УШЛА ЯНКА
Вчера в 9 часов утра в притоке Оби, реке Ине, рыбаками было обнаружено тело Яны Дягилевой, поэта, певицы, рок-барда из Новосибирска.
9 мая Янка с родственниками была на даче. Ушла погулять и не вернулась. Ждали, надеялись — в последнее время Янка была печальна и неуравновешена: может быть, куда-то уехала, вернется?
В милицию сообщили только в понедельник, тринадцатого. Поиски результатов не дали — только вчера…
Как сообщил по телефону начальник новосибирского ГУВД полковник Корженков, опознание неопровержимо подтвердило личность погибшей. Судмедэкспертиза еще предстоит, но, по предварительным данным, признаков насильственной смерти нет. «Это или несчастный случай, или самоубийство», — считают в милиции.
Янка не записала ни одной пластинки, не выступала по телевизору, но была известна ценителям рок-музыки всей страны. Наша газета писала о ней 23 сентября прошлого года. Ни одной фотографии в редакции нет.
Нам, видимо, еще предстоит осознать, кого мы потеряли…
О. Пшеничный.
«Комсомольская Правда», Москва, 18.05.91 г.
ПРОЩАЙ, ЯНКА ДЯГИЛЕВА…
Ну почему, почему слепая судьба отнимает у нас самых молодых, самых талантливых, самых неравнодушных?
Янка Дягилева, девочка со сбитыми коленками и щемяще-детским голосом, больше никогда не споет нам. В День Победы она ушла и не вернулась. 17 мая, как сообщила «Комсомольская Правда», ее подняли из холодной весенней воды сибирской реки… Она почти ничего не успела сделать в своей короткой и далеко не радостной жизни. Ведь то, что написано и спето ею, не идет ни в какие сравнения с тем, что не написано и не спето.
Еще не утихла боль прощания с Виктором Цоем. Не прошло и года — новое горе обожгло сердца нашего рок-поколения. И нет больше сил терпеть, и опускаются руки и хочется кричать. Друзья уходят. Кем их заменить?
P.S. И у нас в редакции, как и в «Комсомолке», нет фото Яны Дягилевой. Все ее снимки в рок-прессе можно пересчитать по пальцам. Но мы постараемся достать хотя бы одну ее фотографию. Ведь Яну почти не знали в лицо…
«Молодой Коммунар», Воронеж, 22.05.91 г.
ЯНКА
Теперь по-особому прочтется каждая ее строчка. Каждая. «В моей крови песок мешается с грязью»… Прочтется теми, кто слушал в пол-уха. Или теми, кто не слышал вовсе. Те, кто слушал и слышал, не могли не почувствовать в ее песнях то, отчего «дрожат вены». То, что билось в голосе Башлачева, — предчувствие, предначертанность, что ли… Если принять две милицейские версии: «Несчастный случай или самоубийство», то мне понятнее вторая.
Тяжело и тоскливо — Янки больше нет.
17 мая в 9 утра в притоке Оби — реке Ине — рыбаками было обнаружено тело Яны Дягилевой.
Вода держала тело девять дней…
Я вспомнила написанное Машей Володиной задолго до того, как вода унесла Янку: «Помнишь ли, Янка — купала ты нас, и стали мы — братья в голосе Твоем. Ты — большая река, Янка. И вставала Ты со стула и уходила по коридору сквозь палево, а потом приходила вновь, и была Ты всегда и будешь. Ты, Янка — большая река».
Думаю, что если я напишу, что Янка была «сибирской Дженис Джоплин», талантливым поэтом, что она играла на бас-гитаре (одно время) в ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ, пока не пришла к сольным выступлениям, или с импровиз-группой ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ, то это ни о чем не скажет…
Г. Пилипенко.
«Аксинья», Ростов-на-Дону, 25.05.91 г.
СВЯТЫЕ ПУСТЫЕ МЕСТА — ЭТО В НЕБО С МОСТА…
ЯНА ДЯГИЛЕВА, ЯНКА — ПОЭТЕССА, ПЕВИЦА И РОК-БАРД ИЗ НОВОСИБИРСКА. 17 мая ее тело было обнаружено в притоке Оби, реке Ине. Наряду с трагически погибшим три года назад в Питере Александром Башлачевым Янка являлась одним из крупнейших явлений русского рока последних лет, известная ценителям музыки всей страны, хотя при жизни не записала ни одной пластинки, ни разу не появлялась на экранах телевизоров…
Давно не виданная искренность исполнения и боль, пронизывающая ее исповедальные монологи, откровенность и пылающая, захлестывающая живительная и драматичная энергия, открытость чувств и сила темперамента в самозабвенно смертельной экзальтации, истинная трагичность ее текстов определили короткий, но яркий расцвет ее своевольного творчества. «Бред совкового бытия, мрачность урбанистических закоулков и затерянность в них человека в янкиной интерпретации выглядели не ироничной «чернухой», не мрачным фарсом, а именно тем, что в классические времена называлось высокой трагедией, которая звучала трогательно, горестно и чисто…», — писал о Янке журнал «КонтрКультУра», Москва. «Одна из тех немногих, кто готов был пожертвовать художественной формой, или даже не мог ей не пожертвовать», — сказал однажды его редактор Сергей Гурьев, — «ибо изначально целиком и полностью были ориентированы на выпуск из себя в незамутненной форме излучения своего состояния и ощущения чистой энергии, не отвлекаясь на какие-то эстетические навороты. Они могли и играть не совсем то, их можно было упрекать за плохие аранжировки… Но когда они находились на сцене, от них шло эмоциональное ощущение именно того, что надо — полное и глубокое восприятие».
И. Ваганов.
«Комсомолец, Наше Время», Ростов-на-Дону, 15.08.91, № 157(13443).
ВОТ И ЯНКИ НЕ СТАЛО…
Строки официального сообщения мало что говорят: 9 мая была с родителями на даче, ушла погулять — и пропала. Тело нашли через шесть дней. Утонула. Несчастный случай? Сама решила уйти из жизни? Кто может сейчас это сказать точно? Да и в этом ли дело: в союзном нашем роке никто Янку Дягилеву не заменит.
Она была из плеяды сибирских рокеров, демонстративно отказывалась выступать на помпезных и официозных фестивалях и концертах, работала с Егором Летовым, ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ, в сольных проектах. У нее был готов материал для нового альбома. Сейчас, может быть, что-то и появится из янкиных песен на виниле. При жизни они были слишком резки и нелицеприятны как для «Мелодии», так и для радио и ЦТ. Лишь не так давно несколько из них прозвучало в «Тихом Параде» Всесоюзного радио…
Смерть дарований — повод для того, чтобы после нее на их имени делала себе имя и деньги всякая околокультурная шушера. Янка, да избавит тебя Бог от такой участи!..
«На Смену», Свердловск, 25.05.1991 г.
РОКЕР — ХРУПКАЯ ЯНКА
Ударившее как гром среди ясного неба известие — гибель новосибирской панк-певицы Янки Дягилевой — подсознательно заставило всех нас принять эту еще одну чисто рок-н-ролльную смерть. Кладбище русского рока в этом году стало еще на одну могилу больше. А совсем недавно появилась еще одна — могила старого рокера Майка Науменко, игравшего в группе ЗООПАРК…
Бог прибрал Янку. Несколько месяцев назад ее тело нашли в сибирской реке.
Еще недавно она исполняла свои песни на фестивале «Памяти погибших музыкантов» в Кемерово, собиралась приехать в Нижний… Не приедет: «в гости к Богу не бывает опозданий». Только не надо слать открытки: «Яна Дягилева — лучший рокер». Хрупкая девчонка просто не сдюжила. «Добрым прохожим продана смерть моя…» — пела она безболеутоляюще. И, казалось бы, уже истратив последние силы, она продолжала нести свой крест до конца. Она не была обычной девчонкой, исполняющей свои песни подобно рок-бардам. Она была неподдельным, исключительным явлением отечественного панк-рока, и ее песни говорят сами за себя… «Я повторяю десять раз, и снова: никто не знает, как же мне…»
P.S. Как стало известно из достоверных источников в Москве на фирме «Эрио» готовится выйти в свет посмертный акустический альбом Янки Дягилевой.
Д. Паулин.
«Дзержинец», Горький, 1991 г.
«НЕ ПЛАЧЬТЕ, КОГДА…»
Еще раз… Не стало Янки — Яны Дягилевой — певицы из Новосибирска, самого дорогого, что появилось для меня в искусстве второй половины восьмидесятых. Обстоятельств ее гибели я не знаю — несчастный случай слишком похож на самоубийство.
Говорят, окна ее дома находились вровень асфальту, а сам дом стоял на перекрестке дорог, и мимо все шли и шли какие-то машины, грузовики, бетономешалки. Теперь понимаю, почему она так ненавидела городскую «клетку», отчего только воспоминанием детства сквозил в ее песнях ветер и светило солнце. Я понимаю, почему она ушла умирать за город. К реке, к своему детству.
Я писала, что Янка взяла «бабью песню» Башлачева. Родство фольклорной интонации, мелодии, даже образности очевидно.
— Башлачев.
или
— Янка.
— Башлачев.
или
— Янка.
Если бы она наследовала только его песням, но не его смерти… Я писала, что Янка — сама Жизнь. Жизнь умерла.
Последнее, что было новорожденной Жизнью в нашей рок-музыке.
Надо было бы этим закончить. Но мне очень важно сказать вот что: до тех пор, пока вымороченное «подполье» будет оборачиваться сектантством, пока саморазрушение будет возводиться в эстетическую категорию, пока мы не поймем, наконец, что депрессия — не сильная усталость или плохое настроение, но болезнь, и она излечима — до тех пор самые талантливые и незащищенные обречены.
А пока теории взрослых неглупых людей, создателей «нового подполья», напоминают мне о строке из песни ВЕЖЛИВОГО ОТКАЗА: «Эпигон адепту ставит свечку за его пожизненную вышку».
Прости всем нам, Яна. Спи спокойно. Пусть земля тебе будет пухом.
М. Тимашева.
«Экран и Сцена», 23.05.91 г.
«ДОСКА МОЯ КОНЧАЕТСЯ…»
Когда умерла Янка, думалось: сейчас аукнется, как после смерти Башлачева. Как после катастрофы с Цоем. И ничего не произошло. Выяснилось, что ее песни (и вообще о ней) совсем мало кто слышал. «Кто умерла?..» — Яна Дягилева, певица такая.
Я не смогу, наверное, объяснить, почему к правильным и обыкновенным чувствам — боли, жалости, недоумению — примешивается ощущение какой-то угрозы: обессилевшей воли, нарушенного слова. Редко когда гибель одного человека излучает в будущее густую струю немоты: без вариаций, без «продолжение следует». Вычеркнут еще один мир обещанных возможностей. По этой улице, сколько теперь ни иди, жить негде: нумерованные пустыри, немота, ступор.
XXI век приветствует наше приближение снайперскими выстрелами, девяностые годы — последние годы — разборчиво опустошают русскую жизнь. Смерть гурманствует, из писателей взяв Венедикта Ерофеева, из режиссеров — Сергея Параджанова, из священнического чина — отца Александра, из певцов — Виктора Цоя, из молодых актеров — Никиту Михайловского. Из людей — на круг — Андрея Сахарова. Я не сравниваю «масштабы индивидуальности» (хотя бы потому, что смысл слова «индивидуальность» не признает никаких сравнительных масштабов), я говорю о простом: за каждым открывался путь — сделался пустырь, вновь сузилось обживаемое пространство будущего. Умерла Янка, и что говорить, опять то же самое. Малый, темный уголок жизни, но в нем была душа — вынули душу.
Янка — имя, голос, кассета ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ — возникла, когда от русского рок-движения уже остались рожки да бабки. Абсолютная ее неподдельность и необходимость были очевидны. Пленку передавали послушать с оглядкой, не кому попало: до пронырливых коммерсантов (как раньше — до бдительных гебистов) доводить сведения о ней никто не хотел. «Знаешь Янку — и молчи».
Очень пугало, что ее рабочим полем стал панк-рок: мрачный, грязный, одержимый манией самоубийства (всерьез или напоказ — нужно еще подумать, что хуже). Но именно через панк, по нынешним временам, проходит граница между искусством и неискусством, именно здесь — зона максимального напряжения для «нижних чинов» культуры. Панк-рок открыл, вернее сказать перепроверил на себе (дело не новое), что изо всех общечеловеческих ценностей нижнего регистра лишь одно не поддается утруске: отчаяние парии. То самое гумилевское «холодное, презрительное горе», разменянное на тысячи и тысячи заурядных жизней, дегениализированное, опустившееся в клоаку и преисподнюю массового сознания.
Всего два выхода для честных ребят:
Схватить автомат и убивать
всех подряд
Или покончить с собой — с собой,
с собой, с собой, —
Если всерьез воспринимать этот мир.
(Е. Летов)
Янка сделала невозможное: приняв беспросветность, стала в ней источником света, перевела панковскую остервенелость в состояние трагизма. Все, о чем философствовал Егор Летов, Шива русского рока, о чем бесновался Ник Рок-н-Ролл (если Егор — Шива, Ник, пожалуй, будет Арджуной), — в Янке обретало живой голос, человеческий облик: прорастало из тезиса и крика в песню.
Косную музыку панка Янка делала тайным заклятием — не проклятием. Такой незащищенной серьезности, такой чистоты и открытости вслушивания в отчаяние — ни у кого, никогда в «нижнем царстве» мировой культуры. Великая Дженис Джоплин глушила эту же боль экстазом саморазрушения и поисками транса — Янка работала без болеутоляющих.
Было ощущение: то, от чего всех рядом дергает и кривит, на нее с чудовищной, ненавидящей силой давит. На «стрём» и «стёб», на всю эту муторную панковскую браваду у нее не хватало — сил? времени? желания? Я помню концерт, на котором панки по обыкновению «оттягивались» напоказ: выли, терзали мебель, чуть пульт не перевернули, пока Ник орал «Старуху». С выходом Янки за минуту вся дурь отшелушивалась. Она пела. Ее слушали.
Это не похоже на текст песни — так заговаривают болезни, так кликушествуют, так кричат в любви. Господи, как ее любили! Люди, у которых шрамов на венах больше, чем пальцев на руках, могли затеять меж собой обстоятельную сибирскую выясняловку: ты Яночку толкнул, ты даже не заметил, она тоже не заметила, но все равно — извинись перед Яночкой… Ее берегли почти благоговейно, собственной нежностью ошеломляясь, млея от света. «Янка несет свет», — это как-то очень спокойно про нее выговаривалось: без пафоса и без стыда за слово.
…«Не уберегли»? Это тебя, поганца, не уберегли: ищи виноватых.
Она знала свое место в отчаянном, монотонном, нечленораздельном мире. Янка была открытием звука. Ее песни звучали как ее имя: в них усиливался самый первый, самый простой гласный — чистая нота страдания. Открытое «а» — как открытая рана: не крик, музыка крика.
Я знаю немного вещей, горших, чем эта песня с оставленной под конец считалкой: «Доска моя кончается, сейчас я упаду…» И последний гитарный перебор, и вот этот выкрикнутый-выдохнутый, музыкой ставший, Первый звук — единственный, который дается людям от рождения, и который в невыносимую минуту заменяет все остальные. Даром, что ли, в славянской грамоте он именуется «Аз»? Аз есмь «а»: звук боли и есть самоопределение человека.
На том и конец, «аз» — последняя буква алфавита. Прости, Янка.
Александр Соколянский.
«Литературная Газета», Москва, № 30/91 г.
«Я ОСТАВЛЯЮ ЕЩЕ ПОЛКОРОЛЕВСТВА…»
Не успела еще развеяться печаль-тоска после смерти Цоя, как новый удар: нет больше янки Дягилевой, новосибирской рок-певицы, нежной и тревожной души сибирского рока.
И плачем Ярославны по ней самой зазвучит распевная, лирическая, пронзительная до боли — «Стаи Летят»:
В прессе скупая информация в несколько строк: «9 мая ушла погулять. Не вернулась. Утонула в реке. Может, несчастный случай, а может, самоубийство». Вечная судьба русских поэтов.
И как предчувствие или, может, заранее решенный шаг в небытие, строчки: Седьмая вода — седьмая беда.
Пресса Янку не баловала своим вниманием, телевидение и радио тем более. Для многих, думаю, это имя совсем ничего не говорит. Но только не для истинных поклонников рока. Янку любили, ее песни знают в самых отдаленных уголках нашей страны, и это несмотря на полное отсутствие рекламы в средствах массовой информации. Только редкие концерты, участие в рок-фестивалях и, главным образом, магнитофонные записи, блуждающие по стране.
Своей стихией Янка выбрала андеграунд, сознательно отвергнув всякую сделку с шоу-бизнесом, а вместе с тем возможность выхода на широкую публику, возможность получать солидные деньги и прочие удобства сытой, но для нее неприемлемой жизни, любой компромисс с собственными представлениями о независимости и свободе творчества был ей противен.
Янка была одной из немногих, кто черпал силу и нежную напевность своих мелодий в народных мотивах. Хотя чаще нежность сменялась на ярость, помноженную на боль и отчаяние. Этими песнями она достойно продолжала традиции русского рока, заложенные А. Башлачевым, Д. Ревякиным.
Былинная мощь ее текстов наряду с удивительной, проникающей в душу мелодией захватывала сразу.
От песен Янки веет безысходностью, но с ними почему-то легче безысходность эту преодолеть. Здесь серость и бесприютность нашей жизни и невозможность смириться с этим. Постоянные поиски выхода из замкнутого круга русского мученичества и постоянное натыкание на новые тупики:
В этих песнях боль огромного сердца, любовь и сострадание к людям и вместе с тем осознание неизбежной трагичности такого бытия:
Гордая, вольная птица, бьющаяся в клетке, — это Янка. Сильная и хрупкая одновременно, пляшущая на костре собственной жизни — это тоже она.
Предсказания собственной судьбы? Они есть: в любой песне соткан узор из щемящей душу безысходности и печали:
Саша Башлачев просил: «Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: «Не надо!» А крикнуть все же хочется. Хотя знаешь, что не остановить.
Княжна русского рока, поэт нищих гурманов, гордых бессребреников и бродячих музыкантов, она оставила нам в наследство несколько потрясающих песен, глубоко уходящих корнями в русскую народную традицию. А кроме того, оставила невосполнимую брешь в том, что принято называть русским роком, отдав себя на костер самосожжения. Но хрупкий ее голос еще будет петь чудесные песни трепетной птицы со звонким именем — Янка.
Светлана Кошкарова.
«Субботняя Газета», Курган, № 25/91 г.
ЯНКА ДЯГИЛЕВА (1967–1991)
Была середина мая. Среди харьковской тусовки разнеслись невразумительные слухи, пришедшие из далекого Новосибирска, о том, что пропала Янка Дягилева. Но толком никто ничего не мог сообщить, и вроде бы поводов волноваться не было, но какая-то смутная тревога закралась в сердце. И вдруг 18 мая на последней странице «Комсомолки» появилась крохотная заметка, в которой сообщалось, что за день до этого было найдено тело Янки рыбаками в реке Ине. Больше никаких сообщений — ни в прессе, ни по телевидению, ни по радио…
В советском роке Янка была явлением не меньшей важности, чем БГ или Саша Башлачев. У нее нет аналогов ни в западном, ни в советском роке. Вряд ли стоит проводить параллели между Янкой и Джоан Баэз, Дженис Джоплин, Патти Смит или ранней Жанной Бичевской.
Первый раз композиции Янки появились в альбомах Тоталитаризм и Некрофилия знаменитой сибирской группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА в 1987 году. Вряд ли можно считать этот дебют полноценным, скорее, это был просто прикол. Серьезная запись была сделана после тюменского панк-фестиваля ’88, где Янка дебютировала под псевдонимом ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Так же назывался ее первый сольный альбом, записать который помогли Егор Летов (ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА) и музыканты крутой тюменской панк-команды ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ. Начались концерты, студийная работа. Слава в кругу поклонников андеграунда пришла к Янке практически сразу, и ее альбомы стали появляться во всех точках Союза.
26 июня 1989 года в Харькове Янка участвовала в концерте в ДК «Пищевик». Харьков был еще не очень хорошо знаком с ее творчеством, а само выступление продолжалось совсем недолго, потому что Янка очень быстро порвала струны на своей гитаре. Но, тем не менее, даже неподготовленную публику ей удалось заколдовать своими странными нервными песнями… Помню свои ощущения после того, как я послушал янкины песни.
Про них мне говорили многие, но я не представлял, как может женщина петь рок. Максимум, чего я мог ожидать, были потуги на джаз-рок в духе Дженис Джоплин. Но Янка разрушила все мои ожидания. Ее песни вошли в меня и залезли в самые глубокие закоулки души. С тех пор она стала в одном ряду с моими любимыми музыкантами.
Про Брайана Джонса, соло-гитариста РОЛЛИНГ СТОУНЗ, умершего в 28 лет, его соратник по группе Кит Ричард сказал: «Брайан принадлежал к той категории людей, по которым видно, что они не доживут до 60-ти». Я думаю, про Янку можно сказать то же самое. Невозможно представить ее счастливую старость, появление дисков на «Мелодии». Янке не хотелось «коммерчески успешно принародно подыхать», как она пела в своем альбоме Продано!.
Легализация нашего рок-андеграунда загнала в тупик многих талантливых музыкантов. Среди них — Егор Летов, Роман Неумоев (ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ), Дмитрий Ревякин (КАЛИНОВ МОСТ), некоторые другие музыканты. К огромному сожалению, не обошлось без жертв — Дмитрий Селиванов, Саша Башлачев, Янка… Будет ли продолжение у этого скорбного списка?..
P.S. «Б-Б!!!»: Пока статья готовилась в печать, ушел из жизни лидер группы ЗООПАРК Майк Науменко, и трагически погиб Игорь Тальков.
Рок-курьер.
«Ба-Бах!!!», Харьков, № 13/15, 1991 г.
«ПАРАЛЛЕЛЬНО ПУТИ ЧЕРНЫЙ СПУТНИК ЛЕТИТ…»
Мартиролог российского рок-н-ролла пополнился еще одной жертвой извечного лозунга «жить быстро, умереть молодым».
Янка Дягилева, «новосибирская Патти Смит», как прозвали ее досужие журналисты, 9 мая 1991 года бросилась в реку.
Трудно писать о Янке. Никогда не мог представить себе, что ее не будет. Таким, как она, умирать нельзя — и именно такие умирают. Я видел ее один раз в жизни. Я никогда не слышал, как она поет — «вживую», конечно. Все, что я знаю о ней — обрывки досужих тусовочных разговоров и кассета, заезженный «Макселл» с магнитофонным альбомом, записанным Янкой с музыкантами из тюменской ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ под псевдонимом ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Назывался он Деклассированным Элементам. И этого всего мне хватило, чтобы уяснить себе: наше счастье, что она есть, потому что такие, как она, появляются один раз за много-много лет, и еще раз наше счастье, что за эти десять лет у нас появились СашБаш и Янка.
Появились и ушли от нас. Неуклюжи все слова, которыми пытаешься говорить о том, кем и чем была для нас Янка. Можно произвести музыковедческий разбор ее песен, но это не даст ничего для понимания Янки. Можно попытаться проанализировать ее тексты, но разве это что-то меняет?
Она никогда не давала интервью, говоря о том, что сама о себе она не может сказать ничего. Настоящая — когда пою, говорила она. Думается, это было правдой — иначе почему эти песни проникали в сознание людей, далеких от структур андеграундного рока? Как только янкин голос начинал звучать из недр магнитофона, люди замирали и сидели молча. Янка зачаровывала своей непритворной искренностью и болью, подбором слов, таких же обычных, как те, которыми мы с вами пользуемся каждый день. Главное — правильно расставить слова, сказал кто-то. Янка это умела. Звучание янкиного альбома идет оттуда, из-за бугра, как, в сущности, и все, связанное с рок-музыкой, да и немудрено — продюсер альбома Егор Летов (о нем — чуть позднее) считается одним из лучших в стране знатоков западной «независимой» музыки. Но я сильно сомневаюсь в том, чтобы хоть одна из песен ее была понята и, наверное, что важнее, прочувствована на Западе даже самыми умными, талантливыми и продвинутыми людьми. Ведь в российской тоске есть нечто непонятное всем остальным этносам мира. И почти ни в одном языке мира нет абсолютного эквивалента слову «тоска». Как сказал один мой приятель-музыкант, тоска — это как будто едешь ночью на санях по заснеженной равнине неизвестно куда. И неизвестно, доедешь ли…
Янка, конечно, неоспоримо российское явление. В ее песнях часто встречаются русские пословицы и поговорки, но глубоко и подчас парадоксально переосмысленные. То, что у Юрия Наумова (тоже, кстати сказать, ушедшего от нас, но, слава Богу, не в небытие, а в Америку) было изощренной версификацией, то, что побуждало восклицать «Ай да Наумов, ай да сукин сын!», в Янке заставляло замирать, чтобы как можно глубже и острее осознать то, что было в ней.
«Ты нес в ладонях чистую воду…» Янка ничего не хотела СКАЗАТЬ, ничему не хотела НАУЧИТЬ, ни к чему не хотела ПОДТОЛКНУТЬ. Она просто ЖИЛА в песнях — и спасибо ей за это, и вечный позор всем нам, что не уберегли этот живой огонек.
Надо, конечно, сказать и о той среде, откуда Янка вышла. В начале 80-х годов кое-как доползший до нас панк-рок начал массово воплощаться в реально существующие группы. Причем наиболее активно в двух регионах тогда еще «великой державы», в забитой и голодной Сибири и в относительно сытой и цивилизованной Эстонии. И то, что на первый взгляд кажется парадоксом, на самом деле таковым не является. Просто Сибирь к тому времени дошла до точки, за которой — нечто, абсолютно нормальным человеком непредставимое. А Эстония, по советским меркам, жила близко к нормальной человеческой жизни, но, глядя на близлежащую Финляндию, очень остро осознавала свою ущербность. «А ведь могли жить как люди», — думали пожилые эстонцы, молодые же брали в руки инструмент фабричной марки «что попало» и — рубили панк. Но в цивильной Эстонии панк тоже был цивильным, поскольку музыканты смотрели финское ТВ и знали, как это делается (в тихой Финляндии панк-рок — одно из любимых музыкальных направлений — вспомните гастроли в Москве группы СИЕЛУН ВЕЛЬЕТ). Сибиряки же были панком остервенелым, злым и жестоким подчас. Лидирующим персонажем сибирского панка стал Игорь «Егор» Летов, младший брат известного фриджазового саксофониста Сергея Летова. Его группа ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА за девять лет существования выпустила точно не подсчитанное пока количество магнитофонных альбомов. Помимо этого, Егор постоянно занимается всяческими сторонними проектами — СПИНКА МЕНТА, ЧЕРНЫЙ ЛУКИЧ, КОММУНИЗМ… И, как мы уже упоминали выше, одним из таких проектов была Янка.
Егор для большинства людей из тех, кто ходит на его концерты и ездит за ним по стране, не просто музыкант или даже рок-герой. Он — гуру, духовный вождь. Не случайно наблюдаемая мной некоторое время назад продажа плакатов, где лицо Егора соседствовало с Сильвестром Сталлоне, Арнольдом Шварцнеггером, Брюсом Ли, обильной телом Самантой Фокс и безымянными нагими красавицами, шла довольно бойко. И, как любой гуру, Егор имеет собственное кредо, систему идей, которую проповедует.
Суицид, самоубийство, как лучший способ воздействия на окружающую действительность, на все то, что обрушивается на голову человека — вот, по Егору Летову, главное. Самоуничтожение как способ изменения мира к лучшему. Правда, я подчас не уверен в том, что ему действительно хочется изменять мир, и это понятно — за прошедшие десятилетия все мы были свидетелями неоднократных попыток изменить мир, перекроив его по своему образу мыслей. Так что уход от мира — вполне объяснимая для меня теза — всегда проще уйти, чем попытаться «хоть что-то изменить когда-нибудь». А иногда и не остается возможности. Но в мире Егора, где чувство боли часто переходит в исследование механизма этого чувства, где ненависть ко всему окружающему становится доминантой, я не нахожу места человеку — тому, которого так много было в песнях Янки. Именно поэтому я предпочитаю Янку Егору, как предпочитаю Ричарда Баха Карлосу Кастанеде. Может быть, Баху не хватает глубины, но зато в нем больше искренности и доброты, мир же Кастанеды без искренности и доброты обходится. Обнаженные нервы Летова становятся стальными трубами, янкина же душа с содранной кожей билась о колючую проволоку бытия.
«Я повторяю десять раз и снова — никто не знает, как же мне…» В индустриальном Новосибирске, где дым от труб застит небо, где Янка, у которой было столько друзей, жила одна, не нашлось никого, кто бы забеспокоился, когда она исчезла. «А, поездит по стране, вернется», — так можно суммировать мнение городской тусовки. Но пробило Москву. Поиски велись из белокаменной.
Я намеренно избегаю цитирования ее песен — вы сами их прочтете. Есть расхожее мнение, что и она, и СашБаш предсказали свою смерть в песнях. С этим можно согласиться, можно спорить, но для меня ясно одно — они предсказали и то, что будет после. Строчка Янки «о, продана смерть моя», похоже, начинает обретать воплощение. Мне не близко мнение нашего андеграунда — «нельзя отдавать ее на растерзание совку, о ней и так мало кто знал, пусть она останется одной из наших», но меня передергивает от плаката с ее стихами, выпущенного малопонятно кем на плохой бумаге и с плохим качеством печати, который периодически появляется в продаже на рок-мероприятиях. И, возвращаясь к разговору о панке, следует четко уяснить для себя: к панку Янка имела такое же отношение, как к вальсам Штрауса. Она имела отношение к жизни — и все. Это было очень янкино отношение.
Не рассматривайте этот материал как акт продажи ее смерти. Есть вещи, которые нельзя сделать за деньги. Я люблю Янку. Пусть земля будет ей пухом.
Артем Липатов.
«Студенческий Меридиан», Москва, 1991 г.
