ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Небольшой старенький пароход «Тамань», курсирующий между Керчью и Ростовом, вышел из Мариупольского порта в открытое море и взял курс на Бронзовую Косу.

«Тамань» сопровождали белокрылые чайки. С жалобными воплями они кружили над пароходом, покачиваясь в прозрачном воздухе. Пассажиры с любопытством наблюдали за легким полетом птиц, бросали за борт кусочки хлеба. Чайки стремительно падали на воду, подхватывали смоченный в соленой воде хлеб и снова взмывали вверх, почти касаясь верхушек мачт.

На мостике стоял капитан «Тамани» Лебзяк, высокий, сухощавый мужчина лет пятидесяти, в ослепительно белом кителе и черных на выпуск брюках. На форменной морской фуражке золотом отсвечивал распластавшийся краб.

Много лет плавал Сергей Васильевич Лебзяк на «Тамани». Рыбаки и жители портовых городов Приазовья хорошо знали приветливого, добродушного капитана. Проходя мимо рыбацких флотилий, Лебзяк обязательно обнажит голову, помашет фуражкой. В ответ на его приветствие над моторными судамии парусными баркасами замельтешат широкополые шляпы рыбаков…

Не раз в Управлении Азово-Черноморского пароходства предлагали Лебзяку должность помощника капитана одного из больших черноморских теплоходов. Сергей Васильевич упорно отказывался:

— Не могу, свыкся я с «Таманью», как с живым существом. Покину борт парохода только тогда, когда старушка отслужит свой срок…

…Потянуло свежим ветерком, море покрылось «барашками». На мостик взошел помощник капитана. Разрезая форштевнем встречные волны, «Тамань» шла полным ходом. Вдали показалась кильватерная колонна рыболовецкой флотилии.

— Бронзокосцы? — спросил Лебзяк помощника.

— Надо полагать, они. Идут на глубинный лов, осетра и белугу брать.

Капитан потянул за шнур, и морской простор огласился мощным ревом сирены. На судах флотилии рыбаки замахали шляпами.

— Узнали старушку, — довольно улыбнулся в усы капитан.

— Моряк моряка видит издалека, — отозвался помощник.

Жуков, сладко спавший в каюте, услышал сквозь сон рев сирены, открыл глаза и вскочил. В иллюминатор струился яркий солнечный свет. Слышно было, как за бортовой обшивкой булькала вода. Сосед Жукова лежал в постели, но не спал, читал книгу.

— Что, мы уже в пути? — спросил Жуков.

— Два часа, как в открытом море, — ответил сосед. — Подходим к Бронзовой Косе.

— Батюшки мои! Как же это я заспался? — он достал из чемодана полотенце, мыльницу, зубной порошок, щеточку и торопливо вышел из каюты.

В Мариуполь Жуков прибыл ночным поездом. Он мог бы утром выехать в район автобусом, но решил проделать этот путь морем.

«Кстати, повидаю друзей бронзокосцев, а от Косы до районного центра рукой подать», — и Жуков отправился в порт. У причала стоял дряхлый пароходик со знакомой надписью на бортах и спасательных кругах — «Тамань». Жуков поднялся по трапу на палубу, спросил матроса, проверявшего билеты:

— Скажи, голубчик, на «Тамани» хозяином все тот же капитан Лебзяк?

— Так точно.

— А можно сейчас повидать его?

— Капитан как раз отдыхает.

— Хорошо, пускай отдыхает. Повидаемся утром…

Жуков ушел в каюту и, завалившись в постель, мгновенно погрузился в глубокий сон. Он спал так крепко, что не слыхал, как отчалили от пристани. И вот теперь, наскоро умывшись, он, прихрамывая, вышел на палубу. Яркое солнце ударило в глаза, Жуков зажмурился, прикрыл ладонями лицо. Затем повернулся спиной к солнцу, открыл глаза и улыбнулся.

— Море…

Он стоял зачарованный, любуясь легким и плавным полетом чаек, шаловливыми волнами, бежавшими навстречу пароходу; дышал полной грудью и не мог надышаться.

— Море… — повторил он, снимая с головы белую фуражку.

Ветер взъерошил его серебристо-русые волосы, и светлая прядь упала на крутой лоб. Возбужденное лицо и широко открытые голубые глаза светились радостью.

Жуков направился к капитанскому мостику. Он был в хромовых сапогах, темно-синем галифе и светло-серой полувоенного покроя гимнастерке, перехваченной широким кожаным поясом. Лебзяк сразу узнал его по прихрамывающей походке, сошел с мостика и, улыбаясь, протянул навстречу обе руки:

— Андрей Андреевич!..

— Здравствуй, Сергей Васильевич, — Жуков крепко сжал его руки.

— Вот не знал, что на борту «Тамани» такой гость!

— Да я заполночь прибыл на «Тамань». Ты уже отдыхал.

— Надо было разбудить! Экий недогадливый народ! — подосадовал капитан.

— Я попросил матроса не тревожить тебя.

— Напрасно. Мы ведь не видались так давно, — вновь оживился Лебзяк.

— Да, ровно десять лет, — Жуков задумчиво окинул взглядом обрывистый берег, поросший буйной молодой травой.

— Где же ты пропадал все эти годы?

— В Якутии. Партийное поручение выполнял.

— А сейчас, значит, отдыхать в родные края?

— Хватит, два месяца отдыхал, лечился. Я теперь работаю в обкоме партии. Еду вот в Белужье на районную партконференцию. Хотел было остаться в Якутии, да здоровье не позволило. Суровый там климат. Попросил перевести на юг, здесь чувствую себя лучше…

— А контузия все еще дает себя знать?

— С ней, видно, уже не расстанусь. — Он усмехнулся и продолжал: — Хотели было меня в отставку… на пенсию. Но не тут-то было. Руками и ногами, можно сказать, отбивался, а настоял-таки на своем. В наших пороховницах пока еще хватит пороху.

— Да а-а… — улыбнулся капитан. — Старую ленинскую гвардию не так-то легко на пенсию посадить.

Разговаривая с Лебзяком, Жуков время от времени бросал взгляд на носовую часть, где, опершись руками о поручни, стоял высокий молодой человек в новеньком коверкотовом костюме. На ногах его блестели старательно начищенные желтые полуботинки. Парень оторвался от поручней, выпрямился и небрежным движением руки сдвинул на затылок коричневую шляпу. Солнце ярко освещало его немного широкоскулое лицо, прямой с горбинкой нос, темные блестящие глаза, спадающие на лоб смоляные кольца волос, разлет бровей, как крылья ласточки. И жест и внешность молодого человека кого-то напомнили Жукову. Он перебрал в памяти всех своих знакомых.

Вдруг его осенила мысль. «Никак, Павел это?.. Белгородцев?»

— А вот и Бронзовая Коса, — прервал его мысли капитан.

— Просто трудно узнать. Будто не тот хутор! — от удивления Жуков даже пальцами прищелкнул. — Настоящий городок.

— За время твоего отсутствия большие перемены произошли на Косе.

— А то что за цистерна на бугре? — Жуков выбросил вперед руку.

— Там запасная посадочная площадка для самолета. Когда в баках самолета-разведчика бензин на исходе, а до аэродрома тянуть далеко, летчик садится на запасную площадку, наполняет баки горючим и — снова в воздух.

— Далеко шагнула техника на рыбном промысле! — глаза Жукова радостно блестели. — Моторы на воде, моторы в воздухе… не то, что прежде.

— Да, намного техника облегчила труд. А как рыбаки богато жить стали! Бронзокосский колхоз «Заветы Ильича» миллионные доходы получает!

— Вот как! — обрадовался Жуков. — Кто же руководит колхозом? Все Анка?

— Нет, Васильев.

— Григорий?

— Да.

— А что делает Анка?

— Председательствует в сельсовете.

— А Кострюков?

— Заместитель директора по политчасти моторо-рыболовецкой станции. Теперь на Косе есть МРС, к услугам рыбаков — целая флотилия.

— Вот это дело! — радовался Жуков. — Хватит на веслах да под парусом ходить. Каторжная ведь была работа. А когда же они колхоз «Бронзовая Коса» переименовали в «Заветы Ильича»?

— Давно. Вскоре после твоего отъезда.

Пароход приближался к косе.

— Ну, я пойду, пора швартоваться… — Лебзяк ушел.

Жуков тоже спустился в каюту за чемоданом. Когда он вышел на палубу, пассажиры теснились у правого борта, которым «Тамань» пришвартовывалась к причалу. Впереди всех стоял молодой человек в коверкотовом костюме, держа в одной руке шляпу, а в другой — небольшой саквояж. Он первым сошел с парохода и первым ступил на песчаный берег. Его с интересом рассматривали толпившиеся на пристани женщины и ребятишки.

