Письмо Л. Ю. Брик И. В. Сталину
24.11.35
Дорогой товарищ Сталин,
после смерти поэта Маяковского все дела, связанные с изданием его стихов и увековечением его памяти, сосредоточились у меня.
У меня весь его архив, черновики, записные книжки, рукописи, все его вещи. Я редактирую его издания. Ко мне обращаются за матерьялами, сведениями, фотографиями.
Я делаю все, что от меня зависит, для того чтобы стихи его печатались, чтобы вещи сохранились и чтобы все растущий интерес к Маяковскому был хоть сколько-нибудь удовлетворен.
А интерес к Маяковскому растет с каждым годом.
Его стихи не только не устарели, но они сегодня абсолютно актуальны и являются сильнейшим революционным оружием.
Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского, и он все еще никем не заменен и как был, так и остался, крупнейшим поэтом нашей революции.
Но далеко не все это понимают.
Скоро шесть лет со дня его смерти, а «Полное собрание сочинений» вышло только наполовину, и то в количестве 10 000 экземпляров!
Уже больше года ведутся разговоры об однотомнике. Матерьял давно сдан, а книга даже еще не набрана.
Детские книги не переиздаются совсем.
Книг Маяковского в магазинах нет. Купить их невозможно. После смерти Маяковского в постановлении правительства было предложено организовать кабинет Маяковского при Комакадемии, где должны были быть сосредоточены все матерьялы и рукописи. До сих пор этого кабинета нет.
Матерьялы разбросаны. Часть находится в московском Литературном музее, который ими абсолютно не интересуется. Это видно хотя бы из того, что в бюллетене музея о Маяковском даже не упоминается.
Года три тому назад райсовет Пролетарского района предложил мне восстановить последнюю квартиру Маяковского и при ней организовать районную библиотеку имени Маяковского.
Через некоторое время мне сообщили, что Московский Совет отказал в деньгах, а деньги требовались очень небольшие.
Домик маленький, деревянный, из четырех квартир (Таганка, Гендриков пер. 15) Одна квартира – Маяковского. В остальных должна была разместиться библиотека. Немногочисленных жильцов райсовет брался переселить.
Квартира очень характерная для быта Маяковского – простая, скромная, чистая.
Каждый день домик может оказаться снесенным. Вместо того чтобы через 50 лет жалеть об этом и по кусочкам собирать предметы из быта и рабочей обстановки великого поэта революции, не лучше ли восстановить все это, пока мы живы.
Благодарны же мы сейчас за ту чернильницу, за тот стол и стул, которые нам показывают в домике Лермонтова в Пятигорске.
Неоднократно поднимался разговор о переименовании Триумфальной площади в Москве и Надеждинской улицы в Ленинграде – в площадь и улицу имени Маяковского.
Но и это не осуществлено.
Это – основное. Не говорю о ряде мелких фактов. Как, например: по распоряжению Наркомпроса из учебника современной литературы на 1935-й год, выкинули поэмы «Ленин» и «Хорошо». О них и не упоминается.
Все это, вместе взятое, указывает на то, что наши учреждения не понимают огромного значения Маяковского – его агитационной роли, его революционной актуальности. Недооценивают тот исключительный интерес, который имеется к нему у комсомольской и советской молодежи.
Поэтому его так мало и медленно печатают, вместо того чтобы печатать его избранные стихи в сотнях тысяч экземпляров.
Поэтому не заботятся о том, чтобы пока они не затеряны, собрать все относящиеся к нему матерьялы.
Не думают о том, чтобы сохранить память о нем для подрастающих поколений.
Я одна не могу преодолеть эти бюрократические незаинтересованность и сопротивление и после шести лет работы обращаюсь к Вам, так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследство Маяковского.
(Л. Брик)
Мой адрес: Ленинград, ул. Рылеева 11, кв. 3.
Телефоны: коммутатор Смольного, 25-99
и Некрасовская АТС, 2-90-69.
Лиля Брик в конце жизненного пути
Будь заодно с гением
Виктор КОЖЕМЯКО. 14 апреля очередная годовщина со дня гибели Владимира Маяковского… Не «круглая дата», 71 год. Впрочем, было время, когда в этот день, независимо от того, юбилей или не юбилей, все газеты вспоминали его. Проходили вечера, концерты, передачи по радио и телевидению. Ну а в прошлом году даже семидесятилетие замолчали. Вот и нынче народный артист России Георгий Сорокин, один из лучших исполнителей Маяковского, с горечью сообщил мне, что ему так и не удалось пробиться на сцену коммерциализированного Политехнического музея, где раньше ежегодно бывали традиционные вечера памяти нашего поэтического гения. Зато там теперь каждый год в свой день рождения Евтушенко чествует себя, любимого. За большие деньги, конечно…
Вообще в последнее время мы почти ничего не слышим ни о Маяковском, ни самого Маяковского. Для многих, особенно для молодежи, вроде бы уже и нет такого поэта!
Владимир ДЯДИЧЕВ. Великого русского поэта.
