Кто не слышал о Янгхааре Каапо, прозванном Черным?
О том, что зачат он был в беззаконную слепую ночь, отданную на откуп бельмяноглазой Акку, богине запретных дорог и ненаписанных судеб. Темно ее лицо, а губы зашиты суровой нитью.
Раз в год спускается она на землю.
И нет ночи страшнее.
Кто не знает, что матерью Янгара стала хааши-келмо, мертворожденное дитя, оживить которое взялась старая вёльхо. Да то ли отвернулись от ведьмы боги, то ли сама она зло на семью затаила, но вышло все иначе, чем надобно. Трижды проносила вёльхо младенчика над огнем, трижды совала в ледяную воду, а после приложила губами к губам роженицы, и тогда очнулась келмо, сделала вдох, да и вытянула из матери душу. Умерла роженица.
Хотели дитя за порог вынести, но побоялись гнева богов.
Оставили.
Упреком. Напоминанием.
Сутью безымянной: слово-то поименованного к дарителю имени привязывает, обоих меняя. Оттого и не нашлось человека, который посмел бы назвать хааши-келмо.
Кто не верит, что отцом Янгара был сам Укконен Туули, ветер северный, грозовой, единственный сын Акку. Ехал он на спине слепого волка о шести хвостах да вниз глядел. На левом плече нес Укконен Туули мешок с синими молниями, на правом — гарпун из костей человеческих. И наряд его — наряд мертвеца: белая рубаха белой же нитью расшитая. Поясом из кос девичьих она перевязана. А на шее — ожерелье зубов глазных звенит.
Страшен Укконен Туули.
Голоден вечно.
Оттого и кричит, и воет, вьюги дыханием рождая.
Оттого и заглядывает в окна домов, и горе тому, кто не нанесет на стекло три руны — Иру, Тай и рогатую Навис, которая всякую тьму отвращает.
Забыла хааши-келмо про обычай?
Или родичи выгнали ненужную за дверь, желая избавиться от докуки?
А может ей, мертворожденной, самой умереть захотелось? Плохо было, душа чужая, заемная, так и не прижилась в теле, вот и выглянула хааши-келмо на зов ветра. По-всякому рассказывали.
Но сходились в одном: улеглась буря, и пораженный бесстрашием девы, отступил сын Акку. Не ударил гарпуном, не опрокинул навзничь плетью ветра, не сел на грудь, тепло выдавливая. Разлепил Укконен Туули смерзшиеся ресницы, глянул на женщину и замер, красотой сраженный. Хотел заговорить, да не посмел: испугается красавица хриплого голоса.
Прикоснуться пожелал, но побоялся руку протянуть — а ну как заморозит насмерть?
Что делать было?
И раскатал Укконен Туули перед девой ковры снежные.
Рассыпал ледяные алмазы.
И сам ступил на землю, чего не бывало прежде.
Она же, заглянув в черные, предвечной бездной подаренные глаза, потянулась навстречу. Губы коснулись губ. Руки сплелись с руками.
Искра же, из печи украденная, согрела обоих.
Живым стало сердце сына Акку. И успокоилась в нежных ладонях его отчаявшаяся душа келмо. Ночь же набросила полог, скрывая от глаз людских то, что видеть было не дозволено. И длилась она долго, куда дольше иных ночей. Но сколь бы ни силен был Укконен Туули, а и его час вышел.
И говорят, что будто бы не желал он улетать, да небо звало.
И будто бы силился он взять возлюбленную с собой, но не сумел: крепко люди к земле привязаны.
И будто бы решил Укконен Туули просить самого Таваалинен Сёппо, небесного кузнеца, чтобы сделал он крылья для той, которая украла сердце бессердечного ветра…
— Вернусь, — сказал он, и сама зима была свидетелем этого слова. — Год пролетит, и вернусь.
Улыбнулась женщина, прижала теплую ладонь к ледяной щеке, показывая, что верит и будет ждать.
