Появление в 1991 году книги «Любовь – это сердце всего. В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик. Переписка 1915–1930» [Составление, подготовка текста, введение и комментарии Бенгта Янгфельдта. М., 1991. Репринт (с изменениями и дополнениями в комментариях) стокгольмского издания 1982 г. Ссылки на страницы этого издания даются в тексте], бесспорно, стало событием. В сутолоке же тогдашних событий в стране ее почти не заметили.

И все же это событие. Впервые в России было опубликовано сразу свыше ста новых текстов «изученного до последних йот» поэта! [В книге всего 416 текстов. В том числе 88 ранее не публиковавшихся у нас и 37 публикуемых впервые полностью записок, писем и телеграмм Маяковского; 199 ответных корреспонденций Бриков.]

Конец 1980 – начало 1990-х годов – это, по сути, ежегодные 100-летние юбилеи тех или иных столпов отечественного Серебряного века. И на фоне потока материалов о Гумилеве, Ахматовой, Мандельштаме, Пастернаке, Булгакове, Цветаевой, нередко создававшихся методом «мозгового штурма», наше научное маяковедение хранило почти полное «гордое молчание».

После вполне дилетантской дискуссии о «сталинизме» В. Маяковского, начатой на рубеже 1987–1988 годов многотиражкой «Московский художник» и с переменным успехом продолженной «Советской культурой», «Литературной газетой» и другими изданиями, обсуждение собственно творческих вопросов поэтики Маяковского дипломатично свернулось.

В какой-то мере наука о «лучшем и талантливейшем» оказалась просто не готовой к новым жизненным реалиям и в этом смысле вполне разделила участь ряда других дисциплин, ранее официально поощрявшихся и не знавших поэтому конкуренции. Но, как ни парадоксально, именно в эти годы библиография отечественного маяковедения продолжала существенно пополняться.

Во-первых, были наконец-то опубликованы ранее по различным причинам не доходившие до печати воспоминания о поэте: В. В. Полонская, С. С. Шамардина, Л. Ю. Брик, Эльза Триоле, М. М. Синякова, Н. А. Брюханенко, В. А. Катанян, Г. Д. Катанян, Л. А. Краснощекова-Варшавская (к сожалению, некоторые – по-прежнему с купюрами). Сюда же следует отнести публикацию материалов из архива известного маяковеда А. М. Колоскова (журнал «Молодая гвардия», еженедельники «Щит и меч», «Ветеран»).

Во-вторых, исследования обстоятельств трагической гибели Маяковского привели и к введению в научный оборот целого пласта ранее неизвестных архивных документов, и к установлению новых биографических фактов (публикации В. И. Скорятина 1989–1993 гг.). Одновременно по инициативе Государственного музея В. В. Маяковского в конце 1991 года с использованием новейших методов была проведена судебно-медицинская и криминологическая экспертиза хранившихся в музее «вещественных доказательств» гибели поэта – фотографий, предсмертного письма, рубашки со следами выстрела, ковра, на который упал Маяковский. Опубликованные Скорятиным в 1992–1993 годах ранее неизвестные материалы следственного дела № 02–29 1930 года «О самоубийстве Владимира Владимировича Маяковского» дали новую пищу для дискуссии «по вновь открывшимся обстоятельствам».

В-третьих, в США «обнаружилась» родная дочь В. Маяковского – Хелен-Патриция (Елена Владимировна) Томпсон. В связи с этим появились интересные публикации, обнародованы новые документы, в том числе (частично) переписка Маяковского и его возлюбленной Элли Джонс (Елизаветы Петровны Зиберт), матери его дочери.

Свое место в этом ряду, бесспорно, занимает и книга «Любовь – это сердце всего», подготовленная Бенгтом Янгфельдтом.

Вопрос о роли Лили Юрьевны и Осипа Максимовича Бриков и жизненной и творческой судьбе Маяковского многие десятилетия являлся поистине terra incognita всего отечественного литературоведения, несмотря на весьма впечатляющие «курганы книг, похоронивших стих» нашей маяковианы. Эта «рискованная» тема, эта пугавшая иных пуристов «жизнь втроем» оставалась более или менее умело обойденной едва ли не всеми исследователями творчества поэта. В зависимости от личных симпатий или антипатий и исследовательской смелости авторов дело ограничивалось либо ничего не прояснявшими панегириками этим «ближайшим друзьям» поэта, либо почти полным игнорированием присутствия Бриков в жизни Маяковского, этих «злых демонов» его судьбы, влияние которых он якобы всегда преодолевал. И в том и в другом случае нередко получалось как бы полное умозрительное следование словам самого Маяковского из его знаменитого стихотворения «Сергею Есенину».

Однако поэт жил и творил не в безвоздушном пространстве «классовой борьбы» или «алого цвета моих республик». И даже «преодоление влияния» Бриков всегда было именно преодолением, требовало немалых нервов и крови.

Вспоминается однажды виденное мною в музее Маяковского: группа экскурсантов, учителей-словесников (!), тщательно записывавших для себя все пояснения экскурсовода, просила уточнить, как правильно записать – «Брик» или «Бриг». Вот ведь до чего доходило!

Да, Брики были, и их влияние на поэта (хорошее или плохое – другой вопрос), конечно же, было. Без этого не объяснить, пожалуй, каждое третье поэтическое произведение Маяковского, написанное после 1915 года. С поправкой на Бриков, судя по всему, следует рассматривать и взаимоотношения поэта с Луначарским и Горьким, с К. И. Чуковским и В. Б. Шкловским, с Пастернаком и Ахматовой.

В 1958 году в 65-м томе «Литературного наследства» – «Новое о Маяковском. Вып. 1» было опубликовано 125 писем Маяковского к Брик. И хотя комментарии к письмам (составленные Л. Ю. Брик и В. А. Катаняном) отличались известной односторонностью, эта публикация существенно расширила документальную базу для изучения биографии и творчества Маяковского. Но, по мнению тогдашних чиновников от искусства, она явно портила хрестоматийный глянец, наведенный на бронзовый лик поэта-трибуна. Дело вылилось в «единодушное осуждение литературной общественностью» этой публикации, закончившееся даже специальным постановлением ЦК КПСС от 31 марта 1959 года «О книге “Новое о Маяковском”». Планировавшийся 2-й выпуск «Литературного наследства», посвященный Маяковскому (том 66), света так и не увидел.

С другой стороны, попытки под более критическим углом зрения взглянуть на роль Лили Юрьевны Брик в жизни В. Маяковского (В. Воронцов, А. Колосков, В. Макаров и др.) сразу же вызывали массированные и небезуспешные протесты весьма влиятельного лобби «салона Брик». Даже посмертная публикация известного стихотворения о Маяковском Я. Смелякова стала поводом для энергичного «протеста» (или доноса?) К. Симонова (Дружба народов. 1989. № 3), сопровождавшегося «выкручиванием рук» провинившейся редакции альманаха «Поэзия» [См.: Старшинов Н. О Смелякове // День. 1991. № 9].

Между тем еще в 1922 году Б. Пастернак писал, обращаясь к Маяковскому:

Именно заинтересованные в сокрытии правды превратили тему личной жизни Маяковского в табу под видом недопустимости «заглядывания в замочную скважину».

При этом спекулятивно («Бережнее: Маяковский!») использовались и ссылки на высказывания самого поэта: «Я – поэт. Этим и интересен», «пожалуйста, не сплетничайте».

Но свято место пусто не бывает. Пока отечественное маяковедение прямо-таки виртуозно обходило эту «скользкую тему», за рубежом регулярно появлялись посвященные ей работы. Так, появился целый пласт маяковедения, который точнее и лучше назвать «бриковедением». Основанное в первую очередь на материалах в воспоминаниях самой Лили Юрьевны Брик, ее сестры Эльзы Триоле и их друзей, такое маяко-«бриковедение» и освещает вопрос «Маяковский – Брики» соответственно, если не сказать тенденциозно (основные работы можно найти в списке литературы в упомянутой книге Б. Янгфельдта).

Надо подчеркнуть, что ценность книги Б. Янгфельдта состоит не только в том, что в оборот введено значительное количество текстов самих писем и телеграмм Маяковского и Бриков. Весьма важными являются здесь и комментарии, раскрывающие (иногда впервые) целый ряд событий, имен, дат, адресов. Особую ценность представляют сведения, полученные от непосредственных участников или свидетелей событий, а также те, которые сегодня уже вряд ли могли бы быть установлены без заинтересованной и кропотливой работы Б. Янгфельдта.

Однако общий, выстроенный комментатором событийно-эмоциональный ряд как раз и является образцом упомянутого выше «бриковедения».

«Моя концепция Владимира Маяковского как поэта и человека, – пишет Б. Янгфельдт, – складывалась в общении с ближайшими друзьями его, адресатами или косвенными участниками этой переписки, с которыми в течение десятка лет мне посчастливилось встречаться и переписываться: Л. Ю. Брик, Л. А. Гринкруг, Л. А. Варшавская (урожд. Краснощекова), В. А. Катанян, Р. Я. Райт, В. В. Полонская и др. Многочисленные беседы с ними имели исключительное значение для моего понимания отношений Маяковского и Л. Ю. Брик» (с. 5).

Прекрасна эта скрупулезность, когда речь идет об установлении конкретных деталей событий того времени. Хуже, когда «концепция Владимира Маяковского» основывается исключительно на материалах людей, принадлежащих, так сказать, к «партии Бриков», и заведомом отторжении альтернативных точек зрения. (А все перечисленные выше лица – «ближайшие друзья» именно Лили Юрьевны.)

Поэтому с целым рядом положений предложенной концепции «одной из примечательнейших любовных пар, известных в истории мировой литературы», согласиться нельзя.

Лиля Брик и Владимир Маяковский в Ялте. 1926 г.

Это тем более важно отметить, что переписка Маяковского и Л. Брик издана не в виде какого-либо сугубо научного труда типа уже упоминавшегося «Литературного наследства», не в академическом журнале, а в виде книги для массового читателя. По существу, это первая и пока единственная крупная работа на русском языке, прямо и целиком посвященная теме «Маяковский и Брики». Боюсь, что и сегодня для многих читателей эта книга окажется и первым и последним источником, «раскрывающим» (причем явно односторонне) тему личной жизни и любви Маяковского.

