СТРОЙНЫЙ Ионатан каждый день шагал но коридорам ратуши с радостью — хоть и хранимой внутри, но легко воспламеняемой, часто прорывающейся наружу. Ленты и перья украшали его наряд. Все знали, что он фаворит Мардука. И что-то от той ауры страха, которую распространял вокруг себя консул, перенеслось на него. Он с удовольствием этим пользовался. Когда в сумерках он бродил по улицам — которые теперь опустели, сделались менее светлыми и шумными, чем раньше, — ему часто представлялась мать. Перед его гордым, замкнутым взором возникала она — уже не с зияющей раной в плече, не с безвольно повисшими руками. Таким взорам — гордым и как бы тающим, насыщенным болью, осознанно-требовательным — она уступала. Не могла противиться губам, щекам сына: становилась далеким зеленым ландшафтом, древесными кронами с ветвями и листьями, небом над ними. Все это вместе и было, с удовлетворением чувствовал Ионатан, его матерью.

Однажды, когда он приблизился к ратуше — в серьезном расположении духа, запахнув серебристый плащ, — на ступеньках сидела молоденькая девушка-азиатка, которая заснула и, очнувшись, увидела, что он идет прямо на нее. Охваченная бессмысленным страхом, она попыталась укрыться в здании. Дверь оказалась запертой. Девушка бросилась бежать по улице. Лишь тогда Ионатан заметил ее и оглянулся, чтобы увидеть преследователя. К своему изумлению, он никого не увидел. Спугнул ее, следовательно, не кто иной, как он. Сам того не желая, Ионатан вполсилы побежал за ней. Улицы, улицы… Девушка была испугана, кричала. Прохожие узнавали фаворита консула и останавливались, смеясь. Ионатан вдруг упал, растянулся на тротуаре. Девушка, еще больше перепугавшись, на мгновение замерла, потом нерешительно побежала дальше, часто оглядываясь. Он разозлился, ободранное колено горело. Он вообще не понимал, что тут, собственно, происходит. Кинулся вдогонку. Девушка теперь бежала медленнее, по кругу. Он настиг ее и швырнул на мостовую. Сердито склонился над ней, лежащей ничком, схватил за шкирку и потянул вверх. Она не сопротивлялась, только заслонила лицо рукой. Он крикнул: пусть ответит, что она делала у здания ратуши. Девушка проскулила, не открывая лица, что работает домработницей, что нечаянно причинила вред псу хозяйки и та поклялась отправиться прямиком к Мардуку, подать жалобу. Тут Ионатан почему-то ляпнул, что хозяйка-де уже подала жалобу и теперь он должен отвести правонарушительницу к консулу. Девушка не сходила с места, умоляла ее отпустить, обратив к Ионатану свое чужеземное, гладкое — без морщинок и складок — лицо со слегка приплюснутым носом и большим дурацким ртом. Он запретил себе ее слушать, сказал, что она должна пойти с ним. Приняв суровый вид, с тайной радостью вел бедняжку но улицам. И в конце концов доставил к дому хозяйки, где поверг всех в ужас своим заявлением, что он-де послан к ним Мардуком. Как чувствует себя собака? Ему боязливо показали животное, которое и вправду хромало. Он объяснил, что Мардук в последнее время уделяет особое внимание именно собакам. Люди не должны думать, будто могут обращаться с домашним животным как с каким-нибудь неодушевленным предметом… В ближайшие дни Ионатан еще несколько раз посетил этот дом, с видом специалиста просил показать ему собаку. Потом даже привел ветеринара. Тот, расшаркиваясь перед другом Мардука, перечислил множество хворей, от которых якобы страдает пес; Ионатан выразил желание, чтобы ветеринар занялся лечением животного.

Ионатан с тех пор чуть ли не все вечера проводил в компании своих новых знакомых. В доме собирались какие-то оборванцы, женщины и мужчины, — сидели вместе, курили, дискутировали… Люди, которые не желали заниматься тяжелой работой, но и эмигрировать не решались, — среди них много больных. В городе было множество подобных кружков. За годы правления Мардука градшафт превратился в подобие военного лагеря. Насильственные меры применялись редко; но отряды охранников консула регулярно устраивали контрольные рейды по промышленным предприятиям.

При Мардуке берлинцы, прежде рассредоточенные по своим домам и фабрикам, все выплеснулись на пригородные поля или на городские площади. Между людьми завязывались новые контакты. С тем большей легкостью, что над всеми ними довлело ощущение ненадежности, нереальности происходящего.

В тот год Ионатан пережил нечто настолько прекрасное, что ничего подобного он прежде и представить не мог. Он взял к себе Элину (ту самую девушку, за которой однажды погнался) и вместе с нею уехал из города. Он вел машину через Гамбург Франкфурт Женеву, южные городские ландшафты… Более возбуждающий воздух… Необузданные людские массы… Повсюду Ионатан не без иронии выслушивал от представителей правящих родов изъявления глубокого почтения к Мардуку. С боязливым любопытством расспрашивали его о берлинских новостях. Но с того момента, когда рядом с ним оказалась Элина, это юное кроткое существо, Берлин его больше не интересовал. Через месяц он сидел со своей подругой на берегу Майна, и вдруг его потрясла мысль о событиях, оставшихся в прошлом, и о теперешней благословенной перемене.

— В какой же кошмар он меня вовлек, — тихо говорил Ионатан Элине, которая лежала рядом с ним на траве, наслаждаясь летним воздухом (и в этот момент за руку потянула его к себе). — Мне даже трудно продумать все это до конца. Скажи, бывает ли так, что людей отпускают из ада, в какой-то другой кусок вечности, но они сохраняют память о прежнем своем бытии? Что-то похожее происходит сейчас со мной.

— Но ты уже начал забывать, Ионатан.

— Да, Элина, мне кажется невероятным то, чем я занимался еще недавно. Позволь мне закрыть глаза; дай и вторую твою руку. Здесь чудо как хорошо. Возможно ли, что случились такие вещи, какие я пережил! Как могут люди так поступать! А я сам! Я ничего больше не понимаю, ничего. Как мог я оставаться в городе, общаться с Мардуком? Он не ошибся: я даже хотел его убить. Хотя что мне за дело до него. Надо было лишь сделать пару шагов — пройти мимо.

— Не говори о нем больше. Почему ты, Ионатан, всегда говоришь только о нем? Я могу тебе рассказать много хорошего. Я тебе расскажу… о бедной дурочке Элине: как она однажды сидела на каменных ступенях и думала о собаке.

— Нет, не надо, Элина. Все это уже миновало. Как бы миновало. Мне его почти жаль. Он все еще там, в аду.

— Ляг рядом со мной. Ты гораздо красивей, чем я. Скажи, что я такое. Расскажи обо мне. Я хочу услышать что-нибудь о себе.

Она положила голову на колени Ионатану, и он рассмеялся, взглянув на нее сверху вниз:

— Мы с тобой сидим на лугу, словно в сказке.

— Как же называется эта сказка?

— Пока не знаю. Раньше я часто играл с женщинами. Но с ними все было иначе, чем с тобой.

— Я другая, я лучше?

— Намного лучше. Почему ты так смотришь? Ты мне не веришь. Те женщины…

— Ну? Они были намного красивей, чем я?

— Я уже не помню, какими они были. Но ты, ты как колокол в церкви, в воскресный день. Люди его не видят, а только слышат что-то воздушное, исходящее от него. Говорят, что это колокол, который звонит. И тот, в ком есть благочестие, идет на звук колокола. Но даже когда человек уже сидит в церкви, он колокола не видит и, собственно, не может с уверенностью сказать, что звонит именно колокол. Ты же здесь, я слышу и вижу тебя; я сижу на лугу возле Майна. Я могу тебя точно описать. Ведь ты здесь.

Она выпрямилась, обиженно выпятила губу, забрала у него свои руки:

— То есть, значит, тебе безразлично, кто я. Разузнавать это ты не считаешь нужным. Перед тобой бренчит что-то, ты говоришь: «Бренчит», — и уже этим доволен.

— Именно.

— Выходит, я могу говорить, что хочу? Или не говорить ничего? Может, мне вообще уйти?

— Не уходи. Сидишь ли ты просто так, или двигаешься, ты меня радуешь. Бог, судя по тому, что о Нем рассказывают, сосчитал каждый волосок на твоей голове. Я — тоже. Иди сюда. Я сосчитал каждый твой волосок, каждую прядку, я представляю их себе совершенно точно, лучше, чем Бог, потому что они — мои. И твой нос, и рот, и ножки в красных чулках, и твое платье: это все ты, мне даже не надо об этом думать.

— А вот о тебе, Ионтан, я могу сказать, кто ты.

— Ах, лучше не надо.

— Ну почему же. Я правда могу. Я могу всего двумя-тремя фразами описать тебя совершенно точно. Так, что каждый сразу поймет, о ком идет речь, и скажет, что это ты.

— Что ж, говори.

— Ты — самый любимый человек для Элины. Ты — моя радость. Моя непогода и мое благоденствие. Мой охотник, мой разбойник, мой лес, мой дом, моя комната, моя маленькая подушечка. Мое разбитое окно, мое целое окно. Я могу погладить тебя, и ты пристанешь к моей коже моей руке. Мой глаз мое ухо мой лоб моя грудь! Ты для меня — всё. Теперь ты знаешь, кто ты.

Они обнимали друг друга. Он улыбался, пока она покрывала поцелуями все черточки на его лице и долго не могла оторваться от век.

— Открой же глаза, — крикнула, — ты опять грезишь!

— Только о приятных вещах, Элина. Я вспомнил, как ты заперла меня в доме, когда люди рассвирепели, потому что не хотели иметь в своей компании друга Мардука. Ты тогда потеряла ключ и пыталась помочь мне забраться в окно. Я же — вместо того, чтобы ступить на твое плечо — прыгнул сам и упал неудачно, на руку.

— Рука уже зажила.

— Тогда, в твоей комнате, я впервые стал мечтать о тебе. Ты обязательно придешь, думал я. Мардук меня губит. Но сейчас — твой час, ты меня уже заперла, для себя… Ничто не нарушало тишину. Ты все не приходила.

— Я так и не нашла этот ключ.

— И я обрадовался, когда услышал, как ты плачешь и просишь чего-то у прохожих — там, на улице. Ни одного слова я не сказал. Я лежал, прижавшись лицом к двери. Я был заперт, но свободен. Свободный Ионатан. А через несколько часов ты меня и вправду освободила.

— Ну вот, теперь твои глаза наконец открылись!

Они прожили возле этого луга, в роще, два дня — в сборном домике, какими тогда пользовались любители путешествий. Домик, или палатка, состоял из газообразных полотнищ; их крепили на каркас из прутьев не толще спички. На прутья шел легчайший прочный металл. Путешественники — там, где им нравилось — доставали из ранцев каркас и собирали его. Флягу с газом, привинтив ее к нужному месту, слегка нагревали. Газовая ткань, двойная, взлетая вверх, образовывала одну стену за другой, становилась прочной и твердой, как если бы была из бетона. Пол и потолок натягивали тем же способом. Предусматривались также окно и дверь, черная либо прозрачная. Такой однокомнатный домик ставился на якорь, словно корабль. И повсюду в красивых местностях путешественники находили специальные колышки с цепями, а также таблички с указанием маршрута до ближайшей стоянки. У многих домиков выдвигались из пола и стен табуреты и спальные нары (из похожей на диванную обивку субстанции), в стенах образовывались углубления наподобие полок.

Ионатан жил в одном домике с Элиной. Она с радостью носила нательную рубаху, которую купила во Франкфурте. Тайком от Ионатана. Местные женщины с таинственным видом расхваливали такие рубахи, их волшебно-тонкую ткань. То была мягкая ткань, похожая на тончайшую рыбью чешую: живая материя, которую, как жемчуг, нужно носить прямо на теплой влажной коже — и, пока кожа дышит, материя растет. Размножаются ее клетки, мириады клеток. Появляется новая оболочка, под первой, — плотнее-теснее облегающая человеческую кожу, уже почти от нее не отделимая. Верхняя оболочка высыхает, осыпается. В момент покупки рубашка бывает белой. Через неделю исходный, «материнский» слой сереет и отшелушивается, из-под него проступает новый, зеленый. Потом этот процесс, смена генераций, продолжается: возникают новые мерцающие слои — красный, фиолетовый… Такие мохообразные ткани, продукт ботанических опытных станций, требуют очень бережного обращения.

Ионатан присел на постель к любимой:

— Элина, пора возвращаться в Берлин.

Элина разгорячилась, стала слегка отчужденной:

— Я не хочу. Здесь гораздо лучше. Ты должен побыть здесь подольше, чтобы все забыть.

— Поедем, Элина!

— Не хочу. Чего ты от меня требуешь? — Она откинула голову. — Тогда уж лучше бы я вообще не ездила в это путешествие.

И воркующе рассмеялась:

— Как же вы боитесь всего, не отваживаетесь сунуть нос в чужой город! Ты и Мардук. Но Мардук, тот хоть знает, что делает. У него есть его оружие и машины. Нас же он хочет видеть глупыми. Будьте, дескать, как дети… Нет, я не хочу в Берлин.

Поверх чужеродной рубашки Элина надевала собственную, из льна. Кожа обнаженных тонких рук была коричневой; волоски на ней отливали золотом. Когда Элина подняла одну руку и просторная ночная сорочка соскользнула с плеча, Ионатан наклонился вперед:

— Что это на тебе? Что за кофточку ты нацепила?

— Кофточку? Ах! — Она рассмеялась; однако шея у нее покраснела. — Это рубашка. Ты еще не видел. Я ее купила в городе.

— Зеленая рубашка. Ты ее, значит, купила… Хоть я сказал, что мне такие не нравятся.

— Это сейчас она зеленая. Потом станет красной; потом, может быть, — синей. Верхний слой постепенно облезает. А рубашка, знаешь, все плотней прилегает к телу. Будто ее приклеили резиновым клеем. Ее вообще не замечаешь. Будто она к тебе приросла.

— Надо же! — Он удивился.

Элина села повыше, с улыбкой обнажила грудь. Весь день Ионатан о Берлине не заговаривал. А вечером стал еще настойчивей в своих уговорах, и подруга ему уступила. Она не думала ни о чем плохом, радовалась его нетерпению:

— Ты как ребенок. Хочу, дескать, отсюда уйти. Нас и здесь никто не укусит.

— Да, конечно, — он содрогнулся. — Но я прошу тебя, умоляю: уедем.

Они сложили домик. И когда прилетели в Берлин, вошли в его комнату, он стянул с предплечья Элины браслет, поцеловал, прижал к щеке, примерил на себя. Ее ботиночки он расстегнул, чулки снял; холодные ступни, зажав между коленями, согрел, растер руками. Она, довольная, готовая захихикать от удовольствия, смотрела на это сверху. Спину выгнула, руки подняла к горлу, когда он начал расстегивать ей корсаж. Но вдруг отпрянула. Забралась в постель, закрылась по уши одеялом. И когда он крикнул: «Элина!», она из-под одеяла пропела:

— Я ничего не слышу. Ложись спать.

Чирикнула: «Ионатан», когда он вытянулся с ней рядом, обнял за шею. Его ладонь легла ей на затылок.

— Что на тебе надето?

— Рубашка.

— Та самая?

— Да, зеленая. Может, она уже стала красной.

— К чему все эти цвета, если ты не позволяешь мне их увидеть? Ты стала забавной…

— Правда? Так это ведь хорошо.

— Почему ты такая смешная?

— Потому что потому. Рубашку я тебе не покажу.

Он отдернул руку, грустно сказал:

— Как ты со мной, однако…

Голос смолк, а Элина все прислушивалась: не скажет ли он еще чего. Но Ионатан молчал. Она потянулась к нему. Он лежал на спине. Она провела рукой по его лицу, почувствовала, как дрожат веки. О чем он думает? Им овладели воспоминания? Она перекатилась к нему, прижалась лицом. Тут его руки снова поднялись, он с силой прижал ее голову к своей, пробормотал ей в рот: «Коричневая!» И когда они выдохнули свое блаженство, когда спины их откинулись назад, Элина погладила его разгоряченное лицо. Он прикусил ее мизинец; она прошептала:

— Хочешь увидеть рубашку?

— Что мне до твоей рубашки? Что мне до нее? Ты — Элина.

— Почему ты не хочешь ее увидеть, Ионатан? Она красивая.

— Красивая. Верю. Но сама ты намного красивее.

— Я хочу показать ее тебе, Ионатан.

Она села на кровати, пошарила руками.

— Что ты ищешь?

— Хочу включить свет.

Свет уже сиял, белый, вокруг них и над ними.

— Сейчас покажу. Вот. Смотри.

Она сидела на краю кровати, голову повернула к нему. Густые каштановые волосы спадали вниз. Рубашка обтекала грудь, тело, плечи. Словно была влажной или сделанной из тончайшей резины. Зеленовато-голубым переливалась она по бокам; а на спине и груди местами оставалась тусклой, мучнисто-белой. Элина гордо улыбнулась, огладила себя. Рубашка слегка поблескивала; но на плечах блеск был матовым. Ионатан, почувствовав странную боль, рукой прикрыл глаза. Элина соблазнительно зашептала:

— Я сейчас сниму ее. Покажу тебе.

И очень бережно начала скатывать рубашку с тела, вверх. Ткань закручивалась, как если бы была резиновой пленкой. Подняв ее к горлу, Элина медленно, осторожно высвободила сперва правую руку, потом левую, наклонилась вперед. Пока она снимала рубашку, волоски в подмышечных впадинах зацепились за ткань; Элина взвизгнула, испуганно высунула кончик красного языка. Ионатан помог ей освободиться; она сразу крикнула:

— Дай сюда! Ты ее изомнешь.

У нее брызнули слезы; но он уже бросил рубашку за спину, на пол, и теперь гладил покрасневшую, слегка вздувшуюся кожу Элины.

— Пожалуйста, милый Ионатан, ну пожалуйста! Рубашка не может так лежать ни четверти часа, ни одной минуты. Я же люблю тебя!

— Если ты меня любишь, пусть она лежит где лежит.

— Дай мне ее! Дай!

— А если даже я ее изомну… Если… Смотри, Элина, что будет.

Но Элина так побледнела, стала похожа на наркоманку; красные пятна выступили у нее на лице. Он внезапно почувствовал, как сильно ее любит. И потому протянул ей ткань, а левой рукой, пока садился на кровать, заслонил от света глаза; рот у него приоткрылся. Томительно любил он ее; пока сидел с ней рядом, слезы застилали ему глаза. Он прижался к Элине, а она отстранилась. И как же она была счастлива, что держит в руках эту шуршащую ткань, легкую, как листок; на которую сразу, прижав к груди, дохнула. Она смотрела на Ионатана глазами, обведенными темным; скулы ее резко обозначились, тоже странно затененные. Она стояла в кровати на коленях, надевала на себя рубашку; от возбужденного хихиканья бока и выпяченная подложечная ямка подрагивали. Потом Элина растянулась на простыне, выдохнула: «Я так довольна».

Среди ночи Ионатан проснулся. Он видел во сне очень легкий мячик из птичьих перьев, хотел его схватить, но мячик неутомимо отскакивал от пола, сам по себе, желание завладеть им было несказанно мучительным. Мячик, подпрыгивая, удалялся от Ионатана, приближался к окну, которое отбрасывало в комнату яркое пятно света. Мячик был белым, почти неразличимым, он только посверкивал иногда на потолке, на полу, а Ионатан все пытался его поймать — этот бесшумный шарик из перьев. Проснувшись, Ионатан стал вслушиваться в темноту. Сердце бухало. С каждым ударом перед глазами возникали огненные круги, а по горлу будто ударяли молотком. Он отбросил одеяло. Элина громко стонала. Элина стонала. Шарила руками вокруг себя. Ионатан включил свет. Ее пламенно-красное лицо…

— Элина, у тебя что-то болит?

— Ох нет, мне хорошо.

И откинула голову, сама же вся изогнулась. Ионатан спрыгнул с кровати. Пока он поспешно одевался, она бросала на него летучие взгляды:

— Ты куда, Ионатан? У меня ничего не болит.

— Я принесу тебе попить. Тебя лихорадит.

— У меня ничего не болит. Врача я не хочу.

— Ладно, останусь здесь.

— Мне ничего не надо. Я чувствую себя хорошо. Но ты подойди. Побудь со мной.

Ее ввалившиеся испуганно-ищущие глаза…

— Все дело в твоей рубашке.

— Оставь меня в покое. Слышишь? Отнимешь рубашку, я убегу из дому. В чем мать родила.

— Я не буду отнимать.

— Поклянись.

— Хорошо.

— В мою ладонь.

— Да.

— А теперь поцелуй меня.

Их губы слились. Он плакал от неизбывной тоски. Ему вдруг вспомнилось, как прыгал тот перьевой мячик, как вспыхивал на фоне белого окна.

Пять дней ухаживал Ионатан за любимой. Он слушал, что она бормотала во сне: как обещала себе, что все снова будет хорошо; она, видимо, боялась умереть. Рубашка запускала тончайшие ростки в ее кожу; облупился очередной слой, из-под него замерцал новый, синий. Пока Элина лежала в полузабытьи, сияющая морская синева распространялась по ее груди, по плечам. Дыхание выравнивалось.

Глаза Элины со времени этой болезни сверкали. Ее движения стали соблазнительно-взбудораженными. Смех — более резким. Ионатан, обнимая ее, чувствовал себя глубоко растроганным, никогда не находил успокоения, не утолял до конца любовный голод. Когда они целовались, она засасывала его нижнюю губу, тесно к нему прижималась, колени под ней дрожали. Очнувшись, как после сна, Элина открывала глаза, смеялась и, хлопнув Ионатана по плечу, тут же куда-то убегала.

ЭЛИНА С ИОНАТАНОМ потехи ради прочесывали городской ландшафт. Разъезжали на смешной раскачивающейся и подпрыгивающей машине. Машина представляла собой кабину-короб на длинных ногах, похожих на стебли и обвитых металлическими спиралями. Ноги мягко подгибались и жужжали, соприкоснувшись с землей — как бы приседали, — но тотчас опять начинали жужжать и выбрасывались по диагонали, вперед и вверх. Кузнечиками называли такие машины, потому что у них, как у настоящих кузнечиков, были мощные задние конечности с надежным суставом-шарниром. Забирались в кабину либо по какой-то из двух передних, менее гибких конечностей, либо — сбоку — по одной из эластичных опорных ног, похожих на щупальца и смягчавших толчки. Сидя под пестрым полотняным навесом, Элина и Ионатан в своей приплясывающей повозке двигались по лесной дороге, и повозка как раз присела, чтобы перескочить ручей, который тек сразу за низкими зарослями кустарника. Они ничего толком не могли разглядеть, но, приземлившись, услышали под собой крик. Аппарат опять подпрыгнул, Ионатан свесился из кабины, чтобы посмотреть, в чем дело. Они, развернувшись, сделали крюк и рванули назад; Ионатан нажал на тормоз, машина жестко приземлилась в том самом месте, откуда прежде донесся крик. Там какой-то мужчина тащил к ручью женщину. Оба были в темно-зеленых костюмах — и на фоне травы становились заметными только когда двигались. Ионатан выпрыгнул из кабины; Элина хотела последовать за ним, но ей пришлось подождать, пока он завинтит потуже сочленения на ногах аппарата: став без пассажиров более легким и лишившись водителя, аппарат начал бы самостоятельно пританцовывать и разбился бы о какое-нибудь дерево.

