Кубик задыхался. Слезы текли по горячему воспаленному лицу. Припекало в груди. Язык распух, сделался большим и шершавым, едва помещался во рту.

Несколько раз Кубик зачерпывал ладонью воду, плескал в рот. Но вода была теплая, солоноватая, и пить от нее хотелось еще сильнее.

Сил больше не было, но Кубик все ломился и ломился сквозь камыш, по пояс в воде.

Он тихо подвывал, глотал слезы и приговаривал — выдыхал одно только слово:

— Продали… продали… продали…

«Так вот для чего я им понадобился, вот для чего! — стучало в мозгу. — На крайний случай! Как тряпку выбросили. Козлы поганые! Ну, погодите! Погодите! Вы еще узнаете, кто такой Кубик!»

— На коленях ползать будешь… на коленях, — шептал Кубик запекшимися губами.

Внезапно он споткнулся о какую-то корягу и ничком плюхнулся в воду. Встать сил не было. Кубик сел и прислушался, но ничего не услышал, потому что кровь часто и гулко бухала в ушах.

Он сидел по горло в воде, и полное равнодушие к своей участи овладело им.

— Не могу… Не могу больше… Пусть хватают, — бормотал он и всхлипывал, сморкался, тряс угловатой своей головой. — Не могу.

Но постепенно сердце успокоилось, перестало с такой бешеной силой гнать кровь, шум в ушах утих, и Кубик услышал тишину.

Сперва он не поверил, поковырял мизинцем в ушах. Полная тишина. «Может, я оглох?»— подумал он и тихонько плеснул водой.

Плеск показался неестественно громким. И Кубик понял, что не оглох.

И еще он понял, каждой клеточкой ощутил, что за ним никто не гонится.

И сразу же, как только осознал это, Кубик напрягся, и неведомо откуда в тело вошла упругая сила. Кубику вновь нестерпимо, остро захотелось свободы.

Он медленно, осторожно поднялся на ноги. Поправил за спиной ружье. Оскалился по-волчьи, прошептал:

— Нет, Кубика так просто не возьмешь. Кубик еще поборется. Ну, глядите, — он потряс кулаком. — Все глядите!

Он осторожно, стараясь не шуметь, пошел дальше, на солнце, он знал — берег там.

Шаг его был пружинист.

И вдруг Кубик резко остановился, словно налетел на невидимое препятствие.

Он внезапно вспомнил странную вещь: когда Саид выбросил его в камыши, Кубик явственно услышал свое прозвище. Кто-то крикнул: «Кубик! Кубик, стой!»

Но ведь прозвище знали здесь только трое: Саид, его отец, и Халва. Но Саид крикнул. «Беги!». Это Кубик еще в воздухе услышал. Отец молчал, возился с мотором.

Значит, Халва?

Тут Кубик плюнул даже — придет же такая чушь в голову. Откуда здесь взяться Халве? Померещилось. «А может быть, действительно, крикнул Саидов отец? Вполне возможно. Конечно! — Кубик вновь оскалил зубы. — Чего тут голову ломать! Крикнул «Стой!», чтоб меня сцапали, чтоб вернее уйти! Ну, гадючья семейка!»

И в тот же миг пришла другая мысль: а он, Кубик, не выкинул бы за борт того же Витальку-Халву, если б за ними гнались и надо было уйти от погони?

«Ясное дело, выкинул. И не задумался бы, — твердо решил Кубик. — Так чего же ныть-то? Я для этой семейки — как для меня Халва: использовать да выкинуть, нормально».

Кубик двинулся дальше.

Странное дело, он по-прежнему был смертельно обижен и зол на Саида с отцом, но в душе оправдывал их. Считал, что поступили они правильно, неправильно только, что именно с ним, Кубиком, а не с кем-нибудь другим.

Самый обидчивый народ — это подлецы. Они очень обижаются, если с ними поступают подло.

Кубик шел и шел. Солнце стояло уже в зените, когда он наконец выбрался на сушу, залег в прибрежных кустах.

Он страшно устал, от голода поташнивало, но Кубик все же заставил себя пробраться на четвереньках поглубже в кусты, в самую непролазную чащу.

Снять с себя мокрую одежду уже не хватило сил. Кубик рухнул на охапку сухого хвороста и мгновенно уснул.

Когда он проснулся, солнце уже садилось. Костюм на нем почти высох, тело ломило, будто по нему танк прошелся. Кубика бил озноб. Он долго не мог понять, где находится, что произошло. Голова была как чугунная, мысли ворочались тяжело, со скрипом, будто в черепе туго проворачивались заржавленные шестеренки.

