I. Первое изложение

Итак, две фразы: «Здесь одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся...»; «изначально род людской был разделен натрое, на людей молитвы, землепашцев и воинов». Три вида деятельности: оrаrе (молиться), pugnare (сражаться), agncolan-laborare (возделывать землю — трудиться). Двое ораторов.

Они были заметными фигурами. Поэтому не всякая память об их существовании утрачена. Из них старший — Адальберон; он и более известен благодаря той роли — роли предателя, — которую сыграл в передаче короны Франции от Каролингов к Капетингам. Племянник архиепископа Реймсского Адальберона, двоюродный брат герцогов Лотарингских, он принадлежал к очень могущественному линьяжу; члены его жили по всей Лотарингии, и в этой обширной провинции им принадлежало изрядное число графских титулов и епископских кафедр. Это очень родовитая знать: Адальберон знал, что в жилах его течет королевская кровь, он вел свое происхождение от предков Карла Великого. Имя, которое он носил, в этой ветви рода получали мальчики, предназначенные к епископскому сану. Обыкновенно они дожидались, пока освободится место епископа, в кафедральном капитуле Меца. И наш Адальберон был каноннком в Меце. По всей видимости, свое интеллектуальное образование он завершил в Реймсе, при дворе своего дяди, архиепископа этого города, самого важного прелата в их семье. Во всяком случае, Лотарь, каролингский король Западной Франции, очень быстро сделал его своим хранителем печати и в 977 г. посадил на епископский престол в Лане.

Герард из того же линьяжа. Более того, недавние брачные союзы еще теснее связали его ветвь с ветвью Адальберона — тот был двоюродным братом его матери. Герард тоже учился в Реймсе. Карьеру он делал не в Западном, а в Восточном королевстве. В Ахене, в капелле, он присоединился к группе духовных лиц высокого происхождения, которые служили императору Генриху II. Этот государь, опираясь на родственников Адальберона, стремился восстановить власть германских королей нал Лотарингией. В 1012 г., даже прежде, чем епископ Камбрейский испустил последний вздох, король Генрих, опередив графа Фландрского, хотевшего посадить на это место своего родственника, вручил епископскую власть, с которой вот уже пять лет была соединена графская власть в этом придорожном городе Французского королевства, Герарду — человеку очень молодому, но очень надежному.

Двое людей, которые первыми, насколько нам известно, обратились к теме социальной трифункциональности, были близкими родственниками. Оба воспитывались в Реймсе. В этом столичном городе, при дворе архиепископа, викарными епископами которого оба были, они часто встречались; они разговаривали, во всяком случае, говорили в присутствии друг друга. Принадлежа к лотарингской аристократии, которую использовали в борьбе между собой короли Германии и Франции, Адальберон и Герард были вовлечены в одни и те же политические хитросплетения. Они исполняли одни и те же обязанности. Если оба они заговорили о трех функциях, то это прежде всего потому, что оба были епископами.

* * *

На пороге XI в. престол, кафедра (cathedra) епископа стоит на остатках римского города. Из города его власть простирается до пределов провинции, civitas, до границ, прочерченных при Поздней Римской империи и все еще действующих, отделяющих один диоцез от другого. В пределах каждой из этих территорий епископ—пастырь, он отвечает за стадо. Бог истинный вручил ему своих верных. Для блага всего народа он возглавляет совершение таинств. Он помазывает святым миром. Двумя столетиями раньше его, кроме каких-то исключительных случаев, почитали бы за святого; он продолжал бы действовать и после смерти, являлся бы во сне, проповедовал, предупреждал, укорял; из своей гробницы он раздавал бы проклятия или благодеяния. В тысячном году дела обстоят уже не так. Однако по-прежнему важно, чтобы епископ был высокого происхождения, чтобы в крови его была харизма, предопределяющая функции посредника. Если все епископы Меца и Реймса носят имя Адальберон и если все они — отпрыски Арденнского дома, то объясняется это скорее магическими причинами, чем стратегией семьи: только определенные роды считаются обладающими властью сообщаться с невидимым.

Но нужно еще, чтобы эта потенциальная власть была актуализирована обрядом. Это миропомазание, посвящение. Епископ — фигура священная, Христос, помазанник Господень; впитываясь через кожу, проникая во все тело, миро навсегда одаряет его божественной властью. В частности, он может передавать священнические функции другим, помазывая их святым миром. Он рукополагает во священники. Епископ благословляет определенных людей под его контролем изгонять бесов в деревнях его диоцеза. Ни один человек в его диоцезе не может приносить жертву, совершать обряды, произносить молитвенные формулы, если его не поставил на то епископ. Епископ образует клир (clerus). Он простирает над клиром свою отцовскую власть. Через духовное усыновление все сакраментальные действия исходят от него.

Посвящению в епископский сан он обязан и другим даром: мудростью, sapientia, взглядом, проникающим сквозь завесу кажимостей и различающим потаенные истины. Ключи от истины держит только епископ. Чрезвычайная привилегия, которую умеряет только обязанность распространять истину. Учить тех, кто не ведает, возвращать на праведный путь тех, кто от него отклонился. Словом. Епископ — мастер слова. Определенного слова. Он пользуется древним языком, которого большинство людей вокруг уже не понимает, но на который в императорском Риме, обратившемся наконец в христианство, семь веков назад было переведено Священное Писание. Поскольку епископ — толкователь слова Божьего и поскольку в тех краях это слово — прекрасная латынь IV века, епископ — хранитель классической культуры. В его резиденции, высящейся среди античных руин, сберегается в море деревенского варварства то, что уцелело к тысячному году от книжного языка, от языка правильного, упорядоченного, от чистой латыни. Епископский престол — это очаг постоянного возрождения латинской словесности. Инструментом такой культурной функции служит укромное помещение, примыкающее к собору, школа — кучка людей всех возрастов, занятых перепиской текстов, анализированием фраз, этимологическими фантазиями; они непрерывно, обмениваясь между собой знаниями, создают эту драгоценную первичную материю, это сокровище, — слова проповедей, заклинаний, слова Божии.

* * *

Одно из этих латинских слов, глагол оrаrе, обозначает двойную миссию епископа — молиться и проповедовать, что, впрочем, одно и то же. Рукоположение поместило епископа как раз в точке пересечения небесного и земного, невидимого и видимого. Он говорит то с одной стороны, то с другой. Чтобы убедить, чтобы снискать расположение. Епископ словно отстаивает свою правоту в судебных прениях, как делали некогда на трибуне форума, и это побуждает его искать у Цицерона рецептов действенной речи. Он произносит попеременно те слова, что, будучи обращены к небу, должны вызвать в ответ излияние благодати, и те, что разъясняют на земле откровения божественной премудрости, sapientia. Поскольку положение его срединное, посредническое, епископ должен особо содействовать восстановлению гармонии между двумя мирами, того необходимого согласия, которое Лукавый беспрестанно старается разрушить. С помощью клириков, которых он сам рукоположил и сам наставляет, он должен постоянно отсекать дурное, отделять зерна от плевел, рассеивать тьму. Он, епископ, просвещает народ, увещевает его, и для этого обращается прежде всего, непосредственно, к тому персонажу, который с ним связан, который, подобно ему, тоже prelatus, избранный Богом в силу достоинств его крови, поставленный Богом впереди остальных, чтобы вести их за собой, но который управляет ими в сфере земного, материального, плотского: первый из прихожан епископа, тот, которого он наставляет прежде всего, — это король, или князь, человек, «милостью Божией» наделенный верховной властью, principalis potestas; как государь, он ведет ту часть стада, которую не ведет епископ, тех, кого в отличие от духовенства, clerus, называют народом, populus. По каролингской традиции, епископы XI в. чувствуют себя обязанными держать зеркало перед королями и князьями. Одно из тех зеркал полированного металла, какими пользовались в ту эпоху; они плохо отражали лица, однако изъяны показывали и тем помогали их исправлять. Епископская речь, обращенная к князьям земным, имеет именно эту цель: напомнить им об их правах, об их обязанностях, о том, что не от мира сего. Побудить их действовать, восстанавливать порядок. Тот порядок, образец которого епископ видит на небе. Речь епископов — политическая, она призывает реформировать социальные отношения. Это проект общества. В каролингской традиции епископат — это естественный производитель идеологии.

* * *

А Герард и Адальберон оба были каролингскими епископами, самыми каролингскими из всех. По корням своего рода. Но и потому также, что Реймсская церковная провинция, куда входили оба их диоцеза, составляла самое сердце страны франков, Francia. Архиепископ Реймсский Ремигий крестил Хлодвига. Его преемники претендовали на монопольное право короновать короля западных франков. За полтора столетия до тех дней, когда императорская власть стала неуклонно смещаться к Востоку, в Ахен и в Рим, архиепископ Реймсский Хинкмар сосредоточил лучшие плоды Каролингского возрождения между Реймсом и Компьенем, между Парижем и Ланом (в жестах он называется «Мон Лон»; это последнее пристанище Карла, сына последнего каролингского властителя, которого архиепископ Реймсский Адальберон в 987 г. лишил его прав, поддержав избрание королем узурпатора Гуго Капета, и которого наш Адальберон, епископ Ланский, предал). Мец расположен на окраине исконной провинции: это опасная точка, вклинивающаяся в дикую Австразию. Но политика других франкских королей, королей Востока, королей Германии, усаживавших лотарингских священников епископами в Реймс, Камбре, Лан, стремилась именно к тому, чтобы все это захватить, отобрать себе это хранилище культуры. Соборы Камбре и Лана, равно как и Реймсский собор, запечатлели формы политической жизни франков. В их книжных собраниях больше чем где-либо оставалась живая, запечатленная латынью риторов, память об этих формах. Епископам этих городов надлежало поддерживать подобное воспоминание, вдохновляться им, чтобы своими речами помогать управлять королевствами как должно.

Город Лан принадлежал к Западному королевству. Камбре — к Лотарингскому королевству, растворившемуся в королевстве Германском. Королевство западных франков, то есть Франция; королевство восточных франков, то есть Империя, — два государства, разделенные Шельдой и Маасом. Их властители, родичи, оба — наследники Карла Великого, равные по влиятельности, представлялись авторам начала XI в. двумя столпами христианского мира, призванными любить друг друга братской любовью и время от времени встречаться на границе, чтобы вместе решать проблемы, общие для всего народа Божьего. В 1937 г. Т. Шиффер (Schiefler) доказывал, что Герард Камбрейский — немецкий епископ; политические страсти увлекли этого замечательного ученого за пределы разумного: Герард был лотарингцем, а не немцем. Он говорил на романском языке, а не на германском. Да, он жил при капелле германского короля; он был ему верен; в 1015 г. он старался убедить графа Намюрского и графа Геннегауского, своих родственников, признать власть нового герцога Нижней Лотарингии, также его родственника; его главным противником был граф Парижский. Да, город Камбре принадлежал Империи. Но к этому городу был присоединен древний город Аррас, который был столицей королевства Франции. Так что — об этом рассказывает хронист Сигиберт из Жамблу—Герард был единственным лотарингцем, который относился к франкской епархии, parrochia francorum. Он был равным образом связан с королем Франции, и это толкало его к стране франков, Francia, не меньше, чем его культура. Когда Капетинг призвал прелатов своего королевства собраться вокруг него, Герард поспешил это сделать. На Пасху 1018 г. он был в Лане, вместе с королем Робертом Благочестивым и, разумеется, с епископом Адальбероном. Он участвовал в 1023 г. в большом собрании в Компьене, созванном королем Робертом, чтобы реформировать Церковь, то есть мир. Занимая на самом деле два епископских престола, один из которых был королевским, Герард Камбрейский и Аррасский принадлежал — конечно, не так прочно, как Адальберон Ланский, — к числу тех епископов, окружавших капетингского короля, которые, в своем качестве «ораторов», сменяя друг друга, наполняли его слух беспрерывными моральными рассуждениями, вернее, вели с ним диалог.

Ведь в тысячном году у короля с епископами было то общее, что он тоже был помазан. С середины VIII в. тело короля франков также пропитывалось святым миром. А следовательно, он был причастен духом к sapientia, премудрости. Он принадлежал к мудрецам, таинственным образом извещенным о божественных намерениях, к oratores. Адальберон прямо говорит об этом Роберту: «Королю дана способность (facultas) быть orator», напоминая ему, что он должен, подобно епископам, выискивать, выслеживать тех в народе, кто сбился с правильного пути, вознаграждать и карать, как то будет делать Бог в день Страшного Суда. Однако у королевской особы положение двойственное. Король держит в руках не только скипетр, но и меч. Он обязан посвящать значительную часть своего времени делам войны. А это уводит его из школы. Если «премудростью» он обладает, то культурой обладает не в полной мере. Конечно, вошло в правило воспитывать наследника трона так же, как будущих епископов: когда он был еще всего лишь герцогом Французским, Гуго Капет — что многое говорит о его надеждах на будущее — послал своего сына Роберта учиться в школу для епископов, и как раз в реймсскую. Итак, король может прочесть латинский текст, пропеть молитву. Но он знает недостаточно для того, чтобы извлечь всю благодетельную силу из света, струящегося с неба. Ему нужны те, кто помог бы расшифровать это послание. Такие помощники — это другие «oratores»; они-то не отвлекаются, подобно ему, от размышлений о вещах священных ради солдатских забот. Функция их состоит в том, чтобы переводить в слова то, что помазание позволяет королю смутно угадывать. Ибо у епископов есть преимущество перед королем: они сведущи в искусстве риторики. Что дает им право ставить свое положение выше, чем королевское. Собственно говоря, это положение учителя. «Риторика, опирающаяся на гражданскую мораль, есть источник всякой благоупорядоченной жизни»: это положение, перефразирующее слова из цицероновского трактата De inventione («О нахождении темы»), сформулировал Герберт, когда был руководителем реймсской школы и когда Герард, возможно, посещал его уроки. Во всяком случае, интеллектуалы из соборных капитулов видят в риторике средство управлять, и управлять прежде всего действиями князей, которые как бы подчинены (subditi) епископскому слову. Так думает Адальберон, и очень ясно это высказывает: «Он (Бог) Своей заповедью подчинил им (священникам) весь род людской; "весь", что значит не исключая ни одного князя (princeps)». Адальберон Ланский и Герард Камбрейский считают себя учителями (magistri) короля Роберта Французского, как Алкуин был учителем Карла Великого, а Хинкмар — Карла Лысого. Они видят свою миссию в том, чтобы открывать королю основания его земной деятельности, и в особенности — потаенные законы человеческого общества. То есть его трехчастность. Два епископа, два родственника высказывают одну и ту же мысль одному и тому же человеку. Хором, в унисон? Когда же они заговорили о трех социальных функциях?