В.К. Раньше-то, кажется, для большинства это было бесспорно. А вот теперь, после проведенной обработки массового сознания, очень многие так не считают.
В.Д. Маяковский от этого меньше не становится. Вступив в ХХI век и оглядываясь на век минувший, задаваясь вопросом, кто же из целого ряда гениев и талантов нашей поэзии сильнее всех выразил в том веке дух времени, душу русского человека в эпоху революционных потрясений, надо назвать два имени – Владимир Маяковский и Сергей Есенин. Это – факт! Как бы ни старались сегодня перекрыть их другими именами.
… Стоит вспомнить, как была воспринята его трагическая гибель тогда, в 1930-м. Откликаясь на смерть Маяковского, Пастернак написал: «Твой выстрел был подобен Этне». То есть потряс, действительно потряс современников, как извержение вулкана! А похороны вылились в демонстрацию, невиданную в Москве со дня прощания с Лениным…
В.К. И вот сразу возникает вопрос, особенно остро поставленный уже в недавнее время: самоубийство это или все же убийство? Появились статьи Валентина Скорятина, а затем его книга «Тайна гибели Владимира Маяковского», книга судмедэксперта А.Маслова «Смерть не поставила точку», другие работы. Демонстрировались документально-публицистические фильмы на эту тему. Назывались разные версии. В них нередко фигурировали сотрудники ОГПУ, чекисты, с которыми в те годы встречался Маяковский и которые посещали литературный салон близких ему Бриков. Подчеркивалось, что и сами Брики были связаны с ОГПУ.
В.Д. Можно вспомнить, что еще раньше, в 1970-е годы, известный маяковед Александр Колосков написал работу «Я обвиняю!», где прямо говорил как о виновниках гибели поэта о лицах из его ближайшего окружения, и в частности о Лиле Юрьевне и Осипе Максимовиче Бриках. Конечно, в фигуральном, а не в прямом смысле – ведь в момент гибели Маяковского Брики были в зарубежной поездке, известие о трагедии застало их в Берлине.
Есть, кстати, и прямо противоположные мнения. Например, сама Лиля Юрьевна говорила, что будь она в то время рядом с Маяковским, он бы не застрелился.
В.К. Сама-то естественно… «Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу» – такими словами Маяковский начал автобиографию «Я сам». Между тем как раз о Маяковском-поэте, о его стихах в последние годы меньше всего речи. Если говорить о массовых газетно-журнальных да и о книжных изданиях, то практически все они, за редчайшими исключениями, обращаясь к Маяковскому, касаются именно вопросов быта, любви, увлечений поэта и почти никогда – его творчества, его стихов.
В.Д. А ведь предсмертное письмо, озаглавленное «Всем», поэт начал словами: «В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил…»
Но такова уж неизбежная судьба гения, будь то поэт или художник, актер или политик, ученый или полководец, что и для современников, и для потомков интересными становятся не только результаты его деятельности, но и то, как они возникают. А также, что собой представляет человек, их создающий, каков он в жизни, кто и каковы его друзья и т. п. А уж на каких сторонах жизни или смерти и каким образом акцентируется этот интерес, как он удовлетворяется журналистами, писателями, исследователями, издателями – это дугой вопрос. В том числе вопрос, связанный с психологией толпы, с манипулированием массовым сознанием, может быть, с чьей-то завистью, с групповыми и клановыми интересами отдельных лиц и групп, современников, наследников, апологетов или противников…
К тому же, если речь о Маяковском, сам он оставил нам очень мало записок, заметок, писем, воспоминаний о своей жизни. Он весь – в своих стихах, поэмах, пьесах.
Что ж, мне в этой связи вспоминаются слова Пушкина из письма П.А. Вяземскому, сожалевшему об утраченных автобиографических записках Байрона: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии… <…> Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением… <…> Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы, – иначе…»
Ну, а в отношении Маяковского различные мемуаристы и прочие толкователи, конечно, потрудились…
В.К. Сегодня, по-видимому, это в основном уже «толкователи». Современники свое слово раньше сказали… А вот недавно вышла, например, книга Аркадия Ваксберга «Лиля Брик». Или еще книжка – Василия Катаняна (младшего) «Лиля Брик, Маяковский и другие мужчины» Каково! Или появляется книга вроде такой: «Знаменитые любовники». И среди этих «знаменитых» – снова непременная Лиля Брик с Маяковским.
Мы с вами обязательно будем говорить о Маяковском – великом русском поэте, о его творчестве. Но давайте оценим и этот поток информации – догадок и мифов, подлинных фактов и вымыслов, в который так или иначе он оказался включен.
Вот смерть поэта. Я повторю вопрос: самоубийство или все-таки, возможно, убийство?
В.Д. Скажу так: Маяковский погиб оттого, что пуля поразила сердце (подчеркну, выстрел был именно в сердце, точно в сердце, а не в висок, как иной раз писали лихие журналисты). Это – первое. И второе: на спусковой крючок пистолета Маяковский нажал сам. Иное дело – какие обстоятельства, причины и т. д. привели к этому роковому исходу.