СМЕРТЬ ВЫБИРАЕТ ЛУЧШИХ…
У меня в сумке до сих пор «живет» старый блокнот — с прошлой осени, с «Рок-Азии». Обложка его перемазана пастой — это от плотного, мощного «саунда» группы Янки Дягилевой — панк-фолк-рок-барда — потек стержень. Там же в блокноте, два густо исписанных листочка с вопросами к Янке, заготовка интервью… Но интервью тогда не получилось: Янка не согласилась. «Просто поговорить — пожалуйста, но в газете не должно быть ни строчки…» — «Но почему? Может быть, Вам это не нужно, но это может быть нужно другим…»
— «Те, кому нужно, сами разберутся, кто я и зачем все это…» В ней не было избалованности, рокерского «форса» и хлестко-эпатирующего выпендрежа. В эпицентре беззапретной «рок-азиатской» вольницы мы разговаривали с ней на «Вы» и не испытывали от этого стеснения…
Я действительно не записала тогда ни строчки. Но время от времени обрывки из этого разговора потом всплывали в памяти. Мы заговорили о Башлачеве, о его смерти, и Янка сказала, что да, бывает так плохо, что хочется и пожалеть себя, «но я тогда думаю, что есть люди, которым еще хуже, чем мне. Чего себя-то жалеть…» — «Слышала, будто на «Мелодии» готовится Ваша пластинка?»
— «Ложь. Не записывалась и записываться не собираюсь, даже если предложат…» И опять про то, что если кому нужно… На фоне бесконечных разговоров о коммерческих подходах, о «раскручивании» групп, о том, как прорваться, пробиться, продраться, янкины слова были чем-то вроде стакана воды, выплеснутого в лицо. Янка с отвращением смотрела на толпу, мирно шелестевшую в табачном тумане клуба участников, и яростно чеканила: «Я ненавижу тусовку. Эти люди хоронят рок…»
Простите, Яна! Я не знаю, как по-другому озвучить свой «Реквием» для Вас. Вы погибли, и мы, скорее всего, никогда не узнаем, был ли то несчастный случай или страшная необходимость. Смерть самых лучших выбирает, а живым оставляет право мучиться потерями и болью…
Е. Гаврилова.
«Молодежь Алтая», Барнаул, 1991 г.
ЗДРАВСТВУЙ, МОЯ СМЕРТЬ
Уходит мое поколение, «поколение дворников и сторожей», поколение длинноволосых и неопрятных, поколение колющихся и веселящихся, поколение свободных и добрых людей. Новая жизнь вышибает первым — мое неудобное поколение. А мы продолжаем идти по трамвайным рельсам, «подставляя себя под плеть», хотя рядом уже прокладывают асфальтовые дорожки, и не спешим променять свою естественную защиту от общества на плюрализм и рынок. А иначе не получается — это уже в крови: «Be Free» — будь свободен.
Хождение по рельсам, как поет Яна, — это уже «первый признак преступления и шизофрении», как, впрочем, и вся жизнь нашего ночного поколения, которая сама по себе уже была дерзостью. Нас, расквитавшихся с Системой и презирающих действительность, уже невозможно сделать лояльными. Когда над страной висела полуночь-полусумерки, а по улицам разъезжали серые машины — мы, воспитанные на битлах и Высоцком, митьках и Гребенщикове, ушедшие на дно, пытались, сами того не сознавая, посредством магнитофонных лент и редких «квартирных» концертов помешать огромному лагерю спать. «Маке Love» — твори любовь и через свою любовь дай ближнему почувствовать боль, от которой задыхается страна.
Вот и сегодня мы, «партизаны подпольной луны», упорно ползем своим, отдельным путем. И теряем. Женя (Георгий) Ордановский из РОССИЯН, Саша Давыдов из СТРАННЫХ ИГР, Саша Башлачев, Дима Селиванов, Виктор Цой, теперь вот Янка. А сколько их, неизвестных, спившихся или обколовшихся, но не принявших условий нового жестокого мира. Не плачьте о них, все они остаются в нашей команде. Помните у Кинчева: «Свет ушедшей звезды все еще свет».
Те же, кто выпал из нашего братства, не выдержал соблазна открывшегося выхода из подполья и позарился на блеск нового лживого праздника, занимаются теперь импортными шмотками или записью причесанных слащавых песенок, похрустывают разноцветными бумажками и теряют при этом, как воду сквозь пальцы, свою душу. Что ж, каждый выбирает по себе.
Конечно, и мы стали другими. Начали стареть, матереть. Семьи, заботы. Но мы, «рудименты в нынешних мирах», здорово прожили свою юность, «в одной веселой куче», в упоении Великой Любовью, под чудным светом звезды Аделаиды. Только и держимся, что на щемящем душу былом запале. И за нами почти никого нет, бегут на смену чистенькие, деловые «йаппи».
А сегодня — скука. Развлечений полно, а внутреннего насыщения нет. Воздуха нет, воздуха, которым мы дышали. Доступность ранее запретного не дает думать, атрофирует мозг, лишает плод любовной сладости, обкрадывает душу. Там, где раньше ломали головы и шеи — теперь открытая дверь, где раньше требовался поступок — сейчас пригласительный билет. Верхний, иллюзорный слой исчерпан, срыт, нужно переходить на другой уровень, а к нему, этому глубинному уровню наше поколение оказалось не готово. Не успели вызреть, дойти до корня. И вот расплата — растерянность, творческий кризис. Мы все сказали, мы сделали свое дело. Теперь наше место под колесами. Вот когда наше поколение потерялось — сегодня, а не 10 лет назад, как привыкли за нас думать.
Мы уходим. Так же тихо и незаметно, как и жили. А может быть, рано я пропел эпитафию? Поколенье, ответь.
К. Голодяев.
«Меломан Сибири», 1/91 г.
ТОЖЕ ПРО НЕЕ (слухи и мысли)
Янка. По рождению Дягилева Яна Станиславовна, появилась на свет третьего сентября 1966 года. Говорят, что она — прямой потомок «того самого» Дягилева, чьи сезоны до сих пор проходят в Париже.
Училась в школе, конечно, тусовалась в сибирской околорокенролльной тусовке.
Потом пошла в институт, где и проучилась, кажется, до четвертого курса. Училась «по-распиздяйски» (в хорошем смысле слова, как говорит Дик): лекции добросовестно продинамив, приходила на сессию и говорила преподавателю примерно следующее:
— Вы знаете, я чего-то долго не была, но ведь я в институте уже два (три, четыре…) года — не выгонять же меня, правда?
И преподаватели ставили свои тройки-четверки. А кто бы не поставил?
В 1987 году она попала на какой-то фест в Новосибирске, где ее судьба и накрыла: выступал Сашка Башлачев. Можно себе представить, как подействовало на нее СашБашево беспределье. И, как ходят слухи, на одном из квартирников там же, в Н-ске, один из зрителей спросил у Сашки:
— И откуда же ты все знаешь?
— А я ничего не знаю. Вон она, — кивнул тот на Янку, сидевшую неподалеку, — все знает.
Правда, отношение к ней так и осталось, видимо, ироничным. Как-то Сашка с Настей были в Питере у себя на квартире. Раздался телефонный звонок. Поговорив две минуты, Сашка схватился за голову:
— Боже, опять эта сумасшедшая девчонка приехала!..
Ищущий да обрящет. Потеряла девка радость по весне…
«Наверное, что-то случилось…». Я рискнул процитировать Л. Г., превратившись, таким образом, в злостного плагиатора и графомана.
Да будет так. Поскольку, читая что-то, выражающее твои мысли лучше, чем ты сам, тяжко удержаться оттого, чтобы не содрать чего-нибудь из прочитанного.
Наверное, что-то действительно случилось, если все происходит…
Все до сих пор происходит.
Еще Святогор сам лег в свой гроб, как будто это ему постель была. И не встал более, как и положено лежащему во гробе.
Это написал еще в 68 году Бродский. Янке было два года. В СССРе появилась МАШИНА ВРЕМЕНИ, а в Англии — DEEP PURPLE и прочие мастодонты.
Еще не распались «Битлы», сгорали гитары Хендрикса, Дженис срывала голос, а Джим шаманил над толпами, воспаряя в свои собственные, никому не нужные небеса.
Книжка, из которой я переписал Бродского, называется «Конец Прекрасной Эпохи».
Почему-то не приходит ощущение начала. Все начинается с конца и не заканчивается. Начала не бывает, потому что Бог есть всегда, он не может начинаться. Но бывает, что он уходит из человека.
Когда человек не может, Бог оставляет его, ибо Бог есть Любовь.
Янка при жизни вписалась в компанию Башлачева и Селиванова. То бишь, ее вписали.
Тяга российская к трагичности очень типична для тусовки, и в ее (тусовки) условиях очень ненавязчиво агрессивна. Неутоленное постоянно желание «скорбеть» и возносить цветы к ногам заставляет искать все новых и новых святых для построения храмов. А в каждой церкви — свой святой. А строителей все больше. И не хватает мощей для храмов.
Раньше-то были пластиночки такие — «на костях».
Звонки начались тринадцатого. Позвонили из Питера: «Слышал? Янка…» Три дня я и мои знакомые не давали спокойно спать всем, кто хоть что-то мог объяснить. «Не знаю…», «Да ты что?», «Не, не звонили…»
Потом мандраж улегся, думалось, что, может, и правда все нормально, если уж и они ничего не знают. Господи, лишь бы это было лажей! А потом — звонок в дверь и человек с газетой: «Читал?»
ЧТО ДЕЛАТЬ!!!
Надо идти! Нет, бежать! Куда? Куда?!! Боже, как темно вокруг! Янка, Янка, подожди! Ну чего ты?.. Ну зачем, зачем ты сейчас так сделала?! За что?!!! Господи, почему же, почему, ну что же такого я сделал-то? Почему же так плохо???
Дурацкая бессонная ночь.
И утро на берегу Москвы-реки. Вода темная. Темная, тяжелая, вязкая, как нефть, и холодная, и моросил легкий майский дождь. Первый дождь без Нее… Набережная была пустая, и лишь церковь на том берегу уже звонила. Наверное, у них был какой-то праздник. Как в кино.
Не получилась статья. Ну и черт с ней.
А. Марков (печатается по рукописи).
«Штирлиц», Москва, № 2, 1991 г.
из книги: ЗОЛОТОЕ ПОДПОЛЬЕ (изд. ДЕКОМ, Н. Новгород, 1994.)
В начале 90-х годов это был чуть ли не единственный рок-журнал, редакция которого целенаправленно занималась сбором архивных материалов, прямо или косвенно связанных с жизнью и творчеством Яны Дягилевой, Умки и Александра Башлачева. В результате настойчивых поисков в распоряжении Алексея Маркова (экс-президент Воскресенского рок-клуба) и Натальи Марковой (лидер групп КУХНЯ КЛАУСА и ДВУРЕЧЬЕ) оказалась наиболее полная подборка статей, фото — и аудио-материалов, текстов неизвестных и малоизвестных песен данных авторов.
Косвенным следствием подобных исследований стало создание специального номера, целиком посвященного творчеству Янки. Этот выпуск был подготовлен через несколько месяцев после ее смерти и, по определению редакции, возник «не из желания «делать журнал», а скорее как подсознательное стремление хоть как-то, хоть в чем-то «вещественно-материальном» оставить Янку здесь».
«Естественно, мы понимали, что она и без наших потуг обойдется, но…»
…Вступление к самому выпуску гласило, что «номер второй возник из печальной необходимости собрать под одну обложку хотя бы немногое из прессы, связанное с Яной при ее жизни, и то, что стало появляться после смерти». После смерти и впрямь «стало появляться» многое. Какие-то левые сборники, несуществующие альбомы, разговоры о «фактах биографии», «фестивали, приуроченные к дате» и т. д. и т. п. Как верно заметил один из журналов («Подробности взрыва» № 1 — прим. сост.), «такой андеграундный вариант того, что они сделали с Цоем».
На этом «выигрышном» фоне данный номер «Штирлица» (который, по оценке редакции, «не являлся концептуальным продолжением «Штирлица» № 1) оказался одной из немногих честных попыток разобраться не только в том, «каким человеком была Янка», но и в самих себе — «встряхнуть основы», остановиться на бегу и оглядеться по сторонам.
«Что ж, видимо так оно и должно быть — не сразу попадают в резонанс струнам коченеющие да костенеющие души наши. Пока их отогреешь, разбудишь, растормошишь… А очнулись — и больно стало: нет уже человечка. «Никогда» и «навсегда» переплелись своей страшной вязью, болотной осокой с камышами, тиной да ряской сошлись над головою…»
Сам номер содержал практически полную подборку статей о Янке из самиздатовской и официальной прессы, стенограммы радиопередач, неизвестные тексты песен, уникальные фотоснимки. Из оригинальных материалов (статьи А. Маркова, М. Тимашевой, Дм. Десятого) выделялось многостраничное интервью с Ником («Откровение от Ника»), взятое А. Марковым примерно через месяц после гибели Янки.
В этом интервью несколько неожиданно всплыла фраза СашБаша «нужно жить так, как если в соседней комнате умирает твой ребенок». Понятно, что несмотря на доверительный тон, и само интервью, и весь номер в целом оказались пропитаны депрессивным духом и состоянием общей удрученности. В подобном контексте разговоры «о журналистских находках» и прочих «творческих удачах» неизбежно отпадают.
«Глупость определений исходит из глупой необходимости определять».
…Примечательно, что в самом процессе подготовки «Штирлица» № 2 принимало участие немалое количество людей: от обладателей раритетных материалов до непосредственно янкиных друзей. В результате возникло редкое в начале девяностых душевное единство, когда каждый помогал тем, чем мог. В частности, набор номера производился на компьютерах центральной молодежной газеты, а редакция журнала «Рокада» планировала издать «Штирлиц» № 2 трехзначным тиражом с его последующим распространением по подписке.
Алексей Марков занял в этом вопросе достаточно жесткую позицию и выступил против модного в тот момент подпольного сектантства и искусственного ограничения информации на данную тему:
«Я не люблю андеграундщиков-профессионалов. Эгоцентризм в них растет до эгоизма. И девизом выходит фраза «те, кому это очень надо — все равно это услышат, а другим, значит, не нужно». Я знаю людей, которые услышали уже ПОСЛЕ. Им это было НАДО, но было уже поздно. Я так же познакомился с Сашкой Башлачевым уже после его полета.
Что касается типографского тиража, то в последний момент спонсоры «кинули» журнал, и бесценная исследовательская работа осталась существовать в ксероксном варианте в количестве десяти экземпляров.
Все как у людей…
А. Кушнир.
«Штирлиц», Воскресенск.
из статьи: В ТРАДИЦИЯХ МИРА УБИВАТЬ СВЯТЫХ
(О Нике Рок-н-Ролле)
…Ник знакомится с Егором Летовым, Янкой, Селивановым и другими известными сибирскими рокерами. Раньше считали, что Летов, Янка и Ник — это святая, нерушимая тройка, которая ставит все с ног на голову подобно тому, как это делает другая нерушимая троица: СашБаш, Кинчев, Задерий. Но эти обе, казавшиеся могущественно-нерушимыми троицами, потеряли по одному человеку. В первом случае — Янка, во втором — СашБаш покинул нас.
После смерти Дягилевой у Ника пошел «мрачный период», его песни — это будто поминалка. В каждой говорится о смысле жизни, о приближающейся смерти. И слова «Меня» — «…Вчерашний друг не придет никогда» — как никакие другие подходят к трагедии, случившейся с Янкой…
Роман Герасимчук.
«ЭНск», Новосибирск, 3(27), 1993 г.
НИК, ЕГОР, ЯНКА…
…В тон-студии «Чертова Колеса» Ник Рок-н-Ролл и его группа КОБА работали над альбомом Покойный Мень. С помощью Наташи Грешищевой я розыскал Ника, с которым не виделся уже год, и привел его в студию «Радио России». В публикуемом ниже фрагменте большого интервью Ник возлагает на Егора Летова часть ответственности за смерть Яны Дягелевой, трагически погибшей при невыясненных обстоятельствах в мае этого года. Не испытывая особой симпатии к идеологии саморазрушения, но и не разделяя точку зрения Ника, интервьюер все же реализует свое право придать ее огласке, хотя бы в силу того, что Ник хорошо знает Егора, и — теперь уже в прошедшем времени — был дружен с Янкой.
Ник: В последнее время у нас с Янкой отношения не клеились, мы были в ссоре, в непонятной ссоре. Да я тоже, дурак взрослый, виноват: усложняю вечно, а может, не усложняю, может, просто у меня все по-другому. Я Янку называл…, как же я ее называл-то? — да по-разному, и Кулачкова как-то там, и «мелодисты-уклонисты». Янка говорила: «Ни слухом, ни духом». Все это было на уровне веселья, мы очень… мы были знакомы, даже не «знакомы» — братом и сестрой друг друга когда-то называли. Как сейчас помню, в Новосибирске у нас был в 89-м году совместный акустический концерт. Я приехал с Витькой Пьяным и с Саней Златозубом — с нашим гитаристом, тогда он еще был нашим гитаристом, то есть с людьми, с которыми мы придумывали группу КОБА. Я им о Яне все уши прожужжал. В Новосибирске она нас встретила, мы жили в Академгородке, и нам предложили сделать совместный концерт. Акустический концерт и Ник Рок-н-Ролл — это вообще две вещи несовместимые… Есть настроение, есть экспромт, ну а Янка — все отлично, как всегда, «от большого ума».
Р. Н.: И даже качество записи осталось лучше в ее акустике…
Ник: Да, в акустике, в акустике, но не в электричестве, да простят меня музыканты, которые с ней в последнее время работали.
Р. Н.: Я недавно еще раз послушал четырнадцатый альбом летовского проекта КОММУНИЗМ, смотри, там трех человек уже нет, вначале погиб Дмитрий Селиванов, потом хозяин студии, где селивановская песня писалась — Женя Клаксон, и теперь вот Янка. Егор Летов в одном из своих последних интервью говорил, что она не выходит из депрессии…
Ник: Вообще-то, я это для тебя, Егорушка, говорю, ты несешь полную ответственность за все, что случилось с Янкой, ты подсадил эту девчонку на свое человеконенавистничество. И когда ты говорил о том, что надо делать харакири на глазах у всего мира, рядом был один тусовщик, Берт, который сказал: «Ты-то этого не сделаешь, Летов, потому что ты не знаешь, что это такое, а вот Янка сделает».
Р. Н.: Я не раз читал его замечательные интервью, и у меня сложилось впечатление, что у этого человека, даже если все его друзья уйдут, всегда найдется, что сказать, и язык, чтобы объяснить все и описать. А люди-то уходят, на самом деле, получается? Слушай, а вот в последнее время они не общались, не виделись?
Ник: Я не знаю, я тогда был во Владивостоке. Того, что касалось их, я не знаю. Мне хватило Зеленограда (фестиваль осенью 1990 г. — ред.), вполне хватило, я Янку знал другой. Пожалей людей, Егорушка, эскалация боли всегда будет называться эмоциональным фашизмом. Федор Достоевский, очень нелюбимый мною писатель, нагрузил читателя, заставил его самокопаться, назвал это все любовью, а на самом деле это человеконенавистничество.
Р. Н.: Давай лучше о Янке.
Ник: Ты знаешь, Ром, она же песни пела и песни-то какие пела, а? За душу-то хватало, да простит она меня.
Яник, Яник, надо было тебе человека полюбить, надо было штаны снять да юбку одеть.
А боль, Яник, да еще такая… люди же плакали на концерте твоем, да как плакали. Еще много сдернется после твоей смерти, прости, что осмелился, хоть и не верю в то… дай-то Бог тебе, чтобы ты просто утонула, чтобы просто ногу свело судорогой, я так хочу в это верить искренне. Ну, вот, ребятки сдергиваться будут, вены себе кроить. Да ты знаешь, Яш, ты ведь не могла не знать, что случится, если ты действительно решила закончить жизнь самоубийством, не дай Бог, конечно, если это так. Ты же должна знать, что ты ведь им нужна была…
Р. Никитин.
«Red Rose», Москва, № 5(6)/91 г.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО Р. НИКИТИНУ — ВЕДУЩЕМУ ПРОГРАММЫ «ТИХИЙ ПАРАД» РАДИО РОССИИ
Уважаемый Роман!
21 июля нынешнего года я слушал вашу программу «Тихий парад», которая была посвящена творчеству Янки Дягилевой и размышлениям над ее трагической судьбой. Сразу же замечу, что вы были достаточно тактичны и профессиональны, чтобы не перейти ту опасную грань, за которой возникли бы подозрения в желании, спекулируя на чужой трагедии, реализовать собственные амбиции.
В целом передача показалась мне тенденциозной, особенно в той ее части, где слово давали Нику Рок-н-Роллу. Был выдвинут ряд очень серьезных обвинений в адрес Игоря Летова, и, как мне известно, подобные мнения распространились в значительной части тусовки. Все эти обвинения представляются мне абсурдными, поэтому я решил написать это письмо.
Я хорошо знаю И. Летова и Ника. Знал я и Янку. В отличие от этих людей я не музыкант, а научный работник, и в силу одного этого достаточно циничен, ибо для меня не существует человека, а существует явление. Кроме того я не связан с ними никакими личными отношениями: мы не были ни друзьями, ни врагами, были просто знакомыми, встречались на различных фестивалях. По всем вышеназванным причинам, я могу быть достаточно объективен в оценке их личности и творчества.
На мой взгляд, гибель рок-музыкантов в последнее время объясняется прогрессирующим распадом единого духовного поля, объединившего всех нас в недалеком прошлом. Будучи Зазеркальем коммунистического тоталитаризма, андеграунд цементировался наличием двуединого монстра-врага: тоталитарного государства и совкового менталитета. Стоило тоталитарному колоссу на глиняных ногах хоть чуть-чуть пошатнуться, как немедленно обнаружилось, что все мы разные люди со своими многочисленными комплексами, амбициями, иерархией ценностей, жизненными устремлениями и социально-политическими взглядами. Вследствие этого и происходит упомянутый распад духовного поля, сопровождающийся колоссальным выбросом энергии. Эта темная энергия и пожирает музыкантов (и не только их). Как несложно понять, личная «вина» И. Летова в этом процессе заведомо не больше, чем «вина» Ника, ваша, Роман, «вина» или же «вина» автора этих строк.
Я могу сказать более того: по мере агонии коммунистического режима упомянутый процесс распада и дезинтеграции будет расширяться и углубляться, из жизни и творчества будут уходить и другие музыканты, причем самые духовные, самые талантливые, самые любимые. Вспомните евангельскую идею жертвы, искупления. Мне тяжело об этом писать, но ведь ни заклинаниями, ни благими пожеланиями невозможно заставить Солнце не светить. Мы, увы, имеем дело с объективным процессом.
Далее, И. Летову было предъявлено скрытое обвинение в шарлатанстве: он-де, исповедуя и проповедуя суицидную, человеконенавистническую идеологию, провоцирует на самоубийство других, а сам чудесным образом остается жив. При этом в список его «жертв» почему-то попали «Клаксон» (Лищенко) и Д. Селиванов, хотя, как мне известно, «Клаксон» страдал неизлечимым хроническим заболеванием и умер от него. Что же касается Д. Селиванова, то это — один к одному Николай Сгаврогин из «Бесов». Если вы, Роман, читали это произведение Ф. М. Достоевского, то сами должны рассудить, мог ли такой человек, как Ставрогин, попасть под влияние чужого энергетического или духовного поля.
Что же касается самого И. Летова, то он в значительно большей степени самоубийца, чем упомянутые люди, поскольку для них суицид — это одномоментное переживание финальной пограничной ситуации, а для него — это ОБРАЗ ЖИЗНИ.
Кроме того, не могу не остановиться еще на одном моменте. Ник Рок-н-Ролл широко известен своим антитоталитарным мировоззрением, но все эти поиски «виновных», все эти его рассуждения о вражеских силах, «подсаживающих» хороших людей «на человеконенавистническую идеологию» есть ни что иное, как атавизмы чисто коммунистического сознания. От этого не свободны ни вы, г-н Никитин, ни, наверное, автор этих строк, поэтому вместо того, чтобы обвинять других, надо работать над собой.
В заключение я хочу сделать заявление. В свое время я активно полемизировал с И. Летовым, считая его взгляды и действия духовным экстремизмом. Но за последние два года я отчетливо понял его правоту. Надо, осознав Смерть как высшую и непреходящую ценность, постараться достигнуть Абсолютной Свободы через саморазрушение.
Мы должны умереть молодыми и умереть красиво!
С уважением Сергей Глазатов,
независимый журналист и бывший менеджер группы БОМЖ.
05.08.91, Новосибирск.
«ЭНск», Новосибирск, 10/91 г.
ОТКРЫТЫЙ ОТВЕТ СЕРГЕЮ ГЛАЗАТОВУ
Уважаемый Сергей!
Да будет Вам известно, что последний «Тихий парад» состоялся 3 августа, после чего программа была (в который уж раз) закрыта на неопределенный срок. К тому времени я уже получил Ваше письмо, но предоставить ему эфир, как Вы того просили, при всем желании не смог в силу отсутствия эфира как такового.
Вскоре после этого в Москве произошли всем известные события, и я занимался несколько иным сортом журналистики. Однако, как мне еще раз пришлось убедиться, политический триумф демократии отнюдь не подразумевает свободу реализации нетрадиционных эстетических концепций (или свободу от самих этих концепций). Но это мои, «кухонные» проблемы, мне их и решать. В любом случае — я буду только рад предоставленной «ЭНском» возможности ответить Вам публично.
Мне искренне жаль, Сергей, что Вы сделали неадекватные выводы из тех посылок, что были в передаче, ну да мне к имиджу «априорного экстремиста» не привыкать. Не знаю, может быть кто-то помог Вам в этом, но, видите ли, я не тусовщик и не работник славного самиздата. Для меня имеет вес лишь слово, сказанное, повторюсь, публично, и если кто-то не слышал тот эфир от 21 июля (или плохо слушал его) — то это его беда. Ваше же ухо упустило следующие принципиальные моменты: в частности, нигде в передаче прямо не говорится, будто Егор Летов провоцирует кого-либо на самоубийство. Далее: никакого «ряда серьезных обвинений в адрес Летова» в передаче также, осмелюсь заметить, не прозвучало, хотя на записи Ник их высказывал, о чем я также, если Вы хорошенько слушали, упоминал. Вы не хуже меня знаете Ника, поэтому можете представить, какие эмоциональные «ягодки» пошли под нож. Вы правы, ту «опасную грань», перейти которую есть дьявольский соблазн в частной беседе, я никогда не перешагну в эфире. Для Вас же, да и для почитаемого ныне Вами Летова — все едино: что разговор в кругу единомышленников, что микрофон. В отличие от Вас, Сергей, я никогда не стану пропагандировать саморазрушение и бросать лозунги типа: «Мы должны умереть молодыми…» Тем более — со страниц всероссийской рок-газеты, превращая тем самым ее в маргинальный «фанзин». В свое время я отдал хорошую дань той идеологии, которую Вы сейчас так активно защищаете — добрый десяток передач. А потом понял, что никакой я, собственно, не журналист, а так — ретранслятор не мной (и не Егором) придуманных идей. Просто решил сам для себя, не обращаясь к массам со словами «мы» и «надо», этими, как Вы правильно изволили выразиться, «атавизмами чисто коммунистического сознания» — решил так: если уходят «самые любимые», я не собираюсь больше ни отмалчиваться, ни рассуждать об «объективных явлениях», с помощью которых можно оправдать не только самоубийство, но и убийство, насилие — да все, что угодно; ни выдавать в эфир стереотипные суицидально-сентиментальные некрологи, на которых набили руку наши «подпольщики».
Если угодно, эту передачу я делал в большей степени для себя, стараясь хотя бы попытаться сказать «нет» Вашим «расширяющимся» и «углубляющимся» процессам. Я не претендовал на истину в последней инстанции, и если Вы, Сергей, что-то забыли, могу напомнить мои слова: «…Я имею право на свою точку зрения, как и на то, чтобы предоставить микрофон человеку, знавшему Янку, в отличие от меня, достаточно близко. Любому такому человеку». Любому, включая Е. Летова, который, по словам С. Гурьева, в дни, когда готовилась передача, был в Москве. Однако, люди, построившие на конспектах мыслей Летова целый журнал, почему-то отказались помочь мне даже в плане контактов. По-видимому, трагедия с Янкой волновала их в значительно меньшей степени, чем Ника. Так что, еще раз простите за «тенденциозность».
Я долго искал в тексте передачи то место, где жертвами Летова мною (или Ником) называются Лищенко и Селиванов, и в который раз удивился Вашей способности приписывать мне навешивание ярлыков. Что ж, попробуем внести ясность и здесь. Вот что я сказал в разговоре с Ником на самом деле: «Я… послушал летовский проект КОММУНИЗМ, смотри, там трех человек уже нет. Вначале Селиванов, потом — где все это писалось — Женя «Клаксон», теперь Янка… Егор Летов в одном из своих последних интервью говорил, что она не выходит из депрессии…»
Мне кажется, нет необходимости цитировать передачу дальше, чтобы доказывать кому-то, чем приписываемые мне обвинения Егора чуть ли не в черной магии отличаются от простого желания сказать: когда на костях талантливых людей вырастает идеология саморазрушения — то это, в действительности, страшно. Особенно, когда ты не делаешь «сознательный выбор», как, предположим, Летов или К. Уваров в «КонрКультУре», и тебе еще далеко до 30-ти.
С уважением, Роман Никитин,
ведущий программы «Радио России».
«ЭНск», Новосибирск, 12/91 г.
ОТКРОВЕНИЯ ОТ НИКА
Разговор с Ником Рок-н-Роллом 23 июня 1991 года поздно вечером на одной московской кухне
А.: Давай с самого начала. Как ты столкнулся впервые с Янкой, и что ты о ней подумал?