* * *

Датировать две фразы, ставшие отправной точкой нашего исследования, непросто: те, кто их записал, не дали себе труда сопроводить их какими-либо хронологическими отсылками, которые облегчили бы нашу задачу.

Слова Адальберона вставлены в поэму, обращенную к королю Роберту; рукопись ее, тщательно изученная Клодом Карози, — это не автограф; однако помарки в ней позволяют думать, что работа над ней под наблюдением епископа Ланского длилась вплоть до того момента, когда, оставаясь незаконченной, она была прервана смертью прелата — или смертью короля; обе они случились в 1031 г. Во всяком случае, еще незадолго до этой даты автор над рукописью работал. То, что он говорит о Клюни, дает основания предпоkожить, что он задумал свои труд после подтверждения папой привилегий этого монашеского ордена. То есть после 1027 г. 1027—1031: узкий промежуток, редкая мера точности для сочинений такого рода.

Герард Камбрейскнй сам не диктовал интересующей нас фразы. Она засвидетельствована во вступлении к одной произнесенной им речи, в 52-ой главе книги III некого труда, хорошо известного медиевистам, знаменитого в свое время, многократно переделанного и переписанного, использованного во множестве хроник: Gesta episcoporum cameracensium, «Жеста о епископах Камбрейских». Это один из тех сборников панегирических жизнеописаний, которые составлялись в то время во многих соборах латинского христианского мира во славу покойных епископов. Труд этот не датирован, и в отличие от поэмы Адальберона, мы не имеем его оригинальной рукописи. Она дошла до нас переделанная, перепутанная, раздробленная неким позднейшим продолжателем. Исходя из остроумных критических наблюдений Э. ван Мингрота (Mingrot), можно предположить, что фрагмент книги III, в котором содержится высказывание о трехчастном делении общества, принадлежит к первоначальной редакции текста, то есть что оно было записано неким каноником собора, очень близким к Герарду, не в 1044 г., как думали до сих пор, а самое позднее — в первые месяцы 1025 г. Это хронологическое уточнение важно: оно устанавливает, во-первых, что Герард очень пристально следил за тем, как создавался весь текст, призванный прославить его заслуги, что тот, кто его писал, во всяком случае не искажал мысли епископа, и что, следовательно, это именно он прибегнул к теме трех функций, чтобы подкрепить определение социального порядка. И во-вторых, оно устанавливает, что эта речь была произнесена не в 1036 г., как мы думали, а в 1024 г. То есть до того, как Адальберон приступил к своей поэме.

1024—1031: хронологический промежуток расширяется, но едва заметно. Я сказал «две фразы»; на самом деле они составляют одну. В один голос Адальберон и Герард ссылаются на постулат социальной трифункциональности. Единственная разница между ними — в тоне. Герард был человеком молодым, деятельным; он преследовал еретиков, спорил на ассамблеях; он говорил, а труд записывать свои слова оставлял другим. Адальберон же к тому времени носил епископский сан более полувека, это был убеленный сединами старец, который писал сам и тщательно отделывал написанное.

Но каноник, сочинявший «Жесту о епископах Камбрейских», также не пренебрегал отделкой текста. Как и его патрон - епископ, как и Адальберон, он почтительно склонялся перед правилами риторики. Он писал, не сводя глаз с «авторитетов», auctores, стараясь не отклоняться от образцов прекрасного стиля и неопровержимой убедительности, оставшихся в наследство от былых времен, от золотого века латинской христианской словесности. Не будем забывать — слова, в которых говорится о трифункциональности, содержатся в текстах прилежно отглаженных, отшлифованных, в произведениях искусства, осмотрительно предложенных вниманию узкого кружка знатоков, предназначенных восхищать ценителей, собратьев автора, его былых соучеников, его соперников. Сочинитель — Адальберон, безымянный каноник из Камбре, Герард, водивший его рукой, — стремился блеснуть, превзойти других литературной изощренностью. Эти тексты, эта поэма, это историческое повествование, все это — школьные упражнения, и все эти интеллектуалы — школьники, и сам епископ Ланский тоже, несмотря на свой преклонный возраст. Задача была в том, чтобы непринужденно ввести в изысканные ритмы стихов и прозы ряд отсылок к книгам, которые все посвященные читали, которые теснились в их памяти; игра с текстом, наслаждение от него состояли в том, чтобы опознать по ходу дела эти цитаты, по-новому и более искусно связанные между собой. В определенной точке двух таких утонченных сочинений появляется высказывание о трифункциональном принципе. Повторю: там его и следует оставить, остерегаясь сдвинуть с места слова, которые его окружают, которые вместе с ним образуют необходимое, все проясняющее созвучие. Ведь только структура всей системы может объяснить, почему в это время, в этом месте возникла тема трех функций.

 

II. Герард Камбрейский и мир

Текст, исходящий от Герарда Камбрейского, — очевидно более ранний. Поэтому, приступая к анализу системы, я беру начальную версию Gesta episcoporum cameracensium, которую наш епископ, повергнутый в смятение смертью своего покровителя, императора Генриха II, велел написать — и для того, чтобы поддержать свой личный престиж (Герард там выведен в качестве образцового прелата), и для того, чтобы защитить права своей церкви, напоминая о прошлом ради доказательства законности ее владений, утверждая принципы, выковывая идейное оружие, чтобы оказаться в выгодном положении во время возможных схваток. Сначала сочинение повествует о деяниях первых епископов Камбрейских; затем перечисляет земли, принадлежащие собору и монастырям диоцеза; наконец, в книге III, прославляет то, как Герард в первые двенадцать лет своего епископата исполнял свою роль. Вот здесь и содержится собственно похвала, защитительная речь pro domo, а в этой речи — небольшая фраза. Разобрать книгу III, обнажить ее архитектонику: вот чем следует заняться прежде всего.

Задача эта осложняется тем, что текст был раздроблен, расчленен, дополнен в 1054 г., после смерти героя. Эти переделки еще больше запутывают хронологию описываемых событий, которая и изначально не выстраивалась в одну линию. Первый автор, для вящей славы своего патрона, решил сплести события так, чтобы доктрина, которой руководствовался Герард в своих действиях, стала как можно очевиднее.

Деятельность, апологией которой «Жеста» является, протекает в присутствии других протагонистов. Герард имеет дело с двумя государями, к владениям которых относится двойная епархия Камбре-Аррас, с императором и королем Франции; он имеет дело со своими собратьями, другими епископами Реймсской провинции, с князем, primeps, своим соседом и конкурентом — графом Фландрским; наконец, он имеет дело еще с одним актером — «народом». На пышной сцене, где великолепно разыгрываются его подвиги, Герарду очевидно принадлежит первая роль. Он красноречив, он говорит, что истинно, что справедливо, что исходит с небес, он без устали сражается словами, извлекая ради этого из своей памяти, черпая из епископской библиотеки фразы и стихи из Писания и из Отцов Церкви. Он опасается хоть раз выдвинуть довод, который не соответствовал бы «предписаниям Евангелия, или апостолов, или канонов, или пап», тщательно заботится, по его же словам, о том, чтобы собирать отсылки к Библии и патристике, «дабы никто нас бесстыдно не обвинил, что мы недостаточно приводим речений евангельских». День за днем он говорит о мире.

Это была главная тема того особого литературного жанра, каким являлись жесты о епископах. Полагалось изображать прелатов трудящимися, сменяя друг друга, ради общественного согласия, вкладывающими в сердца властителей страх, в сердца пастырей — любовь; им полагалось тесно сотрудничать с королевской властью, присоединяя к могуществу короля дополнительные достоинства священства, чтобы надолго установилась «справедливость». Таково намерение Gesta episcoporum cameracensium: прославить епископа Герарда как «миротворца». По трем особым причинам. Первая — общая: желать мира означает желать порядка, блага, повиноваться божественной воле; разве не называют совершенный град, небесный Иерусалим, visio pacts, видением мира? Именно через умиротворение себя человечество готовится к скорому возвращению во вновь обретенный рай. Вторая причина в том, что в 1024 г., когда камбрейский каноник по приказу прелата послушно воздвигает этот памятник его славы, мир стал главным делом для христиан: уже несколько месяцев Генрих II и Роберт Благочестивый стараются его восстановить совместными усилиями, и на тех ассамблеях, где встречаются, соревнуясь, старые и молодые, все епископы страны франков, Francia, только о мире и говорят. Наконец, третья причина в том, что ради мира Герард изо всех сил старается вытащить эту занозу, покончить с одной мелкой проблемой, личной, конкретной, жалкой, раздражающей его, мешающей ему сосредоточить взгляд на вещах духовных, отвлекающей от разгадывания посланий, исходящих от невидимого; ради мира Герард надеется обуздать человека, который каждый день оспаривает его власть в его городе и даже на пороге епископского дворца; человек этот — Готье де Ланс, кастелян (владелец замка).

Графская власть в Камбре с 1007 г. передана императором епископу. Это означает, что он может осуществлять все королевские полномочия, звать к оружию, судить, взимать королевские подати. Но посреди Камбре высится замок. Этот замок, как и все те, которыми усеяна Франция, — символ верховной земной власти, potestas, права подавлять и брать силой. Воплощение расправы тяжкой, свирепой, дикой, действенной. В замке стоит гарнизон солдат-грабителей, milites, рыцарей, командует которыми Готье, хранитель крепости. Как все владельцы замков в то время, он старается извлекать выгоду из исполнения своих обязанностей. За ним стоит и его поддерживает Балдуин, граф Фландрский. Этот граф — естественный соперник всех своих соседей-графов, и в особенности графа Камбрейского, епископа Герарда. Город Аррас входит в его владения, regnum; он уже полновластный хозяин над Теруанской епархией; он хотел бы так же хозяйничать и в Аррасской епархии, объединенной в те времена с епархией Камбрейской. А более всего он мечтает, подбадриваемый порой Капетингом, расширить свои владения по ту сторону границы, в Лотарингии, то есть в Камбрези. Готье — одна из пешек, которыми он манипулирует ради такого продвижения. Его амбиции разжигают внутри епархиальной столицы классический для тех времен конфликт между церковной властью — которая говорит, пишет, которая и донесла до нас, историков, все, что мы знаем о такого рода делах, — и властью светской, между епископом и человеком, которого епископ обличает как «тирана», угнетателя народа, поскольку тот оспаривает у него власть сеньора. Обычные, надоедливые раздоры. Возникает вопрос, не из-за них ли и была по большей части написана «Жеста». Во всяком случае, перипетии этой борьбы напоминают о себе на всем протяжении повествования. Спор на самом деле начался задолго до появления Герарда, в восьмидесятые годы X в., в тот самый момент, когда повсюду, в Маконне, в Пуату, в Иль-де-Франсе, сеньоры из замков начинают сплетать вокруг крепостей сеть обязательных повинностей, систему эксплуатации крестьянства. Новый епископ обнаружил перед собой эту систему во всей ее свирепости сразу же после избрания. Пока предшественник его лежал на смертном одре, Готье захватил дом епископа, а затем нарушил торжественность похорон. Он не сдается: «Жеста» рассказывает, как он вместе со своими цепными собаками-рыцарями поджег городские предместья. Готье, злодей, слуга дьявола, присутствует на каждой, или почти на каждой, странице книги III, и на протяжении всей книги переплетаются две темы: тема тирании и тема мира.

Ибо похвальное слово главной своей целью имеет показать, как добрый епископ, защитник бедняков, сопротивляется атакам злых людей. Тремя способами. Первый защитный прием — ослабить графа Фландрского, раздувающего пожар, взяв под свое крыло его сына; тот взбунтовался против отца, как бунтовало тогда большинство законных наследников, как только они выходили из отроческого возраста и исполнялись нетерпеливым желанием самостоятельно распоряжаться родовыми богатствами, к чему их еще подталкивали приятели-сверстники, столь же недовольные своим положением и столь же алчные. Второй прием состоял в том, чтобы заключать с противником отдельные договоры, соглашения. Их условия тщательно описываются «Жестой», которая тем самым становится неким сборником документов, гото-вых к предъявлению позднее, если понадобится, каким-нибудь третейским судам. Это договоры о военной службе, о разделе доходов от судопроизводства; гарантируются они, по новой моде, выдачей заложников, принесением личных клятв. Цель подобных соглашений — опутать Готье паутиной коллективных обязательств, способных подавить его попытки захватить побольше. Есть также надежда удержать его присягой: он должен поклясться, положив руку на ковчег с мощами, служить Герарду так, как, согласно обычаю, «рыцари лотарингские» служат своему сеньору и своему епископу. Это значит, что Герард делает Готье своим вассалом, и в то самое время, когда такого рода связь становится основой политических отношений среди аристократии Французского королевства. Все это хрупко, быстро может быть нарушено, несмотря на страх кары свыше, ожидающей клятвопреступников. Все это унизительно для такой важной особы, как епископ Камбрейский, кузен герцогов, родственник и фаворит императора. Остается третий прием, самый тонкий, самый плодотворный, — идеологический. Герард помазан. Он пропитан «премудростью». Повседневности он может противопоставить теорию, ничтожным случайностям низкого мира — незыблемую правильность небесных велений. Ему надлежит стараться с помощью поучений, с помощью слова, восстанавливать остов власти, способной уменьшить тот беспорядок, карикатурным преувеличением которого рисуются необузданность, драчливость, алчность Готье. С одной стороны, «Жеста» предстает сборником «доказательств», ожидающим будущих судебных процессов. Но по сути она развивает обстоятельную теорию мира. В этом рассуждении, на своем точном месте, мы и расположим трифункциональную схему общества.

* * *

Шире всего тема мира разворачивается тогда, когда повествование доходит до 1023 г. То есть в том, что составляет почти исключительное содержание книги III; автор рассказывает в основном, что произошло за несколько месяцев, — решающих для истории того идеологического образования, которое мы пытаемся понять, — до того момента, когда он принялся за свой труд. Риторические композиционные ухищрения, равно как и перестановки, вызванные позднейшими обработками, приводят к тому, что этот трактат о благом мире перебивается другими рассуждениями, дробится, делится на пять фрагментов. Вот они:

1. В первый раз Герард появляется в роли миротворца в главе 24-ой: увещеваниями, взывающими к истине и справедливости, он уберегает своих собратьев, епископов Нуайонского и Ланского (Адальберона, своего родственника), от вооруженного разрешения вспыхнувшего между ними конфликта. Но это лишь пролог.