В.К. Что сегодня с учетом всех последних изысканий, можно было бы сказать об этом?
В.Д. Понятно, тайну своей смерти, всю полноту этой тайны, поэт унес с собой. Потому, касаясь этой тайны, мы во многом неизбежно вступаем на зыбкую почву предположений, догадок и т. п. Любой, даже кажущийся самым убедительным ответ здесь всегда может быть оспорен. На эту тему написаны десятки трудов, статей, в том числе специалистами – медиками, психологами, криминалистами, специалистами по суициду… Есть и десятки высказываний, откликов лиц, хорошо знавших Маяковского, видевших его в последний период.
Я думаю, наиболее точно на этот вопрос ответил сам Маяковский. Сам! Ответил в предсмертном письме. Он написал: «… это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет».
Что такое «выходов нет»?.. Маяковский был боец. Блоковское «И вечный бой! Покой нам только снится» – это ведь как раз о нем. А тут – «выходов нет». Для бойца это значит, наверное, что ты окружен. Окружен со всех сторон. Нет ни тыла, ни фронта. Ни флангов. Точнее – везде фронт.
В.К. «Внешний фронт» борьбы Маяковского, если говорить о последних годах его жизни, в общем-то ясен. Тут и заметно усилившаяся сатирическая линия в его стихах. Одни названия уже говорят за себя: «Трус», «Помпадур», «Халтурщик», «Столп», «Подлиза», «Сплетник», «Ханжа», «Мразь»… Тут и его театральная сатира – «Клоп», «Баня»…
В.Д. Это, так сказать, наша, маяковская линия окопов литературного фронта. А по другую сторону – его оппоненты. Это и записные литературные и театральные критики того времени, это и функционеры от культуры и литературы, и даже иные его якобы литературные товарищи, друзья.
Вообще к 1929–1930 годам ругать Маяковского, критически, скептически, иронически высказываться о нем – стало своеобразным шиком в литературной и окололитературной среде! Неким элементом соревнования в изощренности среди критиков.
Некоторые факты литературной жизни тех дней в свое время значились даже в школьных учебниках литературы, но нынче, наверное, многими забыты. Скажем, драматический день 1 февраля 1930 года, когда в клубе писателей открылась выставка «20 лет работы Маяковского», на открытие которой не пришли особенно близкие вроде бы его друзья по литературной группировке «Реф-Леф». Правда, пришло много молодежи. А 6 февраля Маяковский вступил в наиболее массовую в то время писательскую организацию – РАПП. «В осуществление лозунга консолидации всех сил пролетарской литературы», – так написал он в своем заявлении. Поэту надоела писательская перебранка, он считал абсолютно ненужной внутрилитературную возню, взаимные уколы, споры, кто «самее», кто по-настоящему «пролетарский» писатель, а кто только «попутчик» и т. п. И опять же заявили о себе «друзья» по прежней литературной группировке – «Левому фронту» (Леф), которых поэт ввел в литературу, пестовал, направлял, – они назвали этот шаг Маяковского «предательством».
Я уж не говорю о том, что сама процедура приема оказалась по-человечески неприятной для Маяковского – из-за высокомерного, снисходительного поведения литературных чинов РАППа – Российской ассоциации пролетарских писателей. Хотя поступок этот получил широкий резонанс, литературная общественность призывала и других писателей последовать примеру Маяковского – объединяться литераторам различных групп и фракций. Но вот уже через два дня после этого события, 8 февраля, на «Литературной странице» газеты «Комсомольская правда» (газеты, «постоянным корреспондентом» которой числил себя и Маяковский!) появилось стихотворение Семена Кирсанова «Цена руки». Имя Маяковского здесь прямо не называлось, но любому читателю, интересовавшемуся текущей советской литературой, при чтении этого стихотворения, написанного, кстати, традиционной «маяковской» лесенкой, сразу было ясно, кто же это для неистового «лефовца» С.Кирсанова стал «вчерашним другом», о котором он заявлял теперь повторяющимся рефреном: «Я руки такому не подам!»
В.К. А 16 марта – премьера «Бани» в Москве, и это повод к очередной серии разгромных, уничтожающих, а подчас и издевательских «антимаяковских» статей…
В.Д. Да, таких фактов «внешнего» фронта было много. Можно даже сказать, что они нарастали как снежный ком. И все же, повторюсь, Маяковский был боец. Он бы это выдержал. Но нужен был тыл, который бы обеспечивал фронт необходимой поддержкой, вдохновлял бойца, подпитывал новыми силами.
А вот этого-то и не было. Было прямо противоположное – второй фронт. Была рабочая «комнатенка-лодочка», его жилище в коммунальной квартире в Лубянском проезде. Была и вторая квартира – в Гендриковском переулке, полученная Маяковским, но где жили его так называемые ближайшие друзья – Брики. Приходя сюда, он всегда получал очередную порцию нравоучений, указаний, упреков, требований, просьб, претензий. У него не было никакой возможности отдохнуть! Особенно – отдохнуть душой. Двадцать четыре часа в постоянном напряжении! И так – изо дня в день. Из месяца в месяц. Представляется, что накопившаяся у него простая человеческая усталость была чудовищной. Говорят, Маяковский постоянно работал. Везде – в дороге, при ходьбе, за игрой в карты… Мол, Маяковский не умел отдыхать. Нет, он не имел возможности! Вот так и произошел этот трагический, как выразился Виктор Шкловский, «несчастный случай на производстве».