Женщина лежала теперь ничком у ручья; мужчина разорвал на ней одежду, обнажив белую спину. Из раны, будто оставленной когтем хищника, брызгала светло-красная кровь. Голова раненой откинулась в сторону, лицо было изжелта-белым; мужчина суетился возле нее, с зеленым лоскутом в руках. Когда Ионатан подошел к нему, он пробормотал:

— Что вы натворили! Что мне теперь делать?

Ионатан начал сбивчиво оправдываться:

— Вы отдыхали в траве. Мы вас не видели. Вы не подали никакого знака.

Элина:

— Она умирает, Ионатан.

И упала на женщину, расстегнула блузку, прижалась грудью к ране.

— Моя рубашка живая, это поможет.

Чужая кровь брызнула ей на грудь. От отвращения и ужаса Элина стиснула зубы. Лежала с застывшим лицом. Когда под ветром хрустнула ветка, она повернула голову:

— Посторожи, Ионатан, чтобы никто сюда не пришел. — И одернула на себе юбку, задравшуюся выше икр.

Через какое-то время она мягко отстранилась от женщины, поднялась. Лицо ее прояснилось: кровотечение удалось остановить. Сама же Элина была перемазана кровью: брызги попали даже на верхнюю губу и на лоб.

Мужчина, как ему предложил Ионатан, отнес женщину в кабину машины. Ионатан ослабил крепления, запрыгнул внутрь. Мужчина отошел назад; кузнечик распрямил ноги, согнул их, снова выпрямил и с металлическим жужжанием поднялся в воздух. Грациозно перескочил через ручей, на высоте человеческого роста, потом развернулся; сделав круг, миновал место аварии и, покачиваясь, полетел к домам большого города.

Элина, отойдя шагов на двадцать вверх по течению, принялась умываться, встав на колени и наклонившись над ручьем. Она горстями черпала воду и сперва дула на нее, будто хотела согреть, а потом выливала себе на грудь. Закончив с этим, подошла к человеку в зеленом:

— Я не хотела бы дожидаться своего друга здесь. Если вы не против, давайте вернемся в город пешком и узнаем, как себя чувствует пострадавшая.

Мужчина неподвижно лежал у воды.

— Идемте же. Или вы что-то ищете?

Он недоверчиво взглянул на нее снизу вверх:

— Я еще побуду здесь. Когда господин вернется, я услышу, что с ней.

— Вы, значит, предпочитаете ждать.

Прислонившись к дереву, Элина рассматривала незнакомца. Простояв так какое-то время, она уже не сомневалась: у воды он что-то искал и теперь хочет спрятать этот предмет на груди. Она углубилась в заросли. А когда медленно возвращалась, насвистывая, он вышел ей навстречу. И тут она поняла: это один из изгнанников, который тайно вернулся и продолжает свои опыты, — оборотень. «Моя плоть, моя кровь», — задрожало в ней; она почувствовала укол зависти-восхищения. Но, когда взглянула в опечаленное лицо незнакомца, ее пронзил ужасный, исполненный злобы взгляд. Его зеленый забрызганный кровью костюм был примерно таким, какие носят горцы; шапку он надвинул на уши и низко на лоб. Шагал этот коренастый человек широко. Она отставала на несколько шагов:

— Идите помедленней; я за вами не поспеваю.

Он сделал над собой усилие, пошел медленнее. Они оказались в буковом лесу. С коричневой почвой. И когда Элина подняла глаза, незнакомца между стволами видно не было. Она ускорила шаг. Вон идет мужчина, в коричневом, совсем близко от нее, она его не заметила. Но куда подевался зеленый? Она хотела просто обогнать коричневого, случайно оглянулась… Шапка надвинута низко на лоб, как у зеленого… Она будто вросла в землю, когда увидела его угрюмое замкнутое лицо. Да это же и есть зеленый! Она поспешила за ним. Та самая походка. Короткое коренастое тело. Что же это?! Когда Элина остановилась, а он прошел чуть вперед, она уже не различала его среди стволов, на коричневой земле. Она протерла глаза, подбежала к нему… Прямой мужской взгляд.

— Объясните мне, я напугана. Мне казалось, на вас только что был зеленый костюм.

Он посмотрел на нее:

— Да. И что?

— А теперь?

Он не сразу сообразил, в чем дело. Остановился, взглянул на свою одежду. Потом поднял кулаки к глазам, простонал:

— Теперь вы пойдете куда следует. Донесете на меня. Расскажете, что я за птица. Какую одежду ношу. Меня зовут Лоренц. А вас?

— Элина.

— Элина, я не пущу вас дальше. Я попался вам в руки и должен принять защитные меры.

— Вы хотите меня задержать насильно?

— Я ведь уже сказал.

— Лоренц, я ничего не понимаю. Но я тоже кое-что ношу на себе. — Она победоносно засмеялась ему в лицо. — Вы полагаете, чтобы быть оборотнем, нужно носить особую цветную одежду. Я и без нее действую как оборотень. Непосредственно рядом с Мардуком. Не верите? Взгляните на мое плечо.

Она, подступив к нему ближе, оттянула вниз вырез платья: плечо переливалось разными оттенками голубого. Он все не отрывал глаз, хотя она уже прикрыла плечо.

— Вы удивлены. Все-таки будете применять ко мне силу?

Он схватил ее за руку, приблизился к ней, от удивления лицо его сделалось совсем простодушным, он медленно выдавил из себя:

— Нет. Но я вас не знаю. В самом ли деле вас зовут Элина? Не знаю, чем вы занимаетесь. И… Как давно вы здесь. Где живете.

— Я подруга Ионатана. Он мой друг. Но он-то не Мардук. Не бойтесь его. Я так рада, так счастлива, что нашла вас!

Осторожно летел Ионатан со стонущей раненой женщиной сквозь лесные просеки, над лугами аллеями. Она лежала на заднем сиденье, укрытая шалью Элины. Грациозно поднимался кузнечик в воздух, его обвитые спиралями ножки попеременно жужжали и звенели. Ионатан не осмеливался оглянуться: боялся, что женщина умерла. С растущим беспокойством вел он машину, слишком сильно нажимал на рычаг, но кузнечик все так же равномерно парил и покачивался. Дети на шоссе смеялись, слыша нарастающий гул экипажа для влюбленных. Ионатан же вздыхал, как если бы ему самому грозила опасность. Вот наконец и маленькая розовая больница на обрамленном деревьями лугу. Когда сестры вынесли раненую из кабины, Ионатан, кусая губы, остановился возле своей машины и лишь чуть позже медленно поднялся по лестнице. «Они скажут, что она умерла. Выйдут из какой-нибудь двери, из лифта и объяснят мне, что ничего больше сделать не могут». Он подошел к окну. «Никто не выходит. Я могу простоять здесь долго. Сколько людей до меня уже стояли здесь и смотрели на эти деревья. Пересчитывали их. Шесть — в переднем ряду, пять — в заднем. На самом деле совсем не на деревья они смотрели; они видели нечто другое, деревья же — лишь приложение: бродяжничают по периферии поля зрения, то появляясь, то вновь исчезая». Он уперся лбом в оконную раму, простонал: «Я не хотел в Берлин. Не хотел возвращаться. О, если бы я мог не быть сейчас здесь! Если бы нашлась в мире хоть какая-то сила, способная мне помочь. Которая забрала бы меня отсюда и всё это быстро завершила. Чтобы мне не нужно было больше смотреть на эти деревья, чтобы я забыл этот дом и то, как стоял здесь. О ты, великая сила, сделай так, чтобы ничего плохого здесь не случилось, помоги мне! Та женщина не должна умереть, все опять должно быть хорошо, потому что я хочу вырваться из Берлина». После таких мыслей вынырнул, неизвестно почему, Мардук, мрачный-пугающий, а из-за спины Мардука, вместе с ним, — нечто еще худшее: скверное темное потаенное. Ионатан стоял, будто связанный; и угрожал, не двигаясь с места: «Если на сей раз меня пронесет, больше я им так дешево не продамся. Что-то случится. Я не хочу такое терпеть. Не хочу. Не хочу. Я буду обороняться». Он потянулся, не сознавая, что делает; тяжело дышал, пялился в пустоту, пытался сбросить с себя этот кошмар. Какая-то медсестра мягко прошелестела платьем; ее пристальный взгляд, совсем рядом. Сперва она стояла перед Ужаснувшимся молча; потом: та женщина-де ослаблена, вследствие потери крови; но через две-три недели силы ее восстановятся. Мрачный Ионатан без единого слова спустился по лестнице. А потом рванулся, побежал. Уже сидя в своем кузнечике (и после, во время полета) он кричал и неистовствовал, рычал и плакал, пока аппарат с жужжанием поднимался и опускался; и сам не знал, почему слезы застят ему глаза. «Все опять хорошо, — это пьянящее опущение распирало его изнутри. — Все хорошо, Ионатан, успокойся. Теперь ты спешишь к Элине. А плохое пройдет. Все плохое уже позади». И когда он увидел ее пурпурно-красную юбку, развевающуюся на лесной тропе, над которой они уже пролетали, он из кабины потянулся к ней:

— Элина! Элина!

Они наконец обнялись. Не думая о чужом мужчине, который, не проронив ни слова, отвел взгляд. Лепетали друг другу слова любви, будто не виделись много месяцев, а теперь встретились после ужасной разлуки. Оба были счастливы и валились с ног от усталости. Опустились в траву под деревом. Только теперь Ионатан почувствовал, что для него значит Элина. И все не мог насмотреться на нее.

— Ионатан. — Элина подняла голову. — Ты не заметил, кто стоит рядом с нами.

Он взглянул и тотчас узнал мужчину, хотя тот теперь был одет в коричневое. Элина, с улыбкой наблюдавшая за Ионатаном, шепнула ему на ухо:

— Это оборотень. Его выслали из страны.

— Удивительно. — Ионатан все смотрел на мужчину. — Удивительно, что я так и подумал.

Он встал:

— Состояние вашей спутницы не тяжелое. Через пару недель она снова будет здорова. Поводов для тревоги нет.

Элина шагнула к Ионатану:

— Он думает, ты его выдашь. Скажи ему что-нибудь.

Ионатан долго взвешивал все «за» и «против»; он чувствовал: то, о чем он мечтал, исполняется слишком быстро.

— Я перед вами в долгу. И определенно вас не предам.

— Не принуждайте себя, Ионатан. В помощи я не нуждаюсь. Достаточно вашего слова, что вы меня не выдадите.

— Не выдам. Почему ты смеешься, Элина?

— Я рада, что ты с ним поговорил. Как я тебе благодарна! Мой милый…

ВСКОРЕ ПОСЛЕ этого случая группа жаждущих мести изгнанников превратила Магдебург в очаг вооруженного сопротивления Берлину. Мардук, мрачный Праздношатающийся, яростно нанес ответный удар. Быстро и с клокочущим презрением к изгнанникам организовал он атаку. В градшафте поговаривали, будто он ждал наступления предателей. Они должны были что-то предпринять — эти ослы, эти жалкие огородные пугала. Горожане не сомневались, что возможность обрушиться на врагов доставила ему радость и побудила его, человека уже почти опустившегося, снова воспрянуть духом. Сам консул оставался в Берлине, но послал в Магдебург Лучио Анжелелли, черного молчаливого капитана своих охранников. Огнеметы противника не могли справиться с его «метлой» — лучами, оказывающими подавляющее воздействие на солдат. После распада большого Круга народов уже не существовало единообразия боевых средств. Обмен специалистами, наблюдение друг за другом практически прекратились, теперь снова можно было воевать. Лучио Анжелелли с захваченными в плен главными заговорщиками — пятьюстами примерно мужчинами и женщинами — разъезжал по городскому ландшафту. Две недели мотался он по улицам и аллеям, по площадям и горам, сплавлялся на плотах по рекам, созывал людей на собрания — на полях и в фабричных цехах. Повсюду — пользуясь технологией времен Марке, позволявшей создавать миражи на дымовых облаках, — он показывал, как недавно разгромил группу заговорщиков. А потом устраивал суд над пленными, пока по всему градшафту непрерывно ревели металлические быки. К простому обезглавливанию, раздроблению рук и ног, удушению добавились новые способы казни. По приказу Анжелелли пленников по одному взрывали бомбами или они разбивались на неуправляемых самолетах. Он практиковал и медленное замораживание с помощью специальной дождевальной установки, которая выбрасывала струи воды сначала только на плечи и шею, а потом и на все тело осужденного. Анжелелли, правой руке Мардука, важно было продемонстрировать, какой властью обладает консул. Именно Анжелелли на площадке перед своей палаткой устроил невиданное зрелище — заставил двигаться одну из замороженных белых фигур. Она, эта фигура, подтягивала одну ногу, потом другую, верхняя часть туловища косо наклонялась вперед, покачивалась; среди глубокой тишины командующий велел фигуре приблизиться; та откинула снежную голову, опустилась перед ним на колени… И завалилась на бок, потом перекатилась на спину: белая замороженная человеческая фигура, почти мертвец, точнее, мертвая женщина. По его приказу она поднялась, угрожающе двинулась на зрителей — и те бросились врассыпную.

Примерно в то же время Мардук решил расширить посевные площади, принадлежащие градшафту Берлин, на север, за счет Мекленбурга, — захватив Гюстров Деммин Анклам. Вскоре сенат, работавший рука об руку с консулом, счел целесообразным нанести удар из Деммина и Анклама, чтобы завладеть весьма плодородной, но невозделанной местностью между Штральзундом и Анкламом. Лишь после этого Мардук и сенаторы впервые задумались, как произвольно поделена территория городского ландшафта, сколь большие пространства земли — в соседних градшафтах тоже — не приносят никакой пользы. К югу от Эльбы, в градшафте Лейпциг, кипела жизнь. К западу же от Магдебурга начиналась полоса руин: разрушенных опустошенных городов, прежних центров теперь уже не существующих промышленных отраслей. Ганновер, сосед Гамбурга и ближайший к Берлину западный градшафт, владел собственными фабриками Меки, а также мощными энергетическими установками, и полнился миллионами вялых болезненных людей, над которыми бдительно надзирали сенаторы (потомки прославленных правящих родов), каждый из которых мечтал установить свою тиранию. Масса же народа развлекалась, с иронией и презрением наблюдая за интригами своих правителей, и воспринимала происходящее как низменную забаву. Не встретив сопротивления, войска берлинского сената подошли почти вплотную к Ганноверу, которому подчинялись Брауншвейг и Вольфенбюттель, Хильдесхайм и Целле. Жители этих западных областей лишь удивлялись тому, что люди, прибывшие с востока, заселяют и обрабатывают пустующие земли, будто не существует никаких фабрик Меки, никаких энергетических установок.

Тогда-то берлинцы и наткнулись на угольные разработки, заброшенные много веков назад. Черные отвалы и шахты, открытые рудники… Мужчины и женщины, хотевшие обрабатывать землю, обходили их стороной: здесь не могли пастись быки коровы овцы, не росли пшеница рожь овес — поэтому переселенцев эти странные темные земли не привлекали. Но вслед за переселенцами двинулись контролеры и наблюдатели, помощники Мардука. Прежде им не приходила в голову мысль, что можно отказаться и от поступающей из-за границы энергии. С несказанной силой вдруг поманила их к себе черная шахта, бездна. Туда, под землю, можно бросить людей: пусть поднимают драгоценный груз на поверхность, тогда Берлин уже не будет зависеть от скандинавских гидроэнергостанций.

Как на чудо смотрели люди, проходившие мимо со своими стадами, на крошащиеся каменные пласты, из которых можно добывать тепло и свет. Этот городской ландшафт был большим и малонаселенным. «Мы заставим их работать. Кто мерзнет, ищет тепло. Саботажники будут сидеть в беспросветной ночи». И наблюдатели, фанатичные враги аппаратов, перерезали ответвления гигантского кабеля, тянущегося от скандинавских энергостанций. Распространяли слух, будто бранденбуржцев хотят принудить вступить в новый Круг народов.

Потом войска Мардука напали на гигантское скопление жилых домов и фабрик — Ганновер. За несколько дней они уничтожили все, чем славился этот город. Взрывали-опустошали; изгнали десятки тысяч жителей. По Брауншвейгу Хильдесхайму Вольфенбюттелю Целле прокатились орды внушающих ужас и отвращение бранденбуржцев, которые из всех культурных достижений окружающих стран позаимствовали только оружие и взрывчатые вещества. Голод и смерть приходили в наводненные ими городские ландшафты. Бранденбуржцы были немногочисленны, но все, как на подбор, с крепкими мышцами и костями; одежду они носили грубую. Селились в разоренных завоеванных городах. Нравы их тоже были грубыми. Темные лошадки, продукт смешения многих рас, за время правления Марке и Мардука слившиеся в особую породу. Те жители западных градшафтов, которые вступали с ними в контакт, убеждались: они угрюмо-озабоченны, агрессивны — находящаяся в состоянии брожения, пугающая человекомасса. По Люнебургской пустоши — вдоль рек Аллер и Везер — теперь бродили, ездили верхом, передвигались на машинах бранденбуржцы. Они редко одерживали победы с помощью оружия и аппаратов, которые таскали за собой: предпочитали всякие хитрости, бесшабашную удаль, самую грубую силу. В то время берлинский сенат уступил власть предводителям таких орд.

ГРАДШАФТЫ европейского континента в двадцать седьмом столетии все пришли в беспорядочное движение. То, что началось в Берлине в консульство Марке — обособление от окружающих государств, взрыв центральных энергостанций, — одновременно происходило и в других западных городских ландшафтах, где-то более, где-то менее интенсивно. Связи с соседними государствами все-таки поддерживались, хоть число партнеров и сократилось; скелет существовавшего прежде гигантского организма — международного сообщества — пока не развалился. Чудовищными были в последующий период судьбы градшафтов на юге и на западе: уничтожение или разложение огромных человеческих масс; заключенные в порыве отчаянья союзы некоторых государств против других, тиранических. Однако повсюду уже начиналось обратное движение. Умные, активные, лишенные сомнений лондонцы умели управлять этим движением на континенте. Теперь, через двадцать или тридцать лет после завершения Уральской войны, речь могла идти лишь о том, чтобы восстановить — на новых началах — содружество народов.

Лондон пытался заручиться поддержкой опасного Мардука. Консул Берлина, который через помощников поддерживал связи с другими столицами, пользовался большим уважением у сенатов европейского континента, враждовавших между собой. Бесперспективность его усилий была очевидна для всех. Но когда он расширил территорию Берлинского градшафта, это вызвало страх. Фрэнсис Делвил и Нельсон Пембер из лондонского сената, а также госпожа Уайт Бейкер решили нанести ему визит. Все трое были политиками сильными и лукавыми, закаленными в борьбе с народными массами; они очень хотели перетянуть Мардука на свою сторону, но отнюдь не собирались терпеть его власть. В похожем на государство обширном регионе городского ландшафта Берлин они, вопреки своим ожиданиям, не обнаружили угрюмых отупевших кнехтов — закабаленное безоружное население. Брандербуржцы говорили о консуле с гордостью и любовью. Когда трое чужеземцев пролетали над этой землей, они видели внизу похожие на крепости лагеря, а еще — странные, не известные им сооружения, несомненно предназначенные для войны. Уже давно не ревели в других градшафтах металлические быки, появившиеся после Уральской войны; здесь же они взревывали повсюду, здесь время будто остановилось. Здесь редко попадались опустившиеся бездельники, безучастные авантюристы. По малонаселенному району между Эльбой и Одером передвигались на удивление энергичные мужчины и женщины, которые приспособились к фанатичным взглядам Мардука, не воспринимали его правление как тиранию и которым он без каких-либо опасений мог доверить оружие.

В здании ратуши, переполненном воинственными охранниками, трое посланцев оказались наконец перед высоким седым мужчиной, который встретил их в знаменитом приемном зале консула Марке, стоя возле пирамиды черепов, на фоне картины с изображением огненной Уральской войны. Фрэнсис Делвил, кивнув на черепа, заметил, что, похоже, в этой стране ничего не забывают. Мардук, протянув ему худую руку, холодно улыбнулся: дескать, не от них это зависит, что они не могут забыть. Консул был в коричневом камзоле, вокруг шеи — свободно повязанный шелковый шарф, широкие концы которого спадают на грудь. Он сказал: как эта коричневая ткань, пока на нее падает свет, никогда не забудет быть коричневой, так же и он, консул, просыпаясь поутру, не может не помнить о событиях прошлого.

— Но коричневая ткань выцветает, — возразил Фрэнсис Делвил, когда все сели. — Она постепенно сереет, да и вообще может прохудиться.

— Я не был бы человеком, если бы уподобился ей, — равнодушно и не поднимая глаз ответствовал консул. А через некоторое время, когда все четверо смотрели на ужасную картину с изображением пылающих шахт, Мардук продолжил свою мысль: — Да даже если бы я мог: ради чего должен я забывать? Вы приехали, чтобы поговорить со мной. В чем же вы хотите меня убедить?

Делвил:

— Просто увидеть тебя, Мардук, уже дорогого стоит.

— Да нет, не в этом дело, — перебил его, шевельнув рукой, Мардук.

Делвил:

— Мардук, мы пролетали над всем градшафтом. Ничто не препятствовало тому, чтобы мы увидели, что хотели. Ты расширил свои границы. Мы видели работающих мужчин и женщин. Это произвело на нас впечатление. Только одного мы не поняли: к чему все это. Ты умный человек. Ведь такого рода усилия тщетны. Нам стало жалко и тебя, и этих людей. Мы не видим никакого смысла в том, что вы делаете.

— Продолжай.

— Что происходит в Марселе, и Флоренции, и Чикаго — я имею в виду непрестанную междоусобную борьбу, которая то затихает, то обостряется, — тебе хорошо известно. Мы всегда радовались, что ты остаешься нашим единомышленником и не ведешь такой замкнутый образ жизни, как полагают некоторые. Что ты думаешь об этих междоусобицах? Какое средство против них можешь нам посоветовать?

— Кто вас уполномочил заботиться о Чикаго или Флоренции?

Госпожа Уайт Бейкер попросила у консула разрешения высказаться.

— Я тебе отвечу, Мардук. Разумеется, наше право вмешаться основывается не на том, что мы господствуем над Чикаго и Флоренцией и, вероятно, могли бы их уничтожить. Просто эти города себя губят. И мы не можем бросить их на произвол судьбы.

— Ну так и пусть они себя губят. Разве ты, Уайт Бейкер, не слышала, что существует смерть? И как ты ее себе представляешь? Какие знамения предвещают смерть, как выглядит умирание? Взгляни на упомянутые тобой города — и на другие, которые ты не упомянула, в которых еще не проявились наихудшие, самые страшные признаки смерти. Именно так смерть и выглядит. Поэтому дай им спокойно умереть.

Коренастая краснолицая женщина шагнула к Мардуку:

— В конечном счете это обернется против нас. Но мы ведь можем обороняться от смерти.

Мардук ударил кулаком но столу:

— Ну так обороняйся! Нет, вы не можете. Никто из нас не может. Даже присоединись я к вам, я бы не смог ничего изменить. Не повернул бы ход времени вспять. Не крутанул бы назад руль. Да я и не собираюсь этого делать.