Н.: Угу. Дело в том, что я к тому времени-то жил в Симферополе, и меня всегда интересовало, что же делается в Сибири. Вернее, не всегда — меня когда-то вдруг заинтересовало, что же может быть в Сибири. Ну, и такая ситуация была: мы поехали в Челябинск, в Свердловск и дальше. Хотели до Хабаровска доехать. 1987 год. Познакомились с кучей народу, с Ромой Неумоевым, с ИНСТРУКЦИЕЙ ПО ВЫЖИВАНИЮ. Причем мы, естественно, никого не знали… А Летов и Янка — тогда я еще не знал, что они есть, впервые в Тюмени послушал, мне очень понравилось. Но, кстати, я оговариваюсь — мне Летов сразу не понравился почему-то… Другое отношение было к нему. Они поехали на мой день рождения, в Симферополь. Повелось так: седьмого августа приезжали люди в Симферополь на мой день рождения. И я впервые Янку там услышал, на его, летовском альбоме. Я уж не помню…
А.: Некрофилия?
Н.: Да-да, там, где она поет о том, как ей хуево. И лампа-то с потолка свисает. Мне как-то так вкатило: «Так, интересно», — думаю я. Ну, правда, не ново, потому что Умка тогда… я знал Аню Герасимову. И тут, значит, когда приезжаю в Симферополь, смотрю — какой-то паренек в очках, ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА — мне уже сказали. И рыжая такая девочка подходит ко мне. Толстая такая. Ну как — толстая, полная такая. Рыжая такая. Такая… Хип-одежда, понимаешь, такая. Тусовочная. Они приезжали с Кузей. «Это, — говорит, — я, вот так вот. А я песни тебе хочу спеть». Ну, я не знаю. Честно говоря, настолько много всех было, что не хватало на всех энергии. Я думал о том, как бы людей разместить. 87-й год, лето. Потом у меня грянуло следствие, и мне очень сильно помог Рома Неумоев, когда меня прихватили — он публиковал все, пытался меня вытащить. А после того, как я уже вышел, в 88-м году в Тюмени был панк-фестиваль. И вот там мы с Яной основательно встретились… Янка там была. Ну, Янка, видишь ли, она раньше-то, когда она в акустике, она была очень скромная. Раньше. У меня есть просто возможность сравнивать. И она не была затурканная, у нее было очень много энергии. Ну, как у музыканта, которому есть что сказать и который на рубеже самореализации. В Тюмени, 1988 год. Ой, что же я говорю! Еще в Новосибирске в 87-м году, зимой, я приехал, она меня встречала, мы жили у Иры Летягиной с ней. Вот тогда она пела песни специально… Нет, у нас очень хорошие были отношения. Мы как бы были брат и сестра. В последнее время вот все изменилось. Конкретно. Просто Янка вышла на топ. Я боялся, я не знаю, почему у нас с ней стали плохие отношения. Ну, наверное, все-таки ревность моя. Я ревновал ее. Уже потом понял, с каким человеком мне посчастливилось познакомиться. И тогда, в 87-88-м она была скромней и… вот музыкант, который хочет реализоваться, который чувствует… Да еще девчонка ведь, Господи, да еще и молодая, то есть психология-то какая, наверно… Хотя что я могу знать о ее психологии? Вот человек, который хочет аудиторию, которому нравилось быть в этой аудитории.
Бедная девочка, если б она знала, на какой путь встает… Она вовремя ушла. Вовремя. И ты — знаешь, на душе спокойнее стало, после ее смерти, хотя в общем-то я не могу поверить до сих пор, что ее нет в живых.
А.: То есть ты считаешь, что если бы она ушла позже, как полагается — своим сроком, то было бы хуже?
Н.: Ты знаешь, Леш, из каких соображений я говорю, что хорошо?.. Причем у Гурьева тоже какое-то спокойствие, мы с ним говорили по телефону… Когда я узнал, что с ней случилось, у меня что-то стало… то есть я… ну, в общем, истерика… Тут, по-моему, говорить даже не приходится, какое было состояние. Но потом, вечером, стало спокойно. Такое спокойствие на душе было! Как будто — облегчение какое-то. Девчонка ведь издергалась. Ну, издергалась она. Ну, боль, ты что, это же мрак. Она молодец, она правильно все сделала. Кто-то из-за нее вскрывал уже вены. И, я не знаю, нельзя так, нельзя боли столько давать! Это ж опасная вещь очень… Хоть, слава Богу, отмучилась.
А.: Вот, Марина Тимашева говорила мне и даже написала в «Экране и Сцене» (такой маленький некролог был) про Янку — что когда уже совсем плохо, когда депресняк такой мучит, что это не плохое настроение, это болезнь, и это надо лечить. И приводит в качестве примера Ревякина. Вот, говорит, человека вылечили, он живет и поет. И вот здесь тоже все знали, что полгода у Янки была депрессия, она за эти полгода три раза уходила из дома…
Н.: А ты знаешь, от чего это идет? Боль, все это? Это же ЭГО. От эгоцентризма. Человек, который поставил себя в центр мироздания… Это очень страшная вещь, я не согласен с Мариной Тимашевой, что это болезнь. Это состояние, оно искусственно.
А.: Оно искусственно, но Ревякин живет…
Н.: Понимаешь, в условиях этой страны это болезнь. И Димка, просто, по-моему, соприкоснулся с Джимом Моррисоном. И он врубился, что он — Джим Моррисон. Это правильно все. Все верно. А что касается Марины Тимашевой, то она же с других позиций все видит. У меня есть возможность сравнивать Янку… И я к ней не как к музыканту всегда относился. А потом, знаешь, на чем я себя ловлю? Она стала известной и знаменитой — ну, в определенных кругах… черт знает, почему так. Нет, зависти никакой, честно, не было. Что-то другое. Почему у нас с ней отношения испортились? Ревность. Я хотел, чтоб она была только моей. Я, в общем-то, и пленку эту вывез во Владивосток, я очень многое сделал для того…
А.: Какую пленку?
Н.: Вот когда я с ней встретился в Новосибирске… Ну, Янка. Ну, такая хорошая девчонка. А как-то всерьез не слушал. А были очень хорошие отношения у нас с Летовым, с Янкой… То есть они ездили, мы в Ленинграде встречались. В «НЧ/ВЧ» они были, там репетиция у нас, так называемая, была… А когда я послушал пленку ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ, Деклассированным Элементам — послушал раз, послушал два, и мне захотелось еще больше слушать. То есть я такого еще не слышал. Настолько клево. А вот впоследствии, кстати, такое электричество… это ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ ей сделали звук. А то, что она начала работать на другом звуке… Чушь. Так нельзя. Это не ее. Зачем?
А.: В смысле, Ангедония?
Н.: Да, на звуке ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ На летовском звуке. В принципе — я уж и «Тихому Параду» сказал — Летову было предъявлено серьезное обвинение. Если он меня поймет — а он поймет… В общем, он повинен в смерти Янки. Такой как раз звук определил ее смерть. Потому что звук ГО — это не просто звук, это человеконенавистничество… ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА — это государственная музыка. Летов разговаривает на языке государства, только другими методами. И вот он злой. Злой. Чувствуется, что его когда-то очень сильно рубанули. Когда-то он был таким парнем добрым, я чувствую. А вот эта злоба, это человеконенавистничество определило наши с ним отношения. Впоследствии.
А.: Один панк из Барнаула мне сказал, что Летов — не панк в силу того, что он добрый. А панк, натуральный такой, крезовый, немного шизанутый…
Н.: Начнем с того, что нет такой поваренной книги, где было бы написано, каким должен быть панк…
А.: Я о том, что Егор — добрый, в нем изначально заложена доброта, и в силу того он, значит, такой…
Н.: Егор — БЕЗОТВЕТСТВЕННЫЙ молодой человек! «Эй, Брат Любер» в итоге знаешь что родило? Гопота вся Летова слушает! Та гопота, которая избивает наших сестер и братьев! Насилует! Я не ангел, я через ненависть прошел, и насилие было, но я четко знаю, что никогда со мной этого теперь не будет. Я вообще считаю, что к любви только через ненависть можно прийти. Это естественный путь. И если твой панк из Барнаула считает, что Егор добрый, то почему бы Егору не делать хорошее, доброе? Хотя, может быть, у него будут другие альбомы. Но он будет жить. Янки уже нет. Вот люди, которые играют панк-рок, их можно увидеть: это всегда эпатажность. Это нарочитость, это наигрыш, это экстравагантность, в конце концов. В моем представлении.
А.: То бишь это не естественное состояние человека?
Н.: Конечно нет! Ничего общего с естественным панк-рок не имеет. В этом смысле Игги Поп для меня очень необходим и важен. А столько боли накачивать людям…
А.: Была такая статья у Липницкого, что мол, очень исключительная песня «Домой!». После мемориала в «Октябрьском», памяти Башлачева. Но столько плохого, столько боли, мол, нельзя же так, потому что если вспомнить того же Башлачева, то у него было столько светлого пушкинского юмора… Такая у него теория была, что это как-то уравновешивало…
Н.: Ну, Янки-то нету. Боль на конвейере. Это я в другом смысле говорю, не как Липницкий. Есть человек — нет человека. Столько смертей… Наташа Буяло, Леша — Смерть Комиссарам, теперь вот Янка… Жалко, хорошая она была.
А потом вот, потом я ее ненавидел.
А.: Когда?
Н.: Последний год у нас с ней не клеилось ничего. Она стала другой, она стала какой-то косноязычной. Я иногда даже думал: «Блин, 13 лет в движении, всяких повидал. А тут какая-то девонька, блин, мужичка!» То есть вот такое даже было. Правда, говорят, о мертвых либо хорошо, либо ничего. Но я не поддерживаю.
А.: Ну, сейчас-то мы о живой говорим пока…
Н.: А мертвых нет на самом деле. Нет мертвых… А знаешь еще почему, наверное, было спокойно? Все-таки есть в нас языческое начало. Когда умирал человек у язычников, они пели песни, радовались тому, что человек переходит в другой мир. Просто протусоваться в другой мир — ведь клево! То есть никогда не верили в эту самую смерть. Христианство принесло смерть. И вот Янка, она была язычницей все-таки…
А.: Такая егоровская телега была, что вот такое самоубийство, самоуничтожение есть естественное продолжение жизни именно как самостоятельный уход отсюда, из этого мира. И именно эстетическую сущность этому дал Сашка Башлачев своим уходом. То есть люди поняли, что это круто, так должно быть. И не будь его, все эти люди были б живы.
Н.: Ну, чушь собачья. Я СашБаша знал. Я Сашку хорошо знал. Ну, как «хорошо» — мы были знакомы. Мы даже у Олеси Троянской сейшенок варили вместе. Сидели друг напротив друга, я ему одно, он мне другое. Кстати вот… Это очень не случайно. Дело в том, что Янка очень хорошо знала Сашу Башлачева. Даже, по-моему, чересчур очень. Ну, это их интим… Я надеюсь, они сейчас встретились. Со свиданьицем их. Муж да жена — одна сатана… Встретились хоть теперь. Один вылетел, другая утонула — нормально, да. Так вот насчет СашБаша. Мне Саша Измайлов говорил — не знаю, я сам таких слов от СашБаша не слышал… Но вот Измайлов говорит, что Саня, якобы, утверждал, что нужно жить так, как если бы в соседней комнате ребенок умирает твой… Вот так вот. Надо всегда это чувствовать, вернее, надо чувствовать, что в соседней комнате умирает твой ребенок. С такими мыслями, простите меня… Ну что, иным людям хуже бывает. Я так думаю — это не выход. Хотя… кто от этого застрахован? Надо поставить человека в такую психологическую ситуацию, что у него выхода не будет…
А что касается Янки. Ну здорово, блин, хорошо, что она не влетела в эту ситуацию гораздо круче. А с ней было уготовлено… Я вот не понимаю всех этих критиков маститых, которые сейчас пишут о ней. А где вы раньше-то были? Что, они свои задницы не могут с места оторвать? Поехали бы в Тюмень. Почему они такие неподъемные?
А.: Знаешь, мне говорили, что в свое время, когда Янка появилась в Москве, в Питере — вот первые дела пошли, слушают ее, клево, кайф. И какие-то кухонные базары то ли с ней, то ли при ней, что закономерный финал таких песен — суицид. Обсудят это все и расходятся…
Н.: Ну как… конечно, конечно. Ты знаешь, когда мы все общались в Новосибирске, настолько мне не хотелось, чтоб она кому-то еще принадлежала… Я чувствовал себя привязанным к ней. У нас настолько хорошие были отношения — и вот все испортилось. Мне кажется, что это Летов рассорил нас с ней. И Янка ушла. А что? Она ушла погулять. Ей скучно с нами стало.
Если говорить о творчестве Янки. Ей просто надо было человека полюбить. Она, наверное, полюбила какого-то человека. Все-таки иногда она забывала, что она — женщина. Все-таки не женское это дело — петь такие песни. «Дом горит — козел не знает, дом напился и подрался…» — зачем же так? Хорошая песня, жизненная, кстати, на раз ее воспринимают буквально все. У меня была ситуация в Находке… Находка — это супермажорский город! У меня там сестра. Там интерклуб уматнейший, и есть там такой человек Витя, он нам помогал. У них там дефицит общения. Я говорю: «Янку тут можно поставить?» «А что за Янка?» — «Ну, это та, которая умерла». «А — во-во, мы слышали». Люди, которые вообще ничего общего не имеют с тусовкой. Я ставлю эту кассету, он говорит: «Продай». Я говорю: «Переписать могу, а продать — нет». Ну еще бы, я Янку продавал! Не потому, что она непродажная — это чушь собачья… Правила игры такие: берет в руки гитару человек — все. И начинает он петь песни, которые популярны сейчас. Вот Янка, в частности. Это значит, что ты за это будешь получать деньги, или кто-то будет за это получать. Это рок-н-ролл. К нему серьезно не относиться — себя не уважать. И Янка, может быть, просто нагнетала. Может быть, она и чувствовала, что она стала — ну, как это сказать? — конъюнктурна.
А.: Ты знаешь, я ее очень мало видел вот так вот. Всего три раза: Череповец, ДК МЭИ, как раз вот, ты, Янка и Егор…
Н.: Тогда было у нас с Егором перемирие. Это, наверное, сказалось на зале.
А.: И в Зеленограде…
Н.: Вот как раз в Зеленограде у нас с ней было плохо. Когда Витя Пьяный подошел к Янке… Ух и мерзкое это состояние — фестиваль! Янка, между прочим, тоже некрасиво себя вела. Иными словами, все мы там хороши были. В рожу бы нам настучать.
А.: Мне она там показалась очень замученной. Такой сидит милый, добрый человечек, весь замученный, затраханный как только можно…
Н.: Пообщайся с Летовым, пообщайся. Посмотрим, что с тобой будет. Это мрак, я тебе серьезно говорю. Ну что ж… Что о Янке? Веселая была она очень. Вот ей на язычок лучше не попади. Суеверная была. Хихикала все время.
А.: Суеверная — в смысле черные кошки, все такое?
Н.: Нет. Весело-суеверная. Например: «Ой, что-то боюсь!» Потом она в последнее время стала догадываться, кто я.
А.: То есть ты хочешь сказать, что она принимала тебя не за тебя?
Н.: Она стала догадываться, КТО Я. По-моему. Напрасно.
А.: Ты этого не хотел?
Н.: Да нельзя людям догадываться. Это не позерство, это так. Я — Дьявол. Я здесь не случайно, в этом мире.
А.: Все мы не случайно.
Н.: А вообще «дьявол» — это мерзкое слово.
А.: Ну, в конце концов Сатана был ангелом.
Н.: А меня — сюда, чтоб я здесь… А Янка — «нету рая, нету ада» — дождичком вернется, ветерком прошумит. Она удачно гармонировала со сферой. И с планетой. Так что все нормально — она растворилась. А тело, что тело? Кусок мяса. Плоть. Она стала ей не нужна. Песня, может быть, появится, «Русалочка» — памяти Яны Дягилевой. Будет она пугать там рыбачков. Она будет, она ведьма та еще была. Ох, она будет, она оттягиваться сейчас знаешь, как будет! И смех у нее… у нее смех такой: «Х-ха-а-а-а!!!» Такой какой-то — я даже не могу изобразить этот смех. Ну вот и все, наверное, мне больше нечего, Леш, сказать.
Интервью: Алексей Марков.
(Печатается по черновой расшифровке с сокращениями).
«Штирлиц» № 2, Москва.
ПРОЩАЙ, ЯНКА!
Трагедия произошла 9 мая 1991 года. Яна Дягилева, более известная просто как Янка, покончила с собой. Вслед за Сашей Башлачевым Яна сама поставила последнюю точку в жизни. Тело девушки со множеством ран было поднято со дна водоема. В воскресенье состоялись похороны в узком кругу родных и музыкантов. Яне Дягилевой было неполных 25 лет. Одна из главных фигур отечественного андеграунда, Янка впервые заявила о себе в дочерней группе ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ под названием ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ в районе 1987 года. В дальнейшем Егор Летов и Дягилева тесно сотрудничали, она принимала участие в записях группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Самой Янкой было записано 4 альбома:
— Не Положено (1987),
— Деклассированным Элементам (1988),
— Домой! (1989),
— Ангедония (1989),
все они вышли под маркой фирмы «Гроб Рекордз». Последним крупным выступлением Яны стало участие в Барнаульском рок-фестивале 1990 года, уже тогда Янин вид навевал какие-то нездоровые мысли. Очевидцы фестиваля помнят, как, заканчивая выступление и, видимо, недовольная им, она чисто по-мужицки треснула гитарой об пол.
На протяжении последнего полугода от омской околооборонной рок-тусовки постоянно приходили сведения, что все участники группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА — Егор Летов и в том числе Янка — переживают глубокую депрессию, отказываются концертировать и записываться. И вот 9 мая Янка ушла из дома и не вернулась. Омск-Питер-Россия в трауре. Кем была для нас Янка, мы осознаем только чуть позже, когда пройдет шок и, осмыслив случившееся, получим шок куда более мощный, чем шок растерянности и безысходности. Шок осознания утраты.
После смерти Яны остались тетради с записями, так что еще предстоит узнать, что терзало и мучило ее последние месяцы жизни.
С. Синицын.
«Пророк», Москва, 1991 г.
И ВДАЛЬ НЕСЕТСЯ ПЕСЕНКА
Пухлый любитель арт-рока и наш постоянный подписчик, некто Юра Артамонов, где-то в апреле, когда работа над этим номером шла к завершению, позвонил мне и спросил:
— Ну как, приготовили для журнала очередного; покойничка?
Юра, наверное, помнит, как я расстроился: получалось, что нас обвиняют в паразитировании на смерти. Действительно, первый номер фактически открывался Селивановым, второй — Цоем. С одной стороны, вроде как нельзя же было ничего про них не написать (тем более что было, что). С другой — выходило, что все некрологи и рассуждения о судьбе ушедших подозрительно красиво и органично вписывались в ткань журнала, чуть ли не цементировали его концепцию. Вот язвительный читатель и имитировал неподдельное волнение: дескать, как там поживает ваш хлеб, ребята?
Семнадцатого мая стало официально известно, что Янки больше нет. Девятнадцатого мы ее хоронили. Восемнадцатого была годовщина смерти Яна Кертиса, но про это никто уже не вспомнил. Может, и я вспомнил зря.
Рок-журналист и уход, условно скажем, «рок-личности» — тем более, уход по своей воле — тандем изначально нравственно ложный и изначально архетипичный. «Уж сколько раз твердили миру». Например, никакой не самиздат, а вполне официальная типографская газета «Автотранспортник» весьма так жестко вещала минувшей осенью:
«В КАКОМ-ТО СМЫСЛЕ РОК — ЭТО РЕЛИГИЯ СМЕРТИ, ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ ПРИНЦИПА «ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС», ПОЭТОМУ САМЫЕ ЛУЧШИЕ И ИСТИННЫЕ РОКЕРЫ УЖЕ МЕРТВЫ».
У Анджея Вайды есть фильм «Все на продажу», посвященный тому, как некий кинорежиссер (автобиографический персонаж) решил снять фильм о смерти актера Збигнева Цибульского. Цибульский перед этим сыграл у того же Вайды в лучшем его, наверное, фильме «Пепел и Алмаз» в роли бойца Армии Крайовой, присягавшей после захвата Польши Германией на верность эмигрантскому польскому правительству в Лондоне. Армии, обреченной на гибель в условиях входа в Польшу советских войск, которые пришли сажать правительство СВОЕ. Цибульский потрясающе играл обреченность и неизвестно, поэтому ли — оказался реально обречен (погиб в железнодорожной катастрофе). В «Пепле и Алмазе» Вайда снял с Цибульского все пенки ауры человека-не жильца на этом свете. «Все на продажу» — фильм про то, как режиссер снимает фильм о состоявшемся «предназначенном расставании» — «встречу впереди», однако, не очень-то пообещавшем: Вайда пока жив и, как говорится, дай Бог ему здоровья. В фильме снимались друзья и киносоратники Цибульского, играющие то, как они снимаются в этом фильме. Главная его мысль — что Настоящее Киноискусство рождается лишь тогда, когда в людях не for а camera, а от испытания дикой ситуацией вспыхивают потрясающие душевные порывы, при виде которых нормальный человек или заплачет, или закроет глаза — а циник-оператор с охотничьим азартом все это снимает, приговаривая: «Какие кадры!»
А у Янки есть песенка «Продано» — и все вы ее, конечно, помните.
Когда Янки не стало, многие принялись обвинять Егора Летова в том, что все произошло «не без его влияния». «Ты же понимаешь, что он-то никогда с собой не покончит». Причем это восхитительное обвинение исходило всегда из уст фанатичных противников «эстетики суицида».
Трагичный и пронзительный дуэт Егора с Янкой чем-то сродни тому, что проиграли Вайда и Цибульский — с той разницей, что у нас эта ситуация оказалась как бы запечатана в андеграунде и от того более «человечна» (хотя Егор ненавидит это слово). Между тем, Вайда — безо всяких там «несмотря» или «благодаря» остался и человеком, и огромным глубоким художником. Впрочем, и он в последнее время вошел в колею какую-то странную.
Янка действительно была сама жизнь — предельно сжатая, горящая с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не являлся — он ее воспринимал. Судьба восприятия — пусть и трагического восприятия — другая судьба. И механическое увязывание ее с судьбой жизни стало бы хором иудеев подле претории. «Янка — это то, о чем поет Егор Летов, а что такое Егор Летов, не знает никто».
Человек вообще, наверное, не может умереть, исходя из философской концепции. Смерть человека так или иначе связана с его судьбой, с логикой его существования. Иногда, когда иссякает естественная энергия жизни, человеку помогают продержаться родовые либо шкурные инстинкты. Если таковых начисто нет, с концом энергии кончается жизнь.
«Идеальный рокер» в мифологическом варианте (а жизнь в абсолютном выражении может дотянуть до мифа) полностью лишен и шкурного (по высшему счету) начала, и родового. Он ищет абсолютной свободы, а она не допускает шкурности и разрывает путы рода. «Father, I want to kill you». Лучезарный рокер в полной гармонии с миром масляно лжив — как Борис Гребенщиков, этот фонтан фальшивого света.
…Те, кто видел первые янкины квартирники в Москве, помнят, сколько от нее исходило тогда жизненной силы, энергии, мощи чувства — несмотря на совершенно безысходные тексты. Но в сумме с размахом творческой безбрежности безысходность выглядела высокой трагедией. Духовно анемичная, изверившаяся Москва ходила на Янку как куда-то в эпоху Возрождения — дивясь в ней той силе чувств, какую не видела в себе.
Янка дальше и дальше пела почти все те же песни — только безысходности в них становилось все больше, а энергии — все меньше. Мы ее ели.
В обмен от нас она получала не энергию же, не ответный свет, а до боли конструктивные предложения: «Давай, мы тебе альбом запишем».
Конструктивизм и Возрождение. Конструктивизм и Барокко. Конструктивизм и домик в деревне с аистом.
Сейчас мы, которые еще недавно были слабее ее стократ, говорим: «Самые незащищенные — обречены».
Мы ее доели.
…Похороны ее 19 мая — на кладбище под Новосибирском — были какие-то странные, полуидиллические. Кладбище оказалось в густом березовом лесу — могилы прямо посреди берез. Небо было совершенно голубое, без единого облака. Под голубым небом, в зелени несли маленький красный гроб. Стояло много новосибирских хиппейных девочек с жалобными глазами. Одна была в огромных клипсах с фото-янками в черной окантовке. Другая сказала: «Она была слишком чистой, чтобы жить в этом мире» (Егор?). Кто-то тихо, просветленно плакал. Пили водку. Пели птицы.
В какой-то момент я на секунду отключился и подумал: «Господи, наконец-то мы выбрались в лес!»
Жизнь Янки получилась трогательно маленькая и одновременно огромная, законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не имевшими никакого отношения к «искусству» (ср., скажем, с Ахматовой) — это были только верные и чистые ноты той жизни. У Башлачева в песнях были и собственно «искусство», и просто жизнь — он оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проложил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце его движения — точка, где искусства уже нет, где оно смешно и ненужно. Где осталась чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрированная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо иди назад, «на продажу», либо — вперед, но там уже не пространство-время, а вечность.
У Шевчука, например (почему, почему опять Шевчук? Причем тут Шевчук?) такая вещь — жизнь, где ни тени искусства — была вообще всего одна — «Счастливый Билет» — в том виде, в каком она была записана на Периферии. С совершенно корявым, пестрящим нелепейшими наречиями текстом. Тем не менее, тогда стало понятно, что, скажем, Гребенщиков — уже только метафизические ананасы в шампанском, а вот ЭТО — настоящее. В дальнейшем Шевчук писал куда более поэтически совершенные тексты, но все это и рядом не лежало. А «Счастливого Билета» хватило, чтобы обеспечить ему кредит доверия на всю оставшуюся жизнь.
Янка, конечно, не писала корявых текстов, там было другое — какие-то гитары, барабаны и прочая ересь. Но главное тут то же — все это ее по-человечески не загораживало, как загородили бы Гаина, Ефимов или даже Андрей Сучилин. И самое главное, что себя не загораживала она сама. В византийской иконописи существовал канон, который удерживал мастера от замутнения чистого духа своим земным, амбициозным произволом. Янка удержалась сама, она сама себе была канон. В роке (о, мерзкое слово!) не остается Лиц, не поросших личиной земного произвола. То, что должно само из человека исходить — как свечение его подлинной внутренней сущности, его смысла — затаптывается, засирается суетно-мелочно-хамским «Дай я сам!». Прыгнуть, пукнуть, гаркнуть, сваять «концепт», скривить рыло, махнуть ногой — лапа, она у тебя сама должна махать! А не махнула — так сделай милость, не маши.
Обычно, правда, Лика просто нет — и бесчисленными личинами кепок, манг-манг, нэпов, номов и иже с ними зарастает выщербленное, обезличенное пространство: из человека выдран кусок тела, и рана заполняется гноем и сукровицей. На месте Храма вырастает бассейн «Москва».
Безверие пост-модерна отвечало обманутой вере. Обменялось оно на валюту еще лучше, чем обманутая вера на рубли. Это все та же земля, на которую поначалу так успешно воротился Гагарин. Необменявшаяся Янка осталась верой необманутой. «Свет любви ни для кого не служит путеводным лучом к потерянному раю: на него смотрят как на фантастическое освещение краткого любовного «пролога на небе», которое затем природа весьма своевременно гасит как совершенно ненужное для последующего земного представления».
Успокойся, Юра Артамонов. Сказали тебе ясно: журнала больше нет. Попили кровушки — и будет.
Это, конечно, слишком слабое оправдание тому, что статью эту я писал предполагая, что она будет напечатана (хотя честно старался забыть последнее).
Но все равно статьи были (и будут, еще и еще) — в «Комсомольской Правде», «Экране и Сцене», «Независимой газете», черт знает где, и все они, помещая некролог, словно утверждали: вот, ушла часть мира, который мы описываем.
Они, наверное, искренне верили в это. Хотя мир был просто космически другой.
А мне все хочется верить, что я пытался создать им какой-то противовес — или модель противовеса — и в этом-то и есть мое оправдание.
…Они писали о Янке — «депрессия — это болезнь, и она излечима». Такой вывернутый «Заводной апельсин». Наверное, и песни были не нужны — да? — ведь вылечишься, и петь больше незачем. Все-таки не Елена Образцова. А Янка летела уже совсем в другом измерении, «в небо с моста» — высоко-высоко, и жалкие крючочки незваных лекарей могли сечь воздух лишь очень далеко от нее, снизу, у той же самой земли, куда поначалу так успешно воротился Гагарин.
С. Гурьев, 28–30 мая 1991 г.
«КонтрКультУра», Москва, № 3 1991 г.
ЯНКА
46-й всенародный праздник Победы заглушил последние мгновения ее жизни…
Яна Дягилева родилась в Новосибирске дождливой осенью 66-го. После окончания средней школы поступила в Новосибирский институт инженеров водного транспорта. На втором году стало ясно, что это ошибка — училась для мамы. В этот период увлечена английской поэзией, игрой на гитаре. Кумиры — Жанна Бичевская, Борис Гребенщиков. Высшее образование так и осталось незаконченным.
Начинает сочинять свои песни, которые приобретают известность в Новосибирске и служат причиной идеологических разборок.
Янка впервые появилась в сопровождении ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ на Тюменском панк-фестивдле, где они выступили под псевдонимом ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. Ее удивительные, какие-то колдовские мелодии и хлесткие, порой яростно-откровенные тексты буквально ошеломили слушателей.
Много путешествует по стране, поет на «квартирниках», участвует в фестивалях в Ленинграде, Москве, Тюмени, Новосибирске. «Приезжала домой измотанная, хоть дом был разорен (умерла мать)», — вспоминает Станислав Иванович, отец Янки.
Тема «Домой!» пронизывает все ее творчество. Дом № 61 по улице Ядринцевской был знаком многим рокерам страны. Здесь останавливался Саша Башлачев, пел свои песни.
Яна заняла свое место в отчаянном, монотонном мире, ее ранящий душу голос не узнать невозможно. 46-й всенародный праздник Победы заглушил последние мгновения ее жизни…
Записи концертов Янки сейчас редкость, даже после выхода пластинки с ее песнями — Не Положено.
Все, кто готовил эти материалы к печати, благодарны Станиславу Ивановичу Дягилеву, отцу Янки, за огромную помощь, которую он нам оказал.
БПН.