Но постепенно он пришел в себя. Бессмысленный, тусклый взор его прояснился, Кубик все вспомнил.

Злость с новой силой обожгла его. И снова нестерпимо захотелось пить и есть. Он спустился к морю, пошел вдоль берега, пока не наткнулся на ручеек с пресной водой.

Вода припахивала прелью, гнильцой, но Кубик припал к ней и пил, пил бесконечно долго, глотая шумно, как конь.

Когда он оторвался от ручья, живот его разбух, и при каждом движении вода плескалась в нем, как в бурдюке.

Но едва только Кубик утолил жажду, как голод навалился с новой силой. «Надо валить отсюда побыстрее, — думал Кубик. — Валить, валить! Когти рвать! На попутке доберусь до пещеры, там Халва наверняка что-нибудь припас! Отлежаться, отоспаться, отъесться, а там поглядим! Ружье-то со мной!»

Он нежно погладил полированное дерево приклада.

Выбраться из этой опасной зоны оказалось не так-то просто. Быстро темнело. И, как всегда на юге, ночь настала неожиданно, внезапно, без сумерек. Низко висели мохнатые южные звезды, луна была огромная, яркая. Резкие тени отбрасывали кусты и деревья. И в каждой такой тени Кубику чудилась опасность, засада. Он осторожно шел, сжимая в руках ружье, вздрагивая от каждого шороха, от хруста сучков под ногами, от любого резкого звука.

В воздухе стоял густой звон от треска цикад и лягушачьих голосов. Шоссе, до которого Кубик добрался уже в глухую ночь, было пустынно. Проскочило несколько легковушек. Кубик «голосовал», но напрасно — машины пролетели не останавливаясь.

Видно, никому не хотелось брать на пустынном шоссе, ночью вооруженного человека.

Кубик зубами скрипел от злости и голода.

— Проклятые! — шептал он. — Сытые, да? Боитесь? Правильно делаете! Погодите у меня! Вы еще узнаете, узнаете!

Кто «они», что «они» узнают, Кубик и сам не знал. «Они», наверное, все, все остальные люди.

Человечество для Кубика четко разделялось на две части: он и все остальные. Причем часть под названием «ОН» была для Кубика неизмеримо больше другой части.

Эта большая часть была голодна, полна ненависти и вполне созрела для любого преступления.

Остановить попутный грузовик Кубику удалось только на рассвете. Шофер попался неразговорчивый, возможно потому, что плохо говорил по-русски.

Кубика это вполне устраивало.

— Хлеба нету? — спросил он. — Есть хочется. Кушать.

Кубик энергично задвигал челюстями, показывая, как он хочет есть.

Шофер искоса взглянул на него.

— Каладны? — спросил он.

— Голодный, голодный, — закивал Кубик. — Жутко голодный.

Шофер вдруг смущенно улыбнулся.

— Сапсем мало есть клеп. Не брал я. — Он пошарил в кармане хлопчатобумажной спецовки, протянул Кубику кусок черствого хлеба с брынзой, завернутый в обрывок промасленной газеты.

Кубик с урчанием вцепился в хлеб зубами, почти не разжевывая, проглотил в несколько приемов. Но голод не утих, есть захотелось еще пуще. И Кубик тут же возненавидел шофера: почему не приехал раньше, зачем не взял с собой еды?

«Все, все против меня! Будто сговорились, гады, — думал он. — Ну, погодите, погодите! Дайте срок!»

У моста через речку Жинжу шофер затормозил.

Кубик выпрыгнул на шоссе, не сказав шоферу ни слова, изо всех сил хлопнул дверцей и зашагал в гору. Шофер удивленно поглядел ему вслед, покачал головой и уехал.

Было уже совсем светло, когда Кубик добрался наконец до пещеры. Он стремительно нырнул в нее и глазам своим не поверил на том месте, куда Халва обычно клал еду, ничего не было.

Кубик еще раз оглядел все углы, разворошил кучу «сухих листьев, на которых спал.

Пусто! Ни крошки съестного.

Неистовая, слепящая ярость накатила на Кубика. Руки затряслись, глаза заволокло розовым туманом.

— Предатель! — пробормотал он. — Предатель! Все, все предатели! — во всю глотку заорал он.

Так заорал, что горы отозвались эхом.

Всю эту ночь Родька тоже не спал. Он тщательно, день за днем перебирал в памяти этот самый сложный, самый запутанный год своей короткой жизни и корчился от стыда, и презирал себя за глупость и слабость.