— Хочешь сказать, что все мы лежим на смертном одре. Нет, это ты, ты, Мардук, беспомощен. Это в твоих владениях — здесь — пребывает смерть.

— Ты так думаешь. Я даже не верю, что ты думаешь это всерьез.

Уайт Бэйкер принудила себя сдержаться, расправила плечи:

— Не смейся, Мардук. Ты видишь, что мы все вместе приехали сюда.

— Чтобы мне помочь? Вы мои гости. Но я определенно не звал вас на помощь.

— Весь мир сейчас сплачивается.

— Чтобы поставить меня на колени? Попробуйте.

— Мы не для того здесь собрались, чтобы думать о вечности. Может, ты и прав, когда говоришь, что мы уже отмечены клеймом смерти. Мы-то его не видим, не чувствуем, мы просто день за днем стараемся продержаться. Мы хотели бы попросить тебя, Мардук, принять участие в нашей работе, сколь бы преходящей она ни была. И… Делвил так радостно смеется: пусть теперь он скажет свое слово.

— Я, Мардук, не считаю ту работу, которую мы делаем, малостью. Я радуюсь нынешнему положению дел. Мы ведь энтузиасты, мы трое. Все наладится, все будет хорошо.

— Делвил, Пембер, Бейкер, благодарю вас, что вы приехали, чтобы сказать мне это. С моей стороны вы встретите сопротивление, предупреждаю заранее, поэтому само собой ничего не наладится.

Делвил опустил голову, медленно поднялся. Консул уже отошел назад.

— Мы не станем вести против тебя войну, Мардук. Нам нет нужды с тобой воевать. Ты погибнешь и без войны.

— Ты, Делвил, в этом уверен?

— Да.

Мардук приблизился к стулу Делвила:

— Как тебе только взбрело на ум сказать мне такое? Или ты видишь меня насквозь, или столь мало уважаешь, что отважился говорить со мной в подобном тоне?

Чужаки стояли уже в середине зала. Мардук повернулся и, поклонившись им, вернулся на свое прежнее место, защищенное с обеих сторон горящими шахтами.

Пембер — стройный человек с остроконечной бородкой, молчавший, когда говорили его товарищи, — выйдя из здания ратуши, присвистнул:

— Он совершенно ненормальный. Вы же видели. Конченый человек. Что с такого возьмешь? Иди с миром, возлюбленная душа…

Уайт Бейкер опустила на помрачневшее лицо коричневую вуаль:

— Пембер, тут не над чем смеяться. Он плохой человек. Мы не вправе потворствовать его дурным наклонностям.

— Что же ты предлагаешь, дорогая подруга?

— Он нас боится и именно потому на нас нападет. Он как малый ребенок, он — варвар.

Делвил засмеялся и погладил руку женщины:

— Я сомневаюсь, что он наделает глупостей. А если и наделает, они пойдут нам только на пользу.

Широкоплечая промолчала, но сквозь вуаль бросила на Делвила пылающий взгляд.

Тот согнул левую руку, сделал несколько боксерских движений:

— Я не строю иллюзий. Если эта страна будет вести себя тихо, мы изольемся на нее благодатным дождем. Будем спокойными и мягкими. Если же консул захочет, чтоб было по-другому, он получит свое. Мы можем взять на себя и роль грозы. Я нисколько не сомневаюсь, что он в любом случае окажется у нас в руках.

Наутро в рабочем кабинете Мардука собрались сенаторы. Консул, перед которым стояли охранники, жестикулировал, обращаясь к молчащим:

— Нас хотят искоренить. Хотят открыто и тайно вести с нами войну. Они хотят включить нас в новый Круг народов. Советую всем, кто не готов сражаться за свое дело, покинуть эту страну. Предупреждаю, что равнодушным оставаться здесь не стоит.

Консул уже распространил слух о намерениях континентальных владык. К ратуше стекались люди. В голове каждой колонны колыхалось зеленое знамя с золотыми колосьями. Песня «Мирный народ» вливалась в открытые окна, празднично звенела в теплом воздухе. «Мы победим. Хоть нас хотят уничтожить»: это вырвалось из нутра Мардука, прогремело в зале и на дворах, прогрохотало под сводами. Консул усилием воли на секунду изъял себя из поднявшегося шума. Трое посланцев возникли перед его мысленным взором, посланцев, за чьей спиной — половина Земного шара. Под окнами, на парадном дворе, люди сгрудились теснее… Полная тишина… Внезапно — неистовство, дрожь, вскинутые вверх руки. Мардук у ворот на двор, без шляпы. Капельки пота на носу. Синюшная бледность лица. Кажется, он совершенно без сил. Голос звучит неотчетливо. Дескать, отныне здание ратуши будет общедоступно: он, консул, снимает охрану. Левая рука Мардука быстро приблизилась к голове — похоже, чтобы опустить поля шляпы; но, дотронувшись до виска, так и зависла там.

«Я пойду с ними, — дрогнуло внутри консула. — Их дело касается и меня». Властно крикнулосъ это в нем, явилось в нем. Он почувствовал слабость; но кричал-то он сам. Мардук увидел перед собой Делвила, подумал: «Вот кто мой враг. Я отдам себя этим ликующим толпам». В нем, глубоко, что-то сотрясалось — как в тот давний миг, когда до него дотронулась Балладеска. И под звуки возобновившегося равномерного пения он — без сопровождающих — поднялся по лестнице на пятый этаж башни. Рядом с ним дрожали протянутые через окно тонкие провода. Он увидел внизу черную человеческую массу, пестрые флаги: «Возьми себя в руки, Мардук! Посмотри на свою землю, Мардук! На свою жизнь! Или ты хочешь броситься вниз?»

Когда консул, подтянутый и энергичный, объезжал орудийные установки и посты по всей стране, когда почти ежедневно обсуждал положение дел с сенаторами, никто не замечал его замешательства, его отчаянья. Но в нем самом время от времени вздымалась волна страшного отвращения к зданию ратуши, пирамиде из черепов, сенату, народу. Отвращения — до тошноты — к себе и ко всему миру, которое он подавлял ценой предельного напряжения сил. Между тем, внешне он будто светился, излучая вовне энергию. После того, как однажды ночью консулу приснился сон о зеркале (он глянул в зеркало, со страхом увидел свои потрескавшиеся белые губы, из которых сочилась кровь; затем протер поверхность зеркала, чтобы она стала теплой, чтобы кровотечение прекратилось), на него навалилась тоска но Ионатану. Он обещал себе: все начнется заново. Внезапно — совсем неожиданно — перед ним возник зримый образ Ионатана: консул сам не понимал, что за глубинный пыл охватил его и почему он с таким глубинным пылом думает об Ионатане. С градшафтом все сейчас обстоит так плохо, думал он, и Ионатан это знает, не может не знать; Ионатан мой друг, а вестей о нем давно нет, Ионатан должен был бы меня поддержать… Консул оделся, набросил на себя светло-желтый плащ, расшитый серебром. В таком виде этот седобородый человек несколько часов ждал Ионатана, прислонившись к стене кабинета. И тем временем злился на самого себя за то, что выпустил из страны английских посланцев: их следовало бы уничтожить, бросить в темницу, убигь. Ионатан… Ионатан вот-вот придет…

Снизу раздались сигналы труб. Страна стронулась с места. Не успел Мардук, услышавший трубы, шагнуть вперед, как перед ним уже стоял моложавый человек, одетый в белое. Так неожиданно возник перед ним Ионатан, что Мардук на пару секунд замер — разглядывал сине-черный узор ковра — и лишь потом искоса взглянул на человеческую фигуру, ибо не был уверен, в самом ли деле перед ним живой человек или только персонаж его сна. Одетый в белое, как всегда, стоял Ионатан среди комнаты, под люстрой: с нежно-голубыми вышивками по вороту и рукавам, склонившись в поклоне, скрестив руки на груди и обаятельно улыбаясь. Глаза темные, брови черные густые, как будто две гусеницы, изогнувшись дугой, проползают над веками… Последнюю деталь Одетый-в-желтое словно отодвинул в тень. Взял со спинки кресла черный бархатный плед, накрыл себе колени, рассматривал вошедшего человека. И долго, очень долго глядел на это ожившее видение: на цветущие щеки, бело-шелковый отложной воротник. Шевельнул губами:

— Я помнил о тебе, Ионатан.

— Ты позволишь, я сяду?

— Чем ты занимаешься?

— Мы с тобой давно не виделись, Мардук. Не думаю, что ты по мне скучал.

— Рад тебя видеть. Ты остался восхитительно молодым!

— Дни моей жизни проходят, не отличаясь один от другого. Ах, мне бы осмотреться здесь…

— Осмотрись.

— Я могу побыть здесь, могу уйти, могу осмотреться: в любом случае мой покой не нарушится.

— Так ты теперь далек от меня? Ты это хочешь сказать?

— Я тебе друг, как никогда прежде. Я сейчас смотрю на тебя как бы впервые. Я тебя вижу сейчас в первый раз. Я благодарен за то, что ты пожелал позвать меня, за то, что я это чувствую.

— Значит, вот что ты мне хочешь сказать. — Когда Мардук услышал слова Ионатана, его волнение усилилось. — Я тоже, Ионатан, еще никогда не был так расположен к тебе, как сейчас. Я уже много часов радовался нашей предстоящей встрече. Кажется, нынешней ночью я видел тебя во сне.

— Признаться тебе, Мардук, что мне приснилось нынешней ночью? Я видел во сне Элину, мою подругу. Я будто бы не встречался с нею много недель: ее у меня отняли, или она сама меня бросила. Но я отыскал ее: она парила над улицей, по которой шагал я сам; спуститься она не могла. Я шел и шел, протягивал к ней руки, а она ускользала. Потом мои руки удлинились, стали как воздушные шары — тянули меня, несли. Сперва я завис в воздухе ниже Элины и позади нее, потом поднялся выше. Она обернулась. И когда я, наконец, проснулся, спокойный и счастливый…

— Что же тогда, Ионатан?

Тот молчал, только улыбался, потупив взгляд.

Мардук, тихо:

— Я знаю, что тогда было. Ты лежал, притулившись к ее груди. К груди этой женщины.

Дружелюбно улыбнулся Ионатан:

— Для чего я тебе это рассказываю?

— Я и не ждал от тебя ничего другого.

Они еще немного поговорили; Мардук теперь отвечал односложно, но не спускал глаз с Ионатана. Он, похоже, почувствовал облегчение, когда его младший собеседник поднялся. Прощаясь, консул с трудом подыскивал слова, лицо его неузнаваемо изменилось: несмотря на улыбку, оно казалось оцепеневшим.

И, едва ушел облаченный в белое человек — счастливый, розовощекий, лучащийся радостью, — Мардук, который стоял, прислонившись к стене, и бросал вокруг себя дикие взгляды, позвонил в колокольчик, уступив неотступному желанию. Бесшумно появился охранник.

— Задержите Ионатана на час. И пошлите кого-нибудь к нему домой. Там должна быть женщина, я хочу ее видеть.

Через полчаса летчики уже приземлились перед маленьким, встроенным в холм домом Ионатана; спрашивали соседей, как найти ту женщину. Когда удивленная Элина, с розой в зубах, вышла к воротам, ее — от имени Мардука — попросили проследовать в здание ратуши. Охранники сразу же вывели обескураженную девушку, которая не стала спорить, а только от волнения жевала стебель цветка.

В той же комнате, где совсем недавно перед ним возник, словно персонаж сновидения, Ионатан — счастливый, одетый во все белое, — седой Мардук, запахнув лимонно-желтый плащ, взглянул на входящую Элину:

— Так ты и есть та женщина, подруга Ионатана?

— Да. Меня зовут Элина.

— Не бойся. Вот кресло, садись.

— А Ионатан здесь?

— Он был здесь. Я с ним разговаривал. Он мой друг. Он-то и рассказал мне о тебе.

Она села, окинула себя взглядом. Расправила подол платья:

— Теперь ваше любопытство удовлетворено?

— Нет, Элина. Я знаю, Ионатан на меня рассердится. Но ничего не поделаешь. Моим людям следовало бы дать тебе время одеться. Ты мерзнешь. Сегодня ты останешься у меня.

— Что?!

С глубокой убежденностью Мардук пояснил:

— Других вариантов нет. Даже и не пытайся возражать. Ты остаешься здесь. Не надо волноваться, Элина. Ничего страшного с тобой не случится. Не бойся меня.

Она резко вскочила на ноги:

— Я не останусь!

— Ионатан знает, где ты. Точнее, скоро узнает. Тебе придется остаться. Ты только не волнуйся.

— Выпусти меня, Мардук. Ты плохой. Я, впрочем, и раньше знала, что ты плохой. Ты договорился с Ионатаном, что задержишь меня?

— Нет, Элина.

— Видишь, насколько ты низок!

Она стала трясти дверь. Дверь не поддавалась. Тогда Элина, подняв кулаки, с криком кинулась на Мардука, тряхнула его за плечи:

— Выпусти!

Тот даже не шелохнулся.

Она рывком распахнула окно. Тут консул вздрогнул, отпрянул, прикрыл рукой глаза. Элина крикнула от окна:

— Я сделаю это, Мардук. Если не выпустишь меня, я это сделаю.

Лицо его внезапно побелело и дрогнуло, глаза закрылись. Он заставил свои губы двигаться, сказал безголосо:

— Элина. Не делай этого. Не надо.

Она чуть-чуть успокоилась, упала на пол, заплакала, одновременно смущенная и растроганная:

— Я хочу уйти. Я нуждаюсь в помощи. Ионатан, где же ты!

Мардук очень медленно опустил руку. И раскрыл глаза: Элина лежала на полу.

— Я не швырял тебя на пол. Ты сама упала.

Больше он на нее не смотрел. Поднявшись, она напрасно пыталась перехватить его уклончивый взгляд. Чувствовала себя неуверенно, будто зря обидела человека. Ничего не говорила. Ощутила укол боли в груди, когда консул молча направился к двери. Элина была ошеломлена; но ей стало немного легче, когда Мардук тихо сказал, потупив глаза:

— Не тревожься. Ничего плохого с тобой не случится. Тебя просто проводят в другую комнату.

И еще раз, когда охранник уже выводил ее из дверей, консул шепнул ей:

— Не бойся. Ничего с гобой не случится.

В той самой комнате, где когда-то томилась ожиданием Балладеска — раздергивала на ниточки скатерть, говорила с Ионатаном, — Элина провела два долгих дня. Она плакала, мечтала об Ионатане, по ночам испытывала дикий страх. Часами думала о Мардуке, пыталась его понять, мучилась. Два дня Мардук не приходил.

Но что это был за человек, который утром третьего дня отворил ее дверь и постоял на пороге, а потом приблизился к ней — в длинном желтом зашнурованном спереди плаще — и, опустив седую голову, спросил очень мягко:

— Элина, позволишь мне сесть?

Он внушал ей безграничный ужас.

— Через час ты сможешь покинуть этот дом. И пойдешь куда захочешь. Передай от меня привет Ионатану. Обязательно передай. У него не было оснований беспокоиться. Я совершил ошибку. И уже это понял.

Она, сидевшая на кровати, машинально пробормотала, что, мол, зачем же ему стоять. Это, мол, его комната, так что, конечно, пусть сядет.

Тогда он начал говорить, глядя на нее большими карими глазами:

— Ты любишь Ионатана. Скажи мне, как вы друг друга любите?

Она, удивившись, подняла глаза; потом улыбнулась, потупилась:

— Он ведь мой. Я ему предана всем сердцем. Ты это хотел услышать? С тех пор, как я обладаю им, земля для меня стала краше. С тех пор, как я обладаю им, все стало хорошо. Я сама стала лучше. А вот он в этом не нуждался: Ионатан был хорошим всегда. Что тебе сказать, Мардук? Не проходит и часа, чтобы я не мечтала о нем.

Консул опустил голову:

— Можешь еще немного об этом поговорить?

— Об Ионатане? Да сколько угодно. Ты, наверно, не веришь тому, что я сказала.

— Говори же, Элина.

— Ты сам его знаешь. Не думай, будто я не достойна Ионатана. Он-то в глубине души понимает, что так оно и есть. Но когда двое любят друг друга, это не имеет значения. Ведь я не из тех, чья любовь длится со вчера на сегодня, а завтра уже исчезнет. Я люблю его так глубоко, так искренне… Я не могу даже представить себе, что это чувство погаснет. Да: что оно умрет вместе с ним и мною. Можешь смеяться, Мардук, но я верю, что, когда ты убьешь меня и Ионатана…

— Что же тогда? Говори. Хотя я не собираюсь вас убивать.

Она сидела с закрытыми глазами; помолчав, прошептала:

— Мир станет лучше. Земля станет красивее. Мы тогда уже не будем два человека, сидящие на каком-то клочке земли, в какой-то комнатке. Мы будем странствовать, одухотворять здесь, одухотворять там — как облако. Мы многих сделаем счастливыми. Может, побываем и у тебя. Я иногда задумываюсь: чье счастье на меня перешло, каких дорогих умерших должна я благодарить?

Слезы полились у нее из глаз. Он ничего не спросил.

— Я плачу из-за него, Мардук. Как он, должно быть, страдал в эти дни! Ты не плохой. Но как же ему было плохо… До того, как мы нашли друг друга. Он наделен такой силой переносить страдания!

— Я ее рано в нем обнаружил. Эта сила не отомрет, в отличие от другой, о которой ты говорила.

Она улыбнулась:

— Много людей умеют любить. А кроме них — звери, и птицы, и бабочки. Даже львы и медведи.

Он не улыбнулся в ответ на ее улыбку.

— Ты шутишь, Мардук? Я так и не поняла, что ты собираешься со мной делать.

— Сейчас уходи, Элина. Спасибо, что поговорила со мной. Не держи на меня зла.

— Конечно, не буду. И я правда могу уйти?

— Я открою дверь.

Она подала ему руку, искоса на него взглянула:

— Всего тебе хорошего, Мардук. Правда, пусть все у тебя будет хорошо. Почему ты так сильно поседел? И почему носишь бороду?

— Пусть Ионатан не сердится на меня.

Когда она уже была в доме любимого и они успокоили друг друга, Ионатан стал ее упрашивать: «Бежим отсюда вместе». Но ей не хотелось.

— Послушай, Элина, я вижу свою судьбу.

— И какова же она?

— Судьба изгнанника Дезира, друга Марион Дивуаз. Консул теперь меня ненавидит. Он нанесет мне удар. Сейчас он устыдился: потому что действовал слишком поспешно, слишком явно. Но он по-прежнему желает нанести мне удар — используя тебя, мою возлюбленную.

— Я никогда больше к нему не пойду. Я не Балладеска. У меня ничего нет, кроме тебя, я сказала ему об этом, и он понял. Быть вместе с тобой — вот в чем заключается моя жизнь. Он знает, что я сказала правду. В нем же… есть нечто жуткое. Поначалу я даже приняла его за негодяя. Не понимаю, как ты мог с ним дружить. Ты, мой прелестный Ионатан.

— Был ли я его другом? Был ли и остаюсь ли другом ему? Он убил мою мать, я тебе рассказывал. Так началось его консульство. В тот момент он не знал, что ему делать дальше. Он колебался, такие колебания случались у него и потом, довольно часто; он всегда хотел освободиться от консульства; а за меня он держался. Для того и сделал меня своим другом. Мардук культивировал во мне боль, чтобы самому не пасть духом после того, как он уничтожил все, к чему был привязан: свои растения свои деревья, все те волшебные вещи, которыми занимался. Чего хочет от меня Мардук? Я для него — один из быков, металлических быков Марке: я должен пробуждать его память. Я должен реветь. Реветь от боли. Иначе все, чем он занимается, потеряет смысл. Консульская власть выпадет у него из рук. Возможно, сейчас его побуждает к деятельности одна лишь чистая жажда власти и он понимает, что сам перестал что-либо из себя представлять. Что ему остается лишь подыгрывать подлинным властителям, подревывать. А такого он не хотел бы — поверь, Элина, — потому и пускается во все тяжкие: расширяет границы страны и так далее. Чего же он хотел добиться с твоей помощью? Заманить мышь в мышеловку!

Элина отшатнулась от него, вскинула руки:

— Каким злым стал вдруг Ионатан! Ты ведь не злой человек.

— Еще какой злой. Я могу быть и злым. Когда я — без покрова. Это он набросил на меня покров, приспособил меня к своим желаниям. А каков я без покрова… Мне приходилось рычать от боли: на балтийском побережье я чуть не умер, да и после хоть раз в неделю, но выдерживал бой со смертью. Это он знал, и это оказывало на него благотворное воздействие. Я был Уральской войной. Он втиснул ее в меня — и тем насыщался. Картин ему мало; пирамиды из черепов, созданной Марке, — недостаточно. Когда он видит меня, когда я реву, он что-то понимает, он насыщается, и тогда ему легче глотать собственное безумие. Тогда оно кажется ему вкусным.

Она, испугавшись, схватилась за спинку стула, смотрела на Ионатана расширенными глазами:

— Из того, что ты говорил, я почти ничего не поняла. Но ты должен уехать. Это я вижу. Почему ты так долго оставался здесь, со мной?

Ионатан, в своих белых одеждах, молчит; медленно опускает голову.

Элина, сделав шаг к нему, тихо:

— Ты все-таки оставался из-за него.

Он не отвечает; сидит, подперев голову сцепленными руками.

— Я знаю, Ионатан: из-за него.

Он расцепил руки, тряхнул головой, подскочил к Элине, обнял ее:

— У меня есть ты. Я тебя люблю. Иди сюда. Ты моя жизнь и мой свет. Вы, волосы, — мое счастье. Нежная кожа. Ты, влажный рот. Моя шейка. И ты, изящная грудь: в тебя мне хочется заползти. А теперь, Элина, поцелуй меня. Я тебя снова обрел. Элина!

Его колени подогнулись:

— Я молюсь.

Она опустилась на пол рядом с ним:

— Ионатан, ничего не могу я тебе сказать. Мы так близки…

С того часа они снова повсюду ходили вместе. Держась за руки еще крепче, чем раньше.