— Да это никак Пашка Белгородцев? — высказал кто-то догадку.

— Пашка?… А ведь и впрямь он… Вот черт водяной… Да какой же нарядный да красивый! — защебетали рыбачки.

— И зачем его лихая година принесла?

— На погибель Анки…

— Неужели сынок атаманский объявился? — мрачно пробасил круглолицый парень, что пристально вглядывался в приезжего молодого человека блестевшими из-под белесых мохнатых бровей глазами. — Похож на Пашку, ей-богу, похож…

— А ты, Бирюк, спытай его, — подталкивала парня локтем в бок какая-то любопытная молодуха. — Ну же, спытай.

— Чего пытать, коли он и есть… Видать, богатым стал… с деньгой… — и Бирюк, оседая на левую ногу, преградил молодому человеку дорогу. — Пашка?

— Я… А что?

— Ну здорово.

Павел косо посмотрел на Бирюка.

— Не признаешь?

— Нет… — отрицательно качнул тот головой.

— Сына Петра Егорова позабыл?

— Харитошка?.. — прищурился Павел.

— Он самый.

— Где тебя сразу признать? Ишь, здоровила какой! Сколько ж это годов тебе теперь будет?

— Двадцать третий пошел.

— Ну вот, видишь, времени-то немало утекло, — и протянул Бирюку руку. — Здорово!

Жуков простился с капитаном и сошел на берег. Увидев стоявшего к нему спиной Павла, замедлил шаги, остановился.

— Ты что же — в гости сюда или как? — допытывался Бирюк.

— Да вот потянуло поглядеть родные края, — ответил Павел.

— К кому пойдешь на постой?

— А мне все равно.

— Тогда давай ко мне, коли не брезгуешь, — пригласил Бирюк.

— Пошли, — согласился Павел.

Вслед им затараторили женщины:

— Подерутся беспременно.

— А с чего им драться?

— Как с чего? Ведь Пашка-то угробил Харитошкина батьку! Рыбокоптилку-то в ерике кто раскрыл да суду выдал? Он же…

— Пашка и свово батька не пожалел.

— Чудно́, право… Павел его отца в тюрьму упек, а он, Бирюк чертов, к себе на постой повел.

— Попомните мое слово, как выпьют, так Бирюк и отдубасит Пашку…

«Значит, не ошибся я. Павел и есть…» — Жуков стал медленно подыматься по тропинке.

Наверху стояла молодая женщина в белой блузке, темно-коричневой юбке и красной косынке. Жуков вспомнил, что красной косынкой любила повязываться Анка. Женщина с любопытством поглядывала на поднимавшегося вверх Жукова. И когда между ними оставалось всего несколько шагов, она всплеснула руками, бросилась навстречу.

— Андрей Андреевич!.. Боже мой!.. Смотрю — и глазам своим не верю — вы или не вы!..

— Ну, здравствуй, Анка! — Он подхватил ее протянутые руки. — Не ожидала?

— Нет, вы просто несносный человек… Десять лет ни слуху ни духу. Разве можно так?.. И теперь молчком нагрянул… Неужели нельзя было дать телеграмму?.. — Она теребила его за руку, требовала: — Говорите… Все, все хочу знать… Сейчас же рассказывайте. Где были? Почему не писали? Откуда, куда? В гости к нам или навсегда?

— Постой, Анка, постой… Ты погляди-ка вон туда… Видишь, кто берегом идет?

— Вижу. Бирюк и с ним какой-то франт в шляпе.

— Франт этот — Пашка Белгородцев.

Анка отшатнулась, прижав руки к груди: «Пашка?.. Неужели он?..»

— Он тебе ничего не писал? — осторожно спросил Жуков, глядя в сторону.

Анка отрицательно покачала головой.

— И ни разу не приезжал?

— Нет, — прошептала она.

— Гм… Надо полагать, что парень соскучился.

— По ком? — порывисто спросила Анка.

— По… землякам. Вот и приехал погостить.

— Да чего же мы стоим?.. — опомнилась Анка. — Идемте, Андрей Андреевич…

Она потянула Жукова за собой и невольно оглянулась назад, на берег, по которому шагали Бирюк и Павел.

II

Анка и Жуков завтракали в столовой рыбного треста. Жуков время от времени окидывал взглядом чистый, опрятный зал с большими окнами, завешанными тюлевыми гардинами. На столах — белоснежные скатерти, цветы, графины с водой, бумажные салфетки. На стенах — картины в багетовых рамах. Он ел с аппетитом, похваливал уху.

— Все Акимовна наша старается. Помните ее? — спросила Анка.

— Акимовну? — переставая есть, поднял голову Жуков.

— Еще при вас во время ночного шторма погиб ее единственный сын. Неделю все выходила на берег, убивалась, сердешная, выкликала из моря своего Мишу. А муж еще раньше погиб…

— А-а-а! — грустно покачал головой Жуков. — Помню, помню…

— Ну, потом взяла себя в руки, Колхоз назначил ей пенсию, новую хату построил, а она не может усидеть дома без дела. Работает в столовой шеф-поваром. Да вот и сама она идет.

На Акимовне был белоснежный халат и такой же колпак. Улыбаясь, она подошла к Жукову.

— А я тебя, мил-человек, сразу узнала. Не забыл нас, сынок?

— Хороших людей, Акимовна, не забывают.

— Спасибо на добром слове. Насовсем к нам?

— Насовсем в Приазовье, только не на Косу.

— Давно бы так! — она ласково посмотрела на Жукова, и в ее не по годам живых серых глазах засветились веселые огоньки. — Соскучились мы тут по тебе.

— И я скучал… по людям, по морю.

— Приходи ко мне в гости. Поглядишь, как живу.

— Приду, Акимовна. Обязательно.

— Пойду на кухню, команду дам, — и она поплыла между столами, легко неся свое дородное тело.

— Боевая старуха! — Жуков уважительно посмотрел вслед Акимовне.

— Говорит, до ста лет доживу. В такой счастливый век, говорит, нам запретно прежде времени помирать, — засмеялась Анка, поднимаясь со стула. — Идемте, Андрей Андреевич.

Они вышли на широкую залитую ярким солнцем улицу. Вдали серебрились и вспыхивали солнечными бликами волны, за горбатиной моря виднелась густо дымившая труба уходившей к Ейску «Тамани».

— Жаль, — вздохнул Жуков, — все бронзокосцы в море…

— Еще повидаетесь. Они завтра должны вернуться, — сказала Анка. — На медпункт зайдем?

— Непременно. Надо же повидаться с Душиным.

Домик, в котором помещался медпункт, состоял из трех комнат. Первая служила приемной, Тут стояли два шкафа: один — застекленный, с медицинскими инструментами, другой — аптечный; стол, табуретки и узкий диван, покрытый белой клеенкой, дополняли обстановку. Во второй комнате стояли две койки. В третьей, имевшей отдельный вход, жил фельдшер Душин.

Душин встретил нежданного гостя очень радушно:

— Ба, Жуков! Сколько лет, сколько зим! — воскликнул он. — Да откуда ты? Уж не с неба ли свалился? Ох, и рад же я видеть тебя! Ей-богу, рад!..

Он тут же принялся показывать Жукову свое скромное хозяйство.

— Ну, как… Нравится?

— Нравится. А чьи же это руки наводят здесь такую идеальную чистоту? Уж не женился ли ты, часом, Кирилл Филиппович?

— Угадали, — улыбнулась Анка. — Но только его жена работает в библиотеке при Доме культуры, а тут в помощницах Душина состоит жена Григория Васильева.

— Вот как?.. И Васильев, значит, женился?

— Да. Наконец-то распрощался с холостяцкой жизнью.

— Где же он нашел такую чистеху?

— С того берега привез. Ездил с делегацией в поселок Кумушкин Рай проверять, как выполняет тамошний колхоз социалистические обязательства. Ну, Кондогур и сосватал ему одну вдовушку. И совпадение-то какое: ее тоже, как и покойную, зовут Дарьей.

Жуков слушал, глядя куда-то мимо Душина, а когда тот закончил историю женитьбы Григория, сдержанно спросил:

— А живут как? В ладах?

— Дружно живут. Григорий пить еще тогда бросил.

— А Кострюков?

— Тот — закоренелый холостяк, — Анка безнадежно махнула рукой.

— Да-а… — протянул задумчиво Жуков и посмотрел в окно. Над морем на небольшой высоте кружил самолет. «Разведчик, наверно», — подумал Жуков. — Кострюков был крепко привязан к своей жене, — обернулся он к Анке. — Такие люди, как он, могут любить по-настоящему только один раз в жизни…

И весело взглянул на Душина.

