Прошло несколько часов. Первые восторги улеглись.

Появились заботы.

Всё тело затекло. Пашка осторожно переворачивался, вытягивал ноги, шевелил пальцами.

Делал он это медленно, плавно, вцепившись в чужой мешок, чтобы это проклятое барахло не сваливалось.

А поезд всё шёл и шёл, набирая скорость, без остановок.

В вагоне галдели, самые хозяйственные перекладывали вещи, кто-то уже гремел ложкой о консервную банку — закусывал.

И Пашке вдруг так захотелось есть, что руки задрожали.

Он сглатывал обильную тягучую слюну и терпел. А как же корабельные зайцы? Вот это да! Это уж не хлюпики. В ящиках некоторые едут, уговаривал себя Пашка. Тут хоть дышать можно и места много. А там… И вообще теперь голодом даже лечат. По радио рассказывали. Неделями человек не ест и хоть бы что — не помирает. Только пьёт много.

И сразу же Пашке захотелось пить. Дико, неудержимо. То не хотелось, не хотелось, а подумал, и будто выключателем внутри щёлкнули — хоть криком кричи.

Железная крыша над Пашкиной головой раскалилась. Было душно, по лицу катился горячий пот.

Пашка облизывал шершавым языком губы. Они были солёные и припухшие.

Дело принимало крутой оборот. Терпения больше не было.

Но Пашка всё же терпел. Как — непонятно. Он сам себе удивлялся, но терпел.

Если он полезет сейчас сдаваться, очень уж выйдет жалкая картина. Она у Пашки просто перед глазами стояла как в кино. Бр-р-р! Жуть. Помереть легче.

Вагон ужасно трясло. Приоткрыв рот, Пашка чуть не прикусил язык. Бедные лошади!

— Ну ещё немножко, ещё, — шептал Пашка. — Ведь высадят на первой остановке, как бобика, как цуцика, как не знаю кого. Разве же они поймут, отчего я тут. Что им Пашка Рукавишников — тьфу!

Вагон качнуло на повороте. Пашка дёрнулся, толкнул мешок, и снизу раздался вопль:

— О, чёрт! Чей сидор? Натолкали, понимаешь, барахла! Чуть шею мне не свернул.

Пашка ни жив ни мёртв отпрянул к стенке, и тотчас снизу вынырнула чёрная стриженная наголо башка, столкнулась нос к носу с Пашкой и уставилась в перепуганные Пашкины глаза своими изумлёнными глазищами.

Брови у башки полезли вверх, рот растянулся до ушей, и башка пропела:

— Бра-а-атцы! Брати-и-шечки! Вы только поглядите сюда, родимые! Заяц! Живой заяц!

В теплушке затихли.

К Пашке протянулись две неотвратимые, здоровенные ручищи, ухватили его, брыкающегося, шипящего, как рассерженный кот, за бока и подняли на воздух.

На извивающегося Пашку глядел умилёнными глазами Володька.

Без той фантастической шляпы голова его была нормальная и шея тоже.

— Зайчик! — говорил он. — Это же голубая, несбывшаяся мечта моего детства. Я не сумел, а он решился. Зайчик ты мой серенький.

В голосе Володьки была нежность, и Пашка перестал брыкаться.

Со всех сторон сбежались люди. Пашку вытащили на середину вагона, к раскрытой двери. Усадили на ящик.

Он жмурился от яркого света, а все молча его разглядывали, будто он какая заморская редкость.

Не очень-то это было приятно.

Потом гладкий, причёсанный на пробор парень сказал недовольным и даже каким-то брезгливым голосом:

— Ну вот, начинается. Что мы с этим путешественником делать будем? Грудью кормить? — Но на него тут же дружно заорали. Ошеломлённого, съёжившегося Пашку схватили сразу несколько девчоночьих рук, уволокли в свой угол, затискали, зацеловали.

В другое время Пашка ни за что не дался бы. Ещё чего! Нежности телячьи. Но сейчас он страдал молча. Не в его положении скандалить и отбиваться — наживать лишних врагов.

— Ну вот, нашли, наконец, игрушку. Пробуждение материнского инстинкта, спешите видеть. Нагорит нам от коменданта, тогда узнаете, — промолвил тот же парень.

А высокая девушка с коротко остриженной огненно-рыжей головой басом сказала:

— Чёрствая ты душа, Лисиков. Один в тебе инстинкт живёт, не дремлет — самосохранения.

Пашка по голосу определил, что это та самая Даша, грозившая дать Володьке по макушке. В теплушке одобрительно засмеялись, а Лисиков пожал плечами и отошёл. Нижняя губа у него была странно оттопырена, будто ему всё противно.

«У, рожа! Чтоб ты лопнул!» — подумал Пашка, но ничего не сказал, молчал, как пень.

Он понимал, что сейчас, сию вот минуту решается его судьба, и всеми силами ненавидел аккуратненького гада этого Лисикова и обожал смешного Володьку и девушку Дашу, говорящую как Шаляпин.

— Есть хочешь? — спросила другая девчонка, чёрненькая, с печальными глазами в пол-лица.

Пашка кивнул.

— И пить, — хрипло сказал он.

— Глядите, заговорил, — удивилась девчонка. — Я уж думала, ты немой.

Принесли лимонад и две толстые котлеты. Пашка мгновенно уписал и то и другое и сидел, отдуваясь.

— Ну, теперь рассказывай, заяц. Выкладывай, кто таков и зачем удрал из дому, — сурово сказала Даша.

Пашка взглянул ей в глаза и сразу решил, что врать тут не стоит. Себе дороже.