А тут — плохие вести из дому. Сначала — о болезни отца. Затем — о каких-то его неприятностях по работе. Оказавшись в те дни в Ташкенте, Дмитрий Иванович прежде всего нанес визит в их дом, выразив матери свое сочувствие, свою уверенность, что все образуется, что все будет хорошо. Исполненный высокого достоинства, визит Щербакова помог обрести надежду и Владимиру. В тот же вечер, с трудом достав билет на поезд, он выехал в Москву.

Дорогой без конца вспоминал и вспоминал отца, свое детство, заросший плющом крохотный домик в Бордо, стеклянную веранду с настежь распахнутыми и тонко позванивающими окнами, и какие-то очень яркие цветы перед ней, и хохочущего отца со шлангом, а из шланга вырывается шипящий веер сдавленной пальцами струи, она брызжет под ноги, а они, детвора, восторженно и взахлеб пищат. А вон какие-то пруды, и они с отцом пускают кораблики. Спустя много лет он узнал о том, что это было в Тюильри, когда накануне отъезда в Россию семья жила в Париже, снимая на Монмартре тесную мансарду из двух комнат. Вот и все, что осталось в памяти от «французского периода». Наверное, не так уж часто отец мог пускать с ними кораблики или брызгать на них из садового шланга. В Бордо отец учился на физико-математическом факультете, который и кончил с медалью. А диссертацию на степень доктора наук, защищенную им в Сорбонне, написал по зоологии беспозвоночных, по теме «Гистологические исследования над метаморфозом жуков». В этой работе им сделаны наблюдения, которые затем обычно приписывались французскому ученому Холланду. Холланд протестовал против этой ошибки, а в 1911 году русское энтомологическое общество присудило Эрасту Пояркову премию имени Семенова-Тян-Шанского. Он работал на биологических морских станциях в Вимерэ и Аркашоне под руководством таких известных во Франции ученых, как профессор Пэрэз, академик Жиар, профессор Коллери, впоследствии — президент Французской Академии наук.

Когда они уезжали из Франции, ни Владимир, ни тем более Мара русского языка почти не знали. Жизнь в России началась для них, собственно, под Воронежем, на родине деда, Федора Владимировича, у его родни. Четырехлетнему Володе пришлось срочно переучиваться на украинский, а последовавший затем переезд к отцу, устроившемуся к тому времени и с работой, и с жильем в Петербурге, и вовсе сделал речь маленького «француза» невообразимо комичной и зашифрованной до предела. В семье ходило множество анекдотов на эту тему, но когда Володя овладел русским настолько, чтобы самому оценить их прелесть, курьезы эти, к сожалению, забылись.

Отец работал у Ильи Ивановича Иванова, в институте экспериментальной ветеринарии. Того самого Иванова, который впервые ввел в практику искусственное осеменение домашних животных. Эраст Поярков занимался биологией этого метода, и разработанный им сахарный физиологический раствор-разбавитель получил широкое распространение. Но не забывал он и близкой ему зоологии беспозвоночных. В 1914 году он пишет «Теорию куколки насекомых с полным превращением», неоднократно, в течение всех последующих сорока лет возвращаясь в мыслях к затронутой теме, выкристаллизовавшейся затем в теорию происхождения этих насекомых. Но завершить труд, положить, как говорят, его на бумагу Эрасту Пояркову так и не удалось.

В Петербурге они жили в районе Финляндского вокзала, и из их окон был прекрасно виден внутренний двор «Крестов», куда выводили на прогулку заключенных. Это была Россия. Отец нередко выезжал в Асканию-Нова, однажды на все лето увез туда и семью. Сказочное, незабываемое лето! Живые страусы! Живые зебры! Живой… Николай П. Он удостоил своим высочайшим посещением это презабавное имение Фальц-Фейна, и растроганный хозяин после отъезда дражайшего монарха соорудил специальную витрину, где были выставлены грязные, с императорского стола, тарелки с костями и объедками, к которым прикасались царственные уста. И это тоже была Россия. Володя долго допытывался у отца, зачем выставлены на всеобщее обозрение неубранные тарелки, но отец только усмехался и переводил беседу на редкостных обитателей Аскании-Нова, которые были куда интересней зрелища загаженной и давно не мытой посуды.

