, указывая на пятистенок. — Изба Калабина…

Подошли ближе. Замполит достал из кармана фонарик и осветил заметенную снегом калитку, сугроб на крыльце и большой амбарный замок на дверях.

— А другого выхода тут нет? — поинтересовался Редозубов.

— Да нет вроде… сенки-то одни… Ну что ж, надо искать пристанище… — Проводников перехватил портфель в левую руку.

— Товарищ капитан, — не выдержав, спросил Редозубов, — а что у вас в портфеле?

— Не знаю, — сказал Проводников. — Не смотрел еще. Но вообще-то какая-то еда. Жена собирала.

— Так мы здесь…

— Не знаю, — пожал плечами Проводников. — Но вполне возможно, что Новый год встретим здесь… Ну что, туда постучимся? — Он указал на избенку со слабо мерцающим огоньком в окне, стоявшую на той стороне улицы, наискосок от калабинской. — Лучшего НП, по-моему, не придумаешь…

Редозубов согласился. Изба стояла близко к дороге, выдвинувшись из ряда остальных строений, так что улица просматривалась из конца в конец до самого спуска к омуту — узкому, пересыхающему летом рукаву Малой Кунды, из которого зимой брали воду.

Перед тем, как постучаться, замполит огляделся. Все было тихо. Странно и печально было созерцать почти мертвую, лишенную какого-либо движения деревенскую улицу, мерцающую кое-где керосиновыми лампами. Ни ребячьего гомона, в хорошее время, верно, раздававшегося с обледенелой омутовской кручи (теперь и поверить трудно, что здесь была семилетка); ни удалых кундинских парней, работающих ныне в лесосечных бригадах и на ЛДК и живущих в благоустроенных поселках; ни какой-либо предпраздничной суеты; ничего… Мертвой громадой среди других ушедших в сугробы строений высилась изба Калабина.

* * *

Вечер и ночь прошли длинно и, как и ожидал Проводников, безрезультатно. Хозяин избенки, в которую они постучались, больной и одинокий старик, оказался нелюбопытным и неразговорчивым, однако сообщил, что Генка Калабин — с тех пор, как его посадили, — в деревне не появлялся, а жена его, Лизавета, о которой старик отозвался весьма неодобрительно, работает поварихой в бригаде гослова на Имятуе. Все это капитан и стажер знали и сами.

Что же касается их основной задачи — поиска бежавших из КПЗ, то тут не было ни малейшей зацепки. Из посторонних в деревне никого не было.

На прямой вопрос Редозубова, не появлялся ли кто сегодня, старик ответил, что днем, посветлу, обошел все жилые дома в поисках стекла для лампы — никого из посторонних не застал и ничего о них не слышал. Стекла, кстати, тоже не нашел — он указал на лампу, в головке которой чудом держался закопченный осколок.

Жилось старику трудно. Старший сын погиб в самом конце войны, а дочка вышла замуж и никаких вестей о себе не подавала — обычная, но страшная, если вдуматься, история; и сколько еще на земле таких стариков и старух… Когда же Проводников предложил уйти в дом для престарелых и обещал свое содействие, старик неожиданно взъярился и выкрикнул, что в этом доме он уже был и более туда не желает. После этого он окончательно замкнулся, влез на полати и затих, предоставив постояльцам устраиваться как знают.

Обсудив положение, капитан и стажер решили впотьмах по деревне не шарашиться и людей не пугать, а обойти остальные избы поутру под каким-либо благовидным предлогом. Однако спать решили по очереди и время от времени выходить во двор и прислушиваться.

Перекусив вареными яйцами и колбасой из запасов замполита и хватив ковш ледяной воды из ведра, стоявшего на табурете у двери, Редозубов устроился на широкой, покрытой дерюгой лавке и вскоре захрапел дуэтом со стариком. Проводников пообещал разбудить его в полночь. Сам же он, задув лампу, остался сидеть за колченогим столом.

Ночь была такая яркая, что затянутые льдом оконные стекла не только сами искрились, переливаясь, фантастическим морозным узором, но и отражались на противоположной, давно не беленной стене и частью — на углу русской печи. Проводников попытался отогреть пальцем хотя бы небольшой зрачок во льду, однако из этой затеи ничего не вышло: слишком толстым слоем навело узоры. Он зажал замерзший палец в кулак и вдруг подумал: «Как же там Волохин?» Вспомнил укоризненный, даже неприязненный взгляд начальника райотдела, когда он, Проводников, вызвался поехать в деревню. Взгляд этот несомненно означал: «Хорошо устроился, Валерий Романович! Поднял тут шум со сменой начальника отделения, заварил кашу, а теперь в кусты? Расхлебывайте сами — я в засаде! Да, это легче всего…» Подумать так у Волохина было тем больше оснований, что он не верил в возможность появления беглецов на Малой Кунде, более того — Волохин, пожалуй, не сомневался, что и замполит в такую возможность не верит. Вникать же в сложные размышления Проводникова у Волохина не было ни времени, ни желания, да и вряд ли этого можно было в столь нервозной обстановке от него требовать.

Так, к сожалению, выглядело дело в глазах Волохина, и доказать ему обратное сейчас не было возможности, а позже, когда все закончится, не будет необходимости. Какие бы аргументы ни приводил потом замполит, Волохин скажет: «Я же говорил, что в Малой Кунде делать нечего! И ты это прекрасно знал!»

Разумеется, в любом деле, особенно в таком сложном, как работа по побегу, всегда есть наиболее перспективные и — с другой стороны — наименее перспективные направления; в виду приходится иметь и те и другие. В том, что подполковник, приняв предложение штабиста, приказал, невзирая на возражения Волохина и Чиладзе, прикрыть деревню, ничего необычного не было. Мало ли и сам Волохин отдал приказаний, с которыми не были согласны подчиненные: ничего не поделаешь — единоначалие, дисциплина применительно к воинской! Необычным в глазах начальника РОВД должно было выглядеть другое: то, что замполит сам, по собственной инициативе, оказался на наименее перспективном направлении, как бы укрылся!

…Напряженно скрипнули скованные морозом венцы. Казалось, с каждым таким скрипом изба оседает все ниже. Взглянув на мирно посапывающего на лавке стажера, Проводников, стараясь не греметь табуреткой, выбрался из-за стола. Но дверь бесшумно отворить не удалось: она заскрипела на все лады. Старик на полатях закряхтел и закашлялся. Замполит вышел на крыльцо.

Деревня спала. Звезды горели над ней все так же ярко; все так же безмолвно высилась меж сугробов калабинская изба.

Когда он вернулся, Редозубов уже сидел на лавке, потирая веки.

— Что же вы, товарищ капитан! — негромко выговорил он. — Сказали, что разбудите в двенадцать, а уже четвертый час!

— Ничего, хватит и вам… Ну, как там, спать можно?

— Как в лучших домах Парижа. Лавка что надо.

Проводникову спать не хотелось — так, по крайней мере, ему казалось, но, едва он прилег, вытянув ноги и положив под голову шапку, как все тотчас провалилось, поплыло, и он уснул…

 

10

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — тряс за плечо Редозубов. — Скорее! Там кто-то есть!..

— А? Что? — вскинулся замполит.

— Там кто-то есть!

— Где?

— В избе у Калабина!

Проводников вскочил, машинально глянул на часы — был уже восьмой час — и, нахлобучив шапку, накинув полушубок, вслед за стажером вылетел во двор. Небо начинало сереть, звезды тускнели перед рассветом, и Проводников наконец-то сообразил, что проспал почти четыре часа.

— Спичка, спичка в окне чиркнула! — проговорил на бегу Редозубов. — Вроде как закуривали! И потом будто огонек папиросы!..

Они пересекли дорогу и в недоумении остановились перед калиткой. Точно так же, как и вчера, она была до половины занесена снегом, на крыльце лежал нетронутый сугроб, а на дверях все так же висел покрытый изморозью амбарный замок.

— Что за чертовщина! — сказал Редозубов.

— Может, показалось?

— Да нет!

— Ну-ка, давай посмотрим, — сказал замполит. Забравшись по колено в сугроб, он перелез через калитку и дошел до угла дома. — Вот оно что!..

Редозубов бросился к капитану. Следы, ведущие от заколоченного крайнего дома, с дороги не просматривались. Высокий дощатый забор, стайка и сугробы надежно скрывали их от глаз до самого леса, вплотную подступавшего к огороду.

Упирались же они в глухую стену сеней. Редозубов пошевелил доски — они, визжа на гвоздях, отошли, и открылся узкий лаз, впрочем, достаточный для того, чтобы мог пролезть человек.

— Осторожнее! — сказал Проводников, сунул руку в карман и достал фонарик. — Дай-ка я…

Но Редозубов уже влезал в щель между раздвинутыми досками. Капитан, включив фонарик, протиснулся следом. Они оказались в глухом чулане и даже с мощным лучом света не сразу обнаружили плотно подогнанную дверь. Редозубов, не рассчитав силы, с грохотом распахнул ее, — и тотчас откуда-то из глубины избы послышался душераздирающий вопль. Редозубов выскочил из чулана, рванул на себя обитую войлоком дверь, ведущую в избу, — леденящий крик разрывал уже, казалось, барабанные перепонки; подоспевший капитан торопливо обшарил лучом комнату.

В луче, как заяц в свете фар, метнулось страшное двуногое существо, — однако вопль сразу оборвался; существо забилось в угол между комодом и стеной, и теперь капитан и стажер смогли рассмотреть его.

Это был долговязый человек в ватнике, в ватных штанах и в валенках, без шапки, валявшейся посреди комнаты, коротко (должно быть, недавно наголо) остриженный; лицо его представляло собой сплошной черный кровоподтек, один глаз заплыл полностью, верхняя губа глубоко рассечена; изуродованный рот как бы застыл в немом крике; единственный глаз, которым он еще видел, в безумном ужасе сверкал под лучом, как у затравленного волка.