2. Первый акт занимает главу 27-ую. Действие происходит в Компьене, на ассамблее, созванной 1 мая 1023 г. Робертом Благочестивым. Тут переданы, воссозданы непосредственно слова Герарда; в этой речи приоткрывается идеологическая система. Самые важные особы королевства, среди которых и Герард, — он к ним принадлежит, но лишь наполовину, в тот день он появляется отчасти как представитель императора, — собрались, чтобы поговорить о всеобъемлющей реформе христианского общества, и следовательно, о мире. Двое собратьев епископа Камбрейского предлагают формулу «мир Божий», которую Герард осуждает и выдвигает собственное контрпредложение, набросок его общего замысла.

3. Несколько глав рисуют епископа поглощенным по видимости разными проблемами, а на самом деле ведущим все ту же борьбу, продолжающим обличать по другим поводам своих собратьев, викарных епископов Реймсской провинции (которые, по его словам, отклоняются от правильного пути, поскольку вовлекаются в беспорядок, захватывающий понемногу Западное королевство, тогда как он, лотарингец, с пути не сбивается). После этих нескольких глав в главе 37-ой снова речь о мире. В связи с событием, случившимся спустя несколько месяцев после Компьенской ассамблеи и в продолжение ее: в августе 1023 г. Генрих II и Роберт Благочестивый встретились на Маасе, в Ивуа, на границе их владений. «Здесь была принята общая дефиниция (под этим словом подразумевается окончательное решение, завершающее спор) о мире и о справедливости и о примирении во взаимной приязни. Здесь обсуждался также, с превеликим тщанием и основательностью, мир в святой Церкви Божией». Visio pacis. Словно небо сейчас спустится на землю, словно отхлынут внезапно смута и скверна: двое собратьев-венценосцев, оба — наместники Божий в этом мире, и вправду пришли к согласию, чтобы вернуть народ христианский в пределы, предначертанные Создателем. В самом средоточии этого рассуждения об общественном порядке каноник из Камбре и тот, кто за ним стоит, пожелали поместить образец справедливого мира, установленного, в соответствии с божественным замыслом, священными особами, представляющими Предвечного с помощью скипетра и меча, — королями.

4. Продолжение рассказа повествует о разочаровании. Оно описывает падение, отступление перед силами зла, вылазка которых отсрочила осуществление мечты. Видно, как опасность возрастает на всех уровнях. На нижнем — в Камбре: Готье бесчинствует. На высшем — в христианском мире: император умирает в июле 1024 г. (глава 50). Главу 51-ую, перескакивающую в год 1036, я считаю позднейшей интерполяцией; на мой взгляд, сразу же после рассказа о новой волне смуты в первоначальной редакции помещалась вторая речь Герарда. Как и первая, она направлена против епископов страны франков, Francm, против шагов, которые они предприняли в 1024 г. Фраза о трифункциональности представляет собой преамбулу к этой речи, которой завершается описание совершенного устройства общества.

5. Последний фрагмент возвращается к печальной действительности. Это вполне естественно, поскольку епископская проповедь на тему справедливого мира, предназначенная для всех, и в особенности для короля Роберта Французского, с которым в 1024—1025 гг. Герард, не признавший еще нового короля Германии, Конрада, ведет непрерывный торг, — эта проповедь обращена также, и быть может, прежде всего, в Камбре к кастеляну Готье. Тот и вправду в восторге от предложений франкских епископов, запрещающих творить самосуд, гнаться за грабителями и силой оружия отбирать у них награбленное. Как теперь епископ, его конкурент, может ему сопротивляться, напускать на него рыцарей? В мирных установлениях, укореняющихся в Бове и в других местах, Готье видит надежду на безнаказанность, брешь, пробитую в линии обороны вокруг земных интересов Церкви. Для него это случай осуществить, в том же самом 1024 г., свою мечту — создать вокруг своего замка некое самостоятельное княжество. Он бросается вперед при поддержке двух союзников: «народа», который он привлек на свою сторону, обличая епископа Герарда как препятствие к установлению мира; и графа Фландрского, princeps, который предлагает созвать общую встречу; на ней, как и в диоцезах этого региона, будет провозглашен новый мир. Перед такой атакой Герард отступает, возможно, под давлением молодых аббатов из Сен-Вааста и Сен-Бертена, которые служат посредниками между ним и графом. Ассамблея собирается на границе Фландрского графства, между городом Аррасом и городом Камбре, на лугу, как было тогда в обычае, вокруг рак с мощами всех местных святых; их снесли туда со всех сторон, образовав как бы наглядный островок сакрального. Великое скопление народа, maxima turba. Прибыл Герард. Он говорит. Он обвиняет Готье, рисуя его бродящим по округе подобно дьяволу, искушавшему святого Петра. Тогда как он, епископ, действительно хочет установить мир — хороший мир. Не упуская для этого ничего, что на его взгляд существенно, предлагая лишь то, что разрешают закон, lex, каноны, которые он так хорошо знает, и Евангелие. Наконец, такое понимание мира поддерживает прелат. До нас дошел текст, хранящийся в библиотеке города Дуэ, лист 91 рукописи 856. «Мир Божий, в просторечье называемый "перемирием"», предстает здесь как запрет нападать и грабить с вечера среды до утра понедельника и в период воздержания и очищения, предшествующий трем великим христианским праздникам — Пасхе, Рождеству и Пятидесятнице. В это время ни один человек, живущий в диоцезе или передвигающийся через него, не должен пользоваться оружием. Кроме короля, когда он ведет свое войско или конный отряд. На тех, кто нарушит этот запрет сознательно, епископ наложит церковные кары, они будут отлучены, отнесены на семь или на тридцать лет к разряду, ordo, кающихся, отрезаны от мира, исключены, обезоружены, принуждены к сексуальному воздержанию. Это сооружение из предписаний и угроз, возведенное, чтобы поставить преграду волне насилия в распадающемся обществе, но оставляющее место для законных репрессивных действий, тех, что предпринимает король, и только король, и которое венчает анафема еретикам, — это сооружение выстроено по плану, идущему от Бога; оно сконструировано служителем Бога, тем, кого помазание святым миром пропитало Его премудростью, а безопасность его обеспечивают помощники епископа, священники, специально обязанные молиться (orare) по воскресеньям и праздникам за всех тех, кто соблюдает мир, и проклинать его нарушителей. Дело «людей молитвы» и короля — таков мир документа из Дуэ, который, я полагаю, можно датировать 1024 г. Очень схожий текст одного епископского послания содержится в рукописи 67 из Ланской библиотеки. Этот текст исходит от Адальберона, который следует по пути, проложенному его родичем Герардом.

Итак, перед нами заново выстроенная, очищенная от нагромождения событий (которое погребает под собой изложение и порой его дробит), теория; ее выдвигает «Жеста» для обоснования извилистой политики епископа Камбрейского по отношению к кастеляну Готье, для оправдания сделки с совестью, на которую он пошел, присоединившись в конце концов, против воли, к движению за мир Божий, наконец, для объяснения особых мер, которые он предпринял, издавая свое пастырское послание, идя на уступки, чтобы спасти главное — теорию порядка, власти и общества. Ссылка на социальную трифункциональность помещена внутри воображаемой речи, относительно которой бесполезны попытки определить, где, когда Герард ее произнес, и в каких выражениях. Однако для того, чтобы охватить во всей целостности идеальную систему, которая в этой речи изложена лишь частично, нужно рассмотреть также другую проповедь, другое послание того же самого субъекта высказывания, неотделимого от первого. Этого провозглашения доктрины нет в дошедшем до нас тексте «Жесты». Вероятно, однако, что письменную форму ему придал тот же автор, каноник, исполнявший при Герарде роль секретаря. Содержание его передается в рукописи 582 из Дижонской библиотеки. Это тоже пересказ. В той форме, в которой она сохранилась для нас, эта вторая речь в той же мере воображаемая, что и речь из «Жесты». Однако несомненно, что она передает слова, действительно произнесенные Герардом, и на сей раз мы точно знаем, где и когда: в соборе Аррасской Богоматери, в январе 1025 г., перед кучкой еретиков, которых епископ пришел судить.

Итак, изложение идеологической системы дошло до нас в разорванном виде, разделенное на три дополняющие друг друга части: речь в Компьене, речь в Дуэ, речь в Аррасе. Их следует очень тщательно проанализировать одну за другой, если мы хотим понять, как и почему в 1023—1025 гг. Герард Камбрейский считал нужным доказывать миру, «что род людской изначально был поделен натрое».

* * *

Контуры системы впервые появляются в тех возражениях, которые Герард 1 мая 1023 г. адресует епископу Бовезийскому Гарену и епископу Суассонскому Беральду. Они «по причине слабости (imbecillitas) короля» и свирепости греха, видя, что «устои» (status regni) пошатнулись, права каждого попираются, всякая справедливость уничтожена, предложили для общественного блага применить во Франции, то есть к северу от Санса и Осера, правила, предписанные незадолго до того бургундскими епископами. Они вместе предложили, «что они сами и все прочие клятвенно обязуются хранить мир и справедливость». Остальные епископы «Верхней Галлии» их поддержали. Из других источников известно, что Гарен, по крайней мере, на следующий год велел в своем диоцезе принести коллективную клятву, текст которой почти слово в слово воспроизводит тот, что использовали бургундские прелаты в 1016г., на соборе в Вердене-сюр-ле-Ду, где были король Роберт и Беральд Суассонский.

А Герард отказывается, и говорит, почему. Прежде всего, из боязни греха. На его взгляд, такой совет неосторожен: принуждать всех клясться под страхом отлучения означало бы подвергать всех опасности клятвопреступничества. Не забудем, с какой чрезвычайной серьезностью воспринималась в то время клятва, этот сакраментальный жест, этот своего рода вызов, бросаемый Богу. Столь страшный, что уже сакрализованным особам, епископу, королю, клясться было запрещено. Ужасные кары ждали тех, кто невзначай клятву нарушил. А люди, которые отваживались ее принести, почитая себя достаточно сильными, чтобы ни в коем случае ее не преступить, тем самым впадали в грех гордыни. За страхом святотатства таится другой — страх заговора. Это застарелый страх, уже Каролинги его испытывали: Карл Великий предписал не клясться никогда, за исключением трех случаев: чтобы связать себя с королем, чтобы связать себя со своим сеньором и, наконец, в судебном заседании, чтобы снять обвинение с друга или обелить самого себя. Герард в своей мудрости выказывает по этому поводу полное уважение к каролингской традиции. Вассальная клятва, которой он требовал от владельца замка в Камбре, подходила под одну из трех дозволенных категорий. Он разделял позицию всех тех духовных лиц, кто подобно Аббону из Флери или Бурхарду Вормсскому, собирал тогда старинные постановления, трудился над составлением некого кодекса, и кто, как и он, во времена, когда на Севере Франции жители городов стремились таким образом сплотиться именно для восстановления мира с помощью коллективной клятвы, объединяющей равных, опасался заговоров, возрождения древних языческих сообществ, которых боялись советники Карла Великого.

Герард не соглашается с коллегами и по другой причине: то, что они предлагают, вовсе не приведет к стабильности, а напротив, пошатнет устои, status, не только «королевства», но и «Святой Церкви», а значит, всего христианского мира. Ведь забота об этих «устоях», говорит он, возложена Провидением на «двух особ-близнецов», связанных между собой, как душа с телом, как две природы Христа; это особа священнослужителя и особа короля. «Одному надлежит молиться (оrаrе), другому — сражаться (pugnare)». Вот они, эти два слова; те, кто молится, те, кто сражается, — две из трех функций. Соединенные. Герард продолжает: «Королям должно подавлять мятежи своей доблестью, virtus» (это, по Жоржу Дюмезилю, энергия, носителем которой является их кровь, сила, которой они наделены, особое свойство, присущее второй функции), класть конец войнам, вести переговоры о мире. Епископам (они — источник священства) свойственны два рода действия, заключенные в глаголе огаге: наставлять королей, «дабы они отважно сражались ради спасения отечества», молиться, «дабы они побеждали». Роль «ораторов» в том, чтобы словом поддерживать ратный труд короля. Их роль не в том — как утверждают епископы Бовезийский и Суассонский, — чтобы самим, непосредственно, заниматься делами войны и мира.

На этой первой стадии высказывания уже присутствуют функции как элемент государственной структуры. Пока функций только две. Текст и контекст позволяют нам по меньшей мере определить, кто из людей является легитимным носителем этих двух функций. Когда Герард Камбрейский говорит об oratores и pugnatores, он не имеет в виду ни всех клириков, ни всех воинов. Он имеет в виду епископов и королей.

* * *

Чтобы воссоздать систему в ее целостности, на мой взгляд, лучше всего сразу же перейти к Аррасской проповеди. Она несравненно более пространная, она переделана и расширена по приказу Герарда, чтобы стать настоящей «суммой» истинного учения. В Артуа возникла некая секта; она предлагает правило жизни, justicia, которое само, без помощи таинств, может привести к спасению. Епископа Камбрейского и Аррасского известили о ней. Между Рождеством и Богоявлением 1025 г., во время обычной остановки, statio, в своей второй резиденции, он велел провести дознание, расследование. Это его обязанность — выискивать все отклонения. Не прибегая к светской власти князя, princeps, графа Фландрского (это делать он остерегается), епископ приказывает в четверг вечером взять сектантов — тех, кого удается схватить. Их «учитель» бежал; осталось несколько адептов; их держат под стражей три дня. В эти дни епископ предписывает пост священникам и монахам его диоцеза — только служителям Божиим, а не всем верующим; Герард против того, чтобы все постились, как он против того, чтобы все давали клятвы. Пост этот очистительный. Он должен помочь прелату в его миссии утверждения истины, наилучшего понимания смысла католических догматов. На третий день, в воскресенье, день света (повествование исполнено символики: еретиков заключили в темницу вечером в четверг, в тот миг недели, когда Иисус был предан Иудой; истина должна воссиять в воскресенье утром, как воссияло воскресение Христа), перед собравшимися в соборе разыгрывается пышный спектакль. По местам расставлены свидетельства истинной веры, распятие, книга Евангелий. Епископ, в полном облачении, восседает в центре; вокруг него стоят архидиаконы, которым положено следить за дисциплиной, а перед ними две раздельные составляющие христианского общества, духовенство и миряне. Поется псалом, призывающий пришествие Господа. Затем начинается то, что называется консисторией: аббаты и священники, в соответствии со своим духовным чином, рассаживаются по обе стороны от епископа; епископ представляет народу обвиняемых, их вводят, и епископ приступает к допросу. Те дают показания. Чему их учили? Ересиарх, некий итальянец, читал им проповеди о Евангелиях и Посланиях Апостолов; он опирался лишь на одну часть Писания, на Новый Завет. Какое учение они исповедуют? Они полагают ненужными крещение, покаяние и евхаристию, все таинства, «отменяя (так и есть) Церковь»; они осуждают брак; отказывают в поклонении святым, кроме апостолов и мучеников. Следует дискуссия: епископу, который указывает им на то, что все отвергаемое ими содержится в Новом Завете, а следовательно, их учение противоречит закону, они отвечают, что во всяком случае нет никаких противоречий между законом и их правилами жизни. Прекрасный ответ: эти люди не падают на колени, не уклоняются от спора; они способны ясно излагать правила, которым намерены следовать: бежать от мира, обуздывать плотские желания, жить трудом своих рук, прощать обиды, любить друг друга в своей секте. Тому, кто соблюдает эти правила, крещение — повторяют они — вовсе не обязательно; а тому, кто их не соблюдает, оно недостаточно. Ведь крещение на самом деле не освящает: оно дается людьми небеспорочной жизни младенцам, которые пока невинны, но повзрослев, непременно будут грешить. После этого обмена мнениями епископ и произносит свою речь.