В.К. Известно, что упомянутые вами «ближайшие друзья» Маяковского в этот период находились за границей. Значит, вроде бы непосредственно, активно влиять на настроение поэта хотя бы в этот период не могли…
В.Д. Да. Во второй половине февраля Лиля Юрьевна и Осип Максимович Брики выехали в заграничную поездку повидать мать Л.Ю., жившую в то время в Лондоне, и ее же сестру Эльзу, обитавшую в Париже.
Но обратим внимание на такой факт. После премьеры (неудачной!) «Бани» 16 марта Маяковский пригласил к себе нескольких друзей, товарищей, знакомых отметить событие – премьера все же. Среди них – зав. литературной частью МХАТа П.Марков. Он (человек, вообще-то достаточно далекий от круга Бриков и «лефоцев») позднее вспоминал интересный фрагмент беседы в ту ночь: «…Маяковский начал мне говорить самые невероятные вещи. Я ему сказал: «У вас очень, очень много друзей». – «Кто?» – «Брики». – «А вы думаете – они вернутся? Ведь ничего не известно – вернутся они или нет». Почему он так об этом говорил, не знаю…» (Запись – в фондах музея Маяковского).
Виктор Борисович Шкловский (1893–1984) – русский советский писатель, литературовед, критик, киновед и киносценарист. Лауреат Государственной премии СССР (1979 г.)
И мы тоже не знаем – почему. Но напомню: у Л.Брик в это время мать и сестра, вся родня – за границей. Ничто родственное не связывало ее с «этой страной» – Советским Союзом. Может быть, Маяковский надеялся, что она останется на Западе? И он хоть так избавится от плотной, ставшей невыносимой опеки своей бывшей возлюбленной? Может быть, была какая-то явная или неявная, подразумевающаяся договоренность? Впрочем, известно, что Маяковский в некоторых вопросах был удивительно наивным, до конца дней сохранил юношеский идеализм и романтизм…
И вот еще дата: 11 апреля 1930 года – московский почтовый штемпель получения на открытке от Бриков из Лондона (отправлена 7 апреля). Значит, Маяковский ее получил и прочитал 11 или 12 апреля. И в ней – никаких намеков, что Брики остаются. Ясно, что они уже возвращаются обратно. Этим же числом – 12 апреля – помечено предсмертное письмо поэта: «В том, что умираю, не вините никого…»
В.К. Действительно, совпадение, которое заставляет задуматься.
В.Д. И все-таки еще следуют лихорадочные встречи с Вероникой Полонской. Поэт умоляет ее остаться у него вот здесь, сейчас. Не уходить. Может быть, ему так важно поставить всех (в том числе – Л.Брик) перед свершившимся фактом – что он уже женат? Что назад пути нет! И Лиля Юрьевна уже не сможет разрушить эту его семейную жизнь, как она до этого умело разрушала, пресекала все предшествующие попытки Маяковского устроить свою жизнь без Бриков… Вероника Полонская потом напишет, что в этом лихорадочном разговоре, ставшим последним, обещала прийти к поэту вечером, а сейчас она спешит на очень важную для нее репетицию в театр. Но Маяковскому надо – здесь и теперь. Сейчас! Полонская все же уходит. И слышит выстрел. Все. Маяковского не стало.
В.К. Загадок много. Очень много. Свою тайну поэт действительно унес с собой. Но вот мы говорим о трагической смерти поэта, а так или иначе всплывает имя его, как говорят, поэтической музы, его Беатриче – Лили Юрьевны Брик. Всплывает, даже несмотря на ее реальное отсутствие в момент смерти. При этом – в некоем негативном свете. Но ведь поэт сам сделал выбор своей любви. Была ли его избранница плохой или хорошей – это был его собственный свободный выбор. Ей он посвящал свои стихи…
В.Д. Если мы откроем написанную в 1922 году автобиографию, названную поэтом «Я сам» и выдержанную в несколько ироническом тоне, то там прочитаем в соответствующем месте: «… Радостнейшая дата. Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л.Ю. и О.М. Бриками». И дальше – о службе рядовым-вольноопределяющимся в автомобильной роте в Петрограде (Маяковский был призван в армию в сентябре 1915 года): «Призыв. Забрили… Учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием хуже. Солдатам запрещают. Один Брик радует. Покупает все мои стихи по 50 копеек строчку. Напечатал «Флейту позвоночника» и «Облако». Облако вышло перистое. Цензура в него дула…» И т. д. (Немного озадачивает необычный, дважды «радостнейший» тон автора в этих эпизодах, связанных с Бриками. Тон, не свойственный никаким иным местам автобиографии «Я сам». Но это – просто к слову.)