— Кто вы такой? — спросил замполит. — Кто вы такой? Ответьте. Я заместитель начальника милиции капитан Проводников.

Человек молчал еще несколько секунд, должно быть, с трудом соображая, что ему сообщили, и вдруг, оторвавшись от угла, бросился в ноги Проводникову, так что тот от неожиданности отпрянул.

— Товарищ старший лейтенант! Гражданин следователь! Валерий Романович! — вопил человек, пытаясь обнять ноги замполита. — Товарищ старший лейтенант! Гражданин следователь! Спасите! Помогите! Валерий Романович!..

Редозубов, ничего не понимая, с трудом оторвал его от капитана.

— Встаньте, — потребовал замполит. — Как ваша фамилия?

— Калабин я! Калабин! Генка Калабин! Неужто не узнаете, гражданин следователь?! Вы же дело мое вели! Двести шестая, третья! Калабин я! Калабин!..

* * *

В первые полчаса от Калабина трудно было добиться чего-либо вразумительного. Упорно называя замполита «старшим лейтенантом» и «следователем», Калабин то захлебываясь, принимался благодарить за избавление от какого-то «рыжего», то с пятого на десятое описывал свои скитания после побега с «химии», то, обращаясь к Редозубову «гражданин инспектор», заклинал его поймать некоего Молова, и нелегко было понять, что «рыжий» и Молов— одно и то же лицо; впрочем, Проводникову показалось, что эту фамилию он где-то уже слышал.

— Да знаете вы его, Валерий Романович, знаете! Вспомните, гражданин следователь: он же свидетелем проходил по моему делу! Плюгавый такой — глянуть не на что!

И Проводников вспомнил. Это было обычное дело по хулиганству; по таким делам и обвиняемые-то почти не запоминаются, а уж свидетели и подавно. Но «рыжего» он вспомнил.

Молов был давний хахаль жены Калабина, из-за него-то последний и избил до бесчувствия Лизавету, до самого Молова, к счастью, добраться не успел, иначе отбывал бы сейчас наказание за убийство. «Рыжий» откровенно похвалялся на следствии, да и потом, в суде, что спал с Лизаветой; конвоиры рассказывали, что Калабин рванулся к нему из-за барьера, едва удержали; впрочем, сама Лизавета, довольно смазливая бабенка, это отрицала. Быть может, Калабин ей тогда и поверил — скорее, потому, что очень хотел поверить; однако, когда его уже расконвоировали и направили на стройку народного хозяйства, от «верного кореша» пришло письмо, в котором сообщалось, что «доступ к телу Лизаветы продолжается». Это было, по-видимому, последней каплей. Калабин бежал со стройки, намереваясь посчитаться как с хахалем, так и с женой.

Но до озера Имятуй, где поварила Лизавета, добраться не удалось; «рыжий» же как сквозь землю провалился. И вот, добравшись в отчаянии до своей избы, не зная, что делать дальше, Калабин попал в переделку, о которой не мог говорить без содрогания.

Откровенные наглость, цинизм, с которыми вел себя на следствии свидетель Молов, сознавая полную свою безнаказанность (моральное осуждение подобные люди воспринимают как пустой звук), не могли не запомниться следователю Проводникову; он и теперь, пожалуй, узнал бы этого омерзительного человечка — омерзительного, конечно, не внешностью, а своей душевной плюгавостью.

Впрочем, что он здесь делал, в калабинской избе? Ждал Лизавету?

Задать этот вопрос Калабину замполит не успел. Редозубов, внимание которого привлекло вдруг горбившееся на кровати ватное одеяло, осторожно приподнял его за угол и обмер в тусклом утреннем свете, пробивавшемся сквозь замерзшие стекла, что-то блеснуло… Стажер рывком откинул одеяло — и, не в силах выдавить застрявшие в горле слова, повернулся к капитану. Проводников, бросив взгляд на кровать, вздрогнул.

Бунт (связка) серебристо-черных лисиц — должно быть, не менее десяти штук — как бы негодуя на неподобающие его благородию условия хранения, высвобождение похрустывая мездрой, расправлял на глазах волнистый мех.

Некоторое время капитан и стажер, словно завороженные, разглядывали искрящееся мягкое серебро; затем замполит подскочил к кровати, схватил бунт в том месте, где шкурки были связаны прочным шпагатом через глазные отверстия, и, встряхнув, громко, со звоном в голосе, спросил:

— Откуда у вас эти шкурки?

 

11

Этот вопрос, заданный замполитом Калабину, прозвучал как выстрел. Еще ничего не было известно, еще Калабин не произнес ни единого слова по поводу находки стажера, но шкурки — вот они — настоящие, блестящие, остропахнущие мездрой и псиной, березовыми опилками, скипидаром, бензином, благородно отливающие серебром, пусть немного, всего десять штук, аккуратно связанные пеньковым шпагатом через глазные отверстия, с болтающейся биркой, указывающей количество, сорт, размер, дефект и цвет, — эти шкурки, малая часть похищенного, но огромная удача, позволяющая впервые задать такой конкретный вопрос, — были у них в руках.

Вопрос прозвучал как выстрел, ибо он завершал, по сути, важнейший этап работы, часто черной и неблагодарной, проделанной следователем прокуратуры Чистовой и Шабалиным, участковым инспектором Пицухой и прокурором, инспектором уголовного розыска Комаровым и Чиладзе, начальником отдела милицейских служб Довлетшиным и Костиком, заместителем начальника линейного отделения Желтовым и Супониным, старшим инспектором информационно-аналитической группы Якименко и Волохиным и еще многими людьми, так или иначе принимавшими участие в розыске. Трудно сказать, сколько отдал бы каждый из них за то, чтобы иметь возможность задать этот простой вопрос: «Откуда у вас эти шкурки?»

Что касается Калабина, то для него этот вопрос никакого значения не имел, разве что помогал лишний раз уличить «рыжего», но даже и крупная кража (об истинных ее размерах Калабин не задумывался) казалась ему настолько ничтожным проступком Леньки Молова, по сравнению с виной перед ним, Калабиным, что он не сразу понял, почему «гражданин следователь», не выслушав и сотой доли жалоб на зверства «рыжего», уцепился за какие-то шкурки…

— Вы поглядите, товарищ старший лейтенант! — скулил Калабин, отмахиваясь от бунта лисиц, которым тряс перед ним Проводников. — Вы только гляньте, гражданин следователь, что они со мной…

Редозубов, не выдержав, схватил Калабина сзади за воротник и, притянув к себе, заорал в самое ухо:

— Да ты слышишь, о чем тебя спрашивают?! Откуда у тебя эти шкурки?!

— А! Шкурки? Да? Лисицы? Вот! — Вырвавшись из рук Редозубова, Калабин подскочил к печке и, распахнув железную дверцу, принялся выкидывать из топки бывшие когда-то, по-видимому, белыми, а теперь грязные, затасканные, в золе и саже, тряпки. — Вот… глядите… вот… — бормотал Калабин, раскладывая тряпки по полу. — Велели сжечь, как уйдут… сами боялись огонь разводить… вот… тут все написано…

Почти одновременно догадавшись, что это за тряпки, капитан и стажер одновременно же грохнулись на колени рядом с Калабиным. На тряпках — больших кусках упаковочной ткани — можно было разобрать выведенные химическим карандашом слова и цифры: порядковый номер, станция назначения, наименование получателя — ОМСКИЙ ПУШНО-МЕХОВОЙ ХОЛОДИЛЬНИК — и его адрес, номер спецификации, станция отправления, наименование отправителя —…ГОСПРОМХОЗ, вес брутто. Кое-где ткань была прошита шпагатом — частыми, ровными стежками— с болтающимися на концах пломбами. Это были мешки из под мехов. В одном из них нашелся даже упаковочный лист с указанием даты упаковки, наименования вида сорта, дефекта, цвета, размера и количества шкурок, фамилий упаковщика и сортировщика (их подписи).

Теперь сомнений никаких не было. Они стояли все трое на коленях перед расстеленными на полу остатками мешков, и Калабин, окончательно уверившись в том, что физическое уничтожение со стороны «рыжего» ему не грозит, начал, наконец, понимать, что же совершил Ленька Молов со своими корешами. Захлебываясь, Калабин сделал было попытку рассказать все как было, во всех подробностях, но замполит перебил:

— Где шкурки из этих мешков?

— Дак увезли! Я же говорю…

— Когда увезли?

— Сегодня ночью.

— Сегодня ночью?! — Проводников вскочил; вслед за ним вскочил и Редозубов. — Точнее! Во сколько?

— Не знаю… ночью! Темно было… время не знаю… да у меня и часов-то нету…

— Куда увезли?

— Не знаю… Краем уха слыхал, что вроде как на газотрассу…

— На чем увезли?

— На санках, санки у меня были, воду возить с омута… Из этих мешков вытащили, чтоб неприметно, переложили… — торопливо рассказывал Калабин. — У меня из-под картошки мешки были… пять мешков… ну, в них шкурки затолкали…

Проводников, не дослушав, выскочил в сени; позабыв, ткнулся в дверь, ведущую на крыльцо; лязгнула дужка амбарного замка.

— А, черт!.. — Замполит бросился в кладовку, раздвинул доски и, обдирая полушубок, выбрался во двор.