— А как же это ты, Филиппович, не предусмотрел в своем медицинском учреждении родильное отделение? Ведь в былые времена ты здесь светилом считался по акушерской части…

Душин смущенно опустил глаза.

— Или Кострюков не разрешил? — лукаво сощурился Жуков.

— А что мне Кострюков? — застенчиво улыбнулся Душин, теребя пальцами тесемки на рукаве белого халата. — Я теперь не под его началом. А рожениц мы отправляем в районный родильный дом.

У Душина зарделось скуластое, с выдающейся вперед нижней челюстью лицо. Жуков положил на его плечо руку, примирительно сказал:

— Иногда, Филиппович, приятно и былое вспомнить.

— Безусловно, Андреевич. Что ж, было время, когда приходилось поневоле совмещать работу секретаря сельсовета с обязанностями повивальной бабки. Ох, и доставалось мне от Кострюкова! А женщины благодарили.

— Он, Андреевич, и мою Валюшку принимал, — сказала Анка.

— Помню, как же, — добродушно засмеялся Жуков.

Жуков и Анка вышли на улицу. Навстречу торопливо шагала невысокая чернобровая, румянолицая женщина. Кинув на Анку и Жукова беглый взгляд, она бойко проговорила на ходу:

— Доброго здоровьичка!

— Здравствуй, Дарьюшка! На медпункт?

— А куда ж еще? Мой-то в море, дома одной скучно. — Голос у нее был певучий и мягкий, походка легкая, стремительная.

— Не ходит, а будто чайка летит, — сказала Анка.

— Кто она?

— Жена Васильева.

Жуков обернулся, посмотрел вслед Дарье.

— Красивая. У Васильева-то, оказывается, губа не дура…

Каменное здание конторы МРС окнами выходило на улицу. Справа и слева, двумя полукругами, тянулся вниз к заливу высокий дощатый забор. За ним виднелась черепичная крыша мастерских. Над входной дверью была прикреплена вывеска: «Бронзокосская моторо-рыболовецкая станция».

В коридоре Анка и Жуков встретили Панюхая. Он, поплевывая на пальцы, пересчитывал деньги. На голове у него вместо прежнего платка красовалась широкополая соломенная шляпа. Уши были заткнуты ватой. В белом кителе, в черных флотских брюках и черных ботинках, он выглядел молодцом. Догадавшись, что Панюхай получил зарплату, Жуков сказал:

— А что, Анна Софроновна, не потребовать ли нам с него магарыч?

— Непременно! — подхватила Анка, уловив шутливую нотку в голосе Жукова.

Панюхай поднял выцветшие глаза, захлопал красными, лишенными ресниц веками, почесал пальцем рыжую бородку:

— Анка?

— А то кто же?

— Али случилось что?

— Ничего не случилось. Гостя вот привела, — кивнула она в сторону Жукова. — Не узнаешь?

Панюхай прищурил глаза:

— Чудится мне, будто обличье знакомо…

— Вот те и на. Да ты что же, Жукова не узнал? Андрея Андреевича?

— Скажешь такое — не признал! — обрадованно воскликнул Панюхай, пряча в карман деньги. — Старого приятеля свово да не признать? Ну, сокол, объявился, значит?

— Объявился, Кузьмич.

— Руку! Признал, признал, Андреич…

— А тебя, Софрон Кузьмич, сразу-то и не узнаешь. Гляди, вы рядился-то как! Настоящий морской волк. Вот бы еще тебе фуражку с крабом…

— Нельзя! — с искренним огорчением сказал старик. — Прежде надо в чины выйти, а мне, видишь ли, грамотешки малость не хватает. Спасибо, хоть в сторожа допустили.

Жуков засмеялся.

— А кто же тебе, Кузьмич, такую службу доверил?

— Начальство! Юхим Тарасович, благодетель наш.

— А помнится мне, сторожил ты когда-то коптильню «благодетеля» Белгородцева в ерике да и проспал ее…

— Так то же было нечистое дело, — возразил Панюхай, — его и проспать не грешно. А теперь я состою на государственной службе — народное добро караулю. Вот видишь, что на мне? — и он погладил заскорузлыми руками китель, потрогал флотские брюки.

— Вижу, — оглядывая Панюхая, одобрительно сказал Жуков.

— Это от начальства премия мне вышла за то, что службу справно несу.

— Поздравляю от всей души, Кузьмич! — и Жуков еще раз пожал ему руку.

Распахнулась дверь конторы, и на пороге показался Кострюков с черной повязкой на левом глазу. Он взъерошил черные волосы, подергал себя за крючковатый нос, нацелился на Жукова единственным, с красными прожилками глазом, и обветренное темное лицо его озарилось радостной улыбкой.

— Думал, кто же это с Анкой пожаловал к нам? Уж не Андреич ли? Так и есть. Какие счастливые ветры занесли тебя к нам?.. — Он стиснул друга в объятиях, хлопнул по плечу ладонью, слегка оттолкнул от себя, с укором проговорил: — Чертушка ты эдакий… Хоть бы весточку прислал о себе…

— Ты же знаешь, Ваня… я не любитель заниматься писаниной.

— Знаю, знаю… Надолго?

— Собирается сегодня удирать, — опередила гостя Анка.

— Не отпустим! — тряхнул косматой головой Кострюков.

— Не отпустим, нет! — раздался за спиной Кострюкова глуховатый с хрипотцой голос Панюхая. — На прикол, как баркас у причала, поставим. Хватит по белу свету парусить. Ишь ты! Не успел прилететь, как уж сразу паруса распускает.

— Дело говоришь, Кузьмич, — обернулся Кострюков и крикнул:

— Юхим Тарасович! Юхим Тарасович!

В раскрытой двери появился рослый, плечистый, мужчина лет сорока пяти, смуглолицый, с могучей широкой грудью и двойным подбородком. На нем была вышитая холщовая рубаха, свободные, свисавшие на голенища юфтевых сапог суконные шаровары. Под густыми бровями поблескивали острые светло-серые глаза. На суровом волевом лице красовались длинные, тронутые сединой усы.

«Оселедец бы ему на макушку да люльку в зубы, и вылитый Тарас Бульба», — подумал Жуков, любуясь мощной фигурой Юхима Тарасовича.

— Вот он, Юхим Тарасович, организатор и первый председатель рыболовецкого колхоза на нашей Косе — двадцатипятитысячник Жуков.

— Чув про вас, товарищ Жуков, — пересыпая русские слова украинскими, сказал Юхим Тарасович, шагнул через порог и протянул Жукову широкую, как лопата, ладонь. — Директор МРС Кавун, — представился он гостю. — Юхим Тарасович Кавун.

— Андрей Андреевич Жуков…

— Здравствуй, Анка!

— Добрый день, Юхим Тарасович! — и маленькая с тонкими пальцами Анкина рука утонула в огромной, жесткой руке Кавуна.

— А шо ж мы туточки гуртуемось? — спохватился Кавун. — Це не дило. Ходимте ко мне в кабинет, — и указал на открытую дверь. — Будь ласка, прошу.

Панюхай лукаво подмигнул Жукову, шепнул ему на ухо:

— Ежели не на приколе, то на запоре будем держать тебя, Андреич, — и легонько подтолкнул его в спину: — Иди, иди, дорогой гостюшка. Начальство просит…

Уха получилась на славу — наваристая, благоухающая лавровым листом и черным перцем. Панюхай, прищелкивая языком, поглядывал на хозяйку умильными глазами, говорил:

— За одну тольки шорбу тебя, Акимовна, надо в молодом нашем парке памятником возвеличить.

— Ох и шутник же ты, Кузьмич! — смеялась довольная похвалой Акимовна, наливая по второй рюмке. — Угощайтесь, родимые, на здоровье.

— Нет, нет, я больше не буду, — отказался Жуков. — Вы же знаете, Акимовна, что я непьющий.

— Я тоже не могу, — и Анка прикрыла рюмку ладонью.

— Еще по маленькой, — радушно потчевала гостей Акимовна.

— Еще! — поддержал хозяйку Панюхай, захмелевший с первой рюмки. — Что ж ты, Андреич, чебак не курица, хозяйку, выходит, не уважаешь? Еще по одной рюмочке можно.

— Вот эту добавочку я бы не прочь, — сказал Жуков, вычерпывая ложкой из тарелки остатки ухи. — Уха приготовлена с настоящим рыбацким умением.

— Кушайте, кушайте! — подхватила из рук Жукова пустую тарелку Акимовна. — Шорбы хватит… А тебе, Анка, добавить?

— Спасибо, Акимовна, я сыта.