Все, все произошло по его вине! С Кубиком связался по глупости, попал в колонию, из-за него отец и мама бросили родные места, уехали за тысячи километров, на другой конец страны. Ему было хорошо здесь. С отличными ребятами познакомился — искренними, смелыми, добрыми.

Потом появился Кубик, и опять пошло все кувырком. Он думал, что теперь-то никогда уже, никто не втянет его ни в какую темную историю.

И снова ошибся, снова поддался Кубику, хотел избавиться от него, и что получилось?

«Что же, выходит, я просто трус? — подумал Родька. — И теперь всю жизнь ходить мне и оглядываться, изворачиваться, врать, обманывать друзей? Всю жизнь в землю глядеть. И все из-за какого-нибудь Кубика? А кто он такой, этот Кубик? Тупица, наглец. И трус притом. И я боюсь его? Значит, я еще больший трус? Ну уж нет!»

И Родька понял: так жить он больше не может. Пусть все узнают, но больше так нельзя!

Он осунулся, под глазами залегли тени, кожа обтянула скулы.

Усталости от бессонной ночи он совсем не ощущал. Наоборот. Он чувствовал, что весь — как сжатая до упора пружина.

Рано утром он отправился к пещере.

Андреич тоже почти не спал этой ночью. Не давали ему покоя мысли о Витальке Родине. Всем своим существом он чувствовал — что-то с парнем неладно. И это серьезно. Он сидел у себя на веранде в любимом кресле-качалке, когда вдруг увидел стремительно промелькнувшего Родьку. Тот несся так, будто за ним гнались разъяренные собаки. Лицо заострилось, напряглось, и весь он был напряжен, как тетива. Губы побелели, вытянулись в ниточку. И как только Андреич успел все заметить! Но он заметил. Может быть, потому, что слишком много думал об этом парнишке в последнее время.

Родька бежал в горы. Пока Андреич сменил свой допотопный махровый халат на брюки и рубашку, пока возился со шнурками ботинок, Родьки и след простыл.

Но Андреич не зря вырос в этом городке и, конечно же, тоже был в свое время мальчишкой. Он не бросился за Родькой по тропинке, знал — не догнать, слишком уж неравные силы. Он побежал наперерез ему, едва заметной тропкой, заросшей, крутой.

Андреич рассчитал, что догонит Родьку у пещеры, в которой бесчисленное множество раз прятались от непогоды он сам и ребята его поколения.

Бежать было трудно, изношенное сердце сопротивлялось, да и тропинку успели перехлестнуть плети ежевики, а тот, кто сталкивался с острыми ее колючками, знает, что удовольствия от этого мало. Приходилось нырять под живую колючую проволоку, перешагивать ее, давить ногами, оставлять клочья брюк и рубахи на колючках.

Поэтому Андреич чуточку опоздал. И потом долго не мог простить себе этого. Хотя вины его здесь не было. Это легко говорить — не было вины, легко убедить себя в этом. Но у Андреича были твердые и незыблемые принципы: коль уж ты учитель, ребятишки все равно что твои дети, и ты обязан защищать их в большом и малом. А он не успел из-за этой дурацкой ежевики, из-за разболтанного сердца, и чего греха таить — возраст, никуда от него не денешься. Он услышал голос, полный ярости и отчаяния, и припустил еще быстрее — откуда только силы взялись.

— Все, все предатели! — орал Кубик.

Он стоял, широко расставив ноги, и потрясал над головой сжатыми кулаками. Волосы всклокочены, лицо перекошено… У ног на траве лежало ружье.

И вдруг Кубик увидел Родьку. Витальку, Халву, Родьку, Гения — как вам угодно.

Кубик увидел его и весь подобрался, пригнулся, как перед прыжком, и, мелко переступая кривоватыми ногами, пошел на Родьку.

Родька шел навстречу. Они не отрываясь глядели друг другу в глаза, и Родька вдруг понял, что не боится Кубика! Что бы ни случилось, он больше не боится его и никогда не станет бояться. Очевидно, Кубик тоже это понял. Глаза его вильнули в сторону, но злость взяла верх. Он подошел к Родьке и молча ударил его изо всех сил в голову. Он метил в ухо, но Родька в последний миг успел присесть, и здоровенный кулак Кубика зацепил его вскользь по макушке.