Было уже совсем темно. Примятая двумя парами валенок снежная дорожка вела к полуразвалившейся стайке метрах в тридцати от избы. Когда Проводников подбежал к стайке, неожиданно пахнувшей слежалым, смерзшимся навозом, хотя корову здесь не держали года три, он увидел, что следы, огибая осевший в сугроб угол, ведут дальше, через огород, в лес, вплотную примыкавший к повалившейся кое-где ограде из жердей. Но главное, замполит увидел то, о чем говорил Калабин: поверх глубоко уходивших в снег следов ног легко, почти не проваливаясь, лишь оставляя за собой две чуть вдавленные параллельные ленты, бежал след гладких — шириной в ладонь — полозьев. «Санки!» Когда Калабин там, в избе, произнес это слово, в воображении Проводникова встали, прежде всего, дюралевые, с пластмассовым кузовком, купленные в отделе игрушек санки, на которых он катал своего Сережку. Он еще мельком подумал тогда, каким образом на таких санках уместились пять мешков со шкурками; оказалось же, что речь шла едва ли не о нартах.

— Вот здесь… они стояли… санки… — задыхаясь, сообщил подбежавший сзади Калабин. — Они такие… под вид дровенок… три фляги умещалось… Сам делал, воду возить…

— Сколько их? — указывая на следы, спросил Проводников. — Двое? Трое?

— Двое… трое…

— Заладил, как попугай! — разозлился стоявший за спиной Калабина Редозубов. — Ты приди в себя! Тебя спрашивают: двое их или трое?

— Я ж говорю: двое… трое… Верней, было двое, потом еще один пришел… я думал, Шабалин… милиция идет, а это он…

— Кто?

— Не знаю я его… Такой… пониже вас будет… В пальто… воротник каракулевый, и шапка тоже… черный каракуль… Он потом пришел…

— А уходили вместе? Все трое?

— Нет. Те двое сперва ушли, Молов и еще один, тоже его не знаю… разговаривает так сипло… А этот позже ушел, я не знаю, совсем недавно вроде… часа два, может…

— А шкурки? Поделили, что ли?

— Кажись, те двое все шкурки увезли… я не видел… Но этот вроде налегке ушел… Убить меня хотели! «Рыжий» особенно напирал, чтоб убить… А потом связку шкурок бросили… дескать, молчи!.. Они еще почему… вроде как поверили… Я им сказал, что из колонии убег, дескать, сам скрываюсь… Вернее, я убежал, конечно, только я с «химии». Из-за Лизаветы… Да кабы знать!..

Редозубов, осмотрев уходившие через огород следы, сказал:

— Здесь ушли двое, Валерий Романович. С санками. А третий, видимо, по дороге. По которой мы с вами пришли. Я думаю, надо идти за этими… — указал он перчатками на следы с санками. — У них шкурки…

— А я?! — вскричал вдруг Калабин. — Я-то как же, гражданин следователь?! Неужто опять один останусь?!

Проводников не ответил. Следы, уходившие к лесу, были такими четкими, свежими, понятными, что хотелось, позабыв обо всем, просто бежать по ним — бежать, пока они не приведут к тем двоим с санками…

— Вот что, — сказал замполит Калабину. — Идите-ка, достаньте связку и… все мешки… быстро!.. — Калабин, кивнув, с готовностью побежал, прихрамывая, к избе. — Да, надо идти за ними, — сказал Проводников. — По целику они далеко не уйдут…

Редозубов покачал головой:

— По целику они не пойдут, Валерий Романович. Они сейчас выберутся на ветку и там пойдут петлять до самой газотрассы. Тут ветка сразу за бором, — кивнул он в сторону леса.

— Да, пожалуй, верно… — согласился Проводников. — В общем, так. Времени у нас не то чтобы в обрез, а его просто нет. Сейчас берешь Калабина, шкурки, мешки, вот… — Он достал из кармана найденный в одном из мешков упаковочный лист и подал стажеру. — И срочно в поселок. Я думаю, лесовоз сумеешь остановить?

— А вы?

— А я пойду по следу.

— Один против двоих? А если они там соединились, даже наверняка! Нет, я с вами! А он, — Редозубов кивнул в сторону избы, — пусть добирается. Не сбежит, я думаю!..

— Его на лесовоз не возьмут. Просто не остановится. Ты же знаешь не хуже меня. Кроме того, он сейчас в таком состоянии, что ничего не сможет толком объяснить, если даже и доберется. И последнее: по следу мы их вряд ли догоним, они далеко. Нужно высылать группы к газотрассе и к Новой Технике — прочесывать оттуда. Если лесовоз будет с радиостанцией, попытайся связаться по дороге. Чем быстрее, тем лучше.

— Но как же вы один-то?.. — Редозубов понимал, что замполит рассуждает вполне логично, и он, на месте Проводникова, поступил бы точно так же, но не хотел мириться с тем, что замполит пойдет за преступниками, а он, инспектор уголовного розыска, хотя бы и стажер, поедет в поселок. — Товарищ капитан! Идти по следу разрешите мне! Я и квартал этот хорошо знаю! Я их перехвачу! А вы…

— Выполняйте приказ, — сказал Проводников, увидев, что Калабин выбирается уже из щели со скатанными в рулон мешками и бунтом шкурок. — И постарайтесь побыстрее обернуться, — нарочно употребил он это слово, будто сам собирался сидеть на месте, а стажеру поручал главное дело.

 

12

Прилетевший вечерним рейсом довольно молодой, подтянутый, рано облысевший майор — начальник отделения УУР областного управления Ветров, курировавший округ в целом и район в частности, не сообщил Волохину ничего утешительного.

Ветрова Волохин знал давно, вместе служили в Центральном РОВД областного города: Волохин — дежурным помощником начальника, а Ветров — заместителем по оперативной работе.

Ветров закончил факультет журналистики и недолго работал в газете; в органы же пришел после неудачного очерка о некоем «следователе угрозыска». Журналистам, в отличие от писателей, подобных ляпов не прощают; правда, в отношении Ветрова никаких санкций, кроме неприятного замечания на редакционной летучке, не последовало: он не простил себе сам. Теперь же, за давностью времени, трудно установить, какую конечную цель имел в виду журналист Ветров, меняя профессию: собирался ли «просто» изучить милицейское дело, написать ли книгу очерков или повесть; достоверно известно лишь то, что за все десять лет службы в органах Ветров не опубликовал ни одной строчки, если не считать двух выступлений в стенной газете «На страже правопорядка». С другой стороны, за эти же десять лет, начав с рядового оперативника, Ветров дослужился до майора и до своей нынешней должности.

Осталось ли в нем что-либо репортерское, сказать трудно; во всяком случае, давно уже отошли в прошлое времена, когда ему напоминали: «Товарищ Ветров, что это у вас заявления по всем столам раскиданы? Тут вам что — редакция?» или: «Нет, товарищ Ветров, на это убийство вы не поедете, занимайтесь угоном мотоцикла, тут вам не редакция— выбирать что нравится…» Конечно, и в редакции выбирать приходилось не часто, и за волокиту с письмами (по сути, порой теми же заявлениями, иногда и по форме мало чем отличающимися от заявлений в милицию) в газете по головке не гладили; но была и существенная разница. Если ошибку газетчика, как она ни досадна, можно все-таки исправить, то ошибка работника милиции может быть роковой, как у сапера. Если журналист, расследуя то или иное явление, воздействует на него все-таки опосредствованно, через печать, привлекая к нему внимание соответствующих органов, в том числе и органов внутренних дел, то работник милиции действует прямо, непосредственно вторгаясь в судьбы людей…

И все же что-то репортерское в нем оставалось. Курируя огромную зону — автономный округ в полмиллиона квадратных километров, Ветров не упускал возможности поработать по конкретному преступлению, выехать на место происшествия (хотя бы и по остывшим следам), а в просмотренных им розыскных делах или в делах административного надзора можно было встретить следующие пометки: «т. Комаров! В вашем формальном плане не хватает еще одного пункта: прочесать окрестности планеты Сатурн!» или: «т. Омельченко! Если вы и дальше будете так наблюдать за поднадзорным, то он в недалеком будущем обчистит вашу собственную квартиру, и правильно сделает!»

* * *

И в этот раз, едва сойдя с трапа и пожав Волохину руку, он начал в своей обычной манере:

— Полковник рвет и мечет! Говорит, что ты его обнадежил насчет мехов, доложил, что они у тебя почти в кармане. А у тебя арестованные разбегаются в разные стороны. Да еще под Новый год! От твоих районных будней всю область трясет!

Волохин пожал плечами. Будь на месте Ветрова другой, можно было бы ответить, что никого он, Волохин, не обнадеживал, и полковник этого сказать не мог; но, зная Ветрова, начальник РОВД понял, что тот балагурит не от хорошей жизни.

— Тут у вас погодка, — продолжал меж тем Ветров, поднимая воротник пальто, когда они шли от самолета к машине, — крепкая, как водка. Как сказал наш местный поэт.

Прямо с аэродрома, не заезжая в отдел, они объехали на УАЗе несколько постов, на минутку заскочили в ЛОМ, где, несмотря на поздний час, одиноко скучал в кабинете начальника Желтов. Буквально при них позвонили со скрещения— с линейного поста: задержанный по сигналу проводницы подозрительный гражданин оказался на поверку просто безбилетником. Личность установлена.

— Информации поступает много, — положив трубку, вздохнул Желтов, — да все не та, что нужна… Да и сомневаюсь я, чтобы они пошли на железную дорогу. Тут Краснухина все знают, он не рискнет…

Когда они добрались, наконец, до отдела, была уже половина третьего ночи.

Не пожелав идти ночевать ни в гостиницу, ни домой к Волохину, заявив, что на этих передвижениях он потеряет лишние полчаса для сна, то есть больше прогадает, чем выгадает, Ветров не без комфорта устроился в кабинете начальника РОВД на скрипучей «Ладоге» и проспал до половины восьмого…

 

13

Разбудили его пришедшие одновременно Супонин и Чиладзе. Спустившись в комнату отдыха дежурного наряда, майор побрился и умылся — сержант полил из ковша над тазом (лопнул от мороза водопровод), а когда вернулся в кабинет, там был уже и Волохин, принесший с собой несколько бутербродов и термос с какао.