РАЗРОЗНЕННЫЕ ОРДЫ передвигались по обезлюдевшим континентам. Особое, смутное томление гнало массы из переполненных градшафтов на восток, в русские разоренные степи. На этом чудовищном поле битвы — где когда-то смешивались огонь, отравляющие вещества, потоки энергии — люди перелезали через горы мусора, обходили подернувшиеся зеленой ряской болота, поднимали остатки человеческих скелетов и кости животных. Широкая низменность больше не выдыхала ядовитый газ. Дождь ветер снег солнце работали уже многие годы. Оказывали свое воздействие на это кладбище, дерзко решившееся зазеленеть. Ячмень рожь росли здесь как дикие злаки. В гигантском изуродованном регионе, изобилующем водой, к тому же отчасти затопленном вышедшими из берегов Волгой Доном Днепром, зародыши растений, эти погруженные в легкий сон существа, появились раньше, чем люди и животные. Грибы — маленькие крепкие дождевики и звездовики — расплодились сперва возле южных устий рек, на морских побережьях и на болотах; осенние бури заносили эти легкие шарики на опустошенный Север, разбрасывали их споры по голой земле. Сосны и лиственницы Юга посылали туда же свои крылатые семена. Травы танцевали под ветром, махали вихрами крылышками ворсистыми буфами, бесшумно спускались с лесистых склонов Урала, двигались от Крыма и Астрахани, из Польши и Галиции: воздушные струи гнали их на изничтоженную раздавленную русскую землю; травы поднимались и никли в зависимости от времени года. Они крутились; расстилались, как покрывало. Летали: в виде миниатюрных вертящихся дисков пластин цилиндриков винтиков; были пыльцой, пересекающей бесконечные пространства с помощью крошечных парашютов и парусов. Они падали; цветы травы злаки прорастали из овеваемой ветрами земли. От границ озелененных областей растения цветы и деревья проникали все дальше и дальше в мертвую срединную зону. Сила взрывов, произведенных когда-то с помощью ужасных огненных шахт, не расшатала фундамента Земли. Древняя Земля, как и прежде, дышала, вынашивала детей. Тогдашние горные выработки, хоть и могли «странствовать», не добрались до Солнца: оно по-прежнему поднималось утром из-за Уральских гор, согревало золотило облака. Луна — иногда красноватая, иногда с желтизной, а иногда белая, как освещенное зеркало — ночами тянулась вслед за Солнцем, по черно-синей беспредельности мерцающего звездного неба. Еще имелось здесь всё, что нужно для жизни. Резаные раны Земли, образовавшиеся вследствие взрывов, постепенно затягивались, края их соединялись. Клубы чадного дыма рассеивались. И все больше и больше разноцветных точек двигалось вдоль русел рек. Когда выходцы из греческих и румынских градшафтов, объединившиеся в малый народец, кочевали — на повозках, с детьми и скотом — по этой изрытой трещинами, напоминающей адскую бездну местности, они наткнулись на людей, каких еще никогда не видели. Широкоскулые желтолицые мужчины и женщины кочевали, как и они: тоже тащили за собой плуги, гнали лошадей и коров, рядом бежали собаки. Два народа воззрились друг на друга, но ничего плохого друг другу не сделали. Переселенцы с Запада потом еще часто встречали таких людей: китайцев бурятов монголов, преодолевших уральские перевалы. Греки и румыны заселяли эти земли бок о бок с ними.

У Северного моря распространялся вширь громадный городской ландшафт Гамбург, уже присоединивший к себе Любек и Итцехо на севере, Бремен на юге. Гамбуржцы, которые поддерживали союзнические отношения с Лондоном, никакого переворота не допустили: власть их правящих родов после подавления нескольких мятежей только усилилась. Жители этого большого приморского градшафта содрогнулись от ужаса, узнав о приближении бранденбуржцев. Народные массы Гамбурга, хоть и отличались инертностью, настояли на том, чтобы на западе и на юге были сооружены оборонительные валы, которые позволят остановить чужаков, питающих враждебные намерения. Лондонцы понимали, что Гамбург для них опасен, однако английские сенаторские кланы предпочитали иметь дело с элитой нового типа: такой, как гамбургская. Лондон — правда, безрезультатно — направлял послов и к Мардуку, и к бранденбургскому сенату, и к предводителям отдельных тамошних орд. Британское правительство хотело предостеречь бранденбуржцев от нападения на Гамбург. И тут кому-то из англичан пришла в голову удачная мысль: использовать в своих целях фрондеров и оборотней из самого Бранденбурга. Оборотни давно уже тайно снабжались из-за границы необходимыми материалами; по указанию иноземных сенатов лаборатории Меки поддерживали с ними постоянную связь. Эти оборотни, потомки разгромленных правящих родов, рано начали вооружаться. Когда режим Мардука, вопреки их ожиданиям, окреп и сумел мобилизовать невероятную энергию, таившуюся в народе, оборотни смешались с воинственными ордами. Повсюду они образовывали отдельные группы, но в условиях ослабления центральной власти это не привлекало внимания чиновников.

Под Ганновером, рядом с лагерем Лоренца, оборотня и предводителя орды, приземлилось несколько самолетов. Прилетевшие англичане желали поговорить с самим предводителем. Среди них был негр огромного роста, с кожей темно-коричневого оттенка. Пока бледнолицые англичане, возглавляемые Теном Кейтсом, вели переговоры с главарем бранденбуржской банды, прогуливались между елями, а в полдень, устроившись на берегу реки, вкушали жесткую варварскую пищу — жаркое из какого-то подстреленного лесного животного, — этот чернокожий, которому не предложили участвовать в беседе, незаметно разгуливал по лагерю, а после сидел на песке, поджав под себя ноги и прикрыв глаза, и, казалось, хотел лишь одного: закутаться в какое-нибудь из тех пестрых меховых покрывал, что расстелили на земле англичане. Гости с улыбками и изъявлениями благодарности приняли бронзовые ступки и пестики, которые местные предложили им, видя, что они напрасно пытаются разжевать своими слабыми челюстями, черными пеньками зубов жилистое тушеное мясо. Англичане толкли мясо, превращая его в кашицу, и только потом глотали. У наблюдавших за ними бранденбуржцев лукаво поблескивали глаза. Сами-то они вовсю жевали кусали причмокивали языком; и даже разгрызали кости. Чернокожий, справлявшийся с мясом не хуже местных, не проронил ни слова даже когда Тен Кейтс, поднявшись на закате с земли, стал неспешно прогуливаться вместе с другими и вдруг, приобняв худощавого Лоренца, показал ему на самого негра, на Цимбо: дескать, этого они оставят здесь; бранденбуржцам он наверняка пригодится.

Как крокодил, который бесшумно скользит по поверхности прогревшейся воды, наслаждается солнечным теплом, равнодушно позволяет речным волнам захлестывать его, напоминает (что с близкого расстояния, что издали) зеленовато-коричневый древесный ствол, а на песчаном берегу, подсохнув, кажется серым шероховатым камнем: так же мало привлекал к себе внимание передвигающийся но лагерю Цимбо. Вечером, когда англичане улетели, он куда-то пропал. А наутро постучал в дверь Лоренца и, когда его впустили, неловко уселся на предложенный ему стул. Положил левую руку на стол; спросил, чем здесь стреляют. Рука кровоточила. Лоренц наклонился над раной: оказалось, негр ночью наткнулся на караульного, который разрядил в него заряд дроби. Плосконосый чужак пробормотал: «Жжет»; и позволил себя перевязать. Потом спросил гулко-басистым журчащим голосом, чем они тут занимаются. Белки его глаз сверкнули. Он рассмеялся и кивнул, когда Лоренц сказал, что они для виду готовятся к атаке на Гамбург, а между делом шпионят и загодя заботятся о том, чтобы в новых районах было разрушено не слишком много предприятий. Хозяин и гость опрокинули по рюмке коньяку. А что поделывает консул Мардук, и где он сейчас; существует ли еще сенат? Белый военачальник поспешно вскочил и притворил дверь. Мардук, объяснил он, держится на заднем плане, но доверять консулу нельзя: он хоть и кажется равнодушным, но вообще человек опасный. Цимбо опять что-то проворчал, показав налитые кровью белки. Лоренц стал настаивать, чтобы англичане быстрей оказали помощь. Цимбо из-под опухших век бросил на него насупленный взгляд и, обнажив на секунду крепкие желтые зубы, выскользнул за дверь. Целую неделю оборотни, полагавшие, что их час вот-вот пробьет, ничего не слышали об этом английском функционере. Потом они узнали, что он побывал в старой столице, разговаривал с самим Мардуком, а после посетил рудники в Лаузице. Время шло; когда Лоренц уже потерял надежду снова увидеть негра, тот вдруг объявился — в рабочем комбинезоне пришел со стороны шоссе Ферден-Целле, на котором располагались аванпосты бранденбуржцев. И опять начал слоняться по лагерю…

Гамбуржцы между тем перешли в наступление. Сумрачный месяц сентябрь… Гамбургский сенат — после того, как переселенцы из Бранденбурга начали просачиваться в Люнебургскую пустошь — перестроился и решил удовлетворить требование своего населения, испуганного тревожными сообщениями о восточных агрессорах. Жители приморского города полагали, что сумеют быстро покончить с этими варварскими ордами. Втайне от наблюдателей из Англии и дружественных континентальных стран сенат послал вперед горстку технических специалистов с наступательными орудийными установками, напоминающими прежние бранд-мачты, но компактными и транспортабельными. Эти отряды, выступив из Бремена, всего за несколько дней осуществили радикальную чистку прочесанных ими участков. Они углублялись не слишком далеко и двигались не очень широким фронтом, ибо власти хотели лишь отпугнуть бранденбуржцев, надеясь, что дальше все само собой образуется. Но солдат — после того, как они убедились в эффективности своих испепеляющих орудий — ничто не могло остановить. В Гамбурге сенат уже второй день бурно обсуждал вопрос о целесообразности продолжения войны и о том, как ее вести дальше. Наступающие же тем временем снова подсоединили провода к большим (тянувшимся из-за границы) кабелям, водрузили свои трансформаторы, экраны, концентраторы энергии на круглые вагонетки и отправились на северо-восток, в глубь Люиебургской пустоши. Кочевавшие в этом районе северные орды бранденбуржцев были уничтожены, а другие, ближайшие к ним, отступили к Аллеру и дальше — в Ганновер. Пустошь оказалась полностью свободной от восточных агрессоров. Приморский Гамбург от такой новости взбаламутился. Представители элиты были настроены воинственно: они хотели окончательно изничтожить бранденбуржцев. Бранденбургские банды уже откатились от Ганновера, Хильдесхайма, Брауншвейга. Еще раньше, когда в Бранденбурге множество мужчин и женщин вступило в действующую армию, там снова возникла потребность в синтетических продуктах, производимых фабриками Меки. С неудовольствием возвращались люди к потреблению нежной сверхкалорийной пищи, от которой почти отвыкли. Берлинский сенат с горечью констатировал, что из-за войны поля и угольные шахты лишились работников; но он также гордо заявил, что граждане сумеют преодолеть этот трудный период.

Когда бранденбуржцы отступили сначала в Ганновер, а потом дальше к востоку, оборотни сочли, что наступил подходящий момент для их удара. Свою главную задачу они видели в том, чтобы вызвать в стране голодную эпидемию. С этого они и начали. Через три недели после наступления гамбуржцев тысяча пятьсот человек, работавших на фабриках синтетических продуктов, покинули эти фабрики и устремились на армейские сборные пункты — под тем предлогом, что охвативший их боевой пыл будто бы не позволяет им долее оставаться на рабочих местах. Они хотели таким образом выиграть время и спасти свои жизни, ибо в условиях нехватки продовольствия катастрофа не заставила бы себя ждать. Этих людей принудили поодиночке предстать перед ошеломленными сенаторами, почти разгадавшими их намерения. В самих воинственных ордах саботажников поначалу встречали с ликованием. Но сенат вскоре разослал предостерегающие инструкции.

Тут-то Мардук и взял бразды правления в свои руки. Седовласый консул повел себя так, будто только и ждал подобного сигнала. Его старые враги — мужчины и женщины, связанные с аппаратами, с высокой наукой, — пожелали схватить страну за горло, разрушить результаты его трудов. Благодаря своей репутации и своим охранникам он сразу обеспечил себе руководящее положение в сенате. Он лично допросил задержанных; сказал им, что они — пособники скрывающихся оборотней и что их планы ему хорошо известны. Потом велел согнать все полторы тысячи человек, бежавших с фабрик, в ганноверский район Линден. Сто саботажников — в присутствии делегаций от всех орд, собравшихся на осеннем лугу — были по его приказу подвергнуты жестоким пыткам. Экзекуция продолжалась с полудня до вечера.

Назавтра, поскольку они так и не признали своей вины, Мардук вечером передал их — для умерщвления — солдатам. Об этом массовом убийстве за границей ничего не узнали, только в Гамбург просочились кое-какие сведения. Факты же были таковы: в тот вечер на европейском континенте впервые за несколько тысяч лет человеческие зубы снова разрывали человечью плоть, а человеческие губы лакали кровь. Неистовство воинов, которые в буквальном смысле рвали смертников на куски, было беспримерным. Убийство затянулось надолго. Тут сказалось наличие в крови бранденбуржцев африканских примесей. Воины и воительницы еще и в ближайшие дни пили вино из превращенных в чаши черепов. В соседних ордах вместе с яростью против врагов возрастало и такого рода сладострастие, отнюдь не шедшее им на пользу; поэтому Мардук в дальнейшем от подобных методов отказался. Определенно можно сказать одно: консул Мардук, внезапно вновь вынырнувший на политической арене как седой, утомленный жизнью человек, в те дни помолодел. Саботажников он велел заковать в наручники. Продукты питания рекомендовал экономить, а воинам предписывал в случае необходимости временно возвращаться на поля. И ордам, и их предводителям консул предоставил точную информацию о положении дел и сформулировал задачу: там, где возникнет голод, они обязаны сами заботиться о своем пропитании. Большая часть его вооруженной охраны отправилась защищать границу.

Не всех беглецов с фабрик Меки Мардуку удалось заковать в наручники или убить. Поблизости от орды Лоренца, между городами Ильцен и Ильменау, располагался отряд Яна Леббока, а к северу от него, в районе старого Бевензее, — сильно разбавленный женщинами отряд суровой Анжелы Кастель, в прошлом одной из любовниц Балладески: той самой Марион Дивуаз, о которой рассказывали, что Мардук, устыдившись своей любви, будто бы вышвырнул ее из окна. Кастель — смуглая, маленькая, с гладко зачесанными волосами — была единственной женщиной-военачальником в теперь преимущественно мужском обществе Бранденбургского градшафта; она и ее воины носили на груди, как украшение, веточку ели и принимали в свои ряды ожесточившихся женщин. Этот отряд у многих вызывал насмешки, но до поры до времени с его существованием мирились. Кастель гордилась тем, что приютила у себя беглецов с фабрик Меки. И когда по передвижениям групп, расположенных южнее и восточнее, стало очевидно, что ненавистный Мардук что-то против нее замышляет, Кастель будто сорвалась с цепи. Сперва она освободила для себя место, предприняв атаку на гамбуржцев, — продвинулась в северном направлении вплоть до Лауэнбурга. Против гамбуржцев она и применила впервые изобретенные ею орудия дальнего действия. Сперва — тучегон. Этот газогенератор выбрасывал из себя тяжелую, черную, будто насыщенную углем воздушную массу, которая даже под воздействием ветра почти не поднималась над землей и не меняла заданного направления. Не будучи ядовитой и не причиняя непосредственного вреда, черная туча, парящая-ползущая над поверхностью земли, плотно обволакивала каждого человека каждый предмет каждое дерево дорогу гору телегу лошадь, так что все живые существа, оказавшиеся в темной зоне ее воздействия, мгновенно останавливались, охваченные глубоким страхом. Настолько непроницаемой была эта тьма, что люди, даже взявшись за руки, друг друга не видели, а лишь жались друг к дружке, беспомощно вглядываясь в ночь.

Беда навалилась на противников Кастель, когда под Лауэнбургом первая такая туча, которую они сочли ядовитой, вдруг образовалась на земле в виде непроницаемых клубов дыма, начала разбухать, надвигаться и наконец накрыла их с головой, затопила! Ехавшие на телегах попробовали ускользнуть от опасности; пронзительно и глухо звучали их предупредительные крики. Но, мчась в кромешной тьме, они наезжали на бегущих блуждающих стоящих; врезались в деревья и в стены домов; на полном ходу сталкивались друг с другом и разбивались. Лошади, которые паслись на пастбище, вырвались за загородки, пустились в галоп, звонко и горячо ржали, опрокидывали людей, спотыкались, в ужасе кусали другое животное, отбивающегося человека, древесный ствол — все, что попадалось им на пути. Люди (всюду, где их настигала катастрофа: в домах на улицах на лугах) пытались спастись. Бежали, перекликались, хватались за руки; не видя друг друга, вслепую двигались дальше. Потом сквозь эту толпу рванулись животные и телеги. Пешие бросались на землю. Если находили какую-то яму, заползали в нее. Прислушивались к хаотическим звукам, чтобы понять, где можно укрыться. А когда под конец все остановились, будто околдованные неурочной ночью, на них напал вражеский отряд. Как просеивают песок в сите, так же обращались с ними враги: беспорядочную толпу прошивали пулями и снарядами, сверху и с флангов. Ее пронизывали молниями. На одно огненное, убийственное мгновение среди бегущих вспыхивал свет…

Под Лауэнбургом мулатка Кастель обратила против плотно заселенного, занятого гамбургскими войсками района силу реки. Эльба — широкий, многометровой глубины водный поток — поднялась, будто холст, снятый с рамы, из своего русла, захлестнула облицованную камнем и обсаженную деревьями набережную; смешалась с пылью, заструилась дальше — сперва как бы неохотно, потом все быстрей и быстрей; и наконец, шипя и пенясь, затопила весь разлинованный лугами, парками и дорогами ландшафт. Распространившись в этом районе по плоской поверхности, река затем покатилась к югу, в Люнебургскую пустошь. Поток запрыгивал через окна в дома в комнаты, уносил на своей спине людей, изгороди, животных, домашнюю утварь. Сады хлева фабрики он уничтожал, непрерывно продолжал разбухать, подгоняемый то бесшумной, то взревывающей, как ураган, силой, которая особым образом воздействовала на воду. Позже стало известно, что женщины из группы Кастель владели технологиями, которые через много лет нашли применение близ острова Ян-Майен и открыли новую эру в покорении водной стихии. Эльба была рассечена — на середине своей глубины — генерирующими и распыляющими газ цепями, у которых один конец свободно болтался в воде, а другой крепился к навесному жесткому проводу. Ниже этого заграждения река текла нормально. А выше, как при шлюзовании, тяжелая смешанная с илом вода Эльбы стеной вздымалась вверх и, с шумом обрушиваясь на прибрежные земли, наводняла их.

Кастель окружила свой продвинувшийся до Эльбы отряд оборонительным поясом из орудий дальнего действия и ждала, как отреагирует на ее успехи Мардук. Когда Лоренц и расположившийся под Ильценом Ян Леббок, возмущенные акцией молчаливой воительницы, стали искать Цимбо, узколицый негр как раз вынырнул в Лауэнбурге и спросил саму Кастель, с которой был лично знаком, каковы ее планы. Та ответила: она, мол, будет ориентироваться на достижимые краткосрочные цели. Цимбо пожелал вступить в ее отряд, руководить дальнейшими операциями. Она, даже не изменив выражения лица, отклонила такие претензии. Негр аж захрипел от ярости, но потом взял ее кулачок в руку и, когда Кастель улыбнулась, пожелал ей удачи. Пока Кастель укрепляла свои позиции в Лауэнбурге, Цимбо сумел в такой мере подчинить себе Лоренца и Леббока, что оба они отказались от первоначальной идеи — присоединиться к опасной воительнице. Они делали, что им советовал хитрый негр из Конго. Выдали семьдесят беглецов с фабрик Меки в Берлин, Мардуку (который отправил их к остальным заключенным), спрятали свои военные аппараты, проявляли покорность по отношению к седовласому консулу и сенату. Белоголовый высокий Мардук теперь снова носил при себе оружие, как в начале консульства. Охрана ратуши и его личная охрана были усилены до нескольких сотен человек. Молчаливый негр Лучио Анжелелли занял свой прежний пост.

Над просторными землями, присоединенными к Берлинскому градшафту, Мардук летал вместе с Анжелелли. Они видели вновь перешедшие в наступление огнеметы Люнебургской пустоши, языки огня над Целле, разлившуюся Эльбу в районе, занятом предательницей Анжелой Кастель; видели рассеянные по стране, отчасти уже распавшиеся орды грабителей; крестьян, обороняющихся от соседей. В Ганновере их настигли тревожные известия: объявленная вне закона Кастель готовится к наступлению на Берлин, ее негласно поддерживают гамбуржцы и англичане. Посланница от нее прибыла в Ганновер, чтобы повидаться с Мардуком: в коротком письме Кастель предлагала консулу сложить оружие и покинуть пределы страны — она, мол, не единственная его противница в Бранденбургском градшафте. Это Мардук и сам знал. Но не придавал этому значения. Он, как и Анжелелли, его черный молчаливый спутник, испытывал потрясение всякий раз, когда видел укрытую снегом землю, участки, уже распаханные под поля, людей, роющих колодцы, разрушенные дома и фабрики, а дальше, за границами этой немой непокорной земли, — гигантские западные градшафты, огнеметы в Люнебургской пустоши, разлившуюся близ Лауэнбурга Эльбу. Консула будто пронзала молния, когда он видел такое. Молния боли и счастья: вот они, результаты его трудов!

— Анжелелли, ты знаешь эту Кастель. Самонадеянная баба, которая хочет лишь одного: навязать нам женское господство. До земли ей дела нет. В земле она ничего не смыслит. И в этом плане даже хуже лондонцев, которые хоть что-то кумекают. Но когда Кастель ни ради чего, только ради собственных дурацких амбиций, рискует тем, что будет уничтожена мною или другими, я будто бы должен из щепетильности воздержаться от последнего удара. Ты вот, Лучио Анжелелли, постыдился бы нанести ей удар?

Тот откинул голову, лицо его стало жестким:

— Нет, Мардук.

Мардук взмахнул руками:

— Я тоже не постыжусь!

Часть охранников консула полетела следом за ним в Ганновер. Когда Мардук отдавал распоряжение, чтобы они приземлились в западном пригороде, ему доложили о приходе Ионатана. В задымленном — обогреваемом углем — помещении наполовину сожженной фабрики консул спокойно и серьезно взглянул на своего побледневшего визави.

— Мардук, я три дня тебя искал. Рад, что мы наконец встретились.

— Я тоже, Ионатан.

— Ты спросишь, чего я хочу.

— Нет, не спрошу. Главное, ты пришел ко мне.

— Я, Мардук, ничего от тебя не хочу. Я и раньше ничего не хотел, а теперь и подавно. Я хочу лишь тебя предостеречь. — Ионатан левой рукой заслонил глаза.

Мардук:

— У меня уже была посланница от Кастель.

Бледный забормотал:

— Может, и была. Но на тебя, похоже, это не произвело впечатления. Уезжай из страны!

— Ты тоже принадлежишь к оборотням?

Собеседник консула вздрогнул, потом совладал с собой, расправил плечи:

— Да.

Руки Мардука бессильно повисли. Глаза закрылись. Он, казалось, заснул стоя. А очнувшись увидел, что Ионатан еще здесь. Этот человек, когда-то составлявший все его счастье, даже навязчиво придвинулся ближе. Мардук качнул головой:

— То, что ты говоришь, для меня не новость, Ионатан. Или ты хочешь сказать, что мне следует опасаться тебя?

— Я знаю, меня ты не боишься.

— Нет, не боюсь.

— Я просто предупреждаю: уезжай из страны.

Мардук схватил младшего за грудки:

— И это ты предлагаешь мне? Таким жалким я тебе представляюсь? Настолько чужим ты мне стал?

— Я должен тебя предупредить.

Мардук выдохнул, будто внезапно лишившись сил:

— Обычный оборотень. Зря я тратил слова. Кастель наглая. А уж этот… Не хочу даже называть его имя.

— Мардук, я не чувствую к тебе ненависти.

— Нет? Ты просто используешь против меня оружие? Что же, желаю успехов… Ионатан. Всего хорошего! Тебе! От всего сердца желаю.