Жуков и Анка больше не прикоснулись к водке. Панюхай выпил вторую, третью рюмку, и у повеселевшего старика развязался язык.

— Эх, Акимовна, душа-человек… — раскачивался он на стуле. — Дай бог тебе хорошего жениха…

— Что ты, Кузьмич, господь с тобой! — отмахнулась хозяйка. — Мне уже шестой десяток. Кому такая невеста надобна.

— А ежели я сватов зашлю, арбуза не поднесешь? Ответствуй напрямик. При свидетелях…

— Отец, — с укором посмотрела на него Анка. — Все шутишь, а Андрей Андреевич бог весть что подумать может.

— Не встревай, дочка, в отцово дело, — петушился Панюхай. — Я всурьез оказываю…

Жуков поперхнулся и закашлялся. Панюхай уставился на него мутными глазами, обиженно пробормотал:

— И ты, дружок-приятель, надо мной надсмехаешься?

— Да нет, Кузьмич, — оправдывался Жуков. — Уха до того вкусная, что я чуть было язык не проглотил.

Панюхай нахмурился и замолчал. К нему подошла Акимовна, ласково сказала:

— Что же это ты, Кузьмич, взъершился? Сам шутки шуткуешь, а другим разве запретно? Ну, чего как индюк надулся? — и она налила ему еще водки. — Пей на здоровье…

— С чего ты взяла, Акимовна, что я дуюсь? Думу думаю…

— О чем же твоя дума?

— Прикидываю, кого бы в сватья нарядить к тебе?

— Не шуткуешь?

— Какие могут быть шутки, Акимовна?

— Так и быть! — хлопнула она ладонью по столу. — Засылай сватов, Кузьмич. Может, до чего-нибудь и дотолкуемся. А пока выпьем за здоровье нашего дорогого гостя, — подняла рюмку Акимовна.

Панюхай выпил, сморщился, нюхая кусочек хлеба. Акимовна пригубила рюмку, поставила ее на стол, широко заулыбалась:

— Прошу, Ивановна, прошу! То-то кстати пришла. Посмотри, кто у нас гостем-то…

Все обернулись — у порога стояла Евгенушка.

— Весь хутор, Акимовна, знает о приезде товарища Жукова, — сказала Евгенушка и подошла к гостю. — Здравствуйте, Андреевич! Я и домой не заходила, прямо из школы сюда.

Поднимаясь со стула, Жуков удивленно рассматривал Евгенушку.

— Не узнаете?

— Узнаю, — склонил на плечо голову Жуков, все еще не отрывая от Евгенушки пристального взгляда. — Здравствуй, здравствуй! — и протянул ей руку. — Как же не узнать тебя: все те же озорные глаза, та же улыбка… Но располнела-то как!

— Это ее после замужества разнесло, — вставила Анка. — Доченька подвела…

— Уф! — вздохнула Евгенушка, обмахивая носовым платком лицо. — И сама не рада этой полноте.

— А что, разве лучше такой сухопарой быть, как Анка? — вмешалась Акимовна.

— Что вы, Акимовна! — возразила Евгенушка. — Наша Анка, как тростинка, гибкая. Красавица. А я… — и махнула рукой, — прямо глыба бесформенная… Уж и одышка появилась… сердце начинает пошаливать…

— Да, я помню тебя, Евгенушка, совсем худенькой, — сказал Жуков. — Но ты не огорчайся. Полнота, она, знаешь, солидность придает…

— А сердце? — перебила его Евгенушка. — А ну-ка попробуйте в жару такую тяжесть таскать. Не обрадуешься солидности.

— Конечно, если пошаливает сердце и причиной тому полнота, то…

— То-то и оно-то! — засмеялась Евгенушка, и ее милое, добродушное лицо еще больше порозовело.

В комнату шумно вбежали две белокурые одинакового роста девочки. Одна из них кинулась к Анке, другая подбежала к Евгенушке. Они наперебой затараторили:

— Мама!

— Мама!

— Валю чуть-чуть не укусила собака!

— Да, я хотела потрогать ее чуточку! Она такая хорошенькая!

— А один мальчишка чуть-чуть в собаку каменюкой не попал!

— А дяденька за мальчишкой погнался и чуточку не догнал его… Вот бы ему досталось!..

— Погодите! Погодите! — закрыли уши обе матери.

Жуков, глядя на Анку, Евгенушку и их дочерей, от души расхохотался. Смеялась и Акимовна, улыбался пьяненький Панюхай.

— Ничего нельзя понять, — сказала Анка.

— Вы спокойнее, спокойнее — посоветовала Евгенушка.

Но девочки опять заговорили наперебой:

— Валю чуть-чуть…

— А я только хотела…

— А мальчишка один чуть-чуть…

— А дяденька его чуточку…

— Хватит! — замахала руками Анка. — С вами не разберешься так сразу. Пора домой.

Все поднялись, вышли из-за стола.

Акимовна спросила Жукова:

— Когда в район едешь?

— Хотел сегодня, да Кострюков не отпустил.

— Правильно сделал. Погости, погости лишний денек.

— Погощу сутки: конференция послезавтра; хочется повидать Васильева, Дубова, Зотова, Сазонова, Краснова…

— Васильев у нас председателем колхоза. Ему не обязательно каждый раз в море выходить. А он: «Не могу, — говорит, — тянет на простор…».

— Его можно понять, Акимовна, морская душа не дает покоя…

— А… у меня?.. — Панюхай распахнул китель и выпятил узкую грудь, обнажив полосатую тельняшку. — Не… морская душа?..

— Как не морская, Кузьмич, — сказал Жуков. — Морская.

— То-то, чебак не курица… Зря мне… такая прем… мия вышла?..

— Не зря. За исправную службу.

— То-то…

— Идем, отец, — прервала его разглагольствования Анка. — Тебе в ночь дежурить. Надо отдохнуть.

— И то верно, дочка… Идем… А к тебе, Акимовна, сватов я зашлю… непременно, — и он заковылял из комнаты, затянул скрипучим голосом:

III

Бирюк и Павел молча поднимались по извилистой крутой тропинке. Взобравшись наверх, Павел поставил у ног дорожный чемоданчик, снял шляпу и вытер носовым платком потное лицо.

— Что, упарился? — глядя на запыхавшегося гостя, спросил Бирюк.

Павел окинул взглядом хутор, побережье, задумчиво ответил:

— Да, жарковато… — Он подставил разгоряченное лицо живительному дыханию моря.

У берега стояли на приколе два подчалка. Несколько поодаль от них, гремя якорной цепью, покачивался на волнах огромный баркас «Дельфин». Павел усмехнулся. Бирюк заметил его усмешку.

— Узнаешь свою птицу? — кивнул он в сторону «Дельфина».

— Пускай хоть сто названий дали бы ему… хоть всего размалевали бы надписями… все равно я узнал бы своего «Черного ворона». Э-эх!.. — вздохнул Павел. — Мало мне пришлось побегать на нем по волнам с ветром вперегонки.

— Зря ты его тогда, десять лет назад, ко дну не пустил. Теперь вот он колхозу служит.

— Откуда ты знаешь, — покосился на Бирюка Павел, — что я хотел ко дну его пустить?

— Мы, ребятишки, вот на этом месте стояли и все видели… Ты с топором на «Ворона» вскарабкался, а потом швырнул топор в море, на берег выбрался и убег… Как в воду канул…

— Анка не допустила, а то…

— И что она тебе сделала бы?

— У нее был револьвер…

— А разве в того стреляют, кого любят? Гайка, скажи, ослабла. Бабы испугался. Она и теперь по тебе, небось, сохнет. От всех женихов отворачивается.

— Что… — схватил его за руку Павел, — Анка не замужем?

— Нет, не замужем.

«Неужели ждала меня? — эта мысль огнем обожгла сердце Павла… — Неужели еще любит?»

Павел посмотрел на Бирюка подобревшими глазами, поднял с земли чемоданчик.

— Идем скорее, мой приезд обмоем. Тут у меня, — кивнул он на чемоданчик, — кое-что найдется.

Они остановились возле покосившейся, вросшей в землю хижины с маленькими подслеповатыми оконцами.

— Вот и мои хоромы, — без улыбки сказал Бирюк. — Прошу, — он толкнул ногой дверь, на которой не было ни ручки, ни цепочки для замка, шагнул через порог.

Павел вошел за Бирюком в прихожую, осмотрелся. Низкий потолок, земляной пол, заплеванный и усыпанный окурками. Покрытый газетой колченогий стол, две табуретки, на одной из которых — ведро с водой и алюминиевая кружка.

— Извини, дорогой гостюшка, у меня в прихожке беспорядок. Давай проходи в горницу.