В то утро, когда началась Февральская революция, Володя сидел на скучнейшем уроке немецкого языка в коммерческом училище Германа и смотрел в окно. Там, на улице, происходило нечто совершенно непонятное. Подошел трамвай. Высыпали люди. Они обленили вагон, как муравьи, повалили его набок, перегородив улицу. Люди строили баррикаду! Занятия были прекращены, но учащихся на улицу не выпускали, ждали родителей. Володя пробрался в подвал, выставил окно. Они жили при институте — когда бы отец добрался за ним пешком через весь город, надо добираться самому!

Бежали с товарищем. Самое страшное пережили возле известных каждому петербуржцу «Пяти углов». Навстречу мальчишкам двигалась плотная стена демонстрантов. А сзади рысью нагоняли казаки. Что такое «казаки» мальчишки уже знали. И что должно было произойти между казаками и демонстрантами, они тоже знали. Они заметались в поисках выхода, но все ворота были заперты, укрыться было негде, мальчишки оказались между молотом и наковальней. Но молот не опустился. Это был уже не тот молот, хотя все оружие демонстрантов составлял кумачовый транспарант с надписью: «Товарищи, требуйте мира и хлеба!»

Демонстранты смешались с казаками. Казаки повернули и пошли вместе с демонстрантами. Беглецы из коммерческого училища Германа благополучно добрались до своих дверей, за которыми их считали если не погибшими, то уж определенно пропавшими без вести.

Научные занятия ассистента были ненадежным средством добывания хлеба насущного в то голодное время. Мать работала в рабочем кооперативе на фабрике Гаванера. Отец на этой же фабрике организовал общественную библиотеку, он привозил на извозчике целые кипы книг, и Володя с увлечением рылся в их курганах, тем более, что это отвлекало от мыслей о еде.

Под Петербургом, в Калитино, у института было опытное хозяйство. Туда, спасая от голода, Поярковы и отправили детей, что станет впоследствии причиной немалого Володиного огорчения. Еще бы! Февральскую революцию видел, а Октябрьскую — нет! Это живя в Петрограде! На Петроград наступали немцы, и Калитино чуть ли не оказалось во вражеском тылу. Началась эвакуация, институт снялся с места, его перевели под Москву, в Кузьминки, в бывшее князя Голицына имение, прекрасные достоинства которого были незамедлительно отмечены детворой сотрудников института, не в последнюю очередь — и Володей. Громадные, безлюдные парки. Безмолвные, задумчивые озера. Классический портик. Пышное великолепие княжеского дворца, туманно рисующегося за черными лапами заваленного сугробами ельника. Лыжи. Купанье и рыбалка. И ощущение полной свободы. Школы не было, с ними занимались отец с матерью, да еще он ходил в слесарную мастерскую, где по просьбе отца Володю учили азам работы с металлом. Володю устраивала такая жизнь. Вряд ли устраивала она Эраста Федоровича. Институт практически не работал. Диссертация для защиты на степень магистра зоологии, начатая еще в 1915 году, застопорилась на половине. В 1918 году успела увидеть свет лишь первая часть работы — «Коллоидально-физиологические исследования над спермализинами». Раздел «Исследования над сперматозоидами» он завершить уже не мог. Был задуман широкий план работ. Взамен теории Эрлиха Поярков выдвинул коллоидально-физиологическую теорию процессов иммунитета. До самых последних дней Эраст Федорович следил за литературой, ожидая чьих-то попыток продвинуться вперед в этом направлении, но таких попыток при его жизни сделано не было.