А это вполне реально, поскольку официальное маяковедение, много лет насаждавшее, «как картофель при Екатерине», канонизированный образ поэта, выработало у читателя вполне понятный стереотип в восприятии образа «лучшего и талантливейшего». И именно в той или иной мере лишенное лакировки мнение о поэте (а книга Б. Янгфельдта, естественно, несет определенные черты такой оппозиционности официозу) может рассчитывать на успех у читателя. К тому же комментарии в книге, написанные Б. Янгфельдтом, читаются с интересом и на первый взгляд выглядят достаточно объективными и взвешенными. Да и сам комментатор декларирует свое стремление «не впасть ни в одну из этих крайностей… разъединить некоторые вопросы, относящиеся к совместной жизни Маяковского и Бриков в 1915–1930 годы».

По существу же «концепция Маяковского», излагаемая Янгфельдтом, является лишь слегка подретушированным и расцвеченным клише «концепции» самой Лили Юрьевны – в ее наиболее позднем, «окончательно отработанном» варианте. Ибо «концепция» самой Брик заметно менялась в течение ее долгой жизни после смерти Маяковского.

Вот как кратко и «аккуратно» изложила ситуацию Лиля Юрьевна в печати в 1958 году. Став волею обстоятельств после смерти поэта его «душеприказчицей», она к концу 50-х годов уже вполне привыкла играть роль «вдовы Маяковского». «С Владимиром Владимировичем Маяковским, – пишет Брик, – мы прожили 15 лет – с 1915 года до его смерти. Почти в каждом письме упоминается О. М. Брик. Осип Максимович был моим первым мужем. Я встретилась с ним, когда мне было 13 лет. Это был 1905 год. В гимназии, в которой я училась, он руководил кружком политэкономии. Обвенчались мы в 1912 году. Когда я сказала ему о том, что Маяковский и я полюбили друг друга, все мы решили никогда не расставаться. Маяковский и Брик были тогда уже близкими друзьями, людьми, связанными друг с другом близостью идейных интересов и совместной работой. Так и случилось, что мы прожили нашу жизнь и духовно, и большей частью территориально вместе».

Приведенная цитата предваряет в «Литературном наследстве» (Новое о Маяковском. Вып. 1. М., 1958. Т. 65. С. 101) публикацию подборки писем Маяковского и Л. Ю. Брик. Так читатель «ненавязчиво», вполне «самостоятельно» должен был прийти к выводу, что после «первого мужа» – Осипа Брика – был и «второй» – Маяковский, с которым они «прожили 15 лет»!

Замечу, что во всех официальных анкетах (как и в стихах) Маяковский всегда и вполне справедливо писал, что он холост. [В Государственном музее В. В. Маяковского хранятся воспоминания Я. 3. Черняка, записанные В. О. Перцовым 27 марта 1939 года. Я. 3. Черняк, в частности, передает свидетельство домработницы Маяковского П. С. Кочетовой о таком эпизоде из жизни обывателей квартиры в Гендриковом переулке (здесь с апреля 1926 года поселились Маяковский и Брики): «В один из дней в дверь постучал незнакомец и выразил желание увидеть Маяковского. Домработница ответила, что Владимира Владимировича нет дома, и посоветовала ему обратиться к Л. Ю. Брик. Брик, судя по всему, слышавшая этот разговор, резко вышла из своей комнаты и дала волю чувствам: “Сколько раз можно говорить, что я не жена Маяковского! Я жена Осипа Максимовича Брика. Прошу запомнить это! Хлопнув дверью, она ушла к себе”». Об этом же говорится в цитируемых далее воспоминаниях художницы Марии Синяковой, дневнике художницы Е. Лавинской.]

Впрочем, Лиля Юрьевна не ограничивалась лишь интервью легковерным зарубежным журналистам или намеками, рассчитанными на специфическую «догадливость» читателей. Многие «воспоминания» из «Архива Л. Ю. Брик» зачастую писались по инициативе самой Лили Юрьевны и несут на себе следы явной или неявной цензуры Бриков.

Иные даже имеют авторское посвящение – «Тебе, Лиличка». Ничего нельзя сказать и о степени полноты сохранившейся переписки Маяковского с Бриками, представленной для обнародования опять же самой Брик. Тем не менее время сохранило достаточно материала для восстановления более объективной картины. Но для этого потребуется научный анализ почти всей творческой жизни поэта. Поэтому здесь мне придется ограничиться минимумом примеров. Но, учитывая, что книга Б. Янгфельдта – фактически первая в России солидная работа о Маяковском и Бриках, я вынужден затронуть и более широкий круг вопросов, а не только явные «опечатки».

Должен, однако, предупредить читателя, что мы вступаем в мир личных, интимных отношений Маяковского и его «ближайших друзей». Это не приглашение «держать свечку» в алькове Л. Ю. Брик. Но и фарисейские возгласы: «Осторожно: Маяковский!» – здесь уже ничего не прояснят.

Немалое сожаление вызывает «ретушь» комментатора писем, в результате которой роль других возлюбленных Маяковского или сводится к нулю, или переводится в разряд легких и кратковременных «любовных приключений». Собственно говоря, «альтернативные» Брик «дамы сердца» поэта фигурируют в комментариях только для того, чтобы морально оправдать весьма многочисленные альковные похождения самой Лили Юрьевны.

«Из переписки видно, – пишет Б. Янгфельдт, – что у Маяковского и Л. Ю. были разные любовные приключения. Ограничимся лишь теми сведениями о побочных любовных связях, которые необходимы для понимания отношений корреспондентов» (с. 11).

Такой «прагматический» подход приводит к явному смещению акцентов. Априори все «любовные связи» Маяковского объявляются «побочными» по сравнению с якобы «огромной» любовью поэта к Л. Ю. Брик. Более того, почти не упоминая о женщинах, сыгравших заметную роль в жизни и творчестве Маяковского, комментатор в то же время намеренно расширяет «донжуанский список» поэта за счет совершенно посторонних, эпизодических фигур. Зачем? А затем, что как раз в это время Лиля Юрьевна, никогда особенно не связывавшая себя морально-этическими нормами, увлекалась очередным любовником. Так создается мнимое «равновесие».

«У Маяковского, Л. Ю. и О. М. было много любовных приключений за те пятнадцать лет, что они знали друг друга и жили в теснейшей дружбе, – сообщает нам комментатор, – у О. М. была даже несколько лет постоянная связь с другой женщиной. Из-за этого возникали, конечно, конфликты в их отношениях, особенно между Маяковским и Л. Ю., и было бы неправильно изображать их совместную жизнь безоблачной идиллией. Согласно Л. Ю., образцом их бытового эксперимента служила книга Чернышевского “Что делать?”: “Жизнь, описанная в ней, перекликалась с нашей. Дороже всех это обходилось Маяковскому, но не он один страдал от неумения управлять чувствами согласно ригористической схеме шестидесятника”» (с. 42).

Вот так: оказывается, Маяковский страдал не от того, что его возлюбленная Лиля Брик оказалась отнюдь не тем человеком, чей идеализированный образ он создал в своем воображении художника и поэта. Дело, оказывается, лишь в его собственном «неумении управлять чувствами»!

Так искажаются биография и облик поэта. Так появляется миф о том, что с момента знакомства «Л. Ю. стала новой и единственной (?! – В. Д.) героиней в жизни и творчестве Маяковского».

Реальная картина представляется несколько иной.

Знакомство. «Радостнейшая дата. Июль 915 года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками», – так писал поэт в автобиографии «Я сам». «Радостнейшая дата» – таково название и соответствующей главы в исследовании Б. Янгфельдта. На эту сакраментальную фразу в обязательном ритуальном порядке ссылаются все записные охранители Бриков, чурающиеся малейшего намека на критический подход к этой теме. Фраза написана поэтом в первой половине 1922 года, и мы еще к этому вернемся. Пока же – 1915 год.

Приведу любопытный отрывок из воспоминаний писателя Пимена Карпова, относящихся к петроградской весне 1915 года, т. е. ко времени за два-три месяца до знакомства Маяковского с Бриками: «Был март. Мы <П. Карпов и Велимир Хлебников добрели до Малой Невки. На реке чернели уже полыньи <…> Мы нагромоздились на конку (от Малой Невки до Новой Деревни ходила только конка). Смотрим, а в вагоне – Маяковский. “А, Маяк! – буркнул Хлебников. – Ты на Острова?” – “Да. А ты?” – “Я, собственно, на стрелку”. – “Какая там стрелка! – перебиваю я Хлебникова, смеясь. – <…> Я предлагаю заехать к старику Ясинскому. Тут недалеко, на Черной речке. Старик любит молодежь, будет рад”. – “Не люблю я всех этих Ясинских, Измайловых! – поморщился Маяк. – Ну да чем черт не шутит. Авось, возьмет старик стихи для «Нового света» или там в «Огонек» пристроит. К Ясинскому, так к Ясинскому! Поворачивай оглобли, Витя!”.

Цилиндр на затылке, широченное демисезонное пальто, выпяченная грудь, широкий рот, оттопыренная нижняя губа – вот фасад тогдашнего Маяковского. В тусклых глазах – задор, настороженность, в громадных руках, сжимающих набалдашник ватой палки, готовность к схватке.

“А вы нажмите на старика насчет аванса, – обратился ко мне Маяк. – Вы там у него вроде секретаря, что ли? Вы, кажется, и с Блоком на короткую ногу? Познакомьте меня с его Незнакомкой. То бишь с Прекрасной Дамой”. – “Зачем вам блоковская Незнакомка?” “Я ее…” – “В каком это смысле?” – “А в таком! Поэт должен быть всегда влюбленным. Меня, например, любят все девушки, за исключением той, которую я люблю. Но с Незнакомкой я закрутил бы такой роман, что чертям было бы тошно. Стихи полились бы как из ведра. Пока я влюблен, я пою – нет любви, нет и стихов. Ну вот, кажется, и дача старика, приехали”» [Карпов П. И. Пламень. Русский ковчег. Из глубины. М., 1991. С. 321–322].

Вот такой «красивый двадцатидвухлетний», мечтающий о своей «Незнакомке» поэт и предстал летом 1915 года перед Бриками. (Сделаем, конечно, определенную скидку на браваду как нашего героя, так и мемуариста.)

Знакомство Бриков с Маяковским достаточно подробно описано и в воспоминаниях Лили Юрьевны, и в воспоминаниях ее младшей сестры Эльзы Триоле, с которой Маяковский был знаком с 1913 года. «Володя не просто влюбился в меня – он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты – буквально», – цитирует, например, Б. Янгфельдт воспоминания Лили Юрьевны. И заключает: «Первые два-три года их знакомства были, таким образом, трудными для них обоих» (с. 19, 20).

Приходится верить на слово. Ибо именно за эти «два с половиной года» переписка (почтовая или «записочная») полностью отсутствует. Собственно, переписка между Маяковским и Л. Ю. Брик, приводимая в книге Б. Янгфельдта, начинается лишь с сентября 1917 года и не свидетельствует о такого рода «трудностях». Думаю, не стоит слишком преувеличивать ни бурности темперамента Маяковского, ни тем более «трудностей» Лили Юрьевны.