— От жены выговор, — заметил он Ветрову, — что пренебрегаешь гостеприимством старых сослуживцев. Высказывает мнение, что зазнался.

— Ладно, — торопливо глотая бутерброды и обжигаясь какао, ответил тот, — перед твоей женой я отчитаюсь. Я даже перед своей готов отчитаться: уж не помню, когда Новый год дома встречал. А вот перед полковником как мы все отчитываться будем?..

— Да, — подтвердил Супонин, — что верно, то верно. Неприятность не только для округа, но и для области. Сегодня уже тридцать первое декабря. Побег и хищение в особо крупных размерах переходят на следующий год… У меня во Львове была однажды подобная обстановка в райотделе. Одновременно побег и… правда, там было хищение по линии БХСС.

— И чем кончилось? — поинтересовался Ветров.

Супонин усмехнулся:

— Начальник КПЗ, лейтенант, мне тогда сказал: «Ну что ж, товарищ подполковник, звездочку мне задержали, но я утешаюсь, что получил такой же строгий выговор, как и вы…».

— О-о, здравствуйте, Леонид Петрович! — Ветров встал навстречу входившему без стука штабисту окружного управления с дымящейся сигаретой в зубах. — Ну что, начнем, товарищи? — обратился он к остальным, будто только и ждал появления младшего лейтенанта. — Где Довлетшин?

— Довлетшин и Костик будут через час, — сообщил Чиладзе. — Да, товарищи, сегодня ночью из бытовки шпалозавода похищены две ватные леспромхозовские куртки. А Бубенчиков и Краснухин одеты довольно легко. Возможно, что куртки — их рук дело…

— Да, это реально, — согласился Ветров. — Внесите эти данные в ориентировку, как предположительные. Но, я думаю, вопрос о побеге отложим до приезда Довлетшина?

Супонин кивнул:

— Давайте сразу с мехов, Владимир Афанасьевич.

Волохин отложил в сторону несколько листов и помолчал, собираясь с мыслями.

— С делом присутствующие знакомы, — несколько угрюмо начал он, взглянув на майора; тот кивнул, — с планом работы на сегодняшний день также все ознакомлены, мы передали его вчера вечером в оба управления, замечаний и уточнений пока нет. Я хотел бы обратить внимание лишь на следующее обстоятельство, касающееся версии с автомобилем.

Волохин придвинул к себе один из томов дела, но не раскрыл его, а, положив сверху ладонь, продолжал:

— Передвижная ремонтная мастерская на базе ГАЗ-66 — машина специальная, используется для ремонта лесозаготовительной техники и подвижного состава в полевых условиях. Нами установлены все случаи выезда дежурного автомобиля в ночь кражи мехов, причем характерно, что четверо водителей лесовозов, навстречу которым несомненно прошла мастерская, не могут этого вспомнить. Очевидно, ПРМ не является чем-то необычным на лесовозной дороге, воспринимается водителями как ее принадлежность, и потому не запоминается, как, допустим, запомнилась бы «Волга» или другая машина, не характерная для этой магистрали. Кстати, в тот вечер главный инженер леспромхоза ездил на своих «Жигулях» на Новую Технику. Так вот эти «Жигули» назвали все шофера, которым автомобиль попался навстречу. Вместе с тем водитель Фаликов показал… — Волохин раскрыл дело, полистал, нашел нужную копию протокола (подлинник находился в прокуратуре, в следственном деле), — Фаликов показал, что мастерская встретилась ему на двадцать первом километре в половине второго ночи, где, судя по записям в журнале ремонтной службы и показаниям дежурных слесарей, мастерской в —.о время не было и быть не могло: она находилась на лесосеке его четвертой бригады на ремонте челюстного погрузчика. Оператор погрузчика также допрошен, протокол в деле имеется. Таким образом, либо Фаликов добросовестно заблуждается, либо… ему встретилась резервная машина, а согласно нашей версии именно эта машина и была использована преступниками.

— Заблуждается… либо встретилась резервная машина… — повторил Ветров. — Какова вероятность второго варианта?

— Наибольшая, — ответил Волохин. — Фаликов пояснил, что буквально через несколько минут после встречи с ПРМ… — Волохин посмотрел в дело, — «…в двигателе появились стуки, сопровождающиеся падением давления масла, которые указывали на износ коренных и шатунных подшипников. Поэтому-то я, видимо, и запомнил, что несколько минут назад навстречу мне прошел ремонтный автомобиль…».

— Диагноз неисправности в гараже подтвердился? — спросил Ветров.

— Да.

— Кто проверял? Нуждин?

— Проверял Редозубов, — сказал Чиладзе. Ветров посмотрел на него. — Стажер уголовного розыска, — пояснил заместитель по оперативной работе. — Классный автомобильный специалист. До службы работал шофером, потом контрольным механиком… да вы его видели, Новомир Борисович, когда осенью были у нас, он только поступил тогда…

— Ах, да-да! — вспомнил Ветров. — Ну, как он?

— После Нового года отправим на курсы, — сказал Волохин.

— Так-так… значит, есть уверенность, что Фаликов действительно видел резервный автомобиль?

— Да, — подтвердил начальник РОВД. — Мало того. Между восемнадцатым и девятнадцатым километрами Фаликов оставил воз хлыстов — у него двухкомплектный поезд— и до гаража добирался с одним. Вот он показывает: «…с уменьшением нагрузки стуки в двигателе прекратились, и можно было ехать…» От этого воза мы и плясали, когда устанавливали место, где встретился резервный автомобиль. — Волохин захлопнул папку и закурил. Затем встал и подошел к карте района. — Вот здесь, — указал он пальцем, — Фаликов оставил воз.

Ветров тоже встал и подошел к карте.

— Тогда что же получается? — сказал он. — Меха находятся в площади лесоразработок? Вот в этом мешке?

— Да, — твердо ответил Волохин. — В этих пределах.

Ветров обернулся к подполковнику.

— Да, — сказал тот. — Владимир Афанасьевич изложил нашу общую точку зрения.

— Так-так… — пробормотал Ветров, разглядывая карту. — Собственно говоря, ничего не говоря, все это есть не что иное, как совершенно буквальное… Какова площадь именно… вот этого мешка? — Площадь, на которую он указывал, действительно напоминала очертаниями мешок.

— Общая площадь лесов более ста двадцати тысяч гектаров, — ответил Волохин, считая не на квадратные километры, а так, как принято считать в леспромхозах. — Однако нас интересует не вся площадь, а только эксплуатационная, куда мог добраться автомобиль ГАЗ-66. Это составит около сорока трех тысяч гектаров…

— Так-так… — вновь пробормотал Ветров. — Пятачок… У тебя пятачок, у меня пятачок, сложим их в одну монету, купим общую конфету…

— Но и здесь, — продолжал начальник РОВД, — нас интересуют в первую очередь действующие лесосеки, верхние склады вахтовых летних заготовок, участки, где ведется подсочка… то есть площади, непосредственно примыкающие к зимним дорогам: к магистрали, веткам, усам. Сложность состоит в следующем. Эксплуатационная площадь не представляет собой мешка с выходом лишь в поселок. На северо-востоке она почти вплотную приближается к газотрассе, вдоль которой идет весьма оживленный грузовой зимник, а на западе граничит с площадью Нюриньского леспромхоза. Вот здесь, — указал он, — пересекаются даже магистрали.

Отработку, полагаю, необходимо начать одновременно с трех точек: от газотрассы, от пересечения магистралей и из поселка…

Ветров согласно кивал, по-прежнему вглядываясь в карту, но едва начальник РОВД произнес слово «отработка», насторожился. Собственно, теперь уже было совершенно ясно, к чему подводил Волохин. Между тем, начальник УУР предупредил строго-настрого: ни под каким видом не трогать и не рассчитывать на сотрудников смежных горрайорганов, у тех и самих под Новый год дел по горло: отчеты, последние усилия по нераскрытым преступлениям, последние подчистки… Этого не мог не понимать и Волохин, потому и не завел сразу по приезде Ветрова разговора о помощи. Не завел, быть может, еще и потому, что надеялся поймать за ночь беглецов: тогда бы помощи не потребовалось.

— Кто-нибудь работает сейчас в кварталах лесозаготовок? — спросил Ветров.

— Работают Довлетшин и Костик с двумя группами, — ответил Волохин. — Но, полагаю, этого явно недостаточно.

— Еще одна группа работает в Малой Кунде, — неожиданно подал голос младший лейтенант, до сих пор не проронивший ни слова и лишь заволакивающий по обыкновению кабинет табачным дымом. — Вот где квадратики на карте, Новомир Борисович…

Волохин резко обернулся к штабисту.

— Да что вы уцепились за эту Кунду! — не в силах сдержать раздражения, пророкотал он густым басом. — Что вам дались эти «квадратики»? Никакой группы там нет! Там находятся замполит и стажер! И не работают, а сидят без дела! — Он повернулся опять к Ветрову и твердо закончил — Для отработки площади нам нужны пятьдесят человек. Вопрос состоит в том, где их взять.

Ветров вздохнул, бросил последний взгляд на карту и, сев снова за стол, громко застучал костяшками пальцев по блестящей поверхности.

— Вот когда была возможность — сказал он, — полковник предлагал тебе помощь. Ты же, ничтоже сумняшеся, отказался. Конечно, мы и сами виноваты в некоторой степени. Надо было в демократию не играть и этих вопросов с тобой не обсуждать, а вмешаться без разговоров.

— Но вы же знаете, товарищ майор, — перешел на официальный тон начальник РОВД, — тогда была другая обстановка. Я бы и сейчас не просил помощи, отработал бы площадь своими силами, но люди работают по побегу, нет ни одного свободного человека…

— Если бы не побег… — поддержал начальника Чиладзе.

— Если бы у бабушки кое-что было, — грубо прервал Ветров, — то она была бы дедушкой! Короче: что вы предлагаете? Реально!