То ли из газет, где помещались списки депутатов Всероссийского съезда Советов, то ли из объявлений о митингах Эраст Федорович узнает о приезде в Москву Фрунзе-Михайлова. Это какой Фрунзе-Михайлов? Да это же Миша! Миша Фрунзе, кто же еще! Он задавал тон в гимназическом революционном кружке, вовлек туда Эраста, то-то было переживаний для матери, Марии Семеновны, когда в доме появились полицейские с обыском! В ноябре 1904 года Эраст был вместе с Фрунзе в революционной демонстрации на Невском проспекте. При разгоне демонстрации Михаил был оттиснут на Михайловскую улицу и там жестоко избит дворниками. И вот — снова Фрунзе! Эраст мчится в Москву, разыскивает Фрунзе, они договариваются о встрече. Но на эту встречу Поярков не явился. Встревоженный, Михаил Васильевич присылает адъютанта в Кузьминки, и тот застает Эраста в глубоком беспамятстве, чуть ли не при смерти: тяжелая форма испанки плюс элементарное истощение. Еще и еще раз приезжает адъютант Фрунзе, в доме появляются крупа, мясо, Володя хорошо запомнил тот изрядный кус говядины, который ему поручено было разрубить во дворе. Может, потому отец и выкарабкался, кто знает? Они встретились с Фрунзе перед самым отъездом Михаила Васильевича на Туркестанский фронт, и разговор шел, естественно, прежде всего о Средней Азии, о Семиречье с традиционным «а помнишь» и разглядыванием фотографий. Может быть, даже этой, где они запечатлены во время своего путешествия по Тянь-Шаню.

А ведь фотография не ошиблась! Все разглядела. Уже тогда было ясно, кто есть кто. Прямой взгляд из-под лихо надвинутой гимназической фуражки, туго заправленная под ремень гимнастерка, в руке карабин, весь подобравшийся, как пружина, готовый к действию, к броску, к чему угодно — словом, солдат. Это — Фрунзе! А вот Поярков. Взгляд в себя, куда-то в сторону, стоит сгорбившись, как-то бочком, в каком-то белом, неловко одетом картузе, с сачком в руке, сугубо штатский человек! Едва ли память сохранила бы все подробности их каникулярной прогулки, которой могли бы позавидовать и иные путешественники. Но вот солидный труд В. И. Липского, главного ботаника Императорского Санкт-Петербургского Ботанического сада — «Флора Средней Азии», тут сказано и о них.

Друзья вышли из Верного 29 мая 1903 года. Через Кескелен и Узун-Агач поднялись на перевал Кастек, 5 июня через Джолбулакский перевал прошли в Большой Кибень. Здесь ударил затяжной дождь, и хребет Кунгей Ала-Too они одолели только девятого, через перевал Тору-Айгыр, на другой день спустившись к Иссык-Кулю, к станции Чоктал. Берегом горного моря ехали не спеша, отогреваясь от перевальных снегов. Да и грех было бы торопиться в виду этих лазоревых, расписных пространств, то жгуче-синих полуденных, празднично искрящихся раздробленным на волне солнцем, то латунных, розовых и туманных в отрешенные от всего минуты утренних и вечерних зорь. Не сразу выбрались они и из Пржевальска. Прибыли туда 19 нюня, а выехали лишь в июле, первого числа. Конечно, были на Аксуйских ключах, нежились в горячих ваннах, грубо вырубленных прямо в диком камне, среди упруго выгнувшихся над источниками могучих еловых стволов. Молча поклонились могиле Пржевальского. На сером граните лежала хрупкая прядь перекалившихся на солнце полевых цветов, и это напоминало те муки, с которыми они сушили у костра листы своего гербария, то ли промокшие, то ли просто отсыревшие от частых дождей. Впоследствии гербарий был отправлен в Русское Географическое общество. Это и стало их букетом на могилу великого путешественника. Все этикетки Федор Владимирович отпечатал на имя Эраста, но растения в основном собирал Михаил. Эраст занимался насекомыми. В его сборах ученые определили два новых вида, один из них был назван его именем. Коллекции друзья адресовали Семенову-Тян-Шан-скому. Вот уж Эраст никак не мог предполагать, настолько кстати окажется для него со временем это знакомство! Вернувшись из Франции, испытывая немалую нужду, он будет подрабатывать у Семенова-Тян-Шанского переводами и рецензированием французской научной литературы!

