Пузакова Таисия, которая ни в коем случае не разрешала называть себя Таськой, потому что считала имя это неблагозвучным и слишком простецким, и потому называемая всеми просто Пузо, трещала, захлебываясь:

— Я все знаю! Я все, девочки, как есть, знаю! Эта воображала на Митьку директору нажаловалась. Она еще давным-давно, еще когда мы с ней незнакомые были и потому дружили, говорила, что Линев про нее в лифте «дура» написал. Она, эта Танька, нос-то задирает, девочки, задирает! Говорит мне — сплетница, а сама прямо — директору. Ждала, ждала и выждала! Я все, как есть, девочки, знаю! Ей-богу, знаю!.

Митька услыхал это случайно. Вот уж три дня, как он себе места не находил. Таня в школе не появлялась.

Девочки, которые были у нее дома, говорили, что она больна, у нее грипп или даже свинка, но Митька-то знал, что это все враки. Свинкой в малышовой группе детсада болеют, а грипп в Ленинграде уже прошел. Кончился грипп.

Митька считал, что Таня просто от несправедливых его слов заболела.

И он не знал, куда себя деть, что сделать.

Митька казнился, переживал, хотел пойти к ней домой, будто общественник и делегат, но испугался, что Таня не захочет с ним разговаривать и тогда ему совсем уже будет труба.

А тут еще этой сплетницы такие дурацкие слова.

Но тут к Пузаковой Таисии подошла Надя и сказала:

— Эх, была бы ты, Пузо, чуточку поумней и не такой дохлой, вот бы наложила я тебе по шее! Ох, и дала бы я тебе за твой очень длинный язык фиолетового цвета!

Пузакова Таисия взвизгнула и попятилась.

— Во бешеная! Во бешеная! — заверещала она. — Танечка ваша, воображала, наябедала, а она лезет и еще обзывается. Что, неправда?!

— Совсем ты глупое, Пузо, пустое, как барабан. Ну ни капельки в твоих словах нету правды, — печально сказала Надя и отошла.

И, видно, так она это сказала убедительно, что даже оскорбленная Пузакова Таисия притихла и не произнесла ей вслед ни словечка, а другие девчонки от нее отодвинулись, будто не у Тани, а у нее была опасная болезнь — свинка, очень заразная для людей. А Митьке захотелось подойти к Наде и поцеловать ее. Никогда в жизни не хотелось ему такое, а тут вдруг захотелось. Но он знал, что ничего из этого не получится, не такой Надя человек, чтобы целоваться с теми, кто обижает ее друзей.

А потом Митька узнал, что Таня действительно больна, настоящей болезнью, называется она бронхит и случается от простуды, а не от обидных слов.

Но узнал он и другое, — девчонки рассказали, а им Танина мама, — что перед тем как заболеть, Таня целый день не была дома, пришла только вечером, закоченевшая вся, как ледышка, с мокрыми ногами, без варежек, она их где-то потеряла, и с красными, будто заплаканными, глазами.

А когда мама и папа стали ее ругать и спрашивать, где она была, Таня ничего не захотела рассказывать, а только повторяла одно и то же тусклым голосом: «гуляла». Тусклым — это ее мама сказала, потому что она звукорежиссер и понимает, какие бывают у людей голоса. А на следующий день у Тани поднялась температура, сделался сильный кашель и вот — бронхит.

И когда Митька все это узнал, то понял, что хоть и бронхит, а все равно он ужасно виноват, что, конечно же, из-за него она простудилась. Наверное, бродила целый день по морозу, обиженная, замерзшая, одинокая, печальная, с мокрыми ногами, гордая, без варежек, несчастная, и думала: какая свинья этот Митька Линев!

И когда Митька понял все это, ему тоже захотелось заболеть.

Он сунул в один карман варежки, в другой шарф и стал упрямо бродить вокруг дома совсем одинокий и печальный.

И пытался думать печальные умные мысли.

Но умных, как назло, почему-то в голову не приходило, лезла всякая дрянь.

«Ну, варежки потерять, конечно, можно, это запросто, — думал он, — но вот что интересно: как это она умудрилась ноги промочить? Ведь ни одной лужи нигде в такой мороз не найдешь. Нева и та замерзла».