— Просить полковника…

— Об этом не может быть и речи! — вновь прервал Ветров. — У нас не один ваш район! И даже не один округ! — повернулся он к подполковнику. — Нам отчитываться за всю область! Вы своим побегом и этой кражей и так потянули на: вниз!..

Наступило молчание. Волохин подошел к окну и, покопавшись, с трудом распахнул примерзшую форточку. Морозный воздух, выталкивая дым, хлынул в кабинет.

— Все это верно, — медленно произнес, наконец, Супонин, вышагивая из угла, где стоял сейф, к противоположной стене, на которой висела карта, и обратно. — Однако… ничего другого не остается. Теперь, когда мы убеждены в том, что меха находятся здесь, — задержавшись на секунду у карты, он обвел сложенными очками контур «мешка», — было бы недопустимым, на мой взгляд, сидеть и обсуждать вопрос, можно ли просить людей у полковника. Какими бы соображениями мы при этом ни прикрывались. В конечном итоге не столь уж и важно, раскрыта ли кража тридцать первого декабря или спустя несколько часов первого января…

— В конечном итоге, Юрий Эдуардович, — язвительно заметил Ветров, — все мы придем к коммунизму. Тогда мы все снимем погоны и, вместо того чтобы искать этих лисиц, будем их разводить. Но пока с нас спрашивают состояние преступности и процент раскрываемости за истекший год, и давайте отсюда будем и исходить! Извините, Юрий Эдуардович, но ваша позиция как заместителя начальника окружного управления мне непонятна!

Супонин вздохнул.

— Что ж, — сказал он, — постараюсь вам разъяснить. Я десять лет был начальником райотдела, знаю, какая штурмовщина предпринимается порой под Новый год, чтобы хоть на долю процента повысить раскрываемость, каюсь— и сам организовывал такую штурмовщину. Хоть и знаем, что перед смертью не надышишься, а все еще пытаемся надышаться. Хоть и знаем, что это не выход из положения, а все еще пытаемся выйти именно таким путем. Сейчас, быть может, не время и не место углубляться в эту проблему, но результат такого подхода к делу в нашей нынешней обстановке может завести нас слишком далеко! Прекратить работу по побегу мы не можем ни на минуту. Отложить отработку площади, будучи убежденными в том, что это необходимо, мы также не имеем права. Следовательно, мы обязаны изложить наше мнение руководству и просить разрешения взять необходимое количество людей из соседних органов. Я думаю, пошлем телефонограмму.

— Я под этой телефонограммой подписи не поставлю, — предупредил Ветров. — Более того, я сейчас же позвоню полковнику и изложу ему свое личное мнение.

— Что ж, — сказал Супонин, — подпишем я и Волохин.

— А если подпишешь ты, — повернулся Ветров к Волохину, — это может быть твоя последняя подпись в качестве начальника отдела.

Волохин тяжко вздохнул.

— Чисто практически дело обстоит так, — сказал Супонин. — Я ночью разговаривал с Картаевым, он дает десять человек… Еще десять… пятнадцать наскребем сами. В засадах и на постах придется оставить не более чем по два человека. Обстоятельства вынуждают.

— Можно привлечь надежных дружинников, — добавил Чиладзе.

— Нет, — возразил Супонин. — В такой мороз посылать в лес дружинников мы не можем. Да еще, быть может, против вооруженных преступников. Мы имеем право рисковать только нашими сотрудниками. Единственное… да, пожалуй… придется привлечь спецдружину ГАИ на машинах. Только в качестве водителей автотранспорта! Кроме того, понадобятся два автобуса. Прикажите Нуждину, пусть обеспечит, — обратился он к Волохину. — Итак, будем просить двадцать пять человек. Леонид Петрович, составьте текст телефонограммы.

Штабист сунул в пепельницу дымящийся окурок, раскрыл свой блокнот и спросил:

— На имя полковника?

— На имя генерала, — сказал вдруг Ветров. — И-и… поставьте и мою подпись.

Младший лейтенант невозмутимо кивнул и принялся строчить авторучкой.

В это время зазвонил внутренний телефон. Волохин рассеянно снял трубку:

— Слушаю… Что?.. — все так же рассеянно переспросил он. — Титов с переезда?.. Ну, и что он?.. Задержал обоих?.. Что?! Задержал обоих?! Бубенчикова и Краснухина?! Минуту! Не клади трубку! Машину отправил?.. Жди!.. — Он опустил трубку на стол и, будто все еще не веря, произнес — Всё… Ну, Титов! Ну, молодец!.. Завтра же выговор сниму…

Ветров подошел к младшему лейтенанту, молча забрал у него блокнот, прочел последние слова: «…основании изложенного прошу вашего разрешения…», вырвал лист из блокнота, скомкал в кулак и с чувством сказал:

— Все же есть бог, черт побери…

— Немедленно оповестить все посты и засады! — громко приказывал между тем в микрофон Волохин. — В Малую Кунду отправить машину за комиссаром!.. Что?.. Обоих, обоих забрать, и стажера!.. Засады снимаются, ты что, не понимаешь, что ли?.. От радости в зобу дыханье сперло? Радоваться нечему, работы еще невпроворот!

* * *

После того, как забрали Редозубова и Титов остался один, в особенности же после того, как вечером уехал и «зеленый патруль» школьного лесничества, старший инспектор нехотя проверил еще две-три машины, а затем окончательно обосновался в будке дежурной по переезду, где и распивал чаи с черничным вареньем, размышляя о превратностях милицейской службы и рассказывая анекдоты из жизни алкоголиков с таким блеском, что дежурная хохотала, как сумасшедшая.

Свою прямую работу по линии БХСС Титов знал и исполнял неплохо, но в таких делах, как дежурство, патрулирование, рейд, воскресник, лейтенант любил потянуть волынку, пофилонить, а то и вообще уклониться под каким-либо предлогом. Неоднократно беседовали с ним и замполит, и начальник, и товарищи на комсомольских собраниях, и Титов заверял, что он понял, осознал, подобного с ним больше не повторится, он готов хоть сейчас взвалить на себя любую общественную работу, а в будущем отпатрулировать по улицам поселка не пятьдесят часов, как записано в обязательствах, а все сто. Самое удивительное заключалось в том, что ему каждый раз верили — через силу, но верили; не хотелось как-то не верить этому высокому, статному, на редкость обаятельному парню с васильково-чистыми глазами, тем более, что начальник отделения БХСС капитан Ряжских стоял за него горой, хотя и сам беспощадно не раз отчитывал.

Редкое обаяние Титова не только помогало ему в борьбе с хищениями социалистической собственности (он обслуживал крупнейшие торговые организации района, в частности, богатые ОРСы лесорубов и газотранспортников, где работали, в основном, женщины), но и спасало его от многих бед; капитан Ряжских, однако, предупреждал, что ему просто везет до поры до времени.

Был, наверное, и элемент везения. Во всяком случае, никакое обаяние не спасло бы его от крупной неприятности, когда около часу ночи к переезду неожиданно подкатил УАЗ вневедомственной охраны, в котором, помимо хмурого, заспанного Албогачиева за рулем, сидели капитан Волохин и майор Ветров; но именно в этот момент, словно по наитию свыше, Титов вышел из будки и, едва Волохин приоткрыл дверцу, бодро доложил, что ни одна машина без проверки не прошла, ничего подозрительного пока не обнаружено. Говорил он так убедительно и с таким усердием стучал валенком о валенок, что Волохин не без сочувствия спросил, не холодно ли тут, на переезде, а Ветров даже посоветовал время от времени заходить в будку погреться, на что Титов ответил, что успеет отогреться, когда возьмут беглецов.

К трем часам ночи его сменили. Тот же Албогачиев привез старшего сержанта Слепухина, а Титова доставил в отдел, где он и расположился на раскладушке в комнате отдыха дежурного наряда и мгновенно уснул. В семь утра его разбудили и приказали вновь отправляться на переезд, а старшего сержанта Слепухина, не спавшего уже сутки, отпустить отдыхать до обеда. Титов, чертыхаясь, натянул свои самокатанные, подшитые кожей пимы, похлебал из кастрюли супа, принесенного из дому Юлей Георгиевной Филатовой, надел тулуп и, хватив напоследок кружку теплого чаю, сообщил, что готов. Ему ответили, что раз готов, то пусть идет: машины ни одной свободной нет.

Пока он ловил попутную машину, пока добрался, наконец, до переезда и отпустил Слепухина, добросовестно вышагивающего взад-вперед вдоль полотна, — рассвело. Прежняя хохотушка-дежурная сменилась, теперь тут распоряжалась толстая пожилая женщина, замотанная до глаз пуховой шалью. Титов представился и попросил разрешения воспользоваться ее резиденцией (будкой); дежурная, пожав плечами, ответила, что пусть сидит, места не просидит. Немного погодя явился полувзвод мальчишек из школьного лесничества; они потолкались на переезде минут сорок и ушли: елок больше никто не вез.

Титов, скучая, курил в будке, когда на улице послы-шалить чьи-то громкие голоса, вроде ругались. Титов, заинтересовавшись, вышел.

Дежурная, перекрыв шлагбаум со стороны леса, на чем свет стоит ругала водителя груженого лесовоза, указывая на потерянный кем-то хлыст, валявшийся на дороге метрах в пяти от железнодорожного полотна. Водитель доказывал, что хлыст потерял не он, и требовал, чтобы его пропустили; дежурная отвечала, что если и не он, то кто-нибудь из ихней же шоферской братии, и она, дежурная, не пропустит ни одного лесовоза, покамест не уберут это «бревно». Между тем, за лесовозом нетерпеливо сигналил портовский автобус, за ним чей-то «газик», а со стороны поселка подходили два порожних грузовика.

— Тихо! — вмешался Титов. Ругань смолкла. — А ну вылазь из машины! — потребовал инспектор от водителя лесовоза.