Сын Ардовых, чья квартира была постоянным прибежищем Анны Ахматовой при ее наездах в Москву, вспоминает: «Надо сказать, что самою Лилю Юрьевну и в особенности Эльзу Юрьевну с ее благоверным (в 1928 году Эльза вышла замуж за Луи Арагона. – В. Д.) Анна Андреевна очень не любила. Она не без ехидства сообщила мне как-то, что о своем знакомстве с этими дамами Маяковский вначале отзывался так: “Живу с двумя сестрами-евреечками”» [Ардов М. Легендарная Ордынка // Чистые пруды. Вып. 4. М., 1990]. Глухой отзвук ситуации слышится и в воспоминаниях о том времени Эльзы Триоле: «Петроградские и московские воспоминания. Помню разговор с Володей о задуманном им романе, который должен был называться “Две сестры”» [Триоле Э. Воинствующий поэт. Слово о друге // Слово. 1990. № 1].

Воспоминания Эльзы Триоле написаны в 1956 году по просьбе Лили Юрьевны для предполагавшегося 2-го выпуска «Литературного наследства» – «Новое о Маяковском». Естественно, они отличаются должным тактом и пиететом по отношению к старшей сестре. Соответственно, «скорректированы» в сторону «чисто дружеских» и ее чувства к Маяковскому. Но Лиля Юрьевна, по-видимому, не отличалась подобным тактом и просто умело «увела» этого «перспективного поклонника» у своей младшей сестры. В письмах же Эльзы к Маяковскому того периода звучат ревнивые признания: «Так жалко мне, что вы теперь чужой, что я вам теперь ни к чему». Маяковский же 19 декабря 1916 года отвечает Эльзе из Петрограда в Москву: «Ты сейчас единственный, кажется, человек, о котором думаю с любовью и нежностью. Целую тебя крепко-крепко» [Литературное наследство // Новое о Маяковском Вып. 1. М., 1958. Т. 65. С. 184]. Можно только еще раз сказать «спасибо» Бенгту Янгфельдту, издавшему сохранившуюся переписку этих двух людей [Дорогой дядя Володя. Переписка Маяковского и Эльзы Триоле. 1915–1917. Стокгольм, 1990].

Эльза Триоле (1896–1970) – французская писательница, переводчица. Лауреат Гонкуровской премии (1944 г.). Младшая сестра Лили Брик

И все же «трудности» – и весьма серьезные (для Маяковского!) – во взаимоотношениях с Лили Юрьевной были. Известная художница Мария Синякова, активная участница и свидетельница процесса зарождения и всех этапов эволюции русского футуризма, в 1939 году в беседе с В. О. Перцовым и тогдашним директором Библиотеки-музея В. Маяковского А. С. Езерской рассказывала: «Когда они (Маяковский и Лили Брик) уже сошлись и Маяковский говорил, что “Лиличка – моя жена”, она ему это запрещала и говорила, что “муж у меня – только Брик, а ты, Володя, только любовник”. Он хотел, чтобы они были мужем и женой, но Лиля ему строго-настрого это запретила. Об этом она мне сама говорила. И она всю жизнь считала, что единственный муж ее – только Брик. Она и сейчас говорит о нем, что это ее муж» [Синякова М. Это человек, ищущий трагедии // Вопросы литературы. 1990. № 4].

Здесь необходимо учитывать важную биографическую деталь. Дворянин по рождению, Маяковский в 13-летнем возрасте лишился отца. Он писал: «Умер отец <…> Благополучие кончилось. После похорон отца – у нас 3 рубля. Инстинктивно, лихорадочно мы распродали столы и стулья. Двинулись в Москву. Зачем? Даже знакомых не было» («Я сам», 1922). В самый момент осознания себя как личности Маяковский оказался без всякой социальной поддержки заброшенным в «адище» большого города. Неожиданно и резко лишился семейной тверди, родовой почвы. Контраст после беззаботного детства на юге, среди буйной природы, был слишком разительным. К этому добавились и «одиннадцать бутырских месяцев», проведенных в 1908–1909 годы еще очень молодым парнем в заключении, во «взрослой» тюрьме (три «отсидки» с перерывами за революционную деятельность). Именно в этот момент Маяковский начинает поиски своего места в искусстве – живописи, поэзии, – а не в политике. Но одиночество и незащищенность стали мощным потрясением для его художественной натуры, сказались в его особой душевной ранимости и в то же время – настороженной гордости характера. Отсюда у него – при постоянной внешней поэтической борьбе со всяческим «бытом» – интуитивная тяга к домашнему очагу, отзывчивость на душевную теплоту. Отсюда вся жизнь Маяковского, все его творчество, от первых поэтических строк до последних признаний: «любовная лодка разбилась о быт» – это поиск любви, ожидание отклика на свою любовь, мечта о личном и всеобщем счастье.

Естественно, что суррогат «семейного очага», предложенный ему Лилей Юрьевной, двусмысленное положение «штатного любовника замужней дамы» были источником глубоких нравственных переживаний поэта. Более того, из писем, помещенных в книге, видно постоянное присутствие в этом непростом «любовном треугольнике» еще и четвертого «почти члена семьи Бриков» – «Левы, Левушки», Л. А. Гринкруга, сына банкира. Тяжелые душевные переживания поэта нашли отражение во многих его поэтических произведениях (прежде всего в поэмах) этого периода.

Говоря о самоубийстве Маяковского, Брик упоминает две его предыдущие попытки расстаться с жизнью, относящиеся к 1916–1917 годам. При этом подробно, в деталях описывая, как она «летела спасать Володю», она ничего не говорит о конкретных поводах этих попыток. Только общие рассуждения о постоянных суицидных настроениях Маяковского.

И все же вскоре после знакомства с Бриками летом 1915 года и особенно после отъезда в 1918 году Эльзы Каган (будущей Триоле) за границу Лиля Юрьевна действительно стала «новой и единственной» возлюбленной Маяковского. И ни о каких иных «побочных любовных приключениях» Маяковского (в отличие от Лили Юрьевны) в этот период (вплоть до резкого перелома в их отношениях в 1923–1924 гг.) говорить не приходится.

«Через Бриков, – пишет Б. Янгфельдт, – Маяковский вошел в новую для него социальную и культурную среду. Подобно многим другим футуристам, Маяковский – выходец из небогатой провинциальной семьи; настоящего образования он никогда не получал ни в школе, ни дома. Л. Ю. и О. М. выросли в зажиточных московских домах, в интеллектуальной среде, имели хорошее образование, ездили за границу и общались с себе подобными…» (с. 18).

До чего же знакомые мотивы! В воспоминаниях современников, знавших Бриков в 20-е годы, упоминаются неоднократные сетования Осипа Максимовича на «неуправляемость Володи» при публичных выступлениях: «Дома натаскаешь его, как и о чем надо говорить. А он сначала говорит вроде бы правильно, а потом его как начнет заносить».

Ну никак не может русский писатель и шагу ступить без мудрого руководства!

Об уровне и широте культурных и интеллектуальных интересов Маяковского до его знакомства с Бриками можно судить хотя бы по опубликованным к этому времени публицистическим статьям поэта (не говоря уж о поэтических вещах): театр Шекспира и Художественный театр, театр и кинематограф, живопись передвижников, «Мира искусства» и живопись авангарда, Чехов и Некрасов, поэзия символизма и поэзия И. Северянина, литература и война и т. д. и т. п. Помимо своих друзей-футуристов, Маяковский к этому времени был знаком с весьма широким кругом литераторов и художников всех направлений, бывал у Горького, Репина, К. Чуковского (и он же познакомил с ними Бриков, а никак не наоборот!). К какой «новой культурной среде» могли приобщить потомственного дворянина Маяковского, профессионально занимавшегося живописью и литературой, дилетанты Брики, скучающие от бездеятельности отпрыски купца-ювелира и присяжного поверенного?

Конечно, художническая натура Маяковского несла в себе черты богемности. И слава богу, что у него «хватило ума» хоть как-то использовать сильные стороны О. М. Брика: его редакторские способности, известный педантизм, систематичность, определенную начитанность.

И здесь необходимо внести некоторые уточнения в образ Осипа Максимовича. «В гимназии, в которой я училась, он руководил кружком политэкономии». Видимо, эта весьма туманная фраза Лили Юрьевны породила совершенно фантастические утверждения, что Осип Максимович был чуть ли не преподавателем гимназии, учителем и т. д. Подобные заблуждения проникали даже в печать и порой разделялись людьми, знавшими Бриков. Сами Брики, однако, не рекламировали свое прошлое. А В. О. Перцов, например, в своем фундаментальном трехтомном исследовании о Маяковском ограничился фразой: «До знакомства с Маяковским Брик не был связан с литературной средой» [Перцов В. О. Маяковский. Жизнь и творчество. 1893–1917. М., 1969. С. 271].

Уточним: в период знакомства с Лили Юрьевной, осенью 1905 (!) года, Ося сам был гимназистом выпускного класса мужской гимназии. Но действительно, в гимназическом кружке политэкономии (это было «актуально», ведь шел 1905 год!) он – записной оратор «марксистского» направления.

В гимназии Л. Н. Валицкой, где учились сестры Лиля и Эльза Каган, классом старше Лили училась сестра Осипа Брика Вера. Она-то и привела Лилю в этот гимназический кружок – показать, какой умный и велеречивый у нее брат.

«Его отец, Максим Павлович Брик, был купцом первой гильдии и владельцем фирмы “Павел Брик, Вдова и Сын”, торговавшей главным образом кораллами», – пишет Б. Янгфельдт. Но не только кораллами. Московский торговый дом «Павел Брикъ…» (Золото и серебро) помещался в самом центре Москвы – на Ильинке, 8, в весьма престижном Посольском подворье. Торговый дом имел деловые связи с заграницей, со многими губерниями России, в том числе с золотодобывающими регионами. Но особенно «фирменной» для Бриков была торговля черными кораллами (из Италии) и янтарем. (В справочниках «Вся Москва», 1900 – 1910-х годов под рубрикой «Янтарь» указана единственная фирма – Бриков!) Дела торгового дома были столь «общественно полезны», «благотворительные» взносы столь значительны, что «сын купца» – купец 1-й гильдии Максим Павлович Брик, несмотря на свое иудейское вероисповедание, в 1914 году получил даже сословное повышение, став «потомственным почетным гражданином». По положению 1863 года, помимо «особых заслуг», обязательным условием получения этого звания являлся 20-летний стаж пребывания в сословии купцов 1-й гильдии.