Отдали дань Джеты-Огузу, его целительным ключам, его феерически красным утесам и сумрачному лесу, взбегающему от зеленоватой реки к белым снегам. В Пржевальске жили родные Михаила по материнской линии, это тоже задержало отъезд. Возможно, были и в доме Михайлова, начальника местной таможни, с сыном которого, Михаилом Александровичем, был дружен старший брат Фрунзе — Константин. Пройдут годы, Михаил Михайлов трагически погибнет, и его паспорт сослужит верную службу Михаилу Фрунзе, только что вернувшемуся к революционной работе из сибирской ссылки. Вот откуда появится начальник минской милиции Михаил Михайлов, а затем и главком Михайлов-Фрунзе!

Пять дней ехали лесистыми склонами царственного хребта Терскей Ала-Too, имея по правую руку, за увалами желтых, красных и зеленых предгорий щедрую иссыккульскую синеву. Шестого июля свернули на юг и через снега перевала Тоссор выбрались на гребень хребта. Перед ними распластались необозримые тянь-шаньские сырты. Здесь поехали быстрей. Десятого были в Нарыне. Двенадцатого — на Сон-Куле, шестнадцатого — в Джумгале, у слияния Кокомерена и Джандрасу. На денек заглянули на Сусамыр. Но деньком не обошлось. Как-никак, два перевала Ойгаин и Кигиней, да еще Ушор, через который вернулись в Джумгал. Дальше маршрут простой. Кочкар да Кутемалды, с ее сазами вдоль топкого иссыккульского бережка. На прощанье искупались и через Кутемалдинский перевал — в уже знакомый Большой Кибень. Теперь чего, казалось бы, мудрить — на Кастек и домой, хватит уж, наездились, целое лето в седле да пешком, сколько можно! Так нет же, ушли в Малый Кибень, прошли по нему до самых снегов, до перевала Кашка-Джол, перемахнули опять в Большой Кибень, вроде бы назад, зато теперь они смогли подойти под самый Больше-Алмаатинский перевал и шестого августа были в Верном. Все!

Книга Липского вышла в 1905 году. В том самом, когда Эраст, не видя возможности заниматься науками в России, уехал во Францию, а Михаил, тоже не видя возможности заниматься в России науками, но по другой причине, с отрядом боевиков на захваченном паровозе прорвался в Москву, на баррикады Красной Пресни. И вот они встретились. Михаил едет в Туркестан, там тяжелейшее положение, едет командовать фронтом, то есть всем. А чем намерен заниматься Эраст? Он должен ехать в Среднюю Азию! Нечего ему торчать в Москве. В Москве обойдутся и без Пояркова. А вот в Ташкенте не обойдутся. В этом, 1920 году будет организован Туркестанский университет. Нужны преподаватели, красная профессура, а где ее взять, если отказываются даже те, кто родился, вырос в Средней Азии!

Ехать в Туркестан Эрасту не хотелось. Марии Давыдовне — тоже. Конечно, было бы приятно вновь оказаться в тех местах, где прошла юность, но работать там?.. Жаль расставаться с Ивановым, с начатыми исследованиями, с институтом, ведь когда-то же наладится жизнь в Кузьминках, можно будет и здесь работать! А ехать в такую даль, в такое время, да еще с детьми… Но Фрунзе был неумолим. Он даже сердился. Кого же он будет отправлять в Ташкент, если отсиживаются даже такие близкие друзья, такие туркестанцы, как Поярковы? И Эраст сдался. Хорошо, он поедет. Оргкомитет Туркестанского государственного университета избирает его профессором физико-математического и сельскохозяйственного факультетов. Эти кафедры Поярков будет вести вплоть до 1930 года, вызывая глубокое к себе уважение доскональностью и энциклопедичностью знаний. Даже дети, Володя и Мария, став студентами, а затем и специалистами, так и не смогли привыкнуть к широчайшей образованности отца, который, казалось, знал все.