— Мне не нужны твои пожелания. Не за тем я пришел. Я предупреждаю тебя, Мардук! Нас много.

Мардук, мрачно:

— Оставь меня. Не говори со мной больше. Когда ты говоришь, я себя презираю.

— Мардук!

— Прочь, прочь! Меня трясет. От того, что ты явился мне на глаза! Что посмел явиться. И для чего? Не для того же, чтобы спасти меня от смерти. У тебя есть возлюбленная. Ступай к ней.

— Послушай, Мардук: сперва ты убил мою мать, но я все равно последовал за тобой… А потом мне пришлось от тебя уйти. Сейчас я тебя предостерегаю. Не надо меня оскорблять.

— Надеюсь, ты не затем пришел, чтобы рассказывать мне о матери? Потому что, Ионатан, это только покажет всю безнадежность твоего жалкого положения. Именно ради матери тебе следовало бы молчать. О ней тебе сказать нечего. Я знаю, она соединила тебя со мной. Сейчас она — против тебя!

Ионатан схватился за горло, застонал, будто его кто-то душил, глаза у него вылезли из орбит:

— Не говори больше ничего, Мардук.

— Не буду. Почему ты мучаешь меня? Почему не уходишь?

— Мне трудно было прийти сюда, Мардук. Я принуждал себя и пришел с чувством стыда. Из-за тебя — и непосредственно от тебя — я когда-то принял безмерные страдания. Ты это знаешь. Но я привязан к тебе. Я не могу тебя просто бросить. Ах, я предупреждаю. Чтобы ты не погиб, не погиб при моем попустительстве. Я прошу, умоляю. Умоляю прислушаться к моим словам. Я умоляю. Умоляю, Мардук!

Тот повернулся к нему спиной.

— Так ты уедешь из страны, Мардук?

Лучио Анжелелли встал рядом с консулом.

— Ты последуешь моему совету, Мардук? Ответь.

Сверкающий взгляд консула встретился с взглядом капитана.

Тот обхватил Ионатана сзади и потащил — плачущего и отбивающегося — к двери, затем вышвырнул на лестницу. Подскочивший солдат оглушил упавшего прикладом. Мардук, сам вышедший на крыльцо, неодобрительно качнул головой, и солдат мгновенно исчез.

Когда на следующий день консул обходил посты, его опять околдовали заснеженные поля. На руины падала нескончаемая снежная крупа. Снег, белый, гнездами повисал на выступах и карнизах стен; выгибался, образуя балкон, стекал вниз по ступеням; подмалевывал широкими легкими мазками остатки стен, лестницы, землю. Снежинки рассеивались с серого неба. Покрывая деревья дома дороги. И чем-то трогая Мардука, который в черном кожаном пальто шагал рядом с капитаном, ступая все тяжелее и тяжелее.

— Вопрос, Анжелелли, вот в чем: хотим ли мы, дожидаясь более благоприятного момента, пока что показать себя трусами, или уже сейчас будем твердо стоять на своем. Я не требую от тебя немедленного ответа. Но сам не расположен ждать. Предпочитаю начать действовать прямо здесь и сейчас.

— Каждый клочок этой земли им придется выдирать у нас из зубов.

Анжелелли распорядился, чтобы в орде провели торжественный обряд, заимствованный у англичан и напоминающий индейский шаманский танец. Он выбрал тридцать самых сильных воинов; они должны были обходить близлежащую гору, пока не свалятся в полном изнеможении. Два дня и две ночи эти избранники кружили вокруг горы, без еды и питья; большая часть отряда расположилась вдоль их пути; наблюдающие молчали, а иногда запевали песню. По решению начальников действо должно было продолжаться два дня и две ночи. И ни один из выбранных тридцати человек — которые под конец еле-еле тащились, шатаясь и едва переставляя ноги, смотрели вперед, набычившись, но, тем не менее, сами запорошенные снегом, все-таки продвигались вперед по заснеженной поверхности, — ни один из них не сдался к тому моменту, когда в последний раз оглушительно взревели трубы и загремела приветственная мужская песня.

Черный Цимбо стоял среди зрителей, не привлекая к себе внимания, на одном из отрезков пути. Вечером последнего дня он, погруженный в свои мысли, поплелся восвояси, насвистывал. Ногами подбрасывал камушки. В этой орде устроили славную игру. Нечто подобное он раньше наблюдал у порогов Еллала. Негр рассмеялся и, довольный, замурлыкал-забормотал. Обхватил руками молодую березку, принялся раскачивать ствол. У здешних людей хорошие мышцы. И натренированное дыхание. Как они тащились, будто получили пинок в крестец; а все-таки у них получилось: они с этим справились. Зачем же что-то предпринимать против них? Цимбо с удовольствием сгибал и вертел березку. Что ему за дело до господина Делвила и брюссельцев? До этих толстяков, засевших в своих городах, до большеголовых? Они знай себе качают головами, а вместо голов у них тыквы; им надо ходить с осторожностью, иначе тыквы свалятся с плеч. Негр захихикал: когда начнется буря, шляпы с них попадают — вместе с головами. Им бы следовало прикреплять к головам крючки с цепочкой, чтобы не потерять эти головы. Цимбо отпустил березку, она пружинисто закачалась. Какие ему резоны корячиться ради лупоглазых и тыквоголовых? А вот эти ходоки ему по душе. С ними вполне можно обвести вокруг пальца тех, других… Он отошел на несколько шагов, углубившись в вечернюю тьму; потер руки, оглянулся на тщедушную березку, еще качавшуюся; поднял камушек, прицелился в нее, бросил. Правда, есть еще этот Мардук. Негр взвыл от удовольствия, запустил в деревце целую пригоршню камней. Глупый отчаявшийся малый. Его придется убить. Это не особенно трудно. Пригоршню за пригоршней кидал он в древесный ствол.

КОНЕЦ МАРДУКА начался с наступления неукротимой Кастель. Она выставляла напоказ знамена оборотней: ненавистные западные знамена с горящей Землей. Полупустынную территорию к юго-востоку от Лауэнбурга, но которой бродили голодающие беженцы и грабители, она прошла быстро. Ильцен, в окрестностях которого расположились еще не вступавшие в бой орды Леббока и Лоренца, оставила у себя в тылу. У нее были огнеметы, отобранные у гамбуржцев. С двумя другими, прежде дружественными ей группировками оборотней она не обменивалась ни посланцами, ни письмами. Продвигаясь по заснеженной местности, она повсюду использовала метод «черного котла»: опасный для нее участок сперва окутывали клубами дыма, а затем туда либо пускали отравляющий газ, либо с помощью огнеметов обращали всё в пепел. Она приближалась к Зальцведелю. По пути ее люди, две тысячи человек, отклоняясь вправо и влево, уничтожали металлических быков, символы бранденбургской революции: этих ревущих бронзовых животных с раной в боку, которых когда-то возвели повсеместно по распоряжению слепого консула Марке. Разведчики Кастель, мужчины и женщины, как бы в насмешку становились вокруг такой металлической статуи и ждали мгновения, когда раздастся протяжный жалобный крик. Посреди этого крика, на самой страшной предсмертной ноте, брошенная кем-то из них граната разрывала неподвижное гигантское тело; тогда — к ужасу и негодованию сбежавшихся местных жителей — колонна-цоколь вместе с обломками бронзовой статуи шумно обрушивались на землю. Уничтожение священных бычьих колонн вызывало у окрестных поселенцев немую ярость. Разрушив колонну, солдаты Кастель бросали на обломки еловые веточки. Если отряд не двигался стремительным маршем, уже через час солдаты видели, как поднимаются над местами последних взрывов языки огня: это опечаленные крестьяне сжигали на кострах зеленые хвойные ветки, оставленные их врагами, — прежде тщательно собрав (часто с плачем) и похоронив в земле обломки бронзового литья и камня.

Самоуверенная маленькая Кастель к своему удивлению видела, что местные жители — которых, как ей казалось, она хорошо понимает — отказываются от какого-либо общения с ее отрядом. Лозунги, распространяемые одиночками-эмиссарами, — об освобождении от власти диктатора Мардука и о единстве западного человечества — положительных результатов не давали. Кастель столкнулась с тем же странным феноменом, который потомки прежней элиты наблюдали после смерти Марке: с глубокой, до дрожи, неприязнью народных масс к технике, с их упрямой приверженностью нововведениям Марке и предложенному им особому пути. Здешнее население не имело возможности открыто атаковать орду Кастель, но отыгрывалось, указывая неправильные маршруты, постоянно устраивая всяческие ловушки. В этой массе крестьян, где главенствовали мужчины, насмешки по поводу «наглой бабской орды» чередовались с выплесками озлобления. Воспоминания об относительно недавнем периоде женского господства здесь еще были живы, и мужчины, которых война заставила бросить плуги, жаждали крови. Орда Кастель продвигалась вперед, словно преследуемая охотничьими собаками. Бранденбуржцы затаились и ждали добычи. Их женщины и девушки ненавидели «баб» Кастель еще яростнее, чем мужчины; они кровожадно подкарауливали, хватали отставших и заблудившихся. Избивали их, оскверняли, запирали в хлеву. Особенно цинично обошлись с несколькими девушками из отряда Кастель, которые под Зальцведелем, поверив в благожелательное отношение тамошних жителей, согласились выступить перед ними с речью. Едва колонна солдат скрылась из виду, крестьянки окружили чужачек, на глазах у своих ухмыляющихся мужчин сорвали с них одежду, облачили в короткие мальчишечьи штаны, расходящиеся на срамном месте. Спереди же им прикрепили совсем не фиговые листки, а крупные свеклы с зеленой ботвой. Руки пленницам связали за спиной; в таком виде им пришлось, топая по снегу, догонять свой отряд. Приехали каратели, сожгли ближайшие к месту происшествия дома; но когда они возвращались, не сумев захватить людей, их догнало небольшое стадо быков. К спинам животных были привязаны трупы захваченных в плен воительниц; бесстыдное украшение — свекла — торчало у каждой из промежности. Гнали быков две женщины со связанными за спиной руками. Их тоже обрядили в мальчишечьи штаны с болтающимися спереди свеклами; но они, в отличие от отпущенных раньше пленниц, не брели молча, с поникшими головами: обе были обнажены до пояса, а справа и слева к их туловищам крестьяне привязали мешки с повизгивающими поросятами, которые высовывали наружу пятачки и пытались ухватить женскую грудь.

Кастель это не обескуражило. Достигнув Штендаля, она приблизилась к периферии старого градшафга Берлин. Ее подстерегали с двух сторон: во-первых, Мардук, который стоял под Ганновером (тогда как его капитан командовал половиной охранников, оставшейся в старом градшафте); и, во-вторых, — узколицый негр Цимбо. И пока капитан Мардука еще только подходил к Магдебургу, чтобы оттуда атаковать мулатку, Цимбо вместе с отрядом Лоренца неожиданно появился под Штендалем, в непосредственной близости от рассеявшейся орды Анжелы Кастель, тотчас приказавшей своим остановиться. Цимбо еще раз напрямую потребовал, чтобы она уступила ему, как уполномоченному Круга народов, руководство всей акцией. Он вступил в переговоры с упрямой мулаткой, а тем временем его отряд, распространяясь по ближайшей округе, вынудил женскую орду рассредоточиться. И пока уверенная в скорой победе Кастель разговаривала, поигрывая еловой веткой, с Цимбо, судьба ее уже решилась.

Внезапно воительницам Кастель, которые шли или ехали по полям, где намело по колено снегу, показалось, будто всё перед ними и вокруг них как-то странно уклоняется загибается. Им померещилось, что они погрузились в какую-то стихию наподобие воды, в которой не могут ни что-либо разглядеть, ни вообще сориентироваться. Те бранденбуржцы, которых прежде окутывал черный дым, изобретенный Анжелой Кастель, не видели друг друга, даже когда сбивались в кучу; теперь же люди, которые поодиночке или группами шли за телегами или рядом с машинами, поднимали с земли пригоршню снега… Но рука, сжимающая рыхлый холодный все более плотный комок… не приближалась ко рту. Рука обретала гигантские размеры и, казалось, зависала в немыслимой дали. Они тянулись к ней; с чудовищной медлительностью рука, уже заслонившая половину горизонта, придвигалась ближе… Что-то черное вдруг воздвигалось перед людьми, которые стояли возле аппаратов. Аппараты, похоже, врастали в небо. Люди ощупывали руками ступени, ведущие к платформе аппарата: теперь каждая такая ступень была высотой с полдома; они могли ощупывать ступени, одну за другой, ставить на них ногу (со страхом, со все большим страхом), могли даже подниматься по ступеням — аппараты оставались недостижимо далекими, громадными как соборы. И человек, покачнувшись, падал вперед, на землю. У него возникало чувство, будто земля ускользает из-под ног; собственная его голова, гигантская, парила в воздухе; эта — скорее чужая — черная гигантская голова сверху кивала ему. Люди стонали от ужаса, растирали и разминали свои вроде как разбухшие руки, увеличившиеся головы; думали, что должны сами в себе сдвинуться, чтобы разрозненные части тела прижались друг к другу, снова соединились. Как прежние жертвы черных облаков, так же и эти несчастные замирали на месте или бросались на землю, прикрывали глаза. Они окликали друг друга, понимали по доносящимся крикам, что другие — где-то совсем рядом, но взглянуть в этом направлении не осмеливались. И пока они лежали стояли и снова, совсем отчаявшись, пытались смотреть шагать (однако в любом случае двигались, как им представлялось, только вниз в бездну, или вверх по отвесному склону, или вперед, но поверх крыш домов), солдаты Цимбо, защищенные от искажающего излучения, спокойно расхаживали между ними, отшвыривали их в сторону, словно кастрированных баранов, отнимали телеги и аппараты у обезумевших женщин, которые цеплялись за их колени и с воплями молили о пощаде.

Три долгих часа продолжалась беседа мулатки Анжелы Кастель с Цимбо, предводителем враждебной ей группировки оборотней. Потом вдруг в палатку вошел, не проронив ни слова, худощавый серьезный Лоренц, с несколькими сопровождающими. Мулатка встала, попросила непрошеных гостей удалиться. Лоренц, загородив дверной проем, молча кивнул Цимбо, который тем временем тоже поднялся. Негр, одетый в просторную меховую куртку, шагнул к своей нахмурившейся собеседнице, вынул у нее из руки еловую ветку (Кастель отпрянула и открыла рот), бережно спрятал эту ветку за пазуху и раскатисто рассмеялся. Кастель, вместе с другими женщинами, направилась к двери. Цимбо на выходе уступил ей дорогу. Кастель успела крикнуть: почему, мол, ее охранники — окаменели они, что ли? — не задержали чужаков… И вот она уже стоит рядом с Цимбо посреди заснеженного ландшафта. Мужчины, одни чужие мужчины суетятся вокруг: перетаскивают ее военные аппараты. Мимо гонят кучку женщин: те выглядят обескураженными; у всех у них руки связаны за спиной. Цимбо ухмыльнулся: кое-кому, дескать, его люди уже засунули, куда надо, свеклу… Анжела Кастель, заметно побледнев, спрятала лицо в ладони.

Проскрипела сквозь зубы:

— Ты — подлый предатель.

— Что это меняет?

— Ты и на меня наденешь наручники?

— Еще не знаю. Не исключено, что придется.

Она вздохнула, отняла руки от лица:

— Тогда я прошу тебя, чтобы меня поскорее убили.

— Может, так и случится.

— Я хотела бы, если можно, сама себя убить.

Он покачал головой:

— Подумай, Анжела, выгодно ли мне это. Как я докажу Мардуку свою покорность и преданность? Самое лучшее — отправить к нему тебя.

Она воззрилась на него, от бешенства едва владея собой.

— Лучше вернись в палатку, Анжела. Мои люди нас видят. Им, неровен час, взбредет в голову устроить тебе навязчивую овацию. У них еще остались свеклы. Свяжи ее, Лоренц. Спокойно, Анжела! Мардук будет мне очень признателен за такой продуманный знак внимания.

Цимбо действительно сразу сообщил Анжелелли, который уже приблизился к Магдебургу, что разоружил и взял в плен банду бунтовщицы Кастель. Саму Кастель и трех ее заместительниц он с очень маленьким конвоем послал в Ганновер, к Мардуку. В сопроводительном письме Цимбо объяснил, что предоставляет себя — вместе с мощным оружием, которое хитростью отобрал у бунтовщиков — в полное распоряжение Мардука. Он весело усмехнулся, когда транспорт с Кастель отправлялся в дорогу:

— Ты, Анжела, свеклу не получишь. Ты избрана для более высокой цели. Попроси Мардука показать тебе окно, из которого выбросилась Балладеска.

КОГДА ИОНАТАН проснулся, оказалось, что его легкий летательный аппарат разбит. Пришлось целый день тащиться пешком по опасному зимнему захолустью. Жил он в то время в Мекленбурге. И шагал под конец именно по тем дорогам, которые захватила орда Кастель за время наступления из Лауэнбурга; видел, как крестьяне устраивают облавы на подозрительных личностей. Закутанный в белую овчину, брел этот тихий человек; он был так напуган, будто подвергался гонениям. Проклятия местных жителей терзали его. Ему смутно подумалось, что он с этими крестьянами чем-то связан, что — не хочет их покидать. И он с дрожью почувствовал, что на самом деле их предал. Злой рок заставил его перейти на сторону оборотней. Внезапно в мыслях он увидел себя сбегающим по ступеням ратуши вслед за незнакомой бедной девушкой — Элиной. С нее все и началось. Потом были: бегство, путешествие вдвоем с ней, всякие соблазны, любовь… Он остановился, в часе ходьбы от своего дома, у одного знакомого оборотня, старика, который с удивлением смотрел на Ионатана, потому что тот был явно в подавленном настроении, хотя оборотни уже захватили Мекленбургский градшафт. Ионатан с кислым выражением лица вышел из комнаты, заперся в лаборатории. Там он сидел на сундуке, сидел с полудня до темноты. Ночью очнулся от неспокойного сна, длившегося не более часа, и приподнялся в кровати: пламя было перед его глазами, в пламени горела человечья плоть, плечи руки; извивалось тело с обнаженным пупком: шевелилось, ярко-красно пылало. Его мать. Его мать горела. «К Мардуку, к Мардуку! — крикнулось в нем. — Мне надо туда. Но я не могу. Помощи бы!» Натягивая окоченевшими руками одежду, Ионатан не переставая скулил: «Помощи!» Потом соскочил с крыльца. Но в темноте не нашел дорогу. Очень хотелось домой. Ему пришлось прождать в какой-то полевой канаве, в полной темноте, битых два часа — пока не забрезжил серенький рассвет. Тогда он затопал, зашагал. Добрался наконец: «Есть тут кто? Есть тут кто?» И все рычал эту фразу, не дожидаясь ответа: «Есть тут кто?» Даже когда на пороге появилась испуганная Элина, он продолжал кричать и колотить в дверь: «Есть тут кто?» Элина втянула его в сени, но он не переставал шуметь, пока она не зажала ему рот, не усадила на скамью, где он, набычившись, сжимал кулаки, не произнося ни слова. На ней была только тонкая накидка; когда она притянула его голову себе на грудь, он почувствовал тепло, но отпрянул; снова отчужденно забормотал: «Кто здесь?» И, вскочив, стал быстро ходить по комнате, диковато озираясь по сторонам.

— Посиди со мной, — попросил он спустя некоторое время, когда, пододвинув табурет, уселся напротив нее, по-прежнему сидевшей на скамье и закрывшей лицо руками. — Никто мне не поможет, Элина. Я понимаю, что и ты мне не можешь помочь. Мардук, когда я к нему пришел, велел меня выгнать. Меня оторвали от земли. Ударили.

Она заплакала, но он не дал ей опомниться.

— Куда мне теперь, Элина? Я не могу без него. Мне надо — к нему.

— Что ты ему сказал, Ионатан?

— Что я — оборотень. Это у меня вырвалось. Я себя стыдился. И оно вырвалось. Это хорошо. У меня нет ничего общего с оборотнями. У меня и не было с ними ничего общего. Никогда. Я их проклинаю.

Его глаза горели, чуждо и враждебно, против нее.

— А что Мардук?

— Он поступил со мной, как я заслужил. Даже слишком мягко. Надо было высечь меня, заклеймить каленым железом. Так вообще-то полагалось. Или — убить. А теперь я остался без помощи…

— Но у тебя ведь есть я. Мы уедем отсюда.

— Я не хочу. И никуда не поеду. Я не уйду от него. Не покину его. Я… даже и не смог бы. Теперь ты знаешь.

— Я это всегда знала.

— Теперь знаешь наверняка. — Он поднял к ней страдающее лицо. — Ну и что ты скажешь, Элина?

— Ты не ждешь от меня помощи. Хотя я твой друг.

— Нет. Не говори так. Лучше иди ко мне. Дай мне забыться.

Он встал. Обнял ее (Элина с отсутствующим видом прижалась мокрым лицом к его лицу). И зашептал:

— Я рассказывал тебе о маме. Ее убил Мардук. Но я не воспринимал это так, как если бы он ее в самом деле убил. Нет, не говори ничего, не смейся надо мной. Мне кажется, он вместе с моей матерью составлял некое единство, как если бы был связан с ней — в том же смысле, что и отец, которого я не знал! Он… Он и сейчас — одно целое с ней. Только рядом с ним я могу успокоиться. Если я от него уеду, я буду внутренне расщеплен.

Она прошелестела, глядя в сторону:

— А как ты относишься ко мне?

— Не знаю, Элина. Сейчас мне с тобой хорошо.

— Но с Мардуком, похоже, скоро будет покончено?

— Не говори этого, умоляю, не говори!

Он отпустил ее, покружил по комнате, встал у окна. Красное зарево горело на сером небе.

Пока он стоял, спокойно и молча, она подобрала под себя ногу, опустила голову и задумалась. Потом, не меняя положения, позвала:

— Ионатан!

— Да.

— Ионатан, я могу дать тебе совет.

Он быстро обернулся, шагнул к ней — она не шелохнулась, — схватил ее за плечи:

— Не говори ничего, Элина! Прошу тебя, не лезь и ты туда же. Не давай мне никаких советов. Не мучай меня хоть ты.

Она отчетливо сказала:

— Но ты нуждаешься в совете. Нуждаешься в помощи. Я вовсе не хочу тебя мучить.

— Я же вижу, вижу: сейчас ты настроена против меня.

— Я знаю, что тебе посоветовать, Ионатан. Но прошу, позволь мне сделать необходимое.

— Ты думаешь, я должен остаться один. Ты хочешь меня покинуть.

— Нет, я пойду к Мардуку.

Он отпустил ее плечи, наклонился, попытался снизу заглянуть ей в лицо. И протянул, подавшись назад:

— Так ты к Ма-ардуку хочешь пойти…

— Да.

— Потому что я повержен?

— Ионатан, так надо. Позволь мне.

Он отошел к стене. Рухнул на скамью у окна:

— Мардук велел вышвырнуть меня вон. Теперь ты…

— Что мне сказать. Я не сумею всё объяснить. Я… Я тебе по-настоящему предана. Мне больно, оттого что я вижу тебя таким. Я думаю, я хочу, хочу… сделать для него то, что сделал бы, если бы мог, ты.