Быть «сыном сына купца», посильно участвовать в делах родителя (в том числе иногда и в разъездах по районам деловых интересов), собственно, и было единственным профессиональным занятием Осипа Максимовича. Причем в пределах, характерных для «золотой молодежи»: важное место в его жизни занимали рестораны, театры и т. п. Удивительно, но все это отнюдь не мешало ему теоретически исповедовать якобы «марксистские» (по его понятиям) взгляды. Понятно, что «достать деньги» на издание в 1915 году «Облака», «Флейты-позвоночника», о чем так восторженно повествуется в некоторых «мемуарах» и биографиях Маяковского, для О. М. Брика проблемы не составило.

Положение, однако, изменилось после Октября 1917 года. Самостоятельные журналистские попытки О. М. Брика (газета «Новая жизнь», журнал «Тачка» и т. п.) особого успеха не имели. В то же время бывший футурист-скандалист Владимир Маяковский превращается в признанного поэта революции. Именно к 1918 году, согласно воспоминаниям самой Лили Юрьевны, относится ее столь запоздалое объяснение с О. М. Бриком о том, что «Маяковский и я полюбили друг друга» и «все мы решили никогда не расставаться».

«Первое время <…> протекало под знаком общего энтузиазма и лихорадочной издательской деятельности. Читали корректуры “Облака”, и одновременно готовилось издание альманаха “Взял” <…> осенью Маяковский написал поэму “Флейта-позвоночник”, которая была выпущена в феврале 1916 г. Если Л. Ю. была душой “салона”, то О. М. был его интеллектуальной пружиной. Сразу после встречи с Маяковским им овладел горячий интерес к современной поэзии, которой он стал заниматься научно <…> Л. Ю. и О. М. стали жить творчеством Маяковского и встречаться с его друзьями», – сообщает нам Б. Янгфельдт (с. 16, 17, 18).

А между тем, как свидетельствует Е. А. Лавинская, «за спиной Маяковского, среди людей, особо близких Лиле Юрьевне, плелось и сплеталось “общественное мнение”. Примерно выражалось оно в следующем: “…Володя – талантливый самородок, открытый Бурлюком и выращенный Бриками. Одним словом, Ося и Лиля подобрали беспризорного мальчика, не знавшего ни что с собой делать, ни куда деть свой талант. Колоссального труда стоило Брику взять в руки и направить эту необузданную, но талантливую натуру”. Думаю, отсюда и возникли легенды о “люмпене”, пущенные некоторыми биографами и столь легко усвоенные литературными обывателями. В своих высказываниях о Маяковском Лиля Юрьевна любила говорить, что Володя пользуется Осиной головой. Темы для поэмы и стихов также дает Володе Ося. Одним словом, выходило так: не будь такого руководителя и духовного наставника, как Брик, неизвестно, что бы получилось из Маяковского» [Лавинская Е. А. Воспоминания о встречах с Маяковским // B. В. Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М., 1968. C. 342.

К сожалению, именно такую же «концепцию», конечно облагороженную и слегка смягченную, оснащенную новыми, якобы «научными доказательствами», и преподносит нам Б. Янгфельдт.

К 1920–1921 годам Маяковский окончательно осознал себя бесспорным лидером определенного литературного направления и основным «кормильцем» как своих родных (матери и сестер), так и своих «ближайших друзей» Бриков. В условиях острейшего жилищного кризиса послереволюционной Москвы в сентябре 1920 года ему удается, помимо «комнатенки-лодочки» в Лубянском проезде, «пробить» для себя и Бриков еще две комнаты в Водопьяном переулке недалеко от Главпочтамта. Его имя открывает двери редакций и официальных учреждений. Он встречается с Луначарским и Л. Д. Троцким. А в марте 1922 года становится широко известен отзыв В. И. Ленина о стихотворении Маяковского «Прозаседавшиеся». Лиля Юрьевна, женщина, безусловно, неглупая и практичная, начинает относиться к Маяковскому заметно ровнее, теплее, благосклонней. В октябре 1921 года она уезжает к родственникам в Ригу. Ее письма этого периода к Маяковскому спокойные, ласковые, полные заботы. Разлука с любимым человеком, расстояния всегда отодвигают на дальний край бытовые мелочи и, наоборот, укрупняют, облагораживают все эмоционально положительное. Именно в этот период у Маяковского появляется иллюзия, что у них с Лилей Юрьевной все же может что-то получиться в семейном плане, появиться свой дом, основанный на взаимных любви, уважении и доверии. К возвращению Лили Юрьевны он готовит ей подарок – поэму «Люблю» (октябрь 1921-го – февраль 1922-го).

«Вообще, “Люблю” – самая светлая поэма Маяковского, полная любви и жизнерадостности, свободная от мрачных и суицидных настроений», – пишет Б. Янгфельдт, солидаризируясь в этом с традиционной точкой зрения. По сравнению с другими поэмами Маяковского это действительно так. Но даже в этой «самой светлой» поэме вторым планом – настороженность, неуверенность поэта в своем хрупком домашнем счастье: «Разве, к тебе идя, не иду домой я?..»

Владимир Маяковский и Лиля Брик на съемках фильма «Закованная фильмой». 1918 г.

«Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают. И разрешить ему то, что не разрешают дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну, а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».

(Лиля Брик)

В мае 1922 года Маяковский и Лиля Брик провели вдвоем девять дней в Риге. Возвратившись, сняли дачу в Пушкине. Казалось, жизнь подтверждает надежды Маяковского. Именно в это время и была написана поэтом автобиография «Я сам»: «Радостнейшая дата. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками» (не стоит забывать и того, что написана она в ироничном, полушутливом ключе и «под контролем» тех же Бриков). Тем жестче и беспощадней оказывается для поэта правда жизни: нет, его «Незнакомке» так и не суждено стать его «Прекрасной Дамой».

Здесь же, в Пушкине, у Лили Юрьевны начинается новый, демонстративно открытый «роман» с соседом по даче – заместителем наркома финансов Александром Краснощековым. Маяковский мучительно осознает, что поиск все новых и новых альковных приключений есть перманентное состояние Брик и никакой «нормальной семьи» у него с Лилей Юрьевной быть, конечно, не может. Становится окончательно ясно, что эта его «любовь», фактически представляющая собой постоянное семилетнее «выяснение отношений», никаких перспектив не имеет. Окончательный разрыв лишь дело времени.

Мрачное, депрессивное состояние поэта (в том числе в период совместного с Бриками пребывания в Берлине осенью 1922 г.) заканчивается ссорой с Л. Ю. в конце декабря. В январе – феврале 1923 года поэт обрекает себя на двухмесячное «самозаточение». В этот период он создает свою трагическую поэму «Про это».

Это период решительного переосмысления своего прошлого и мучительных раздумий над будущим, время беспощадного самоанализа и серьезных нравственных открытий. В своем дневнике в феврале 1923 года поэт записывает: «Любовь – это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все пр. Любовь – это сердце всего». И в этих словах поэта – ключ к пониманию всего его творчества, всей его биографии. «Любовь – это сердце всего» – так вполне может быть названа и книга о поэте. Но при этом никак нельзя подменять понятие «громады любви» Маяковского понятием только «любви к Лиле Юрьевне».

Конструируя свою «концепцию Маяковского» и всячески обеляя Лилю Брик, Б. Янгфельдт в своем «хронологическом» изложении взаимоотношений героев умудряется даже сместить упоминание о любовном «романе» Л. Ю. с А. Краснощековым (лето 1922-го) на «после» событий, связанных с осенней депрессией Маяковского, декабрьской ссорой, созданием поэмы «Про это» и т. п.!

Воистину, надо уж очень не любить Маяковского, чтобы вслед за Лилей Брик повторять «аргументы», рожденные не иначе как пресловутой «женской логикой»: «Решающим толчком к столь важному шагу (разрыву отношений в январе – феврале 1923 г. – В. Д.) послужили, однако, не теоретические рассуждения. Через неделю после возвращения в Москву (из Берлина, где, напомню, поэт побывал осенью 1922 года одновременно с Бриками. – В. Д.) Маяковский читал в Политехническом музее доклад “Что делает Берлин?”. Л. Ю. присутствовала на нем, услышала, к своему удивлению, как Маяковский рассказываете вещах, которых он не видел сам, а узнал от других, например от О. М. Она рассвирепела и ушла. Тогда Маяковский предложил ей отменить следующий доклад “Что делает Париж?”. Л. Ю. ответила, что это он должен решить сам. Маяковский читал свой доклад о Париже 27 декабря, в этот раз не заимствуя впечатлений у других. На следующий день, 28 декабря, началась двухмесячная разлука» (с. 27–28).

Казалось бы, О. М., всецело обязанный своим материальным, да и «творческим» благополучием Маяковскому, мог бы не только «поделиться впечатлениями» о Берлине (замечу, что в Париж на одну неделю Маяковский ездил один, без Бриков), но и подготовить поэту письменные тезисы для выступления.

Так искажается облик поэта. Так маяковедение в очередной раз подменяется «бриковедением». [Весьма показателен, например, выбор комментатором библиографических источников. Так, о пребывании Маяковского в Берлине в 1922 году довольно подробно и интересно писали Игорь Северянин («Воспоминания.»), Роман Гуль («Я унес Россию.») и др. Правда, эти источники литературы русского зарубежья до недавнего времени были труднодоступны для советского читателя. Но они всегда были открыты для шведского слависта. Комментатор же ограничивается «воспоминаниями» Л. Брик и Эльзы Триоле о том, что у Маяковского в гостиничном номере шел «постоянный картеж». Вот вам и «праведный гнев» Лили Юрьевны вроде бы оправдан.]

Однако при всей своей неординарности Лиля Юрьевна представляет для нас интерес только потому, что она сыграла какую-то роль в жизни и творчестве Маяковского. И никак не наоборот.

Впрочем, заключительный вывод этой главы у Б. Янгфельдта в целом справедлив: «Каковы бы ни были поводы к двухмесячной разлуке – «идеологические» или личные, эмоциональные, – но этот радикальный шаг свидетельствует о том, что в отношениях между Маяковским и Л. Ю. произошел сдвиг» (с. 29).

Вот только слово «сдвиг», на мой взгляд, здесь слишком слабое.

В июле 1923 года В. Маяковскому исполнилось 30 лет. Поэт воспринял эту дату как важный рубеж, этап. Он серьезно переосмысливает свое прошлое, иначе начинает смотреть и на перспективы своей личной «семейной» жизни.

