В дверь негромко постучали.

— Нельзя! — крикнул Песков.

Он сидел откинувшись в кожаном кресле, разглядывал свои костлявые, утолщенные в суставах пальцы и бурчал себе под нос:

— Зря… Зачем?

Он был недоволен собой. Очень недоволен. «Зачем было кричать, показывать, что волнуешься, что на тебя действует этот мальчишка? Сколько лет держал себя в руках, был уравновешенным, спокойным, и на тебе — сорвался. Подумают, что стар. Это бы ничего. А то подумают, что не прав и потому кричу, пользуюсь правом старшего. Еще разговоры пойдут».

Разговоров Песков боялся больше всего. Они могли бросить тень на его авторитет, а он им в последние годы очень дорожил. Все считали Пескова прекрасным терапевтом. Так когда-то и было. Иван Владимирович имел большую практику, отлично ставил диагнозы, удачно лечил больных. Слава о нем разлетелась по всему военному округу. К Ивану Владимировичу привозили больных на Консультацию, его приглашали на консилиумы, с ним советовались даже профессора. Теперь Иван Владимирович уже не тот, каким был прежде. Но его все еще окружали ореолом славы; непременно выбирали в президиум, если заболевал кто-нибудь из начальников — вызывали только Пескова, он председательствовал на всех терапевтических заседаниях. Песков привык к почету. Он не представлял свою жизнь иначе. Когда Песков понял, что отстает, он особенно тщательно стал охранять свой авторитет. А между тем молодые врачи как будто почувствовали слабость своего начальника. В прошлом году был такой же консилиум и борьба с майором Дин-Мамедовым. Но майор Дин-Мамедов оказался чересчур эмоциональным. Он первый не выдержал борьбы, вспылил и в горячке сам же запутался в своих доводах… Кроме того, он оказался недостаточно настойчивым, после поражения скис, замолчал, успокоился.

«А этот карьерист как будто и не намерен утихомириться. Крепкий характер», — думал Песков.

Он посмотрел на портрет старика в позолоченной раме, висевший против него на стене. Глаза старика, умные и молодые, встретились с его глазами. В памяти Пескова возникли картины далекого прошлого. Военно-медицинская академия. Он — молодой, сильный, пышноволосый, полный надежды и веры в будущее — слушал лекции Ивана Петровича Павлова. Иван Петрович учил молодежь смелости и терпению, учил дерзать и наблюдать.

Слушая его лекции, молодой Иван Песков мечтал о славе, о большом пути в медицине. И вот прошла жизнь, Он остановился где-то на полдороге, перестал учиться, стал только учить.

Песков отвернулся от портрета, передернул плечами, поежился.

«Еще скажут, что я консерватор, зажимаю молодежь. А-а, пусть попробуют свой дурацкий пенициллин. Не так уж это опасно и не так больно».

Песков кинул недовольный взгляд на портрет, поднялся, тяжело опираясь на подлокотники, и заспешил из кабинета…

В сто седьмой гвардейской стояла тишина. Больные сидели на табуретах у своих коек и молчали. Они дожидались обхода врача. Хохлов снял «ни шагу назад» и ходил по палате в одних носках.

Возле Сухачева дежурила Аллочка. Она сидела опустив голову, глядя на руку больного с синим якорьком. И рука лежала неподвижно поверх байкового одеяла. Иногда пальцы сжимались в кулак так, что белели суставы, затем медленно распускались, как у засыпающего человека.

По палате пролетел легкий шумок. Аллочка обернулась.

— Здравствуйте. Сидите, пожалуйста, — негромко сказал Голубев.

Больные сели, и снова наступила тишина.

Голубев прошел к столу, положил папку, стоя принялся просматривать анализы, будто это сейчас было самым необходимым. Нужно было подойти к Сухачеву, но Голубев не был уверен, что сдержит себя, не выдаст своего волнения. Ну что он ему скажет? Чем успокоит? Он ничего для него не добился, ничего не смог доказать. «Значит, стоять, не зная, чем помочь, и смотреть, как больной мучается».