Из «книжицы», в которой содержание этой речи развито, подкреплено ссылками на Библию и Отцов Церкви, и которая в такой выверенной, догматической форме имела широкое хождение (несомненно, что епископ Адальберон Ланский знал этот текст, когда приступал к своей поэме), видно, что Герард старается не переносить спор с теми, кого считает еретиками, в область тех правил, той, как они говорят, «справедливости», что они для себя установили. Ибо их взгляды не только не противоречат евангельскому учению, но реально воплощают его на деле. Секта хочет быть совершенным обществом. Чем отличается она от тех объединений истово верующих, отгородившихся от скверны мира, какими были в то время монашеские общины, в ортодоксальности которых никто и не думал усомниться? Герард лишь однажды делает ссылку на мораль еретиков. В заключение своей речи он напоминает им, что одних дел недостаточно, что сверх того нужна благодать, дар Божий, распространяемый через посредство определенного института — Церкви. Поскольку на самом деле в этом и заключается истинная цель речи: доказать, что таинства необходимы.

Ересь — радикальная, опасная, утверждающаяся вскоре после тысячного года как одно из знамений, быть может, самое убедительное, той беспокойной силы, которая обеспечивает внезапный взлет цивилизации Запада, — не в критике священников, не в обличении их порочности. Она в желании обходиться без них. Отрицать пользу духовенства. Почему какие-то люди, отделяя себя от других, претендуют на исключительную привилегию совершать таинства? Чем объяснить, что небольшая кучка сохраняет за собой подобную монополию и таким образом подчиняет себе остальную часть общества? Таков революционный вопрос, который ставит ересь. Герард берется на него ответить. Внутри человеческого общества существует, и это очевидно, некая нерушимая граница, отделяющая особую категорию, «порядок» (оrdo), члены которого, — говорит епископ, — предназначены одни, исключая всех остальных, совершать определенные действия. Эта граница окружает строго обозначенный участок — участок священства. «Недозволительно человеку мирскому облекать себя духовной властью священника, коего обязанностей (officium) он не исполняет, коего суровые обычаи ему не ведомы, и он не может наставлять в том, чего не знает». Это делает «учителя», которого слушали аррасские сектанты, лжеучителем. Такая исключительность, такая монополия на совершение литургии, на определенный образ жизни, на знание, вытекают из таинственного, почти магического действия — миропомазания. Ordo учреждается этим «знамением» сакральности (вот точное значение слова sacramentum в устах Герарда). Помазывая руки священников — своих consortes, принадлежащих к тому же разряду, — делая их руки способными в свой черед совершать таинства, епископы рукополагают и располагают духовенство. Непостижимая сила святого мира, которую одна рука передает другим, создает внутри священнического порядка нерушимую иерархию. Корпус священников сам делится на разряды. Им правит епископат. Как дух правит плотью, так епископы правят Церковью.

Определение Церкви дается в 16-ом, предпоследнем разделе речи, идущем непосредственно перед кратким осуждением секты и составляющем заключительный довод, завершающий всю полемическую аргументацию. Те, кто публиковал труд Герарда, назвали эту основополагающую главу так: «О порядках управления Церковью», справедливо подчеркнув ключевое слово — «порядок», ordo. И в самом деле, речь здесь идет только о порядке—то есть именно о той идеологической системе, которую я пытаюсь воссоздать.

О порядке, о необходимости различения по порядкам (discretio ordims) между людьми, между взрослыми представителями человеческого рода мужского пола (vin), Герард уже говорил раньше, когда касался брака. Он обращался к еретикам, осуждавшим брак, стремившимся запретить его для всех, — но он нападал также и на тех клириков, весьма многочисленных в начале XI в., которые стремились, напротив, разрешить брак всем, в частности, им самим; они спрашивали, во имя чего их хотели заставить расстаться с женами, и утверждали, что люди не ангелы, что воздержание — это дар благодати, и навязывать его человеческим повелением никто не вправе. На это епископ Камбрейский отвечал, что они заблуждаются, что на самом деле некоторые люди — если не совершенно, то наполовину ангелы: «от народа — говорит он, — их отделяют (он употребляет здесь латинский глагол dividere) правила жизни, коим они следуют», «в особенности же избавлены они (отметим эту мысль, так как она прямо касается той формы, которая есть фигура трифункциональности) от обязанностей, порабощающих миру сему». Люди, отличающиеся таким образом от других, выстроенные в особый порядок, которым запрещен брак, бесспорно оскверняющий, так как они не полностью принадлежат к плотскому миру, — это, совершенно очевидно, священники. Однако в этой части речь идет всего лишь о вступительных замечаниях. Последовательно эта теория излагается в заключительной части.

1. Сначала Герард говорит о порядке в единственном числе: «порядок управления Церковью» сообразуется с «божественным устроением». Иначе говоря, это некая структура, вневременной остов, проекция замысла Божия.

2. «Святая Церковь», наша мать, дом Божий, «горний» (supernus) Иерусалим, принадлежит и небу, и земле, и невидимому, и видимому. Порядок, который правит Церковью, ecclessia, и который ее на самом деле учреждает, распространяется, следовательно, на некое двухэтажное здание, причем нижний этаж (низкий мир) воспроизводит, в менее совершенном виде, расположение верхнего; сообщение между ними регулируется порядком, и как раз тем устремлением ввысь, под чьим воздействием кое-кто из людей, обычно пребывающих внизу, попал в верхний град, население которого обычно составляют ангелы. «Одна часть людей уже царствует, разделяя общество ангелов; а другая еще странствует по земле (в дороге, в пути, как евреи, идущие в Землю Обетованную), воздыхая, уповая (также вознестись)». Это основное положение. Оно устанавливает, что нет стены между двумя градами, высящимися один над другим; что на верхнем расположено царство; что некое напряжение — то самое, которое сто лет спустя ваятель, сделавший тимпан Отенского собора, пожелал изобразить, безмерно вытянув ввысь толпу воскрешенных, — толкает людей подниматься вверх, к этому царству; что некоторые его достигли. Благодарственная песнь из Апокалипсиса (5, 9—10), памятью о которой полнится вся высокая Церковь, ясно говорит, что эти люди — священники.

3. Следующее за этим положение не менее важно: на земле, как и на небе, все существа выстроены «раздельными порядками» под властью одного владыки, чей престол находится в горнем граде, — Христа. Власть свою господин осуществляет двумя способами. Во-первых, как священник, в небесном святилище. Он совершает беспрерывное жертвоприношение, ходатайствуя за нас, прося, умоляя; одесную Отца, в славе Отчего величия, Христос, на вершине иерархии, исполняет священническую функцию. Но одновременно Он исполняет и функцию Царскую. «Царь Царей.» Это по Его образцу, как Его наместники, правят цари земные, и те, кому поручено осуществлять «закон», судят в низком мире, что справедливо, а что нет. С высоты небес Христос являет Собой источник справедливости, а значит, мира. Князь, образцовый князь, Он правит двумя провинциями — небесной и земной — одного княжества. Военачальник, образцовый военачальник, он ведет «раздельными порядками» (раздельными, как солдатские отряды в тех литургических церемониях, какими были тогда сражения) все «воинство», духовное и земное. Судья, образцовый судья, он председательствует в верховном суде, curia. Но это латинское слово в то время обозначает также благородный семейный очаг. Христос видится судьей; он видится также отцом семейства, отцом-кормильцем, наделяющим каждого всем необходимым. В высшей точке, на вершине тысячеступенчатой пирамиды царствует один. Сын Божий один исполняет две функции, которые на земле первая, компьенская, речь Герарда рисовала распределенными между «двумя особами-близнецами»: оrаrе, приносить жертвы и говорить; pugnare, сражаться, мстить. По желанию можно также считать, что к этим двум функциям присоединялась третья, неявная: decernere, распределять, раздавать, кормить. Чтобы исполнять свою функцию, единую и троичную как сущность христианского божества, основание и сумму всех возможных функций, Христос нуждается в помощниках; на небе Ему помогает дивный «порядок» ангелов, на земле — «служение», «делание» (ministerium) людей.

4. Другой узловой пункт системы: те, кто управляет человеческим обществом, — это «служители» (ministri) Господа, то есть специальные уполномоченные Его власти. Единая функция Царя Небесного между ними распределена, раздвоена, поделена пополам (здесь речь не идет о третьем занятии). Эти две части представлены, раздельно, «особами-близнецами», oratores и pugnatores. То есть епископами и королями, прямыми представителями Иисуса. На земле они — два источника, из которых истекает распространяемое сверху вниз, по ступеням, по «выстроенным порядкам» (здесь это слово во множественном числе), всякое право молиться или сражаться.

5. Порядок, ступень, уровень, иерархия: земной порядок подобен порядку небесному. Существует соответствие между двумя градами (которые на самом деле — лишь один град, они полностью растворятся друг в друге в конце времен, вскорости; потому как раз и важно быть готовыми, помогать этому переходу, этому слиянию, уменьшая разлад, который неизбежно присутствует на нижнем этаже космоса, этаже изменений и порчи). Дойдя до этого перекрестка в своих аргументах, переплетение которых и составляет предлагаемую им идеологическую систему, Герард для подкрепления своей речи в защиту земного распорядка прямо обращается к двум авторитетам. Он ссылается на двух «Отцов», на двух епископов, двух oratores. Прежде всего на Дионисия Ареопагита, который в то время почитался одновременно первым епископом Парижским, мучеником, чьи останки хранились в монастыре Сен-Дени, и учеником апостола Павла, автором двух книг: «О небесной иерархии (или началии)» и «О церковной иерархии». Герард называет только его имя. Знал ли он непосредственно его сочинения? Был ли этот труд у него под рукой, в библиотеке собора? Мог ли он цитировать отрывки из этого труда? Во всяком случае, он обильно цитирует другого автора, свой главный источник: Григория Великого, епископа Римского.

Две цитаты. Первая — не удивляйтесь — именно та, которая подкрепляет рассуждения Луазо об иерархии и дисциплине. На вступительных страницах нашей книги я уже делал попытку перевести этот текст. Будет нелишне перечитать это утверждение о неравенстве и необходимости повиноваться, поскольку Герард Камбрейский неизменно делает его осью всех колесиков своей идеологической машины. «Божественное провидение установило различные звания и раздельные порядки (порядки, звания — в окружающих нас сегодня формах действительности наиболее четко эта концепция проявляется в организации военной сферы), дабы если низшие (меньшие) выказывают почтение к высшим (или вернее: к лучшим), а лучшие одаряют любовью (или нежностью) меньших, то из различий возникали бы истинное согласие и связь, и исполняющие всякую обязанность (officium) управлялись как должно (этой части фразы Луазо не цитирует; она, однако, существенна, так как именно здесь в систему вводится понятие функции). Ведь община (или: целокупностъ творения) не может существовать никак иначе, как только если ее хранит всеобъемлющий порядок различия». Принцип таков: порядок вселенной основан на различии, на последовательности ступеней, на дополнительности функций. Гармония мироздания вытекает из иерархического взаимообмена между почтительной покорностью и снисходительной нежностью. Доказательство тому, что «нельзя ни управлять миром, ни жить в нем при равенстве» (папа Григорий обращался к епископам, которые притязали на полное равенство между собой и отказывались признавать первенство одного из них; епископ Герард обращается к людям, отказывающимся повиноваться власти священников)? «Нас учит тому пример небесных воинств (достаточно поднять голову, направить взгляд ввысь, к менее нечистому, более совершенному, чтобы увидеть образец, порядок, Богом установленный, порядок, Богом данный): есть ангелы, есть архангелы, каковые очевидно не равны между собой, но отличаются друг от друга могуществом и чином». Это должно убеждать: в небесном войске существуют два чина, две степени могущества. В этой точке своего рассуждения Герард призывает себе на помощь два места из Ветхого Завета, где говорится об одних ангелах, повинующихся другим; одни повелевают, приказывают, другие помогают, исполняют. Если так обстоит дело в ангельском обществе, если организация этого наичистейшего общества основана на различиях, то тем более необходимы различия для общества человеческого. Ведь ангелы безгрешны; люди безгрешны быть не могут (это уже возражение еретикам: невозможность для человеческого существа самому, без благодати таинств, очиститься от скверны). Грехом и предопределяется неравенство.

Тут появляется вторая цитата из Григория Великого. Она взята из Regula pastoralis («Правила пастырского»), II, 6, где повторяется то, что писал учитель в своих Moralia in Job, «Моральных толкованиях на Книгу Иова» (важнейший труд, над которым в начале XI в. размышляют во всех монастырях Запада; но епископ Герард предпочитает этому непосредственному источнику книгу, производную от него; ее можно найти в каждой епископской библиотеке, и толкует она о пастырстве, то есть о делах, касающихся прелатов, руководителей духовенства). «Хотя природа и рождает всех людей равными (или: хотя люди и рождаются равными по праву), грех (culpa) покоряет одних другим сообразно различному порядку (ordo) заслуг (есть степени и у греха); таковое различие, проистекающее из порока, установлено божественным промышленшм, дабы, коль скоро не назначено человеку жить в равенстве, с одних и с других спрашивалось разное.» К этим словам прибегает Герард, чтобы доказать провиденциальный характер церковной иерархии аррасским сектантам, которые ее отрицают, и чтобы обосновать приговор им, который он произнесет с высоты своей кафедры и своей мудрости.