Итак, знакомство с Бриками. Привела же Маяковского в их дом девушка, за которой он до этого ухаживал – Эльза Каган (в будущем – Эльза Триоле). Лиля Брик – старшая, на пять лет, сестра Эльзы. Это июль 1915-го, время, о котором сам поэт писал: «Иду красивый, двадцатидвухлетний»…
Вот такой Маяковский появился у Бриков. Поэт, к тому времени автор ряда лирических стихов, трагедии «Владимир Маяковский», только что законченной поэмы «Облако в штанах». Маяковский читает поэму. Успех! Фурор!.. Доволен и сам Маяковский. Ведь Лиля, видимо, не раз говорила с Эльзой о том, что она и муж не переносят футуристов, этих хулиганов-апашей. А мать сестер – это-то Маяковский хорошо знал – не раз неодобрительно говорила Лиле о сомнительном увлечении ее младшей сестры. А тут – раз, и покорил!
Процитирую мемуары самой Л. Брик: «Мы шепнули Эльзе: «Не проси его читать». Но она не вняла нашей мольбе… <…> «Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе». Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда… <…> Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара, я молчу, а Эльза торжествует – так и знала! Первый пришел в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский – величайший поэт, даже если ничего больше не напишет… <…> Маяковский… улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи. Маяковский взял тетрадь… (рукопись «Облако в штанах» – В.Д.), положил ее на стол, раскрыл на первой странице, спросил: «Можно посвятить вам?» – и старательно вывел над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик»…».
Никакого отношения поэма «Облако в штанах» к Л. Брик не имела. Она писалась об иных обстоятельствах, событиях, об иных героях. Но, как позже объяснил сам Маяковский (в передаче все той же Л. Брик)… «поэма эта никому не была обещана, и он чист перед собой, посвящая ее мне».
По достаточно многочисленным свидетельствам, Лиля Брик того времени – рыжеволосая, с большими для ее лица карими глазами, с хорошо выраженным бюстом, «ослепительная царица Сионова» – была весьма сексапильна, притягивала мужчин какой-то особой своей завлекающей эротичностью. И умело этой притягательностью пользовалась. А слова «царица Сионова» – это уже из другой поэмы Маяковского – «Флейта-позвоночник», которую поэт также посвятил Л. Брик. Там, в поэме, есть и такие строки:
В.К. В общем, если не фарисействовать а назвать вещи своими именами, – поэт познакомился с куртизанкой? И увлекся ею.
В.Д. Их отношения оказались весьма не простыми. Но, несомненно, в этот период они давали поэту творческие импульсы. Увлечение стало для него в какой-то момент достаточно серьезным, и он искренне готов был связать себя с Л.Ю. семейными узами. Художница Мария Синякова, хорошо знавшая всех футуристов и лефовцев. Рассказывала: «Когда они уже сошлись и Маяковский говорил, что «Лиличка – моя жена», она ему это запрещала и говорила, что «муж у меня – только Брик, а ты, Володя, только любовник». Он хотел, чтобы они были мужем и женой, но Лиля ему строго-настрого это запретила». (Запись 1939 года.)
Лиля Брик, номинально являясь замужней женщиной, фактически и после знакомства с Маяковским продолжала жизнь куртизанки. Особенно скандальной оказалась ее любовная связь с замом наркома финансов и председателем Промбанка, арестованным осенью 1923-го за растрату…
Естественно, это двусмысленное (мягко говоря) положение «штатного любовника замужней дамы» не могло не быть источником серьезных нравственных переживаний поэта. Не могли не прийти к своему логическому концу, завершению, разрыву и их любовные отношения. Что, собственно, и произошло к концу 1923 года.
Однако в частной, личной жизни, в быту, как и вообще, Маяковский был предельно, щепетильно честным, порядочным и обязательным человеком. Неизменным в дружбе, преданным товарищем, человеком слова. В то же время и поэтому – очень ранимым, очень уязвимым, беззащитным. С Бриками же он хотел, очевидно, разойтись мирно, спокойно, по-доброму. Но то – планы Маяковского. А Бриков?
Отмеченные качества поэта, как и его явная неспособность сказать женщине решительное «нет», были к тому времени Лилей уже вполне оценены. Между тем у Маяковского и Осипа Брика сохранялись определенные литературные, редакционно-издательские и т. п. деловые отношения. Это позволяло и Лиле Юрьевне в полной мере использовать свою меркантильность и заинтересованность, по-прежнему держать Маяковского как бы «при себе», как главную фигуру, «приманку» своего салона, да и как источник собственного материального благополучия.
В.К. Сама Л. Брик высказывается в томе «Литературного наследства» – «Новое о Маяковском» – по-другому: «С Владимиром Владимировичем Маяковским мы прожили 15 лет – с 1915 года до его смерти»…
В.Д. Вы правы, это написано и напечатано. И это один из тех примеров лживости написанного как самой Л. Брик, так и многими другими «свидетелями и вспоминателями», а также их последователями, в том числе современными, принадлежащими, так сказать, к «партии Брик». Партии, которая лепила и продолжает лепить из Лили Юрьевны образ единственной и неповторимой музы поэта, его «Беатриче». Об этом своем желании – остаться в истории литературы единственной «Беатриче» Маяковского – она совершенно откровенно говорила сама. И для этого многое делала как после смерти Маяковского, так и еще при его жизни – когда их любовные отношения уже прекратились, и этим серьезно, трагически осложнила его жизнь, все его конечные годы.