«Я теперь свободен от любви», – пишет он в стихотворении «Тамара и Демон» (сентябрь 1924 г.).

«Мне 30 уже, и у тридцати пошел пробиваться хвост», – пишет он в стихотворении «Домой!» (черновой вариант, ноябрь 1925 г.), обращаясь к Элли Джонс.

«Мне ж, красавица, не двадцать, – тридцать. С хвостиком». Это из стихотворения 1928 года «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви». Автограф этого стихотворения поэт подарил Татьяне Яковлевой.

Да, все упоминаемые Б. Янгфельдтом «возлюбленные» Маяковского начиная с 1924–1925 годов – Элли Джонс, Н. Брюханенко, Т. Яковлева, В. Полонская – это совсем не «любовные приключения», не «побочные связи» на фоне «единственной героини в жизни и творчестве Маяковского»! С каждой из них поэт готов был связать свою судьбу.

Почему же не произошло изменения «семейного положения» холостяка Маяковского? Вот тут можно было бы говорить в том числе и о Л. Ю. Но, конечно, уже не как о «единственной героине в жизни и творчестве Маяковского».

Однако пора уже обратиться и к основному корпусу переписки Маяковского и Лили Брик, представленной в книге Бенгта Янгфельдта.

И здесь нас ожидает также немало сюрпризов.

Немного статистики. Всего в книге представлено 416 текстов – писем, записок, телеграмм. Но вот парадокс! Почти три четверти из этого числа – 298 – относятся к периоду 1924–1930 годов, то есть к периоду, когда Маяковский был уже «свободен от любви»!.. А если к этому добавить еще 36 писем-записок 1923 года, когда «в отношениях между Маяковским и Л. Ю. произошел сдвиг», что же остается на собственно «любовную переписку»? Менее пятой части?!

Напомню, что вся эта переписка – из архива Л. Ю. Брик. Можно, конечно, предположить, что переписка первых лет просто хуже сохранилась – война, революция, опять война, переезды, квартирные мытарства. Все это, безусловно, имело место. Но главным было не это. Именно с 1924 года Маяковский превращается в «кочующего поэта». Лекционно-поэтические турне, длительные заграничные командировки, отчетные выступления по Союзу и т. п.

Аналогов такой «подвижности» среди советских писателей того периода практически нет [См. напр.: Катанян В. А. Маяковский. Литературная хроника; М., 1985; Лавут П. И. Маяковский едет по Союзу. М., 1968].

Хотя внешне отношения поэта с Бриками остаются вполне «добросердечными», но жить под одной крышей с ними ему становится морально все труднее. В Москве поэт задерживается лишь тогда, когда этого требуют издательские или театрально-постановочные дела либо недомогание.

В этом кочевом образе жизни ничего не меняется и после получения Маяковским отдельной четырехкомнатной квартиры в Гендриковом переулке для себя и Бриков, «куда он переехал с Бриками в апреле 1926 г., после завершения необходимого ремонта». Более того, желание поэта окончательно размежеваться с Бриками переходит на практические рельсы. Брики теперь как-то устроены с жилищем, какие-то сугубо моральные обязательства перед ними Маяковским выполнены. И, еще не успев как следует отпраздновать новоселье, поэт в апреле же вступает в жилищный кооператив, уже персонально! Дата вступления в учетной карточке – 30.IV.1926 (Государственный музей В. Маяковского).

В дальнейшем он вновь и вновь вступает в жилищные товарищества – в 1928 году, в 1930 году. [Интересен и такой факт. 4 декабря 1929 года в клубе «Пролетарий» Маяковский присутствовал на организованном редакцией журнала «Даешь» обсуждении рабочей аудиторией пьесы «Баня». В конце вечера его попросили прочитать несколько своих стихотворений. Поэт, как свидетельствует стенограмма, в заключение сказал: «Товарищи, я даю обещание аудитории прийти на специальный стихотворный вечер рабочих, а сейчас прочту еще одно стихотворение о предоставлении мне жилой площади. Хотя у меня такой еще нет, но она мне очень нужна (смех, аплодисменты. Читает)» (Маяковский В. Полн. собр. соч. М., 1959. Т. 12. С. 400). Речь, очевидно, идет либо о стихотворении «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру», написанном в январе 1928 года, либо о только что написанном стихотворении на подобную же тему «Отречемся» (первоначальное название «Старое и новое». Дата под стихотворением – 22–23 ноября 1929 г.). Таким образом, «жилплощадь» (а точнее, «семью») в Гендриковом поэт своей не считал! Хотя охранное письмо (ордер) на эту квартиру от Моссовета получил именно Маяковский, а не Брики. Прекращение жизни со своими «ближайшими друзьями» Бриками «и духовно, и большей частью территориально, вместе» осознается поэтом насущнейшей необходимостью.]

Изучение рассматриваемой переписки отечественными исследователями в общем контексте биографии и творчества Маяковского, по существу, только начинается. Мои наблюдения неизбежно фрагментарны и не претендуют ни на полноту, ни на окончательность выводов.

По первой сотне писем (и комментариям к ним) можно довольно детально проследить, как в переписке Маяковского и Бриков вырабатывался и устанавливался определенный оформительский «этикет», все эти ласкательно-«зверячьи» обращения и подписи – Лисик, Кисик, Детик, Кис, Волосит, Кошечка, Щен, Счеп и т. д. Многочисленные «целую», «тоскую», «скучаю» и т. п.

В целом (но не всегда!) этот антураж сохраняется и после «сдвига в отношениях» между Маяковским и Л. Ю., в письмах 1924 – 1925-го и последующих годов. Понятно (но это надо здесь подчеркнуть!), что он уже не несет прямой смысловой нагрузки, а в значительной степени является лишь формальным атрибутом установившегося почтового оформления.

Если же отбросить весь этот иронично-любовно-«футуристический» антураж, то останется одно, главное: деньги, деньги, деньги.

Маяковский (речь идет о письмах уже после 1923–1924 гг.): «Завтра посылаю телеграфно деньги», «Послал телеграфно 250 долларов», «Получила ли ты деньги? Я их послал почтой», «Получи сорок червонцев Молодой гвардии». И обратно «любовные» послания – от «переведи немедленно телеграфно денег» до «Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста!»

А сколько еще червонцев было получено Бриками без почтово-телеграфного посредничества – «телефонно», «очно».

В адресованных Брикам письмах поэта встречается и такое выражение: «Я выдоен литературно вовсю». Да, доить эти ребята, эти «ближайшие друзья» умели. И Маяковский работал на износ.

В этой же «любовной» переписке Маяковского с Л. Брик существует один весьма любопытный пробел. За все три месяца своего пребывания в США в 1925 году Маяковский не написал ей ни одного письма! Он ограничивался лишь посылкой кратких, чисто деловых телеграмм, с большими – до месяца! – перерывами. Нередко – лишь после двух-трех телеграфных напоминаний Лили Юрьевны. Так, телеграмма из Москвы в Нью-Йорк 18 августа 1925 г.: «Скучаю, люблю. Телеграфируй. Лили» – остается без ответа. 4 сентября – новое напоминание: «Куда ты пропал. Лили».

На эту настораживающую особенность их переписки еще по «неполной информации» – письмам и телеграммам, опубликованным в 65-м томе «Литературного наследства» в 1958 году, – обратил внимание американский исследователь Эдвард Браун [Brown E. Mayakovsky. A Poet in the Revolution. Prinseton, 1973. P. 290]. Высказав свои соображения о возможных причинах этого, он отметил, что столь длительное молчание Маяковского давало, конечно, Лиле Юрьевне повод для беспокойства.

Действительно, беспокоиться было от чего. Такая невнимательность – при существовавшей договоренности, что Маяковский постарается на месте «пробить» визу в США и для Лили Брик! Такая необязательность, притом что сама Лиля Юрьевна нервничала, «сидя на чемоданах», не зная, то ли дожидаться визы в США, то ли ехать на отдых в Италию. (Какой, кстати, ограниченный выбор был у бедняжки! В те-то, весьма «спартанские» времена. И все – за счет Маяковского!)

В. Маяковский во время своей поездки в Америку. 1925 г.

И дело тут, конечно, не в отдаленности. Ведь и из Гаваны, и из Мексики, где Маяковский побывал, прежде чем пересечь границу Соединенных Штатов, он исправно посылал в Москву и подробные письма-отчеты, и довольно пространные телеграммы. Но вот – США. 16 октября Лиля Юрьевна телеграфно сообщает Маяковскому в Нью-Йорк, что она уже выехала в Италию и ждет от него дальнейших известий по адресу Постпредства в Риме. Поэт же 19 октября чисто механически посылает ей очередную «дежурную» телеграмму по-прежнему в Москву!

Да, и сухость, и редкость телеграмм, и невнимательность поэта весьма красноречивы.

В Нью-Йорке Маяковский регулярно встречается с семьей своего друга юности Давида Бурлюка, у которого подрастают двое сыновей. Здесь поэт встретил и полюбил Элли Джонс. Это была его первая любовь после столь болезненно пережитой им любовной драмы 1922–1923 годов с Лилей Юрьевной.

Именно здесь поэт особенно остро почувствовал необходимость разорвать слишком затянувшееся для него тягостное «тройственное согласие», необходимость покончить с этим якобы «семейным счастьем» в обществе своих «ближайших друзей» Бриков. Отсюда, издалека, такой разрыв представлялся не только вполне естественным и необходимым, но и, по-видимому, не слишком уж сложным практически. (Отдадим должное и интуиции Брик. В письме от 3 августа 1925 года она пишет Маяковскому в Нью-Йорк: «Кланяйся Бурлючку. Какой он? Не смей забывать меня!!! Твоя Лиля».)

Вернувшись из США в Европу, поэт 14 декабря 1925 года встречается с Лилей Брик в Берлине.

Она специально приезжает сюда из Италии. Но именно после возвращения Маяковского из Америки его отношения с Л. Ю. Брик изменились. Они больше никогда не были близки физически. Лиля Юрьевна традиционно трактует этот факт «в свою пользу»: «Когда он вернулся из Америки, он не стал требовать нашей физической близости. Он был достаточно умным и все, конечно, хорошо понимал, он как бы сказал себе: “Если я буду настаивать на своих притязаниях, она вообще может бросить меня”. И это было действительно так, т. к. я уже решила больше не продолжать наши интимные отношения» Что ж, будем считать, что «экстрасенсорные» способности Лили Юрьевны помогли ей предугадать намерения самого Маяковского. В этот же вечер, 14 ноября, в берлинской гостинице поэт зашел в ее номер, дверь которого была предусмотрительно не заперта, и, к ее удивлению, заявил: «Спокойной ночи. Больше я никогда не буду к тебе приставать» [Ann and Samuel Charters. I love: Te story of V. Mayakovsky and Lili Brik. New York, 1979. P. 279].