И, вскинув голову, все еще вслушиваясь с улыбкой в даль, она выдохнула:

— Я должна пойти к нему. Или ты не веришь, что он сейчас меня ждет? Я уверена, тебя-то он не примет. Я же ему помогу. Ты потом… придешь к нему снова. Когда ты придешь снова и на сей раз там буду я, он не решится тебя оттолкнуть.

Она соблазняла Ионатана:

— Так обстоят дела. Иди же ко мне! Иди. Смотри, разве я не то же, что ты? Я могу приблизить тебя к нему через мое тело. Иди, не бойся меня. Мы с тобой уже сотни раз спали вместе.

И она пошла навстречу ему — в смятении поднявшемуся, — обняла:

— Мой Ионатан! Мое счастье! Обними меня, чтобы я стала тобой. Мне теперь так хорошо. Отдайся. Не сдерживайся. Открой губы, открой глаза. Я же Элина. Я так… тоскую, тоскую по тебе! Этого не выразить в слове.

Он уронил голову ей на плечо, прошептал:

— Какая ты странная!

Теперь он держал ее крепче.

— Ионатан, я твоя гавань. Успокойся. Ничего плохого с тобой не случится. Со мной тебе будет хорошо.

— О, какая ты…

— Иди сюда, я должна тебя поцеловать. Я истосковалась по тебе. По твоему рту. Твоим глазам. Как же я люблю тебя! Не сдерживайся.

— Я и не думаю. Я не сдерживаюсь перед тобой.

— Узнаешь меня снова? Элину, твою радость? А ты — мое блаженство. Но мне нечего тебе подарить. Я должна целовать твои руки. Твои ступни.

— Нет, Элина.

— Разве я не твоя Элина?

— Ты так распалилась…

— Это из-за тебя. Я не могу спокойно смотреть, как ты стоишь. Я хотела бы проглотить тебя, вобрать целиком. Все, чем ты отличаешься или обладаешь, достойно зависти. Твоя куртка, твои волосы — не могу допустить, чтобы они оставались вне меня. Ах, ну поцелуй же и ты… Разве я не твоя Элина?

— И да, и нет. Ты сейчас… какая-то дикая.

— Мне кажется, будто я никогда тебя не любила. Будто сейчас люблю в первый раз. В самый первый. Будто до сих пор я только играла с тобой. Так ненасытно, ненасытно, Ионатан… Так ненасытно я желаю тебя. Иди сюда. Солнце встает. Уже почти светло. Ложись ко мне.

— Я сам не понимаю, что чувствую.

— Так не стой же столбом. Или ты меня разлюбил?

— Я боюсь тебя, даже испытываю к тебе неприязь.

— Ко мне, ко мне?!

Она засмеялась, крепко его обняла.

— Ах, не говори глупостей, я так по тебе истосковалась!

Он хотел от нее освободиться, но она сжала его еще крепче. Он просительно зашептал:

— Элина, дорогая, что с тобой? Я тебя обидел? Я причинил тебе боль?

— Я хорошая. Больше, чем хорошая. Как ласково ты говоришь. Не мучай, не мучай меня.

— Я не мучаю. Моя Элина. У тебя усталые глаза…

— Теперь ты и вправду мой Ионатан.

Они упали на ее постель — еще открытую еще теплую. Ненасытной была Элина, буйствовала. И все жаловалась: «Мне тебя так не хватало!» Ионатан утешал любимую; и испытывал глубокую радость, утешая ее.

По прошествии многих часов, в светлый полдень, Элина прощалась с Ионатаном, за минуту перед тем еще спавшим. Он быстро оделся. Пока одевался, она его целовала; ему пришлось ее отстранить. Она долго упрашивала, настаивала, чтобы он ее все-таки отпустил. Но когда они уже стояли перед калиткой заснеженного сада, а справа и слева простирались зимние поля, Элина вдруг побледнела, ухватилась за своего друга.

— Вот я и ухожу.

— Не надо тебе к Мардуку!

— Я должна.

Элина отпустила Ионатана, бегом вернулась в комнату. Когда же снова была рядом с ним — в белой шубке, в меховой шапочке, из-под которой выбивались волосы, — она взглянула на понурившегося друга. И всплеснула руками:

— Я не могу!

Лишь после часа пути Элина перестала плакать. Увидела покрытые снегом деревья, бесконечные просторы полей. Успокоилась. Глубоко вздохнула. Почувствовала: «Здесь так красиво!» А после: «Я иду к Мардуку».

В ОРДАХ культивировались варварские обычаи. Воины голодали, ходили в мороз полуголыми, выполняли тяжелые полевые работы. Об этих их полях, изо дня в день заново засеиваемых камнями, ходила дурная слава. На них устраивались пыточные игры, в ходе которых подвергаемые истязаниям люди оказывались на грани смерти. Сперва воинов заставляли ходить босыми ступнями по острым камням. Потом — неожиданная ночная борьба с каким-нибудь силачом, который нападал на спящих. Кричащему никто на помощь не приходил; ему оставалось рассчитывать лишь на себя самого, и нередко такой поединок заканчивался смертью одного из противников, чаще всего — новичка. В ордах использовались знаки различия, но нигде не господствовал деспотический принцип безусловного послушания. Те, кто уже прошел все проверки, с мрачной серьезностью проводили собрания, обсуждали поведение новобранцев, решали, кого принять в свой круг. В присутствии членов собрания осуществлялось и так называемое «клеймение» новичков. Оно принимало разные формы, в зависимости от того, преобладали ли в орде элементы культуры, свойственные варварам или белой расе; процедура могла меняться даже в пределах одной орды: выжигание знака на груди, раздробление одного или обоих мизинцев на ногах, вышибание зубов. Иногда это делалось в потайном месте, но как правило — перед молчавшими членами собрания, в специальных лагерных постройках или в прежних увеселительных заведениях, все еще сохранявших дорогое убранство. Обычаи такого рода получили всеобщее распространение со времени переворота в Бранденбурге после окончания Уральской войны. Тогда же вошло в обиход и «долгое крещение», процедура, которой многие матери подвергали новорожденных: младенцев держали под водой до тех пор, пока распорядитель церемонии не подавал знак, что можно это прекратить. Такое «крещение» требовало многочисленных жертв и было средством избавления от нежеланных детей, особенно девочек. А еще воины практиковались в играх с увальнями — крайне опасных забавах, начинавшихся с того, что пленным выдавали не очень эффективные аппараты ближнего боя. К изумлению пленных, такие аппараты доставлялись прямо в тюрьму, и узникам разрешали превратить ее в подобие крепости. Но очень скоро узники понимали, какая участь их ждет: по ночам эти аппараты у них отнимали воины — прокрадываясь в тюрьму, охранять которую должны были сами заключенные. О побеге никто не помышлял: из-за соседства коварных воинов и из-за установленных неподалеку аппаратов дальнего боя — тучегонов, туманогенераторов, околдовывателей, испепелителей. Внезапно среди заключенных появлялся кто-то чужой: делал вид, будто хочет ознакомиться с их положением, иногда даже завязывал с ними предательскую дружбу. Но вскоре, в какой-то момент, он издавал воинственный клич, ложился животом на захваченный им невзрачный ящик, снабженный рукоятками кнопками задвижками, прошивал очередью все помещение… В больших тюрьмах дело иногда доходило до настоящих сражений. Нападавшим воинам, чтобы спастись, приходилось выпрыгивать из окон, и нередко они расплачивались за свою дерзость жизнью. Снаружи никто им на помощь не приходил.

В одну из таких тюрем, расположенную под Линденом — на территории, занятой ордой, — поместили Анжелу Кастель с ее женщинами-солдатами и сколько-то других оборотней. Предводительница-мулатка не сомневалась, что будет допрошена лично Мардуком, и лелеяла смутную надежду на то, что убедит консула воспользоваться ее услугами в борьбе с Цимбо. Но Мардук не приходил. Соратниц Анжелы если и вызывали на собрание орды, то завершалось все надругательствами над ними; некоторые пленницы кончали с собой. Потом начались нападения, сперва совершенно непонятные для заключенных; в тюрьму было доставлено оружие ближнего боя. Пленным дали понять: они-де сами должны защищать свою жизнь, в случае опасности им никто не поможет. Тогда стало очевидно: орда, согласно ее представлениям, находится в состоянии войны с пленниками. Изнасилования прекратились: женщин приберегали для будущих поединков. Кастель со своими соратницами начала готовиться к войне. Через две недели ее тюрьма обрела репутацию неприступной крепости. Кастель знала, что живет под прицелом орудий дальнего боя, но понимала и то, что как раз они не должны ее тревожить. Женщины в этой тюрьме отличались величайшей бдительностью, слух о них дошел даже до отдаленных орд. Воины договаривались о совместных атаках на этот бург; многие мужчины погибали: ибо им дозволялось лишь прибегать к хитростям и убивать голыми руками, не пользуясь оружием.

Когда началась оттепель, как-то вечером на плацу перед тюрьмой появился Мардук со своими охранниками и велел вывести на проверку всех мужчин и женщин. Он осведомился о Кастель. Но, пока выкликали ее имя, сам уже пошел сквозь толпу, рассматривая заключенных, которые молча стояли с повисшими руками или кланялись ему и бормотали слова приветствия. Бледные женщины, некоторые еще вполне крепкие; дикарские южные лица соседствуют с утонченными — потомков прежней элиты; глаза у всех гневные или холодно-требовательные, реже — с отсутствующим выражением; многие делают вид, будто не узнают консула… Он-то прекрасно знает этих людей из тайных лабораторий: много лет вел за ними слежку, да и последние события подтвердили, что их главная надежда — война. Они не отреклись от заносчивых устремлений и потому сполна заслужили свою нынешнюю судьбу… Какой-то капитан шел рядом с Мардуком сквозь толпу, которая быстро расступалась, освобождая проход. Заключенные — судя по взглядам, которыми они обменивались, и по тому, как толкались плечами — боялись внезапного нападения. Но Мардук просто шагал вперед, в то время как Кастель уже ожидала его, отделившись от остальных.

— Чего тебе? — Мардук нетерпеливо дернул покрытым овчиной плечом, когда перед ним воздвиглась Кастель — маленькая, со строгим лицом.

— Ты обо мне спрашивал. Я Анжела Кастель.

Мардук, настигнутый порывом ветра, обернулся; кашляя, отошел с ней на два шага:

— В наш лагерь пришла одна женщина — оборотень, как и ты, или, во всяком случае, подруга оборотня. Ее зовут Элина.

— Я такую не знаю.

— Она, скорее всего, и сама оборотень, хотя не признает этого. Но у меня есть повод ее задержать. Ее направят в твою тюрьму.

Потом он взглянул Кастель прямо в лицо:

— До меня дошел слух, что вы хорошо держитесь при ночных атаках. Я бы посоветовал тебе не переусердствовать.

Другим пленницам — над которыми она, как и прежде, имела власть — Кастель ничего не сообщила о своей беседе с Мардуком. Когда она, стиснув зубы, вернулась в тюрьму, ей уже было ясно, что Мардук приезжал ради упомянутой им женпщны, чья судьба ему не безразлична. Она погрозила консулу кулаком. Через час Элину доставили, и Анжела Кастель узнала: это возлюбленная Ионатана, того самого друга Мардука, который сейчас живет в Мекленбурге. Выходит, Ионатан — легкомысленный всеобщий любимец — тоже разоблачен. Вечером в тюрьме многие плакали. Элину, сидевшую рядом с Кастель, это и удивляло, и радовало. «Мы будем принесены в жертву. Но все равно Мардук не осилит в одиночку целый мир», — упорствовали плачущие. Элина думала: «Я бы не стала плакать при всех об Ионатане, даже если бы его заперли здесь. Хоть и очень его жалею. Что теперь сделает со мной Мардук?»

Она еще в ту же ночь пережила ужасное нападение варваров. Слышала предсмертный хрип задушенной женщины, совсем близко от себя, и треск маленького огнемета; видела внезапно освещенных корчащихся мужчин — полуголых, с босыми ногами, — по чьим телам струилась, наподобие диковинных драпировок, воспламененная масса. Заключенные заползали под кожаные покрывала; Элина оказалась рядом с Кастель.

— Часто мне придется переживать такое? — спросила она у мулатки, когда на сером небе забрезжил рассвет.

Та, лежа на нарах, недобро усмехнулась:

— Пока здешним кобелям не надоест на нас нападать.

— Мардук об этом знает?

— Конечно, моя курочка. А теперь спи, чтобы ночью держаться молодцом.

«Что он сделает со мной? — гадала Элина. — Он обошелся со мною как с чужой».

Она ежедневно наблюдала, как в окна выкидывают мертвых мужчин. Количество женщин тоже неуклонно сокращалось. Ночь за ночью, день за днем кого-то из них похищали, душили, избивали до смерти; другие гибли, попав под прицел аппаратов ближнего боя. Атакующие воины любили брать пленных; особенно почетным считалось захватить живьем какую-нибудь сильную женщину. В насмешку пленниц избивали перед тюрьмой веревочными плетками, гоняли вокруг тюремного здания, привязывали к высокому столбу, предварительно разодрав на них юбки и засунув в промежность свеклу. Как правило, все это заканчивалось жестокой, типично бранденбургской процедурой: женщину цепями приковывали к железному столбу на середине плаца и разжигали под ней костер. Ей предстояло задохнуться от дыма или сгореть, если она не разорвет цепи. Но цепи не прикреплялись к запястьям лодыжкам коленям, а заканчивались конскими волосками, продетыми сквозь язык, мышцы груди и рук. Все зависело от мужества пленницы: сумеет ли она вырваться, разодрав собственную плоть. С восторгом или презрением наблюдали мужчины за отчаянно борющимся существом: которое кричало, теряло сознание — или, все же освободившись, откатывалось кровавым комом от столба.

Оружия в застенках оставалось все меньше. И когда женщины осознали, что приближается их конец, они обратили внимание на Элину. Кастель постоянно держала ее при себе, присматривала за ней. Элина даже и не пыталась выдать себя за оборотня. Женщины ненавидели эту неженку, мулатке приходилось ее завещать. Теперь они начали приставать к Элине: она, мол, подруга Мардука, она должна за них заступиться. Элина отказывалась: дескать, Мардук-то и отправил ее сюда…

Тогда женщины принялись ее мучить. Элину привязали к кресту оконного переплета, чтобы воины снаружи ее увидели. Те, снаружи, Элину не знали; они помнили лишь, что ее привез сюда сам консул. Истязание Элины они истолковали так: женщины-де хотят посмеяться над консулом. Элина сделалась особенно желанной добычей.

Под Линденом обосновалась еще одна орда; ее юные воины поставили себе целью радикальную зачистку женской тюрьмы. Ни к каким хитростям при атаках они не прибегали. Женщины забаррикадировали двери и окна последними аппаратами; а сами, подстегиваемые ненавистью, залегли под подоконниками. В те страшные дни они получили неожиданную помощь: от мужчин из самой атакующей орды — фанатиков, которые, с молчаливого согласия товарищей, позволили себя одолеть и стали сражаться на стороне женщин, против нападающих воинов. По эту сторону фронта бороться было трудней, что их и прельщало. Нападавшие не посягали на нежную, всем им уже знакомую Элину, которую женщины день за днем привязывали к оконному перекрестью. При яростных атаках гибла одна женщина за другой, но воины не пытались пробиться к Анжеле Кастель и Элине.

Когда в тюрьме осталась лишь горстка женщин, ожесточившихся холодных изможденных, едва ли еще способных обслуживать аппараты, — пленниц, которым в этом затхлом узилище уже не хватало сил, чтобы выбрасывать мужские и женские трупы, — они прежде всего дали понять прибившимся к ним мужчинам, что тем пора убираться восвояси, что их дальнейшее присутствие нежелательно. Потом они пожелали разделаться с Анжелой Кастель и Элиной. Поскольку Кастель отказывалась выдать им Элину, никто не сомневался, что прикончить придется обеих. Кастель каждый день наседала на упорно молчащую Элину: та, дескать, должна добиться свидания с консулом, чтобы заявить протест — не против того, что все они обречены на смерть, а против беспримерного варварства… Анжела только один раз получила ответ. Измученными глазами взглянула она на Элину, взяла ее за руку… и услышала: «Он не человек; он зверь». Исхудавшая маленькая Анжела Элину так и не выдала.

Когда же предводительница заметила перешептывания других и сама — встревожившись, впав в отчаянье — предложила перед неминуемым концом изгнать, после тех мужчин, и Элину, было слишком поздно. Вскоре женщины пережили последнюю губительную атаку. Орды — как пленницы видели из окон — уже несколько дней, неизвестно почему, находились в непрестанном движении. Все новые группы воинов проходили через местечко. Проезжали платформы с орудиями дальнего боя. Проносились на рысях маленькие конные отряды. Та орда, на чьей территории располагалась тюрьма, подожгла виднеющиеся неподалеку дома. Самые молодые воины перед отступлением еще успели атаковать тюрьму, которую какой-то проходящий мимо отряд собирался просто обработать удушающим газом или испепелить. В диком опьянении воины, даже не дождавшись ночи, по одному начали проникать в тюрьму, прежде с восторженным ревом приготовив на плацу перед ней гигантский канат. К нему они привязывали — одну за другой, за волосы — выбегающих из тюремного здания, отчаянно бросающихся в атаку, но быстро усмиряемых женщин. Никакие потери не могли удержать рвущуюся в бой солдатню — бессмысленно рычащую, пучеглазо брызгающую слюной, прущую напрямик, карабкающуюся на стены. Все, что было в этом отряде, будто перелилось через край. Атакующие проникали в тюрьму через проломы в крыше или еще не забитые окна. И внезапно возникали за спинами забаррикадировавшихся, между ними.

Канат на темном плацу, натянутый между двумя каменными столбами, ждущий… Но там, внутри, все опьянены кровью, мужчины и женщины: никто не щадит другого и не просит пощады. Драться Душить Стонать Крушить… Мужчины, когда уже не находили противников, когда выгнали на плац последнюю горстку женщин, остались в тюрьме, бушевали там, пенились злобой, разбивали, что попадалось под руку — нары домашний скарб, — выпрыгивали из окон, поджигали двери оконные рамы…

В зареве пожара, под разлетающимися искрами, — пленницы. Среди них, на глинистой земле, — полумертвая Элина, агонизирующая Кастель с распоротым животом. Канат растянут между шестью лошадьми. Он прикреплен к мундштукам дергающих головой животных. Темная ночь над руинами Линдена. Пока горланящая орда покидает разоренное место, группа вооруженных кнутами кавалеристов решает отконвоировать пленных к Мардуку. Шесть воинов вскакивают на лошадей. С тпру и ну, то медленно, то галопом… По лесным дорогам, пересеченным корнями деревьев, пролегает их путь.

МАРДУК ПОНЯЛ опасность сложившейся ситуации. Он присматривался к загадочному Цимбо (засланному в Бранденбург англичанами, но использующему враждебные консулу настроения в собственных интересах). И впервые за свое долгое правление ощущал, что работа, проделанная Марке и им самим, была нужной; что плоды ее не должны пропасть.

В Мардуке, человеке большой внутренней силы, пробудилось блаженное чувство: он радовался земле. Правда, Ионатан — скверный остаток прошлого, единственный друг в те тяжелые смутные времена (никто не смеет о них напоминать) — не так давно снова приходил к нему, наплевал в душу… Упрятать все это под могильную плиту! Ионатан, который всегда мягко стелет, чтоб было жестко спать, позже выпустил-таки ядовитую стрелу: послал к нему Элину. Когда-то он, Мардук, чувствовал влечение к этой любящей женщине; недавно же, на дороге, когда орда схватила ее и тащила прочь, Элина взглянула на консула со странной робостью. И не нашлась, что сказать, когда он спросил, чего она хочет. Она, очевидно, раскусила игру, в которой мстительный Ионатан сделал ее пешкой. А может, и добровольно собою пожертвовала. Каким негодяем стал этот Ионатан! Упрятать его под могильную плиту! А женщину — прочь. В тюрьму. К другим бабам. Пусть ее там помучают…

В тот момент, когда никто этого не ждал, консул имущественного Бранденбургского градшафта вступил в переговоры с Лондоном. Во Франкфурт, Бордо, Лондон полетели его посланцы — с вестью, что консул готов заключить перемирие. Он, дескать, остановит продвижение своих людей на новые территории, но и все враждебные действия из-за рубежа должны быть приостановлены. На предложение консула согласились чуть ли не с радостью. Потому что, как сообщили ему из Лондона, верхушка нового Круга народов уже заподозрила Цимбо в нечестной игре… Когда Мардук рассказывал предводителям орд о результатах переговоров, его слушали молча и враждебно. Он холодно напомнил, что все еще имеет отряд личных охранников и владеет мощнейшими военными аппаратами. Сенат и предводители орд ему этого не простили.

Вопреки его запрету они обнародовали сведения о переговорах с западными градшафтами. Не утаили и того, что консул им, предводителям, угрожал. Неожиданным следствием таких новостей стали тайные — впрочем, для консула вскоре уже не составлявшие тайны — обсуждения происшедшего на собраниях орд. Заметно участились боевые игры. А потом вдруг началось: откат с западных территорий, быстро набирающее силу спонтанное отступление из Ганноверского ландшафта, нарастающая тревога, паническое бегство в восточном направлении… Мардук только-только узнал о первых ордах и маленьких группах, самовольно повернувших на восток, — и вот уже массы людей, по всему фронту вплоть до гамбургской границы, хлынули, словно талые воды, к Берлину. Стремительно — сжигая за собой все постройки, заваливая дороги — двигались они к столице.

Предупреждение — в самом начале катастрофы — пришло от Анжелелли. Тот советовал Мардуку обеспечить себе надежную охрану. После этого связь с черным капитаном прервалась. Вероятно, орды сумели завладеть тяжелыми орудийными установками. Мардук решил с частью верных ему охранников лететь в Берлин на самолете. Потому что его авангард наткнулся на дорожное заграждение. Расчистка могла занять несколько дней…

Когда Мардук в Ганновере вышел из самолета и ступил на влажную холодную землю, возле его дома остановилась группа незнакомых всадников. С ними было и сколько-то запасных лошадей. На одной забрызганной грязью, тяжело дышащей лошади сидел Анжелелли, черный капитан; он спешился, проследовал за Мардуком в дом. И стал упорно, с необычным для него возбуждением, уговаривать консула бежать. Дескать, сам Анжелелли утратил большую часть тяжелых орудий. Орудия дальнего боя, принадлежащие лично Мардуку, и его охранники тоже потеряны — за исключением тех, что находятся сейчас рядом с консулом. Телохранителям Мардука доверять нельзя. Негр Цимбо, победитель Кастель, теперь возглавляет орды оборотней. Это уже очевидно. Цимбо двуличен: для своих воинов он оборотень, как и они; в общении же с иностранцами разыгрывает из себя друга Мардука. Орды стекаются к Цимбо, который повсюду распространяет слухи о мнимом предательстве консула. И переманивает к себе впавших в панику воинов. Мардук-де должен бежать. Лошади ждут во дворе. Он, Анжелелли, уже решился на бегство…

В пустой, освещенной вечерней зарей комнате Мардук сбросил на пол тяжелое кожаное пальто. Отшвырнул и кожаный берет с консульским бычьим значком. Медленно расстегнул куртку. Выдохнул жар из груди. То же самое говорил Ионатан (на мгновение полуприкрытые глаза этого страшного моложавого человека вновь вспыхнули перед ним): Мардук-де должен бежать. Теперь вот орды развернулись на 360 градусов и бросились в объятия к Цимбо. Жесткий взгляд консула был устремлен в пространство, мимо черноволосого капитана, которому он задал вопрос: куда тот собирается бежать и зачем. Капитан передернул плечами, ответил очень тихо: мы, дескать, можем лишь спасти свою жизнь; вам лучше всего податься в Лондон. Тут Мардук отпустил капитана, прежде спросив, может ли тот подождать до утра.