Вот из воспоминаний Вероники Полонской, с которой оказались связаны последние отчаянные надежды поэта: «Она (Л. Брик) навсегда хотела остаться для Маяковского единственной, неповторимой. Когда после смерти Владимира Владимировича мы разговаривали с Лилей Юрьевной, у нее вырвалась фраза: «Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвященные не мне, даже не предупредив меня. И второе – это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам».
В.К. Между тем я знаю, что эти воспоминания Вероники Полонской, как и многие другие, прошли тщательную «цензуру» самой Лили Юрьевны, то есть ничего «криминального», с ее точки зрения, уже не содержали.
В.Д. Именно так! А вот запись беседы с другой женщиной, на которой Маяковский тоже собирался жениться после своего разрыва с Л. Брик, чему Л.Ю. умелыми интригами помешала. Это Наталья Брюханенко, а запись 1938 года, которая до 1990-х годов находилась в спецхране Музея Маяковского: «С Лилей Юрьевной в первые же дни после смерти В.В. мы поехали на Лубянку. Л.Ю., просматривая архив В.В., уничтожила фото девочки, дочки В.В., письма Татьяны Яковлевой, вернула мне мои и отослала Моте Кольцовой… <…> Л.Ю., видимо, уничтожила очень многое после смерти В.В. но это ее право, и сейчас ее не надо раздражать, т. к. она может сделать что угодно. Когда пройдет много лет, достоверным документом останутся ее воспоминания… <…> В хаосе всяких суждений о М. так трудно разобраться, и людям потом будет еще сложнее…»
Кроме подцензурных (цензор – Л.Ю.) воспоминаний женщин, любивших Маяковского, есть и бесцензурные. Проживающая в США дочь Маяковского Хелен-Патриция (Елена Владимировна) Томпсон говорила: «Владимир Владимирович… просил маму писать ему обо всем, но на адрес своей сестры Ольги. Он боялся, что письма ее попадут в руки Брик. Эту женщину, как рассказывала мне мама, Маяковский немножко побаивался и называл «злым гением» его жизни…»
В.К. Удивительная, трагическая судьба нашего гения! И что еще удивляет с дистанции сегодняшнего дня. Маяковский многие годы был одним из самых печатаемых и изучаемых поэтов. Поэтом с 1930-х годов на официальном уровне признанным «лучшим, талантливейшим». В то же время литературоведением, маяковедением, по-моему, недостаточно исследовался его реальный жизненный путь. Его, как говорят, «нравственные искания», ошибки и прозрения. Явно недостаточно говорилось о той среде, которая сделала его поэтом, и о последующем окружении.
Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!
Весеньтесь жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы —
пить и пить стихи.
–
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
–
В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите —
гвоздями слов
прибит к бумаге я.
(«Флейта-позвоночник». 1915 г.)
В.Д. Тут сказывалось действие нескольких факторов. С одной стороны, «официальное» литературоведение все время старалось оторвать Маяковского от его футуристического (как представлялось, декадентского, буржуазно-упадочного) прошлого, от чего сам поэт никогда не отказывался. С другой стороны, попытки объективно исследовать определенные, связанные с творчеством жизненные реалии вызывали сопротивление его «ближайших друзей». Но понять и узнать трагическую судьбу поэта, хотя бы в общих чертах, мало-мальски пытливому читателю во все времена было вполне по силам. Вот когда-то Ярослав Смеляков написал горькое стихотворение о Маяковском, в котором как раз про эту сторону, обычно замалчиваемую, и сказал:
Стихотворение было опубликовано в альманахе «Поэзия» № 10 в 1973 году. И что же тут началось! Какая кампания в защиту «чести и достоинства» Бриков! Которая, естественно, подавалась как «защита Маяковского»… Впрочем, детали этой истории советую всем интересующимся прочесть в воспоминаниях о Я. Смелякове Николая Старшинова. А с точкой зрения и методами «выкручивания рук» самих «защитников» можно ознакомиться по их публикации в журнале «Дружба народов» № 3 за 1989 год.
И еще. Отрывок из хранящейся в Музее Маяковского стенограммы воспоминаний о поэте литературного критика, секретаря Федерации объединений советских писателей В. Сутырина. Время упоминаемой Сутыриным беседы с Маяковским – март – апрель 1930 года: «Мы начали строить писательский дом, и он сказал мне, что мне очень нужна квартира. Вот строится дом и к осени будет готов, и я бы просил, чтобы мне дали квартиру, так как я больше на Гендриковом жить не могу… Это был момент, когда Брики были за границей. Он сказал только одну фразу, что я бы хотел, если это было можно, уехать оттуда раньше, чем они возвратятся из-за границы. Я сказал, что это вряд ли, потому что раньше осени ты квартиру не получишь. – «Ну что же, я сделаю иначе: я что-нибудь найму, а осенью, условимся, что ты мне дашь поселиться в отдельной квартире»…».
