В Иртышгород приехали ранним утром. Осунувшийся, усталый Володька растолкал Пашку и Джамала, обозвал засонями и бездельниками. Но Пашка видел, что он совсем не сердитый, а счастливый. Володька был счастлив, что всё обошлось благополучно, что он справился с машиной и такой длинной дорогой, что не подвёл доверившегося ему председателя.
Газик остановился у ворот громадного серого здания. Элеватор был похож на небоскрёб, на настоящий бетонный небоскрёб, в котором была только одна странность — в нём забыли проделать окна. И он высился среди одноэтажных и двухэтажных домишек мрачной глыбой, как таинственный средневековый замок, только не хватало рва с водой и подвесного, на цепях моста.
Во дворе на необъятных брезентах громоздились гигантские кучи зерна. По бесконечным серым лентам транспортёров зерно безостановочно текло в ненасытную утробу элеватора.
Володькину машину взвесили вместе с зерном, потом ловкая загорелая девушка в спортивном костюме вскарабкалась в кузов, длинной палкой с особым, похожим на тупой шприц, стаканом на конце взяла с разной глубины пробы зерна — проверила на влажность и сорность, и только после этого машину пустили во двор.
Володька поднял кузов, зерно ссыпалось вниз, и кучка привезённой ими пшеницы вдруг показалась Пашке такой маленькой и ничтожной, что он новыми изумлёнными глазами огляделся вокруг и ужаснулся количеству лежащего здесь хлеба. «Сколько же надо было машин, чтобы привезти всё это, если полный газик казался просто каплей в море, — подумал Пашка, — сколько же труда скольких людей было затрачено, чтобы жители Ленинграда, Москвы и других далёких от полей городов могли спокойно пойти в булочную и привычно, совсем не задумываясь, купить себе батон за тринадцать копеек или сайку за семь! Уму непостижимо!»
И ещё Пашка подумал, что теперь он никогда не сможет, как частенько делал раньше, выкинуть недоеденный кусок хлеба, потому что хлеб — это труд, и пот, и бессонные ночи, и волдыри на ладонях.
У Володьки было ещё одно задание. Он должен был съездить на склад сельхозтехники и взять там запасные части к комбайнам, какие-то особые шестерёнки, которые (чёрт бы их побрал совсем, как сказал председатель) всё время ломаются.
Мальчишки договорились встретиться с ним у ворот элеватора через три часа и отправились на розыски Пашкиного отца. Сперва они обошли всю территорию элеватора, потолкались среди шофёров, поспрашивали, но всё безрезультатно.
— Тут, пацаны, столько машин нагнали со всей страны, что задача ваша трудная. Прям-таки грустная у вас задача, — сказал им степенный дядька с пушистыми сивыми усами, шофёр МАЗа с саратовским номером.
Пашка и Джамал вышли за ворота. Им было всё равно, куда идти. Они подбросили копейку, и вышло идти направо.
Сразу за поворотом улица круто спускалась вниз, и в конце её выпукло блестела под солнцем такая широченная, необъятная река, что дух захватывало.
— Иртыш, — прошептал Пашка.
— Иртыш, — как эхо, отозвался Джамал.
Город раскинулся у крутой, могучей излучины на высоком, обрывистом берегу.
Посреди Иртыша узкий и длинный, как индейская пирога, зеленел остров, густо заросший деревьями и кустарником. От берега до него было почти с километр, и мальчишки долго и молча разглядывали его, зачарованные дикой невиданной никогда прежде красотой. Казалось, остров не стоит на месте, а плывет куда-то по важным делам, стремительный, остроносый, обтекаемый.
— Необитаемый остров, — сказал Пашка, — вот бы где пожить. Помнишь, как Том Сойер на Миссисипи? Построить бы шалаш, рыбу бы ловить… Эх!
Чем ближе они подходили к берегу, тем шире казалась река, и остров посредине ещё больше подчёркивал эту широту.
«На что уж Нева полноводная, а рядом с Иртышом она показалась бы просто узкой речкой», — подумал Пашка, но не огорчился, потому что и Нева и Иртыш были его реками, текли по его, Пашкиной, прекрасной и необъятной Родине.
В порту громоздились подъёмные краны, буксиры, катера, баржи с лесом и песком, длиннющие, бесконечные плоты, связанные стальными, в руку толщиной канатами.
Поначалу ошеломлённые, чуть напуганные суетой, движением, резкими гудками, шарахающиеся от странных долгоногих, похожих на какие-то марсианские машины лесовозов, ребята постепенно пообвыкли, уловили какой-то чёткий смысл, темп этого движения.
Они бродили между штабелями досок, между громадными, с дом величиной, контейнерами с грозными надписями «Не кантовать!», среди каких-то тюков и ящиков.
Сердце у Пашки тревожно и радостно билось. Ему нравились и этот грохот, гудки, суета, обилие всяческих вещей и окутывающий всю эту энергичную жизнь смолистый лесной дух.
Они подошли к трём стоящим борт о борт баржам, гружённым жёлтыми, как сливочное масло, досками, и вдруг услыхали обрывок разговора, который заставил Пашку замереть на месте.
Могучий дядька в майке, из которой торчали узловатые, как толстые корни, могучие руки, сказал:
— …ага, в Кайманачке. Одну там оставим, остальные потащим аж в Сосниху.
Они услыхали только конец разговора, но этого было достаточно.
Пашка подошёл поближе.
— Дяденька, а до Кайманачки далеко? — спросил он вежливым голосом.
— А тебе зачем? — отозвался дядька.
— Да у меня там батя работает. Шофёр он.
— А! Не, до неё рукой подать. Километров сорок. Только этим калошам туда часа четыре шлёпать — против-то течения.
— А когда вы отплываете?