Как видим, приняв принципиальное решение о разрыве с Бриками, Маяковский остается честным, чистым и в личных отношениях с Лилей Юрьевной. А прибыв в Москву, поэт сразу же начинает уже упоминавшиеся квартирно-кооперативные хлопоты. Затем, еще не отдохнув как следует после полугодового зарубежного путешествия, уже в январе выезжает в лекционное турне по стране.

Любопытно, что вскоре, в февральских (1926 г.) телеграммах из Ростова, Краснодара, Баку в Москву, Маяковский вновь проявляет халатное невнимание к сообщениям Лили Юрьевны об изменениях в ее адресе.

Итак, перед нами – целая серия формальных «отписок» человека, живущего своей особой жизнью, занятого своими заботами. Лишь по деловой необходимости, из деликатности, из боязни очередного безобразного скандала (вспомним, например, «размолвку» декабря 1922 г.) поэт продолжает переписку, сохраняя ее «ритуальные» стилевые особенности. (И заключительный аккорд. 1930 год. Ося и Лиля Брики вояжируют по Европе: Англия – Голландия – Германия. 7 апреля 1930 года из Лондона в Москву отправлена открытка с игриво-капризным текстом, адресованным Маяковскому и его собаке Бульке: «Милые щенки. Придумайте, пожалуйста, новый текст для телеграмм. Этот нам надоел. Лиля, Ося». На открытке – почтовый штемпель получения: «Москва, 11.4.30». Через три дня Маяковского не стало.)

Все эти «мелочи», к сожалению, не находят должного отражения в комментариях Б. Янгфельдта, ибо не укладываются в принятую им «концепцию Маяковского». Зато, комментируя фразу из письма Маяковского от 15 июля 1926 года из Крыма в Москву – «Я получил за чтение перед санаторными больными комнату и сел в Ялте на две недели», – Б. Янгфельдт сообщает, что «в начале августа Маяковский и Л. Ю. Брик провели вместе около двух недель в пансионе “Чаир” близ Кореиза». Подтверждением этому, очевидно, должна служить и известная фотография, приводимая в изоблоке книги: «Л. Ю. Брик и В. В. Маяковский. Пансион Чаир, Крым. Август 1926 г.». Действительно, на фруктовом киоске на заднем плане фото можно прочесть название «Чаир». Однако В. А. Катанян в своей «Литературной хронике Маяковского» (в том числе и в ее последнем, 5-м издании 1985 г.) писал по этому поводу: «В каком санатории жил Маяковский – неизвестно». Неужели Василий Абгарович, исследователь весьма дотошный и скрупулезный, последние 40 лет проживший с Л. Ю. Брик, так и не удосужился уточнить у нее этот факт?

Известно, однако, другое: летом 1926 года Л. Ю. Брик провела две недели в Крыму с поправляющимся после тюремного заключения А. М. Краснощековым. Если же посмотреть на упомянутую фотографию, на ней можно легко увидеть возле сидящей на скамье Л. Ю. мужскую трость (!). Она хорошо видна на фоне светлого платья Брик. Маяковский, сидящий на отдельном стуле, в свою очередь, также держит в руках традиционную для него массивную палку. Не Александр ли Михайлович, оставив свою тросточку, дал возможность запечатлеть (или сам запечатлел) это непродолжительное свидание нашей «пары»?

Нет, пансион «Чаир» памятен для Маяковского отнюдь не совместным фотографированием с Брик. Тут поэт познакомился с Наташей Хмельницкой, студенткой из Харькова. Были письма, встречи. В воспоминаниях Б. Я. Горожаниной, жены харьковского друга поэта (Государственный музей Маяковского), читаем: «О Наташе Хмельницкой Маяковский говорил, что «хорошая бы была она ему жена, да не знает, что на это скажет его рыжий котенок» (т. е. Л. Ю. – В. Д.).

И здесь мы прикасаемся к одной из граней жизненной драмы поэта, человека, выглядевшего настоящим «горланом-главарем» в своей общественной ипостаси и почти беззащитного, очень ранимого, весьма мягкого, даже нерешительного в узком «семейном» кругу.

Момент окончательного шага, кардинального «территориального» и иного размежевания с Бриками постоянно оттягивается, откладывается. Как за своего рода спасательный круг, способный «бесконфликтно» вытолкнуть его из болота «ближайших друзей», хватается Маяковский за попытки жениться то на Н. Брюханенко, то на Т. Яковлевой, то на В. Полонской.

«Необеспеченность тыла» угнетает поэта, несомненно, сказывается и на его творческой деятельности. «В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг» («Я сам», главка «1926-й год», добавленная к прежнему тексту 1922 г. в 1928 г.). Антимещанская, антибытовая тема, сатирическая струя творчества (и ранее сильные у Маяковского) в этот период приобретают прямо-таки шекспировское звучание. Одновременно строятся некие идеализированные схемы стерильного «будущего», якобы автоматически «снимающего» всякие «бытовые» коллизии («Клоп», «Баня», «Письмо Кострову» – о «ревности к Копернику» (?!) и т. д. и т. п.). Трагедия поэта, пытающегося разрешить конкретную личную жизненную драму методами социально-идеологического уровня.

Конечно, не дремлют и его «ближайшие друзья». Поэту вновь в качестве эликсира жизни рекомендуется чтение «любимой книги» – «Что делать?» Чернышевского. («Любимой» – для кого?) По воспоминаниям, это была последняя книга, которую Маяковский читал перед смертью. В повседневном общении Лиля Юрьевна не упускает случая намекнуть на «непропорциональность фигуры» Маяковского, некрасивые зубы. Поддерживаются его сомнения в том, что женщин привлекает к нему не чувство, а слава поэта. В общем, несмотря на фактический разрыв «любовных отношений», Лиля Юрьевна продолжает настойчиво и ревниво опекать В. Маяковского.

Вспоминает художница Е. Лавинская: «Лето 1927 года. Лефовские “жены” говорили: “Володя хочет жениться на Наташе Брюханенко, это ужасно для Лилечки”. И на самом деле, Лиля ходила расстроенная, злая. Ко мне в то время она заходила довольно часто, и тема для разговора была одна: Маяковский – Брюханенко. Она говорила, что он, по существу, ей не нужен, он всегда невероятно скучен, исключая время, когда читает стихи. “Но я не могу допустить, чтоб Володя ушел в какой-то другой дом, да ему самому это не нужно”» [Лавинская Е. А. Воспоминания о встречах с В. В. Маяковским // Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. С. 340].

А в августе 1927 года Н. Брюханенко и В. Маяковский были вместе в Крыму. Лиля Юрьевна вдогонку за уехавшей 13 августа в Крым к Маяковскому Н. Брюханенко посылает ему письмо от 17 августа, которое заканчивается иезуитской «просьбой»: «Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься!.. Твоя Киса» (вместо подписи – рисуночек «киски») (с. 167). Публикатор этого письма Б. Янгфельдт, готовивший свою работу в тесном контакте с Лилей Брик, по поводу последнего многозначительного многоточия в письме (перед «подписью» Л. Брик) пишет: «Письмо датировано Л. Ю. Брик. По не зависящим от нас причинам оно печатается без последнего предложения» (с. 252). Но что же это за «последнее предложение»?

В воспоминаниях Н. А. Брюханенко (Государственный музей В. Маяковского) есть такая фраза: «Лиля Брик писала в 27 году в Ялту Маяковскому, что “я слыхала, ты собираешься жениться, так помни, что мы все трое уже «женаты»” (или что-то в этом роде). Это писалось обо мне». То, что окончание письма было именно «в этом роде», подтверждается тем, что ответную телеграмму в Москву от 26 августа 1927 г. Маяковский заканчивает так: «Около пятнадцатого радостный буду Москве. Целую мою единственную кисячью осячью семью. Весь ваш Счен». Отпуск Н. Брюханенко кончился, но «женитьба всерьез» так и не состоялась. Очередной «бунт» был подавлен.

Пикантность и драматизм ситуации усилится, если отметить, как свидетельствует Галина Катанян, что Лиля Юрьевна писала это письмо «с дачи в Пушкино, в разгар своего романа с одним известным кинорежиссером» [На сей раз речь идет о Л. В. Кулешове. См.: Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. С. 340].

Из писем Брик видно, сколь мощный прессинг приходилось выдерживать Маяковскому по поводу еще одной блажи Лили Юрьевны – желания иметь собственный «автомобильчик».

Еще в письме от 25 апреля 1927 года из Москвы в Париж Л. Ю. Брик пишет Маяковскому: «Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста! Мы много думали о том – какой» (с. 161). И далее – подробнейший инструктаж об автомобиле, запасных частях и т. д. Мнение самого Маяковского здесь просто не предусмотрено.

Легко догадаться, что «дома» нажим заметно усилился. Лили Юрьевну уже перестала удовлетворять «мотоциклетка», на которой она раскатывала, посадив в коляску собаку Бульку. Так что перед своей очередной зарубежной поездкой Маяковский 26 сентября 1928 года получил соответствующее разрешение в Наркомате торговли СССР: «Г-ну Маяковскому В. В., учетно-лицензионный отдел 030 HKT торга СССР разрешает вам закупку во Франции под контролем Торгпредства одного легкового автомобиля без права перевода валюты и продажи в СССР» (Государственный музей В. В. Маяковского).

Надо сказать, что еще в 1920 году Госбанком был прекращен прием червонцев в уплату по экспорту-импорту. Поэтому, как видим, обменять рубли на валюту в должном для приобретения автомобиля количестве поэту не разрешили. Маяковский вынужден был изыскивать средства путем распродажи своих произведений зарубежным издателям и продюсерам.

Поэт выехал из Москвы за границу – в Берлин и Париж – 8 октября 1928 года. И уже вдогонку («домашних» наставлений оказалось недостаточно) 14 октября 1928 года Лиля Юрьевна шлет Маяковскому из Москвы в Париж очередную серию указаний: «Про машину не забудь: 1) предохранители спереди и сзади, 2) добавочный прожектор сбоку, 3) электрическую прочищалку. 4). 5). 6). 7). Про часы с недельным заводом. Цвет в форму на твой и Элички вкус. Только чтобы не была похожа на такси. Лучше всего Buick или Penault. Завтра утром начинаю учиться управлять».