И Укконен Туули в последний раз коснулся темных волос ее, которые вмиг побелели. Она же подарила ему единственное, что имело — жар своей души.
Отчего не выпало им свидеться вновь?
Одни говорят, что слишком тяжек был ответный дар Укконен Туули, что дитя, этой ночью зачатое, вытянуло, высосало из матери все силы.
Другие — что и сама-то женщина мертворожденною была, а значит, лишена дара жизнь дать.
Но есть и третьи, их история мне нравится больше.
Слабы люди.
Пугливы.
И прежде-то сторонившиеся хааши-келмо селяне, теперь и вовсе заговорили, что одни от нее несчастья. А ну как и вправду вернется Укконен Туули к жене своей названной? Останется? И не будет больше дня, но только ночь беззаконная. Исчезнет тепло, отступив перед вьюгами лютыми. И что случится с людьми тогда?
Всех погубит она. Выморозит.
Шло время.
Рос живот у хааши-келмо.
И все чаще звенели небеса грозами далекими, сверкали белыми молниями, что вылетают из-под небесного молота. Видать, уговорил Укконен Туули кузнеца. И тот спешил, ковал для человеческой женщины крылья…
Да только не становилось спокойнее людям.
Уйдет она. А что будет после?
Не захочет ли вернуться?
Отомстить за прошлые обиды?
И каждый вдруг вспомнил все зло, которое прежде чинил, зная, что не посмеет безымянная ответить… кем она была? И кем стала? И кем еще станет, если дозволить?
Не колдовство, но страх менял людей.
Зверели.
Тогда-то и решено было: выкопать на лесной поляне глубокую могильную яму, выслать ее можжевеловыми ветками да суходольником, что дурманит разум. Оставить в яме семью семь кувшинов с водой, и семью семь хлебов.
А сверху, как водится, курган насыпать.
И пусть гуляет ветер. Пусть зовет возлюбленную, да всем известно: нет ветрам под землю ходу.
Не найдет Укконен Туули свою женщину.
Решит, что не дождалась, да вернется на небеса, забудет о неверной…
…а и светлые боги на людей не прогневаются, что на роженицу руку подняли.
Так и сделали.
Обрядили несчастную в наряд похоронный. Заплели ей семь кос, на семь дорог посмертных. Обвязали ноги свежими оленьими шкурами. И живот поясом змеиным заперли.
Плакала хааши-келмо, умоляла пощадить, если не ее, то хотя бы дитя нерожденное. Руки женские к животу тянула, показывала, что шевелится он, но не нашлось жалостливых.
Всяк за своих детей боялся.
И встал посреди поляны новый курган, высокий, черный, и сколь ни сеяли на нем траву — не прорастала. А из кургана будто бы голос доносился, сначала плач, после — крик да такой, что сбежались на него волки со всей округи, и три дня выли, не замолкая.
Копали.
Пытались добраться до той, что звала…
А после раздался плач младенческий. И больше не кричала хааши-келмо, но пела колыбельные… долго пела. Только и у нее иссякли силы. Случилось это перед самой беззаконной ночью.
Вновь упала на землю беспроглядная тьма.
И спустился Укконен Туули. Спешил он, подгонял черного волка, который и без того тенью летел по-над землей. Прижимал сын Акку к груди серебряные крылья, легкие, как звездный свет, и крепкие, будто Северные горы.
Улыбался, грозный, предвидя встречу.
И с нежностью трогал огненную искру, которую носил на груди.
Спешил, но опоздал.
Пустым был дом. И никто не вышел на зов. Напрасно метался по снежным сугробам волк. Звал свою женщину сын Акку. Но молчание было ответом. И гнев прорастал в сердце, которое прежде не ведало такой боли.