— А ты кто такой?.. — огрызнулся было тот, но, увидев в руке Титова красные корочки, торопливо спрыгнул с подножки.

— Так, — продолжал распоряжаться Титов. — Ты тоже иди сюда! — поманил он подбегавшего узнать, в чем дело, шофера портовского автобуса. — Эй, парни! — окликнул двух молодых людей в ватных леспромхозовских куртках, показавшихся из-за прицепа лесовоза и пытавшихся было улизнуть (Титов вовремя пресек их попытку). — Кого не люблю, так это лодырей и филонов! — заявил он громогласно. — А ну, берись дружно!.. — Титов ухватился за вершину хлыста; парни в леспромхозовских куртках и шофер автобуса взялись с комля, водитель лесовоза подхватил посередине, и впятером они легко оттащили хлыст с дороги, сбросив подальше за обочину. — Ну вот, — сказал Титов, отряхивая рукавицы, — больше базарили, чем… — Он осекся: один из парней, из тех, что пытались улизнуть, усмехаясь и глядя исподлобья на Титова, тер грязной варежкой побелевшую от мороза щеку. Это был не кто иной… как бежавший прошлой ночью из КПЗ арестованный Бубенчиков. Титов перевел взгляд на второго… Краснухин!..

— Ладно уж, — все так же усмехаясь, произнес Бубенчиков, — веди домой. Еще бы побегали, да некогда…

…Спустя три минуты Титов звонил из будки в дежурную часть:

— Федяев, ты?.. Скажи там Алябе, пусть подскочит на своей телеге к переезду. Обоих задержал… Что значит разыгрываю?! — взорвался он. — Это вы там играетесь, а я тут работаю! — Он бросил трубку и повернулся к сидевшим в углу беглецам. — Эх вы, кретины! Ну и кому вы хуже сделали?.. Три нос, остолоп, побелел же весь!..

 

14

Хотя Волохин приказал отправить машину за замполитом немедленно, в возникшей после сообщения Титова суматохе это приказание не то что забылось, но как бы отодвинулось на второй план. В первую очередь, разумеется, дежурный и еще трое сотрудников спешно выехали на автозаке к переезду. Пока, вернувшись оттуда с Титовым и беглецами, выясняли у последних обстоятельства побега; пока, вызвав неотложку, справлялись у врача, серьезны ли отморожения у Бубенчикова и опасно ли простужен Краснухин (оказалось, что тот и другой в полном здравии); пока, наконец, хлопали по плечу и расхваливали на все лады Титова, прошло два часа.

Беглецов тщательно обыскали, изъяли похищенные из бытовки шпалозавода куртки, а у Краснухина, кроме того, остро отточенный складной нож и связку самодельных поездных ключей (где он успел их раздобыть, следователю, возбудившему дело по побегу, предстояло еще выяснить) и развели по камерам.

Между тем с постов и из засад начали прибывать сотрудники; из Таежного, Соснового и Коммунистического возвратились на «Жигулях» поисковые группы, извещенные по телефону, и тогда лишь дежурный вспомнил о том, что до сих пор не отправлена машина за замполитом и стажером. Разъяснив недоумевающим усталым и промерзшим «засадникам», «постовикам» и «поисковикам», что сдавать оружие никому не велено, всем, никуда не отлучаясь, ждать дальнейших указаний, начальством планируется что-то еще, — дежурный приказал своему помощнику разыскать Албогачиева.

Начальника отделения вневедомственной охраны, в последние двое суток спавшего урывками, помощник дежурного нашел в учебном классе: лейтенант расположился на двух сдвинутых вместе столах и храпел так, что слышно было в коридоре; собственно, по этому храпу его и удалось обнаружить. К сообщению о поимке беглецов Албогачиев, еще окончательно не проснувшись, отнесся весьма равнодушно; на предложение немедленно выехать в Малую Кунду ответил односложно: «Ладно» — и, умывшись в дежурной части, вышел на крыльцо.

Мороз заметно спал — это обстоятельство Албогачиев (уроженец Грозного) отметил сразу; небо же помутнело — несомненно, к снегу, и лейтенант понял, что ехать нужно не мешкая: чего доброго, за Новой Техникой переметет дорогу.

На площадке перед райотделом стояло несколько «Жигулей», два «Москвича» и — что особенно необычно — два павловских автобуса-вездехода с высоко сидящими кузовами и приводом на обе оси; была здесь даже передвижная мастерская на базе ГАЗ-66 — видимо, резервная; впрочем, Албогачиеву это ни о чем не говорило, и раздумывать над тем, для чего собран здесь весь этот транспорт, лейтенант не стал, а подошел к своему УАЗу, сел в кабину рядом с водителем-сержантом, бросил взгляд на указатель уровня топлива и сказал:

— В Малую Кунду. — Затем, приказав разбудить себя на двадцать седьмом километре, где он оставил вчера капитана и стажера, привалился к дверце и затих.

Сержант осторожно перевел УАЗ через железнодорожный переезд и, наращивая скорость, погнал по лесовозной дороге. В это время пошел снег: мелкий, редкий, лишь немного уменьшающий видимость и, должно быть, колючий. УАЗ шел под семьдесят. Снег, хотя и сыпал все гуще, был все такой же сухой и мелкий и на сцепление колес с дорогой почти не влиял. Сержант впервые сбросил скорость лишь на одиннадцатом километре, когда впереди показался шедший навстречу груженый лесовоз. С груженым лесовозом расходиться на скорости в семьдесят километров опасно.

Шедший навстречу КрАЗ-255Л ничем от своих собратьев не отличался, и сержант приглядывался к нему постольку, поскольку это был источник повышенной опасности, как всякий автомобиль. Обычная на магистрали тяжелая рабочая машина с мощным квадратным радиатором, с возвышающимся сзади возом свежеспиленных сосновых хлыстов, с тремя оранжевыми катафотами над кабиной… Особое внимание сержант обратил лишь на то, что в кабине, помимо шофера, сидел кто-то еще. Конечно, сегодня, 31 декабря, мог пораньше закончить работу оператор челюстного погрузчика с дальней лесосеки; мог оказаться в кабине и иной работник леспромхоза, которому выдано разрешение воспользоваться лесовозным транспортом и чья фамилия вписана в путевой лист; мог, в конце концов, оказаться и рабочий-вздымщик, сумевший уговорить шофера подбросить его до поселка.

До всего этого сержанту вневедомственной охраны дела не было, однако шофер лесовоза и пассажир повели себя до крайности странно: оба, едва не прилипнув лбами к ветровому стеклу, принялись разглядывать сержанта, и вдруг, когда машины уже поравнялись, раздался длинный, режущий ухо двутоновый звук воздушного сигнала. На современных лесовозах, помимо обычного, электрического сигнала, устанавливается еще один — повышенной громкости— пневматический. В принципе он ничем не отличается от автомобильных сигналов времен «Руссо-Балта» или АМО, но в действие приводится не от ручной груши, а от пневматической системы КрАЗа, и когда в камеру врывается воздух под давлением в несколько атмосфер, раздается звук, способный разбудить мертвого (лейтенант Албогачиев, впрочем, не проснулся); этим сигналом и воспользовался водитель лесовоза.

Остановив УАЗ, сержант выскочил из кабины. Тяжелый, общей массой тонн в сорок автопоезд, мигая стоп-сигналом, продолжал еще двигаться, пожирая последние метры тормозного пути. Наконец, и он остановился; почти одновременно откинулись обе дверцы, и на дорогу спрыгнули шофер и пассажир — последний не совсем удачно: поскользнувшись, влетел в сугроб на обочине; водитель же очертя голову, размахивая в правой руке чем-то пушисто-серебристым, бежал к УАЗу — расстояние между автомобилями, сложившись из остановочных путей, было не менее ста двадцати метров.

Сержант кинулся было навстречу, но, сообразив, что случилось что-то важное, чего он сам разрешить не сумеет, вернулся к машине и, навалившись животом на сиденье, принялся изо всей силы трясти Албогачиева:

— Товарищ лейтенант, проснитесь! Товарищ лейтенант! Муса Иваныч, да проснитесь же, черт побери! Товарищ лейтенант!..

 

15

То, что с утра значительно потеплело, — было, пожалуй, не ниже тридцати, — Редозубов отметил лишь тогда, когда они подходили уже к Новой Технике. Выбравшись на открытое пространство, откуда хорошо просматривались стан и ближние волоки, стажер выругался от досады. На мастерский участок Редозубов возлагал большие надежды: помимо стоявших под погрузкой лесовозов, здесь могли оказаться и приданный бригаде автобус, и какой-нибудь доставивший запчасти грузовик, и даже чей-нибудь «газик». Однако сейчас не было ни одной машины, в том числе и лесовозной. Между тем участок продолжал работать: так же падали сосны под пилой невидимого отсюда агрегата, так же бесшумно ползли по волокам колесные трелевщики, стаскивая пачки хлыстов к челюстному погрузчику; несомненно, ходили сюда и лесовозы, но вот теперь не было ни одного!.. С горечью наблюдал стажер тяжелую суету рабочих машин — ими управляли люди, каждый из них с радостью согласился бы помочь, но был не в силах этого сделать. Выжидать здесь автомобиль смысла не было— он, быть может, не появился бы и через час, а до магистрали оставалось всего полтора километра. Редозубов прихватил поудобнее связку лисиц и, не оглядываясь больше, зашагал к магистрали. Сзади, прихрамывая, семенил «задержанный» Калабин, таща под мышкой свернутые в рулон мешки из-под шкурок.

До Новой Техники Калабин еще держался — трусил, почти не отставая, но теперь стал донимать стажера:

— Гражданин инспектор! Не могу больше! Сил нету! Падаю…

— Я вот тебе упаду! — обернувшись, рявкнул Редозубов. — С «химии» бежать силы были? Не отставать!