Он попытался от этой неважной мысли отмахнуться, хотел подумать о чем-нибудь возвышенном и красивом, но ничего не выходило.

Танина мама ведь ясно говорила — пришла с мокрыми ногами. Не станет же она врать.

И потому Митька решил, что ходить ему с сухими ногами в теплых ботинках нечестно. Можно хоть год проходить — не закоченеешь.

Но и не пойдешь домой ради такого нелепого, на посторонний взгляд, дела!

И хоть мамин взгляд никак нельзя было назвать посторонним, Митька не сомневался, что с мокрыми ногами она его на улицу не выпустит. Тогда он направил свои, пока еще сухие, ноги в школу.

Дежурная нянечка очень удивилась, но Митька сказал, что забыл в классе тетрадку, и она его впустила.

Митька быстренько вбежал в уборную, подошел к самому низкому умывальнику, который для первоклашек, и открыл кран.

Несколько секунд он колебался, но потом глубоко вздохнул и сунул под тугую, холодную струю сперва одну ногу в ботинке, затем другую.

Ногам сразу же стало плохо и мокро, но Митька для верности еще разок повторил эту процедуру и только тогда направился к выходу, оставляя на полу расплывчатые следы. В ботинках противно хлюпало, и ступням внутри стало скользко и просторно, будто ботинки неожиданно сделались на несколько номеров больше.

— Вот идол-то! И где ты только воду отыскал! По всему коридору наследил, поганец, — проворчала нянечка, выпуская Митьку.

На дворе Митька сперва ничего не почувствовал, но уже минут через пять ботинки сделались как железные, а замерзшие носки начали царапать лодыжки.

Еще минут через десять пальцы занемели и их стало покалывать, будто иголками.

Митька с силой топал, подпрыгивал, пускался галопом вокруг дома, но ничего не помогало — холод упрямо пробирался внутрь его живого тела, ноги деревенели.

Но Митька не сдавался. Он решил заболеть во что бы то ни стало.

Губы его посинели, на кончике носа повисла большая прозрачная капля, и он уже совсем позабыл, что ему надо быть печальным и несуетливым, да и вообще, если по правде, Митька забыл, ради чего он все это затеял.

Просто он изо всех сил боролся с холодом — шмыгал носом, бегал, приседал.

Какая-то тетка с авоськой в руках долго наблюдала за его прыжками и гримасами.

— Или ты, мальчик, сумасшедший, — задумчиво сказала она, — или у тебя бессердечные родители. Если хочешь, пойдем ко мне, погреешься, оттаешь душой.

Митька шарахнулся от нее, побежал за угол дома.

Но вдруг пальцы его на левой ноге свело судорогой и всю ногу пронзила такая боль, что Митька взвыл и понесся домой, как реактивный самолет.

И вот что интересно, — когда мама, разрезав ножницами смерзшиеся шнурки, сняла с него ботинки, а бесчувственные ноги сунула в таз с холодной водой — оказывается, надо в холодную воду, а не в горячую совать обмороженные ноги — она в точности повторила то самое, о чем недавно думал Митька:

— Ну, скажи мне, как это ты умудрился ноги промочить? Ведь ни одной лужи никогда в такой мороз не сыщешь, Нева и та замерзла!

И хоть Митьке было так больно, что хоть криком вопи на всю квартиру, он не выдержал и засмеялся.

— И он еще смеется! Вырос оболтус, скоро мать перегонит, а в голове все ветер свистит! Вот ведь горе мое…

Все, что говорится в таких случаях, полный комплект, пришлось выслушать Митьке, сидя с опущенными в воду ногами.

Но самое обидное во всей этой истории было то, что Митька ни капельки не заболел.

Ну хоть бы какой-никакой завалящий насморк — ни-че-го!

Вот и верь после этого в справедливость! Когда не надо, обязательно тебя какая-нибудь гадость схватит, скарлатина или там воспаление среднего уха, а когда надо — хоть плачь — ничего!

И Митька понял, что во второй раз такой эксперимент повторять бессмысленно, — все едино не получится.

Да и не хотелось ему больше в тазу сидеть.