Дело, однако, осложнилось. В ответном письме 20 октября из Парижа Маяковский писал: «Сегодня еду на пару дней в Ниццу. Или обоснуюсь на 4 недели в Ницце, или вернусь в Германию. Без отдыха работать не могу совершенно!.. Дела пока не ладятся. Пискатор пока что прогорел. Парижских ауспиций не видать (мелкие лекциишки), вся надежда на “Малик” – хочет подписать со мной договор – в зависимости от качества пьесы (усиленно дописываю). Ввиду сего на машины пока только облизываюсь – смотрел специально автосалон» (с. 176–177). (Эрвин Пискатор – известный немецкий театральный режиссер. Маяковский, видимо, рассчитывал предложить ему пьесу «Клоп», над которой работал. «Малик» – издательство «Malic – Verlag», с которым Маяковский вел переговоры в Берлине. Договор на издание пьес и прозы был подписан только во время следующей поездки – 20 февраля 1929 г.)

Владимир Маяковский (справа) в Мексике. 1925 г.

Маяковский едет в Ниццу, встречается там с Элли Джонс, впервые видит свою родную дочь Хелен-Патрицию. Но автомобильные заботы и здесь не дают ему покоя.

Уже 25 октября поэт возвращается из Ниццы в Париж. В свою очередь, Лиля Юрьевна продолжает четко «курировать» автомобильный вопрос. Получив из Парижа встревожившее ее письмо от 20 октября, она тут же отправляет Маяковскому телеграмму от 28 октября: «Телеграфируй автомобильные дела. Твоя Киса». Одновременно, в этот же день, для пущего «стимулирования» Маяковского отправляется и «подробное» письмо: «Щеник! У-уу-ууу-уууу!..!..!.. Волосит! Уууууу-у-у!!! Неужели не будет автомобильчика? А я так замечательно научилась ездить!!! Пожалуйста! Пусть Malik’y понравится пьеса! Пожалуйста, привези автомобильчик!!!..» (с. 177–178). Впрочем, видимо не сомневаясь в успехе своего психологического натиска, Лиля Юрьевна не забывает тут же и о новых деловых указаниях: «Прежде чем покупать машину, посоветуйся со мной телеграфно, если это будет не Renault и не Buick. У-ууууу-у-у!» (с. 178).

В ответ на телеграмму Маяковский – также телеграфно – шлет из Парижа успокаивающее сообщение от 29 октября: «Веду сценарные переговоры Рене Клер. Если доведу, надеюсь, машина будет».

После получения телеграммы о Рене Клере – очередное письмо Лили Юрьевны, от 2 ноября 1928 г.: «Что с Рене Клером? Если не хватит денег, то пошли хоть (через Амторг) 450 долларов на Фордик без запасных частей. У-уу-ууу —!!!..»

Наконец 10 ноября Маяковский телеграфирует Л. Брик в Москву из Парижа: «Покупаю “Рено”. Красавец серой масти». А 12 ноября более подробно сообщает письмом: «Я задержался с этим письмом, т. к. телеграфировал тебе “покупаю” и все еще не перевел в прошедшее время “купил”. Но сейчас, кажется, уже ничего не помешает и денежков с помощью добрых душ на свете я наскребу и назаработаю. Машин симпатичный, ты сама, должно быть, знаешь какой (далее в письме – рисунок автомобиля, сделанный Маяковским. – В. Д.). Рисунок, конечно, корявый, но карточку из каталожницы я отдал вместе с заказом, а другой пока нет <…> Пробуду в Париже немного, чтоб самому принять машину с завода, упаковать и послать, а то заканителится на месяцы. А пока сижу и раздракопиваю пьесу и сценарий. Это первый бензин, который пытается сожрать реношка».

Итак, проявив чудеса изворотливости, достав-таки необходимый минимум средств, Маяковский приобретает автомобиль. Он понимает, что при весьма пуританском образе жизни Москвы конца 20-х годов личный автомобиль у него, пролетарского поэта, кумира комсомольцев, может вызвать немало кривотолков. В оправдание написано даже специальное стихотворение – «Ответ на будущие сплетни». (Кстати, наиболее приближенные к власти литераторы – Демьян Бедный, А. Толстой – имели право пользоваться специальными служебными автомобилями. Маяковский же к этой «элите» не принадлежал.)

Все эти автомобильно-денежные хлопоты так и не позволили Маяковскому вновь выбраться в Ниццу. А ведь Ницца – не просто отдых. Там его по-прежнему ждали Элли Джонс и его дочь, с которыми он провел всего 4–5 дней 20–25 октября. Ведь, вернувшись из Ниццы в Париж 25 октября, Маяковский уже на следующий день, 26 октября, писал в Ниццу: «Две милые, две родные Элли! Я по вас уже весь изсоскучился. Мечтаю приехать к вам еще хотя б на неделю. Примете? Обласкаете?..». Увы, в Ниццу он так и не выбрался.

Зато с чувством явного облегчения и даже некоторой гордости за хорошо сделанное дело Маяковский сообщает о покупке автомобиля Лиле Брик.

Но что же ответила Лили Юрьевна разбившемуся для нее в лепешку поэту? Поэту, так и не отдохнувшему (где они – «4 недели в Ницце»?), но зато купившему именно «реношку», на чем так упорно настаивала Лиля Юрьевна? Как же отблагодарила она поэта?

Следующей в эпистолярной подборке в книге вновь идет телеграмма Маяковского из Парижа – от 19 ноября, краткая, деловая: «Переменить нельзя. Машина готова. Скоро едет в Москву». А в весьма обширных комментариях Б. Янгфельдта, сопровождающих «постатейно» практически каждый текст телеграммы или письма, к этой телеграмме – никаких комментариев! Между тем даже в «избранной переписке» (Литературное наследство. Т. 65. С. 170), где также приведена эта телеграмма, имеется пояснение: это «ответ на телеграмму, в которой Брик советовала приобрести не Рено, а Форд». Исключительно изысканная форма благодарности! Так что же здесь перед нами – маяковедение или мифологизированное «бриковедение»? Вот теперь действительно – комментарии излишни! [Между прочим, вся эта автомобильно-почтовая эпопея наглядно опровергает одну из немалого количества «лжей» и передержек, рассеянных по книге еще одного открывателя «нового о Маяковском» – Ю. Карабчиевского. В «Воскресении Маяковского» (книге, опять-таки «вернувшейся оттуда») он пишет: «Конец 28-го года. Начало массовых раскулачиваний. Первые вредительские дела. Соловки переполнены до отказа. Хлеба не хватает, введены карточки. Надо было очень любить технику и именно той любовью, какой любил ее Маяковский, чтобы именно в это время. Он любит технику – и покупает автомобиль, другие не любят и ездят в трамвае». Надо уж очень не любить Маяковского, чтобы так «подавать» это событие.]

Наученный горьким опытом вмешательства Лили Юрьевны во все его дела, Маяковский свои отношения с Элли Джонс тщательно скрывал. «Две милые, две родные Элли», дочка – это было святое. Знакомство же в Париже с Татьяной Яковлевой было на виду. Да и устроено-то оно было Эльзой Триоле, сестрой Л. Брик.

Еще в письме к Лиле Брик из Парижа 12 ноября 1929 года Маяковский писал: «Лисит, переведи, пожалуйста, телеграфно тридцать рублей – Пенза, Красная ул., 52, кв. 3, Людмиле Алексеевне Яковлевой». Людмила – младшая сестра Т. Яковлевой. А уже после возвращения Маяковского в Москву Т. А. Яковлева 28 декабря 1928 года в письме из Парижа делится новостями с Эльзой Триоле, которая была в это время в гостях у матери в Лондоне: «Володя держит меня беспрерывно на телеграфной диете. Последняя была – увидимся март-апрель. Из Москвы получаю письма – ходит по моим знакомым с приветом от меня (я не поручала). Сестру разыскал в первый же день». Естественно, все это сразу же становилось известным и Лиле Юрьевне.

Весной 1929 года Маяковский вновь в Париже. 20–21 марта он пишет Л. Ю. Брик в Москву:

«Шлю тебе и Осику посильный привет. Тоскую. Завтра еду в Ниццу, на сколько хватит. А хватит, очевидно, только на самую капельку. В течение апреля – к концу буду в Москве. И в Ниццу, и в Москву еду, конечно, в располагающей и приятной самостоятельности». Обратим внимание на последнюю фразу – конспирация продолжается! (Впрочем, это одновременной косвенный намек на то, что Т. Яковлева в Москву с ним не едет.) К сожалению, на этот раз поездка в Ниццу к «двум милым Элли» обернулась невстречей.

А из Москвы – опять автомобильные требования. На сей раз – перечень необходимых запасных частей: «Двумя крестиками отмечены вещи абсолютно необходимые, одним крестиком – необходимые и без креста – очень нужные. Лампочки присылай с каждым едущим, а то мы ездим уже с одним фонарем. Их здесь совершенно невозможно получить для нашего типа Рено».

Да, «любовные отношения» Маяковского и Лили Брик после 1924–1925 годов чем-то напоминают игру в одни ворота.

К сожалению, нет оснований считать фантазией и опасения Маяковского по поводу богатых сыскных возможностей Л. Ю. Брик. В письме от 11 ноября 1921 года из Риги Лиля Юрьевна писала: «Осик! Спроси в ВЧК., что с Иосифом Борисовичем Фридманом». Комментируя эту фразу, Б. Янгфельдт пишет: «О. М. Брик одно время работал в ВЧК, вероятнее всего, в качестве юридического эксперта. Судя по удостоверению Политотдела московского ГПУ, он служил в этой организации с 8 июня 1920 г. по 1 января 1924 г. (Архив Л. Ю. Брик)» (с. 210). Понятно, что «судить по удостоверению» о реальных сроках службы О. М. Брика в ЧК бессмысленно. Все подобные документы имеют пометку – «действителен до 31 декабря (или 1 января) 19.. г. [На самом деле в период штатной работы в ЧК – ГПУ О. М. Брик был следователем, уполномоченным особых поручений, заведующим отделением спекулятивного отдела Московской ЧК, затем – юрисконсультантом юридической части МЧК. К началу 1924 года – уполномоченным секретного отдела ОГПУ. Русская эмигрантская газета «Последние новости» писала 9 марта 1922 года: «Среди наиболее ревностных сотрудников ЧК выделяются литераторы Брик – пишет по вопросам искусства – и Аксенов, “критик”. О Брике говорят, что он попал в ЧК из-за нежелания ехать на фронт: записавшись в коммунисты, он должен был выбирать фронт или ЧК. Предпочел последнюю». Кстати, прямым начальником О. М. Брика был. Яков Саулович Агранов, в 1923–1929 годах – заместитель начальника секретного отдела ОГПУ. Между тем Б. Янгфельдт продолжает строить свою «концепцию Маяковского». «Среди знакомых Маяковского и Бриков в ту пору был крупный чекист Я. С. Агранов. Агранова привел в “семью” Маяковский, который, вероятно, познакомился с ним через В. М. Горожанина, агента ГПУ, с которым поэт встретился в 1926 году в Крыму и вместе с которым написал сценарий “Инженер д’Арси”» (с. 37). Конечно, и здесь комментатор всего лишь повторяет версию, упорно внедрявшуюся самими Бриками и Катаняном. В. А. Катанян отмечал: «Все знакомые чекисты, бывавшие в доме Бриков, – Агранов, Горожанин, Волович, Эльберт – это были знакомые Владимира Владимировича» (т. е. знакомые Маяковского, а не Бриков). Очевидно, подобные утверждения должны были «научно» опровергнуть, например, воспоминания художницы Е. Лавинской, где она интуитивно верно писала: «На лефовских “вторниках” стали появляться все новые люди – Агранов с женой, Волович, еще несколько элегантных юношей непонятных профессий. Понятно было одно: выкопала их Лиля Юрьевна. Агранов и его жена стали постоянными посетителями бриковского дома» (Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М., 1968. С. 334). Так желание создать идеализированное «бриковедение» приводит к отступлению от правды, к очернению В. Маяковского.]