В горенке стояла деревянная кровать, покрытая зеленым одеялом, дубовый стол, пара венских стульев, посудный шкаф с застекленной дверцей, у стены — длинная скамейка. На стенах выцветшие, засиженные мухами фотографии и аляповатая, базарного производства «живопись» с уродливыми пейзажами, замками и целующимися влюбленными парочками.

Павел покачал головой.

— Плохо ты живешь… Смотри, почти все хуторяне в новых светлых домах…

— Хватит мне и в хижине света!

— Все же мог бы лучше устроить свою жизнь.

Бирюк мрачно прогудел:

— А что мне, бобылю… Один как перст.

— Чем же ты занимаешься?

— Работаю в сельсовете. Секретарствую. Бумагу мараю.

— А Душин?

— Он теперь наш бронзокосский «наркомздрав». Медпунктом заведует. Кострюкова помнишь? Он замполитом на МРС…

— А кто же председателем сельсовета?

— Анна Софроновна Бегункова.

Павел извлекал из чемоданчика коньяк, колбасу, сыр, вареные яйца, булку и раскладывал все это на столе. При последних словах Бирюка он резко вскинул голову и в изумлении уставился на хозяина.

— Не ожидал? — ухмыльнулся Бирюк, и его колючие глаза под мохнатыми белесыми бровями засветились злорадным огоньком. — Да, братец, теперь она у нас на хуторе вроде атамана.

Павел с деланным безразличием пожал плечами и, скользнув взглядом по грязному полу, перевел разговор на другое:

— Ты думаешь когда-нибудь обзавестись семьей?

Бирюк горько усмехнулся.

— Кто же пойдет за калеку? Меня и по имени на хуторе не зовут… Бирюком кличут… С насмешкой… Я их, проклятых, всех ненавижу… Была бы моя воля — весь хутор на рее вздернул бы.

— Ты смелый, дьявол, — заметил Павел, раскупоривая бутылку коньяка. Держа между пальцами перочинный ножик, он ввинчивал штопор в пробку, но раскупорить не мог. То ли тонкий штопор не удерживался в туго всаженной пробке, то ли у Павла дрожали руки.

— Дай-ка сюда, — Бирюк взял у Павла бутылку, хлопнул донышком о ладонь, и пробка взлетела под потолок вместе с брызгами коньяка. — Вот так надо и души вышибать из них…

— Это как же понимать? — наливая в кружку коньяк, осторожно спросил Павел.

— Как твой разум дозволяет, так и понимай, — уклончиво ответил Бирюк, одним махом опорожняя кружку.

— А что с ногой у тебя?

— С кручи свалился, а там, внизу, ржавый якорь в песке торчал. Кость повредил. Шесть месяцев в гипсе пролежал. Вот по случаю инвалидности и в сельсовет пошел.

— Почему же ты не на работе?

— Ремонт в сельсовете. Нынче закончат.

— Да! — вспомнил Павел, обхватив руками зашумевшую от коньяка голову. — Я и забыл спросить у тебя… Как моя дочка, жива?

— Валька? Жива. Растет. Вылитая мать…

— А что это твоей матери не видно?

— В прошлом году померла, — вздохнул Бирюк. — От простуды.

Молча допили вторую бутылку. Бирюк кряхтел, все ниже опускал мохнатые брови, темнел в лице. Хмель заметно действовал на него.

— Ты что?.. — уперся Павел мутными глазами в Бирюка. — Может, мною недоволен?.. Чего сопишь?..

— Доволен, — буркнул Бирюк.

— Или еще хочешь выпить? — допытывался Павел.

— Хватит, а то, ежели лишнее хвачу, буянить начну. А мне по службе это не полагается. У меня начальница строгая.

— Ну, что ж, станешь буянить — свяжу, — поднялся Павел.

— Попробуй, — Бирюк тоже встал.

— Эх, ты, — тряхнул его за грудки Павел, — цыпленок…

— Эх, ты, курчонок! — подхватил его Бирюк под ребра и стиснул крепкими руками, как в железные тиски зажал. Потом играючи приподнял и швырнул на кровать.

Послышался глухой треск. Павел, выставив руки и ноги, застрял между переломившимися досками.

— Связал? То-то, вперед не хвастай, — Бирюк помог Павлу подняться.

— У-у, черт! Силен ты, однако… — сконфуженно проговорил Павел, поправляя съехавший на бок галстук.

— Меня, брат, буря морская не одолеет.

— Я тоже видывал бури…

— А со мной все же не борись! — предупредил Бирюк.

— Запомним.

— Это уж твое дело: забыть или помнить.

— А ты умеешь забывать? — покосился на него Павел. — Или обиду на меня в сердце держишь, за пазухой камень хоронишь?

— Ты про что это? — захлопал глазами Бирюк.

— Про батьку твоего… Я ж в ерике рыбную коптильню обнаружил… Выступал на суде против твоего да заодно и своего старика…

— Батька десять лет в ссылке выдержал. И помер, — угрюмо сказал Бирюк.

— А мой?..

— Не знаю. Ежели жив, скоро домой вернется, — Бирюк так засопел, что ходуном заходила его широкая грудь. Он поднял на Павла тяжелый взгляд. — Ты про это самое не поминай… — сказал он с раздражением. — Старую рану не тревожь… Слышишь? А то не погляжу на то, что ты гость… Возьму вот так, — Бирюк поднял руки со скрюченными пальцами, — и душу из тебя выдавлю… как пузырь из рыбешки…

Наступила тягостная пауза. На оконце судорожно билась в невидимых нитях паутины и нудно жужжала муха.

— Проклятая тварь… — не выдержал Бирюк, повернулся к окну, с размаху шлепнул ладонью, и стекло со звоном вылетело во двор.

Опять воцарилась тишина. Бирюк и Павел сидели друг против друга, по-волчьи сверкая глазами. Казалось, вот-вот схватятся. Но Бирюк взял кружку, поднялся и пошатываясь вышел в прихожую. Утолив жажду, он вновь зачерпнул полную кружку холодной воды, принес Павлу.

— Пей.

— Благодарствую…

— Вот, значит, — опять заговорил Бирюк, — я своей головой кумекаю так: у наших отцов была своя жизнь, а мы должны жить по-своему. И нечего про старое поминать.

— По-новому захотел жить, по-советски? — осклабился Павел, пьяное лицо его исказилось. — Ты не комсомолец ли часом?

— Я комсомол десятой дорогой обхожу.

— Это почему же? — насторожился Павел.

— А кому интересно болтаться на перекладине в петле? Хорошо, если хоть веревку намылят…

— На какой перекладине? Что ты спьяну городишь?

— Брось, Павел Тимофеевич, дурачка из себя строить, — погрозил ему пальцем Бирюк. — Как будто газет не читаешь, не знаешь, что Гитлер всю Европу на колени поставил… Англию бомбит… Норвегию с воздуха заграбастал… На Индию нацелился… А дорога в Индию через Россию лежит… Вот и потребуются перекладинки… веревочки… мыльце… — подмигнул он.

Павел расхохотался.

— И хитрый же ты, чертяка! Башка у тебя варит…

— Башкой не обижен… А ты мне раны растравляешь. Дружить нам надо.

— Дело говоришь, — согласился Павел и вытащил из бокового кармана пиджака объемистую пачку денег.

«С деньгой, аспид… Богатеем стал…» — отметил про себя Бирюк, пожирая глазами банкноты.

Павел небрежно бросил на стол две полусотни, сказал:

— Давай обмоем нашу дружбу. Неси водки. А до завтра вполне можно выспаться.

Бирюк левой рукой сгреб со стола деньги, правую протянул Павлу:

— На дружбу…

IV

Самолет кружил над морем. Он ложился курсом то на восток, то на запад, то на северо-восток, то на юго-запад. Летчик часто посматривал вниз, поворачивая голову то влево, то вправо, зорко вглядывался в зеленовато-фиолетовую поверхность моря. Заметив темные пятна — скопление косяков рыбы, летчик радировал:

— Я — «Чайка!» Я — «Чайка!» «Всем, всем, всем!..»

Но самого себя летчик не слышал.

«Что за чертовщина?» — с досадой подумал он и продолжал радировать:

— «Всем судам! Всем судам! Принимайте координаты! Принимайте координаты!..»

Никто, однако, не откликался, потому что слова летчика не попадали в эфир.

«Неужели ларингофоны испортились?..»

Летчик развернул самолет, снизился и несколько раз прошел над бороздившими море моторными судами. Рыбаки замахали шляпами, закричали, хотя и знали, что летчик не услышит их:

— Это — Орлов!..