Но дело еще не сделано. Он рассуждает о стихе из апостола Павла и стихе пз апостола Петра — двух покровителей Римской Церкви, двух краеугольных камней в том монументальном здании, каковым является папский католицизм, реставрация которого начинается на пороге XI в. Петр и Павел говорят о власти, о справедливом повиновении всякой человеческой твари верховному властителю и тем, кого он уполномочил. Герард напоминает, что уже в синагоге Бог, через посредство Моисея, учредил «различные порядки» — и в построении его фразы сопряжение двух глаголов, regere, править, и ordinate, упорядочивать, привлекает внимание слушателей к связи — по сути, решающей — между королевским саном и порядком. Церковь названа царством небесным. Она должна отражать иерархическое устройство небес теми различиями, которые установлены в ней самой. Среди ее членов сходность обязанностей (honor) не мешает некоторым обладать большим достоинством (dignitas). Таким образом распределяется власть (discretio potestatis), что позволяет ревностной заботе высших собирать низших воедино, дабы пользование свободой не толкнуло их к заблуждению.

В Аррасе смеркается. Епископ говорил долго. Хотя, разумеется, он произнес не столько слов, сколько было позднее написано в «книжице». Еще раз он цитирует апостола Павла: в «последние времена», перед концом света, появится множество лжепророков. Кучка людей перед ним, соблазненная одним из этих ложных пастырей, не издает ни звука: протокол говорит, что еретики прозрели. Герард анафематствует извращенное учение. Он исповедует истину — такова его роль, и если когда-либо его причислят к лику святых, то он будет отнесен к «исповедникам». Истину крещения, покаяния, «святой Церкви, общей матери всех верных», и «никто не может дойти к Матери Небесной, минуя земную мать». Истину евхаристии, жертвоприношения на алтаре, брака. Он переводит латынь ученых на язык простых людей, чтобы заблудшие поняли как следует. Они отрекаются и скрепляют отречение крестом, который их руки выводят на пергаменте. Слово одержало победу. Оно защитило общество — правильное общество. Авторитарное, иерархическое. Прочно покоящееся на необходимом неравенстве.

* * *

Перейдем к третьему фрагменту предлагаемой идеологической системы. В жизнеописании Герарда, в первоначальной редакции «Жесты о епископах Камбрейских», которая выстроена, повторюсь, не по хронологии, но по логике событий, этот текст представляет собой речь, произнесенную как будто раньше аррасской. Но вполне возможно, что автор «Жесты» написал панегирик Герарду уже после создания «книжицы» и завершил его этим вторым заявлением, касающимся мира и социального порядка, и таким образом представил во всей полноте ту идеологическую систему, изложением и отстаиванием которой наш прелат в 1025 г. гордился. Во всяком случае, манифесты, сделанные в Компьене, в Аррасе, и этот последний, связаны между собой. Они освещают разные стороны концептуального здания.

По ходу истории, рассказанной в «Жесте», последняя речь епископа предстает как продолжение, расширение той, что была произнесена в 1023 г. против его собратьев-епископов. На сей раз он нападает яростнее, поскольку за этот промежуток времени болезнь зашла далеко, опасность усилилась. Теперь уже все епископы страны франков, Franaa, хотели бы, под предлогом слабости короля, imbecillitas regis, завладеть прерогативами королевского сана. Прерогативами короля, который, конечно, шатается, нетвердо стоит на ногах, который лишился своего жезла (baculus), той силы, что, согласно разделению функций, составляет его особое достоинство, но который тем не менее остается представителем Божьей власти. Отныне порядок мира, порядки, иерархия ставятся под вопрос теми эгалитарными воззрениями, которые Герард считает странным образом роднящимися с воззрениями аррасских еретиков. Один из епископов получил письмо с Неба (обычное для такого рода посланий), призывающее «восстановить мир на земле». Дело происходит в 1024 г.; люди напряженно ждут тысячелетия Страстей Христовых — и ценность такого свидетельства, как свидетельство Рауля Глабера, о котором я вскоре поговорю, в том, что оно справедливо связывает с тысячелетней годовщиной те судорожные движения, которые на самом деле сопровождают рождение феодального общества. Второе Пришествие близко. Близко и наступление Царства. Нужно очиститься, достичь, если возможно, на земле той чистоты, что присуща небу. Письмо как раз об этом и говорит. Оно имеет целью открыть, какая система отношений подобает человечеству, которое «обновляется», совлекается ветхого человека, возглашает, что отрекается от греха. Нет больше греха. Следовательно, есть равенство. Равенство в договорах: пусть люди будут связаны единственными, единообразными узами — клятвой. Снова возникает предложение о клятве, которую теперь хотели бы сделать обязательной; а тех, кто откажется, пусть изгоняют из общины, как паршивых овец; им нет прощения, нет места их праху рядом с хорошими мертвецами, на христианских кладбищах. Равенство в покаянии: пост для всех, для всех одинаковый; на хлебе и воде по пятницам; без мяса по субботам — и этого достаточно, чтобы очиститься от всех своих грехов, каковы бы они ни были; уравнивание действует точно так же и в деле искупления грехов. Наконец, равенство в мире: не будем больше мстить, не будем снаряжать погони за разбойниками, чтобы отобрать награбленное; не будем возмещать убытки жертвам. Нет больше оружия — и Руаль Глабер выведет, на сей раз очень ясно, соответствие между клятвой, постом и отказом от войны.

В глазах Герарда подобные нововведения (для людей того времени, полагающих, что движение человеческой истории направляется силами зла и ведет к разрушению, все новое, небывалое, всегда под подозрением) угрожают равновесию вселенной. Они суть вещь дурная, бесовская, равно как и ересь, с ними схожая. Если мы допускаем, что достаточно поста, к чему тогда таинства, к чему священники. Как и заблудшие из аррасской секты, франкские епископы хотят «отменить Церковь». Как и те, отказываясь карать, чтобы мстить за обиды, они хотят отменить также и функцию короля, ибо королевское звание для того и учреждено на земле, чтобы каждому воздавалось по справедливости. К той опасности, которую заключали в себе предложения Гарена и Беральда, эти предложения добавляют еще и опасность потрясений, каковые неизбежно повлечет за собой осуществление эгалитарной программы. С помощью множества ссылок, цитируя главным образом Новый Завет, Герард желает доказать, что неравенство провиденциально и, следовательно, необходимо.

В единственной на сегодняшний день полной рукописи «Жесты», в так называемом Сен-Ваастском кодексе, воспроизводящем копию XII в., речь епископа поделена на две части. Таким образом она полностью охватывает последний эпизод нескончаемой, низменной ссоры, которая развела в Камбре епископа с владельцем замка. Такое построение речи, которое Бетман (Bethmаnn), издатель текста, считает результатом ошибки переписчика, мне представляется идущим от первоначальной версии. Возможно, автор его выбрал для того, чтобы нагляднее показать, как вредоносное предложение заблудших епископов, подстрекающее дерзость вооруженных узурпаторов, грозит принести в мир еще больше беспорядка и вражды. Мне кажется, что заключительная часть естественно завершает все повествование о делах епископов Камбрейских, и прежде всего о деяниях последнего из них, Герарда, проповедника истинного мира, мира справедливого.

Это на самом деле торжественное утверждение того принципа, на который герой рассказа всегда опирался в своих действиях, неустанно обличая ошибочность различных уравнительных программ, способных принести пользу лишь дурным людям, и отстаивая, напротив, дисциплинарные полномочия епископов. Вот этот принцип. Царство Небесное не просто открыто для совершенных из мира сего. На тех, кого Он надеется увидеть совершенными в мире сем, Бог налагает определенные обязанности; Он не налагает таких же обязанностей на других. Как видим, здесь Герард в точности следует Григорию Великому, также заявлявшему, что коль скоро «заслуги» различны, с разных людей будет спрашиваться по-разному. Между людьми существуют различия, существует неизбежное неравенство, и сгладить их может только любовь, только милосердие и те благодеяния, которые каждый оказывает другим и в свою очередь ждет от других. Обмен ad alterutrum, взаимный. Взаимность, из которой на земле проистекает согласие. Здесь говорится о небе. На небе все обстоит так же. Много обителей в доме Отца. Бог пожелал, чтобы даже в раю царило неравенство, vnequalitas, отменяемое только милосердной любовью, коллективной сопричастностью к славе, общим участием в несказанной радости. Великодушное перераспределение при неизбежном неравенстве: вот в чем основа идеологии Герарда.

Следовательно, это значит пребывать в ослеплении, заблуждаться, — якобы готовясь переступить порог града небесного, желать сглаживать различия, отказывать кому-то в прощении, налагать одинаковое покаяние на грешников, чьи заслуги не схожи. Герард — боец Божий. В реальной жизни он не хочет этого нового «мира». Наперекор графу Фландрскому, наперекор слухам, распускаемым кастеляном Готье, наперекор народу, собравшемуся вокруг рак с мощами и, разумеется, громко требующему того равенства, которым его завлекают, документ о мире, изданный Герардом в Дуэ, отвергает то, что предлагают, потрясая письмом, упавшим с неба, его собратья, епископы Северной Франции. Никакой клятвы — и никакого окончательного отлучения для тех, кто по той или иной причине откажется присоединиться к делу замирения; ибо не прощать недозволительно. Наказания — да, но различные, которые будут устанавливаться согласно некому кодексу (преступления, множащиеся в новые времена, должно судить в соответствии с тем, что говорят Евангелия, апостолы, постановления соборов, папские декреты, и это возбуждает рвение тех церковнослужителей, кто как раз в момент речи Герарда занят собиранием таких решений, составлением их свода). Покаяние по определенной шкале, поскольку всякий грех должен иметь свою меру наказания; связывать и развязывать, по отдельности, — это неотъемлемая функция обладателей мудрости, епископов. Для всех грешников надо просить милосердия Божия в молитвах, но в молитвах, которые должны произносить только профессионалы, священники. А параллельно с этой обязанностью молиться — другая, отдельная, специализирующаяся в наложении наказаний, обязанность воина, pugnator, королевская обязанность. Только королю и тем, кто его сопровождает и помогает ему, дозволено обнажать меч во время перемирия. Ибо отмщение, подавление мечом упорствующих преступников законно; более того, оно тоже провиденциально и необходимо.

Здесь начинается длинное, прочно опирающееся на целый ворох цитат из Писания, рассуждение, цель которого — доказать, что родственники жертвы имеют право требовать цену крови, что силой отбирать добычу у грабителей справедливо, что, следовательно, бывают справедливые войны. Но также и то, что лишь некоторые люди имеют право эти войны вести. Эта функция принадлежит королям, «царствующим в нашей матери Церкви, супруге Божией». «Устанавливающие твердые законы», опоясанные мечом, они — служители Божии. Разумеется, нужно еще, чтобы короли слушали епископов, подчинялись им, позволяли им собой руководить, дабы издавать законные повеления, и чтобы они получали меч из рук епископов. Ведь это священникам надлежит «опоясывать королей мечом». Иерархическое распределение обязанностей между священническим саном и королевским устанавливает равновесие, которое условия мира нарушат, если, по несчастью, они будут выстроены неправильно.

Эта последняя речь перекликается со второй, аррасской. Здесь более твердо заявляется то, что было заявлено в первой речи, в Компьене. Именно чтобы представить это последнее рассуждение, придать ему больше весомости, и появляется здесь упоминание о социальной трифункциональности. Прежде чем передать непосредственно слова Герарда, его биограф замечает, одной фразой: «Он показал, что изначально род людской был разделен натрое, на людей молитвы, землепашцев и воинов», он «представил убедительное доказательство того, что каждый есть с одной и с другой стороны предмет взаимной заботы». Вот она, эта фраза, короткая фраза, очерчивающая треугольную фигуру. И вот ее место в системе. Она занимает одно и то же, или почти одно и то же, положение и у Герарда, и у Луазо. Эта аксиома, этот постулат и там, и здесь подкрепляет рассуждение о неравенстве. Однако в тексте «Жесты» положение о необходимости разделения обязанностей и обмена услугами формулируется не в заключении речи, а в ее вступительной части. Этот обмен воспроизводит тот, совершенный, что происходит в раю. Словам о взаимности, alterutrum, из строки 41 страницы 485 из Monumenta, где говорилось о небе, вторят слова из строки 42 страницы 486, где говорится о земле.

Вознаграждение, взаимность, милосердие. Герард уточняет: если oratores могут пребывать в «святой праздности», которой требует их сан, то этим они обязаны pugnatores, обеспечивающим их безопасность, и agricultores, своим «трудом» добывающим пропитание для их тел. Землепашцы, охраняемые воинами, обязаны молитвам священников Божиим прощением. Что до воинов, то их поддерживают крестьянские повинности и налоги, уплачиваемые купцами; посредничеством людей молитвы они очищаются от грехов, совершаемых при употреблении оружия. Ибо никто, прибегая к оружию, не может сохранить руки чистыми. Даже если война справедлива, она — повод для греха. И oratores необходимы для pugnatores не только затем, чтобы понудить небо даровать им победу, но и затем, чтобы содействовать спасению их душ с помощью литургии и таинств.

* * *

Я полагаю нелишним еще раз остановиться на том, каким образом вводится в епископское рассуждение тема трифункциональности:

1. Поскольку обсуждаемая проблема — это проблема законности различных обязанностей, речь идет о трех функциях, а не о трех порядках. Слово ordo, которым изобиловала аррасская речь, здесь совершенно отсутствует. Герард здесь говорит об общении, о взаимности, об оказываемых услугах, конечно, и о неравенстве, но не о рангах, не о ступенях, не о могуществе. Предмет его утверждений — не власть, а действие. Важно прояснить отношения между otium и labor, между праздностью и, как я уже говорил, тяжким трудом. Епископ Камбрейский определяет обязанности, хорошее исполнение которых требует разделения, dwisio рода человеческого. В этом тексте ничто не указывает на то, что между обязанностями существует какая-то иерархия: по ходу высказывания военные появляются последними, позже землепашцев. Потому ли, что их «занятие» обрекает их быть менее чистыми, чем все остальные, попадать в небесный Иерусалим лишь в конце процессии? Или скорее потому, что между этой фразой, говорящей о трех функциях, и следующей, посвященной использованию оружия, должна быть риторическая связь?