«РОСТ», 1992 г.
НЕДОПЕТАЯ ПЕСНЯ «РУССКОЙ ДЖОПЛИН»
Скоро исполняется год со дня гибели одного из самых значительных авторов последнего времени — Янки Дягилевой.
На Зеленоградском рок-фестивале осветители устроили в честь Янки феерию. Она подняла голову вверх и крикнула: «Не надо! Дайте просто красный свет».
Она играла то, что по привычке называют панк-роком, не придумав нового названия. Пусть от рока сохранился лишь привычный набор инструментов, а от панка — грязное звучание скверной аппаратуры.
Впрочем, голос «сибирской Джоплин» перекрывал любое ржавое железо и заполнял любой зал. Протяжный распев — не молитва — скорее заговор, заклятье. Не опереточное язычество Кинчева — а всплеск избытка боли, не дающий облегчения.
Она пела романтику хиппи, уводя «желающих странного» в путешествие по трамвайным рельсам. Запретное путешествие, пусть даже на четвереньках.
Но кольцевая дорога приведет назад, и надо будет жечь одежду в чешуйках ржавчины, и быть убитым за желание идти там, где положено ехать. А ее друг, Егор Летов, ревел:
А после она кляла все ту же романтику хиппи, запутавшись в лицах, судьбах, домах, дорогах.
Сибирская девчонка с великолепным голосом и злыми текстами — она казалась идеальной для запуска в поп-машину.
«Посмотрите, какая чудная игрушка. Это наш советский панк. Это только кажется страшным. Она не кусается. Она совсем не злая. Вот только не надо ей общаться с Егором Летовым. Он злой панк, бяка, и насаждает никчемную агрессию», — так или почти так писали о Янке молодежные столичные газеты.
Да, они были злы, когда пели на два голоса «Деклассированным Элементам» — Егор Летов, имя которого сегодня пишут на всех заборах, и Янка Дягилева:
А впрочем, сгодился бы для поп-машины и злой Летов. Должны же мы иметь немного перца в нашем роке! Поп-машина заскрипела, щелкнула, два раза зацепилась ржавыми зубьями за Егоркин мат и медленно потянула панков в себя.
Егор вырвался, оставив на зубцах клочья кожаной куртки и песню «Все Идет По Плану». И лег на дно на каком-то из московских флэтов, решив, что лучше молчать, чем продаваться.
А Янка не легла. Река вынесла ее труп через две недели. Случайность? Попытка к бегству? Кому какое дело!
Ока.
«Новая Газета», Санкт-Петербург,]992 г.
МИР ЯНКИ
Двадцатичетырехлетняя певица из Новосибирска Яна Дягилева пропала 9 мая прошлого года. 13 мая ее тело было найдено на берегу одного из притоков Оби. Экспертиза констатировала самоубийство.
В 1989 году самиздатовский журнал «УРлайт» писал о ней: «Янка — Яна Дягилева. Хипповая девчонка, каталась по стране, писала стихи. Под влиянием Егора Летова стала серьезно петь. Одно время пыталась стать бас-гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. К лету 88-го года в Тюмени ею был записан альбом Деклассированным Элементам в виде импровизированной группы Янка + Летов: бас, гитара и ударные. Альбом — лирическое кантри, драматизированное вкраплениями мрачных аранжировок. Вокал — балладно-кантровый, ложится на резкую панк-основу и звучит, как если бы в STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин».
Надо сказать, что мне она и внешне напоминала Дженис Джоплин — длинные рыжеватые волосы, закрытые при пении глаза, не говоря уже о не по-женски (хотя большинство ее композиций написано в форме плача) жесткой, экспрессивной подаче. Интонации, мелодика восходили, безусловно, к русской фольклорной традиции. Во многом прослеживалось подражание Александру Башлачеву — в интонационной подаче, использовании приема поэтической антитезы, образности. С его мыслями, его образами Яна вступала в непрямой диалог. Ужесточала их, вовсе не оставляя надежды на избавление. Например, для Башлачева «восьмой круг» — покой, забвение, бессмертие. Искривленным эхом прозвучит у Янки: «Восьмого вывели на круг» — и это будет уже уничтожением, убийством. Башлачев напишет о Петербурге: «Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой, но купол лба трещит от гробовой тоски». Янка пропоет о себе: «Зовет косая доска. Я — у дверного глазка».
Конечно, Янка относится к другому поколению, иной культуре. Ее взаимоотношения с миром разительно отличаются от Сашиных. Самостоятельности мышления ей не занимать. Ее мир — Мертвая зона, запустение, разорение, распавшаяся связь времен. В гнилостном урбанизированном милитаризованном мире гибнет все, в чем сохранились хотя бы крошечные признаки жизни. Живое должно уподобиться мертвому («по близоруким глазам, не веря глупым слезам, ползет конвейер песка»), или ему не суждено выжить. «Нечто» сотрет тебя в пыль. Оно состоит из режимов, отделов, стен, клеток, сапог, машин — вполне узнаваемых реалистичных подробностей. Но при этом наделено почти мистической силой — как существа из американских триллеров или фантастических фильмов. В них последние оставшиеся в живых на земле люди ведут бесконечный бой с созданными ими самими киборгами. Персонажи янкиных песен выбирают неподчинение, предпочтя достойную смерть жалкому выживанию: «Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю, чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины, увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться». Песни Яны передают состояние человека, живущего в предчувствии близящегося конца, забившегося в угол, в маленькую черную сырую нору: «Домо-о-й!» Ничего хорошего никогда больше не будет: ни утра, ни росы, ни солнышка («и радоваться солнышку и дождичку… в четверг»). Остались только обрывки детских воспоминаний — песенок, страшилок, дразнилок. Обрученные со взрослой жизнью, иным опытом, они порождают новое страшное качество: «Иду я на веревочке, вздыхаю на ходу. Доска моя кончается, сейчас я упаду — под ноги, под колеса, под тяжелый молоток. Все — с молотка. О, продана смерть моя. Продана». В янкиных песнях — подсознание ребенка, выросшего «под каблуком потолка».
«Продравшим веки кротам видна ошибка ростка», — было сказано в ее песне. Ошибка ростка в том, что и на этот раз он умудрился народиться на российской почве, известной своей смертоносной любовью к Поэтам.
М. Тимашева.
«Кругозор», Москва, 1/92 г.
СТАИ ЛЕТЯТ…
История русского рока
Уже год, как нет в этом мире Янки Дягилевой, и ниша которая осталась после нее в причудливом и странном здании русского рока, так никем и не заполнена. Бывает пусто и свято место.
«Жизнь Янки получилась трогательно маленькая (и одновременно огромная), законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не имевшими никакого отношения к «искусству» — это были только верные и чистые ноты той жизни. У Башлачева в песнях были и собственно «искусство», и просто жизнь — он оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проложил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце его движения — точка, где искусства уже нет, где оно смешно и ненужно. Где остается чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрированная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо идти назад, «на продажу», либо — вперед, но там уже не пространство-время, а вечность». (С. Гурьев, «КонтрКультУра»).
А песни Янки по-прежнему звучат с пленок, их поют под гитару в кругу близких друзей… И все также по весне «стаи летят». Кто знает, может, и она теперь среди этих гордых и вольных птиц?
«Субботняя Газета», Курган, № 20/92 г.
О ЧЕМ ПЕЛА ЯНКА, ИЛИ КАК СТАТЬ ПАНК-ЗВЕЗДОЙ
Муторное это занятие — писать статьи о тех, кто ушел. Хотя бы потому, что необходимо выдерживать определенную интонацию, лучше всего интонацию «газетного плача», выстраивать в той или иной последовательности событийный ряд певца или артиста, его «незабываемые вехи», приводить любопытные факты из биографии, подтверждающие либо уровень популярности, либо непризнанную гениальность.
Почему так? Да повелось уж издавна…
Все это создает атмосферу некоего общеобязательного ритуала, всенародных «печатных поминок» за упокой души.
Хотя неужели нельзя по-другому? Кстати, это «поминалка» о Янке, Яне Дягилевой, певице, утонувшей в мае 1991 года. Что-о-о, не помните? Ну как же, как же? Для тех, кто не помнит принципиально, не хочет вспоминать, даю подсказку: «Я повторяю десять раз и снова, никто не знает, как же мне…»
Ага, сейчас уже немного понятно, о ком идет речь? Ну, да, это ж «подруга Егора Летова», на пару пели (она еще и стихи читала), и успела, так сказать, отметиться в самой престижной столичной прессе (еще до смерти) — в «Комсомолке», «Литературке» и «Экране и Сцене». Нет, это не интервью, которых у нее почему-то не брали, возможно, считая, что за нее должен говорить человек, выведший ее в люди — вездесущий. Поэтому все три статьи основывались прежде всего на анализе собственно песенного творчества певицы, попутно представляя ее, так сказать, широкой публике. Ну и по ходу пьесы в каждой статье выдавались оценки и даже советы «по дальнейшему усовершенствованию творческого процесса».
Больше всего, конечно, напортачил И. Мальцев из «Комсомолки», написавший первый опус всесоюзного значения в 1990 году, который был напечатан под звучным заголовком «Панк-звезда из глухой Сибири».
Ну, ладно, коль звезда, так звезда, хотя наверняка покойная долго плевалась бы из-за такого позорного ярлыка, если уж она действительно была панк. А вот Сибирь-то уже давно, как известно, не глухая, а все больше атомная да урбанистическая, иначе откуда вдруг такой надрыв у Янки? Может быть, от благотворно влияющей на здоровье сибирской вечнозеленой тайги?
Идем дальше. «Панк-рок умер в России». Вот те раз. Тогда совсем непонятно, какого небосклона звезда-то! Дежурный реверанс музыке Янки за «связь с древней народной культурой». И вот И. Мальцев начинает (как это у нас особенно принято) искать аналоги Янки на Западе и, само собой, быстренько находит — Патти Смит, известная там гораздо меньше, чем Янка, певица из первого панк-поколения 70-х. Ну, ладно, нашел автор аналоги, вроде бы должен успокоиться. Ан, нет, идет дальше. Оказывается, «нет у нее и продюсера. Требовательного, западного толка». (Ну, почему сразу западного-то, ведь автор только что хвалил певицу именно за русскость!) «Эту роль пытается взять на себя русский панк в обличье хиппи (специально, что ли, замаскировался) Егор Летов. Но его ненависть настолько губительна для музыки, что сквозь нее слушатель продирается с трудом». (Если не хочет, пусть не продирается, да и то, что он делает, Егор вовсе не считает музыкой, а если у Янки самовыражение получалось чуть мелодичнее, то, по мнению автора, ее ненависть уже ничего не губит. Занятно!)
Дальше — больше. «Потрясающая мелодичность» — одно из важнейших достоинств Янки, хотя мне всегда казалось, что для этого лучше всего подходит попса. По крайней мере стремится к этому. «Даже неподготовленного слушателя (Ну, это уже слишком. Оказывается, чтобы слушать Янку, нужно «быть готовым». Интересно, в каком смысле. Как пионер или как…, ну, ладно), когда он слышит этот мальчишеский ломкий голос, «цепляет сразу».
«Но — никаких жалоб. И в этом ее сила». (Кто же у нас в роке на судьбу жалуется, не романс ведь!)
Вторая статья в «Литературке» написана уже посмертно, и, может быть, поэтому в ней практически нет накладок. Хотя, возможно, тут сказался авторитет известного театрального обозревателя Александра Соколянского, у которого имеется достаточный опыт написания статей о роке. Соколянский попадает в точку: «именно через панк-рок, по нынешним временам, проходит граница между искусством и неискусством, именно здесь — зона максимального напряжения для «нижних чинов культуры».
И так хорошо, лаконично о Янке: «Янка сделала невозможное: приняв беспросветность, стала в ней источником света, перевела панковскую остервенелость в состояние трагизма… было ощущение: то, от чего всех рядом дергает и кривит, на нее с чудовищной ненавидящей силой давит». Все верно. Есть такое:
Марина Тимашева написала заметку в «Экране и Сцене», которая потом была перепечатана в качестве статьи в «Иллюстрированной энциклопедии отечественной рок-музыки». Здесь уже больше конкретных наблюдений, хотя и тут остаются неизменные аналогии с Джоан Баэз. Да поймите вы, уважаемые критики, что именно непохожесть, чуждость и ненависть к нашему миру составляли силу и источник вдохновения умершей певицы, и заслуга Егора Летова как раз и состояла в том, что он сумел разглядеть эту бесконечную боль, которая была воплотима только в той музыке, что осталась после смерти Янки… Как она умерла? Да всякое говорят. От Володи Колосова (группа ТРЕСТ) я слышал, что оставила предсмертную записку, в которой было указано то место реки, где ее нужно искать. И именно там обнаружили труп. Самоубийство?
Возможно, хотя кто его знает. Ничему теперь не верит потускневшая тусовка, да и зачем копаться. Ответ ведь наверняка уже есть в песнях.
С. А.
«Тинейджер» («Десятый Я»), Нижний Новгород, № 6/92 г.
В ЕЕ ЖИЗНИ БЫЛО СЛИШКОМ МНОГО ЛИЧНОГО
На смерть Янки
Ее тело нашли рыбаки в водах сибирской реки. Яне Дягилевой не было еще 25 лет.
Сначала не давала покоя мысль о том, как много не было сделано. Не напечатаны статьи, не выпущены пластинки, не сыграны концерты. Разве что случайно, в поезде или на улице кто-то мог услышать ее чистый голос из динамика магнитофона. Ее не снимало телевидение и не записывало радио. Для огромного большинства людей ее смерть — еще одна. Где-то в Сибири утонула молодая девушка.
Не было ее в «Программе А»… Господи, о ком это я? Янка в «Утренней почте»… Башлачев в «Юрмале»… Слава богу, что дело не дошло до этих заранее обреченных экспериментов. Ведь все это, как ни парадоксально звучит, современный городской фольклор XIX века, когда не было шоу-бизнеса, студий, продюсеров, менеджеров и миллионов потребителей. Песни, которые рождаются на кухне за бутылкой вина, в лесу и в поезде, и там же живут, не посягая на хит-парады. Это не продукция.
Не было стадионных концертов… Были выступления в маленьких залах, была кочевая жизнь по стране, были сотни знакомых и музыкальные квартирные посиделки. Были и есть тысячи магнитофонных записей. Неожиданное сочетание женского голоса и мужской, очень жесткой, игры на гитаре. На концерте в Харькове спустя полчаса после начала концерта у нее порвалась струна. Она перестроила гитару на пять струн — порвалась пятая. Она доиграла концерт на четырех. А могла бы, наверное, доиграть и на одной.
Только раз или два — на радио… Словно существовал магический круг людей, который хранил ее песни внутри себя, оберегал их от кооператоров и бесцеремонных камер. Они, эти люди, хранили Янку для себя, и она для них была ниточкой, которая связывала их в разных концах огромной страны. Где-то в тысячных залах за океаном пела Джоан Баэз, в Останкино — Жанна Бичевская, а Янка жила в ограниченном пространстве, и песни, которые нехотя могли бы пробить стену отчуждения от внешнего мира, даже не пытались это сделать.
Что было — то было. А вот по поводу того, что будет… Есть все основания предполагать, что повторится история Александра Башлачева. После первых публикаций, пластинок, спустя несколько месяцев после его трагической смерти все, что было связано с Сашей, начало превращаться в фарс, а в варианте мемориальных концертов в Ленинграде — надругательство. А тиражирование его песни «Время Колокольчиков» привело к массовой продаже кооперативных колокольчиков по цене 3 руб. за комплект, сработанных явно теми же руками, которые за неделю до этого рубили мясо. Смерть — доходное дело.
Конечно, выйдет пластинка. Хорошо бы, если не одна. Конечно, будут печатать ее стихи. И хватит. Не надо шумных мемориалов, переходящих в пляски на могиле. Может быть, это избавит нас от футболок и полиэтиленовых пакетов с ее изображением.
Не надо плакатных статей и создания образа непризнанной народом героини. В ее жизни было слишком много личного, чтобы выносить это на всеобщее обозрение.
Все, что нужно, сделают ее песни, которые, убежден, будут слушать еще очень долго. В том числе публикуемая ниже.
Неужели она все знала заранее?
Александр Мартыненко.
1992 г.
«НАМ ОСТАЛИСЬ ТОЛЬКО СБИТЫЕ КОЛЕНКИ»,
или «ЗДЕСЬ НЕ КОНЧАЕТСЯ ВОЙНА, НЕ НАЧИНАЕТСЯ ВЕСНА, НЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ДЕТСТВО…»
9 мая ушла из дома Яна Дягилева. 13 мая рыбаки нашли ее тело на берегу притока Оби. Несчастный случай очень похож на самоубийство. Как бывает в таких ситуациях — песни воспринимаются пророчеством: «К сердцу — платок. Камень — на шею. В горло — глоток. Может, простят». Точное описание смерти. Хотя… Какой бы смертью ни погибла, как бы ни умерла Янка — всему можно было бы найти подтверждение: «Дрожит кастет у виска», «Украсить интерьеры и повиснуть на стене», «О камни разбивать фотогеничное лицо», «Сейчас я упаду — под ноги, под колеса»… Страшный перечень возможностей смерти можно продолжить. Он составлен двадцатичетырехлетней певицей из Новосибирска. Главное в нем — не меняющиеся подробности, но сама Смерть — неизменная, не изменяющая нашим поэтам.
«Мне придется променять венок из спутанных роз на депрессивный психоз». Слово-ключ: депрессия. Вот что важно, вот что приводит к гибели. Она прослушивается не только в смысле слов и интонации плача, но в ассонансах, аллитерациях, чередовании звуков.
Янка — Яна Дягилева. Хипповая девочка, каталась по стране, писала стихи. Под влиянием Егора Летова стала серьезно петь. Одно время пыталась стать бас-гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. К лету 88-го года записала альбом Деклассированные Элементы в виде импровизированной группы: Янка + Летов — бас, гитара, ударные. Альбом — лирическое кантри, драматизированное вкраплениями мрачных аранжировок. Вокал — балладно-кантровый — ложится на резкую панк-основу: звучит, как если бы в STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин. Мне она напоминала о Дженис Джоплин даже внешне — рыжеватые прямые волосы, закрытые глаза. Хотя? на самом деле? она была, конечно, крепенькой простой сибирячкой. Балладный строй песен роднил ее с Джоан Баэз. Иногда в гармониях, иногда в настроении проскальзывало нечто общее с одной из самых интересных, исчезнувших со сцены певиц — мы звали ее Умкой. «Постой, сынишка, промочишь ножки, а в луже чертик покажет рожки. Постой, безумное дитя…» Тема детства — у обеих, но о ней чуть позже.
Наиболее явно Янка наследовала А. Башлачеву. О нем напоминало интонирование, строение строк, образность. Не о совпадениях речь. Чаще заимствованные образы переосмыслялись, приобретали иной знак и эмоциональный оттенок. «Как вольно им петь и дышать полной грудью на ладан. Святая вода на пустом киселе неживой. Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада пойдут по воде над прекрасной шальной головой». Сравните строки Башлачева с янкиными: «И в тихий омут буйной головой. Холодный пот — расходятся круги». Или с такими: «Нелепая гармония пустого шара заполнит промежутки мертвой водою». Обратите внимание — у Янки символ ужесточается, ее вода — «мертвая», у Башлачева — «неживая».
Или: «Поэта не взять все одно ни сумой, ни тюрьмой. Короткую жизнь — семь кругов беспокойного лада — поэты идут и уходят от нас на восьмой». Не так у Яны: «От большого ума — лишь сума да тюрьма». Яна утверждает то, что отрицает Башлачев. У Башлачева, скажем, «восьмой круг» — жизнь после смерти-, бессмертие. Посмотрите, как использует те же слова Янка: «второй упал, четвертый сел, восьмого вывели на круг». Та же пара слов — и никакой умиротворенности, никакого «после», только смерть. То же ощущение, что и у СашБаша, пропевается ею в другой вещи: «Параллельно пути черный спутник лети. Он утешит, спасет, он нам покой принесет». «Гробовая тоска» Башлачева эхом отзовется в «косой доске» Янки, а «Расея — черный дым» — «рожки-ножки черным дымом по красавице земле».
Когда-то я спросила у Саши, почему так мучают меня его песни. Они приходили ко мне по ночам отдельными строчками. И я силилась вспомнить другие — безрезультатно. Саша ответил странно: «Потому что я взял чужое. Песня лежала на столе. Ее мог взять кто угодно. А взял я. Я украл. Бабью песню украл». Впервые услышав Янку после Сашиной смерти, я решила, что Саша вернул песню на место. Янка, по-видимому, была с тем местом рядом и взяла. По праву.
По праву непохожести ни на кого. Ее мир — серия зарисовок, останавливающих строкой, стоп-кадром запустение, разорение, распавшуюся связь времен, понятий, причин. Мертвая Зона. Она состоит из рельсов, шпал, стен, клеток, сапог и тому подобной мерзости. Урбанистический милитаризованный пейзаж. Говорят, окна ее дома приходились вровень асфальту, а сам дом стоял на перекрестке дорог, и мимо все шли и шли какие-то машины, грузовики, бетономешалки. На подоконнике оседала черная грязь. На зубах скрипела — пела — черная пыль. Реальная жизнь укладывается в основание поэзии. Понятно, откуда в ее песнях столько отвращения к Городу. Он населен неодушевленностью, и даже живое в нем сравнимо с мертвым: «По близоруким глазам, не веря глупым слезам, ползет конвейер песка». В голову лезет аналогия с «Бразиль» Терри Гиллема и американскими фантастическими фильмами, в которых последние уцелевшие на Земле люди сражаются с порожденными ими самими и уничтожившими все живое машинами, киборгами, режимами. Пустые замусоренные со вздыбленным ворохом бумаг и шуршащим целлофаном улицы — и люди, хоронящиеся под грунтом, в канализационных стоках и люках («Отверженные»? «Побег из Нью-Йорка»?). «Если нам удастся, мы до ночи не вернемся в клетку. Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю, чтоб остаться там лежать, когда по нам поедут серые машины, увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться».
Разница в том, что американцы предпочитают хэппи-энд, а нам история оснований для оптимизма не предоставила. Последние люди обречены. Они и поют не как люди — как парализованные собаки, силящиеся дотащить тело до укрытия на одних передних конечностях, воющие от боли: «Домо-о-о-о-о-й». Янка своими антиутопиями в ноль снимает внутреннее состояние человека, живущего в ощущении близящегося конца.
Субъективное видение мира — черно-белое с болезненными вкраплениями охры и темной крови. Если попробовать на вкус — во рту останутся кисловатое железо и та же кровь. Понимаю всю своевольность сопоставления, и все же: «Как будто бы железом, обмакнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему». В четверостишии Пастернака — вкус, запах и цвет его времени. И любовь — как пытка, прогулка по тюремному дворику. Единственная у Янки строка, позволяющая предположить любовь — «Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах». Да и то: скорее трафаретно воспринимающее сознание хочет увидеть трагическую прогулку по рельсам двух влюбленных. Кстати, как интересен сам прием трагического пародирования банальных сюжетов сов-арта: «И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке». — «Если мы успеем, мы продолжим путь ползком по шпалам».
Надежды нет. Хочется травы, росы, утра, солнышка. Ничего этого нет и уже никогда не будет. Прочитайте внимательно «Продана Смерть Моя». Камни, стена, квадратные потолки, обои, кирпич, веревка, доска, ноги, колеса, молоток, светофор… наконец-то — ветер, солнце, дожди. А теперь вчитайтесь: «И вдаль несется песенка ветрам наперекор. И радоваться солнышку и дождичку в четверг». То есть тому, чего не дождаться, чему не бывать.
С чем соседствуют милые слова «роса», «утро», «ветер» в другой вещи — «От Большого Ума»? «В простыне на ветру, по росе поутру. От бесплодных идей до бесплотных затей. От накрытых столов до пробитых голов». Вода — «зараза из подземных жил», воздух — «мертвая стужа» — такого не снилось и Башлачеву, хотя и в его песнях природа враждебна человеку. Но сама природа у Башлачева одушевлена и первобытна. У Яны природа — результат человеческой, истребившей ее деятельности — искусственна и мертва. В «Особом Резоне» есть «конвейер», «кастет», «двери», «каблук», «глазок», «режим», «отдел», «конвой», «цепи», «сапоги». В оппозиции ко всему этому — скалы (голые и опасные — не горы или холмы, но именно скалы), газон (то есть цивилизованная природа) и ветер. Один только ветер остался в янкиных песнях от того, что некогда было живой природой. О том — давно небывшем — сохранилось воспоминание — такое же, как клочья детских стишков и дразнилок, зацепившихся за память.
Что-то от «451° по Фаренгейту» Рэя Брэдбэри — нечего потрогать, понюхать, посмотреть. Остается только читать и запоминать назло пожарникам ради сохранения культуры. Большие головы на тоненьких ножках…
«Дом горит — козел не видит», — так приговаривают дети, приставляя друг другу рожки. Все мы козлы, приплясывающие вокруг костра, в котором полыхает наш собственный дом. Вот и вторая детская песенка, сплетаясь с дразнилкой, порождает новое качество совсем уже не детской страшилки: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло».
Вот опрокидывается другая детская история: «Иду я на веревочке, вздыхаю на ходу, доска моя кончается, сейчас я упаду. Под ноги, под колеса, под тяжелый молоток…» Правда далеко от сентиментального стихотворения Агнии Барто?
Кровоточащие лоскутья детских воспоминаний-образов и Смерть. Может быть, потом, когда отмучаешься, станет хорошо, тепло, спокойно. Кроме этого, сомнительного, на мой взгляд, утешения — бесстрашное достоинство, с которым в песнях Янки встречают смерть. В нем есть что-то человеческое и непритворное, звучащее, как слова из старой вещи ВЕЖЛИВОГО ОТКАЗА: «Жить, сутулясь, зимой, а весной умирать, но с прямою спиной». Я написала об этом 26 апреля 1990 года. Янка умерла весной… Как и все поэты, она тоже обещала вернуться. «Когда я вернусь», — читала я впервые опубликованные в стране строки Галича и ревела в метро. «Нас забудут, да не скоро, а когда забудут, я опять вернусь», — заговаривал боль Башлачев. Я все стараюсь забыть, чтобы вернулся, да не могу. «Я вернусь, чтоб постучать в ворота, протянуть руку за снегом зимою», — все так же немногого попросит по возвращении Янка у «добрых прохожих». А ведь она оставила нам полкоролевства — «камни с корон», «скользкий хвостик корабельной крысы, пятую лапку бродячей дворняжки». Не самые необходимые в жизни предметы, талисманы архаичного мира, коллекция несчастного ребенка…
М. Тимашева.
«Рокада», Москва, № 4/92 г.
ЯНКА
Янка, по паспорту Яна Дягилева, для кого-то была просто девчонкой — подружкой Егора Летова, для кого-то отличным поэтом, кто-то ловил кайф, слушал ее песни, а кто-то считал ее сумасшедшей… Но в любом случае, она была неординарной личностью.
Янка, несомненно, талант необычайный — и как рок-поэт (звучит несколько необычно), и как рок-музыкант. Рок-поэзия Яны — неотъемлемая часть ее самой, ее внутреннего мира. Все песни она писала от своего «я», в них только ее радости и переживания, и страх чего-то. Исполнять их, по-моему, непозволительно никому. В последних ее вещах особенно явно чувствуется депрессия, в которой она находилась последние годы.
Массовая любовь к Янке появилась, как это у нас принято, после ее смерти. Для тех, кто не знает, поясню. Есть у нас такая традиция: умирает человек, как это случилось с Селивановым, Янкой, Цоем, Майком, СашБашем, Высоцким, и тут же приходит к нему всенародная популярность. Сразу появляются многочисленные поклонники, в газетах появляются статьи и т. д. и т. п. То же самое случилось с Янкой. Хотя справедливости ради стоит заметить, что еще при жизни где-то мелькнули одинокие статейки о ней. Но минул год, даже чуть меньше, после ее смерти, и о ней вдруг вспомнили все престижные издания, независимые газеты, журналы. Как это принято в России, стали искать аналоги на Западе. Так, например, И. Мальцев из «Комсомолки» находит «там» Патти Смит. Хотя, по-моему, кому-кому, а Янке, равно как и Высоцкому с СашБашем, найти аналог очень трудно. Да, кстати, еще Янку считают женским вариантом Башлачева. Здесь можно в чем-то согласиться. В стихах обоих есть такая безысходность, что смерть кажется почти естественным выходом из тупика. Смерть Янки таит много загадок. Одни считают, что она покончила жизнь самоубийством, другие склонны считать это случайностью. Хотя первых большинство. Еще говорят, что она оставила предсмертную записку, в которой называла место, где следует ее искать. То самое место, где и нашли труп. Ник Рок-н-Ролл на «Радио России» сделал публичное заявление, что в смерти Янки виноват никто иной, как сам Егор Летов. Доказать это сейчас очень сложно. Любая смерть таит в себе загадки, и Янкина не исключение. Так, может, лучше тихо взгрустнуть, сидя вечером дома, слушая янкины шедевры. И не нужно выворачивать все наружу?
Р. Герасимчук (г. Амурск).
Хабаровск, 1993 г.