В.К. Обидно, конечно. Крупнейший писатель, за которым формально числятся два жилых помещения – в Лубянском проезде и в Гендриковом переулке, реально, на самом деле просто не имеет собственной, для себя, квартиры.
В.Д. Вот, скажем, в 1926 году поэт провел в поездках 170 дней. В 1927-м – почти 190. И т. д. Полгода и более – вне Москвы, вне своего постоянного места жительства! Об этом всегда писали, что «агитатор, горлан-главарь» несет свое искусство в массы, встречается с читателями, изучает жизнь. Ищет и находит темы, сюжеты новых произведений. Да, конечно, все это было. Но и другое – что Маяковский рвался из Москвы, из «своего дома». В Москве он задерживался лишь по неотложным издательским, театральным, организационно-писательским делам, бывало – по болезни. Или – когда в Москве не было Бриков, когда они были в отъезде…
В.К. А за границу поэту одно за другим следуют назойливые напоминания – купить то «автомобильчик», то еще что-нибудь «по мелочи», летят просьбы (снова и снова!) прислать денег. Это опять-таки, зная его обязательность и безотказность. Вот где она, истинная душа той «Беатриче»! Безудержная меркантильность, хищная корысть, помноженная на хитрый расчет. Но, конечно, в салонно-богемном флере любительницы и знатока искусств, законодательницы вкусов…
В.Д. О бриковском окружении поэта А.В. Луначарский однажды, после вечера, проведенного у Маяковского, выразился так: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост!.
В.К. Трагическая жизнь, трагическое творчество, трагический быт, трагический финал… И до чего все искажено в некоторых писаниях, где добросовестное маяковедение подменяется уже своеобразным «бриковедением», восторженно-апологетическим по отношению к «главной героине»! Ну, скажем, в той же недавно вышедшей книге Ваксберга «Лиля Брик. Жизнь и судьба», которую невозможно читать без возмущения.
В.Д. Книга вышла в издательской серии «Женщина-миф». И применительно к ее героине определение это очень точное – миф! Тот образ, который так упорно создается подобными писаниями, подобной литературой, – это миф в самом прямом, а не в переносном смысле слова. Используя язык современной публицистики, можно сказать, что это образец довольно умелой пиаровской технологии в области истории литературы. Автор вроде бы иногда и не скрывает каких-то отрицательных черт этой женщины, каких-то не красящих ее поступков. Иногда как бы приглашает читателя вместе поразмышлять над неясной ситуацией (умело подсказывая направление этих размышлений). Дескать, ведь живой же человек, а все мы люди, все человеки, все не без греха. В общем – не ангел, конечно, но ведь любимая женщина Маяковского… Так пиаровскими методами «трехпроцентный рейтинг» вздувается до космических высот…
В.К. В угоду этому рейтингу «Лилички» подобные авторы не считаются с самим Маяковским, который выглядит у них вовсе не столь привлекательно. И потом, она его в полном смысле губит, однако оценок тому здесь не находишь… У меня в заключение такой еще вопрос: пишут, что ей Маяковский посвятил все свои поэмы, кроме одной, «Владимир Ильич Ленин», которая имеет посвящение РКП(б).
В.Д. Это тоже очень характерная ложь, тоже миф! Причем миф, постоянно и особенно настойчиво, настырно, непрерывно внедряемый. Миф, проникший (усилиями тех же апологетов Л. Брик) в виде как бы «всем известного факта» даже в научную литературу или в литературу, претендующую считаться «научной». Подобные утверждения зачастую подаются просто как «факт», «объективно» (что ж, мол, тут поделаешь) вроде бы имевший место и потому не требующий доказательств, объяснений, не подлежащий обсуждению. Быть может, это главный миф, внедрявшийся как самой Лилей Юрьевной, так и ее апологетами.
Оно и понятно. Ведь стоит принять такую посылку (Лиля Брик – та женщина, которой Маяковский посвятил все свое творчество), как все остальные споры становятся практически бессмысленными.
Но что же было на самом деле? Для этого стоит просмотреть основные прижизненные публикации Маяковского, его прижизненно изданные книги. Или комментарии к Полному собранию сочинений поэта (хотя там имеются и «неточности»). Оказывается, начиная с 1915 года, когда Маяковский познакомился с Л. Брик, он посвятил ей, в той или иной форме… 13 произведений – несколько стихотворений, несколько лирических поэм, пьесу «Мистерия буфф», и все это написано в основном в период 1915–1923 годов.