Но дело не только в этом. Комментатор, как он сам отмечает, в новом издании своей книги постарался учесть важнейшие работы, вышедшие после первого издания (Стокгольм, 1982). Между тем одним из важных новых фактов, прямо относящихся к теме книги Б. Янгфельдта, является документальное подтверждение того, что сотрудником ВЧК – ГПУ был не только Осип Максимович, но и сама Лиля Юрьевна! [См.: Скорятин В. Послесловие к смерти // Журналист. 1990. № 5. С. 52–62.] Но, верный своим принципам «бриковедения», комментатор именно этот факт не упоминает.

Хотя с исследованиями В. Скорятина (судя по ссылкам) комментатор ознакомился.

Впрочем, еще в 1973–1974 годах в серии бесед с посетившими ее американскими литераторами Энн и Сэмуэлем Чартере Лиля Юрьевна сама довольно откровенно рассказала о том, как она вместе с О. М. Бриком выведывала настроения писателей у нас в стране и за рубежом. По заданию ЧК в Берлине и Лондоне они старались склонить к сотрудничеству немецких и английских писателей рассказами о процветании литературы и искусства в СССР, одновременно побуждая менее известных литераторов к доносительству на более именитых. А Маяковский, иногда присутствовавший при этом и служивший им удобной ширмой, явно не понимал, что вокруг него творится [Ann and Samuel Charters. I Love: the Story of V. Mayakovsky and Lili Brik. New York, 1979. P. 166–167, 132]. Авторы книги приводят также рассказ известной переводчицы художественной литературы Риты Райт (Ковалевой) о том, как в начале 1920-х годов Лиля Брик предлагала ей стать агентом ГПУ в Берлине – собирать сведения о русской эмиграции. Брик составила ей «протекцию» по вербовке ее в ГПУ в качестве «резидента» или «почтового ящика» в Берлине. Для этого была организована встреча с высокопоставленным чекистом. Но Рита Райт на беседе «провалилась» на «вступительных испытаниях», не показав должных профессиональных качеств [Ibid. P. 295–296].

Неудивительно, что еще в первом (стокгольмском, 1982 г.) издании переписки Маяковского с Л. Брик Б. Янгфельдт этот источник отверг по причине того, что «уровень подобных работ не позволяет нам вступить с ними в полемику». (Естественно, что в этот же «почетный список» попали работы Воронцова и Колоскова, воспоминания Е. Лавинской, работа Г. Черемина.) В последующих изданиях книги Б. Янгфельдта упомянутая формулировка была смягчена. Однако игнорирование приведенных в «подобных работах» реальных, но неугодных Б. Янгфельдту фактов полностью сохранилось.

На фото: Лиля Брик, Осип Брик, сотрудник советского посольства и Владимир Маяковский в Париже в 1923 г.

Не стоит думать, что в данном случае речь идет лишь о «романтических» 1920-х годах.

В 1930-е годы близость Л. Брик к высшим руководящим кругам НКВД (и, в частности, к ставшему уже первым заместителем наркома внутренних дел Я. С. Агранову) обеспечила известную резолюцию Сталина о Маяковском, как «лучшем и талантливейшем поэте» [См. наст. изд. С. 107–142].

Только учет и анализ всей совокупности известных фактов позволит нам приблизиться к сути творческой и жизненной трагедии великого русского поэта Владимира Маяковского.

Упомянутыми выше умолчаниями и искажениями не исчерпывается своеобразие «концепции В. Маяковского», представленной в книге «Любовь – это сердце всего». Так, комментатор поддерживает отнюдь не безобидную легенду о якобы нелюбви Маяковского к детям. К сожалению, в свое время этот миф был подкреплен и авторитетом Романа Якобсона, крупного ученого-филолога. Что же, видимо, для дружившего с Лилей Брик «еще с пеленок» Р. Якобсона (у братьев Якобсонов и сестер Лили и Эльзы Каган была даже общая гувернантка-француженка) знаменитая формула «Платон мне друг, но истина дороже» в данном случае не сработала. Реально же Лиля и Осип Брик еще при своем бракосочетании (март 1912 г.) решили не иметь детей, так как «это слишком большая ответственность» (слова Л. Брик). Когда же в круг Бриков вошел Маяковский, новые друзья для собственного удобства «подверстали» и его под эту «точку зрения». Для этого же спекулятивно использовались, в частности, отдельные строчки поэта раннего эпатажно-футуристического периода или вырванные из контекста реплики персонажей его драматических произведений.

Тенденциозность такого подхода очевидна. Тема «Маяковский и дети» достаточно хорошо разработана отечественным маяковедением, и здесь нет даже повода для дискуссии. Между тем особый интерес детская тема приобретает сегодня в связи с появлением в сфере интересов маяковедения родной дочери поэта. Так что, думаю, эта отдельная тема еще найдет свое продолжение.

Аналогичные соображения касаются и еще одной тенденциозности аберрации в книге Б. Янгфельдта – отношений Маяковского со своими родными – матерью и сестрами. Суть «взвешенной концепции» Б. Янгфельдта можно выразить цитируемой им записью из «Дневника Л. Ю. Брика» от 23 января 1930 г.: «До чего Володю раздражают родственники – его форменно трясет, хотя Люда бывает у нас раз в три месяца».

Отношения Маяковского с родными были всегда более чем уважительными (см. его произведения и письма к родным), хотя и не всегда простыми. Но именно Лиля Юрьевна и была главной причиной последнего. Ибо ситуация, когда полноценный красавец-мужчина находится в положении полулюбовника, полуснабженца и никак не может разорвать тенета, сплетенные вокруг него вздорной замужней женщиной, конечно, вызывала огорчение у родных и чувство явной неловкости перед ними у самого поэта!

Впрочем, перечитаем, например, письмо Маяковского Л. Ю. и О. М. Брикам от 25 сентября 1917 года из Москвы в Петроград: «Живу на Пресне <т. е. у матери и сестер на ул. Большая Пресня, 35, кв. 24. – В. Д.> Кормят и ходят на цыпочках. Первое хорошо, второе хуже. Семейный гений. Чуточку Аверченко» (с. 47). Традиционная ироничность стиля поэта лишь оттеняет сердечность семейных отношений Маяковских. Это – сентябрь 1917 года, вся драма «Маяковский – Брики» еще впереди. Однако в дальнейшем Маяковский просил свою маму не касаться этой болезненной темы. И как известно, Александра Алексеевна и сестры поэта выполнили его просьбу. Они никогда и нигде не высказывались критически по поводу Л. Ю. Брик ни при жизни поэта, ни в течение многих лет после его трагической гибели.

Подобного не скажешь о Брик. Она постоянно всем внушала, что мать и сестры поэта – «скучные, неинтересные люди, говорить с ними абсолютно не о чем». В дни посещения ими квартиры Маяковского и Бриков предупреждала своих знакомых, что «сегодня будет скучно, будут родственники Володи» и т. п. Так что заслуга в том, что Маяковского «прямо трясет» и что «Люда бывает у нас раз в три месяца», во многом принадлежит самой Брик. Запись в дневнике – очередная выдача желаемого за действительное.

Общедоступны воспоминания матери поэта А. А. Маяковской, его старшей сестры Л. В. Маяковской, целый ряд других работ; они опять-таки начисто игнорируются Б. Янгфельдтом.

Известно, что Брик в молодости брала уроки балета (в книге Б. Янгфельдта, например, приводится фото Л. Ю. в балетной пачке). Маяковский даже написал сценарий фильма «Закованная фильмой», где снялся вместе с Брик, игравшей роль балерины. Но если комментатор книги «Любовь – это сердце всего» пытается создать из Л. Ю. Брик образ Одетты, то и сама переписка, и множество других известных фактов говорят о том, что перед нами скорее Одиллия.

Таковы некоторые мысли, вызванные знакомством с книгой переписки В. Маяковского и Л. Брик. Они касаются лишь тех положений, которые можно трактовать как явные неточности или очевидные упущения комментатора книги. Поэтому здесь отражены главным образом драматические, даже трагические моменты взаимоотношений Маяковского и Бриков.

Даже допустив, что перед нами – чувство, «пронесенное через пятнадцать лет и восемнадцать книг поэта, посвященных Л. Ю. Брик» (К. Симонов), мы вправе попристальнее взглянуть и на эволюцию этого чувства, и на сам его объект, и на их роль в судьбе поэта.

Учеными Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН готовится к изданию новое научное Собрание сочинений Маяковского. Собрание уникальное, с показом вариантов, большим количеством иллюстраций, в том числе цветных. Ведь Маяковский не только писатель, но и художник, и актер. С чем же мы подходим к этому изданию? На примере книги Б. Янгфельдта я показал, сколь много претензий вызывает издание, встреченное нашим маяковедением с энтузиазмом именно за «высоконаучный комментарий». Опубликованная библиография оригинальных текстов В. Маяковского (Русские советские писатели. Поэты. Биобиблиографический указатель. Т. 14: В. В. Маяковский. Ч. 1. Произведения В. В. Маяковского. М., 1991) также оказалась несвободной от ошибок и досадных пропусков.

Свободное как от конъюнктурно-идеологических натяжек, так и от фарисейски– морализаторских или групповых искажений – такое маяковедение во многом еще только начинается. Но оно начинается отнюдь не на пустом месте. И здесь важно, отказываясь от старых мифов, идти именно к правде, а не к созданию новых мифов о Маяковском.