ЯНКА. ИГРА ПОД НАЗВАНИЕМ АНДЕГРАУНД
(из «Три эссе об ушедших»)
Она была женщина, эманация, суть нежного и тонкого восприятия этого громадного и жестокого мира. Там, где иные живут смертью, она всенепременно болела, всем и во всем, каждой клеточкой, каждым нервом. Ходили каблуками по пальцам, тыкали, били наотмашь, плевали, презирали, и, наконец, не любили, но убили. «Никто не знает, как же мне хуево» Не сердца стучали, но молотки, не руки были, а лопаты там, где можно было очень тихо, взглядом, мягким словом, а то и молчаньем, началом всех начал. Что толку ругать мир… Надоело. Зажатую между двух шпор, зажатую двумя жестокими иллюзиями: совка — это кто уже давно превратился в жестокую систему, но со своей системой обломов и ништяка; куда тогда бежать, кому «метать свой бисер перед вздернутым рылом», это со времен Башлачева… только все бегут, зная, да не зная, плача, бегут по кругу, где пункт второй — андеграунд: где все свои в доску, где и горбушка, и косяк пополам, этакий рай для нищих. Да, для нищих, потому что столько лет обманывать себя могут только нищие, не понимать, что маленькая «система» ровня большому Совку — со знаком иным, но СИСТЕМА, где все хорошо и плохо, где тоже засасывает, где тоже умирают от нехватки воздуха, от того, что рядом не понимают одно: система окружила да обрубила — скажи, куда теперь бежать из липкого Эдема, где смерть — это подвиг, а жизнь — предательство? Виноватых нет, но есть причина: андеграунд, игра, которая превратила жизнь в смерть… хватит, хватит, пусть все летит к черту, да только оставайтесь жить! А все пытаются нас убедить, что виноват большой Совок. Не плачу оттого, что моими слезами плачут в другом месте, не ищу вины — этим ее не воскресить, а ему все пыль да вода, она передний край, который гибнет всегда, и это признак того, что нам что-то грозит. Но слишком часто получается: они гибнут — мы нет, дальше них идет гладкая водичка… От воя все равно понимаешь — у нее на роду в этом мире умирать за нас, и плакать, и петь за нас; не смогли, не сумели, не захотели, свечку поставим под образа — она сумела. От этого не лечат, от этого не спасают, это в судьбе, в генах, где угодно, неисключимо. Это как дышать. Но где те ноты, которые она не успела выдохнуть? Как роса на челе, как вздох, последнее чувство — любовь, которого много-много, которое самое-самое единственное, в каждой секунде которого мир большой и светлый, как дом родной… Но сами знаете, одно лекарство от жизни — коса да беззубая улыбка. Она не пела о любви, она, женщина, любимая, любящая, написавшая: «…а мы пойдем с тобою, погуляем по трамвайным рельсам…» — песню, не испорченную ни скудными панковскими риффами, ни Феликсом железным; его забудут, но умирать будут всегда те, кто не хотел и не умел в грязи валяться. Есть ли место на теле больнее, чем ты Янка, есть ли жизнь после тебя на земле, и почему ты поешь, когда тебя нет? Чудовищный век, где покойников по полкам ставят; вот твой голос, в котором столетней бессонницей гудят провода. О чем теперь говорить, о чем? Да, будут уходить до тех пор, пока не поймут, что бежать надо из «системы», а не в «систему», когда поймут, что даже эта «система» — наглая ложь, что быть самим собой можно только вне… мутный стакан, плесни на дно, мы привыкли верить, мы верим, умираем, веря, так надо. Не надо, в них нет вины, вся их вина — наивность. Боже, спаси их, если ты есть. Андеграунд — это ты сам, твой мозг, твои чувства, твои поступки, а не грязные подвалы, где пьют и ругают Совок. Что говорить, о чем? Живых не попрекают мертвыми. Мертвых не попрекают живыми. Они сраму не имут. Стоять и смотреть — это просто молчать и простить. Что можем мы еще? Не нужно так высоко на небо, оно убивает удушьем, это глупая слабость победителя, страшная слабость, ведь побеждает тот, кто никогда не воюет, когда нет на переломанных фонарях обрывков петель. Знала ли ты, что вот через сейчас ты уже пустота, и боль, заслонившая весь глупый мир, укажет на двери — домой? Или это просто болит голова? Все без толку, Яна, понимаешь? Мир можно «залить своей кровью и по кадык загрузить болью», но он не сдвинется… «мне в пояс рассвет машет рукой…», «я оставляю еще полкоролевства». Ты ждешь нас, мы ждем тебя и остается коротать срок. Я вернусь, чтоб постучать в ворота… колесо вращается быстрей…
Виктор Стенин. Тула, январь 1992 г.
«Ура! Бум-Бум!», Ростов-на-Дону, 10/93 г.
из статьи: О ХЛЕБЕ НАСУЩНОМ
…Этим Смыслом он перечеркнул все. Все, что было и будет, кроме себя. Егор — маленький мальчик, надевший дедушкины очки, но такой смелости и прозорливости не видел никто. Потом дружно увидели, но поздно. Он ушел в себя. Ушел, как уходит несобранный Хлеб. Саша, стоявший явно в стороне, со своей колокольни так проникновенно жал:
Егор вторил:
Янка. Девочка Янка из сказок, заплетавшая сашину косу вместе с Егором:
И отныне, он брат ей. Талантливой до невозможности, но женщине, так не вовремя ушедшей:
Они разрушали, но только для того, чтобы прахом посыпать Пашню. Если не боялся — через них находил Сашу. Если гений — находил всех троих. Если Бог — прибавлял к ним все остальное, что было, будет: литературу, живопись, новые формы самовыражения…
Если человек — брал гитару и пел:
Потом исчезли и они. Исчезли все. Так захотелось немного порычать и поплакать. Гребенщиков сказал: «Я уезжаю в деревню». Наверное, хотел посадить Хлеб, но уехал в зелено-бумажную Америку. Егор все-таки отвернулся от земли. Он ушел в леса. В лесах часто пожары и совсем нет живых людей. (Хоть и «человек человеку волк», но все же…)
Мы разбились на миллиарды и стали вести статистику своей численности. Что, обмельчали? Да нет. Просто новый кузнец Прокл захотел испробовать свои крылья. Он еще не уверен, но уже — Смысл. Жизнь коротка. Кто посадит новый Хлеб, ведь каждый час рождаются новые звезды, новые песни, новая Великая Истина. Кто проникнется ею? Кто посадит новый Хлеб? Сейчас это важнее всего. Даже важнее жизни. Она обесценилась. Она превратилась в Хлеб насущный.
Дмитрий Март.
«Гуманитарный Фонд», Москва, 1/93 г.
УХОДЯТ, УХОДЯТ
Рок-прощание
Два года назад 19 мая, хоронили Янку Дягилеву — самую молодую из рок-певцов…
В рок-музыке перестали появляться новые имена. Да, в московской «Горбушке» проходят целые серии концертов, но ведь выступают группы, созданные более десятилетия назад, музыканты уже отходящего поколения. Почему же в стране, «где живут гениальные дети», перестали вырастать гениальные рок-музыканты? Раз все можно, то ничего уже не нужно?
Как представить себе скитальца Сашу Башлачева, окруженного почестями, с толпой фанатов у подъезда, требующих автограф? Сколько об этом сказано, понаписано. Да, если переделать слегка фразу Виктории Токаревой «от разделенной любви рождаются дети, от неразделенной — песни», то действительно: горе, неурядицы, поиски себя, непризнанность — самый обильный источник вдохновения для поэта. Трудно сейчас быть гением, когда тебя одолевают мысли о зарубежных гастролях или о том, какой цвет машины сейчас в моде. Только и остается сказать, как знаменитый АКВАРИУМ: что бы группа теперь ни создала, свое главное они уже сказали.
Янка Дягилева. Кому — яркое весеннее солнце над головой, а ей — речная вода. Как пела она: «Сердцу — платок, камень на шею».
Что означало ее самоубийство? Непростительную слабость, неумение перенести удары судьбы (Ведь у Яны умерла мать, было много горестей в недолгой жизни), зацикленность на себе? Но ведь она «хотела помочь всем», таскала домой собак и кошек, в ней жила любовь к живому. Яна была неоспоримо талантлива, могла бы оставить благодарному потомству куда большее наследие. А может, это было то, что получило название «кризис жанра»? Правда, за несколько дней до конца она написала очередное стихотворение…
Не хочется такому верить, но видится, что недолго осталось расти этому удивительному, во многом трагичному жанру подвалов, «травки» и стареньких гитар. Уходят, уходят, кому расчищают место?
Юля Немцова.
«Культура», Москва, 22.05.93 г.
ПЛАКАЛИ МЫ, ПЛАКАЛИ
Девятое и семнадцатое мая — эти дни вписаны черным в историю русского рока. Два года со дня смерти Янки.
Кто-то недоуменно пожмет плечами, услышав это имя. Им объяснять бесполезно, не поймут. Другие соберутся за столом, помянут, вспомнят. А еще…
Кладбище становится местом паломничества. Отовсюду съезжаются люди: из Кемерова, Барнаула, Красноярска, Томска… И это можно понять. Во все времена людям был нужен «последний герой», тот, над которым можно поплакать, которому верил, и у которого находил ответ на все вопросы. У каждого он свой…
Но, если честно, то меня в этом году, девятого, на кладбище не было. И не только из-за плохой погоды, а главным образом из-за того, что там было. Да, кстати, то же самое, что в прошлом и позапрошлом годах.
Хиппующие девочки, истерично рыдающие при каждом упоминании имени Янки, кликушество и пустые бутылки.
И Боже упаси того, кто хочет как-то выразить свое отношение к этому, не вписывающееся в заранее написанный сценарий! Зачем превращать все это в спектакль?
Конечно, каждому свое. Есть, безусловно, и искренние слезы, истинная горечь утраты. Но торговые палатки, фотографы… «…Вы загораживаете могилу!» и плакаты в метро, и как итог всего: «Продано!».
Это ведь было уже где-то, помните?
Господи, когда же мы врубимся, наконец, что, когда из человека делают символ, кумира, то он умирает… совсем.
Поймем ли?..
Т. Бросов.
«Твои Проблемы», Новокузнецк, 1993 г.
ЯНКА ДЯГИЛЕВА
Ее тело нашли на берегу реки. Классический конец для тех, кто играет рок-н-ролл. Но кому это нужно? Наши музыканты уходят, а мир даже не знал об их существовании. Кричи, не кричи, а до Запада не докричишься. У них свои герои, и если они умирают, на их смерти делают славу и деньги. Живи Моррисон здесь, мир никогда не узнал бы, что есть такая песня, как «The End». Янке не повезло. Она писала вещи не хуже Моррисона, но она родилась здесь.
Очень удобно проводить аналогии между Янкой и Дженис Джоплин. Обе были рыжие, одинокие, обе пели и обе ушли из жизни в молодости. Но на этом аналогии можно закончить. Дженис была популярна во всем мире, и ее одиночество было совсем иным, нежели у Янки. В конце Дженис успела сделать очень много, а Янка не увидела при жизни ни одной своей пластинки.
Нетрудно научиться плести фенечки и ездить без денег по стране. Гораздо труднее выплеснуть на бумагу то, что почувствовал ты в бесконечных скитаниях, случайных встречах и полной ненужности. Янка умела это делать, она знала слова, которыми можно рассказать о жизни так, чтобы тебя поняли. Считается, что первым хиппи был Хлебников. Может быть. Но мир его стихов настолько далек (или высок?) от большинства людей, что не вяжется его бродяжничество с его творчеством. Профессор лингвистики в зипуне и босой — это Хлебников. У Янки все было проще — и стихи, и жизнь. Зачем усложнять то, что за тебя усложнило государство? И они жили, как живется. В ее мире были простые истины и никчемные вещи. Никчемные — для простого смертного, но Янка владела ими — значит, они ей были нужны. Царственным жестом она оставляла полкоролевства, находящееся «…на острове вымерших противоречий». Но кто возьмет его? Кому оно нужно, такое королевство, где «…купола из прошлогодней соломы». Нет уж. Нам нужно что-нибудь покрепче, понадежнее. Где можно было бы насладиться уютом и сочинениями Тургенева, где можно смотреть телевизор и не мерзнуть от осенних ветров, сырых и паршивых, как вся наша жизнь. Янка не была создана для такого уюта, хотя право на покой имеют все. Но она наплевала на благополучие:
Коммерчески успешно принародно подыхать,
О камни разбивать фотогеничное лицо.
Она чувствовала, что не дотянет до старости. Это вполне нормально — чувствовать свою смерть на расстоянии вытянутой руки.
…Иду я по веревочке, вздыхаю на ходу.
Доска моя кончается, сейчас я упаду.
Она хотела играть с Летовым, и она играла с ним. Деклассированные Элементы они записали вдвоем. Но стать бас-гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ ей не удалось. Говорят, что не повстречай Дягилева Егора, то она никогда бы не запела. Может быть. Но от Янки остались ее песни, и неважно, благодаря кому (или чему) они появились на свет. Музыка Янки неприхотлива и проста. Что-то от панка, что-то от рока, что-то из Сибири. Не стоит копаться в гармониях и мелодике — дело совершенно никчемное. Янка не Бетховен, она писала, как умела, и консерватория не вставала на ее пути. Но не было на ее пути и битком набитых стадионов, толпы фанатов, пресс-конференций и приличных студийных работ. Все, что записала Янка, ныне отыскивается по крупицам, обрабатывается и заносится на винил. Для лазерных дисков ее записи недостаточно качественны. Пусть так. Но хоть что-то мы теперь можем поставить на свои полки.
Кто следующий? Нет Башлачева, нет Давыдова, исчез, словно и не был никогда, Ордановский, Янка предпочла утонуть, Цой разбился. Один Летов кроет всех матом и упорно продолжает жить. Но кто-то же должен остаться? Наши имена не сравнимы с их именами. Там — Леннон, Хендрикс, Джоплин, Пресли, Меркури. У нас некрополь куда скромнее. Так, сельское кладбище с перепившимися героями. Янка тоже на этом кладбище, и на ее могиле не будут стоять величественные памятники. Оркестры играют в другом месте, и салют гремит ближе к Новодевичьему кладбищу. А тут тихо, уныло. Могилы заросли, и только звон колокольчиков напоминает о том, что здесь кто-то лежит.
Старый Фан.
«Ленинская Смена», Горький, 08.07.93 г.
ЕЙ ВСЕ КРИЧАЛИ: «БЕРЕГИСЬ!»
Янку, Яну Дягилеву, девушку из Новосибирска, называли самым светлым, самым чистым явлением русского рока конца 80-х годов. Что знали мы о ней? Пара публикаций да несколько выступлений на сборных концертах и фестивалях. Впервые Яна появилась перед широкой аудиторией в 1990 году на фестивале «Рок-Акустика», состоявшемся в Череповце. Она сразу же обратила на себя внимание, произведя едва ли не самое сильное впечатление на зрителей и музыкальных критиков.
А самые первые шаги в мире отечественного рока Яна сделала в дочерней группе ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ под названием ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ в 1987 году. В дальнейшем Егор Летов и Яна Дягилева тесно сотрудничали, ГО помогала Яне в записи собственных альбомов, первый из которых появился в том же 1987 году. Настроение альбома созвучно названию — Не Положено: не положено любить, не положено смеяться, не положено просто жить. Альбом 1988 года Деклассированным Элементам был записан при непосредственном участии музыкантов ГО. Не могу сказать, что в электричестве эти песни-откровения производят сильное впечатление. Скрежещущие звуки электрогитар и грохот сбивающихся барабанов мешают добраться до смысла стихов. Закономерно, что акустическая работа Домой! (1989), состоящая почти из тех же песен, что и Деклассированным Элементам, очевидно выигрывает, оставляя нас наедине с высоким голосом Янки и ее плачущей гитарой. Последний альбом Ангедония вышел в 1989 году и, как и все предыдущие, был выпущен под маркой фирмы «Гроб Рекордз».
Оставаясь явлением самобытным и уникальным, Яна незримыми ниточками была связана со многими. Образ — простоволосая девушка с беззащитно-растерянными глазами — Дженис Джоплин, манера исполнения — неторопливые баллады — Джоан Баэз, фольклорные интонации — Дмитрий Ревякин. И, наконец, ее мироощущение — это боль и безысходность Александра Башлачева. Когда-то Саша сказал: «…если мне плохо, и ко мне придет кто-то, кому тоже плохо, нам не станет от этого хорошо. Мне не станет хорошо от того, что кому-то плохо. Мне — не станет. И поэтому нытик — он разрушает, не создает. Но раз он уже ноет, значит, у него уже болит. А раз у него уже болит, то он запоет в конце концов, своей болью запоет он. Потом — о радости, потому что, когда человек начал петь песни, это был плач сначала, а плачут во все времена, во всех странах, и с самого раннего детства». Песни Янки — это плач, и не только по содержанию, но и по исполнению — порой надрывному, поро протяжному. Ее баллады насквозь трагичны — это плач по людям, которые при жизни обречены на смерть, предчувствие приближающегося общего конца:
Она несла нам свои песни, которые дошли до большинства, увы, уже после ее смерти. Нам остался лишь созданный ею мир — иногда добрый и нежный, иногда злой и угрюмый, но очень часто серый и тоскливый, замкнутый в узкое пространство окружавших ее клеток. Рассказывали, что окна дома, в котором жила Яна, приходились вровень асфальту, а сам дом стоял на перекрестке каких-то дорог, по которым шли вереницы нескончаемых машин и грузовиков. И все воспоминания детства — рельсы, шпалы, светофоры, заводские трубы:
Порой ее стихи наполнены образами каких-то абстрактных предметов, странных нездешних существ, порой строчки излучали щемящую нежность и теплоту:
Удивительно, но очень трудно закончить цитату, оборвать ее строчку. «Песни становятся стихами, когда их некому петь. На бумаге они не защищены голосом — судорожным и нежным, — они стоят перед вами голые, и видна вся их дикая неправильность и гениальная нескладность. Кажется, что слова разбросаны так и сяк, а попробуй сдвинь хоть одно — не сдвинешь». Нам остались ее стихи, и теперь мы можем их только читать, впрочем, и слушать тоже — с магнитофонной ленты или с жесткого винила пластинки.
Конечно, жизнь не стоит на месте. И, я верю, принесет еще нам новые имена, и появятся талантливые люди, которые сложат другие песни. Но мы должны помнить поэтов, тех, кто уже прошел свои «семь кругов беспокойного лада». Мы не должны их забывать, потому что в нашей памяти — их жизнь.
…Что произошло той майской ночью 1991 года — не скажет уже никто. Несчастный случай слишком похож на самоубийство. Правду знает только вода, ставшая ее последним домом. Именно к реке пришла она «ползком по шпалам», вырвавшись из бетонных объятий грязного, задымленного города. Ей было неполных 25 лет.
Екатерина Новосельцева.
«Инфа», Воронеж, № 23/93 г.
из статьи: ЕГОР И ГО
…Егор уважал Янку. Это был бы отличный тандем, если бы Янка осталась живой. Искренняя до боли музыка Янки была созвучна тому, что делал Егор с ГО. Но Янка ушла, и вряд ли что-нибудь подобное их недолгому дуэту произрастет в этом мире. И Егор бредет один по дороге, где стоят кресты на могилах его друзей.
Старый Фан.
«Ленинская Смена», Горький, 28.10.93 г.
* * *
В ноябре в Санкт-Петербурге ожидается концерт памяти сибирской панк-звезды Яны Дягилевой (экс-ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ). Гарантируется участие именитых отечественных рокеров.
«Субботняя Газета», Курган, 1993 г.
из статьи: РОССИЯ ЕГОРА ЛЕТОВА
…Чувствую себя обязанным начать с Пушкина — но только из вежливости, ибо, если его и вовсе не упомянуть, будет некрасиво. Явные же предшественники Башлачева, Летова, Ревякина, Янки и других — в гораздо менее отдаленном прошлом.
Вся современная русская поэзия как-то почти бессознательно воспиталась на «Форели» и «Лазаре» Кузьмина — знаю, очень спорное и очень невежливое утверждение, но даже не осмелюсь его доказывать — тут и завязнуть недолго. Оставим любезным читателям возможность самим судить о правильности или ложности этого постулата.
Наследников у Кузьмина, естественно, не оказалось, а в 60-х вдруг оказался один запоздалый — ох, как зачешутся кулаки у официальной критики, когда узнают, кого я имею в виду! Прошу у всех прощения за наглость — но его зовут Владимир Высоцкий.
Дальше — не совсем напрямую, а как-то через Шукшина — очарованный смертник Башлачев, не пожалевший себя и своих невообразимых стихов, чтобы дать — да не каким попало, а именно русским, более всех в том нуждавшимся — понятие о саморазрушении личности и об утере гармонии как о величайшем триумфе творчества.
Кажется, принято считать Янку не то ученицей, не то наследницей, не то «бабьей песней» Башлачева. По-моему, это слегка для ее памяти уничижительно — ибо при ближайшем рассмотрении все «отражения» и «параллельные места» оказываются фальшивыми. Исторические корни ее поэзии, видимо, те же, что и у Башлачева, но совсем свой генезис, совсем особый путь и совсем самостоятельная, и тоже триумфальная, потеря гармонии.
Этих двух гениальных русских поэтов роднит не стилистика и не техника, а прежде всего то, что они не написали ничего лишнего.
Зато в избытке лишних стихов у другого якобы панка, якобы анархиста, якобы черт знает кого еще, а в действительности гениального русского поэта Егора Летова.
Что-то, вроде бы как, я слишком увлекся всякими шокирующими читателя заявлениями. Ну, в самом деле, кому из летовских фэнов (черт бы побрал этот навязчивый жаргон) пришло в бы в голову, что их кумир (какое мерзкое слово!) — не волосатое пугало для добропорядочных обывателей, не какой-нибудь ошалелый ниспровергатель устоев, не рок-лицедей, откалывающий коленца на самых предосудительных сценах, а русский поэт, место которого мало что в одном ряду с Башлачевым, Ревякиным и Янкой, но также и с Высоцким, Кузьминым, Лермонтовым?
Аргументация?
Никакой. Общественному мнению угодно было узаконить время в качестве единственного судьи для произведений искусства. Эта выдумка, ей-Богу, очаровательна, но судить — значит выбирать между разными точками зрения или, что плодотворнее, интегрировать их. Нельзя же допустить, чтобы пропало впустую такое суждение о Летове, раз оно существует. Поэтому гораздо важнее вовремя высказать это суждение, нежели утруждать себя и других доказательствами его справедливости. А то как бы не проморгать Летова, пока проходит необходимое для суда время. Башлачева вот проморгали.
Нас, российских граждан, никак нельзя упрекнуть в недостатке любви к отчизне, но вот какая неприятность: мы любим прежде всего причитать над ней и оплакивать ее, так же как и своих духовных вождей.
Как любит родную землю новая культура?
А кого об этом спросить? На кого равняться? С кем согласовывать свое, кровное понятие о том, что такое Россия?
К тому же они и сами себя оплакивали заранее.
«Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам».
Могло ли в искусстве прошлого появиться что-либо столь же страшное, бытово-прозаическое и точное? Наверное, можно не отвечать.
Башлачева и Янку уже убили за то, что они гуляли по трамвайным рельсам.
А ведь оба предупреждали: у Янки было «Домой», у Башлачева — «Ванюша». Первое — истерический вопль, осознание невыполнимости задачи, стремление, пусть ценой нескончаемого наказания, вернуться из «священного края изгнания» (Волошин — помните?) в то целое, из коего некогда была исторгнута (здесь — «изгнана») эта душа. Второе — начало и конец возвращенья домой. Уже не страшно — страшно, когда душа только вопиет к своему создателю, просясь обратно от непосильной тяжести возложенных на нее трудов. А когда «душа в загуле», когда «заносит тело» — страшно тем, кому неведомы ни сам «загул», ни те высокие цели, провал служения которым он знаменует. Непонятно и жутко — оттого и страшно.
Но это начало и конец. Как осуществляется переход от загула к «…и тихо встанет печаль немая, не понимая, зачем зарыли» — останется неизвестным: произведение завершается снежным и лунным полем, в котором не надо беспокоиться о гармонии, ибо последней уже не может не быть, и забота об этом теперь в надежных и недостижимых руках.
Башлачев избавил себя и своего слушателя от самого страшного — от середины. Какова она?
«Двинулось тело кругами по комнате, без всяких усилий, само по себе… Закрылись кавычки, позабылись привычки… Прохудилась кожа, опустела рожа… Вода играет, воск плывет, дитя умирает — старичок поет…»
Никакими цитатами не дать понятия об этом тому, кто этого не слышал. Приведу несколько отзывов моих друзей и знакомых. Один сказал, что услышь он это произведение в подходящую пору, он бы повесился. Другой, прослушав, сказал изменившимся голосом, что он теперь, пожалуй, пойдет домой, ибо не в состоянии сегодня больше ни говорить что-либо осмысленное, ни делать что бы то ни было, и вообще после этого не чувствует себя человеком. Третий — панк школьного возраста — заявил, что Егора он обожает и крепко в него врубается (о, дьявол!), только вот Прыг-Скок и Русское Поле Экспериментов — ерунда.
Процитированное выше и есть Прыг-Скок, та самая середина, раскрывающая тайну перехода потерянной гармонии души от «загула» к снежному лунному полю: «ниже кладбища, выше солнышка» — так и совершается этот путь.
До Прыг-Скока Летов работал очень много, необычайно результативно и важно для себя и публики, и столь же бесполезно для поэзии. Он написал множество песен, сделавших ему имя и доказавших аудитории, что этого пророка стоит слушать, что не зря он сюда пришел и не чужой он тем людям, до которых он хотел достучаться и достучался. Но что за польза русской культуре от оголтелой антисоветчины, бурных острот и чудесного, неподражаемого мата? То есть польза-то, конечно, есть, и немалая, на как-то лучше, когда ее приносят те, кто не может принести большей пользы. А у нас, слава Богу, на все эти штучки есть «специальные в штате мастера» — антисоветчиной заведует Солженицын, талантливейшими и остроумнейшими хохмами вполне может завалить весь белый свет дядя Саша Лаэртский, а по части матерщины… ну, нет уж, никаких Лимоновых я в пример приводить не буду — кстати, он-то как раз не умеет, только количеством берет. Впрочем, хоть я и нежно люблю русский мат, должен все же заметить, что на нем свет клином не сошелся…
Автор не установлен.
«Дело Вкуса», 31.07.93 г.
* * *
Год назад покончила с собой Янка Дягилева, один из символов честного, некоммерческого творчества. Пластинку с ее песнями при желании можно достать.
«Пять Углов» (бывшие «Ленинские Искры» — газ. Пионерской организации),
Санкт-Петербург, № 9 3.03.94 г.
* * *
17.05.91. Увы, печальная дата. Три года назад утонула Янка Дягилева, автор и исполнитель замечательных песен под гитару. Записи ее, к счастью, сохранились и в прошлом году были изданы на пластинке.
«Пять Углов», Санкт-Петербург, май 19/94 г.
«ОТЦЫ» СОБРАЛИСЬ В МОСКВЕ, А «ДЕТИ» ПОСЛАЛИ ЭТО ВСЕ К МАТЕРИ…
В Москве в клубе «Sexton Fo.Z.D.» вечером 9 мая прошел тихий, по рокерским рамкам, фестивальчик памяти нашей уроженки, Янки Дягилевой.
Выступали «отцы»: Кинчев, Сукачев, Воронов… Наши любители рок-тусовок пока, кроме обещаний типа «надо бы собраться», ничего не дали. Видимо, тяжело подряд, недавно в «Пионере» поминали Диму Селиванова.
Новосибирск, 1994 г.
Я ОСТАВЛЮ СВОЙ ГОЛОС
Памяти рок-певицы Янки Дягилевой, ушедшей из жизни 9 мая 1991 года
…Домой! Сколько секунд было больно?
Как долго можно стоять на бритвенно-острой грани, врезаясь все глубже? Истекать кровью. Исходить плачем. Плясать в огне, балансировать между двумя покоями — холодной землей жизни и холодным небом смерти. Иным это досталось от природы… Шаг влево, шаг вправо — стреляют без предупреждения. На таких высотах, в таких глубинах роковое томление души и тела неизменно разрешает суицид. Вопрос лишь в первенстве — основной вопрос философии. Но разве важно, в какие двери вагона выходить, шаг влево, шаг вправо — станция все равно одна. Приехали.
Мы любим могилы. Асфальт под окном. Крюк в потолке. Нимбы, иконы. Мы понимаем этот язык. Но поймем ли мы тех, кто сделал то же самое, сошел с острия, но в другую сторону, оставив свое тело тем, кто любит это тело, свой голос — тем, кто любит этот голос? Просто тело. Просто голос. Просто другая жизнь. Пусть будет так. Никто не отступил, никто не предал. На таких высотах, таких глубинах мало воздуха и много боли. Сколько кому отпущено сил? Как долго можно стоять на бритвенно-острой грани, врезаясь все глубже? Истекать кровью. Исходить плачем. Плясать в огне. Какой конец лучше? Вздор, все едино. Но оставайтесь живы! Просто тело. Просто голос. Пусть будет так.
Не стреляйте!
Д. Иванишен «Утро», Воронеж, май 1993 г.
ЗИМА ДА ЛЕТО ОДНОГО ЦВЕТА» —
ЭТУ ПЕСНЮ НЕ ЗАДУШИШЬ, НЕ УБЬЕШЬ…
Яна Дягилева… Господи, а ведь ее мало кто знал! Не говоря уже о том, что основной околомузыкальный контингент вообще не мыслил, что какая-то сибирская девчушка почти в каждой песне на глубоком срыве вносит свой социальных протест в нашу мертвую жизнь. Еще бы, ведь куда лучше слушать и тащиться, как удавы по стекловате, от всеневозможных киркорово-белоусово-апиных и, пританцовывая, шептать в экстазе: «Вот где кайф, вот где оттяг!» Это их беда, это им «зачтется»…
А Яна была действительно настоящей жизнью — предельно сжатая, честная и горящая, крайне категоричная в своем восприятии окрестного «за калиткой беспредела» и несправедливости:
Трудно писать о ней. Очень трудно. Нужно слышать этот пронзительный — порою до убийственной монотонности — крик, то напряженный, будто высоковольтная дуга, то выдыхающий, будто болезни заговаривающий, такие страшные и в то же время большие слова, от которых не находишь себе места (если, конечно, совесть свою не пропил и не продал):
От всей этой сверкающей, звенящей и пылающей х..ни
ДОМОЙ!
