Его свидетельница была близка.

И недосягаема.

Она вернулась живой и осталась, сидела рядом, по другую сторону жаровни, возилась с древними изгвазданными до полной потери вида одеялами, пытаясь просушить их. А Кейрен всерьез опасался, что одеяла эти вспыхнут.

Забавная.

И серьезная. Смотрит на угли, время от времени ворочает их металлической палкой с крюком на конце, разбивает крупные, вытаскивает на поверхность рубины нижних, вздыхает. И от дыхания ее над углями поднимаются серые былинки пепла. Они пляшут в раскаленном воздухе, чтобы опуститься на алое ложе.

Его свидетельница была задумчива.

Там, наверху, что-то случилось, наверняка, важное и, возможно, страшное, изменившее ее. Она ведь уходила веселой, а вернулась…

— Чем занимались? Потрошили чистюль, — ответила Таннис, закрепляя на кованых крюках очередное одеяло. На темной дерюге расплывались темные же пятна, о происхождении которых Кейрен велел себе не задумываться. Из одеяла сыпался мелкий сор и сгорал, не успев коснуться углей. — Кроме Войтеха нас было пятеро. Если со мной считать.

Восемь лет.

В семь Кейрена выслали в школу и он, привыкший к домашнему уюту, долго не мог приспособиться к новым порядкам. К тому, что вставать приходится на рассвете, и что будет не старая нянька, скрипом дверей, ворчанием, запахом ментоловой мази для суставов — с возрастом у нее суставы начали болеть всегда, а не только на погоду. К тому, что дортуар — не комната, и делить его приходится с дюжиной мальчишек, каждый из которых сильнее Кейрена.

И что в дортуаре топят редко и едва-едва.

Холод царит постоянный, и малые силы уходят всецело на борьбу с ним.

А в классах ничуть не лучше. Форма тонкая, и шерстяная курточка с эмблемой школы ничуть не греет, а чулки из грубой шерсти вызывают зуд.

Кейрену не хватает усидчивости. И внимания. Он ерзает, отвлекается и остается в классе, когда остальные уходят.

Его дразнят неженкой. Он лезет в драку и проигрывает, почти всегда проигрывает, но все равно лезет. И по вечерам, забравшись под тонкое одеяло, дрожит от холода, обиды и понимания, что жаловаться не станет.

Братья ведь тоже учились и ничего…

— Малыш — самый младшенький, на год моложе меня, — подвесив одеяло над углями — конструкция была грубой, но рабочей — Таннис постукивала по ткани палкой, и каждый удар поднимал облако пыли. — Он на заводе при топке работал, катал тележки с углем. Толстяк старше Войтеха. Он сильным был. Прут этот вот согнуть мог.

Таннис протянула прут к клетке, позволяя оценить толщину. И тут же добавила:

— Правда, тупым был… он даже разговаривал с трудом, но Войтеха слушался. Еще Свищ… и Велька. Велька на гармошке играть умел. И с замками управлялся ловко. Его папаша научил, он поначалу Вельку с собою на дело брал, но потом папашу замели и повесили, вот Велька и один остался.

Она рассказывала о какой-то чужой, невозможной жизни, которую Кейрен и представить не мог. Но слушал. Если Кейрен лучше узнает свою свидетельницу, то поймет, чем зацепить ее.

Правда, времени у них осталось не так и много.

— А у мамки его еще трое. Велька уже думал, что сам пойдет, в одиночку, но тут Войтеха встретил. А Войтех уже с парком придумал. Он вообще головастый был.

Кейрена коробило то, с каким восхищением его свидетельница говорит об этом типе, пусть мертвом, но…

— Ты же бывал в Королевском парке, да?

— Да, — подтвердил Кейрен.

У нее глаза такие яркие…

— Ну да, — она дернула плечом и смахнула со щеки серый лепесток пепла. — Ты ж из верхних… чистеньких… тебя, наверное, через ворота пропускали.

— А тебя нет?

— Нас, — поправила Таннис. — Ты сказал. Кто ж нас пустит-то? Если б приметили, сразу б выкинули.