Может, и вправду ушел бы Укконен Туули на небеса, поверив, что предала его возлюбленная, да только услышал он горестный плач. Не человек — волчица сидела у кургана. Выла. И скребла когтями мерзлую землю. Понял тогда Укконен Туули, что произошло.
Ударил он по кургану белой молнией.
Обрушился всей яростью ветра грозового.
Клыками вьюги вцепился. Грыз. Рвал. Терзал нещадно. Сам себя ранил, и черная кровь бездны падала на землю, ее отравляя. Отступила земля, признав за сыном Акку право спуститься. Вернула возлюбленную, да только поздно. Мертва была хааши-келмо. Молчало ее сердце. И губы, сколь ни целовал их Укконен Туули, оставались холодны, не принимали назад подаренную искру.
Упали небесные крылья.
И положил на них Укконен Туули жену, сам же лег рядом, уговаривая вернуться с запретного пути. Пусть бы всего на миг.
Услышав мольбы его, сжалился Пехто, хозяин подземного мира, отпустил ненадолго душу хааши-келмо. Верно, отдал бы и вовсе, но не имел такого права: и боги подчиняются законам.
— Ты вернулся, — сказала хааши-келмо, заглянув в черные, словно первозданная бездна, глаза возлюбленного. — Я знала, что ты вернешься за мной. И ждала.
— Я принес тебе крылья.
Улыбнулась она и покачала головой: уже почти дошла душа, ступила на мост костяной, вдохнула горький туман Черноречки и отдала воде свое отражение. Скоро и вовсе забудет она, кем была. Умоется мертвой холодной водой и, очистившись от бед и страданий, переродится.
И судьба ей — вернуться на землю в новом обличье.
Знал Укконен Туули, что будет к ней милостив хозяин подземного мира.
Подарит иную, красивую жизнь.
Да и другие боги присмотрят… есть такие люди, о которых говорят, что будто бы сама Лиепе, мать всего сущего, их при рождении поцеловала. Удачливы они. Красивы. Здоровы. И горести, беды обходят их стороной.
— Отпусти, — попросила душа, цепляясь за белые руки ветра.
Поцеловал Укконен Туули возлюбленную с печалью, зная, что уже никогда не встретится им, а если и выпадет встреча, то не вспомнит душа перерожденная о том, что было с нею прежде.
Не посмотрит на Укконен Туули с былою нежностью.
Не протянет к нему рук.
Не назовет любимым…
— Не печалься, — просила хааши-келмо, коснувшись ледяной руки. — Я уйду. И я останусь с тобой. У нашего сына твои глаза… поклянись, что не оставишь его.
— Клянусь.
И завернув тело возлюбленной в небесные крылья, положил его Укконен Туули в курган. Тогда-то и увидел молодую волчицу, что забралась в яму и легла, согревая младенца собственным теплом. Он же пил ее молоко.
Взял Укконен Туули сына на руки.
— Имя тебе будет Янгхаар, — сказал он, глядя в черные глаза ребенка. — Клинок ветра.
Падала кровь сына Акку на младенца, но не причиняла вреда, лишь темной становилась кожа. С той поры вмиг зарастают на ней любые раны. И не страшны ей ни холод, ни жар.
Обратил он взгляд на волчицу.
— Оберегай его… я вернусь.
Долго длилась та ночь. Столь велики были гнев и горе сына Акку, что никто из богов не посмел встать на его пути. Выл грозовой ветер. Гнал снежные табуны. Спустил с поводка сцепки диких вьюг. Рассыпал ледяные клинки. Никого не щадил.
Выпил тепло из домов.
Сорвал крыши.
Вывернул стены и двери открыл, впуская бельмяноглазую Акку. Лунный серп ее срезал нити жизней, и падали души в бездонную корзину, где томиться им до скончания времен.
Мстила мать за сына.
А он, поняв, что больше не осталось живых, вернулся к кургану…
Что было дальше?