И дальше вопль такой цельной, нерасплесканной и неистовой любви к ней же — жизни, хоть и безрадостной, когда прозябаешь «в забинтованном кайфе и заболоченном микрорайоне, а в 8 утра кровь из пальца — анализ для граждан, а слепой у окна сочиняет небесный мотив, а голова уже не пролазит в стакан…» (песня «Ангедония»). Любви, которая все равно констатирует, что это уже изначальный конец, если:
Янка плачет: «За какие такие грехи задаваться вопросом, зачем и зачем?», — прекрасно понимая, что «нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам и до ночи не вернулись в клетку». И, действительно, очень страшно засыпать в сказке, обманувшей Ивана-дурачка, когда Змей Горыныч всех убил и съел…
Мне рассказывали о первых янкиных московских «квартирниках», откровенно изумлялись: сколько же от «этой хрупкой девчушки» исходило энергии и мощи чувств. Даже несмотря на совершенно безысходное:
Собирайся, народ,
на бессмысленный сход,
На всемирный совет,
как обставить нам наш бред.
Вклинить волю свою в идиотском краю,
Посидеть-помолчать
да по столу постучать…
(«От Большого Ума»)
Мы под прицелом тысяч ваших фраз,
А вы за стенкой, рухнувшей на нас.
Они на куче рук, сердец и глаз,
А я по горло в них, и в вас, и в нас.
(«Они И Я»)
А ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены…
Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,
А свои песни в распростертую пропасть…
(«Рижская»)
На дороге я валялась
грязь слезами разбавляла.
Разорвали нову юбку
да заткнули ею рот…
Славься великий рабочий народ!
Непобедимый могучий народ!
(«Гори, Гори Ясно»)
Кто не простился с собой,
кто не покончил с собой, —
Всех поведут на убой! —
На то особый отдел, но то особый режим
на то особый резон…
(«Особый Резон»).
Страшно? Страшно. А Янка дальше и дальше писала и почти всегда на жестоком напряге исполняла все те же песни — только безысходности в них становилось все больше, а энергии — все меньше: талантливой, истинно российской и потому неподдельно панк-анархичной, одержимой — увы — манией самоубийства. Ей кричали: «Берегись!», а она неуклонно стервенела — «с каждым разом, часом, шагом»:
И вот открытое убеждение: не желая быть «под каблуком потолка и под струей крутого кипятка», одинокая в своей трагичной любви, в свои неполные 25 «потеряла девка радость по весне» и «у попугая за прилавком» купила «билет на трамвай до первого моста», откуда путь один — «в тихий омут буйной головой!» Ее сад, так рано начавший цвести, вдруг осыпался в одночасье.
* * *
От большого ума? От бесплодных идей? — Нет, от вселенской любви, от которой, как пела Яна, только морда в крови. Она ушла, она не хотела видеть, как:
Пауки в банке хотели выжить,
Через отрезок пустоты увидев солнце,
Во рту толченое стекло.
Пауки в банке искали дыры.
Чтобы вскарабкаться наверх, друг друга жрали…
А наше время истекло!
(«Пауки В Банке»)
Да, это время истекло! Плюс на минус дал освобождение, «слиняли празднички», ребенок в больнице «объелся белым светом, улыбнулся и пошел», подпав под транс суицида, из которого выход летальный — «в небо с моста»… А что мы? А на нас махнули: «чего б не жить дуракам, лепить из снега дружков и продавать по рублю? А я буду спать…» («Придет Вода»). За окном — столетний дождь и стаи летят. Может, простят?
…Трагедия произошла 9 мая 1991 года, когда Яна ушла из дома и не вернулась. Тело девушки со множеством ран было поднято со дна водоема… Хоронили Яну 19 мая на кладбище под Новосибирском, в густом березовом лесу. Когда закапывали маленький красный гроб, трудно было сдержать слезы, и шок растерянности широко орбитил глаза. Пили водку. Пели птицы. И вдаль неслась песенка — как одна чистая нота страдания, как открытая рана невостребованности, как прощение за нашу «злодейскую масть»: «убивать-хоронить-горевать-забывать» и прощание навеки:
Александр Зотов.
«Знамя Юности», Минск, май 1994 г.
из интервью: ТЮМЕНСКИЕ КОНСТРУКЦИИ
ИНСТРУКТОР НЕУМОЕВ РАЗМЫШЛЯЕТ И ВСПОМИНАЕТ
Неумоев: …И я так и исполнил. Первый раз эту вещь («Все Пройдет» — прим. составителя) на флэту у какого-то музыканта, я сейчас его, к сожалению, не помню, это очень известный новосибирский музыкант, такой психоделик, который и с Селивановым писал проекты.
С.: Это не Вадик Кузьмин, часом?
Н.: Нет, не помню…
С.: Может, Валера Рожков?
Н.: Нет, не помню, на точке в Академгородке… Да, наверное, это Валера Рожков… И у него на флэту там был Дима Селиванов, еще живой, и Янка была (говорит тише), и мы там такой сейшенок запалили для себя… И каждый там свои песни, собственно, и пел… Вот я там ее первый раз и спел. Всем очень понравилось — и Летову, и всем. (…)
М.: Про Янку расскажи…
Н.: Про Янку? Гм, гм… Ну, что… А что, собственно, про Янку, ИМЕННО-ТО ЧТО?
М.: А что тебе в голову приходит. Вот я сказал: «Янка»… (Пауза. Ромыч судорожно пьет чай большими глотками.)
Н.: Я даже не знаю, что сказать… Я и про Селиванова ничего — только упомянул, и не стану говорить… И про Янку ничего не стану говорить, потому что о мертвых — либо хорошо, либо ничего…
М.: А по текстам? Вот ты что-то брал от нее? Ведь под влиянием Летова ты был, я не знаю, идеологическим или еще каким…
Н.: (Быстро.) Нет, ну как под влиянием… И он под моим влиянием был! Любая личность… энергообмен происходит, когда люди соприкасаются плотно и пытаются друг друга понять всерьез, то это нормально. Обмен всегда происходит, и часть качеств каких-то перетаскивается… Ну, и (чуть улыбается) часть каких-то янкиных не качеств, а, скажем, некоего такого… (произносит совершенно по-особенному) эмоционального такого состояния, может быть, тоже перешла…
М.: То есть более обостренного, так бы ты это состояние назвал? По сравнению со своим?
Н.: (Слегка мрачнеет.) У Янки? Ну конечно, как у всякой женщины, оно более обостренное. То, что мужчина может пережить умом, она обычно переживает сердцем (нервно усмехается)… Это, конечно, ФАКТ.
Интервью С. Гурьева (С.) и М. Тимофеева (М.)
«ЭНск», Новосибирск, № 2(38)/94 г.
ТАМ ШЛА БОРЬБА ЗА СМЕРТЬ…
Суицидальная эстетика в молодежной субкультуре 80–90 гг.
Рок-н-ролл, недальновидно определяемый некоторыми критиками и искусствоведами лишь как музыкальный жанр, на самом деле является особой формой общественного сознания, присущей наиболее интеллектуальной и нравственной части молодежи. За время своего существования он стал, по сути, субкультурой, обладающей определенными характеристиками, сходными с различными религиозными и философскими установками. Рок-н-ролл влиял и продолжает влиять не только на систему ценностей молодежи, но и определяет ее поведение. От того, какие ценностные установки он предложит, будет зависеть ориентация данной молодежной культуры в будущем.
* * *
Определяющим музыкальным стилем рок-н-ролла в нашей стране с конца 80-х (и особенно с начала 90-х) годов является так называемый «сибирский панк», характеризующийся помимо всего прочего, своеобразной суицидальной эстетикой. Программой, эстетическим манифестом этого направления стал магнитоальбом Янки Дягилевой Домой!. Это призыв уйти туда, откуда пришел: в ничто, в прах. Потому как «нам остались только сбитые коленки», и выход из этой реальности, напоминающей «вертолет без окон и дверей», один… Действенность суицидальной установки доказывается не только творчеством, но и личной судьбой. Так, например, сама Яна Дягилева покончила с собой в мае 1991 года. Внушителен и мартиролог всех тех, кто придерживался, в той или иной степени, названной эстетики и в разное время рассчитался с окружающей действительностью: Селиванов, Башлачев, Чумычкин… Это все талантливейшие поэты и музыканты, каждый их которых едва ли дотянул и до тридцати.
Рассмотрим суть этого явления более подробно. Суицидальное поветрие среди молодежи, столь характерное для нашего времени, или, как еще в прошлом веке назвал это явление Ф. М. Достоевский, «суицидальная эпидемия» — вещь неоднозначная, требующая самого пристального внимания и изучения.
Мотивов добровольного ухода человека из жизни много: болезни, физическая ущербность, нужда… И примеров тому в криминальных сводках предостаточно. Нам же любопытнее всего те случаи, когда человек уходит из жизни без видимых к тому оснований и, судя по посмертным запискам, даже в веселом (а если быть еще точнее — ерническом) расположении духа. Ф. Достоевский причину таких счетов с жизнью видел в неверии человека, особенно молодого, в бессмертие собственной души. Как ни странно, именно это неверие, а стало быть, уяснение нелепости и случайности окружающей реальности, приводит к отрыву от жизни, разрыву всех связей (с природой, делом, другими людьми), т. е. разрушению ранее присущего человеку менталитета. Бессмысленность жизни ставит субъекта перед дилеммой: либо примириться с ней, а исходя из ее конечности и бессмысленности — начать жить «животной», «скотской» жизнью, либо уйти из нее. И уход в данном случае представляется единственно возможным, здравым, естественным поступком.
Существует и пограничное суицидное состояние (условно назовем его «ожиданием конца»), порождающее ту эстетику, о которой речь шла выше. Суть его в любовании (впрочем, это не исключает настоящих искренних страданий от той же бессмысленности бытия) своим положением «смертника», «обреченного», «камикадзе». Как у Высоцкого: «Хоть немного еще постою на краю». Причем, возможность прервать собственную жизнь в любой момент ставит человека выше реальности, законов Природы, подымает до уровня Бога. Однако такое положение не вечно, ведь в «кодекс чести» «стоящего на краю» входит не только любование, но и поступок — т. е. собственно суицид.
Внешним проявлением пограничного состояния является абсолютное отрицание всей существующей системы человеческих ценностей. Кроме одной — ценности самого суицида. Состояние конкретизируется в виде саркастического отношения к упорядоченности общественной жизни, высшей степени индивидуализации субъекта, «смури», т. е. поиске в любых проявлениях окружающей реальности подтверждений своей суицидальной установке, особом типе лирического творчества, характеризующегося обостренностью восприятия экзистенции. (Далее один абзац утерян — прим. сост.)
Что может противостоять эстетике, философии суицида или саморазрушения (а рок-н-ролл это и есть, в принципе, «саморазрушение» — Б. Гребенщиков)?
Противостоять может только поиск и достижение гармонии. Другой вопрос — где ее найти? Одни считают — в Боге, другие — в «чистом искусстве» («игре в бисер» — Г. Гессе). Ясно одно: эти поиски — единственная альтернатива «непрерывному» (Е. Летов) суициду, кажущейся (или истинной?) бессмысленности собственного существования.
Валерий Отставных.
* * *
Приставка «суб» в данном случае кажется мне крайне неудачной, по сути своей — почти стыдливой. Рок давно уже признан как самостоятельное культурное явление второй половины XX века. Интересующихся отсылаю к работам известных отечественных культурологов Л. Переверзева и Д. Покровского. — прим. ред.
Ближайшей исторической аналогией представляется «садж» — особый вид старинной арабской поэзии, наложившей яркий отпечаток на стилистику Корана, а также всю ближневосточную культуру — рифмованные фразы с размеренными ритмами, с резкими, стремительными ассонансами; поток сплетающихся в запутанный узор заклинаний. Садж был языком колдунов-кохинов, сопровождающих свои заклятия ударами в барабан или бубен.
Вообще, эстетика рока и психология его восприятия уходят корнями в такую седую древность, когда не только жанры искусства не были рассортированы по творческим союзам (последнее словосочетание следует брать в кавычки), но и само искусство не успело отделиться от религии, общественного сознания народа и повседневного быта. Рокер на сцене — не просто артист, он медиум, аккумулирующий чувства и энергию аудитории и выплескивающий эту эмоционально-энергетическую волну обратно в зал. «…Когда войдешь в город, встретишь сонм пророков, сходящих с высоты, и пред ними псалтирь, и тимпан, и свирель, и гусли, и они пророчествуют, и найдет на тебя дух Божий, и ты будешь пророчествовать с ними, и сделаешься иным человеком». «Пророками» становились выходцы из разных социальных слоев. «Их отличало «странное» поведение во время «камлания», когда они, возбужденные музыкой своих музыкальных инструментов, приходили в экстаз, кричали, скакали, неистовствовали, наносили себе удары и раны…» (Рижский. М. И. «Библейские пророки и библейские пророчества», М., 1987, стр. 46), — прим. ред.
Тезис более чем спорный. Советую автору еще раз внимательно прослушать песню БГ «Игра Наверняка». Как мне представляется, там все-таки речь идет несколько об ином. — прим. ред.
«Молодой Коммунар», Воронеж, 1994 г.
КОНСПЕКТ О «ДЖОКОНДЕ»
Тезисы к очевидному
В последнее время приходится наблюдать странную потребность журналистов, менеджеров и прочих — не говоря уже о публике — найти среди не столь многих поющих девушек «вторую Янку» — или «новую Янку», как хотите. Казалось бы, что здесь странного? Вполне естественная потребность, синдром потери, желание удержать, продлить, заместить и т. д. Но не покидает некое ощущение неправильности такого подхода и такого желания, потому что… Ну, как объяснить? Когда умерла Янка, я, горюя искренне и всерьез, совершенно не испытывала желания причитать по типу: «Ах, сколько бы она еще успела, если бы не… сколько новых… сколько не узнаем…» Дело в том, что Янка успела ВСЕ. Нет, наверное, больше столь самодостаточно-раскрытого и одновременно столь закрытого, завершенного явления, как Янка. Достаточно просто слушать те тридцать с лишним песен, что есть в наличии. И ничего не надо искать больше. И никого.
Но вот ведь какой фокус выходит: если подражатели или — что хуже — имитаторы появляются при жизни того или иного рокера, то мы все презрительно кривим рот: «Косит!» И это клеймо. Даже если молодой (а ярлык сей клеится, разумеется на молодых и малоизвестных) исполнитель достаточно самобытен, все равно так и тянет привязать к нему бирочку: «А вот тут он дерет с такого-то, а тут закос под такого-то…» И, таким образом классифицировав, положить на полочку с б/у. И исполнителю тому невезучему — то ли он в самом деле в ранней юности кому-то подражал (а через это прошли практически все), но перерос и развился в нечто самостоятельное, то ли просто некто маститый почуял пристрастным ухом мнимое сходство — приходится годами выбиваться из сил, выкарабкиваясь из тени мнимого или реального гуру. Иногда, правда, это называется красиво — «школа». Это в том случае, когда оригинал неповторим в достаточной степени, чтобы обвинить в открытую в «закосе». Можно сказать «школа Наумова» — фиг закосишь под Наумова, граждане! — но трудно представить «школу Шевчука» или, скажем, какого-нибудь Алекса Оголтелого.
Хотя, с другой стороны, под Егора вот формально закосить несложно, до что-то мало у кого получается…
Так о чем я? А я вот о чем. Если гуру, не дай Бог, уходит — умирает или, в лучшем случае, уезжает навсегда или отходит от творческой жизни безвозвратно — сразу кривившиеся презрительно губы распрямляются в нормальное положение, и прежних имитаторов, плагиаторов или просто похожих начинают любить почти искренне — за сходство с ушедшим, не более. Хуже того — начинают выискивать самых похожих или находить новых похожих из общей массы безвестных исполнителей, и восторженно придыхать: «Ну почти как N!» Или круче: «Да, это новый N!» И не иначе.
Исполнитель, более или менее уверенный в собственных силах, шарахается обычно от таких сравнений, как от чумы, и на это ему, как и в предыдущем (смотри выше) случае иной раз нужно угробить кучу сил и лет. И часто без всякой надежды — от себя не уйдешь, сменив стиль и прическу, и если у тебя мозги от природы повернуты, как у покойного N, или голосовые связки работают в том же режиме, то…
А прочие, падкие на дешевый успех или просто по-ребячески польщенные навешиваемыми сравнениями — прочие, гордо распустив хвост, принимают на себя высокое звание «похожих на…» Доходит до таких маразмов, как «концерты памяти Цоя» в Питере, где отбиралось «самое киношное КИНО», а финалистов брал под свое хлебосольное крылышко дядя Айзеншпис. Да только когда это было? Года два уж назад, кажется. Ну и как, появился «новый Цой» в отечественном роке? В смысле — человек, ДОСТОЙНЫЙ таковым называться? А? Вот то-то.
Вам никогда не было противно смотреть телевизионные «конкурсы двойников»?
Я к тому, что не будет никогда «нового Цоя», скажем. Как не будет новой меня, нового тебя, новых вас. Таланты и неталанты равно неповторимы и невоспроизводимы даже в самых стерильных условиях; даже однояйцевые близнецы различны. Двойники всегда смешны и немного гадки, подражатели всегда в той или иной степени презираемы. И это нормальная реакция. Не будет «нового Баша», «нового Майка», «новой Янки». Зря вы это все. Хотя, говорят, есть во Львове девушка Ника, настолько похожая (сознательно или нет — судить не берусь, ибо не знакома) текстами и голосом на Янку, что в записях путаются самые искушенные. Есть, наверное, и другие, тем более, что и в самом деле, не так-то много ярких индивидуальностей в молодом поколении рокеров, а женщин в роке вообще маловато у нас, не с кем сравнивать — да и в мировом масштабе немного (я не про сабрин и барби — тех навалом). И в лучшем случае девушка Ника найдет что-то свое, в худшем — навечно останется «той, что почти как Янка». Почти. И все. Это все равно, как заново написать «Джоконду» Такая «Джоконда-2», как идейка? Янка-2. Неважно, как и что будет петь искомое создание, как ее будут звать — Алена ли, Ника или как-то еще — это будет попыткой вылепить Янку-2. А Янки-2, извините, не будет.
Екатерина Борисова.
«ЭНск», Новосибирск, 8/94 г.
УСТАМИ РЕБЕНКА ГЛАГОЛЕТ ЯМА
РУССКОЕ ПОЛЕ ЭКСПЕРИМЕНТОВ:
Егор Летов, Яна Дягилева, Константин Рябинов. М., ТОО «Дюна», 1994, 304 стр., тираж 30 000.
Эмоциональный и образный строй представленных под этой черной обложкой трех авторов настолько своеобычен, что не остается сомнений: в отечественной рок-поэзии появилось новое измерение. Данная книга — самое важное, что вышло в свет со времен появления башлачевского «Посошка» осенью 1990 года.
Что бы ни говорил Летов о «концептуальных гитарах», он принадлежит той традиции отечественного рока, что основана на примате текста. Ему отдано 155 из 300 страниц книги, и это справедливо. Временной диапазон представленных стихов охватывает десять лет — с августа 1983-го до сентября 1993 года. За то время Егор прошел от чуточку наивных самонаблюдений и ассоциативной пейзажной лирики до метафорически изощренных, подлинно экзистенциальных прозрений. Сохранились зоркость глаза да нервная интенсивность, «чрезмерность» переживания.
На сем пути автор, конечно, не мог обойтись без предшественников: одних, подобно А. Введенскому или А. Крученых, он назвал сам, другие — в общем, из той же компании русских «будетлян» и «обэриутов» 1910-20-х годов. Речь идет, понятно, не о прямых заимствованиях, но — об общности направления исканий, что приводит к родственной поэтике, сходным «тропизмам». Вот некоторые примеры:
Все сказанное призвано никоим образом не умалить художественную оригинальность произведений Егора, но ввести последние в подобающий литературный контекст. Тем более, что летовские сочинения можно анализировать и с позиций интертекстуальности. Автор — современный культурный, мыслящий человек — естественно наполняет свою речь «текстом в тексте»: парафразами пословиц, аллюзиями на популярные фильмы и книги, скрытыми цитатами. В его строках встречаются Христос, Экклезиаст, Ю. Гагарин, А. Солженицын, В. Шекспир, А. Сент-Экзюпери, Ф. Сологуб, Л. Андреев, Б. Окуджава, Г. Маркес, Ф. Достоевский, А. Тарковский, М. Шолохов, М. Фриш, В. Высоцкий, К. Кастанеда, О. Хаксли… список поистине «вавилонский».
Такая интеллектуальная насыщенность отнюдь не превращает строки Летова ни в любование собственной эрудицией, ни в сухой каталог. Лирическое видение поэта настолько субъективно, настолько напряженно-остро, что он как бы выцарапывает кровоточащие контуры образов прямо по живому; появляются такие хлесткие, меткие строки: «полированный ужас обеденных столов», «выдавливание из себя по капле Георгия Победоносца»… Последняя фраза, хоть и отсылает к А. Чехову, думается, вскрывает существеннейший для Егора мотив обреченности («доброй воли к смерти», как писала Цветаева), парадоксально сочетающийся у него с чисто русской вселенской отзывчивостью: «Мир держится на тебе — держи на себе весь мир…»
«Смерть от одиночества, вмещающего мир» подстерегла Янку Дягилеву. В свое время С. Гурьев написал удивительно точно: «Янка — это то, о чем поет Егор Летов»; она — его глобальная девочка, раздирающая радость, застенчивая боль. Стихи Янки поражают удивленным взглядом, обращающим знакомые предметы в что-то сказочное: «в середине дыра под проволокой — гитара», «телевизор будешь смотреть — козленочком станешь»; обостренный слухом, тревожно всполошившимся — чу: «на берегу размытой боли звенят набатом зубы о край граненого стакана»; испуганным шепотом: «Мне все кричат: берегись…». Да что там цитаты, такие вещи, как «На Черный День», «Особый Резон», «Домой!», «Деклассированным Элементам», «Ангедония» — надо приводить целиком. Да кому надо, уже все слышал, наверное, на записях.
Трудно анализировать такие горячие, парные, сочащиеся болью вещи. Но все же имя Марины Цветаевой, думается, должно прозвучать и здесь: та, что писала о предсмертной икоте, кто сказала о себе с бесстыдною откровенностью: «я не более, чем животное, кем-то раненное в живот» — это ее интонация в тоскливом бабьем вое: «О, продана смерть моя, продана…»
Завершает сборник Константин Рябинов, он же Кузя Уо. Тут можно (и, видимо, нужно) вспомнить об эпатирующем начале, свойственном абсурдизму: это когда у милой рубашечки неизменно клоп на рукаве. В кузиных текстах — и поэтических, и прозаических — очень и очень много стеба. Любопытно, что именно он чрезвычайно увлекается «концептуальной» вольностью в отношении орфографии; при том, что в книге вообще много опечаток, подчас не знаешь — намерен или случаен каждый конкретный ляп. Ясно, что «розсказ» (стр. 264) — суть глубокомысленный концепт («черт знает что написал, прости меня, Господи»); а вот: «думают думу гавами умными» (стр. 251) — может, случайно выпала буква «л» при наборе? А в целом позавидовать можно человеку, для коего «жизнь проста, как холодный пельмень».
Трудно сказать, к каким творческим откровениям приведет Егора Летова и Константина Рябинова разделяемая ими ныне национально-патриотическая идеология. В интервью Егор выразился очень ясно: или правда — одна, или правда — относительна, а это означает на деле, что ее и нету вовсе. В том, наверное, и заключается пронзительная человечность лучших строк, лучших песен отечественного рока (немало их заключено между черными корешками этой небольшой книжки): не зная правды, они учат без нее жить. А это — милосерднее, нежели загонять в «счастье» силком.
Ку-Ку.
«FUZZ», Санкт-Петербург, 16/94 г.
ЭССЕ
Знать людей лично? Зачем? Мне достаточно одного поступка, и я скажу подлецу, что он таков, а Янке, что она — Солнце.
Мне не нужно было бы знать все о Янке. Наверное. Ибо я сейчас ничем, в сущности, не отличаюсь от ее друзей, ибо помню лишь один ее поступок: я знаю Янку хорошую.
Я не помню ругани. Я слушаю лишь песни. И узнаю руки, лицо. Угадываю лишь по профилю или по тому скользкому, мутному пятну, что раз пришло ко мне во сне. И я знала — это Янка.
И хотя потом я увидела гроб, я еще больше убедилась — это была Янка. И я, не присутствуя на ее проводинах, была там. И сон был странно черно-белый и странно короткий (мне ведь снятся длинные и цветные).
В конце концов, каждому останется это: кассеты с квартирников, концертов или студийных (скорее, домовых) записей. Несколько старых фото — самодельных. И можно будет с облегчением почувствовать себя кем-то из близких ей людей.
Что может отличить людей, знавших ее от не знавших? Неужто мы будем рвать ее черновики — на всех по кусочку, по буквочке? Нет же. И гитара — будь их три, как у меня — никому более не достанется.
Сколько раз во сне и в мечтах я «приглашала» ее домой. Она — добрая душа все жалела, что не смогла приютить Баша, вовсе к ней не собирающегося.
Мы все храним в равной степени — по крайней мере, кто сколько может — ее голос, взгляд, обрывок сна. И каждый вправе дописать ее неоконченную песню и не показывать ее по возможности никому.
Жанна Молдаванская (г. Биробиджан).
Не было опубликовано, 26.06.95 г.
ЯНКА ВОПЛЕНИЦА
Куда ты лезешь? В прошлом номере брали на слабо не тебя! Это тем, кто «разбирается», была предложена интеллектуальная провокация (В. Соловьев, «Рок-н-ролльный бэнд»). Сиди, читай Пушкина! Нет, туда же… Да потому что невыносима эта специализация! Потому что Витгенштейн сказал: «Трагедия в том, что дерево не гнется, а ломается».
Еще у Витгенштейна есть хорошая, но какая-то недоведенная до конца мысль о том, что трагедию порождают бесконечно многообразные обстоятельства. Конечно! Но, в свою очередь, сама трагедия порождает бесконечно многообразные обстоятельства, последствия, иногда уже несводимые к первопричине. Случайный инцест царя Эдипа оброс теорией психоанализа, а сам психоанализ давно растворился в снежном коме мифов XX столетия.
Столь же разнообразны обстоятельства бесконечного то брака, то развода слова и музыки. Трагедия начинается с появления обратной перспективы. Дописьменная поэзия тихо перебирала струны, чтобы не потерять себя. После-письменная врубила столько децибел, что пропала в них.
Как всякое несакральное явление, рок изначально бестрагедиен. Это связано с его сугубо демократической установкой, с его имитационной природой, если следовать терминологии Шпенглера. В бургах музыку делают, утверждал он. Так и городской романс, тихострунный, смердяковский, сделан, сымитирован. Разница в звуке. И в ландшафте, добавляет Шпенглер. Моя 70-летняя мама слушает КУИН наравне с Окуджавой и Паваротти — у нее за жизнь нашло друг на друга несколько ландшафтов.
Парадокс рока верно подметил Ю. Малецкий в романе «Убежище»: «…раскованность… рокеров, в 70–80 годы казавшаяся столь живительной, уже содержала в себе цветы зла, той обыкновенной и страшной расхристанной дикости, той нелюбви и нигилизма, с которой яростно воюет какой-нибудь Шевчук, не понимая, что борется с гидрой безотчетной и потому ужасающей массовости, которую сам же и породил». Искусство неизбежно стремится к элитарности — и теряет массовость. Рок, будучи органическим витком скоростной трассы и акселеративного, небоскребного ландшафта, поставил на принцип «новизны» формы и релятивизм содержания. Дуализм этой вечной несладкой парочки, ее судорожное трение опять высекает сакральную искру. На сей раз происходит зачатие, а при удачном развитии и рождение главной, ключевой фигуры искусства — АВТОРА. Н. Федоров считал, что человек как Божие создание сам является произведением искусства. Феномен автора, неотвратимо созревающий, первозванный, разрушающий первоначальный замысел и одновременно гарантирующий его, выделяется из культуры с той же химической закономерностью, с какой живой организм при дыхании выделяет углекислый газ. Человек как артефакт и человек как автор — это космогония культуры, борьба сакрального и светского на всех уровнях культурного бытия, баланс, обеспечивающий жизнеспособность. Претендуя быть артефактом, рок загонял автора в коллективные формы. Автор, как Ванька-Встанька, вновь выскакивал из окопчика и бросался в атаку.
Музыка, с которой связана жизнь и гибель Янки Дягилевой — наименее авторское из искусств, потому что наиболее соприродное. Шпенглер говорил: «…музыка — это только слово. «Музыка» существовала всегда и повсюду, даже до всякой, собственно, культуры, даже среди животных». Что правда, то правда! Экологические жанры расцвели в музыке буйным цветом — с подвыванием ветра и плеском волны, записанных вживую, а не посредством синтезатора. Словом, как логосом, обладает только человек, поэтому в словесных искусствах авторство достигает абсолютного выражения. В той мере, в какой рок словесен, он подвергается «авторизации», как бы сам этому ни противостоял. Ситуация напрягается, наступает критическая точка сопротивления — и в муках рождается нежеланный автор — ПОЭТ. Не случайно В. Соловьев подбивает писать о поэзии Янки. Да и что, собственно, можно написать о музыке? Это знают одни музыковеды. А мы, грешные, лепечем о ней, как о природе; в сугубо эмоциональных терминах: «нра» — «не нра», «красиво» — «ужасно».
В наивной попытке ампутировать автора маячит древний синкретический человек, который, сжигая чучело Зимы, верил, что тем самым покончил с этим дискомфортом навечно. Ибо автор — гений. Автор — Бог. Авторство — изначальное неравенство. Без автора окончательно развяжется контртеологический (Р. Барт) инстинкт «людей искусства», принимаемый ими за свободу. Задачи, которые поставил перед собой рок — воссоздать синкретизм искусства — разбились об индивидуальную, личностную природу искусства христианской эры. Богоборчество способствовало обретению личного Бога, разрывание смыслов породило новые. Иной свободы не дано. Человек обречен на созидание, ибо создан, и на саморазрушение, посягая на разрушение вовне. И, пока жив, человек будет претендовать на авторство, Бобчинский и Добчинский будут продолжать свой спор, а ученые нехристи будут отчленять тварь от творения.