— За что?

— За то, что оборванцы.

— Королевский парк открыт для всех.

Она рассмеялась, и голос ее, отраженный сводами зала, был звонок.

— Для всех… повеселил… или ты и вправду… для всех… может, верхних и всех пускают, а таких как мы гоняли. И хорошо, если просто погонят, а то ведь и посадить могли. Только Войтех знал особые тропки… и еще мне платье дал. Нарядное. С оборочками.

Растопырив пальцы, Таннис провела руками в воздухе, вырисовывая те самые оборочки.

— Вымыться заставил. У него папаша из аптекарей, когда-то лавку свою имели, а потом пожар случился и лавка сгорела, а банк денег требовал, и пришлось продать все… вот папаша с горя и запил, пока вовсе не упился. А Войтех с матерью переехали к нам… он хорошим был. Учился даже, только бросить пришлось. Мать-то запила… а денег нет. У нас ни у кого денег нет. Но Войтех хорошо все придумал. Меня в платье… и косички еще заплел… и туфельки нарядные…

Она зажмурилась, верно, вспоминая те туфельки, а потом призналась:

— У меня никогда таких вещей не было.

— Платья?

— И платья тоже, — Таннис стряхнула с одеяла пыль. — Тебе, наверное, это все дико, но это единственное платье, которое я вообще надевала. Мы шли в парк и я…

Она вдруг замялась, закусила губу, но потом решительно тряхнула головой.

— Войтех высматривал какого-нибудь типчика, из тех, что сами по себе… мы не лезли к совсем малым, у них брать нечего, а на ор вечно няньки сбегаются. Ну и взрослых не трогали. А вот если кто сам по себе… и еще при форме, вы ж вечно в школьной форме ходите, то тут я появлялась.

Кейрен знал, что происходило дальше, и стиснул зубы, чтобы не высказаться.

— Я подходила и говорила, что моей нянечке стало плохо… и просила помочь…

…ему было десять. Взрослый уже, как самому казалось. Всего год остался до Каменного лога, который сам по себе граница, и до нее-то близко, а значит…

— Велись все… или вот говорила, что у меня сестричка ногу подвернула, надо помочь…

…он привык и к дортуару, и к школьным порядкам, и пусть бы не обзавелся друзьями, как иные, но хотя бы отстоял право быть собой. Единственный настоящий враг — холод, и тот отступил, позволяя Кейрену если не преуспеть в учебе, то хотя бы покинуть список худших учеников.

— Или еще что-нибудь придумывала…

…в парк сбегали все. Кое-кого ловили и пороли, но розги были привычным злом, на которое никто особо не обращал внимания.

Но тот выход был разрешенным.

Каникулы. И пусть бы Кейрена вновь не забрали домой, но хотя бы разрешили пожить в городском доме. Он же взрослый.

Почти.

И управится сам, без присмотра няньки, гувернера и матушки, которая по мнению отца испортила Кейрена чрезмерной опекой. Конечно, ему бы хотелось увидеть всех, и даже братьев, пусть бы прежде встречи с ними особой радости не приносили, но сейчас-то все изменилось. Кейрен вырос на два дюйма. И на пробежке уже не падал после первого круга, задыхаясь.

Сильнее стал.

И сумел бы ответить на их глупые шуточки, но…

…братья служили. И отец был где-то на границе, а матушка — рядом с ним. И Кейрену настоятельно рекомендовали остаться при школе, но… он только представил, как две недели будет слоняться по школьному двору в числе тех редких неудачников, которых оставили…

Нет уж, лучше знакомая тишина городского дома.

И полная свобода.

Тем более что Кейрен знал, как собирается ею распорядиться. Уже год как он собирал деньги. По старой традиции третьего числа каждого месяца в школе появлялся визитер. Отцовский поверенный был высоким строгим человеком, от которого пахло чернилами и бумажной пылью. Он коротко кивал и, вытащив из кармана кожаный бумажник, старый, с вытертым краем, открывал его. Поверенный вытаскивал банкноту и протягивал Кейрену.