Родька резко разогнулся вперед и вверх и угодил головой в самый конец подбородка, в самую «точку», как говорят боксеры. Челюсть у Кубика лязгнула, взгляд остекленел, и он тяжело плюхнулся на траву. Голова у Родьки звенела, в глазах мелькали разноцветные круги, ноги ослабли, и он тоже сел на землю.

Они сидели, уставясь друг на друга, и медленно приходили в себя. И вдруг будто по неслышимой команде бросились вперед, сцепились намертво. Ни одного слова не было еще произнесено. Они катались по поляне, рычали, рвали друг на друге одежду, царапались, кусались, били кулаками куда придется.

У Родьки заплыл правый глаз, он почти ничего не видел; у Кубика обильно текла кровь из носа и из разбитых губ.

И все-таки Кубик был старше и сильнее. Он оседлал наконец Родьку и два раза тяжело ударил его по лицу. Родька затих. Кубик, пошатываясь, встал. Подобрал ружье и пошел прочь.

Трикотажный его костюм был весь в клочьях, на груди расплывалось пятно крови, все еще шедшей из носа.

Он не знал, что будет делать, не думал об этом.

Зачем-то, не понимая, для чего ему это надо, он шагнул в пещеру, прижался щекой к холодному камню. Сколько он простоял так, Кубик не помнил. Он очнулся от звонкого окрика:

— Кубик!

Шагнул из пещеры и увидел Родьку. Тот стоял в двух десятках шагов от пещеры и держал в руках толстый сук.

Лицо его было исцарапано, в кровоподтеках, правый глаз залепил черно-фиолетовый синяк. Но левый, широко открытый и ясный, глядел решительно и твердо.

«А ведь Халва меня и вправду не боится», — мелькнуло в голове Кубика.

— Слышь меня, Кубик?! — снова крикнул Родька. — Бросай ружье и беги отсюда со всех ног. Потому что, как только я спущусь в город, я расскажу, где ты прячешься.

Кубик задохнулся от ненависти. Отдать оружие? Ну уж нет! Только с ним он чувствует себя независимым и сильным.

— Беги, Кубик! Последний твой шанс! — снова крикнул Родька.

— Предатель! Шкура! Гаденыш! — прохрипел Кубик.

— Сам ты предатель! Беги, Кубик! Я ведь все равно тебя не выпущу!

— Уйди! Уйди с дороги, Халва, — завизжал Кубик и вскинул ружье.

Убирать надо. И концы в воду. Его тут сто лет не отыщут.

«Меня никто не видел», — лихорадочно думал Кубик. Родька сделал шаг вперед.

— Не посмеешь, трус! Брось ружье!

Запаленный, исцарапанный, ввалился на поляну Андреич.

— Тебе правильно говорят, — прохрипел он, — бросай ружье! И пошли, хватит, погулял.

От изумления и страха Кубик опустил ружье, нацеленное в грудь Родьки. Но палец был на курке, дрожащий, трусливый палец. Оглушительно хлестнул выстрел, резко ответило горное эхо.

Родька почувствовал, как по левой ноге его, повыше колена, словно ударили раскаленным железным прутом. Горячая нестерпимая боль залила грудь. Он удивленно взглянул на странно прыгающее, трясущееся лицо Кубика и упал.

Все это случилось мгновенно, но Кубику показалось, что секунды эти длились очень долго, как в тягучем, вязком сне. Вот он вскидывает ружье, медленно, долго жмет на курок, из ствола вылетает пламя, чуть погодя, грохочут горы.

Виталька-Халва стоит и глядит ему в глаза. И кажется, что ничего не случилось, что все еще можно исправить.

Какой-то оборванный исцарапанный мужик бросается к Витальке, не обращая никакого внимания на Кубика. Голова Витальки как-то странно закидывается, колени подгибаются, и он невыносимо медленно валится лицом в траву. Все.

Глаза Кубика — бессмысленные, белое, трясущееся желе. Ноги Кубика — плохо надутые резиновые ходули. Сердце Кубика — дрожащий овечий хвост. Душа Кубика… Да есть ли у него душа?!

Он с ужасом смотрит на распростертое тело, на незнакомого мужика, глядит на свои руки, сжимающие ружье, отбрасывает прочь, вытирает потные ладони о штаны и пятится.

— Нет… — шепчет он. — Нет… Не надо… Не-е-ет! — вопит он и сломя голову бежит куда глаза глядят.

Бежит, бежит Кубик, падает, карабкается, цепляется за ветки, за траву. А горное эхо гонится за ним, подстегивает, подгоняет.

— Не-е-ет! Е-е-ет! Ет!