Л. Я. Гинзбург заметила, что по сочинениям Фрейда подростки начала века «выбирали себе будущую трагедию». Подростки конца века рождались, инфицированные трагедией. Наградив их наследственными комплексами, добрые родители во благовременье сдавали детишек на излечение милым педагогам, после чего заведение профессора Снежневского казалось пряничным домиком, а зачастую и неуязвимым домиком Наф-Нафа. Но неужели там ставились такие красивые диагнозы — «отсутствие радости»? «Ангедония» — штука изобретения профессора Рибо — подробно описана в замечательной книге Вильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта». Читала ли эту книгу Янка или проинтуичила, по обыкновению таланта, Бог весть. Скорее всего, она подпала под весьма плодотворную теорию той же умницы Л. Я. Гинзбург — теорию «культурного подключения». Культура настолько глубоко преемственна, что всякие поползновения к «новизне» свидетельствуют либо о безнадежном невежестве художника, либо о желании обмануть и обмануться. Джеймс расшифровывает феномен ангедонии как «невозможность наслаждаться никаким благом». Католический философ Гратри, переживший сей «арзамасский ужас» (Лев Толстой тоже фигурирует в данной главе), пишет, что «это было нечто вроде ада…»
Судя по всему, вещи этого «психоделического» цикла Янка исполняла достаточно редко («Крестом И Нулем», «Отпустите Меня»). Я отнюдь не считаю их шедеврами. Они если обладают достоинствами, то не поэтического свойства, а энергетического и ученического. Если войти в знаковую систему, предложенную В. Соловьевым, эта доморощенная психоделика относится к духовному акынству. Янка вряд ли владела английским так, как БГ. Она «культурно подключалась», разминала мускулатуру. Судьбу, как и поэзию, она обретала в иных пределах. «Крест И Нуль», при магической их подоплеке, все же отзывают сатирами Высоцкого («Параноики чертят нолики») на психушный досуг. Метафора, образованная путем отсечения флексий от «крестиков и ноликов», высосана из пальца, из молодого желания необыкновенности. Рефрен «Отпустите Меня!» среди всех суицидных аллюзий Янки тоже традиционен: «Остановите Землю — я сойду». «Ангедония» — слово, куда как экзотическое, но КПД его невысок в контексте всего, что сделано Янкой загодя и — особенно — «После». Может быть, это — изживание предыдущего, открыто социального, фантастически талантливого, но уже не могущего удовлетворять Янку, периода, проходившего на лобовом панковском фоне?
Поэт Б. Поплавский погиб от предозняка героина. Он писал: «Притяжение музыки есть притяжение смерти». Бердяев высказался по поводу дневников Поплавского: «Искренность современной души совсем особенная, она осуществляется в процессах дезинтеграции личности». Дезинтеграция — дословно — бесчестие. Сострадание же не должно мешать истине — ни медицинской, ни философской. Мало ли чего мы не берем на себя в юности! Каких нарядов не примеряем! И только подлинно трагические души идут до конца. «В отношении Поплавского к музыке, — пишет Бердяев, — отразилась его утеря личности». Поплавский был горячим танатопоклонником, как истинный декадент.
Один из парадоксов рок-культуры в том, что она, при внешней авангардности, развивается в «последние времена» культуры человечества, и уже поэтому изнутри упадочна. Эта ночная, упадочная сторона, не потеря смысла, а истовое желание его потерять, влекла Янку к бесконечным играм со смертью. Интеллектуальная честность художника связана с абсолютно религиозным ощущением слова как силы. Может быть, Янка не успела за смыслами, ею же рождаемыми, может, наоборот, постоянно провоцировала строки, которые «с кровью убивают». Вечная реагентность, «глазливость» поэта, зависимость от тысячи случайностей заставляют его пользоваться против толпы газовыми баллончиками «страшилок». Эта игра «он пугает, а нам не страшно» в роке приобрела характер мании. Но Янка принадлежала к тому редкостному типу, который пугая — пугается сам. Так, говорят, было с Гофманом. «Берегитесь меня!» — вопили ее страховитые сопровождающие. «Мне все кричат: Берегись!» — отвечала Янка.
Ее суицидные метафоры многочисленны и разновариантны: от фрондерского «Украсить интерьеры и повиснуть на стене» до игрового «Выше ноги от земли!». От выбора «темный пролет, крепкий настой» до оксюморона «изначальный конец». И так вплоть до великолепного гимна самоубийц «Домой!», по сравнению с которым «Ангедония» поэтически просто беспомощна, наконец, до идеологического оправдания самоубийства:
Все это могло остаться на уровне вытеснения, как Вертер у потенциального самоубийцы Гете, а могло… И стало! Но напоследок послало нам период такой концентрации подлинности, который в прежние времена называли гениальностью.
Феномен рока — это феномен самоучки. Выдающийся гитарист Эрик Клэптон вспоминал, как он учился играть, «снимая» партии прямо с пластинок. Действительно, на рок-муыканта нигде не учат. Но феномен самоучки состоит не в отсутствии специального образования, а в том, что все бывшее в культуре воспринимается как небывшее, книжное знание не то, что отрицается, а как-то не берется в расчет. Рок — явление корпоративное. Все, сделанное в другом жанре, подвергается сомнению или отвергается с порога. Это вообще свойство демократических предприятий, связанных с изменениями ландшафта. Искусство романтическое, светское, рок скептичен и насторожен, когда речь заходит о творческой или религиозной дисциплине. Да и статус контркультуры нуждается в постоянном подкреплении. Интуитивные ходы Янки поразительны, и в то же время она редуцирует слово «ориентиры» («орентиры») и употребляет глагол «пролезать» в просторечном варианте «пролазит».
Групповая природа рока — обратная перспектива хоровой природы культуры. Культура преемственна насквозь. Все имитационные, так сказать, прароковые музыкально-словесные жанры так или иначе связаны со школой провансальских трубадуров, а последняя студия мейстерзингеров закрылась в середине прошлого века. Все фламенко построено на цитациях. Недаром структуралисты считают, что литература как совокупность текстов поддается сплошной реконструкции. Я уже не говорю о разбойнике Вийоне, совпадениями с самыми неожиданными эпохами способном свести с ума любую академию. А Пушкин! Вот кто был записным «римейкером», не хуже Шекспира. Достаточно прочитать Р. Якобсона, чтобы раз и навсегда расстаться с иллюзиями о пуповой самобытности Нашего Всего. Мне совершенно неизвестна интеллектуальная база Янки. Но при желании у нее можно найти аллюзии любого диапазона — от Христины де Пизан до Ксюши Некрасовой и от Кумской Сивиллы до северной плачеи Ирины Федосовой (я нарочно беру только женские воплощения). Видимо, культурное подключение тем мощнее, чем беспощаднее система культурных табу.
Янка бралась за все — в жанре и вокруг него. Бардовская песня? Пожалуйста — «Столетний Дождь» (прямая отсылка к Маркесу). Кстати, не бардовская! Барды пели чужое, так что к этой достопочтенной традиции можно отнести Дулова, Никитиных, но самозванство от этого не иссякнет, и самоучки не переведутся. «Пауки В Банке» — выглядывает Кафка. «Продана Смерть Моя!» — конгломерат Петера Шлемиля и Тима Талера. Образ котлована и андреевского красного смеха может быть вычитан, может быть угадан — от этого культурная принадлежность Янки не уменьшается. Встречаются совпадения и по-вийоновски ошеломительные:
Янка Дягилева:
Пабло Неруда:
Янка была рыжей. Это — особые люди. В детстве они склонны к диурезу, в отрочестве — к лунатизму. В юности — к избранничеству. Дополнительные характеристики не приближают к разгадке тайны поэзии, но как-то, что ли, одомашнивают эту, часто зловещую, тайну. Еще она шепелявила. Точнее, «присекивала», оглушала аффрикату «ч»:
Возможно, это фонологическое обстоятельство придумано к случаю — мы имеем дело с человеком публичным, сценическим, но особо отчетливо «се» звучит в единственной, по-моему, записи, где Янка читает стихи.
Текст есть анти-Логос. Кажется, так припечатал структурализм и всю эту семиотику С. Федякин. С точки зрения истории русской поэтики (не поэзии!) это бесспорно. Долой Гутенберга! Но вот в Чечне разрушено электроснабжение. Нет света в Грузии. И в Армении. И на всем свете. И батарейки сели. И где ваш рок? Шоу-бизнес разорен. Может быть, написать об этом роман? Но его лоббируют аудиомагнаты. «Ангедония» не запоминается. Это — неотъемлемое свойство текста:
Распад Логоса — постоянный источник страха в танатологичских песнях Янки: «Рассыпалось слово на иглы и тонкую жесть». Это — выдумано, неточно, заменяемо. Тоже чисто текстовой феномен. «Нарушение смысловых ожиданий» (Барт) оборачивается их отсутствием. Рок — примерный Слуга цивилизации. Иллюзии посткультурной «свободы» обернулись сосущим отсутствием содержания, как только ушла из-под ног почва социального протеста. Массовость отрыгнулась коммерциализацией, вчерашний нонконформизм — …
Янка не могла не страдать от этого, потому что была поэтом. «Переход от певца к поэту» (А. Н. Веселовский) происходит при рождении автора. Личности. Противостоя культуре, рок ассимилировался ею, как малый народ поглощается большим. Дилан, Моррисон, Боуи — все поэтически значительное по американским меркам хорошо для русских учеников. Но мастеру довлеет традиция, культурологический режим, не им установленный, беспрекословный. Или ты входишь внутрь культуры, к которой принадлежишь по факту языка, или остаешься «на трамвайных рельсах» и утешаешься собственным изгойством. Это — выбор творческой свободы. Сумасшедший Гёльдерлин высказал безумно здравую максиму: «Да не оправдывает себя никто тем, что его погубил мир! Человек сам губит себя! В любом случае!» Фанатик воскрешения Федоров вывел: «Искусство подобия есть изображение неба, лишающего нас жизни, и земли, поглощающей живущих». Искусство подлинности кроится по жестким лекалам традиции — сознательно или бессознательно.
Крупнейший исследователь поэзии скальдов — первых соискателей авторского титула М. И. Стеблин-Каменский считал, что первоначально авторское самосознание касалось только формы произведения. Освобождение от формы дает ее гипертрофия, доведение до абсурда. Абсурд снова сковывает авторское начало, заставляет возвращаться к форме, но уже не зависеть по-младенчески от ее сосцов. «Замкнутый в стенах семейный скандал» выходит на большую дорогу авторской воли. Л. Я. Гинзбург вслед за ак. Веселовским утверждала, что поэтические системы сообщаются на культовой основе, отстоявшимися формулами поэтического языка. Поэтому так схожи фольклоры мира. В русской поэзии всегда есть, куда идти. Янка несла в себе великий, так и не уничтоженный ханжами всех идеологических мастей скоморошеский дар. Она достаточно талантливо пользовалась им в соцартовской трансформации: «Лейся, песня, на просторе,/Залетай в печные трубы». Но все более чистый, беспримесный источник пробивался со дна, и в «Песнях После» исаковское «Поплыли туманы над рекой» стоит наравне с народным «то не ветер ветку клонит». В урбанистическую, скоморошескую свою пору Янка пускала фольклор по стихам «мелкой пташечкой». То мелькнет зооморфный след: «Медведь выходит на охоту душить собак», то сойдутся в лихом парадоксе два начала: «В тихий омут буйной головой». Скоморошеские опыты Высоцкого куда менее органичны. Чем ближе Янка подходила к подлинности, тем более многоуровневых результатов добивалась — и семантически и стилистически:
Литературно тут — Ремизов, Клыков. Тут Пушкин ногтем черкнул. Фольклорно — от наркоманских «телег» до традиционной русской «нескладухи», «перепутаницы». На другом витке — классическое испанское романсеро:
Еще страница — Алкеева строфа. Пряный запах обэриутов…
Эклектическая неразборчивость рока, попав в руки Поэта, становилась полифонией. Групповая размытость «эго» в поле Личности преображалась в Целомудрие. Женская природа не вылезает, как из корсажа. Замечено, что у Твардовского нет ни одного стихотворения эротического плана. Так и Янка не «ячится» нигде и никогда. В обоих случаях удерживает близость к народной культуре, разухабистой и стыдливой одновременно. Приверженность ГрОбового окружения к ненормативной лексике («очень много цинизма и очень мало трагизма» — Бердяев) возвышается до «библейской похабности», о которой мечтал Пушкин:
Между прочим, миннезанг был традиционно женским жанром. Мужчины подключились достаточно поздно, но янкина «Продана Смерть…», как бы пародирующая пионерский оптимизм, корреспондирует с таким корифеем миннезанга, как фон Кюренберг:
Так что и пионерский марш уводит в мглу Средневековья. Как всякое доведенное до абсурда явление, рок-космополит, рок-демократ постоянно провоцирует возврат к традиции, не в пример хору Пятницкого. Если угодно, такова эволюция самоучки, изобретателя велосипеда, неожиданно для себя и прогресса варганящего перпетуум мобиле культуры. Не случайна одновременная с последними песнями Янки короткая слава А. Башлачева и спохватывание на эту тему одного из самых чутких скворушек «тусовки» — переимчивого БГ. Но Башлачев — Горький русского рока, БГ — его Брюсов. В первом национальное — от общей идейности, во втором — потому что мы и так могем. Только в Янке это — от подлинности дара. Отсюда полисемия, глобальность словоупотребления. «Обманули дурачка!» — небось, замучаешься выдумывать более экзистенциальный рефрен. Эта способность оживить готовую модель, поставить ее в нужном месте, произнести в нужное время:
редчайшая чуткость к языку — все свойства большого поэта в ситуации абсолютной поэтической глухоты времени! Только Янка соблюдает правило золотого сечения, не пережимает, не перегружает слова, почти никогда не сбивается со вкуса. Потому и идет безошибочно и — обреченно. Новейшие теории учат нас, что песенные жанры характерны для ранних культур. Слово и музыка в сочетании в дописьменных культурах идеально коммуникативны. Янка оказалась в послеписьменной системе. Но высочайшая внутренняя культура неуклонно звала ее к чисто словесному выбору. Ну, а тусовка, похоже, в свою очередь, не удовлетворилась новым содержанием. Публика, как известно, консервативна даже тогда, когда у нее в ноздре булавка, а волосы выкрашены зеленкой. Может быть, такая публика, с жесткими идеологическими установками, самая неповоротливая. «Поэт в России больше не живет», — такая перифраза классика соцарта была бы достойной эпитафией Янке Дягилевой, если бы она не успела сбросить и эту шкуру. Но поэт тем и заковырист, что, приходя к подножию Машука, на всякий случай уже написал «По небу полуночи».
Янка достаточно рано поняла свойство русской рифмы рождать новые смыслы. Конечно, мы не прочь щегольнуть вполне бескалорийным «граф» — «Евграф», но медитировать или камлать в рифму — увольте. Да и трудная это штука на поверку словом. БГ здесь не силен, но и он понимает, что «по ушам фальшивой трелью белый стих» бьет тем больнее, чем ближе подходишь к собственно поэзии («Волки И Вороны»). Афористическая, запоминаемая сторона всегда интересовала Янку. Поначалу она полагалась на интуицию, на то, что стихия сама вывезет. И так оно и получалось:
Здесь слова сочетаются спонтанно, тем не менее, результативно. Дальше — больше:
это уже мастерство высокой пробы. Дальше — больше: «Зима да лето/Одного цвета». Рифма создает спецэффекты — игровой, магический, чисто эстетический. Рифма «остраняет» и «очуждает» моральные императивы, которыми изобилует русская поэзия. Или наоборот. Из скоморошеского обличья, из еры и стеба все больше рвалось наружу то, что пахло уже никак не ангедонией. Палинодия это называется на благородном эллинском же наречии. Палинодия — песнь отречения. Танатос столкнулся с Эросом, да и лоб расшиб:
Проблема вышла за пределы игры, этически наполнилась и потекла наружу «последними вопросами»:
Трагедия — обратная перспектива — лежит на том берегу реки забвения, отречения:
Отречение от авторства — «Все книги без корешков» — есть обретение его. Отречение от смерти — «Чего б не жить дуракам?» — есть бессмертие, Отречение от роли — превращение героини панк-тусовки в скомороха, а скомороха в вопленицу, русскую плачею, оперирующую изначально конечными инфинитивами:
это уже не роль, а судьба.
Но сбываемость «глумливых пророчеств», некогда недооцененной силы слов неукоснительна. Сила не имеет обратной силы, в отличие от перспективы. Вопль, плач не покрыл скоморошину,” Ангедония и палинодия не ужились в одном «дырявом мешке».
Плач по потерянной радости возобновился в преображенном радостью контексте («Потеряла девка радость по весне»). С языческих времен «радость» в народном сознании была метафорой невинности:
«Радость моя!» — обращался к паломникам умильный Серафим из Саровской пустыни.
поет рекламный даблоид.
Дерево не гнется — дерево ломается. На четвертом — высшем уровне параллелизма соотносимости четырех сторон света, четырех мер пространства сломалась русская вопленица. Платон утешал, что неистовых все равно предпочтут здравомыслящим. Если Янка имеет отношение к року, будь благословен рок, как псковский оброк, пособивший написать «Онегина».
Марина Кудимова.
«New Hot Rock», Москва, № 11/12 1995 г.
ОСОБЫЙ РЕЗОН
В ее песнях с самого начала ощущалась какая-то безысходная обреченность: как будто она знала что-то такое, что мы в извечном своем и наивном оптимизме не понимали или не хотели понимать; будто провидела внутренним взором апокалиптическую картину рухнувшего мира и смерть всего живого на Земле; более того, находила этому надвигающемуся Хаосу какое-то логически непротиворечивое объяснение, видела в нем особый резон…
…Первый раз Янка появилась в Питере, как мне кажется, в начале осени 1988 — смутно припоминается, что встретил ее на выходе из «Петроградской», по пути на очередное мероприятие во Дворце Молодежи в компании всеведущего Фирсова, который весьма туманно представил ее не то как приятельницу Егора, не то как басистку очередного состава ОБОРОНЫ… Одним словом, «человек из Новосибирска» — в те времена эта магическая фраза была своеобразным сертификатом качества, гарантией, что ли, творческой незаурядности. Сама она при этом заметно смущалась и вообще, смотрелась как-то совсем не по-питерски: невысокая, крепко сбитая, круглолицая, с прямыми длинными волосами и заметной рыжиной. Если бы не джинса и не хипповские фенечки, ее можно было бы принять за живую натуру картин передвижников или героиню какого-нибудь шукшинского рассказа. Одним словом, тот случай, когда говорят: типичная сибирячка.
Знакомство было достаточно формальным, поскольку песен ее я в ту пору не слышал, хотя еще летом полевая почта «РИО» принесла боевую статейку о первом (и единственном) панк-фестивале в Тюмени («Так, чтобы звезды в Кремля слетели» в № 22) в июне того же года. О ее тогдашней группе ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ (название в омско-тюменской традиции вербального экстремизма, но, надо признать, не из лучших) было сказано несколько теплых и добрых слов, хотя от панка в янкиной музыке всегда было разве что неизбывное ощущение того, что перемен к лучшему в будущем ждать не стоит, да и будущего, как такового, нет.
Ее первый (и чуть ли не единственный) питерский концерт был устроен в огромной и полуобжитой квартире на Лиговке — я до сих пор не знаю, кто там был хозяином и как решился на такой отчаянный шаг. Собственно, собравшийся народ пришел на Егора, но после первых же янкиных песен стало ясно: мы присутствуем при рождении нового феномена, по своему значению сравнимого разве что с появлением культовых героев начала 80-х.
От того квартирника осталось острое и по сей день ощущение открытия: удивительный янкин голос прямо-таки по-шамански обволакивал и гипнотизировал; хотя мелодически все ее номера были достаточно разнообразны, характерные интонации вокала кочевали из песни в песню, создавая впечатление постепенного погружения в мир ее образов и сюжетов. А мир этот был начисто лишен красок, света и радости: московская журналистка Марина Тимашева как-то заметила, что образы янкиных песен напоминают ей сцены из фантастических фильмов, «в которых последние уцелевшие на Земле люди сражаются с порожденными ими самими машинами». Я бы добавил, что у меня многие ее песни всегда ассоциировались с «Мертвой зоной» Стивена Кинга, а тем паче, с рассказами Рэя Брэдбери и особенно, его романом «451° по Фаренгейту»: «Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам»…
Электрическую версию ее программы мне случилось услышать в январе 1989 в Москве: Янка играла в сопровождении музыкантов тогдашней ОБОРОНЫ в каком-то из бесчисленных столичных ДК. Собственно, с ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ были так или иначе связаны все янкины первые шаги — пресловутыми ВЕЛИКИМИ ОКТЯБРЯМИ, с которыми она блеснула на том фестивале в Тюмени, а также записала свой первый более или менее профессиональный альбом Деклассированным Элементам — были все те же Егор и Джефф плюс, если память не изменяет, Джексон, барабанщик тюменской ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ.
Янка-соло звучала как этакий драматический американский фолк: пожалуй, не Джони Митчелл, и уж точно не Линда Ронстадт, но вот ассоциация с ранней Джоан Баэз представляется мне вполне уместной — похожая глубина, тембровая палитра, внутренний накал, хотя если говорить о ее трагическом мироощущении, то оно роднит Янку прежде всего с Дженис Джоплин. Кое-кто даже усматривал между ними портретное сходство… Электричество же как бы «выпрямляло» эти песни: они становились ровнее, суше и агрессивнее, хотя практически сразу стало ясно, что масштабы ее мелодического дара выходят далеко за рамки ограниченной по своей сути музыкальной концепции ГО. Она и правда, чуть было не стала участницей ОБОРОНЫ, но — не случилось и, видимо, слава Богу.
Московский журнал «УРлайт» по следам того концерта запустил в обращение остроумно-эффектное, хотя и не слишком корректное с точки зрения музыки определение: «Это звучит, как если бы в THE STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин», хотя повторю, с моей точки зрения, с Дженис ее роднили разве что взгляд на положение вещей да прическа. Что же до поэтической стороны, я бы рискнул сравнить ее с Патти Смит — единственно с поправкой на почти обязательный российский символизм: надо сказать, в песнях Янки редко присутствовали конкретные сюжетные ходы — порой в напечатанном виде текст выглядел как нагромождение не связанных контекстом образов и рваных фраз, однако, голос и аккомпанемент заставляли их оживать и двигаться, как оживают в кино статичные фотографии.
Как и у большинства исполнителей «до-коммерческой» эры, ее дискографию составляют несколько средней руки домашних или полустудийных записей, большая часть которых сделана Егором Летовым: Не Положено (1988), Ангедония (1989), Домой! (1989), плюс упомянутый выше альбом Деклассированным Элементам (1988) и фирсовская акустика (поначалу известная под названием Домой! (1989), но во избежание путаницы переименованная в Продано!). В 1992 «Тау-продукт» выпустил на пластинке Не Положено, прошлой осенью «Золотая Долина» опубликовала компактное собрание ее сочинений Ангедония и Стыд и Срам, наконец, Manchester издает кассету Продано! с записью времен ее питерского дебюта.
…Нам приходилось встречаться еще несколько раз: на фестивале «Рок-Акустика» в Череповце в начале 1990-го (где она выглядела безумно уставшей и лишенной энергии), еще каких-то суматошных московских акциях, но самое сильное впечатление оставалось (да и сейчас остается), все-таки, от того — самого первого — концерта и сделанной по его следам фирсовской записи. Тогда, по крайней мере, окружавшая ее атмосфера надвигающейся катастрофы, торжествующего не-бытия, не ощущалась столь остро, и янкины песни-плачи по своей и чужим жизням, ее так по-русски рвущие душу исповеди не звучали с мучительной болью, которой проникнуты ее более поздние работы. Тогда, наверное, что-то еще оставалось впереди…
Андрей Бурлака.
«FUZZ», Санкт-Петербург, 7(23)/95 г.
из статьи: ТРУДЫ И ДНИ ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ
Предполагается, что в начале 1995 года должна быть официально зарегистрирована фирма «ГрОб-Records», которая начинает самостоятельно выпускать и аудиопродукцию. Планируются к выпуску: новый, более полный, вариант Третьей Столицы Александра Башлачева (оригинал и оформление уже получены из Франции); сборник ДК 1982–1984; альбом ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ Инструкция По Выживанию (1990); записи группы КОММУНИЗМ — двойной альбом + Солдатский Сон; акустические записи ЯНКИ, включающие многое из ранее неизданного (в частности, песню «Позабыт-Позаброшен», спетую единственный раз на концерте в Иркутске), а также альбом Деклассированным Элементам (1988).
А. Курбановский.
«FUZZ», Санкт-Петербург, 20/95 г.
из статьи:
«РУССКАЯ ДЖОПЛИНИАНА»
Четырьмя годами ранее в речке Ине, притоке Оби, инертные новосибирские милиционеры нашли тело Янки Дягилевой, культовой певицы сибирского рок-андерграунда.
Про музыкальную основу песен Янки говорить было бы странно и неправильно, хотя бездушный классификатор легко найдет в них, например, нечто среднее между Мелани и Верой Матвеевой. Их тексты, иногда близкие к гениальности и выходящие за грань поэзии в чистое душевное откровение, сейчас перечитывать или переслушивать очень трудно — слишком сильно изменился дух времени. Это его изменение, в общем, и не оставило Янке места в жизни.
Сибирский андеграунд рубежа 80-90-х гг. — времени его бесспорного доминирования в русском роке — отличался весьма дидактичной жизненной методологией. Устами своего лидера Егора Летова он учил людей видеть в жизни океан дерьма и безысходности, в глубине которого мерцают волшебные просветы любви и правды. Фанаты Летова учились протирать их, как дырки, своим коллективным отчаянно-стоическим взглядом. Песни Янки трогательно и пронзительно фиксировали эти просветы, находя их то в трамвайных рельсах, за хождение по которым убивают на месте, то в руках, раскинутых во сне, то в пятой лапке бродячей дворняжки. И рядом с этими просветами она, словно в стиле наивных детских рисунков, создавала страшные образы той тотальной черной слизи, которая неуклонно расползается и замазывает даже те слабые отсветы островков настоящей любви, которые нам иногда дано увидеть.
Эти просветы, наверное, были остатками атмосферы доброго и глупого застывшего детства, которое наряду со многими гадостями и маразмами стихийно консервировала на российских пространствах советская власть. С ее крахом эта аура неизбежно испарялась, и заветные просветы неземного счастья — наркотик сибирского андерграунда — стали затягиваться сероватым облаком нормальной жизни. В России воцарялся новый мир, где следовало учиться находить радость и поводы для оптимизма прямо в окружающем духовном вакууме.
Многие летовцы в дальнейшем встали на компромиссный путь спасения от этой напасти через стилизованный коммунизм, используя фанерные маяки всех сортов — от Баркашова до Зюганова. Янка никогда не умела вилять — и ушла от новой жизни чудовищно прямо.
Потом многие говорили, что люди недодавали ей человеческого тепла, внимания. Но Янка в первую очередь воспринимала то огромное, что существует и происходит вокруг, а то, что говорят и делают люди, — уже как следствие. И автор этой статьи, который в одной руке держит искусанную ручку «Zebra», а в другой — поддельный армянский коньяк «Ахтамар», чтобы легче было этой ручкой водить, являет собой, к сожалению, не худший пример того, что может происходить со вчерашним андеграундом в размеренных буднях современности.
Настоящая рок-певица — субстанция менее гибкая. Наверное, поэтому их в этой стране почти и не было.
С. Гурьев.
«Московский Бит», Москва, 3/97 г.
БОЛЬ НЕПРИКАЯННОЙ ПЕСНИ
9 мая этого года исполнилось пять лет со дня гибели Яны Дягилевой, известной как просто Янка (1966–1991), ярчайшей представительницы племени российских рок-бардов. Определения типа «автор-исполнитель» или «поэтесса и певица» здесь явно неуместны, как неуместны они были бы, скажем, при употреблении по отношению к легендарной Ирине Андреевне Федосовой — народной сказительнице, перед талантом которой преклонялись ведущие мастера поэтического Серебряного века.
Данное сравнение далеко не случайно. Ни один из музыкальных стилей не сближает человека с фольклорно-мифологической стихией так явственно, как рок. Когда музыканты, исповедующие поп-эстрадный или же еще того пуще — академический жанр, начинают заигрывать с народностью, при всем внешнем профессионализме результатом их творчества становится откровенное позерство и фиглярство — сразу же вспоминается солженицынский «Матренин двор», героиня которого, услышав по радио) зычный шаляпинский рокот, вынесла свой приговор: «Чудно поют, не по-нашему… Ладу не нашего. И голосом балует».
Шаманизм, импровизация, экстаз, стопроцентный, ничем не скованный выплеск эмоций — все это со времен Ренессанса чопорная европейская классическая традиция отрицала и предавала анафеме, и если в литературе освободиться от догматизма удалось еще романтикам гётевского поколения, то в музыке катализатором раскрепощения стали блюз, джаз и рок. Лишь в ранний, ученический период это были сугубо негритянские стили, позаимствованные белыми для спекуляции на международном шоу-рынке. Подхватившие новые музыкальные течения разные страны быстро приспособили интернациональную форму к своему оригинальному содержанию, отражавшему древние традиции национальной культуры. Так было в Англии, Франции, Германии, Японии — повсюду, и Россия не стала здесь исключением.
В конце 80-х источником наиболее смелых рок-н-ролльных идей стала Сибирь, а одной из авторитетнейших альтернативных команд — омская ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Собственно говоря, это была скорее не популярная группа, а творческая лаборатория, вокруг которой постоянно концентрировалось невероятное количество талантливых людей. Дмитрий Селиванов, Олег Судаков, Роман Неумоев — вот имена только самых известных выпускников этой «школы». Основным генератором всех идей был Юродивый Всея Руси, лидер ГО Егор Летов, совмещавший свое собственное многогранное творчество с продюсированием молодых талантов. Именно он оказал на Янку, долгое время просто сочинявшую стихи, влияние, в результате которого в 1987 году на небосклоне взошла новая «звезда», приобретшая широкую популярность на обширном пространстве от Уральского хребта до Магадана. Европейская часть страны отнеслась к явлению благосклонно и даже с интересом, однако отсутствие радио- и телеэфиров сделало свое дело — до сих пор не очень богатое в количественном отношении, но потрясающее своей эмоциональной насыщенностью, искренностью и выстраданностью песенное наследие остается достоянием узкого круга знатоков и коллекционеров аудиозаписей.