Уходил человек, не проронив ни звука, а Кейрен оставался с купюрой.

У денег был особый запах — многих рук, которые касались их, карманов, портмоне… ароматы живого и неживого сплетались вместе, и за каждой купюрой Кейрену виделась своя история.

Он не спешил тратить, хотя в лавке при школе имелось множество искушений: медовые пряники, лакричные леденцы, которые лавочник держал в высокий склянках, шоколадные конфеты, разложенные на бумажных салфетках, лимонад…

Но все эти замечательные вещи меркли перед старинным замком, который Кейрен видел в магазине игрушек, том, что расположен неподалеку от парка. Этот магазин прожил не одну сотню лет, переходя из рук в руки, но хозяева, меняясь, не рисковали менять место. Отец и тот утверждал, что магазин остался точь-в-точь таким, каким был в его далеком детстве, разве что вывеска постарела.

— Я его тоже знаю, — сказала Таннис, и Кейрен вдруг понял, что говорил вслух.

Глупо получилось.

— Там еще над дверью колокольчик висит, — она произнесла это тихо. — Старый-старый. И громкий очень.

— А у продавца ручной ворон есть…

— Он разговаривать умеет!

— Точно.

Нынешний хозяин магазина походил на пирата. Одноногий с красным крючковатым носом, он носил полосатые чулки и длинный жилет с фалдами. А на седые длинные волосы повязывал красную косынку. Деревянная нога его громыхала по старому паркету, и ворон, сидевший на плече хозяина, то и дело раскрывал крылья, кланялся и хрипло спрашивал:

— Што надо?

Магазин старика Тедди был, пожалуй, самым чудесным местом в мире. И Кейрен заглядывал в него каждые выходные. И да, он мог бы приобрести деревянную лошадку на палочке, или даже с полдюжины оловянных солдатиков в форме королевской гвардии. Или механическую обезьяну… позолоченную трубу… барабан…

…деньги копились и возможности Кейрена росли.

А старик встречал его, как старого друга, кивал с порога и отворачивался. Он знал, что и в этот раз Кейрен ничего не купит, что он пришел лишь для того, чтобы убедиться: его замок на месте.

Огромный.

Он занимал целый стол. И короны четырех угловых башен подымались к потолку. Повисал на цепях подъемный мост. Вращался на крыше дома крохотный, с ноготь мизинца, флюгер, свисали со стен нарядные стяги. И во дворе рыцарская конница готовилась к выезду. Сиял доспех. И пики были остры…

Кейрен не смел прикасаться к стенам, сложенным из настоящего камня, или тревожить рыцарей, он садился перед замком и смотрел. А в воображении его гремели битвы.

Замок стоил почти сорок фунтов… у отца деньги были, но Кейрен точно знал — просить бесполезно. И собирал, долго собирал, складывая купюру к купюре, пересчитывая их, пряча под матрасом, пусть бы в школе и не принято было воровство, но чем ближе оказывалась мечта, тем сильнее становился страх.

И однажды Кейрен осознал, что у него получилось.

Сорок фунтов.

Целое состояние в мятых купюрах с изображением Короля. Кейрен знал каждую из них, по запаху, по шершаво бумаге, по нюансам цвета и лоску, который появляется свидетельством касания многих рук. Он пересчитывал их много раз, представляя, как это будет…

…он выйдет из дома. И пройдет по парку, остановится у лотка с засахаренными орешками, но ничего не купит… и у торговца имбирными пряниками, от которых исходит умопомрачительны аромат, немного постоит, преодолевая искушение.

В парке множество торговцев.

И Кейрен снова и снова будет сдерживать себя от того, напоминая об истинной цели. Его замок ждет его. И Кейрен, выбравшись из парка, поднимется вверх по Железной улочке, доберется до угла и привычно кивнет скрипучей вывеске. С прошлого раза та немного побледнеет, а может, напротив, будет сиять яркой новой краской. И витрина магазина игрушек встретит Кейрена радостным блеском.