— Привет Якову Макаровичу!..

Самолет еще раз с шумом и треском пронесся над рыбаками, покачал крыльями и ушел навстречу первым лучам всходившего над морем ярко-малинового солнца.

Рыбаки поняли летчика…

Моторные суда, опережая друг друга, устремились на восток, вслед за самолетом. Над районом скопления рыбы летчик сбросил несколько навигационных бомбочек, начиненных нефтью, и на морокой глади расплылись жирные, радужно поблескивавшие на солнце пятна.

С восходом солнца подул ветерок, заволновалось проснувшееся море. Оставляя за собой кружевные следы шипящей белой пены, суда стремительно мчались вперед. Летчик еще раз описал в воздухе круг, отлетел немного в сторону, спикировал. В двух направлениях полетели зеленые ракеты, нацеливая ловцов на рыбные косяки. Самолет ушел дальше и постепенно растаял в сверкающей лазури неба…

Анка зашла к Кострюкову за Жуковым и повела гостя по хутору, показывая ему все, что было сделано за его десятилетнее отсутствие. В Доме культуры Анка познакомила Жукова с женой Душина, миловидной и такой же тихой и застенчивой, как ее муж; они побывали в детских яслях, временно помещавшихся в доме Тимофея Белгородцева, в новом холодильнике рыбного треста. Осмотрев холодильник, Жуков с одобрением заметил:

— Это хорошо, что рыбтрест отказался от грубого засола. Свежемороженная рыба куда лучше!

— Несомненно, Андрей Андреевич, — подтвердила Анка. — Соленая рыба хуже по вкусовым качествам и менее питательна.

— А почему до сих пор здесь не построят рыбзавод?

— Все предусмотрено. В будущем году в заливе, рядом с МРС, начнут возводить рыбкомбинат. Рыба-сырец будет обрабатываться на месте.

— Вот это по-хозяйски!

— А в хуторе намечено строить двухэтажное здание под школу-десятилетку. Моя Валюша и дочка Евгенушки уже перешли в четвертый класс. А дальше как быть? В район за двадцать километров посылать?

— Школа нужна. Это верно. Хотя бы семилетка на первое время.

— Пусть семилетка. А потом уже можно открыть и старшие классы. Бронзовая Коса скоро в портовый городок превратится, вот увидите, — с радостью рассказывала Анка.

— Да, — согласился Жуков. — Большие преобразования на Косе…

Обойдя почти весь хутор, Анка и Жуков отправились в сельсовет. Просторный и светлый зал заседаний, с большими окнами, задрапированными темно-зелеными шторами, был уставлен пятиместными, в два ряда, дубовыми скамейками. На сцене — длинный стол, трибуна. В глубине сцены, на кумачовом фоне, — гипсовый бюст Ленина на постаменте. На стенах — картины, все больше морские пейзажи.

В прихожей стоял стол, за которым сидел Бирюк, склонившись над папкой с бумагами. Отсюда вела дверь в кабинет председателя. Жукову понравилась рабочая комната Анки: письменный стол, кресло, три стула и диван, обитый коричневым дерматином. В углу на тумбочке — радиоприемник.

— Уютно тут у тебя. И вид какой прекрасный на хутор и на море, — сказал Жуков, глядя в окно. Он опустился на диван и кивнул на дверь: — А это кто?

— Бирюк, секретарь сельсовета. Помните Петра Егорова, осужденного вместе с Тимофеем Белгородцевым за хищение и копчение в ерике рыбы?

— Как же, помню…

— Его сын. Он тогда был еще подростком.

— И как он?

— Парень исполнительный, ничего не скажешь. Только мрачный какой-то, замкнутый. Оттого и прозвали его на хуторе Бирюком.

— Вид у него и впрямь бирючий, — согласился Жуков.

— Иногда внешность бывает обманчива.

— И то правда.

Когда выходили из сельсовета, Анка остановилась у порога приемной, спросила Бирюка:

— Говорят, Павел Белгородцев у тебя на постое?

— У меня.

— А зачем и откуда он приехал?

— Из города… Земляков проведать.

— Документы у него в порядке?

Бирюк замялся:

— Не знаю…

— Как же так? Работник сельсовета и не поинтересовался вновь прибывшим в хутор.

— А кто ж его не знает? — удивился Бирюк. — Парень тутошний, наш…

— Как знать, — загадочно произнесла Анка. — Вот что… Передай ему, чтоб вечером в сельсовет явился.

— Хорошо, Анна Софроновна, передам, — а про себя усмехнулся: «Вот тебе и на! Пашку не знает. А дочку с кем притуляла? Ба-а-б-ы!..» — покачал он головой.

Жуков шел молча, нахмурившись, изредка поглядывая на Анку. Та, полагая, что он размышляет о чем-то, тоже шагала молча, не желая мешать его мыслям. Но вот Жуков замедлил шаги, остановился и как-то по-отечески, тепло и ласково, сказал:

— Хорошая ты женщина, славная… И совсем еще молодая.

— Вы обо мне думали, Андрей Андреевич? — кинула на него Анка благодарный взгляд.

— О тебе, Анка. Славная, говорю, ты… Умная, красивая, молодая, а вот… одна живешь… не замужем. Неужели все еще Пашку любишь?

— Что вы, Андреевич, ни капельки. Было когда-то, да давно уж быльем поросло.

— Так почему же не выходишь замуж?

— Придет время — выйду, — улыбнулась Анка.

— Когда же?

— Думаю, Андрей Андреевич, скоро.

— И жених есть?

— Вот он! — кивнула она в сторону моря. Жуков развел руками:

— Ничего не понимаю…

— Летит мой сокол крылатый, летит! — и засмеялась. — Обязательно скажет: «Бензин на исходе, вот и приземлился горючим подзаправиться.» А бензину у него, почитай, что полные баки.

Жуков посмотрел на приближавшийся к Косе самолет, догадался.

— Летчик?

— Он.

— Ну, и договоренность уже у вас есть?

— Пока нет.

— То есть, как это — пока? — непонимающе посмотрел он на Анку.

— А так: пока глазами объясняемся в любви. А до формального, так сказать, разговора дело не дошло.

— Что ж так?

— Он молчит и я молчу.

— Да этак вы, чего доброго, до старости промолчите! — захохотал Жуков.

— И так может случиться, — в глазах Анки заиграли лукавые огоньки.

— Ну, и душа из вас винтом, молчите и старейте со своей любовью. Надо полагать, Кузьмич с Акимовной опередят вас.

Жуков хотел сказать еще что-то, но мимо них опрометью промчалась Валя, на бегу посматривая в небо. Самолет шел на снижение с приглушенным мотором.

— Ты куда, доня? — окликнула Анка дочку.

— Ой, мама! Дядя Яша прилетел! Я чуточку не проглядела его! — и она побежала еще быстрее, сверкая пятками.

— Валюша с Яшей — большие друзья, — сказала Анка, и ее смуглое красивое лицо осветила теплая улыбка.

— Ну вот, — кивнул Жуков, — чего же тебе еще надо?

— А ничего. Ничегошеньки мне больше не надо, Андрей Андреевич, — с затаенной радостью тихо засмеялась она.

…Летчик шел размашистой походкой, ведя за руку Валю. Его стройную высокую фигуру ладно облегал комбинезон, В свободной руке девочка держала плитку шоколада. На ее маленькой голове болтался светло-коричневый шлемофон, прикрывая светившиеся счастьем глаза. Набегавший с моря свежий ветерок теребил на голове летчика темно-каштановые, как у девушки, пушистые волосы. И открытый взгляд карих глаз, и прямой нос, и твердый рот — все свидетельствовало о том, что он действительно принадлежит к бесстрашному орлиному племени авиаторов.

— Видите, как Валюшу балует? — притворно сердито сказала Анка.

— Какое же это баловство, — возразил Жуков. — Видать, они настоящие друзья.

Летчик подошел к ним, пожал Анке руку, слегка поклонился Жукову.

— Андрей Андреевич, это наш воздушный разведчик, летчик Яков Макарович Орлов. Знакомьтесь! — сказала Анка и обратилась к Орлову: — Что, Яшенька, опять зазевался, а бензин на исходе?

Жуков понимающе улыбнулся, заметив, как Анка взглянула на него. В карих глазах Орлова блеснули лукавые искорки.

— Точно, — весело подтвердил он. — Такого трудного поиска еще не было. Битый час кружусь и ни одного рыбного косяка. Наконец обнаруживаю один, другой… И так увлекся разведкой, что забыл про горючее. Смотрю, а стрелка бензомера к нулю приближается…

— Вот и хорошо, — подхватила Анка. — Пока моторист заправит баки горючим, я угощу вас чаем. Айда чаевничать!