Итак, 13 из почти двух тысяч различных творческих текстов, созданных Маяковским (не считая, естественно, текстов «Окон РОСТА», реклам, подписей к сатирическим рисункам и т. п.) Кроме того, около десятка изданных в тот же период, 1919–1923, стихотворных сборников, имеют на шмуцтитулах посвящения: «Л.Ю.Б.», «Лиле» и т. п. около десятка – из «ста томов моих партийных книжек»… Не густо? К тому же многие из этих посвящений делались Маяковским лишь при первых публикациях произведений – в периодике. При последующих, более поздних перепечатках, при включении в сборники в большинстве случаев посвящения не воспроизводились, были автором сняты.
Вышедший в 1928 году первый том Сочинений поэта, включивший значительную часть этих, ранее посвященных Л. Брик произведений, имел на шмуцтитуле общее для всей книги посвящение «Л.Ю.Б.» (том был подготовлен еще в 1925 году, однако из-за издательских проволочек вышел только в 1928-м). Но никаких новых стихотворений, начиная с 1924 года и позже, Маяковский Лиле Брик не писал и не посвящал! Единственное и понятное исключение – стихотворение февраля 1926 года «Собачья глушь», написанное в Краснодаре. Своеобразное стихотворное письмо-прощание с прошедшим, ушедшим и невозвратимым. Ведь Маяковский уже встретился в Америке с Элли Джонс, которая летом 1926 года родила ему дочь…
И это – все. Такова, так сказать, формальная, вещественная сторона темы Маяковский – Л. Брик.
В.К. А какую сторону еще вы имеете в виду?
В.Д. Собственно творческую. Начиная с 1924 года (и раньше тоже, но это отдельный вопрос) практически все лирические стихи создавались поэтом всегда вне каких-либо контактов с Л.Ю. Брик, с Бриками вообще. Как правило, в отъезде из Москвы. «Тамара и Демон», вся серия «крымско-кавказских» стихов 1924–1929 годов, циклы стихов «Париж», и «американский» цикл, «Товарищу Нетте…», «Разговор на Одесском рейде…», «Император», «Рассказ литейщика Ивана Козырева…», «Письма» Кострову, Т. Яковлевой и многое-многое другое. При Лиле, при Бриках еще как-то «работались» публицистика, сатира, газетная «поденщина»… И никакой «музы» – ни даже «с хлыстом», ни «черной» и т. п., как иногда ныне пишут о Л. Брик, понимая невозможность отбелить весь ее «негатив», но сохраняя за ней некую «творческую» роль в жизни Маяковского.
В.К. А факты, истинные факты, упрямо говорят совсем-совсем о другом!
В.Д. Да, таковы факты. Остальное – домыслы. В том числе – о существовании некоего неписаного «закона», некой устной (!?) договоренности (придуманной и озвученной все той же Л. Брик) о том, что все произведения Маяковского должны издаваться с посвящением ей…
Потому и пишет Вероника Полонская в своих воспоминаниях: «Когда я увидела собрание сочинений, пока еще не выпущенное в продажу, меня поразило, что поэма «Во весь голос» имеет посвящение Лиле Юрьевне Брик. Ведь в этой вещи много фраз, которые относятся явно ко мне…» Нет, нет, поэт не восстал из пепла, чтобы исправить свою «ошибку» – ведь он успел еще при жизни опубликовать «Во весь голос». И без всяких посвящений Л. Брик!.. Речь же идет о десятом томе Сочинений Маяковского, выпущенном «под общей редакцией Л.Ю. Брик и И. Беспалова» (М., 1935 г.) Здорово наредактировала Лиля Юрьевна!
Но не будем больше тревожить великий прах. Благоговейно помолчим, тихо вспомним ушедшего в бессмертие.
«Люблю»
Обыкновенно так
Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело – рубаха.
Но и этого мало!
Один —
идиот! —
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет —
и скукожится.
Мальчишкой
Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людье
трудами муштровано.
А я —
убег на берег Риона
и шлялся,
ни черта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьем под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место —
и мне,
и реке,
и стоверстым скалам?!»
Юношей
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лученышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы – все на свете.
Мой университет
Французский знаете.
Делите.
Множите.
Склоняете чудно.
Ну и склоняйте!
Скажите —
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее, —
учат.
И вся она – с крохотный глобус.
А я
боками учил географию, —
недаром же
наземь
ночевкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
– Была ль рыжа борода Барбароссы? —
Пускай!
Не копаюсь в пропыленном вздоре я —
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбенками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши – что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая – флюгер.
Взрослое
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстною площадью лежа.
Враспашку —
сердце почти что снаружи —
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди – любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только весен,
за 20 лет в распаленного ввалено!
Их груз нерастраченный – просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
Что вышло
Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен, —
и все же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
– и не вылиться —
некуда, кажется – полнится заново.
Я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.
Зову
Поднял силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как села
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом, —
дамье
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы…»
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат ребровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.
Ты
Пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
И каждая —
чудо будто видится —
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его —
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
Невозможно
Один не смогу —
не снесу рояля
(тем более —
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит —
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя —
богатством в железо —
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полночи
рублей пятнадцать лирической мелочи.
Так и со мной
Флоты – и то стекаются в гавани.
Поезд – и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней —
я же люблю! —
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь, —
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
Вывод
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни версты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкоперстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!