Вскоре после этого, в быстро сгущающихся сумерках, со двора донеслись конский топот и гиканье. Капитан постучал в комнату, где лежал, терзаясь неотступными сомненьями, Мардук. Пусть, дескать, консул выйдет: посмотрит, что творится снаружи… Больной консул, пыхтя и хромая, едва доплелся до двери; не поднимая глаз, словно подсудимый, позволил капитану вывести его во двор. Там горели факелы. То прибыли воины из какой-то орды. Между ними — лошади, которых они, как увидел Мардук, разгоняли в разные стороны. Между лошадьми натянут канат. На канате повисли женские тела — около двадцати. Протяжные жалобы, плач… Но большинство висят молча. Один из прибывших парней крикнул со своей лошади: это, мол, последние бабы из тюрьмы в Линдене; мы захватили их голыми руками, без оружия. Другой пояснил: Кастель и вторая… как ее… подопечная консула — тоже здесь. Обе висели в середине, но ничего уже не могли сказать. Мардук застонал; лицо его помертвело, стало гримасой боли: Прогнать этих мерзавцев! Канат отвязать! Лошадей увести!

Кастель была мертвой. Через полчаса в сени принесли ее переломанный и раздавленный труп, полностью выпотрошенный; от головы осталась только нижняя половина, до середины носа… Потом туда же, на пол, положили три связанных вместе тела. Два крайних — мертвые или умирающие. Все трое соединены своими одеждами, скрепленными посредством узлов; между двумя свертками мягкой, сочащейся кровью массы — скорчившаяся Элина. Она кричала, пока охранники отделяли тела друг от друга, вскрывали ее «сверток». Одна рука у нее не двигалась. Элина тоже была перепачкана кровью; волосы прилипли ко лбу, и рту, и носу, превратившись в глиняную корку. Распрямить сильно искривленные ноги она не могла.

Мардук в наброшенной на плечи длинной овчине, с непокрытой головой, стоял возле двери: смотрел во все глаза на то, что делается в полутемных сенях. Он воспринял это как послание отступающих орд. Как насмешку: они, дескать, хотят посмеяться над ним…

Элину подняли; со двора в сени зашли мужчины, унесли ее. Прежде чем вернуться к себе, Мардук взглянул на Анжелелли:

— Я ведь сказал: подождать до утра. Не так ли?

— Да, утром бежать еще можно будет.

После полуночи Мардук в свете луны склонился над соломенным ложем Элины, возле которой дежурила молодая женщина. Закутанный в овчину консул рассматривал раненую молча: испытующе испытующе испытующе… Он застонал на своем стуле рядом с кроватью; молодая сиделка деликатно отошла в тень.

На дворе переступали копытами лошади. Охранник по просьбе Мардука дал ему гнедого тяжелого жеребца. Между рядами домов — сожженных, взорванных — мчался, подскакивая на спине животного, Мардук. В северной части города, среди нового поля, распаханного бранденбуржцами, он остановился.

Очень светлый желтовато-мерцающий лунный свет лился сквозь воздух на землю. Мардук шел рядом с гнедым жеребцом. Все еще стонал. Надо ли ему было стать оборотнем, оказался ли Ионатан прав? Неужели оборотим победили, Англия и Америка — победили? Консул поднял с земли холодный комок рассыпчато-влажного снега. Чтобы успокоиться, поднес его к губам, лизнул. Этот жеребец рядом с ним, гнедой… Гнедой жеребец и он, Мардук, — заодно. Он еще не погиб. Ничто еще не погибло. Мардук скрипнул зубами. Прижался головой к лошадиной шее. Все это, вновь обретенное — землю, и животных, и лунный свет, — его воины бросили. Они угодили в сеть к Цимбо, продувному мошеннику. Ах, эти подлые аппараты надо было уничтожить. Полностью уничтожить. Мардук вскочил на своего гнедого и свистнул. Эти подлые аппараты надо навсегда уничтожить.

Анжелелли ждал еще целый день, напрасно искал консула. Вечером он бежал, в западном направлении, — твердо уверенный, что консула похитили люди Цимбо и что помогли им в этом собственные охранники Мардука.

К ВИТТЕНБЕРГЕ Штендалю Магдебургу двигались вооруженные банды. Посланцы Цимбо встречали их на дорогах, ведущих от Эльбы: консул Мардук, дескать, предал свой городской ландшафт и дело бранденбуржцев; Анжелелли бежал; теперь страну будет защищать Цимбо.

Орды, не очень всему этому веря, расположились пока на левом берегу Эльбы. Цимбо у себя в лагере пытался побороть все усиливающееся, уже, по сути, неконтролируемое возбуждение воинов. Они впали в ярость из-за того, что Мардук так жестоко обошелся с Кастель; выдал же ее консулу Цимбо; теперь они требовали: Цимбо-де должен открыто воспользоваться своим английским мандатом и перестать наконец держать их в узде. Цимбо все посылал в орды курьеров; потом и сам появился на собрании предводителей орд под Виттенберге. Предводители налились спесью, как индюки, с тех нор как завладели тяжелыми орудиями Мардука, самыми опасными на континенте. Они потребовали у Цимбо гарантий относительно того, что он их не предаст и вообще будет выполнять их волю: дескать, только при наличии такого рода гарантий орды к нему присоединятся. Он, в мрачной задумчивости, полетел на самолете назад, уже готовый пойти навстречу пожеланиям своих воинов и быстро атаковать бранденбуржцев.

Но тут в его собственном лагере и в ближайшей округе Берлина начали происходить ужасные вещи. Какая-то шайка предателей, похоже, вознамерилась погубить весь градшафт. Большая часть фабрик Меки — как бездействующих, так и недавно вновь заработавших — взлетела на воздух или была испепелена искусственными молниями. Имели место загадочные нападения на аппараты — внутри лагеря, — порой приводившие к уничтожению важнейших частей механизмов. И это бедствие поразило как самого Цимбо, так и орды за Эльбой. Логичней всего было бы приписать нападения бывшим охранникам Мардука — тем из них, что остались верны консулу; но Цимбо боялся, что руководит операциями новый, подлинный делегат Круга народов. Негр направил посланцев с секретными сообщениями к предводителям орд: дескать, Круг народов хочет прибрать их к рукам; им нужно как можно скорее объединиться. Тем временем он устроил облаву на бесчинствующих ублюдков.

На самом деле все эти диверсии совершил сам Мардук с двумя десятками преданных сообщников. У них имелись аппараты, зеркальная одежда, ослепители. Мардук боролся за свое дело. Верил, что его воины еще одумаются. Англичане ничего против них не предпримут, а с внутренними врагами они как-нибудь справятся. Мардук сражался с такой энергией, которая и самого его пугала до дрожи. В нем ожили имена Таргуниаша и Цуклати — похожих на Маккавеев героев, которые несколько столетий назад боролись против аппаратов; он произносил эти имена вслух. Теперь он понял, чего хотели они оба. И перешел на их позицию. Ему казалось, будто с его глаз спала пелена. Как рабочим инструментом, упорно преодолевающим сопротивление материала, как рубанком, скользящим по сучковатой доске, — так он распорядился своим консульством. Все было правильно. Он же страдал, не понимая, какое благо творит.

Он постоянно думал о людях, которые когда-то бросались в машины, чтобы уничтожить этих чудовищ: о погибших в Кале, о Таргуниаше и Цуклати.

Действовал консул беспощадно: решительно и быстро. Ударили морозы. Мардук с преданными ему людьми сновал между не доверяющими друг другу бранденбургскими ордами, с одной стороны, и отрядом Цимбо, с другой, — всегда после очередной вылазки возвращаясь в Ганновер, в свою штаб-квартиру. Эти места пришли в запустение, лишь немногие поселенцы все еще оставались здесь; ландшафт теперь, как и прежде, казался отрезанным от цивилизованной жизни. Недели через две после бегства Анжелелли и измены его охранников Мардук — впервые с тех пор — заехал верхом в болото к югу от Гриндервальда. Дней через десять он вернулся туда вторично. В пустынной местности вокруг его прежнего лагеря распространился слух, что консул снова здесь. Воины Мардука искали надежных товарищей и особенно не таились. Консул ведь объяснил им, что нужно собирать людей, не падать духом.

Мардук и сам искал, собирал людей — в окрестностях своего бывшего лагеря. Некое смутное ощущение не давало ему расслабиться, подгоняло. В чем оно выражалось? В сознании, что нужно завершить начатое. В минуты передышки консулу вспоминался Ионатан. Как его столкнули с лестницы. И сразу вслед за тем — Элина. Эта женщина рядом с лошадьми, между лошадьми, повисшая на канате. Лошади роняют с губ пену, воины ерничают. На канате — труп мерзавки Кастель; между двумя другими трупами — эта, еще трепыхающаяся… Дом, в который тогда доставили жертв солдатни, стоит теперь заброшенный; в сенях — черно-бурые пятна крови…

Однажды, когда Мардук, обратив взгляд больших помрачневших глаз как бы вовнутрь себя, входил в длинный бело-золотой театральный зал, который когда-то построил один из местных мимолетных владык и который теперь был набит провиантом бутылками ящиками обрезками труб, рядом с ним прозвучал голос незнакомого человека, держащего в руке пояс: мол, можно ли им принимать в отряд женщин. «Нет», — тряхнул головой Мардук: никаких женщин, только этого не хватало. Они как раз собирались сняться с места, переместить штаб-квартиру дальше — в восточном направлении, поближе к Эльбе; им надо было торопиться. Мардук покинул зал, даже не взглянув на белый пояс, который ему протянул мужчина.

Мардук стоял на холме, на промерзшей земле, перед гигантским скелетом треснувшего ясеня. Порывами налетал ледяной ветер. «Всё в мире когда-нибудь кончается, — думал консул, — я хочу отправиться в путь». Вернувшись в дом, он принялся упаковывать на скамье свой солдатский ранец. Оказалось, тот мужчина положил ему туда пояс, который прежде держал в руке. Мардук хотел было открыть рот, позвать мужчину — но вдруг поднес к лицу левую руку, прикрыл ею рот. Чей же, чей же, чей же это пояс: белый, с серебряным шитьем… Да ведь это — глаза консула расширились — пояс Ионатана.

— Откуда у тебя этот пояс?

— Одна женщина дала мне его; чтобы я тебе показал; она хотела бы нам помогать.

После часа верховой езды они остановились на улице, засыпанной в результате пожара и взрывов; перед низким зданием, на плоской крыше которого лежали обломки обрушившейся соседней башни. Строительный мусор громоздился и перед входом.

Они обогнули эту мусорную гору, и тут на них напала собака. Пока воин отбивался от лающего злобного пса — под конец тот пускал слюну наверху, на недосягаемой каменной круче, — Мардук тряс запертую дверь. Рядом с дверью было маленькое окошко. Мардук вздрогнул, почувствовав, что сбоку кто-то за ним наблюдает. Из окошка высунулась кудлатая женская голова. Бледное худое лицо скривилось и покраснело. Мгновение — и голова втянулась обратно. Мардук забарабанил в филенчатую дверь: «Открывай!» Сквозь собачье гавканье он расслышал какой-то шум внутри и потом, непосредственно за дверью, тихий голос:

— Ты думаешь, я тебе открою. Я не открою.

— Открой. — Теперь он узнал ее, это была Элина. — Почему ты не хочешь открыть?

— Думаешь, я позволю еще раз упрятать меня в тюрьму, ты, собака? Я что, для того родилась, чтобы ты меня мучил?

— Открой, Элина.

— Как же, открою… Сам открывай. Такой опыт пойдет тебе на пользу. Попробуй.

— Я хочу с тобой поговорить, Элина.

— Подожди, я тоже хочу с тобой поговорить. Отойди от двери.

— Зачем? Прогони свою собаку.

— Отойди от двери. До мусорной кучи.

Пока воин гонялся за псом, носившимся вокруг кучи камней, Мардук отошел к ее краю. Дверь распахнулась. В проеме обнаружилась узкая станина в рост человека: на колесах, вытолкнутая из сеней, поблескивающая стеклом и металлом. Наступательный боевой аппарат. Рядом с ним, держа руку на стеклянном рычажке, двигалась та женщина: нахмуренный лоб, сверкающие глаза, рот, который выпускает и всасывает воздух сквозь стиснутые зубы, лишь слегка раздвигая уголки губ. Левая рука вяло свисает вниз. На женщине — белая зашнурованная овчина, как и на Мардуке.

— Ну, Мардук? Как вам теперь? Вот вы стоите. Хотите меня о чем-то спросить. Но сперва, может быть, согласитесь ответить мне.

Мардука пронзила мысль: «Жаль. Она оборотень. Я попался в ловушку. Таков, значит, мой конец».

— Я хотел спросить тебя, что это за история с поясом.

— Теперь, Мардук, вам страшно. Но меня вы отправили в тюрьму, к Кастель. И позволили своим бандам делать с нами, что им взбредет на ум. Вы знаете, чем это кончилось.

— С вами обошлись дико.

— Да неужели? Вы, значит, ко всему прочему еще и трус. Разве вы не обрадовались, когда нас доставили — привязанных к канату, влекомому лошадьми? Разве не стало это для вас особо лакомым удовольствием? То, как мы висели. Ну же, признайтесь.

Крики воина, вой собаки настолько усилились, что оба на несколько секунд замолчали.

— Ты оборотень, Элина. Ты пришла от Ионатана. Я ни о чем не жалею. Я должен был посадить тебя в тюрьму.

— Продолжай.

— А что произошло дальше, не мое дело.

— Не тебе говорить об Ионатане. Упоминать его имя. Ты зверь, зверь. — И она, сняв руку с рычажка, вдруг заплакала навзрыд, прикрыв рот ладонью. Левая рука медленно согнулась в локте; пальцы схватились за грудь.

Мардук воспользовался этим моментом, чтобы — под несмолкающий собачий лай и человечьи вопли — быстро рвануть аппарат на себя, высвободить из дверного проема. Тот покатился вперед, загрохотал по пяти ступенькам крыльца, перевернулся, треснул, брызнув стеклянными осколками и металлическими пластинами. Элина уронила правую руку, спрыгнула на две ступеньки вниз, вслед за аппаратом, беспомощно остановилась, с возмущением глядя на Мардука; слезы все еще текли у нее по щекам.

— Что ж. Ты, значит, добился своего.

Мардук, который секундой раньше, пригнувшись, подбежал к крыльцу, теперь выпрямился, поставил ногу на нижнюю ступеньку:

— Так нам будет удобнее беседовать.

— Сперва — Ионатана. Потом — меня. И кто-то ведь производит на свет таких, как ты…

— Что ты хотела доказать этим поясом?

— Теперь ты задаешь вопрос. Тебе должны были передать, чего я хочу.

— Ты хотела присоединиться ко мне. Скажи сама, Элина: разве ты не заслуживаешь, чтобы я велел прикончить тебя?

Она молчала, долго смотрела на него, больше не плакала; голова ее, словно непроизвольно, поднималась и опускалась. Тихий голос:

— В дом я тебя приглашать не буду. Подожди. Я надену шапку.

Она почти сразу снова показалась в дверях; улыбнулась, не увидев Мардука на ступенях.

Он крикнул из-за кучи мусора:

— Подними руки, Элина!

Она спустилась с крыльца:

— Одну я могу поднять, если тебе так хочется. Другую ты мне связал навсегда. Выходи же!

Она прошла мимо двух освободивших ей дорогу мужчин, шагнула на холодный воздух.

Мардук за ней:

— У тебя при себе нет оружия?

Она прошла дальше, с опущенной головой:

— Ну же. Иди со мной.

Он пропустил ее на несколько шагов вперед, только потом догнал.

— Ты, Мардук, спросил, что я хотела доказать этим белым поясом. А ты не догадываешься, чего я… вообще… от тебя хотела?

— Когда?

— Когда пришла в твой лагерь. Отошли этого человека. У меня нет оружия. Если захочешь меня убить, справишься как-нибудь и сам.

Он велел воину, который уже прикончил собаку и теперь волок за собой на веревке ее окровавленный труп, отойти подальше.

— Ты не знаешь, почему я приходила, Мардук, — она говорила в сторону, кутаясь в овчину, все еще не глядя на него. — Да тебе и незачем знать.

— Тебя подослал Ионатан.

— Молчи, молчи! — Голова медленно повернулась к нему, глаза сверкнули. — Я же сказала, чтобы ты не поминал его имени. Ты не имеешь права. Нет, не имеешь. — Губы ее горько сжались, глаза вновь наполнились слезами. Она отвернулась, всхлипнула.

— Куда ты ведешь меня?

— Идем.

Улица кончилась. Они теперь шли по замерзшему лугу — лед, затянувший лужи, хрустел под ногами. Дальше начинался редкий, тонкоствольный, далеко растянувшийся лес.

— Здесь. Пусть твой человек подождет снаружи. На лугу. Он не должен входить туда с мертвым животным.

Они пошли между стволами, под путаницей штрихов-ветвей. Возле земляной складки, засыпанной сухими бурыми листьями, Элина остановилась.

— Иди сюда.

— Ты устала? Хочешь присесть?

Элина, низко наклонив голову, стянула шапку на лицо. Сказала:

— Дай пояс.

— Вот.

— Нет. Сам его положи.

— Куда положить?

Колени Элины подогнулись; она упала головой в холодную шуршащую листву.

— Что с тобой, Элина?

Она плакала внизу, очень тихо; ее руки перебирали листья:

— Да, вот сюда положи.

Мардук вздохнул, глянул в просвет между стволами:

— Что с Ионатаном?

— Сам видишь. Твой друг… Наш друг… Мой друг… с белым поясом… Ты, Ионатан, всегда подпоясывался белым. И белое пальто, свое белое пальто всегда носил с таким удовольствием…

— Что с Ионатаном?

Она сглотнула, звучно заплакала-запричитала, протянула жалостно:

— Не спрашивай. Ох, ох, не спрашивай.

Он задрожал, это нашло на него внезапно. С головы до ног пробежала дрожь. Он пытался сопротивляться. Но это накатывало от колен и от плеч, подбрасывало его, пригибало книзу. Он встряхнул руки, закружился на месте, дернул себя за один локоть, за другой, потом стал размахивать пустыми хватающимися за воздух ладонями. Когда он откинул голову, чтобы избавиться от комка в горле, что-то швырнуло его на землю, к жалующейся причитающей зарывающейся в листья Элине, — наискось на могильный холм. Над ними обоими взметнулось облако листьев. И так лежал, в своей белой овчине, длинный седой Мардук; берет его с холмика скатился. Консул неистовствовал, простирал руки: «Нет, нет, нет». О чем-то молил Ионатана, называл ласковыми именами, пытался до него докричаться. Потом рывком перевернулся на спину; в руках у него были листья, он растер ими распухшее пылающее лицо. Рывком поднялся, преклонил колени у изножья холмика, на лесном дерне; туловище то сгибалось то разгибалось: консул шепотом беседовал с холмом, снова и снова прижимаясь головой к земле. Мардук хвалил Ионатана, обнимал его, все не мог расстаться с этим песком этим мхом этой сухой листвой.

Дрожь наконец отпустила; он поднял голову, отнял руки от исцарапанного дергающегося лица, на которое налипли листья. Элина, с пустым взглядом, стояла рядом, преклонив одно колено, и протянула ему руку, чтобы помочь встать.

— Забери пояс с могилы.

Он попытался поймать ее взгляд.

— Пойдем, повесишь его там. Рядом… с тем, что там уже висит.

Мардук позволил отвести себя шагов на десять дальше. Там был дуб. С узловатой ветки свисала короткая веревка.

— Сюда он пришел, Мардук. Не знаю, когда. Я все еще лежала без сознания в том доме. Он, думаю, спрашивал обо мне. И о тебе. Ты… где-то скрывался. Я же ничего объяснить не могла.

— И он… повесился.

Ее звучный спокойный голос:

— Он говорил… перед тем, как я ушла… о тебе. И о своей матери. Потому он к тебе и приходил. Он сказал, что не может тебя покинуть. Он отправился в этот лес, когда ты его оттолкнул.

— Как он выглядел, когда его нашли?

— Точно не знаю. Его лицо я еще успела увидеть. Оно было… Мардук, Мардук… Как у человека… горящего в огне.

Ее плечи дрогнули, голос опять стал звонким:

— Он медленно сгорал. Это правда. Я не могла помочь. Я ему не помогла. Если бы я помогла… Если бы — ты…

Мардук стоял тихо. Глаза он закрыл.

А пояс держал в руке. Когда он снова открыл глаза, лицо приобрело сдержанное, мягкое выражение. Он перекинул пояс через ветку, мускулы его опять налились силой, застывший взгляд был устремлен на веревку, пальцы судорожно сжались. Так он стоял. И когда сумел снова заговорить, прошептал (со все еще неподвижными зрачками):

— Вот теперь все кончено, Ионатан. Теперь кончено. — Он повторил эту фразу беззвучно.

Шею он сумел повернуть, сумел обратить застывшее лицо к Элине. И вдруг — повалился-приник к ее плечу. Она поддержала его правой рукой, подставила ему грудь. Он припадал к ее груди; ей пришлось напрячься, чтобы удержать обмякшее оседающее тело. Он был как больной, пораженный сонной болезнью.

Она осторожно опустила его, прислонила к дереву, но туловище не удержалось, а вместе с мотнувшимися руками опрокинулось на промерзшую лесную землю. Грузно лежал Мардук. Но дышал равномерно, черты лица — расплывшиеся расслабившиеся. Элина — на коленях, рядом — заговорила с ним. Тогда он открыл глаза; зрачки уставились в пустоту. Она подложила ему что-то под голову, поправила берет. Он позволил, чтобы она его подняла; и сразу пошел. Она помогала ему идти.

Они вернулись на луг. Человек с собакой все еще стоял там. Молча прошли по хрустящему льду мимо него. Ни слова не сказал Мардук — казалось, еще не проснувшийся — Элине, которая крепко держала его за левую руку. Ряд разрушенных домов… Человек с мертвым псом, плетущийся сзади…

Когда они уже обошли мусорную кучу перед домом Элины, человек вдруг прыгнул, загораживая дорогу; предостерегающе воздвигся перед Мардуком:

— Ты куда?

Тот бросил на него долгий испытующий взгляд:

— Подожди здесь, снаружи. Дождись меня.

Очень медленно поднялся консул на крыльцо, Элина — за ним.

Мардук присел на мягкий стул у стены и долго молчал. Сидел, откинув назад голову, и, казалось, снова и снова засыпал. Голова падала на плечо. Потом его большие глаза стали искать Элину. Она сидела сбоку от него, у окна.

— Слушай, Элина.

— Да, Мардук?

— Что ты делаешь, что делаешь здесь?