2. Снова появляются рядом две категории, которые первый манифест Герарда, имея в виду Гарена Бовезийского, старательно различал: sacerdotes — здесь они называются oratores — и pugnatores. Продолжение текста показывает, еще яснее, чем это делала первая речь, кто такие «воины». Никакого сомнения: это короли. Разумеется, они не одинокие всадники: их сопровождают споспешники, собравшиеся под их знамена. Но только на их долю выпадают решения, руководство, ответственность. Поостережемся впадать в заблуждение. Не надо видеть в слове pugnator синоним слова miles. Milites (я перевожу: «рыцари») ни разу не упоминаются в тех фрагментах, где излагается идеологическая система. Зато они появляются тут и там как участники событий, о которых рассказывает «Жеста». Повествование неизменно представляет их как подчиненных. Даже когда автор называет их «рыцарями первого ранга», они связаны вассальными узами, зависят от сеньора, от кастеляна или от епископа. Под пером секретаря Герарда слово miles означает более низкую ступень. Оно означает также злонамеренность. Рыцари — дурные люди, и они становятся еще опаснее, как только их патроны, тоже «слабые», перестают держать их в узде. Они помышляют только о грабеже, они опустошают, разоряют владения Церкви, если — что кажется вещью совершенно обычной — эти земли входят в их фьеф. От этих насильников, от этих «трусливых грабителей» добрый епископ должен защищать «бедных». Следовательно, было бы грубой ошибкой полагать, будто епископ Камбрейский использует образ трех функций для того, чтобы оправдать занятия рыцарей и дать им место в социальном порядке. Наоборот, постулат о трифункциональности обращен против них. Идеологическая система, одну из опор которой составляет этот постулат, призывает сдерживать их беспокойную деятельность, возмещать ущерб жертвам их грабежей. Грабители должны понести кару, и грабители эти — рыцари. А короли должны браться за оружие против них. Христос поручил определенным людям устанавливать Его царство на земле с помощью меча; oratores, то есть епископы, торжественно передали им этот символический предмет, возводя их в такое достоинство, собственно говоря, рукополагая их, предназначая их к законному служению. Итак, воинская функция восхваляется только в лице bellatores, то есть королей, а на худой конец князей ( в очень узком смысле, который имеет тогда этот титул). Их первый долг — обезопасить епископов и их помощников, священников, от бесконтрольного насилия со стороны рыцарей. Но равным образом обезопасить и людей, исполняющих третью функцию.

3. Для обозначения этих последних текст «Жесты» не употребляет слово laborator, работник. Он говорит о крестьянах, agncultores. На самом деле этот термин не точен. И чуть дальше, когда речь заходит об услугах прокормления, которые члены этой функциональной категории должны оказывать воинам, когда описываются — и на сей раз весьма реалистически — механизмы сеньориальной эксплуатации, к повинностям земледельцев добавляются пошлины, которые хозяева дорог, мостов и рынков собирают с движения товаров. Автор знает о существовании купцов, перевозчиков, корабельщиков. Равно как и о клятве о мире, которую епископ Гарен заставил солдат принести в своем Бовезийском диоцезе. Как можно не замечать множащиеся год от года барки, идущие караванами по Шельде, повозки, груженные вином, между Пероном и Дуэ? Все это движение, постоянно ускоряющееся, становится все более доходным, — великое новшество того времени. Однако, когда в начале XI в. человек книжной культуры думает о трудящемся классе, на ум ему непременно приходит крестьянство. Доказывает ли это, что трифункциональная модель, то общее место, которым пользуется Герард как главным аргументом в споре, и которое, как мы видим, по этой причине впервые формулируется, — что эта модель уходит корнями в очень далекое прошлое, в те времена, когда не появлялось еще ничего, что вывело бы Запад из его сельского оцепенения?

* * *

Последний вопрос: почему добавляется третье понятие? Почему уже три функции, а не две? Прежде чем давать гипотетические ответы, я полагаю, будет лучше немного повременить, чтобы разглядеть проблему пояснее. Могу сказать только, во-первых, что трифункциональность предстает здесь как первичная структура, как один из стержней, присущих творению «изначально»; она принадлежит к мифологическому, а не к историческому времени. И во-вторых, что автор «Жесты», во всем тексте речей, которые он воссоздает, старающийся вытягивать спутанные нити доказательств, по поводу трех функций ограничивается этим кратким упоминанием, сухим отчетом, резюмирующим введение: епископ «представил убедительные доказательства». Какие? И была ли на самом деле в них нужда? Не было ли это все таким общим местом, что хватило и намека? В том ли только дело, что пергамента мало, писание — нелегкий труд, и насчет подобной очевидности автору позволено быть кратким? В действительности автор подразумевает опору на самое существенное, на главный нерв всей системы, — на принцип неравенства. Неравенство в телосложении (есть разные формы телесного здоровья), неравенство в грехах («раскаяние в грехах терзает людей по-разному»), неравенство на земле, как и на небе. Из чего с неизбежностью следует, что определенные люди повелевают, облеченные властью, единственный источник которой — Христос на небе, что нужны «служители», «посланцы», епископы с одной стороны, короли с другой, которые бы вместе исполняли две функции управления и властвовали над массой меньших, низших, несовершенных, каковых, впрочем, они обязаны любить. О третьей функции, землепашеской, говорится очень бегло. В речи упоминается о ней мимоходом с единственной целью — обосновать, почему oratores не занимаются ручным трудом, a pugnatores взимают дань. Доказать, что такая праздность и такая эксплуатация — в порядке вещей. Иначе говоря, это самое наглядное обоснование сеньориального способа производства.

 

III. Адальберон Ланский и королевская миссия

Вторая из этих двух фраз — «одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся» — составляет 296-ой стих поэмы, в которой всего стихов 434. Следовательно, она занимает почти центральное место в важном, последнем, незаконченном литературном произведении епископа Ланского Адальберона. Это не трактат, не повествование. Это драгоценное украшение, вроде тех, что выделывали в те времена в сокровищницах соборов, медленно, терпеливо, с любовью. Множество поправок, внесенных в латинский манускрипт 14192 из Национальной Библиотеки, — это следы увлеченных поисков формального совершенства. Произведение искусства, ценность которого, согласно господствовавшей тогда эстетике, в большой степени основана на хитроумном переплетении символов. Наша задача в том, чтобы разглядеть идеологическую систему, заключенную в сочинении столь же изысканном, столь же наполненном игрой зеркальных отражений, как «Юная Парка» Валери. Или, вернее, как его «Чары» (Charmes, то есть, в этимологическом смысле, и «заклинания», и «песни»), «Песнь (charme, латинское carmen) для короля Роберта» — так и называется эта поэма. В такой чаще аллюзий немудрено заблудиться. Правда, нас ведет сквозь нее замечательный комментарий, который сделал к этому тексту Клод Карози. А также то, что мы знаем об идеях Герарда Камбрейского. Начать с них было с нашей стороны благоразумно.

Поэма эта политическая. Это памфлет, сатира, сочиненная по классическим образцам писателем искусным. И знаменитым: Дудон, каноник из Сен-Кантена, посвящая Адальберону свою историю герцогов Нормандских, поет дифирамбы его таланту. Писателем преклонного возраста, который хочет сотворить свой шедевр и блеснуть еще раз перед придворными эрудитами и перед Робертом Благочестивым. В качестве ритора, но пользующегося той свободой, какую дают ему старость и сознание своих дарований, Адальберон еще раз вступает в диалог с королем.

Среди фигур антитезы, весьма сложное взаимодействие которых составляет канву поэмы, противопоставление юности и старости выступает основой всей диалектической конструкции. Оно появляется в первом же стихе: про ordo, порядок, собирающий вокруг епископа клириков Ланской церкви, говорится, что он состоит из «цветов» и «плодов», то есть из молодых и старых. Адальберон старше всех. Он страшно стар. Король, его собеседник, тоже. Однако король как будто соединяет в себе оба качества. Старость, молодость: речь идет не только о возрасте. В ту эпоху эти два понятия употреблялись также для обозначения двух групп, по которым в среде аристократии распределялись взрослые мужчины в зависимости от того, были ли они холостые, неоседлые, странствующие, или, напротив, обзавелись супругой и стали хозяином дома. Независимо от числа лет, старость и молодость таким образом определяют два способа поведения в жизни, в деятельности, в поисках спасения. Когда в поэме говорится о «цвете молодости», надо понимать, тут подразумевается все, что есть в видимом мире необузданного: вспышки насилия, порождаемые кровью, плотью, суровые характеры, у каких-то родов более великодушные и сообщающие им «благородство», то есть красоту, отвагу, то мужество, которое полностью проявляется в пылу битвы. В личности короля, следовательно, молодость — это та ее часть, которая делает его воином, bellator, потрясающим мечом и наводящим силой, ценой неизбежных столкновений порядок на земле. Тогда как старости он обязан «достоинством души», пониманием неизменного порядка и правильного хода вещей, имеющего место в небесной части вселенной; sapientia, эта «истинная мудрость, посредством которой можно познать то, что вечно есть на небе» и которой «Царь царей» наделяет oratores через миропомазание. Это то самое деление, о котором говорит Жорж Дюмезиль, различая грубый жест, относящийся к неопределенному, изменчивому, подвижному, беспокойному, и взгляд, устремленный на неподвижные данности сверхъестественного и закона.

Сопричастный двум природам, король Роберт предназначен исполнять две функции. Он и rex, и sacerdos, и царь, и священник, как Христос, чье место он в точности занимает здесь, внизу, в тех симметрических отношениях, которые связывают небо и землю. Он единственный из всех «благородных», которому унаследованная от предков горячность не препятствует принимать участие в церковных обрядах. Адальберон кажется более каролингским, чем Герард. Потому что он старше, ближе к корням; когда он был молод, известные ему суверены больше походили на Карла Лысого; его память сохраняет образ франкских королей, исполненный большего величия. Миропомазанный, как епископы, собирающий воинов каждую весну, следовательно, помещающийся на пересечении двух осей, видимого и невидимого, в центре креста, который поддерживает архитектонику мироздания, король в представлениях Адальберона отвечает за мир, эту проекцию на наше несовершенное бытие того порядка, что царит на небе, и закона. Rex, lex, pax (король, закон, мир): три слога, чье созвучное эхо слышится из конца в конец сочинения, — это ключевые слова всего поэтического высказывания, как гвозди, скрепляющие стол. Чтобы исполнять свою двойную роль законодателя и миротворца, король должен приводить в действие обе свои природы, отмщать, карать, искоренять, если надо — силой, но при этом мудро размышляя, дабы не нарушить порядка. Опасность в том, что он может не удержать в равновесии противоположные дары, которыми наделен. Что «молодость», фактор беспорядка, перевесит. В таком случае старцу, «молящемуся», тому, чьего спокойствия ничто не возмущает, надлежит вмешаться, укрепить короля своей мудростью.

Адальберон признает за королями facultas oratoris, право молиться и говорить. Но поскольку им грозит избыток «молодости», важно, чтобы епископы королевства их как бы сдерживали и наставляли их в законах. Ведь миссия епископов в том, чтобы искать, выслеживать отклонения, дабы различать, что хорошо, что дурно, соизмерять кары и вознаграждения. Стало быть, прежде чем вынести решение, король должен подумать вместе с ними. С «порядком могущественных». Это надо понимать так: с теми, кому Христос препоручил власть судить и разделять, как сам Он по Втором Пришествии будет в Судный день отделять избранных от проклятых. По самой высокой из данных ему функций король—епископ среди других епископов; чтобы исполнять вторую функцию, он не может обойтись без совета епископов: таков политический идеал восьмидесятилетнего прелата. Он это повторяет в стихах 50—51: епископы — это «наставники», которых все, в том числе и король, должны уважать; в стихах 258—259: весь род людской им подчинен, не исключая ни одного князя; и в этом обращении к Роберту, в стихе 390: «Ты, первый из франков, и ты в порядке царей порабощен» — покоряешься владычеству Христа, божественному закону, а значит, Церкви, а значит, епископам.

Ментор, обязанный сдерживать волнения юности, которые сотрясают тело короля, Адальберон говорит. Он учит, дает советы. Как раз в этой поэме; она словно его последнее публичное действие. Он пользуется двумя инструментами. Немного—диалектикой. Прибегает он к ней с некоторой робостью, признаваясь: «Я грамматист, а не диалектик». В Реймсской школе Герберт в конце X в. восстановил изучение логики. Но прежде, когда там учился Адальберон, образование «ораторов» почти ограничивалось грамматикой и риторикой. Риторика еще остается главной дисциплиной. В начале XI в. в соборах страны франков метафизические проблемы рассматривали как проблемы речи. Искусство классифицировать, различать — и в частности, различать порядки человеческого общества — оставалось подчиненным законам красноречия. Адальберон эти законы понимает отлично, применяет их как знаток. Его дело — грамматика, выбор слов; однако риторика — его главное оружие, залог его превосходства и той власти, что он еще намерен осуществлять над разумом суверена, рядом с которым Бог его поставил. Таким образом, чтобы проникнуть в смысл «Песни», надо ее разобрать, обнажить балки, поверх которых кладутся слова. Клод Карози блестяще это сделал. Если ему удалось продвинуться в толковании много дальше, чем его предшественникам, то это потому, что он сумел в заметках на полях, в черновой рукописи, подготовительной для монументального, так и не законченного, труда, обнаружить указание на направляющий замысел и разглядеть, что за «авторитет» служил тут проводником: это комментарии Мария Викторина к трактату Цицерона «О нахождении темы», на чем основывалось тогда обучение риторике в епископских школах.

Поэма делится на четыре части, из которых три представляют собой речи. Первая обращена к imago juventutis, образу юности, и описывает существующий беспорядок; вторая — к мудрости короля и показывает, что такое образцовый порядок; наконец, третья излагает проект налаживания дела. Между этой последней и предыдущей вклинивается, подкрепляя изображение порядка, рассуждение о двух природах. Эта средняя часть кажется наименее искусной; пускаясь в лабиринт диалектической аргументации, мысль несколько сбивается с пути; однако именно здесь провозглашается система благого правления, возводящая вокруг короля ограждение в виде просвещенного совета епископов.

Так выстраивается система доводов. Постулат социальной трифункциональности не случайно провозглашается во второй речи, которая указывает образец порядка на небе, вне времени.

* * *

Эта центральная речь на самом деле — дуэт. Первую произнес один епископ, заключительное заявление, программу реформаторской деятельности, провозгласит один король. Здесь, в точке пересечения молодости и старости, мирского и священного — двух природ — завязывается диалог между наставником, «учителем», и его царственным учеником.

Вслед за вступительным сокрушенным описанием упадка, Адальберон призывает короля обратить взор к небу, чтобы понять, как исправить то, что распадается на земле. Пусть он взглянет на «горний Иерусалим» — это те самые слова, какими Герард Камбрейский обличал аррасских еретиков, какие донесла до нас «книжица». Он увидит, что в этом месте совершенства все управляется посредством «разделения чинов», «и что распределение власти подчиняет одних другим». Это прямой отзвук речей Герарда, который в свою очередь повторял мысли Григория Великого. Такой призыв здесь, как и у Герарда, ведет к утверждению о том, что неравенство провиденциально, что власть короля исходит из различения, разделения, что суверен обязан сохранять различия в земном обществе. Другим тоном (я об этом говорил) епископ Ланский повторяет то, что высказал епископ Камбрейский. Это очевидно: грамматист, виртуозно играющий словами, Адальберон предлагает поэтическую формулу доказательства истины, принадлежащего «исповеднику», его собрату.