В Ташкент выехали 14 сентября 1920 года военно-санитарпым поездом. На фронт он шел пустым, так что преподавателям и их семьям без особых хлопот был отведен целый состав. Ехали долго. Почти двенадцать суток. То где-то была разобрана дорога, то в тендере не оставалось пи одного бревна. Остановка на станции Челкар была и вовсе непонятной, однако вскоре выяснилось: шел встречный, да еще какой, поезд командующего фронтом. Фрунзе едет? Эраст побежал на станцию. Телеграфист пожал плечами, помешкал, но депешу в адрес командующего все же отбил. Два часа простоял в Челкаре военный состав со штабным вагоном. Два часа провели у Фрунзе Поярковы перед тем, как расстаться, и теперь уже навсегда. Запомнилась душевная теплота этой встречи, взрослые шутили и смеялись, запомнился огромный ярко-красный арбуз, которому Володя и Мара не преминули воздать должное — таких арбузов они еще не видели. Отец с Фрунзе сидели чуть поодаль и говорили о чем-то своем. Одна фраза в семейных преданиях все же сохранилась, и ее мог сказать только Эраст: «Эх, Миша, какой бы из тебя получился ученый!» «Человек в футляре», — не останется в долгу Михаил Васильевич, когда через год, в разговоре с сестрой Лидой и матерью Маврой Ефимовной, приехавшими к нему погостить, зайдет речь об Эрасте. А его не могли не вспомнить. Почему-то на Москву не шли поезда, и Мавра Ефимовна с Лидой целый месяц прожили в Ташкенте у Поярковых. Потом Мавра Ефимовна вернулась в Пишпек. Как жила, так продолжала жить и теперь, быть может, только соседи и знали, что за сын у нее в Москве. В то черное утро, когда принесли телеграмму, она и не поняла, что, запинаясь от ужаса, прочла ей дочь. Она выхватила у нее бумагу, выбежала из дому и от Ключевой, где они одно время жили, наискось через пустыри побежала к баракам воинской части. Миша-то служил в Красной Армии, уж красноармейцы должны знать, что там с ним случилось, быть не может!

— Стой, кто идет! — закричал молоденький часовой и вскинул винтовку. А к нему со слезами — старуха и девушка, словно ища защиты, словно он единственный ответчик за все, что делается на этом свете. Был вызван начальник караула. Был вызван командир части. Никак не верилось, что вот эта самая обыкновенная пишпекская старуха — мать легендарного наркома, а они и знать о ней не знали, живя бок о бок, через пустырь. Умер Фрунзе. Части выстроились на траурный митинг. А в группе насупившихся командиров стояли, поддерживая друг друга, две плачущие женщины — мать и сестра, а вокруг безмолвствовал, вслушиваясь в речи ораторов и в медь оркестра, такой же простой, самый что ни на есть неприметный городишко, который, вот и не подумаешь, был родиной великого полководца.

С этого дня Пишпеку суждено было стать городом Фрунзе Люди быстро привыкли к этому новому имени, а вот родные Ми хайла Васильевича — так и не смогли. Всякий раз напомина ние — зацепка для памяти. Лидия Фрунзе, теперь уже давным давно Лидия Васильевна Надежина, все вспоминает свою послед шою встречу с братом, когда она ездила в Москву в командиров ку и несколько дней провела у него в доме. Виделись они редко И не только потому, что не было Михаила Васильевича, ей тоже было некогда, столько нужно посмотреть, столько обегать, домой приходила совсем без ног и сразу же падала отдыхать.

Как-то брат был дома. Сочувственно посмотрел на ее ноги, посмеялся. «Что ж ты сегодня смотрела?» — «Была у Кремлевской стены, там, где мемориальные доски». — «Ну, и что ж там смотреть? Что это, интересно?» — «Тебе не интересно, а другим интересно!» Заходил по комнате, опустил голову, долго молчал. Потом вдруг сказал: «Я бы не хотел там лежать. Мне бы в Шуе, на речке Калке, есть там холмик один… В Шуе меня знают, помнят…» Лида возмущенно замахала руками, что за разговоры, что за глупости…

В день смерти Фрунзе на траурном митинге студентов и преподавателей физмата Среднеазиатского университета неожиданно попросил слова беспартийный профессор Поярков. Физмат в те годы размещался в бывшем реальном училище, и ораторы говорили с балкона. Поярков вышел на балкон и заплакал. Он никогда не рассказывал, что был хорошо знаком с Фрунзе, что учился с ним, но тут сказал. Сказал, что уже в гимназии было видно, что Фрунзе — личность выдающаяся, сказал, чтоб не обращали внимания на его слезы, потому что если б присутствующие на митинге знали Михаила Васильевича так, как знал его он, Эраст Поярков, они бы плакали вместе с ним.