Мир песен Янки Дягилевой на фоне вымученно-ёрнических или же, напротив, мрачно-пафосных заклинаний других героев сибирской контркультуры удивительно светел. Он является антитезой даже для образной системы главного ее учителя — Летова. У Егора все точки над «i» расставлены, все вопросы о смысле жизни изначально запрограммированы на отрицательный ответ: «Земля смердит до самых звезд, никому не бывать молодым!» Единственный честный выход в жизни «под нейтральным небом» — суицидальный «самоотвод».
Лирическая героиня Янки тоже ощущает трагизм бытия, но одновременно имеет мужество взглянуть миру в глаза и понять причину трагедии. Она в том, что все мы рано или поздно, как птенцы из гнезда, выпадаем из детства и вынуждены играть в совсем другие, не совместимые с чистыми и наивными думами игры: «Ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам — это первый признак преступленья и шизофрении. А с портрета будет улыбаться нам Железный Феликс. Это будет очень долго, это будет справедливым наказанием за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам. Справедливым наказаньем за прогулки по трамвайным рельсам. Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам!»
Сколько щемящей тоски по чему-то настоящему, раз и навсегда утраченному в этих причитаниях! Растерянные столичные критики судорожно пытались отыскать какой-то аналог в западной рок-классике: Джоан Баэз, Патти Смит, Дженис Джоплин… нет, все не то, даже самое приблизительно верное определение по меньшей мере абсурдно — все равно что «Цветаева — это женский вариант Хлебникова». Сходство ограничивается двумя-тремя незначительными черточками, в остальном же мы слышим голос совсем другого времени, когда уже не осталось ни капли от прежних романтических упований на то, что звон маленьких, рассеянных по свету надрывных колокольчиков может преобразить заблудшее человечество. Слово давно потеряло свою цену, быть услышанным не проблема, но попробуй перекричи более бойких, самоуверенных, сладкоголосых.
Попсовое «Больно мне, больно» — это, между прочим, тоже плач, но без всякой там претензии на философию, вообще на человеческие чувства: танцуй, пока молодой — и точка! Когда-то, в самом начале, все это казалось простым нагромождением театральных декораций, которые расступятся, едва только услышат твой возглас: «Пропустите в мир, стаи волчьи!» Горький опыт продиктовал другие строки: «От большого ума лишь сума да тюрьма, от лихой головы лишь канавы и рвы, от красивой души только струпья и вши, от вселенской любви только морды в крови…» И еще протяжное, уже на последнем дыхании: «От голода и ветра, от холодного ума, от электрического смеха, безусловного рефлекса, от всех рождений и смертей, перерождений и смертей — домой!..»
Она пропала 9 мая 1991 года, пять дней спустя тело Янки прибило к берегу одного из притоков Оби. Экспертиза констатировала самоубийство. Смерть поэтов всегда покрыта тайной, ибо ни один из сторонних наблюдателей не может похвастаться тем, что хоть что-то знает об их подлинной жизни. Вроде бы все очень просто. Поэты приходят в мир для искупления грехов тех, чьи души глухи и немы. Но попробуйте поживите в таком испепеляющем напряжении хотя бы один краткий миг!..
О. Гальченко.
«Петрозаводский Университет», Петрозаводск, 17.05.96 г.
из книги: «МАЙК: ПРАВО НА РОК»
…Просто у нас все условия в стране созданы для того, чтобы максимальное количество народу погубить. Вот Янка — она умерла тоже потому, что каждый из нас сидит в своей дыре, из дыры вылезти не может, а когда вылезает, то попадает, как Витька, в руки, блядь, таких акул, таких волков, которые сразу тащат их на стадионы. Из подполья — прямо туда, промежуточного ничего нет. И вот это и убивает людей так же, как Майка, потому что Майк — не стадионный человек стопроцентно и Майк не подпольный человек, это тоже стопроцентно.
Борис Гребенщиков.
Тверь, Леан, 1996 г.
«А МЫ ПОЙДЕМ С ТОБОЙ ПОГУЛЯЕМ ПО ТРАМВАЙНЫМ РЕЛЬСАМ…»
«Комсомольская правда» от 18 мая 1990 года, небольшая заметочка под названием «Ушла Янка»: «Вчера в 9 ч. утра в притоке Оби, реки Ине, рыбаками было обнаружено тело Яны Дягилевой, поэта, певицы, рок-барда из Новосибирска.
9 мая Янка с родственниками была на даче. Ушла погулять и не вернулась. Ждали, надеялись — в последнее время Янка была печальна и неуравновешенна: может быть, куда-то поехала, вернется.
В милицию сообщили только в понедельник, тринадцатого. Поиски результатов не дали — только вчера…
…Нам, видимо, еще предстоит осознать, кого мы потеряли».
Статья журналиста «КП» О. Пшеничного явилась одним из немногочисленных откликов официальной прессы на смерть одной из самобытных рок-певиц современности.
Яна Дягилева, среди ценителей отечественного рока известная как Янка, в прошлом была хипповой девчонкой, каталась по стране, читала стихи. После знакомства с Егором Летовым, лидером панк-группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, стала серьезно петь. Летом 1988 г. Янка вместе с импровизированной группой ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ записала первый альбом Деклассированным Элементам. По поводу творчества Янки ходило тусовочное определение: «Это звучит, как если бы в СТУДЖИС пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин». Самиздатовский журнал «УРлайт» назвал Янку «крупнейшим, если не единственным открытием русского рока последних лет».
Вплоть до происшедшей 6 лет назад трагедии официоз не замечал Янку в упор. Ее не показывали по телевизору, песни ее не звучали по радио (за исключением передачи Романа Никитина «Тихий Парад»), о ней ничего не печатали газеты (впрочем, Янка сама сознательно не давала интервью). Это уже позднее Янка вышла на пластинке, все ее альбомы выпущены на кассетах и даже — о, извращение нашего шоу-бизнеса! — на компакт-дисках. И сейчас, слушая песни Янки, отчетливо слышишь этот надрыв, тот оголенный нерв поэта, когда с каждой минутой понимаешь, что до конца осталось чуть-чуть. «А мы пойдем с тобой погуляем по трамвайным рельсам…»
К.В.
«Молодежный Курьер», Чебоксары, 3(72)/97 г.
из статьи: О САШБАШЕ, О КИНЧЕВЕ, О СЕБЕ, О ЖИЗНИ
…Помню, когда мы были в Сибири, сибиряки как мужики хозяйственные познакомили нас там с двумя девушками, которые помогали нам существовать, — Лена и Яна. Девушки как девушки, достаточно нервные, энергичные. Как-то в один прекрасный день они исчезли вместе с Сашей — уехали на дачу. Я остался один развлекать сибирскую тусовку — ну, об этом уже упоминал. Они все объявились через несколько дней такие спокойные, притихшие…
Потом прошла еще пара лет, объявилась у нас группа ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Я пришел к ним на концерт, смотрю — стоит на сцене девка. То, что они играют, музыкой назвать трудно, но энергия идет в чистом виде, сумасшедший драйв на двести двадцать вольт. Это была та самая Янка. Не знаю, какую роль сыграл СашБаш в ее судьбе, но, судя по результатам…
С. Задерий.
«Забриски Rider», Москва, 5/97 г.
из статьи: «ПАПОРОТНИК ДАЕТ МЕД»
Банальная, но истина: женщина думает сердцем. То есть не головой. В музыкальном плане, как правило, это — отсутствие осмысления собственного существования и творчества, спонтанность, декларируемая очень и очень многими, и не зря. И поэтому самая, на мой взгляд, яркая личность советского рока (аж два ругательных слова рядом, но уж извините!) — не надмирно-эстетский Гребенщиков, не принципиальный противленец Летов, не говоря уже о Башлачеве и Наумове, которые при всех своих достоинствах попросту не вписались в волну (скорее опередив ее, но возможно, что и опоздав), а сибирская девочка — не такая уж и простая на самом деле. Писать про Янку безумно сложно — ну, во-первых, все уже написано, и, честно говоря, некоторые статьи про нее способны вызвать только нервный смех, а во-вторых, нимб над ее головой, прочно прибитый гвоздями авторитета грандов отечественной журналистики, не дает не только развернуться, но и вообще сделать какое-либо движение не в рамках восхваления, воспевания и прочих уже давно произведенных действий. Поэтому я ограничусь размышлениями по поводу парочки цитат, нагло выдранных из тех самых грандов.
А цитаты такие:
1. «Янка — не версия Башлачева, она, скорее его, «бабья песня»…» (Марина Тимашева, «Кто есть кто в советском роке».)
2. «Янка действительно была сама жизнь — предельно сжатая, горящая с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не являлся — он ее воспринимал». (Сергей Гурьев, «КонтрКультУра».)
Гурьев, конечно, молодец (похвалила талантливого автора!). Однако сформулированное им различие, мне кажется, гораздо шире, чем просто между двумя близкими друг другу творческими единицами, а, скорее, между мужским и женским подходом к этой самой жизни. В самом деле, мужчинам гораздо более свойственен отстраненно-философский взгляд на мир, не только констатация его несовершенства, но и определенные (более или менее удачные) попытки найти причины этого. Отсюда крен в религию и политику — для женщин, как правило, не характерный. Вместо этого — более конкретные, земные вещи — «снова собирать брошенных котят по вокзалам» — та самая «вселенская жалость», не выдуманная, не описанная, а прожитая. Жалость-любовь или любовь-жалость — это как раз то, о чем в свое время пел Башлачев, но в более широком смысле — «русская душа», отпетая им, у Янки превратилась в надгробный плач по всему миру и по себе как части мира, маленькой и поэтому беспомощной. Минус логические связки, минус осмысление того, почему так, а не иначе, минус некая глобальность и запредельность, все очень буднично, и поэтому — страшно:
После этих строчек цитировать Ницше, который говорил, что «душа женщины есть поверхность» просто кощунственно…
* * *
Трудно прочувствовать проблему жизни и смерти, пока ты сама и твои близкие — в отличном физическом и душевном здравии. Трудно (на самом деле!) полюбить абстрактное человечество — не умом, а сердцем. Трудно искренне озаботиться частными вопросами сотворения мира и устройства Вселенной. Да и нужно ли?
Конечно, у такого — чисто эмоционального — подхода есть свои отрицательные стороны, по крайней мере, в житейском плане — точно. Но в творческом — есть и весьма весомые положительные: среди многочисленной когорты юных терзателей акустических гитар девчонки попадаются довольно редко, но я не слышала еще ни одной, играющей и поющей откровенную лажу (что, к слову, у юношей встречается довольно часто).
Может быть, потому, что «услышала Янку — взяла гитару» — идет не через голову, это надо прожить?
А может быть, потому, что женщин в роке очень мало, каждая из них — личность?
* * *
Но этим личностям явно не хватает самодостаточности. Не «сам написал, сам сыграл-спел, сам же и послушал, сам-на-себе зафанател» — это уже предельный, клинический случай банального «я», внутреннего источника творчества, как правило, бывает мало, Нужны еще какие-то внешние раздражители. Собственно, у многих нынешних музыкантов есть, так называемые, «духовные отцы» — известные исполнители, чье творчество, изученное вдоль и поперек, дает импульс для собственных изысканий. Но в рядах девушек это проявляется особенно ярко, единственное, что радует — под Летова вроде бы еще ни одна барышня не работает. Ну, впрочем, для этого у них есть все та же Янка — «мама» Юли Стереховой, Юли Елисеевой, и — в некотором роде — Мыши. Впрочем, творчество Мыши я, к сожалению, знаю гораздо хуже, чем хотелось бы, так что — извиняйте.
* * *
Последователей, вернее, последовательниц у Янки — море. И это вполне понятно — уж слишком просто, на первый взгляд, спеть и сыграть «так же».
Во втором номере «Осколков» Я-Ха, рецензируя (как это ему свойственно) альбом Юли Елисеевой Сидя На Чемоданах, выдвинул весьма интересный тезис: «…не приходила ли почтеннейшим шельмователям псевдоянок в их мудрые черепа мысль, что то, КАК ДЕЛАЛА ЯНКА — не есть нечто сугубо ее личное, одной ЕЙ присущее — но НАИБОЛЕЕ ЕСТЕСТВЕННАЯ ФОРМА для максимально-аутентичного выражения человеческой (нашей, отечественной) самоя себя? Форма торпеды — плагиат тела дельфина, или ИНАЧЕ просто НЕЛЬЗЯ?»
Могу привести список дам, для которых иначе почему-то оказалось можно. Но я не об этом. Все три певицы, поименованные в конце предыдущего отрывка, в последнее время отошли от подражания Янке (вернее, две, у Юли Елисеевой я слышала только один — тот самый — альбом), что еще раз подтверждает мысль о том, что форму определяет содержание, а содержание — если оно есть — не может быть абсолютно одинаковым у двух РАЗНЫХ людей. Стать такой же, как Янка — при всем желании не получится, поэтому и то, как делала Янка, останется только ей присущим…
С. Смирнова.
«Осколки», Санкт-Петербург, 6/97 г.
ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ
Ничего, кроме заезженной кассеты и видеозаписи, где она поет «Гори, Гори Ясно», «Продано» и «Домой!» — ни одного материала, только стихи и голос.
Кого люблю, как говорится, того и препарирую.
Я взялась доказать, что ассоциативные ряды, выстраиваемые Янкой, КАК БЫ произвольно, на самом деле являются далеко не случайными и, более того, железно обоснованными. Что каждой песне, даже самой темной и мутной, присущи, как правило, одна-две, максимум три темы, которые железно выдерживаются. Что главная ее тема, непреходящая — смерть — в каждой песне имеет свое обличье. Но в пределах одного текста смерть обличья не меняет. В пределах одного текста образный ряд сохраняется и строго выдерживается.
Собственно, я пыталась докопаться: откуда берется эффект «круто, но ни фига не понял», точнее — «ни фига не понял, но очень круто».
Понять, откуда возникает это чувство абсолютного приятия янкиных текстов.
Кто не любит ковыряться под микроскопом в любимых стихах — не заставляю. А по мне так Янка что без микроскопа, что под микроскопом — всяк хороша…
Ассоциативные ряды ее стихов не только выдержаны. Они еще поддержаны фольклорной и русской поэтическими традициями, то есть ложатся на заранее подготовленную почву. Скажем, русский человек изначально привык к тому, что «мост» связан с разлукой, смертью, переходом из одного состояния в другое.
Примеры: народная песня «По Дону Гуляет». Если помните, там речь идет о предсказании цыганки — «утонешь в день свадьбы своей» — и о том, как конь, везущий невесту, «сшибся с моста». «Невеста упала в круты берега». Упав, бедная девушка долго прощалась с близкими и, наконец, утонула. Переходя из девического состояния в замужнее, героиня песни не одолела ПЕРЕХОДА (моста) и погибла.
Романс «Мой костер в тумане светит» — цыганка говорит мимолетному возлюбленному: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся НА МОСТУ».
Марина Цветаева прямо называет мост местом смерти:
И чуть дальше:
Героиня опять же расстается на мосту с возлюбленным. Расставание переживает крайне тяжело и при этом неустанно размышляет — не броситься ли ей с этого самого моста в реку.
Поэтому янкин «трамвай до ближнего моста» будет восприниматься однозначно. Знаем мы, что это за мост и что нас там ждет.
Эта подготовленность восприятия и делает глубинную внутреннюю янкину логику понятной. Для начала я расковыряла для анализа песню «На Черный День». Здесь смерть имеет обличье КРУГА, представленного прежде всего как ярмарочная площадь с балаганами, каруселями и прочими обманчиво-привлекательными атрибутами ярмарки. Площадь: балаган, торжище, «луна-парк», плаха, бунт и, наконец, бегство — навстречу неизбежной гибели. У той же Марины Цветаевой «круглая площадь» — это рай:
Маринин «круглый рай» оборачивается у Янки «круглым адом» (КРУГИ АДА). Круг как знак, символ смерти возникает с первых строк и дальше присутствует неизменно, то явно, то скрыто:
Танки («железный конь», «защитный цвет»), обступившие площадь, — кошмар первых лет перестройки! Баку, Вильнюс, Тбилиси! — преображаются в зловещую карусель («аттракцион для новичков»). В кровавенький карнавал подавленного бунта. Баррикады, ура, Гаврош, знамя, «один сапог рижского ОМОНовца стоит дороже всех этих…» (не помню, чья фраза, но прозвучала когда-то!) Кто первый начал? Кто виноват? Погибли невинные! Саперные лопатки, истеричные женщины, жуткие публикации журнала «Огонек». Помните?
В страшноватеньком балагане «круглой площади» даже вопроса нет — кровь проливается или клюквенный сок. Все блоковские «арлекины», истекающие клюквенным соком, давно сошли со сцены, устарели, обветшали и осыпались. В янкином балагане на потеху рубят самые настоящие головы. Все без баловства, иначе просто неинтересно. Вернее — иначе просто не бывает.
Карусель набирает разбег, и мир уподобляется калейдоскопу, бешено вращающемуся перед глазами. Калейдоскоп — вещь одновременно и «круглая» (поворачивают) и площадная (покупают на ярмарке). Внешне безобидная, но увеличь его до размеров Вселенной, да залезь между его острых осколков, да пусть чья-то Вселенская Рука его повернет! Хотя бы разок…
И без того искаженный мир искажается еще больше в кривых зеркалах, которые постоянно перемещаются перед глазами…
Следующая строфа вводит персонажей, которым суждено оказаться в водовороте свихнувшегося калейдоскопа, между кривых зеркал и подступающих танков. Это блоковские «арлекины» и цветаевские «кармен», безнадежно устаревшие с их кукольными — ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ — страстями.
Янка — человек конца XX века — принципиально антигуманистична. Человек — ничто. Площадь — все. Человек — пылинка. Угодил на Площадь не вовремя, попал под гусеницы — не повезло, но только ведь не жалеть его за это…
А эти устаревшие персонажи еще подвержены гуманизму, они еще думают, что человеческая жизнь имеет какую-то ценность. Более того, они полны иллюзий насчет того, что ИХ СОБСТВЕННАЯ жизнь имеет какую-то ценность.
Поехали…
«Цветная шаль» — из арсенала цыганки. Той, что простится на мосту. Кармен. (В том числе и цветаевская «площадная» Кармен, и блоковская «петербургская»). Но только эта роковая Кармен в конце двадцатого века оказалась изрядно поеденной молью. И символ рока — «тройка, семерка, дама Пик» — тоже, видимо, здорово обветшал. Во всяком случае, ЭТОТ РОК явно не канает. Супротив кольца танков зловещие тайны Пиковой Дамы выглядят, мягко говоря, несерьезно.
И дальше:
Ассоциативный ряд выстраивается безупречно: «она» (женский персонаж) — «цыганка», гадалка, роковая женщина (ха-ха!); «он» — партнер цыганки с непременной игрой на бильярде. И сам неотделим в эстетике строфы от бильярдного шара. Чья-то Вселенская Рука ка-ак бабахнет по шарам! Шары и раскололись.
ОТ СТОЛКНОВЕНИЯ с новым, с железным, со страшным миром — миром конца двадцатого века, миром тоталитаризма, миром толпы — бедный идеалист с его жалкими «роковыми страстями» просто трескается.
И, треснув, раскатывается — ПО УГЛАМ просторов и широт.
Откуда УГЛЫ? Мир-то не квадратный! Мир же круглый! Круглый, как… смерть, как ад!
Да, мир круглый — как ад, как смерть. А бедному устаревшему идеалисту он представляется прямоугольным, как… бильярдный стол. Вот и воздалось по вере его: раскатился по углам Вселенной, так и не осознав ее до конца.
А ярмарка превращается в бунт — новый виток Праздника:
Кривые зеркала калейдоскопа оборачиваются битыми витринами. Праздничные наряды — это все рухлядь, это все в прошлом, во времена «цыганки». Они обречены на то, чтобы и их поела моль. Площадь взбунтовалась.
Остается — бежать.
«Сани» — еще один атрибут «былой жизни». Какой анахронизм! И до чего несовременна вся эта «любовь», все это разглядывание мельчайших деталек жизни под лупой, которым славился девятнадцатый век да, и вообще, все искусство эпохи гуманизма.
Ну что, убегут они на санях от танков? Да нет, конечно.
Даже и гнаться за ними смысла нет. Куда они денутся с подводной лодки?
Бежать с площади-ада-балагана-от-судьбы-невозможно. Еще один ярмарочный персонаж — попугай, достающий из шапки билетики со «счастьем».
Существовали, конечно, «счастливые» трамвайные билетики. Но только в данном случае «счастье» (слово-переход, связывающее цепочку «билет со счастьем» — «счастливый трамвайный билет») опущено. Счастья быть не может. Его просто не бывает — теперь.
Трамвай же идет до ближнего моста — о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже ждет вертолет без окон и дверей. Еще одно круговое движение — лопастей.
И здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль: вертолет — вверх, человек — вниз, с моста. Но и наверху, и внизу — круги:
Избежать невозможно. И, что еще более соответствует логике тоталитаризма, смерть настигает стремительно и неуклонно: «Колесо вращается быстрей».
SUMMA. В песне «На Черный День» смерть представлена как круг и балаган. Персонажи Смерти (персонажи балагана): карусель, калейдоскоп, колесо, плаха, попугай с билетиком. Это персонажи судьбы и они так или иначе «круглые».
Жизнь предстает как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты (прямоугольнички), бильярдный стол, сани.
Жизнь НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности — природа стремится к скруглению углов, к шару. Не открытое провозглашение («Друзья, давайте все умрем») неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания — вот что создает трагичность мира янкиной песни. Жизнь неизбежно умрет, потому что жизнь искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем.
Здесь смерть принимает обличия ямы, дыры, колодца — это пропасть, приветливо ожидающая человека («распростертая пропасть», с распростертыми объятиями).
Основная тема песни — безнадежность.
Как мне представляется, персонажей здесь двое: во-первых, «я», и во-вторых, «ты».
«Ты» явно моложе «меня». Запал у «тебя» еще есть, энергия еще хлещет, еще не иссякло стремление что-то делать. «Я» подбадриваю «тебя»: конечно, все, что «ты» делаешь — бесполезно («я»-то это знаю!), но — делай… А вдруг что-нибудь да прорастет?
Бесполезность «твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер перед свиньями…
А «я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои» действия на поражение.
Но может быть… пока «ты» еще имеешь силы это делать… может быть…
Второй персонаж, «я» — не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию, они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ.
Кусты не просто переломаны — на них еще и КЛОЧЬЯ флагов. Фонари не просто перебиты — на них не просто кого-то повесили — уже и трупы сняли, обрезав веревки. Глаза не просто обесцвечены — они еще и скрыты за мутными стеклами. Хлеб не только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь. Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а ПОЗАпрошлые, ПОЗАвчерашние…
И весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами: деревья — в ямы, кошки — в колодцы.
Но «ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один кидает — может быть… может быть…
Принципиальный антигуманизм янкиного творчества — это принципиальный антигуманизм нашего времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль — «Гори, Гори Ясно!».
Мир в этой песне — дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой «Кошкин дом». Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом»: «Ну, это просто кошкин дом какой-то!»
Кошка легко заменятся козой, а коза — козлом. На «козла» же охотно наматываются совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит:
Этот «дом» спасать определенно не хочется. Хозяин — козел:
Деструкт приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетенная в песню о пожаре «кошкиного дома»:
полностью лишена самосострадания. Да и насрать-то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла!
С заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает: «Гори, гори ясно!»
Печные трубы, печи — то, что остается после выгоревшего деревенского дома. То, что развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира, остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны черным дымом. И земля, освобожденная от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей». И солнышко весьма одобряет это дело, более того — солнце связано с пожаром: оно КРАСНОЕ.
Я запуталась. Для чего я начала эту телегу? ДОКАЗАТЬ, что мне нравится янкино творчество? Ну, и что это доказывает?
Е. Хаецкая [6] .
Не публиковалось, Санкт-Петербург, 29.09.97 г.
из статьи: НАШ ВЕЛИКИЙ И МОГУЧИЙ
(тема: «За» и «против» использования в творчестве мата)
…Мат хорош тем, что с его помощью гораздо сильнее передаются отрицательные эмоциональные состояния. Взять, к примеру, янкино «Я повторяю 10 раз…» Заменим известные словечки иными — и это уже не будет так щемяще, не будет той боли. А, скажем, у Лаэртского не будет так смешно…
В. Кухаришин.
«Петрозаводский Университет», Петрозавоск, 28(1701), 10.10.97 г.
из статьи: ЕГОР ЛЕТОВ: ЗА И ПРОТИВ В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
* * *
…Вторая группа наездов более серьезная, хоть и не менее, по сути, идиотская — все умирают (!), а Летов жив, «шагает по трупам» (Гурьев), «все нипочем». Ну с этим спорить бесполезно, достаточно представить себе, как Летов за спиной Янки под дулом пистолета заставляет ее петь «Ангедонию», а она сопротивляется. Не было бы, мол, Летова, работала бы Янка сейчас где-нибудь, нарожала бы детей от какого-нибудь бандера или еще лучше выступала бы где-нибудь в «Песне-97». Этого вы хотели? А по поводу «смерти» Янки, это еще вопрос, кого считать живым — «големов русского рока», огребающих миллионы, или тех, чей прах покоится на кладбищах — Янку, Селиванова, Башлачева, Курёхина и других, менее известных солдат рок-н-ролла. Автор этих строк, помнится, писал после гибели Янки в 1991-м году: «Это ты жива, это я мертвый. Пока…»
* * *
Можно сказать, что «Летов виноват в смерти Янки», а можно: «Не было бы Летова, не было бы и Янки, и ее песен». Суть-то одна — Янка неразрывно связана с Летовым, она — его придаток. А сколько еще этих придатков, поимённых и безымянных, многие из которых до сих пор делают или делали то, что подчас круче Летова (распавшаяся ТЕПЛАЯ ТРАССА, например). А белый свет и до Летова стоял, простите уж за нескромность, автор этих строк треть своих значимых вещей написал и имени Летова не зная. А самого Д. Аверьянова, автора «По Тонкому Льду», «Эхо Войны» и многих других ОХУЕННЫХ вещей, устраивает ли эта роль запущенного снаряда, слепого орудия в руках некоего божества? Короче, неужели исключительно Летову обязаны мы тем, что можем сегодня слушать Янку, ТЕПЛУЮ ТРАССУ или ПОГРАНИЧНУЮ ЗОНУ? Очень сомневаюсь. И даже более того, есть все основания думать, что по большому счету, он и ни причем тут вовсе (то есть, причем, конечно, но не Летов, а кто-то са-а-авсем другой, кто и самого Летова запустил).
А Фо Мин (А. Фомин).
«Свирепый Еж», Колтуши, 2(8)/97 г.
ПО ТРАМВАЙНЫМ РЕЛЬСАМ
Расцвет нашей рок-музыки, как известно, пришелся на 80-е годы. Под «апрельским ветром перемен» по всей стране открывались рок-клубы, проводились фестивали, семинары; рок обсуждали на «высших инстанциях» и т. д. Атмосфера всей этой рок-деятельности приобрела оттенок разрешенности, хотя гонения за рок-музыку все равно продолжались, порой — самые дичайшие. Привкус запрета, так притягивавший к року и скрашивавший его убогость, как музыки, понемногу сходил на нет, — естественно, что постепенно рок становился чем-то модным, в ряде случаев прокоммерческим, рассчитанным на массы. Казалось, рок-н-ролл превращается в мутное болото, чтобы всколыхнуть его, требовалось одно — вернуться назад, вспомнить как и с чего все начиналось. Людей, делавших это, было немного, но они были. В Новосибирске — Яна Дягилева.
Первые ее песни появились года с 86-го: «Порой Умирают Боги» (см. ТЛ № 16–97), «Нарисовали Икону» и др. Для песен той поры прежде всего характерна была предельная янкина открытость, искренность, полнейшее отсутствие какой-либо наигранности.
В 1987 году на I Новосибирском рок-фестивале Яна познакомилась с Егором Летовым — лидером крупно тогда наскандалившей ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. Это знакомство впоследствии сыграло очень значительную, если не определяющую роль в дальнейшем янкином пути.
Многие видят только хорошее в сотрудничестве Янки и Егора… Все познается в сравнении, посему не удивляйтесь обилию летовского имени в этой статье. Получилось так, что известность Янка приобрела во многом благодаря Летову — все ее альбомы выпекались на ГрОбовской кухне, на иногородние концерты Яна выезжала вместе с ГО. В результате большинством аудитории Яна стала восприниматься с непременной привязкой к Егору — «творческой ветвью ГО», а ее группа ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ — лишь как одна из целой обоймы сибирских панк-групп. Саму Яну такое положение дел, видимо, устраивало — я не случайно упоминал о самых первых ее песнях, — медленно, но верно Янка влезла в тесные границы панк-рока, а ее песни постепенно приобрели не свойственную им ранее агрессию. Участие Летова в музыке ВЕЛИКИХ ОКТЯБРЕЙ давало себя знать: тяжелый, сырой, «фирменный» ГрОбовский звук, кривые, визжащие гитарные ходы… Несомненно, в некоторых случаях это ощутимо помогало в восприятии отдельных моментов:
Но все равно сквозь грохот, дым и скрежет пробивалось то чистое и ясное, не укладываемое ни в какие музыкальные определения, что собственно и есть янкины песни.
Янка писала именно песни, не требующие никаких украшений, никаких определений; чистые и открытые, не принуждающие человека к действию, а призывающие задуматься о себе, о мире. Но песни эти, в свою очередь, отнимали много жизненной силы у их авторов. Их было очень немного — людей, занимающихся именно песней, к ним я отношу Янку и Башлачева. И обоих сейчас уже нет в живых.
Песни Янки, прежде всего — горький плач, тяжелые, через боль спетые откровения, страшные в своей безысходности.
Всю жизнь Яна шла по трамвайным рельсам — выбранный ею путь оказался именно ими — рельсами. И конец которых всегда только один. В мае 1991 года Яны не стало.
Материал подготовил Стерх.
«Темная Лошадка», Новосибирск, 6(43)/1998 г.