Дядька подозрительно поглядел на мальчишек и погрозил пальцем, но всё-таки ответил:
— Ночью. В час сорок. Ишь ты, батя у него. Не выйдет. А потом мать глаза проглядит. Небось за углом живёте, путешественники. А ну, брысь!
Пашка и Джамал молча отошли, но всё уже было ясно и без слов.
— А как же Володька? — спросил Джамал.
— Володька не пустит, — Пашка сокрушённо покачал головой, — если узнает, конечно.
— Что ж делать будем, а? — Джамал присел на корточки.
Пашку трясло от волнения.
— Понимаешь, Джамал, понимаешь, такой случай! Второго ведь не будет. Володька ехать не сможет, ему сегодня вернуться обязательно надо, хоть тресни. Но и без нас он обратно не уедет, станет искать, волноваться. Ему Даша башку оторвать обещала и оторвёт, уж ты мне поверь. Эх!
— Слушай, а давай ему записку напишем?
— А как отдать? Он нас сразу сцапает.
— Да… Погоди, а если мы не сами, а? Чтоб не видел, спрячемся где-нибудь. Он будет ждать, а мы кого-нибудь попросим, чтоб отнёс, и дёру, а?
— Ты гений, Джамал! Честное слово, ты гений!
Пашка от восторга даже подпрыгивал.
— Скажешь тоже, — Джамал покраснел от удовольствия и потупился, потом спросил: — А что мы ему напишем?
— Ну, напишем это… Всё чинно-благородно. Мол, на попутке. С шофёром договорились — и айда. Он в Кайманачку едет. А обратно с моим батей вернёмся. Не беспокойся, мол, а?
Пашка говорил не очень-то уверенно, и Джамал слушал, уставясь в землю. Уж очень им не хотелось врать Володьке.
Володька это Володька, самый лучший друг, и врать ему было противно.
Они не говорили об этом вслух, но каждый об этом думал про себя и каждый знал, что и другой думает то же.
— А может, написать, что на барже? — неуверенно спросил Пашка.
Джамал медленно покачал головой.
— Нет, Пашка. Он сразу на пристань прибежит, узнает. И цап-царап.
— Э, была не была! Потом всё расскажем. Он поймёт. Это же Володька!
Решение было принято. Ходу назад не было. И настроение сразу изменилось, мальчишки повеселели.
— Пошли на почту. Бумагу возьмём, писать станем, — сказал Джамал, и они припустили вверх по улице.
С запиской всё получилось отменно. Отнёс её один маленький мальчишка, которому пришлось купить за это эскимо.
Мальчишка сунул записку Володьке и тут же молниеносно удрал.
Пашка и Джамал видели, как Володька прочёл её, завертел головой, бросился бегом за угол, но мальчишки уже и след простыл.
Володька яростно трахнул кулаком по крылу своего самосвала, и Пашка заметил, что губы его что-то быстро шепчут — ругался, наверное.
Володька присел на подножку, потом вдруг стремительно вскочил, забрался в кабину и поспешно куда-то поехал.
Пашка с Джамалом переглянулись и, довольные, подмигнули друг другу.
Итак, дело было сделано, всё сошло благополучно. Они ещё постояли в своей подворотне минут десять на всякий случай и только после этого, осторожно озираясь, вышли на улицу.
Времени у них было больше, чем достаточно, и прежде всего они решили перекусить.
На двоих у них имелось почти три рубля — целое богатство, и они, узнав у прохожих дорогу, отправились на базар.
Народу там было полным-полно.
Люди толкались между прилавками, заваленными сочными мястистыми помидорами, пупырчатыми огурцами, свежей, копчёной, вяленой рыбой и многими другими замечательными вещами.
Ребята купили себе буханку хлеба, по здоровенной копчёной рыбине неизвестного названия, по кривому тёплому огурцу и отправились обедать тут же в тень от забора.
Гул на базаре стоял такой, что разговаривать нормальным голосом было нельзя.
Орали торговки, шумели покупатели, яростно торгуясь, хлопая друг друга по рукам.
Невдалеке, привязанные к забору, вопили дурными голосами два взволнованных с вялыми покосившимися горбами верблюда. Очевидно, их, привыкших к степной абсолютной тишине, пугал и раздражал весь этот базарный ор.
Рыба была замечательная, но после неё сразу захотелось пить и пришлось раскошелиться на здоровенный полосатый арбуз.
Джамал ловко расколол его о колено, и мальчишки зарылись в душистую, сочную, вкуснейшую мякоть.
— Неправильно ешь, — пробормотал вдруг с набитым ртом Джамал.
— Почему? — удивился Пашка.
— Когда арбуз ешь, надо чтоб уши были мокрые, — серьёзно заявил Джамал.
Пашка сперва вытаращился на него, а потом так захохотал, что уронил остатки арбуза в пыль.
Джамал тоже смеялся.
Мальчишки совсем развеселились. Настроение у них было отличное.
Они наелись, они напились, впереди у них было таинственное путешествие на замечательной барже, по прекрасному Иртышу — что ещё надо человеку!
Правда, в глубине души поднимала голову неугомонная и неудобная для жизни штука — совесть, но ведь кого-кого, а самого себя оправдать нетрудно, особенно если очень хочется.
Они решили побродить по городу, потом пойти на пляж — купаться, загорать и дожидаться темноты. А уж потом на баржу — шмыг и молчок.
Кому-кому, а Пашке не привыкать путешествовать зайцем.
Всё было придумано замечательно, и все эти планы чуть-чуть не пошли прахом, потому что никогда нельзя знать заранее, какую неожиданность тебе устроит жизнь, какую подсунет каверзу. И ещё потому, что они оба были вообще-то отважные ребята и никак не могли оставаться в стороне, если люди на их глазах оказывались в беде.