Кейрен толкнет тугую дверь. Звякнет колокольчик, пробуждая ото сна старика. А ворон на его плече расправит крылья и, поклонившись, скажет:

— Пр-р-ривет!

— Доброго дня, — ответит ему Кейрен и, поклонившись, — он умеет быть вежливым — решительно подойдет к прилавку. Он вытащит стопку купюр и, положив перед стариком, попросит. — Упакуйте мне замок, пожалуйста…

Его доставят в городской дом. И каникулы Кейрена перестанут быть скучны…

— Тебя в парке выпотрошили? — спросила Таннис, когда он замолчал.

Кейрен кивнул.

Выпотрошили. Хорошее слово. Но не было девочки, которая просила о помощи. Просто перед Кейреном вдруг появился высокий мальчишка в рваной рубашке и, положив руку на плечо, велел:

— Идем со мной.

А лавочник, торговавший глиняными свистульками, отвернулся. Потом, позже, он говорил, что ничего-то не видел. Мальчишки? Да мало ли в парке мальчишек. Драка?

Так они всегда дерутся.

Вначале Кейрену показалось, что мальчишка обознался, или шутит, или… что угодно, но… Кейрен попытался вывернуться из цепких его пальцев.

— Отпусти, — попросил он.

— Ага… счас все брошу, — заржал оборванец, выкручивая руку.

А за спиной Кейрена появился еще один, повыше первого, и велел сиплым голосом:

— Монету гони.

— Ты не отдал, — Таннис зло ударила по одеялу, и то едва не сорвалось с крюков. — Ты ж не отдал, правильно?

— Попытался не отдать.

— Сколько их было?

— Пятеро.

С двумя Кейрен еще бы справился. Он научился драться, но… пятеро — слишком много. А он все равно дрался. Отбивался. Молча. С непривычной, несвойственной ему прежде яростью. И боль, которая всегда пугала, перестала что-то значить. Кейрен помнил, как упал, и как его пинали, а он пытался подняться. Но кто-то на руку наступил, и раздался хруст, боль же сделалась вовсе невыносимой.

Кажется, тогда он закричал.

И все равно встал.

На четвереньки. Последнее, что Кейрен запомнил, — удар по голове. И словно хрустнуло что-то внутри. А руки вдруг перестали слушаться. Сознание он потерял не сразу, лежал, видел узколобого парня с разбитым лицом и беззубым ртом, который кривился, но не издавал ни звука. Изо рта на подбородок стекала слюна, смешанная с кровью, а парень наклонялся к Кейрену, пока не заслонил собой и небо, и кругляш солнца, и весь остальной мир. Небытие пришло, но и в нем Кейрен ощущал гнилостное дыхание, запах дешевого табака, столь любимого школьным сторожем, древним и ворчливым, а еще пальцы, которые шарились по карманам.

— Дурак, — Таннис вскочила и отвернулась. — Тебя убить могли!

Могли. И чудом не убили, теперь Кейрен это понимает.

— Не из-за денег, а… — она махнула рукой.

Давнее дело.

Забытое, казалось бы, но Кейрен провел языком по зубам, проверяя, все ли на месте. И на руки посмотрел, согнул и разогнул пальцы.

— Войтех никогда не связывался с теми, кто драться лез.

— Боялся?

Правая все еще плохо работала, и почерк у Кейрена был отвратительны. Впрочем, он был отвратительный и до того случая, но хотя бы оправдание появилось.

— Да что ты понимаешь! Боялся… Войтех ничего не боялся, — она расхаживала по залу, и громкий звук ее шагов рождал эхо. — Он просто знал, что если мы вот так… кого-нибудь, как тебя…

Таннис сжимала и разжимала кулаки.

— То в парке от ищеек не продохнуть будет. И нас повяжут. Или придется залечь и надолго… что с ними стало?

— Не знаю.

— Врешь, — она остановилась у клетки, уперев руки в бока.

Врет.

Кейрен узнавал. Позже, когда получил должность и право заглянуть в архив. В тех бумагах не было ничего секретного, но… он долго не решался поднять их. Чего опасался? Кейрен и сам не знал.