Жуков снял с головы Вали шлемофон, спросил Орлова:

— А это кто же? Штурман вашего корабля?

— Это мой маленький друг, — и. Орлов потрепал девочку по подбородку. — Правда, Валюша?

— Правда. А я буду морячкой, — ответила Валя. Все засмеялись.

Чтобы не потревожить сон Панюхая, отдыхавшего после ночного дежурства, чай пили на крыльце, затянутом повителью. За чашкой чая разговорились. Жуков и Орлов ближе узнали друг друга. Оба остались довольны неожиданной встречей. Жуков расспрашивал летчика о его работе в авиации специального назначения. Он долго вертел в руках и с интересом рассматривал кожаный шлем, подбитый мехом, с вшитыми внутрь миниатюрными наушниками-ларингофонами.

— Да! — вспомнил Орлов, увидев в руках Жукова шлемофон. — Можете себе представить такую историю… Разведал рыбные косяки. Надо немедля передать координаты рыболовецким бригадам. Я — радировать, а мой шлемофон, как говорится, глух и нем…

— Почему? — спросила Анка, не сводя с Орлова сияющих глаз.

— Ларингофоны испортились.

— И что же?

— Обошелся, как говорится, подсобными средствами. Одним бригадам указал скопление рыбы навигационными морскими бомбочками, других нацелил ракетами.

— Летчик должен быть находчивым, — улыбнулся Жуков.

— Этот прием не новый, — смутился Орлов…

Жуков заметил: когда Орлов ловил на себе теплый взгляд Анки, его карие глаза озарялись внутренним светом; но тут же, будто провинившись в чем-то, он смущенно опускал голову, слегка пощипывая себя за ухо. «Настоящий крылатый сокол… — думал про себя Жуков, с удовольствием наблюдая за летчиком. — А до чего же застенчив в присутствии Анки!..»

…Чаепитие затягивалось. Жуков взглянул на часы:

— Однако время идет. А ни машины из района, ни ваших рыбаков с моря.

— А мы нашего разведчика спросим, — встрепенулась Анна. — Ему с воздуха виднее.

— О чем ты? — поднял на нее глаза Орлов.

— Наших бронзокосцев в море не встречал?

— Они в Таганрогском заливе рыбу промышляют. Там в конце мая всегда бывает огромное скопление судака.

— Ого-го! — покачал головой Жуков. — Далековато. Сегодня им, конечно, не ночевать дома.

— Через неделю будут, не раньше, — подтвердил Орлов.

— Тогда сегодня же отправляюсь в Белужье.

— Мне тоже пора, — поднялся из-за стола Орлов.

Анка пошла провожать гостей. Когда они вышли на улицу, к ним, поднимая тучи пыли, подкатил юркий «газик». В машине сидел Кострюков.

— Вот и машина пришла, — сказал он, поправляя наглазную черную повязку. — Я тебе, Андрей, попутчик в Белужье. Коммунисты избрали делегатом на партконференцию.

— Вот и отлично. Веселей будет, — обрадовался Жуков.

— Не будь Дубов в море, мы избрали бы его делегатом.

— Ничего, Ваня, и тебе полезно побывать на конференции.

— Само собой разумеется, — сказал Кострюков.

Жуков сел в машину, пригласил Орлова:

— Садитесь, к посадочной площадке подкинем вас. И ты, Анка, садись. Проводим до самолета Якова Макаровича.

…Через несколько минут самолет поднялся в воздух, сделал круг над Бронзовой Косой и взял курс на Темрюк. Жуков и Анка провожали его долгими взглядами.

— А у тебя жених стоящий, — сказал Жуков, пожимая на прощанье Анке руку. — Правда, застенчивый немного, однако… ей-богу, молодец!

V

Павел проснулся с тяжелой, как чугун, головой.

Бирюк уже был на ногах. Он стоял перед осколком зеркала, вмазанным в саманную стену, и приглаживал расческой мокрые после умывания косматые рыжие волосы. Бирюк обернулся на скрип расшатавшейся старой деревянной кровати. Павел сидел, свесив с кровати ноги и обхватив руками голову.

— Что, муторно?

— Башка трещит, — простонал Павел.

— Сейчас я тебя полечу. Идем, — Бирюк прихватил ведро, вывел Павла во двор. — Нагинайся! — скомандовал он и опрокинул на голову приятеля ушат холодной воды. — Ну, что, легчает?

— Хорошо! — потряс головою Павел. Во все стороны полетели сверкающие на солнце брызги.

— Самое верное средство против головной хвори, — назидательно сказал Бирюк. — А теперь утрись, рушник там, в прихожке, на гвозде висит, допей водку, что осталась в посудине, и еще поспи. А я на работу.

Уже на улице Бирюк вспомнил о чем-то и быстро сунул руку в карман. Нащупав новенькие хрустящие бумажки, с облегчением вздохнул:

«Тут… на месте… Богатый, аспид!..» — с завистью подумал про себя, перебирая дрожащими пальцами бумажки. Но в голове шевельнулась неприятная мысль: «А ежели… дознается? — и Бирюк замедлил шаги. — Вдруг пересчитает деньги… На кого подумает?.. На меня, не иначе…» Он постоял в раздумье, потом двинулся решительным шагом: «Не заметит. Денег у него, аспида, побольше, чем бумаг в моей канцелярской папке. Вчера даже сдачу не брал. Богатей!..»

В обеденный перерыв Бирюк забежал домой. Павел, разбросав на кровати руки, с присвистом похрапывал. Бирюк растолкал его.

— У тебя документы в порядке?

— А в чем дело? — зевая и протирая кулаками глаза, вопросом на вопрос ответил Павел.

— Хозяйка спрашивала.

— Анка?..

— А кто же еще? Велела явиться вечером в сельсовет.

— Вот как! — криво ухмыльнулся Павел. — Строгая атаманша. А почему бы ей не пригласить меня к себе домой? Зазнаваться стала?

— Это дело не мое. Документы, говорю, в порядке?

— Не беспокойся! — сердито бросил еще не совсем протрезвившийся Павел. — У меня порядок морской, дружище. Я ей такие документы покажу, что она ахнет и присядет. Скажи ей, что вечером буду.

— Смотри, не подведи, — предупредил Бирюк и хлопнул дверью.

Павел сел за стол, склонил на руку голову, усмехнулся: «Вот как, значит, милашка, встречаешь меня…»

Томительно тянулось время. Павел слонялся из угла в угол, ложился на скамейку, снова вскакивал, меряя шагами комнату. Не такой встречи ожидал он от Анки. Когда плыл на «Тамани», думал: Анка обрадуется его приезду, бросится на шею, обожжет горячими губами, будет жарко шептать на ухо: «Как я скучала по тебе, Павлушенька… Днями думала, ночами не спала, извелась вконец… так хотелось видеть тебя!..»

А ее, оказывается, интересует совсем другое: документы!

«Брешешь, гордячка, скучаешь. А то зачем бы звала? Документы проверить? Врешь! Это дело можно было бы поручить любому сельсоветчику. Не затем приглашаешь меня…»

Павел остановился у оконца. Косые лучи заходящего солнца, падая из-за пригорка на море, ломко дробились на белогривых волнах. На горизонте, то ныряя носом, то вздымая корму, кувыркался в бурунах одинокий баркас, будто помахивая кому-то парусом.

«Неужели и моя жизнь проплывет вот так… в одиночестве?!»

Павел отвернулся от оконца и потер ладонью колючую щеку. Потом достал из саквояжа прибор, мыльный порошок, бритву, помазок. Долго и тщательно брился, поворачиваясь к маленькому зеркальцу то одной, то другой стороной лица. Распространяя запах одеколона, он вышел со двора, когда на уличных столбах и в окнах рыбацких куреней заиграли ярким светом веселые огоньки.

«Ишь, голодранцы, электричеством обзавелись», — хмыкнул Павел, не разжимая губ.

Он шел с приподнятой головой, сдвинув на затылок шляпу и тихо напевая…

У сельсовета невольно замедлил шаг и смолк. Наигранное веселье пропало, точно его ветром сдуло. Он как-то сразу обмяк, неприятно засосало под ложечкой.

«А все же… как она встретит меня?.. Все такой же будет холодной и недоступной или улыбнется, обрадуется?..»

— Иди, иди, — тихо позвал его через открытое окно Бирюк, — ждет.

«Ждет? — встрепенулся Павел, смутная надежда несколько подбодрила его. — Да чего же это я раскис, дурень. Мне ли робеть перед бабой?» — Он вошел в приемную, гулко прошагал по дощатому полу к кабинету Анки, решительно постучал костяшкой согнутого пальца в дверь.