— Я здесь живу.

— Здесь жить нехорошо. — Он попытался поймать ускользающую мысль. — Здесь так много мусора. И холодно. Очень холодно. Зима никак не кончается. Что, собственно, ты делаешь здесь?

— Я здесь живу.

— Ты здесь живешь… Ты не должна здесь жить. Ты должна освободить дом, чтобы его снесли. Ионатан мертв. Еще и поэтому тебе лучше уехать. Он был красивым человеком, таким я его знал. И ты простила ему, Элина. Ты ему простила.

Она вопросительно взглянула на Мардука.

— Ты ему простила. Скажи, что да.

— Мне нечего ему прощать.

— Он до самой смерти не понял, что натворил. Когда прогнал тебя.

— Он меня не прогонял.

— Ну как же. Ты ведь сказала… Разве ты не говорила, что умер он в одиночестве?

— Да.

— Значит, он тебя все же прогнал.

— Нет.

— Он, Элина, не понимал, что делает.

— Он меня не прогонял.

Мардук отодвинул затылок от стены, спросил нерешительно:

— Но ты же пришла ко мне в лагерь. Разве нет?

— Да. И ты отправил меня в тюрьму.

— Значит, ты все-таки пришла ко мне.

— Да, но он меня не прогонял.

— Что же тогда случилось?

— Я… Я сама ушла.

— От него? Когда он… как ты выразилась… медленно сгорал?! Ты от него ушла? Нет, Элина, не верю.

— Я от него ушла, Мардук. Уверяю тебя. Я этого не скрываю.

— Так ты его покинула! — Он уставился на нее. Губы у него задрожали. Он оперся локтями о колени. Потом вскинул руки:

— Тогда это ты во всем виновата. Ты покинула Ионатана. Против его воли.

Она процедила сквозь зубы:

— Да.

Ее ногти впились в ладони, глаза сверкнули; рот скривился от ярости и боли:

— Если бы я от него не ушла! Если бы…

Ноги пружинисто вытолкнули тело вверх; она рванулась к двери, прижалась к косяку; застонала, не подымая глаз:

— Знаешь ли, Мардук… Знаешь ли… Это хорошо, что дом стоит прочно. И что я не великанша, что не могу обрушить его. Иначе сейчас я бы это сделала. Я бы уперлась руками, я бы должна была упереться в стены и… И обрушить их.

Она ухватилась за деревянный косяк. Мардук увидел ее обезумевшее лицо, она всхлипывала:

— Ну вались же! Вались!

Потом начала кружить по просторной комнате, то и дело останавливаясь.

Мардук почувствовал, как что-то заставляет его подняться. Какой-то отдельный от него страх дергался-колотился над сердцем. Сам он качнулся в сторону Элины, не мог не качнуться. Дышал отрывисто, словно во сне. Все его движения были сонными. Почему же прежний, знакомый покров не хочет опуститься над ним?..

— Не убегай от меня, Элина. Зачем ты убегаешь. Я ведь не убийца. У меня нет, у меня нет оружия. Я ничего плохого тебе не сделаю. Остановись хоть на секунду. Мне надо тебя догнать. Чтобы посмотреть на тебя. Я ничего плохого тебе не сделаю. Не убегай. Я должен тебе что-то сказать. Ты мне должна что-то сказать. Вот. Ты стоишь. Стоишь, наконец. Сядь. Я стоять не могу.

В нем что-то темно дребезжало: окна какого-то города, под раскатами далекой битвы. И это не прекращалось. Звуки доносились как бы из-за горы. Не причиняя страданий.

— Дай мне увидеть твое лицо, Элина.

— Зачем тебе мое лицо?

— Я должен его увидеть.

Дребезжание смолкло. Теперь Мардук ощущал покой своих мышц, постепенное иссякновение страха, глубокую, почти гнетущую умиротворенность сердца. Каким же мягким был окутывающий его покров сна! Он, Мардук, принял этот покров, не противясь. Теперь он мог сидеть рядом с ней. Он мог, сидя рядом с ней — повернувшейся к нему спиной, — видеть сны. В нем ткалось сновидение:

— Однажды я уже сидел рядом с тобой, Элина. В моей цитадели. В городе. Я был консулом. Если хочешь отмстить мне, давай. Я не могу этому помешать. Прислонись ко мне. Ох, прислонись!

Она медленно обернулась. Вздрогнув, пробормотала:

— Зачем? Зачем я буду к тебе прислоняться?

И потом склонила голову к нему на грудь, задрожала-застонала сильнее.

— Прислонись ко мне, Элина.

— Не могу, Мардук. Зачем мне к тебе прислоняться. Я могу, я могу тебя… Да… обнять.

И прижалась к нему. Приник головой, отклонившись от стенки, к ее голове. Он. Все так же сонно держал ее, щурился ей в волосы:

— Ты сама это делаешь. Сама.

— Делаю… Да, сейчас. Но и ты — тоже. Ты позволяешь мне тебя обнимать.

— Я не хочу. Это не имеет смысла.

— Сжалься надо мной, Мардук. Посмотри на меня.

Чернота побежала вверх по его затылку и голове. Мозг наполнялся плотной, все более плотной чернотой. Побелевшие губы проговаривали не вполне осознанные слова:

— Из окна. Я выпрыгнул из окна. Держи меня. Крепче. Я падаю.

Она трясла его. Тело было обмякшим. Голова покоилась у нее на плече. Дотронувшись до плеча, она обнаружила влагу. Свершилось: Мардук — у нее на плече — плакал.

Приподнять его голову она не могла. Сквозь него снилось: «Я падаю. Вдоль следа колеса. Вдоль дороги в полях».

Он шевельнулся. Расправил плечи. Она смотрела в его расширившиеся зрачки. Он уже знал, что шел по ее следу со времени лагеря в Линдене, с момента, когда отправил ее в тюрьму.

Она держала его очень крепко, изучала заросшее щетиной потухшее лицо. Выдыхала-настаивала:

— Мардук. Прости. Посмотри на меня.

— Я смотрю.

Его жесткая щека у ее щеки, шея подалась назад:

— Искусительница!

— Не искусительница. Я не змея. Смилостивься над собой. Пожалей себя. Пожалей… меня себя.

Он высвободился. Пристально посмотрел ей в глаза. Встал на ноги; пробормотал, сильно побледнев, глядя на нее сверху вниз:

— Сейчас, сейчас, сейчас… Элина! Сейчас упаду!

И качнулся вперед-назад. Грохнулся, как подкошенный, навзничь: опрокинул стул, увлек его за собой. Лежал на полу, поверх спинки стула. В глубоком беспамятстве. Стул она из-под него вытащила. Приложила ладонь к его рту: ощутила теплое дыхание. Щеки у него побелели, рот раскрылся.

Уже второй раз лежал он перед ней. Она пощупала под головой. Крови не было. Она подложила ему под голову свою шапку.

Потом, вздрогнув, поспешно подошла к двери, прислушалась. Воин все так же стоял возле мусорной кучи, он ничего не слышал.

И когда Элина шаг за шагом вернулась назад, когда, возвращаясь, рассмотрела, как Мардук лежит на половицах в ее доме — серое бородатое лицо, длинное тело в белой овчине, — она вдруг, откинув голову и взмахнув руками, упала на него, поддавшись дикому-блаженному чувству. Мех она с себя сорвала. Кофту, сорочку сорвала со своей груди, прижалась оголенной кожей к его холодной влажной овчине. Тесно прижалась к нему всем телом, руками-ногами, обвила его, придавила собственным весом. Не обращая внимания, что с ним происходит. Гладила ему руки, приоткрыла овчину, поцеловала колено. Она распахнула-рванула овчину. Перецеловала все ребра, приникла, потерлась грудью о его грудь.

Разгоряченная, подскочила к окну. Открыла раму бесшумно-быстро, набрала пригоршню снега, снова закрыла окно; согрела снег во рту, подула на него; подбежав на цыпочках к Мардуку, встав на колени, принялась растирать снегом его лоб веки губы.

Для нее было душераздирающим счастьем, когда во сне он выпятил губы, лизнул снег. Она дала ему вдосталь насосаться. Держала снежок во рту. Он сосал из ее рта.

СПУСТЯ ЧАС Мардук вышел на крыльцо, отослал того человека. Сам, с Элиной, медленно побрел вслед за ним по улице. Смеркалось. Они прошли по лугу, затем через лес. На выходе из леса — тот, впереди, был уже едва различим — колени у Мардука подогнулись. Он опустился на землю. Полосы тумана наплывали от ближней реки. Мардук сощурил сумрачные глаза, повернулся к Элине.

— Красивая жизнь, — шепотом сказал он, — красивые деревья, красивый туман!

Она помогла ему встать, он погладил ее плечо.

— Почему ты так смотришь на меня, Мардук?

— Я не думал, что такое возможно.

Ее глаза сияли; он все еще боялся впасть в беспамятство и потому отвел взгляд от этих опасных глаз.

— Красивый туман, красивое дерево, красивый… — он привлек Элину к себе, — человек. Человек красив. Красивы его волосы. И пальцы. И уши. И шея.

— Так ведь все это всегда было.

— Человечьи волосы, человечья ладонь, искалеченное плечо! Как же я виноват перед вами…

— У меня есть еще одно плечо, Мардук.

— Ты, здоровое плечо, и ты — бедное, пострадавшее, — Мардук просит у вас прощения!

В болотах к югу от Гриндервальда Мардук снова принялся за свою работу. В этом районе желающих присоединиться к отряду не находилось: из-за опасности такого рода работы и сомнительной славы консула. Чтобы достигнуть ощутимого результата, нужно было отнять оружие у Цимбо и перешедших на его сторону воинов. Ганноверский отряд Мардука потерпел ряд неудач. Действовал с переменным успехом. Хрупкая Элина сражалась вместе с мужчинами.

Во время крупной диверсионной операции, которую возглавлял консул и которая закончилась уничтожением почти всего тяжелого оружия, принадлежавшего бандам (бывшим воинским ордам) на восточном берегу Эльбы, Мардук — сильный и хладнокровный, как благородный олень — перед каждой вылазкой сам снаряжал Элину. Они все носили зеркальную одежду и могли предпринимать что-то только в ясные солнечные дни.

Однажды, когда Мардук поправлял на панцире Элины зеркальные чешуйки (расположенные, подобно черепице, перекрывающими друг друга рядами; их надо было настраивать в зависимости от освещения, поворачивая, как корабельный парус), она приоткрыла уже застегнутый воротник и подняла с лица забрало.

— Стой спокойно, — попросил Мардук.

Она сбросила шлем, отошла от Мардука, заперла изнутри дверь комнаты:

— Не о панцире… Не о панцире думай. Обо мне!

— Мы сражаемся, Элина.

— Сражаемся. Но сражаемся-то мы. И потом, за что мы сражаемся?

— Ты сама знаешь.

— Я, среди прочего, — за тебя. Ты должен меня познать.

— Не сейчас, Элина.

— Сейчас. А то когда же? Прямо сейчас.

Когда они обнялись на соломе, он будто впервые увидел ее глаза, руки. Она, обхватив жестко-жилистое волосатое тело, бормотала:

— Нет во мне ничего, что бы не принадлежало тебе. Завладей всем. Все-все возьми! Без остатка.

Она нырнула в него, как в воду, размякла-растворилась.

Он выдохнул:

— Не называй меня больше Мардуком. Кто он вообще такой?

Она едва не умерла в его объятиях, хотела умереть.

Он лепетал, уткнувшись в ее ключицу:

— Я буду жить вечно. Буду жить вечно!

БОЛЬШАЯ диверсионная операция, предпринятая в районе Хельмштедта и Гарделегена, в результате которой изменившие консулу банды потеряли почти все свои тяжелые орудия, уменьшила число соратников Мардука наполовину. Тогда же погибла и Элина. Когда она, невидимая, направила оставшийся без охраны гигантский огнемет (вроде тех, что были в ее тюрьме) на проходящую мимо группу вражеских предводителей — с непростительным легкомыслием, ведь ничто не мешало ей просто уничтожить аппарат, — пламя перекинулось на нее, испепелило и ее, заодно с теми мужчинами.

Мардук подгонял вернувшихся. Нужно было торопиться. Теперь Цимбо, который еще владел оружием, обладал громадным преимуществом по сравнению с прочими бандами и мог легко подчинить их своей власти. Люди Мардука во время последней операции захватили мало аппаратов, их зеркальная броня сильно пострадала. Попытка атаковать лагерь Цимбо, прекрасно укрепленный, была отчаянным риском.

И попытка эта не удалась. С самоубийственным мужеством сражались атакующие — горстка человек в пятьдесят, еще сохранявшая верность Мардуку. Как машина, как локомотив, который не думает о собственной безопасности, а просто несется вперед по рельсам и, столкнувшись с другим поездом, разбивает его и себя: так же и они с отчаянной смелостью устремлялись в атаку (часто — ясно различимые в своей поврежденной зеркальной броне) и изничтожали, ударами или выстрелами, чувствительные потроха аппаратов, до которых им удавалось добраться.

Мардук направился туда, где стояла машина, о наличии которой он догадался по особым шлемам и защитным плащам обслуживающего персонала. Но недалеко от этой машины — чего он не знал — располагалась вторая, такая же.

Шагая по замерзшей глине, этот суровый долговязый человек внезапно почувствовал, что ему трудно идти: что-то будто оттягивает его колени назад, прижимает подошвы к земле. Но ему надо было вперед; он собрался с силами, попробовал, повернувшись боком, пробиться таким образом. Потом, на секунду расслабившись, сделал рывок, чтобы или прорваться, преодолеть незримое препятствие, или отскочить от него. И почувствовал: что-то (сперва пружинисто, потом — скорее вязко) удерживает его на месте. Он понурил голову, клонил-вклинивал колено вниз. Это получалось. От напряжения лицо и шея раскраснелись, опухли. И медленно-медленно Мардук это одно колено согнул. Сумел медленно-медленно — как если бы хотел сняться с места и полететь — отделить от туловища одну руку. Он будто преодолевал сопротивление камня. Другое колено консул тоже согнул, чтобы опуститься на землю. Но что-то удерживало его за грудь. Верхняя часть туловища была так тесно и крепко зажата, что он, пытаясь высвободиться, приподнял ноги, оторвал обе ступни от земли. Весь как-то криво извернувшись, он глянул на них, вниз, — и охнул: его ступни косо висели на высоте в несколько пядей над жесткой глинистой поверхностью. Один ботинок соскочил с ноги и тоже завис над землей: стоял, отчетливо различимый, в воздухе, на носке, — под босой белой стопой, вяло шевелящей пальцами. Мардук парил. Он медленно оседал, опрокидывался. Но как ни напрягал силы, далее после многих часов упорной борьбы, пинков в пустоту, попыток найти опору он так и не приблизился вплотную к земле.

Наклонившись вперед, завис он над землей, как в падении: его тянуло вниз, но достичь земли он не мог. Руки — согнутые в локтях, отнимающиеся, инертные — лежали как на подушках, и вместе с тем словно зажатые в тисках. Даже ни одного из растопыренных пальцев не мог он согнуть. И когда Мардук в очередной раз предпринял яростную попытку перевернуться, его остановила ужасная боль. Он исхитрился взглянуть на левую руку. Оттуда, оттуда исходила жгучая — впору зареветь — боль. Пальцы, он видел, неестественно напряжены, отогнуты назад, к тыльной стороне ладони, — но такие же прямые, как раньше. Они все сломаны, вывихнуты… Мардук тихо застонал.

Он боролся со своими веками. Роговица у него засохла, веки же — веки не закрывались. Ох, если бы он мог их закрыть! Он совсем перестал двигаться, боролся теперь только с этими маленькими мышцами: с веками. Миллиметр за миллиметром заставлял их опускаться все ниже, пока не остались лишь совсем узкие щелки. Теперь — какое счастье! — он ничего не видел.

За его лобной костью шебуршились мысли: «Они… они… они подловили меня. Теперь я в руках у Цимбо. Я пропал. Я в руках у преступников. Все было напрасно». Горячая яростная безымянная боль накатила на него. За бликующими полосами зеркального забрала дрожало наливающееся синью распухшее лицо. Щелки между веками наполнились слезами. Грудная клетка, горло пытались всхлипнуть. Но только хриплый стон вырвался из-за стиснутых зубов. Элина умерла. Почему он не бежал вместе с ней куда-нибудь, на запад, на юг, не стал там с ней жить? Почему не захотел просто жить с ней? Нежная Элина погибла, ни за что ни про что, ушла во тьму в пустоту, и он сам скоро отправится следом… Ионатан тоже умер…

Мысли беспорядочно разбухали за его лобной костью. Там был разрастающийся лес, лошади с пленницами, привязанными к канату; этих женщин тащили вниз, на бесконечно длинном канате, над колеей в поле…

С трудом втянул он в легкие воздух. Зеркальная чешуя царапала ему шею. Эту чешую он хотел бы с себя сорвать. Он трясся, дрожал, пытаясь добраться до своих уже мертвых ладоней, но не находил к ним дорогу. Хотел позвать черного капитана, Анжелелли. Язык не слушался.

Заколочен-впряжен в подобие саркофага был он.

И неосознанно плакал, все безутешнее, — об Элине. Как попало опрокидывались в водопад, на мельничное колесо, его мысли. Ратуша заснеженные равнины лошади. И снова, и снова — Элина.

Его рот сосал. Точнее, он сам сосал, цокая согреваясь лепеча ворча причмокивая, — сосал то, что ему вкладывали в рот. Элина вкладывала ему что-то в рот, поила его. Он что-то посасывал и храпел во сне…

В глубоком обмороке — висящее, медленно оседающее тело: уже и грудная клетка не расширяется, и сердце замедлило удары.

Наступила ночь. Ботинок так и висел, носком вниз, рядом с подогнутой ногой. Тогда-то и замерзли медленно стекавшие слезы под забралом, на неподвижном лице; а чуть позже и веки смерзлись. Две тонкие корочки льда легли на губы, на распахнутый рот. Изморозь покрыла язык. И выстлала глотку.

Под утро люди Цимбо стали проверять аппарат, передвинули его на другое место. Тогда, незримое в тумане, тело второго консула с глухим стуком шлепнулось на замерзшую землю. Зеркальная броня разлетелась вдребезги. Вспугнутые шумом воины Цимбо увидели на поле странное черное пятно. Подобравшись поближе, разглядели: то было человеческое тело, неподвижно стоящее на земле — на четвереньках, как зверь. С головы свисали размотавшиеся чешуйчатые ленты. Очень медленно падали из открытого рта сгустки крови.

Под телом уже образовалась черная лужа.

ЦИМБО не допустил распространения слухов о смерти Мардука. Узнав, что бранденбургские орды остались без оружия, он велел самой сильной части примкнувших к нему, вооруженных аппаратами воинов атаковать лагерь бранденбуржцев под Магдебургом. Он и сам со своей ордой незаметно последовал за ними. И как только его воины собрались в заболоченной речной долине ниже лагеря бранденбургских военачальников — к которым Цимбо уже успел присоединиться, — он отдал собственные войска в руки противника. С его помощью людей, относившихся к нему с наивной доверчивостью, разоружили и взяли в плен. Ближе к вечеру их всех согнали в одну кучу, хотели — издевки ради — послать к Мардуку. Тут-то Цимбо и выложил свою козырную карту. Он показал бранденбуржцам окоченевшее тело консула.

Глубоко потрясенные, стояли они, с факелами, перед трупом — перед непривычно, жутко искривленным телом, на котором Цимбо продемонстрировал мощь своих аппаратов.

Военачальники совещались всю ночь, но не пришли ни к какому решению. Вернувшись к Цимбо, потребовали, чтобы он либо уничтожил большую часть своего оружия, либо передал это оружие им. Они все возненавидели Цимбо, потому что тот убил Мардука. Посягать на жизнь консула — не его это было дело. Они вели себя очень сдержанно, беседуя с плосконосым негром, который сразу по окончании разговора спрятался за спинами верных ему людей, за стеной из неодолимых аппаратов. Цимбо чувствовал, что бранденбуржцы скрежещут зубами от ярости. И с улыбкой пообещал отдать им оружие. Только, дескать — учитывая угрозу, исходящую от Ганновера и от Гамбурга — уничтожать эти аппараты было бы неразумно.

Между Штендалем и Виттенберге проходили большие собрания орд, под Штендалем — собрание их предводителей. Там появился и Цимбо, лишь изредка поглядывавший по сторонам сквозь узкие прорези глаз: смиренный невозмутимый скользкий, как всегда. Бранденбургские предводители дивились его коварству и его гигантскому росту. Негр пробормотал, что отнюдь не требует от них рабской покорности, а хочет лишь, чтобы его выбрали консулом. Он, дескать, был послан англичанами, чтобы подчинить эту страну Кругу народов, однако вскоре его намерения коренным образом изменились. Теперь он собирается продолжать политику Марке и Мардука.

Тело Мардука было забальзамировано. Под Штендалем Цимбо пришлось поклясться перед окоченелым телом (Мардука забальзамировали в той самой искривленной позе, в какой он нашел свой конец, обрушившись сверху на поле): он-де будет продолжать традиции, сложившиеся после Уральской войны, будет поощрять территориальную экспансию бранденбуржцев и уничтожит фабрики Меки, как только это станет возможным. Недовольство в ордах не улеглось ни после этой клятвы, ни в ходе последующих дискуссий. Оно продолжалось до тех пор, пока Цимбо не узаконил свою власть двумя акциями: во-первых, под Лауэнбургом он быстро и жестоко разгромил перешедших в наступление гамбуржцев; и, во-вторых, вернувшись из этого похода, подавил мятеж двадцати предводителей орд.

ЕЩЕ ДО ОКОНЧАНИЯ ЗИМЫ Цимбо обосновался в берлинской ратуше. Он стал третьим консулом Бранденбургского градшафта — и первым, который родился и вырос не здесь. К моменту, когда хитрый властолюбивый африканец ступил в зал ратуши и начал обживать это помещение с пирамидой из черепов (к которой добавил кости убитых им оборотней и предводителей орд), воинственные бранденбуржцы уже опять вырвались из своих тесных границ, опять через Штендаль и Виттенберге устремились на Ганновер — и в результате ряда успешных операций очистили от гамбуржцев Люнебургскую пустошь. Еще зимой вслед за ними потянулись массы переселенцев, прежде бежавших за границу, под защиту фабрик Меки. Цимбо сам укомплектовал еще сохранявшиеся фабрики Меки надежным персоналом — мужчинами и женщинами, ранее сопровождавшими его в боевых походах, — и наладил работу этих фабрик, так что огромное количество людей, недовольных прежним режимом, которые в свое время бежали на восток и занялись там обработкой полей, смогли теперь вернуться на запад и вступить в действующую армию.

Опасные перемещения орд на границе с Гамбургским приморским градшафтом возобновились. Вместо фанатичного, но склонного к уравновешенной политике Мардука теперь в центре Бранденбургской империи сидел ренегат, изменивший Кругу народов: человек властолюбивый лживый жестокий.

Большие континентальные центры к югу и к западу от Берлина мечтали искоренить «бранденбургскую чуму»: усмирить эту землю, которую считали неотъемлемой частью мирового сообщества. Их возмущение, вызванное страхом, оставалось бессильным. То был последний порыв издыхающего существа.