Король повинуется. Он поднимает глаза, созерцает «видение мира», потом рассказывает, что он увидел: он разглядел исключительную власть, которую осуществляет «царь царей» (снова Герард); он наблюдает смешение двух градов; Роберт отмечает совершенную гармонию этой монархии, то сущностное единство, на котором основаны различные составляющие ее населения; оно, король это ясно видит, «состоит из граждан ангельских, равно как и из толп людских, из коих одна часть уже царствует, тогда как другая к тому стремится». То, что выражено в этих двух стихах, Адальберон заимствует либо прямо из аррасской книжицы, либо из текста, которым вдохновлялся сам Герард, сочиняя свой манифест против еретиков. В любом случае, в средоточии двух доказательств, аррасского и ланского, лежит одна и та же идея — идея некой координации (как в королевской особе между молодостью и старостью, причем последняя господствует над первой), игры соответствий и подъемной силы, которая заставляет несовершенный мир тянуться ввысь к совершенству, чтобы влиться в него. Но дальше ум короля, тоже несовершенный, слишком погрязший в вещах плотских, не различает ничего. Роберт хотел бы рассеять туман, застилающий его взор, он справляется об «авторах», чьи наставления помогли бы ему еще немного приподнять завесу. Тогда Адальберон называет источники, и это те самые, которые называл в своем трактате Герард. Прежде всего святой Августин, «Град Божий». Королю такой отсылки недостаточно. Он спрашивает: равной ли властью наделены эти «князья небесные» (выражение, присутствующее и в «книжице»)? И в каком порядке они располагаются? Ответ: «Читай Дионисия — обе его книги — и Григория». Адальберон — здесь он слегка расходится с Герардом — указывает на «Моральные толкования на Книгу Иова» и «Проповеди на Иезекииля». Благодаря этим четырем трудам познание неба — «мистическое» — возможно. Оно необходимо, так как открывает сам принцип социального порядка, позволяет увидеть «раздельный порядок небесный, по образцу коего устанавливается порядок земной». Основополагающая мысль. Она ясно высказана в стихе 228, точно на середине сочинения.

Буквально повторяя (лишь переложив по законам метрики) фразу Григория Великого о порядках, чинах, званиях, хотя и употребляя слово ordo в единственном числе, Адальберон приступает к описанию церковной иерархии. Теперь уже епископ должен описать свое видение, опираясь на названные им книги; они расставлены по полкам в книжном шкафу, рядом с его собором, рядом с кабинетом, где он без конца шлифует свой труд; он, воплощенная мудрость, хранит в памяти каждый их слог. И мы снова слышим отзвук речи Герарда Камбрейского. Моисей, по велению Бога, распределил по чинам священнослужителей в синагоге; так же и в Церкви, «которую называют Царством Небесным», под властью Христа, епископы должны выстраивать порядки; это епископы определяют, устанавливают, надзирают; подобно магистратам Римской республики, они управляют устройством ordo. Однако Церковь, ecclesia, где они исполняют эту функцию, — установление одновременно и небесное, и земное, принадлежит и небу, где она «царствует», и земле, где она «стремится» подняться ввысь. И поскольку ее территория распространяется, по обе стороны границы, на две провинции, она должна соблюдать два закона. Сообщество христиан (которого смерть не разрывает, которое частично существует по ту сторону завесы видимого), «дом Божий», Церковь, res fidei (в противоположность государству, res fidei, над которым надзирают не епископы) — это место, где взаимодополнительно действуют закон единства, божественный закон, и закон деления на части, закон человеческий.

Божественный закон «не делит того, чем владеет». Он управляет некоторыми из людей, живых людей; это те, кто уже, прежде смерти, попал в мир иной, это священники. Если и есть между ними различия, по «природе» и по «чину», по происхождению или по рангу, они тем не менее объединены по самой сути своим «состоянием». Каким состоянием, в чем суть? В чистоте: «дабы они были чисты, избавлены от рабского состояния». Поскольку священники свободны, и чтобы заслужить такую свободу, им следует избегать скверны, отрываться от плотского. Только им. Оставляя за одними священниками долг соблюдать запреты в сексе и еде, Адальберон здесь выступает против еретиков, которые «не различая», как говорил Герард Камбрейский, отказывают в праве на брак всем; он выступает также и против письма с неба, на которое ссылаются его франкские коллеги, чтобы навязать пост всем без разбору. Но священники должны еще оберегаться и от другой грязи, от тех неотскребаемых пятен, от которых не могут отмыться люди, занятые ручным трудом. Пусть клирики не возделывают землю, не помогают в стряпне, ничего не делают собственными руками, даже стирки — разве что стирают свои тела и души, дабы стать лучшими хранителями других. Им подобает быть праздными, бесполыми, не прикасаться к мясу. Ведь они наполовину принадлежат небу, сопричастны природе ангельской. Они «рабы», сервы (servi) единого господина — Бога. Вот что составляет их превосходство над остальным родом людским, даже над самими князьями. Они крестят, приносят жертву, говорят, молятся; они все равны состоянием и образуют «порядок».

В этом месте король задает наивный вопрос, притворяясь, что увлечен утопией этих «невежд», еретиков. Разве все люди не должны быть совершенны, разве все люди не должны подчиняться этому закону? Разве идеал на земле не в том, чтобы каждый стал равен остальным? «Коли дом Божий един, не следует ли его подвести под единый закон?»

Нет, отвечает епископ: «Положение (status) res fidei (Церкви в широком смысле, христианского сообщества) целостно, но относительно порядка оно тройственно». Вот тайна мира, устроенного по образу его Создателя, который един в трех лицих. Поскольку время еще не закончилось, поскольку человечество под трубный глас еще не оказалось единым мигом в потустороннем мире, поскольку часть людей еще лишь стремится в Царство, пребывает в узах плоти, то для тех, кто еще не включен в ordo, не влился в то своего рода продолжение неба на земле, которое образуют клирики, для «народа» существует другой закон, «закон человеческий». Этот закон не объединяет, он разделяет. Он распределяет людей по двум новым «состояниям»: с одной стороны «благородные», с другой — «рабы» (или «сервы»). Удел первых — независимость и праздность. Удел вторых — повиновение. И тяготы — labor. что означает также «работа».

Сочиняя 286-ой стих, Адальберон сначала поставил на этом месте слово dolor, страдание, скорбь. Но передумал. Он велит писцу вычеркнуть это слово, заменить его на labor, имеющее двойное значение и потому для него предпочтительное; он использует это слово еще дважды, применительно к сервам, чтобы уточнить, в чем их состояние. «Состояние», а не «порядок». Критерий раздела — положение относительно власти. Одни повелевают, другие повинуются. Два состояния, над которыми властен человеческий закон, сообразны структурам неравенства во вселенной. В том «доме», каким является христианский мир, непременно есть господа и слуги, как во всех больших аристократических домах, как в доме у епископа, у короля, у князей, у всех сеньоров — и как в самом способе производства есть эксплуататоры и эксплуатируемые. Такова линия раздела. И на взгляд Адальберона, она идет из биологических глубин. Ведь мы здесь — на земле, со стороны греха, плоти, пола. Lex humana, закон человеческий властвует над теми беспокойными пространствами, где продолжение рода, поневоле порочное, неизбежно связано либо с греховными наслаждениями зачатия, либо с той карой, которая есть муки родов. Эти два состояния, будучи не ангельскими, но земными, предопределены происхождением. Это категории генетические. Знатные и сервы составляют два «рода». Во главе первого — король и император, два светоча христианского мира. Они, разумеется, помазанники. Но их вторая природа позволяет им, как и всем, кто не принадлежит к духовенству, иметь жену; они обязаны с ней спать, делать ей детей — и вся знать считается им родней, обширным потомством древних властителей, их предков. Эта знать вся «королевской крови», Адальберон о том отлично знает, он сам к ней принадлежит и генеалогию свою помнит наизусть.

Определение функции (officium) для каждого состояния появится позже, и как следствие разделения, обусловленного происхождением, «родом». Кровь, текущая в жилах «благородных» и дающая им красоту, пылкость, воинскую отвагу, предназначает их защищать церкви прежде всего, а затем и «простонародье», больших и малых (ведь среди тех, кто не принадлежит к знати, в народе, по словам Луазо, тоже существуют ранги, и одни проходят, садятся, говорят раньше других). Знатные обязаны своим генетическим свойствам тем, что они — воины, bellalores. Тогда как дело рабов — выполнять то, что подобает «рабскому состоянию», все задачи которого Адальберон перечислял несколькими стихами выше, когда описывал то, что священники должны остерегаться делать: мыть, стряпать, пахать землю, то есть производить и готовить пропитание для других. Выбиваясь из сил. В поте лица. Labor, dolor, sudor, труд, муки, пот. И в заключение всего диалога короля с мудрецом — идея трифункциональности: «Тройственен дом Божий, который кажется единым. Одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся. Они все трое вместе и не могут быть разделены». Ибо — и финал здесь повторяет то, что в «Жесте о епископах Камбрейских» служило вступлением ко второй речи Герарда — «на служении одного покоятся дела двух других, и все в свой черед помогают всем». Если этот закон (lex) соблюдать, то воцарится мир (pax). Королю (rex) надлежит обеспечивать действие закона, а также следить за тем, чтобы порядок не был поколеблен.

* * *

Система, излагаемая в Carmen, восходит прямо к Герарду, а через его посредство к Григорию Великому — в том, что касается отношений подобия между небом и землей, принципа неравенства, внутрицерковного устройства. Но поэма Адальберона дает гораздо более точное определение трифункциональности. То, что автор «Жесты» резюмировал одной фразой, здесь находит свое развитие. Пока я отмечу три момента:

1. Как и его коллега из Камбре, епископ Ланский говорит о трех функциях, а не о трех порядках. В отличие от Герарда и Григория Великого, он употребляет слово ordo только в единственном числе. Пятнадцать раз на протяжении поэмы. Семь из них — для абстрактного обозначения порядка вещей. В восьми других случаях это слово относится к организованному сообществу, неизменно церковному. На земле единственный «порядок» — это Церковь (как институт). Ведь эта часть человечества через таинства, через миропомазание (короли — тоже помазанники, есть «порядок королей», как бы причтенный к Церкви) входит в вышний порядок, управляется божественным законом. Тогда как закон человеческий, чья сфера — подлунный мир, бренность, скверна, учреждает лишь состояния.

2. Как и в речи Герарда, здесь нет слова laborator, работник. Адальберон употребляет не это существительное с явственно функциональным оттенком, a servus, что говорит о рабстве, о подчинении. Не значит ли это, что его, как и Герарда, интересует именно власть, а из трех функций — только две, одна из которых повинуется другой, как две природы, как тело — душе, как молодость — старости, только bellator и orator? Отметим, что слово bellator, воин, используется единственно по отношению к королю.

3. Впрочем, на протяжении целой поэмы все «деления», все «части» обозначают бинарные оппозиции: во вселенной — два порядка, вышний и земной; в Церкви, в ecclesia, — две части, одна на небе, другая внизу; две категории различий, по природе и по ordo; два закона; порядку клириков противопоставляется народ; закон человеческий распределяет на два состояния; благородные защищают два пространства, и на втором есть большие и меньшие. Троичность всегда проистекает из сочетания бинарностей. Как в тайне божественной Троицы. Не то чтобы христианский мир когда-либо, пусть даже вскользь, отождествлялся с Телом Христовым. Но он представляется имеющим ту же структуру, что и божество, единым в троичном. А беспорядок происходит либо от разделения частей, либо от стирания различий.

* * *

О беспорядке Адальберон рассуждает пространно. Он описал его в первом из четырех разделов поэмы. Он возвращается к этой теме в последнем, представляющем собой план восстановления. Считает ли он, что причина беспорядка — в возмущении еретиков, как в Аррасе в 1025 г.? В Carmen можно найти лишь единственный намек на «заблуждение». Однако та тщательность, с какой обосновывается существование некоего корпуса, специализирующегося на совершении таинств, доказывает, что озабоченность антицерковными веяниями присутствует в уме епископа Ланского. Ведет ли он, как Герард в 1024 г., идеологическую борьбу со сторонниками клятв о мире? Стихи 37—47, объясняющие, что такое мир навыворот, мир в насмешку, рисуют крестьянина (безобразного, бессильного, подлого, полную противоположность высокородному, полную противоположность королю, который есть воплощение красоты, силы и мужества) в венце; они рисуют «хранителей права», чей долг — применять закон, то есть князей, обязанными молиться; наконец, епископов они рисуют нагими, идущими за плугом, распевающими песенку об Адаме и Еве, то есть плач об изначальном равенстве чад Божьих. Вот это-то и возмутительно: прелатам подобает являться, как Герард во главе Аррасского синода, облаченными в роскошные одеяния, наглядно свидетельствующие о господствующем положении, о том ореоле, каким наделила их божественная воля; им надлежит не отягощать свои руки рабскими заботами, а заниматься тем, чтобы определять место каждого человека сообразно его заслугам, в «разделении порядков», в неравенстве. Это шутовское описание перевернутого общества весьма ясно указывает, кто в обществе нормальном обеспечивает исполнение трех функций, кто такие в нем люди молитвы, люди войны, люди труда. Для Адальберона, как и для Герарда, oratores — это епископы, bellatores — это князья, а те, кто трудится, — это крестьяне. Извращение, беспорядок, что и означают возвышение сервов, клерикализация знати и унижение епископата, Адальберон, без сомнения, тоже воспринимает как то, что случилось бы, будь приняты предложения какого-нибудь Гарена Бовезийского, призывающего основать мир на клятвах равных, приносимых собравшимися на лугу. Однако у автора Carmen атака направлена главным образом против другого противника, единственного: Одилона, аббата Клюни.