Медлить дольше было неудобно: больные начали переглядываться.

Голубев отложил папку, подошел к Сухачеву. Тот часто дышал, с шумом вбирая воздух. Голубев взял его руку, принялся считать пульс. И как только он дотронулся до руки больного, все его волнения будто отодвинулись, исчезли. Врачебная струнка, заложенная в нем, зазвенела, заиграла, наполнила все его существо чувствами, знакомыми всякому человеку, любящему свое дело.

«Раз, два, три, четыре», — считал Голубев частый, сбивчивый, слабый пульс, думая только о том, чтобы не упустить ни одного удара, сосчитать как можно точнее.

— Гм… Сколько? — услышал Голубев знакомый хрипловатый голос.

— Девяносто четыре, — ответил он, выпуская руку больного и поворачиваясь к Пескову.

— Вы вот что, — сказал Песков тем необычным для него певучим баритоном, которым утром разговаривал с Бойцовым. — Везите-ка больного в процедурную. Мы введем ему пенициллин в полость перикарда. Да-с. Попробуем.

Голубев был так удивлен этим неожиданным приказанием, что только и сумел ответить:

— Слушаюсь.

В коридоре стояли подполковник Гремидов и Аркадий Дмитриевич Брудаков. Низенький Гремидов пощипывал себя за ус и, приподняв голову, смотрел на Брудакова. Аркадий Дмитриевич говорил, оттопыривая мизинец на левой руке и помахивая им перед носом Гремидова:

— Поймите, коллега, я принципиально не против. Но позвольте! Нужны солидные научные доводы. Нужны авторитеты. Если я в своей диссертации говорю о гастрограммах как о методике исследования, так я же ссылаюсь на работы видных ученых. А тут? Какой-то петушиный наскок. Надо пощадить нашего старика.

Заметив подходившего к ним Голубева, Аркадий Дмитриевич тотчас повернулся в его сторону и восторженно воскликнул:

— Браво! Браво! Вы смелы, коллега. В ваших словах много оригинального.

Голубев приостановился, рассеянно слушая Аркадия Дмитриевича, видимо плохо понимая, о чем тот говорит.

— Нет, честное слово, в вас есть божья искра. Гремидов покачал головой и, махнув рукой, пошел в ординаторскую.

На противоположной стороне улицы строили огромный, многоэтажный дом. Голубеву было видно, как подъемный кран опускал свой длинный железный хобот, подхватывал и тащил наверх добрую сотню кирпичей, уложенных в штабеля, и вновь безотказно, послушно опускался вниз. С другого конца здания по бесконечной широкой ленте кирпичи поднимались на второй этаж и как будто сами шли в руки каменщику. На секунду кирпич задерживался в умелых руках мастера, а затем навечно прирастал к своему месту в стене. И уже новый кирпич ждал своей очереди. Миг — и он пристраивался к первому. Стена росла буквально на глазах.

— Не понимаю, — тихо произнес Голубев и медленно потер лоб. — Нет, не понимаю. Полчаса тому назад он кричал, он отклонил мое предложение, он готов был растереть меня в порошок.

— Что случилось, коллега?

Голубев резко повернулся к Аркадию Дмитриевичу:

— Вы понимаете, он сам, сам предложил сделать больному пункцию и ввести в полость перикарда пенициллин. Правда, пункция — не операция, но все же это шаг вперед.

— Позвольте, коллега, дать вам дружеский совет, — услужливо предложил Аркадий Дмитриевич. — Зачем вам самому лезть в это дело? — Он покосился на дверь ординаторской и зашептал: — Вы обратитесь к старшему хирургу. Знаете Кленова? Так вот, поговорите с ним. Он человек активный, любит оперировать.

— Это — мысль! — воскликнул Голубев и, схватив рук Аркадия Дмитриевича, энергично тряхнул ее.