До магистрали оставалось буквально сотни две метров, когда со стороны 94 го квартала послышался рев груженого лесовоза. Шел явно двухкомплектный поезд, переключаясь с пятой передачи на четвертую и обратно; автомобили с одним возом на ровной дороге не переключались — мощности им хватало. То, что поезд был двухкомплектный, имело сейчас большое значение: на этих машинах установлены радиостанции, и можно попытаться хотя бы километров за десять связаться с диспетчерской. Радиостанции стояли и на некоторых одновозных поездах, но на такое везение Редозубов рассчитывать не мог.

Хотя было ясно, что перехватить машину он не успеет, Редозубов собрал все силы и побежал, сзади что-то кричал Калабин, но стажер даже не оглянулся; когда он, задыхаясь, выскочил на ледянку, машина была уже метрах в трехстах. Редозубов швырнул шкурки на обочину, сел рядом в сугроб и закурил. Дальше бежать было некуда, оставалось только ждать.

— Не угостите? — спросил, подойдя, Калабин. — Махоркой все пробавлялся, да и та кончилась…

Редозубов протянул пачку.

— Ты чего кричал-то?

Калабин положил на обочину рядом со шкурками упаковочные мешки — так осторожно, словно в них была завернута бутылка водки, и сказал:

— Боялся, что без меня уедете… Бросите…

— Тьфу! — сплюнул Редозубов. — Об чем голова болит у человека!.. Эх, опоздали…

Калабин вздохнул. На него было жалко и жутко смотреть. Ни одного живого места на лице, все сплошь в кровоподтеках, глаз заплыл, над другим рассечена бровь, губы кровоточат… При всем том в нем угадывался человек значительной силы, хотя и подорванной, быть может, алкоголем, но достаточной, наверное, для того, чтобы раскидать двух-трех обычных хулиганов, какими, судя по его описанию, выглядели те двое, за которыми ушел замполит. О третьем члене преступной группы Калабин почему-то почти не упоминал: то ли третий его не бил, то ли, будучи старшим, вообще оставался в тени.

— Как же они тебя так?..

— А что я мог сделать? Сами посудите…

— Тихо! — прервал Редозубов, прислушиваясь. Сомнений быть не могло: со стороны 94-го квартала вновь слышался рев автомобильного дизеля. — Хватай мешки! — скомандовал стажер, подбирая лисиц и выходя на середину ледянки. — Да вперед не лезь! Стой где стоишь!

Калабин неохотно, но послушно остался на обочине рядом с черным сажевым пятном на снегу от упаковочных мешков.

Редозубов чуть сместился (по ходу автомобиля) к правой полосе. «Палочки-выручалочки» — жезла ГАИ — у него не было, уповать на то, что водитель окажется знакомым, он слепо не мог, а машину следовало остановить во что бы то ни стало. Когда лесовоз, не сбавляя скорости, приблизился метров на сто — сто двадцать и шофер рявкнул для острастки пневматическим сигналом, рассчитывая, по-видимому, что непрошеные пассажиры уйдут с дороги, Редозубов медленно отвел руку в сторону и так же не спеша, повелительно, твердым жестом указал на обочину. Так останавливают машину люди, имеющие на то полное право.

Лесовоз, хотя и с одним возом, был с радиостанцией; во всяком случае, над кабиной покачивался стерженек антенны.

— Редозубов, ты?! — изумился водитель. — А я-то думаю, что такое? Ну замашки у тебя, должен я заметить! Чисто сам Нуждин!.. А это что еще за явление Христа народу? — продолжал изумляться водитель: в кабину влезал Калабин. — Господи, пресвятая богородица! Да кто ж тебя так разделал?.. Ну, брат…

— Рация работает? — прервал Редозубов, вскакивая на подножку.

Водитель, часто моргая короткими белесыми ресницами, уставился на связку лисиц.

— Работает… — ответил он, плавно, но энергично отпуская сцепление и переводя взгляд на дорогу; лесовоз, похрустывая мерзлыми хлыстами, тронулся с места. — А! Браконье… — начал было шофер, но тут же прикусил язык: Редозубов дал понять, что в комментариях не нуждается. — Дак тебе с кем связаться-то?

Редозубов, мало веря в успех, все же снял микрофон и щелкнул тумблером; радиостанция зашипела; стажер прижал кнопку вызова.

— Центральная! Центральная! Я восемьдесят третий! (Этот номер был на дверце кабины.) Я восемьдесят третий! Прием!..

Ответа не было.

— Бесполезняк! — сказал водитель. — Километров с пяти-шести, не больше. Вот первые у нас рации стояли, помнишь? Слышно было, как летчики в небе разговаривают. А эти так — чепуха. По инструкции должны брать на пятнадцать километров, а кинешься… Так только между собой в квартале перекликаемся, где погрузчик свободный, а с диспетчерской только на подходе… Дак тебе срочно?

— Срочно. Давай жми.

Лесовоз шел уже на пятой передаче, за сорок, но Редозубову казалось, что ползет, как черепаха. Впрочем, ничего другого придумать было нельзя. Связка шкурок лежала на коленях, волнистый мех вздрагивал, и казалось, отзванивал, как старинное серебро, хотя звякала, конечно, двуручная пила на задней стенке кабины. Редозубов сел поудобнее, убрав из-под ног топор с широким отточенным лезвием и кирзовую полевую сумку — должно быть, с харчами; то и другое сунул между сиденьями.

— Слышь, товарищ… — наблюдая за манипуляциями стажера, особенно за перемещениями сумки, обратился Калабин к водителю. — У тебя, случайно, пожевать чего не найдется?

— Как не найдется! Вон бери в сумке… — указал водитель. Калабин осторожно взял сумку, положил на ее место упаковочные мешки и, расстегнув, достал половину буханки белого хлеба. — Бери, бери! — подбодрил водитель. — Там колбаса еще есть. Ты тоже, Валерий, давай не стесняйся…

Калабин, отломив горбушку, жадно запустил в нее зубы; плечи его вздрагивали — то ли от движения машины, то ли от голода, то ли от чего-то еще, и Редозубов вдруг вспомнил, с каким испугом встретил Калабин их появление в избе. Чего он испугался?

— Гена… — сказал Редозубов. Калабин торопливо проглотил кусок. — А чего ты так закричал, когда мы вошли?

— Думал, они вернулись…

— Но ведь они тебя развязали. Шкурки даже оставили. И сам говоришь: против тебя слабаки. Что ты, не смог бы отбиться, что ли?

— Как же… — вновь запуская зубы в горбушку, пробормотал с набитым ртом Калабин. — Отобьешься… когда у них… автомат…

— Что?.. — выдохнул Редозубов.

Водитель насторожился.

— М-м… м-м… — прожевал Калабин. — Я же говорю… автомат.

— Какой автомат?!

— Обыкновенный… м-м… м-м… с рожком… как его… Калашникова… Автомат!! Автомат у них!!! — заорал вдруг благим матом Калабин, осознав, наконец, что до сих пор не сообщил работникам милиции самого главного — того, что преступники вооружены автоматом, который он видел собственными глазами.

В армии Калабин не служил, был у матери единственным кормильцем, но на солдат, служивших в конвойных подразделениях насмотрелся. «При попытке побега конвой стреляет без предупреждения!» Хотя при Калабине солдаты ни разу ни в кого не стреляли, тем не менее с автоматом были связаны не самые лучшие воспоминания; когда же он увидел это оружие в руках Леньки Молова… Калабин и теперь не мог подумать об этом без содрогания. Быть может, еще и потому, что человеку, пережившему подобное потрясение, всегда кажется, что об этом знают, не могут не знать все остальные, Калабин и не вспомнил об автомате.

— Автомат у них!!! — кричал он теперь не своим голосом. — Гражданин инспектор!..

— Сто-о-ой! — хрипло заорал Редозубов; водитель, не выключая сцепления, бросил ногу на тормозную педаль; стажеру же казалось, что автомобиль замедляется нестерпимо медленно, как раньше казалось, что он нестерпимо медленно разгоняется. — Тормози!..

— Да торможу, торможу, не видишь, что ли… — откликнулся водитель, прижимая и отпуская педаль и выключая передачу; не так-то просто остановить на ледяной магистрали груженый лесовоз. — Аж запаска тормозит… — пробормотал водитель.

Автомобиль, наконец, встал. Теперь стажер действовал четко, без суеты, но быстро.

— Путевку! — потребовал он, протягивая левую руку, а правой доставая из внутреннего кармана шариковую ручку. Водитель торопливо извлек из-за пазухи сложенный вчетверо лист, захватанный маслеными пальцами. Редозубов развернул его, пристроил на коробке рации, вписал фамилию: «Калабин», ниже: «Следовать без остановки!», затем расписался: «Инспектор УР Редозубов». — Возьми! — возвратил путевку. — Не останавливаться ни под каким видом, кто бы ни приказывал, хоть сам директор! Понял? — Водитель кивнул. — Как только сможешь, постарайся связаться с диспетчерской. Передашь: двое преступников с мехами движутся от Малой Кунды в сторону газотрассы. Вооружены автоматом. Третий ушел в неизвестном направлении. Запомнил? — Водитель кивнул. — Не удастся связаться — остановись у порта. Позвонишь оттуда прямо в дежурную часть — ноль-два. И последнее: если встретится машина милиции, остановишь. Только если машина милиции! С остальными времени не теряй. Все! Давай! Не подведи, Коля!

Редозубов открыл дверцу.

— Пошел! — крикнул он, спрыгивая на дорогу. — Жми на всю катушку!..

…Переключившись на четвертую, водитель вновь выглянул на дорогу в зеркало заднего вида: Редозубов бежал по ледянке в обратном направлении…

 

16

Стажер оказался прав: полоса соснового бора была шириной всего лишь метров в восемьсот, максимум — в километр, затем впереди посветлело, бор оборвался, будто обрезанный ножом, и следы — почти под прямым углом — уперлись в лесовозную ветку.