— Дай угадаю, — сказала Таннис. — Их повесили?

— Жалеешь?

Он был не первым ограбленным, и был бы не первым убитым, пусть бы прежде банда Крысолова не выбиралась в парк, предпочитая знакомые лабиринты Нижнего города.

В тот день Кейрену просто-напросто не повезло.

Он очнулся в незнакомой комнате, просторной и белой до рези в глазах. И открыв глаза удивился — Кейрен четко понимал, что должен находиться в парке. А тут… высокий потолок с солнечными пятнами. Окно где-то рядом, от него тянет свежим ветром. Под рукой жесткая ткань простыни.

И тепло.

Голова слегка кружилась, но и только. Кейрен хотел сесть в постели, но не смог. Попробовал дотянуться до шнура, и не сумел руку поднять.

Его тело больше его не слушалось.

От страха Кейрен заскулил. И на зов его, детский, беспомощный, пришла мама, хотя она никак не могла быть в это странной комнате, потому как вместе с папой находилась на южной границе.

— Тише, маленький мой, — мама склонилась над ним, и ее прохладная рука легла на лоб. От мамы пахло молоком, медом и еще больницей. Этот последний запах напугал Кейрена.

А еще мама плакала.

Позже он узнал, что не приходил в сознание неделю. А доктора, которыми наполнился дом на Стальном переулке, советовали оставить зряшнюю надежду.

Переломы. И пробитый череп.

Королевский военный госпиталь и лучший хирург.

Операция длившаяся несколько часов. Кейрен не умер, и это уже хорошо… шансы были невелики. А Кейрен никогда не отличался силой или выносливостью, но выжил.

Ждали.

Надеялись. Верили.

Все вернулись. Мама, отец и братья, они по очереди оставались рядом с Кейреном, даже когда он открыл глаза. И братья больше не смеялись над ним, а Райдо, самый беспокойный из всех, злился, он сдерживал живое железо, но то прорывалось иглами, каплями на щеках, чешуей, которой стремительно обрастали пальцы.

Но впервые злились не на Кейрена.

— Все будет хорошо, — пообещал Райдо, и Кейрен ему не поверил.

Будет ли?

Он не способен пошевелить пальцами, и говорит с трудом. Собственный язык стал тяжелым, неловким, а губы и вовсе будто мертвые. Каждый день Кейрен пытается произнести свое имя, но из горла вырывается то скулеж, то рычание. Но он пробует снова и снова.

Вместе с мамой.

Она почти поселилась в госпитале, а если бы не отец, то и поселилась бы. Мама приносит книги, и нарочито веселым бодрым голосом читает их. И заставляет Кейрена повторять слова.

Слоги.

День за днем. Раз за разом. Мама разминает стопы и ладони, давит, вынуждая шевелить пальцами, ведь хирург, тот самый, который спас Кейрену жизнь, утверждает, что восстановление возможно.

И маму сменяют братья.

Они вновь шутят, но осторожно, боясь задеть его неловким словом. Братья сажают в постели. Поднимают. Сгибают руки и ноги, заставляя тело вспоминать забытые движения.

Когда рана на голове заживает, и сломанные кости срастаются, Кейрена отпускают домой. К экипажу несет отец, и держит на руках. Он садится у окна, и Кейрен, опираясь затылком на отцовское плечо, смотрит на город.

Экипаж едет нарочно медленно и кружным путем.

А в комнате Кейрена его ждет замок. Вот только волшебство поблекло. Каменные стены? Подделка. И башни не способны защитить. А рыцарский доспех — всего-навсего посеребренная латунь.

— Но ты поднялся, — Таннис смотрит с жалостью.

— Спустя полгода я научился сидеть. Еще полгода — и смог ходить. Меня собирались исключить из школы, и отец был согласен. Он не хотел больше рисковать, но… я настоял, что смогу вернуться.

Еще год ушел, чтобы получить разрешение доктора.

И убедить отца.