Кто знает…
Быть может, и вправду остался Янгхаар в волчьей стае, которую отныне возглавил черношкурый вожак, зверь огромный и страшный.
Быть может, взял Укконен Туули сына в ледяные чертоги Акку, где и растил, пока человеческая кровь не потянула Янгхаара к земле.
Быть может, подбросил младенца в каменный храм Акку, один из тех, про которые говорят, что их не существует вовсе…
Всякое говорят, в одном лишь сходятся: волчица вскормила Янгхаара Каапо своим молоком. Оттого и поросла его грудь черной густой шерстью. Оттого и способен он понимать, о чем плачутся волки. Оттого и сам, нет-нет, да перекидывается в зверя…
О да, кто не слышал о Янгхааре, прозванном Черным?
О том, что однажды появился он при дворе кёнига Вилхо Кольцедарителя, тенью проскользнув мимо неусыпной стражи. И сказал, будто бы плоха эта стража. И смеялся, вытанцовывая под градом стрел, но ни одна не коснулась темной кожи. Он же собрал все стрелы и подбросил к потолку, и ни одна не упала, все вонзились в золоченое дерево. А Янгхаар предложил кёнигу службу.
— Бессчетно врагов у тебя, — сказал он, остановившись у подножья золотого трона. И запрокинув голову, смотрел прямо в глаза Вилхо. — Прими мою клятву и дай мне сотню воинов. Увидишь, вскоре не останется непокорных твоей воле.
— Ты нагл, — кёниг встал.
Огромен он был. И солнечный свет окутывал Вилхо дивной броней. А голос его заставлял сотрясаться колонны в зале. Но не отступил Янгар.
Не попятился даже.
И лишь когда приблизился кёниг, в знак покорности опустился сын ветра на одно колено.
— Я знаю, о чем говорю…
И кёниг, положив ладонь — а слышала я, что они у него тяжелы, и не каждый мужчина способен выдержать вес золотой руки Вилхо — отвечал:
— Что ж, тогда я приму твою клятву и службу. А потом мы разделим хлеб, потому что таков обычай на этой земле.
— Знаю, — ответил Янгхаар, поднимаясь. — Помню.
И никогда больше он не перед кем на колени не становился. Что же до Вилхо, то он сам преподнес гостю золотые браслеты, и на пиру усадил по правую руку, на турью шкуру, и подал рог с южным сладким вином…
…и клятву выслушав, дал власть над сотнями аккаев.
Напомнил лишь:
— Ты обещал, что Север покориться моей воле.
Так и вышло.
С той поры звали Янгхаара не Клинком Ветра, но Мечом Вилхо, праведным и беспощадным. И легли под тем клинком мятежники, не желавшие признавать кёнига. А за ними поклонились Вилхо свободные вайены, сдались злые каамы, и даже бледнокожие золотоволосые туиры, которые хвастались, что не победить их в бою, назвали Вилхо своим кёнигом.
А ему все было мало.
И вновь выходили в море драконоголовые корабли, неслись по долинам всадники с волчьими головами на щитах, гудели рога, требуя одного: смирить гордыню, поклонится Вилхо Кольцедарителю малой данью, избегая большой крови.
Зол его Меч.
Ненасытен.
Точит его изнутри голод неутолимый, от отца, Укконен Туули, доставшийся, гонит вперед ярость, и черная предвечная бездна клокочет в крови.
Силен он дареной нечеловеческой силой.
Умел.
Свиреп, словно дикая вьюга.
И сердца лишен: побоялся Укконен Туули, что не выдержит оно, человеческое, той боли, которую он сам испытал, не захотел, чтобы страдало единственное дитя, вынул сердце из груди да спрятал.
Потому не ведает жалости Янгхаар Каапо.
Карает отступников. Стережет границу. И горе тому, кто посмеет бросить ему вызов.
Кто не слышал о Янгхааре Каапо?
Но верно, мало правды было в этих сказках, если мой отец решил его обмануть.