Проводников, тяжело дыша, с трудом вытаскивая из сугробов отсыревшие унты, выбрался на колею. Дорога тянулась вдоль стены бора; по другую сторону, насколько хватал глаз, простиралась белая пустошь с редкими островками чахлых сосенок и торчащими кое-где черными пнями в снежных шапках. Слева дорога врезывалась в нетронутый массив корабельных сосен, а справа заворачивала за мысок выступавших из бора деревьев.

Там, в бору, в глубоком снегу, откуда только что выбрался капитан, следы двух человек и санок просматривались более чем отчетливо; теперь же замполит поначалу растерялся. Видимо, так же растерялись здесь и те двое: едва различимые на колее следы двух пар валенок метнулись вправо, потом влево; однако Проводников вскоре разобрал, что ушли все-таки не вправо — к магистрали, а влево — по направлению к газотрассе.

Полозьев вообще видно не было, но на вздутии между канавами от колес ясно виднелся след волока — то ли кузова санок, то ли кончика хлыста, свешивающегося с прошедшего лесовоза… и капитан догадался: мешка!.. Очевидно, полозья полностью помещались в канаве от кразовского колеса, но сложенные в санках мешки задевали снег на горбатине.

Капитан отвернул унты, выбил мокрый снег и, стараясь дышать поровнее, зашагал по колее, в сторону газотрассы. Как далеко ушли те двое, он не знал, но, наверное, двигались они медленнее, — он все же шел по следу, налегке, не задерживаясь и никого не опасаясь, они же, потеряв много времени на то, чтобы протащить через заснеженный бор отнюдь не детские санки, и здесь, на ветке, шли с остановками и с оглядкой.

Капитан опешил, когда увидел, что следы резко свернули с дороги в лес. Проваливаясь в снег едва ли не по пояс, Проводников выкарабкался к вековой сосне и, обогнув ее, остановился в недоумении. Следы оборвались. Он вернулся на колею и тут только понял: двое прятались за сосной от встречного лесовоза. Сколько драгоценных минут они провели здесь, ожидая, пока пройдет машина?.. На протяжении пяти или шести километров капитану попались еще три таких схорона, но больше всего времени двое потеряли, видимо, на разъезде, услыхав за поворотом воздушный сигнал, подаваемый водителями для того, чтобы предупредить встречную машину: путь занят. В этом месте дорога раздваивалась, сливаясь вновь через сотню метров, с тем чтобы автопоезда могли разминуться. Здесь, прячась за соснами, двое с санками просидели, должно быть, не менее четверти часа, — капитан, специально не разыскивая, без труда обнаружил четыре окурка «Беломора».

Когда пошел снег, Проводников был километрах в двух от схорона на разъезде. Снег сыпал мелкий и колючий, вроде бы редкий, но через полчаса следы исчезли совершенно. Капитан не очень огорчился: одноколейная ветка, зажатая в обеих сторон приспевающим сосняком, вела без выбора как тех двоих, так и его, а вздумай те с санками свернуть в лес, их следы не успеет замести так быстро, как на колее. Однако еще через километр Проводников остановился: здесь был перекресток. Ветки расходились под тупым углом — обе в направлении газотрассы, и какой путь избрали те двое, — оставалось лишь гадать. Замполит опустился на колени и, ползая по колее, попытался отыскать след; набирая в легкие побольше воздуха, пробовал выдуть свежий снег, — все было напрасно: снег, вздуваясь, залеплял только глаза.

Капитан бросился вправо и, пробежав метров двести, облегченно вздохнул: в припорошенной канаве, выбитой колесами КрАЗов, отчетливо виднелись следы двух пар валенок и две чуть вдавленные параллельные ленты от гладких — шириной в ладонь — полозьев. Эти следы были проложены по только что выпавшему снегу… Наверное, и те двое долго сомневались на перекрестке.

Теперь они были от замполита максимумов сорока минутах хода. В сорока минутах — если бы, конечно, стояли на месте и ждали Проводникова. Но они шли, шли упорно, быть может, ощущая уже погоню.

 

17

— Ну хорошо, — сказала Чистова. — Что вы можете добавить?

Калабин шмыгнул носом, облизал спекшиеся, в ссадинах, губы:

— Не знаю. Вроде бы все, гражданка… гражданин следователь.

Столь представительно его еще не допрашивали. Молодая веснушчатая женщина — следователь прокуратуры — она, должно быть, еще училась, когда Калабин следовал уже по этапу в места не столь отдаленные; незнакомый пожилой подполковник — он и вел, в основном, допрос; бывший начальник уголовного розыска Иван Лаврентьевич Собко— Калабин знал, что тот почти уж год как на пенсии, — все эти люди интересовались в конечном счете одним и тем же: автоматом, мехами, теми тремя, что находились сейчас где-то в кварталах лесозаготовок, куда выехали оперативные машины. Личная одиссея Калабина сама по себе никого особо не волновала. Он было привстал со стула и закричал: «Да-да! Это мое, гражданин подполковник!», когда секретарша внесла довольно потрепанную папку — уголовное дело по обвинению Калабина в хулиганстве; оказалось, однако, что дело извлекли из архива райнарсуда лишь для того, чтобы узнать из протокола установочные данные Леньки Молова, допрошенного три года назад в качестве свидетеля.

Только что покинули кабинет прокурор — тоже молодой, Калабину незнакомый, и товаровед, опознавший шкурки, маркировку, мешки и свою собственную подпись на упаковочном листе.

Только что сержант унес автомат — Калабин подтвердил: да, именно такой был у «рыжего», автомат Калашникова, разве что не такой новый, как милицейский, а немного потертый…

— Вы сами видели, как наши сотрудники вошли в деревню? — спросил подполковник.

Калабин помотал головой:

— Нет, не видел… я еще связанный был, гражданин подполковник… Первым их «рыжий» увидел… Молов — в смысле… Я слышал, Молов сказал, что это просто к деду приехали насчет переселения… Но потом этот, который в пальто с каракулем… который позже пришел, он сказал, что надо уходить… Они еще не столько ваших испугались… потому что не знали, что это ваши… Они подумали, что раз я бежал… то меня искать будут… и домой могут нагрянуть… Вообще-то они на другую ночь собирались уходить, в смысле — сегодня…

— Почему? — спросила Чистова.

Калабин пожал плечами:

— Сегодня же ночью никого в лесу не будет. Новый год… Ну, и еще спорили… «Рыжий» говорил, чтоб всем вместе держаться… а этот, который позже пришел, он сказал, чтобы они со шкурками уходили, а он потом… Он сказал, что со мной еще потолкует…

— О чем он с тобой толковал? — спросил из своего угла Собко.

— Ни об чем… Так… молчал сидел… Но я как-то сразу понял, что он меня… убивать не будет… Я потому и испугался, когда ваши вошли… думал, те вернулись… А этот посидел еще час, наверное… валенки старые забрал… но они теплые, подшитые хорошо… и ушел. Чемоданчик у него был с собой… такой — вроде балетки… Небольшой.

Подполковник остановился перед Калабиным и спросил:

— Чемоданчик он при вас не открывал?

— Нет. Не открывал, гражданин подполковник…

Чистова поправила челку и сказала:

— Ну хорошо. Попробуйте все же еще раз описать его внешность.

— Ну, я говорил… пальто… воротник каракуль… Шапка тоже — черный каракуль… Среднего роста, вот, может, вас чуток повыше, гражданин подполковник. Лицо такое… обыкновенное… вот только… тут над бровью… или на брови ли… шрам не шрам… а вроде как рубец… как бы углом… Так бы увидеть, дак я бы сказал без разговоров!..

Собко вздохнул и посмотрел на подполковника. Тот кивнул.

— Ну что ж, — сказал он, доставая из ящика стола пачку фотографий. — Посмотрите, нет ли его здесь… — Подполковник разложил снимки на столе и подозвал жестом Калабина. Тот с готовностью вскочил и подковылял к столу. — Смотрите внима…

— Вот он! Вот он, гражданин подполковник! — закричал Калабин, Тыча пальцем в один из снимков. — Он это, век мне свободы не видать! Вон у него бровь вроде как углом! Шрам ли, как ли его, не знаю, как назвать… Он!..

— Спасибо, — сказал подполковник и снял трубку внутреннего телефона: — Уведите задержанного.

С фотографии размером 9 на 12 смотрел широкоплечий, аккуратно подстриженный мужчина в добротной кожаной куртке, из-под которой высовывался воротник светлой рубашки. Левую бровь, как указал Калабин, пересекал короткий, хорошо заметный шрам; глаза, глядевшие чуть исподлобья, даже на этой плохой фотографии казались живыми и выразительными. На вид ему можно было дать сорок с небольшим, что соответствовало действительному году рождения. Любой человек, сидящий перед объективом милицейского аппарата, выглядит потом на снимке несколько неестественно, скованно; что касается опытных преступников, особо опасных рецидивистов, то они порой умышленно перед съемкой придают лицу неестественное, не свойственное ему выражение — провести по такой фотографии опознание чрезвычайно сложно. Калабин, однако, не задумывался ни секунды, и это подтверждало, что снимок, неважно исполненный технически, дает главное: характерный облик человека. Супонин, давая выход волнению, воскликнул:

— Хорошо еще, что не привлекли дружинников!

— Опасно, конечно, — сказала Чистова, — один против троих, но он, говорят, служил на границе…

— Хоть на трех границах, — хрипло сказал из угла Собко. — А с голыми руками против автомата…

— Как с голыми руками? — удивилась Чистова. — А пистолет?

Собко тяжко вздохнул.

Супонин, помолчав, ответил:

— Нет у него пистолета, Лариса Васильевна. Не положено. Стажер.