Цель Адальберона Ланского — вернуть епископам их роль королевских наставников. А эта обязанность, говорит он, ныне выполняется не священниками, которые «вместе служат Христу», не сведущими людьми, добившимися постижения тайн долгими годами учения. Кто же сегодня опекает короля? Мирянин, отказывающийся от брака (тогда как супружество есть норма для всех, кто не принадлежит к ordo священников), не обладающий мудростью, sapienita, поскольку он не миропомазан, поскольку он отвергает знание. Подобные миряне — это очевидно монахи. За потрясения, терзающие общество, ответственны монахи. Их влияние на Роберта Благочестивого губительно. Оно способствует тому, что у него нарушается необходимое равновесие между мыслью и действием. Оно высвобождает порывы, которыми чревата его «молодая» природа. Монахи, один монах. «Учитель» (так называли ересиарха, за которым тщетно охотился Герард в Аррасе). Одилон. Этот «князь», этот «учитель воинствующего ордена монахов», bellator, тогда как его делом должна быть молитва; он восседает в роскошном дворце, тогда как должен бы жить как нищий; он спешит в Рим молить папу, тогда как должен бы молить Бога. «Король Одилон», узурпатор. Если в стране франков мир перевернулся, функции и ранги смешались, то вина за это лежит на Клюнийском ордене, которым он правит.

Чего на самом деле хотят клюнийцы? Прежде всего, уподобить людей знатных монахам, навязать им запреты и обязанности монашеского звания, — жить в целомудрии, петь псалмы; а ведь из всей знати один король обладает привилегией сослужить в литургии. Клюнийцы хотели бы также военизировать молитву. Адальберон высмеивает подобное намерение в бурлескной сцене. Он якобы послал все разузнать на юг королевства одного из ланских монахов. Тот вернулся покоренным, преображенным, и объявил: «Я теперь рыцарь, хотя и остаюсь монахом». Miles — а не bellator, не pugnator, будем внимательны к выбору слов: Адальберон, грамматист, прекрасный знаток лексики, говорит о рыцарях, о бандах смутьянов и грабителей, которыми окружают князей мира сего те, кто служит им с оружием. «Молодые», охваченные буйством, дергающиеся, как в аду. Перебежчик, совращенный клюнийцами, стал одним из таких фанфаронов; это Роланд, неистовый, смехотворный, суетящийся, кипящий; уже один его нелепый, непристойный наряд свидетельствует о нарушении установлений. Ведь в те времена социальные категории точно обозначались платьем, формой обуви, стрижкой — по одежде подобало с первого взгляда распознавать монаха, кающегося, князя, крестьянина, честную женщину и ту, кто таковой не является. В тот же самый момент раздаются голоса защитников порядка, обличающие новую моду, эту южную манеру наряжаться, которую переняли и щеголи на Севере Франции, — бритые бороды, короткие волосы, платье с разрезами, показывающими бедро, башмаки с загнутыми носами, и все это не смешно. Это страшно. Это ведет к смешиванию солдата со священником или с женщиной, и потому это святотатство, нарушающее священный порядок в обществе. Это нарушение, подобное тому, что вызывает идея клюнийцев, рисующая монашеское служение как битву, монахов — как воинов, уничтожающая предписанные различия, стремясь привнести в общество мирян изначально литургические и монашеские ценности воинства Божия, militia Dei, желая всех превратить в milites, рядовых солдат, призванных сражаться на святой войне, — в «рыцарей Христа».

Эта смута, источник которой в проповеди клюнийцев, здесь сливается с той, что распространяет движение за мир Божий. Поскольку это движение, Одним из зачинщиков которого и вправду был Одилон и которое вело к святой войне, выливается в снесение перегородок, образующих опоры общественного здания. Уже на миротворческих соборах, созванных в Северной Франции, можно увидеть епископов-демагогов, снимающих свое облачение, призывающих к равенству, объявляющих крестьянина королем и готовящихся, как новые Турпины, встать во главе военной экспедиции против врагов веры. И Адальберон стенает: что станет с ним, не умеющим ни воевать, ни возделывать землю?

Вот почему в последней части памфлета от короля требуется обещание не отказываться самому творить правосудие, оставаться устроителем мира и назначить своих представителей для защиты бедных. Запретить людям знатным посещать церкви по ночам, распевать там псалмы днем, предписать им также обязательно заниматься любовью и делать детей, без чего порода, genus, и «доблесть» окончательно исчезнут из мира. Призвать епископов не заниматься больше крестьянскими делами, гига, не притворяться, что делят нищету сельских бедняков, носить уборы, подобающие их рангу или званию, наконец, держать монахов там, где им и надлежит быть, и не давать им выходить за эти пределы. Король Роберт как будто готов сопротивляться натиску заблудшей монашеской конгрегации, надвигающейся с Юга, как некогда сарацины, готов восстановить различия, которые уже так опасно размыты. Сопротивляться, восстанавливать; способен ли король на это? Сатира Адальберона заканчивается усмешкой сомнения.

 

IV. Система

Эта поэма — пространная игра слов, где переклички и созвучия основаны (как и среди множества элементов, составляющих архитектуру тогдашних базилик) на точных числовых соответствиях. Здесь можно заблудиться в этих хитросплетениях, здесь, как в роще Броселианде, тебя могут заколдовать. Во всяком случае, толкованиями можно заниматься бесконечно. Ибо рассказ движется с помощью аллюзии, отзвука, отражения, как говорит Адальберон, аллегории, вернее, символа, «шифра тайны... никогда не разъясняемой раз и навсегда, но требующей постоянного разгадывания заново, как музыкальная партитура никогда не прочитывается раз и навсегда, но позволяет все новые исполнения». Зеркало слепит пересечением тысячи граней. Тем не менее сопоставление того, что говорит епископ Ланский, с тем, что говорит епископ Камбрейский, выявляет четкую и сравнительно простую картину. Ведь Адальберон и Герард говорят об одном и том же, о своем служении, о функции епископа в соотношении с функцией короля. «Король и епископы словно рабствуют рабу.» В центре поэтического высказывания стих 229 дает, быть может, самую точную формулу социальной трифункциональности и объясняет, каким образом эта картина сложилась в голове автора Carmen. Распределение между королем и епископами власти над всеми вверенными им людьми: не есть ли это суть проблемы, решение которой Адальберон и Герард пытаются предложить? Оба они столкнулись с конкретными трудностями того момента, с соперничеством со стороны мелкого кастеляна или великого аббата, оба они озабочены напряжением и трещинами, которые заметны для них в политическом здании. Оба эти прелата, отпрыски старого лотарингского рода, давшего множество военачальников и исповедников веры, взобравшиеся на вершину высочайшей культуры, оба эти «учителя» — законные, не узурпирующие это звание — возлагают на себя миссию риторов, вычитывая у Цицерона, как соединять красноречие с мудростью, sapientia; оба они, старые, мудрые, принадлежащие к «порядку могущественных», что необходимо для того, чтобы облагораживать, поправлять земные явления, приводить их к божественному образцу, — оба они предлагают королю, в противовес их заблудшим собратьям, некую модель управления, идеологию гражданского порядка. Систему, главные узлы которой нам теперь лучше видны.

1. В центре — постулат о едином целом неба и земли, двух частей однородного мира, возведенных по единому плану и, следовательно, соотносящихся друг с другом, хотя и основанных на неравенстве иерархически расположенных один над другим уровней. Верхний представляет собой образец для нижнего. Так что всякий замысел реформ на нашем этаже требует усилий по преодолению тяжести. Пружина действия, к которому призывают обе речи, расположена таким образом на стороне того, что есть в космосе самого способного подниматься ввысь, самого живого, самого подвижного, на стороне души, огня, солнца — на стороне мужчины; женская сторона, сторона тени, воды, луны, никак в эту игру не входит: у женщин нет обязанности, нет функции, нет «сословия».

2. Порядок — атрибут совершенного града. Порядок военного оттенка, основанный на законе, устанавливающий мир, — вот почему Небесный Иерусалим можно называть видением мира, откровением, образцом справедливости. Этот превосходный порядок распространяется на земле путем передачи повелений, приказов от звания к званию, согласно дисциплине. Вследствие подобного распространения одна из ступеней человеческой пирамиды, самая верхняя, в еще несовершенной части мира может быть законно определена как порядок, порядок в полном смысле слова: это корпус священнослужителей. Он единственный. Он являет на земле модель всякой социальной организации. Порядок королей — как бы приложение к небу, поскольку короли получили миропомазание, функция которого — укрощать в их телах горячность и направлять силу, которой исполнены королевские особы, на поддержание порядка. Миропомазание короля накладывает культурный распорядок поверх природного. На земле различия определяются природой и порядком. Но то, что устанавливает ordo, постоянно находится под угрозой, поскольку мы живем в долинах скверны. «Законы слабеют, и вот уже всякий мир бежит от нас; нравы людские переменились, и порядок переменился». Такая перемена ведет к отдалению от небесной модели, ведь она-то неизменна. Чтобы стянуть крепления, необходимо, чтобы среди людей должным образом исполнялись «различные функции».

3. Officium — одно из ключевых слов, с которыми искусно обращаются эти мастера грамматики. Для них (Адальберон выражается более ясно) порядок на земле опирается на «разряды», «части» (partes: в 1824 г. Гизо переводил это слово как «классы»), с распределением обязанностей между ними. Существуют две функции; обе они связаны с направлением; одна обращена вверх, напрямую сообщается с небом и объявляет правила, другая обращена к земле и заставляет эти правила исполнять. В социальном смысле слово ordo можно употреблять лишь применительно к людям, выполняющим эти функции. Следовательно, существуют два «порядка», и только два: порядок «могущественных», то есть епископов, и порядок королей. Rex и pontifices, то есть bellator и oratores. Это изначальное деление как нельзя более очевидно для Адальберона — и для Герарда тоже. Но чтобы осуществлять свою деятельность, вожди должны расширять основу того порядка, который образуют. Перепоручая священническую функцию, епископы размещают по всему пространству своего диоцеза порядок, духовными отцами которого они являются: Адальберон видит в ланском духовенстве такой порядок. Так же поступают и короли, учреждая порядок rectores, правителей, знатных; считается, что они — потомки королей. И справедливо, поскольку короли не бесполы, поскольку они, предки по плоти, и в самом деле — главы огромной семьи, отождествляемой со знатью, которая поставляет всех военачальников. Итак, две функции, но передаются они по-разному. Функция молитвы — через посвящение, посвящение в порядок, нематериальный знак, который не разрывает связи с небесным миром, который подвластен божественному закону; поэтому все, кто воспользовался подобной передачей, — «ordonnes», рукоположены, буквально — «упорядочены». Тогда как воинская функция, передаваемая по крови, подвластна генетике, «природе»: порядка воинов нет. На пересечении двух функций — король, словно распятый на кресте.

4. Две господствующие группы: священники, получившие свою функцию от епископов; знать, потомки королей. В эти группы никоим образом не входят младшие споспешники, через чьи руки протекает мелкая монета литургических и военных функций, — монахи, не возведенные в священство, рыцари, не наделенные ни крупицей власти. Эти люди — всего лишь прислужники; они составляют челядь тех, кому Христос поручил молиться и сражаться.

5. Епископы XI в. вовсе не считали, что священническая функция проистекает из власти суверена — разве что из власти Царя царей, Христа. И ослабление короля Франции, признаки которого они с тревогой наблюдают, грозит лишь тем, что, расшатывая дисциплину среди носящих мечи, оно высвобождает беспокойную активность рыцарей. Это не дает оснований считать, как то делают некоторые ученики Жоржа Дюмезиля, различные социальные обязанности некой проекцией на общество миссии и атрибутов короля. Зато позволяет лучше понять место третьей функции и определение третьей социальной категории.

6. Тройственность действительно есть один из элементов системы. Ибо в мироздании царит неравенство: одни повелевают, другие должны повиноваться. Следовательно, люди делятся на два состояния, определяемые происхождением, «природой»: одни рождаются свободными, а другие нет, одни «знатные», другие — «сервы». Они пребывают в таком природном положении, пока живут в той части мира, что осквернена грехом. В той мере, в какой они сообразуют свое существование с требованиями ordo, в какой они соблюдают божественный закон, велящий им жить так, как живут ангелы, в той мере, в какой им удается избежать нечистоты, служители (или рабы) Божий освобождаются от того, что создает различие состояний. Стало быть, трещина остается только между мирянами. Она ставит в подчиненное положение третью категорию, «подлых» — тех, кого Луазо называет «народом», — которыми oratores и bellatores обязаны руководить. Адальберон тут изъясняется недвусмысленно: людям второй функции он резко противопоставляет «тех, кто прислуживает». В его глазах рабское положение наследственно. Из него вытекает обязанность работать, горькая обязанность. Такова третья функция: «труд». Грустное слово, подразумевающее пот, скорбь, нищету, то есть эксплуатацию. Исполняют эту функцию те, кто по природе, — потому, что они не королевской крови, и потому, что не посвящены, — вынуждены отдавать силу своих рук на службу другим. Отметим, что в этих текстах к людям третьей функции ни разу не отнесено слово, означающее работников. Эксплуатируемые называются — и справедливо — либо «крестьянами», либо «рабами». Появление третьей социальной функции вытекает из принципа необходимого неравенства. Вот почему трифункциональная схема помещается в начале или в конце речи о повиновении и о такой структуре общества, где верхушка царит, пребывая в совершенстве, а низы пресмыкаются во грехе. Тройственность рождается из сопряжения различий, которые создают совместно ordo — есть священники, а есть другие, — и natura — есть знать, а есть сервы. Беспорядок возникает не оттого, что природа меняется, но оттого, что порядок поколеблен. Это происходит, когда крестьяне допускаются рассуждать на миротворческих ассамблеях (или когда человек не высокородный получает епископский сан), когда от знатных требуют молиться, а от oratores — сражаться.

7. Последняя идея — идея обоюдности, взаимности в иерархии — структурно влечет за собой троичность. Движет этим взаимообменом милосердная любовь. Но определяет его наличие ступеней: с одной на другую перемещаются нежная забота и почтительность. На этой иерархической конструкции основано все. С вершины — то есть от Бога — нисходят благодать и общий толчок. Любовь, посредством которой осуществляются связь и всякая координация, есть в истоке своем снисхождение.

* * *

Вот система, в которую помещен образ социальной трифункциональности, как он впервые описан. Описан великолепно. Людьми, борющимися с «новшествами», идущими против течения, наперекор другим, тем, кто покорно следует за движением жизни. Консерваторами. У одного из них очевидны горечь и скептицизм. Оба изо всех сил пытаются остановить то, что им представляется — и справедливо — катастрофой. Меня всегда поражало, что Робер Фоссье (Fossier) считал тему трех функций в начале XI в. запоздалой. Он был проницателен. Однако эта тема — лишь одна из деталей огромного здания. Адальберон и Герард тему не придумали. Но они выстроили здание. Попробуем разглядеть получше — как, прежде чем задаться вопросом — почему.