Мать, которая теперь вздрагивала, стоило Кейрену немного простыть.

Новый класс, в котором Кейрен выделялся ростом. Он был старше своих одноклассников, но учеба давалась с трудом, сказывался удар по голове. И ему вновь мягко посоветовали отступить.

— Но я удержался, — Кейрен не чувствовал гордости, скорее он тогдашний у себя нынешнего вызывал удивление этим нечеловеческим упорством.

— А меня Войтех учил. У него сохранился букварь… и другие книги. А потом еще леди Евгения… — Таннис стащила одеяло и сунула меж прутьев. — Держи. И не смотри ты так, оно чистое.

— И без клопов?

— Без, — без улыбки ответила Таннис. — Твой отец мог бы нанять учителей, чтоб ты не мучился.

— Мог, но… — одеяло было приятно теплым, и Кейрен завернулся в него. — Тогда я не смог бы служить. Есть негласное правило. На службу, не важно, армия, разведка или статские чины, но возьмут лишь того, кто закончил академию. Точнее, возьмут-то любого, но продвинуться не позволят.

— А тебе так служить хотелось?

Она подняла следующее. Одеял было шесть.

И принадлежали они ныне умершим людям.

— Не столько служить, сколько я понимал, что это — мой шанс быть… полезным для рода. И для себя самого. Я пятый сын. И да, со-родичи не бросили бы меня. И отец нашел бы дело, но… я не был бы самостоятелен, понимаешь? Всю жизнь под опекой… это сложно объяснить.

Таннис кивнула.

— Сидел бы на шее у родичей, а они бы тобой командовали.

— Что-то вроде.

Дело не в родичах, дело в том, что Кейрену казалось: если он сдастся, то те, из парка, победят.

Тепло от одеяла уняло дрожь. И камень в желудке начал потихоньку растворяться, да и вообще ситуация, в которую Кейрен угодил, перестала вызывать злость, скорее уж забавной показалась.

Охотничек.

И специалист по разговорам. На откровенность он вызвать попытался… теперь вот сам о себе говорит да такие вещи, о которых предпочел бы умолчать. Но свидетельница Кейрена слушает.

Это хорошо.

— Честно говоря, я надеялся, что Каменный лог все исправит. Когда живое железо пробуждается, то и раны переносятся легче. Мой брат на разрыв-цветке подорвался. Говорили, что на нем живого места не было, но ничего, выжил. Даже шрамов не осталось.

— И как, помогло?

Она ткнула крюком в угли, подняв облако сизого пепла.

— Ну… сложно сказать.

Каменный лог стал еще одной неудачей, но Кейрену ли привыкать?

— Ты же видела, какой я…

— Красивый, — подумав, сказала Таннис. — Синенький…

— Это лазурь.

Эпатажно, если верить матушке. Но более идиотский окрас и представить сложно.

— А пофигу, — примирительно заметила Таннис. — Синенький и блестишь.

Таннис отошла и вернулась с корзиной углей. Корзину, сплетенную из толстых ивовых прутьев, она поставила у ног, сама же присела на низкую резную лавочку.

— Разрешишь взглянуть? — Кейрен указал на лавочку. Где-то он видел подобную. Таннис, пожав плечами, встала и носком ботинка подтянула лавочку к прутьям.

Видел. Определенно.

Антиквариат.

Красное дерево. Резьба. И отсутствующие накладки из слоновой кости.

— Откуда она взялась здесь?

Лавочка успела зарасти грязью, ножки ее разбухли от сырости, а бархат, которым было обтянуто сиденье, превратился в сальную тряпку. В углу же виднелась грубая вырезанная наживо буква «Т».

— Это я пометила, — созналась Таннис. — Чтоб не сперли…

Вряд ли она приблизительно представляла ценность это вещи.

Историю, за ней стоявшую.

И уж точно не испытывала ни к истории, ни к бывшим владельцам пиетета. В Нижнем городе и вправду все было иначе.

— За что повесили твоего друга?

По тому, как изменилось выражение ее лица, Кейрен понял: не следовало задавать этот вопрос.