— Войдите! — донесся из кабинета знакомый голос.

Рука Павла застыла на дверной ручке, и вся решимость, с которой он вошел в сельсовет, исчезла. Павел в замешательстве посмотрел на Бирюка. Тот приблизился к нему, шепнул на ухо:

— Не ослабляй гайку, иди. Не укусит.

И только хотел Павел потянуть на себя дверь, как она стремительно распахнулась, и он очутился лицом к лицу с Анкой.

— Здравствуй… Анка… — невнятно пробормотал Павел.

— Здравствуйте, Павел Тимофеевич, — чужим, спокойным голосом ответила Анка, и ее глаза стали холодными и жесткими. — Что же это вы заставляете ждать себя?

— Приводился в порядок… — Павел провел ладонью по щекам. — Не мог же я прийти небритым…

— Что ж, это признак культуры, — серьезно промолвила Анка, но в ее голосе Павел уловил нотки больно ударившей по сердцу насмешки.

«Издевается!» — вскипая от обиды, нахмурился Павел.

— Проходите, — кивнула головой через плечо Анка.

Павел вошел в кабинет, осмотрелся.

— Садитесь.

Несколько минут они молчали, изучая украдкой друг друга. Анка чертила карандашом что-то на листке бумаги, а Павел вертел в руках шляпу, сбивая с нее пальцем невидимые соринки. Молчание тяготило обоих, но никто не решался начать разговор первым.

«Да, он повзрослел, возмужал, вон какой нарядный… Еще интереснее стал… — отметила про себя Анка. — В него нетрудно влюбиться… Да что же это я?..» — опомнилась, поймав себя на этой мысли, Анка и с такой силой нажала на карандаш, что он с треском сломался.

Павел вздрогнул, вскинул голову, и глаза его встретились с ничего не говорящим, холодным взглядом Анки.

«У-у-у, черт! Она еще красивее, когда злая… Не зря я по ней сохну…»

«Нет, — вздохнула Анка, — хоть и отдала ему свое первое чувство, родила от него ребенка, а все же мы чужие… Да, когда-то я любила его. Ради него… позор какой вытерпела…»

— Ты интересовалась моими документами? — прервал ее мысли Павел и положил на стол паспорт, красноармейскую книжку и справку об отпуске. — Вот они…

Анка внимательно просмотрела документы.

— На заводе работаешь? — спросила она, незаметно для себя переходя на «ты».

— На заводе.

— Мне Кострюков говорил. Еще тогда, давно, когда на запрос дирекции завода ответил, что ты дезертировал из колхоза… Как же тебя на завод приняли?

— Рабочие руки нужны были. К тому же я все ж таки колхозником был, а не кулаком.

— Лжеколхозником, вот это вернее, — спокойно сказала Анка, возвращая документы.

— Загибаешь, Анка.

— Известно, правда-матка глаза колет…

Опять воцарилось неловкое молчание. Слышно было, как за дверью, в приемной, хрипло кашлял Бирюк.

— Ты, оказывается, в Красной Армии служил?

— Три года, — самолюбиво вскинул голову Павел. — Награжден грамотой за отличную боевую и политическую подготовку.

— И политическую? — переспросила Анка.

— Да, — с вызовом посмотрел ей в лицо Павел.

— Вот ты какой герой!

— И на заводе такой. Вот, посмотри… — он достал из кармана газету, развернул ее, положил на стол. На первой полосе заводской многотиражки красовался снимок улыбающегося Павла.

«Передовик токарного цеха, стахановец П. Т. Белгородцев», — гласила подпись под портретом.

— Надо полагать, ты уже и в партии? — в упор посмотрела на него Анка.

— Я?… — застигнутый врасплох неожиданным вопросом, Павел пришел в замешательство.

— Вопрос ясен, чего же переспрашивать?

— Пока я …непартийный большевик. Готовлюсь к вступлению в партию.

— Понятно, — Анка поднялась.

«Неужели этим все кончится?» — с тоской подумал Павел и тоже встал.

— Анка… я хочу сказать… Только ты… — бессвязно заговорил он, волнуясь. — Выслушай меня… Прошу тебя.

— Слушаю, — насторожилась Анка: — Говори.

— Анка… — теребя руками шляпу, продолжал Павел. — Я весь исстрадался по тебе… Хочешь верь, хочешь не верь, но это правда… Лучше бы навесить мне на руки и на ноги кандалы, чем жить в разлуке с тобой… Я любил и люблю только тебя, Анка… Затем и приехал на Косу, чтобы хоть одним глазом взглянуть на тебя и на дочку…

— Запомни, — резко прервала его Анка. — К прошлому возврата нет. И больше ни слова об этом.

— Ну, хорошо, хорошо… Только не сердись… И разреши мне повидаться с дочерью.

Анка метнула на него гневный взгляд.

— Может быть, у тебя в городе есть дочь, а тут…

— Что ты говоришь, Анка! — замахал руками Павел.

— То, что слышишь. У тебя здесь дочери нет. И давай прекратим эти ненужные разговоры.

В приемной опять закашлял Бирюк. Павел, понизив голос, сказал:

— Ты хоть потише говори…

— Нам больше не о чем говорить.

Павел поспешно вытащил из бокового кармана пиджака пачку денег, положил на стол.

— Раз ты такая несговорчивая гордячка, так возьми хоть это…

Анка посмотрела на него широко раскрытыми глазами, полными гнева и презрения.

— Купишь нашей дочке обувку, одежонку…

— Вижу, каким ты был негодяем, таким и остался, — покачала головой Анка. — Спрячь деньги. Я совестью не торгую. А моя дочь ни в чем не нуждается. У нее есть все необходимое.

— Но ведь я же отец Вале…

— Нет, моей Валюше ты не отец!.. А если у тебя куцая память, так я напомню тебе кое-что… Забыл, как бросил мне в лицо грязное слово — «шлюха»?! Забыл, как отрекся от ребенка, обозвал его ублюдком?..

— Анка, забудем прошлое, — умоляюще зашептал Павел, оглядываясь на дверь. — Ради нашей дочери забудем…

— Такое не забывается, Павел Тимофеевич. Я еще раз говорю: ты не отец! Уходи! — она отвернулась.

Павел сгорбился, вобрав голову в плечи, толкнул ногой дверь, вышел в приемную. Вслед за ним полетела рассыпавшаяся пачка банкнот. Собирая деньги, Бирюк незаметно для удрученного Павла сунул в карман несколько полусотенных. Вскоре через приемную с холодным, замкнутым лицом прошла Анка. Когда за ней захлопнулась дверь, Павел сжал кулаки, процедил сквозь зубы:

— Хамье… Злыдни проклятые, мой курень и подворье под детские ясли забрали… Баркас, подчалки и сети колхоз присвоил… Да еще такое хамское обращение?.. Ну, погодите!.. — приглушенно погрозил он, потрясая кулаками.

Бирюк широкой ладонью зажал ему рот, злобно зашипел у самого уха:

— Дурак… Разве ты не знаешь, что и у стен есть уши? У моего батьки все конфисковали. Видал, в какой хибарке живу? И не кричу во все горло. Терплю… Идем. Да смотри, держи язык за зубами…

— Ты прав, — согласился Павел. — От обиды вскипел я, не сдержался. Шлюха чертова… Доняла она меня…

— А ты не давай донимать себя.

— Больше не дамся, — Павел бросил на голову измятую шляпу, кивнул на дверь: — Пошли…

VI

На пятые сутки возвратились к родным берегам рыболовецкие бригады. Анка, увидев в окно колонну моторных с высокими мачтами судов, сняла с вилки телефонную трубку, позвонила в райком.

— Андрей Андреевич?.. Васильев со всем своим колхозом к берегу парусит… Через час флотилия будет у Косы.

— Выезжаю! — послышался в трубке короткий ответ Жукова.

Вернувшийся с конференции Кострюков сообщил бронзокосцам приятную новость: Жуков избран секретарем райкома. Андрея Андреевича знали почти все коммунисты района. И когда представитель обкома партии от имени областной партийной организации рекомендовал его кандидатуру на должность первого секретаря райкома партии, делегаты партконференции единодушно избрали Жукова секретарем Белуженского райкома партии.

Когда Жуков приехал на запыленном «газике» в хутор, берег, оживленный и людный, пестревший множеством разноцветных платьев, платков и косынок, был похож на огромную цветочную клумбу. Моторные суда, огибая длинную стрелу песчаной косы, гуськом входили в тихий залив и направлялись к причалам. На мачте впереди идущего судна гордо реял красный вымпел, озаренный багряными лучами клонившегося за пригорок солнца.

Анка, Жуков и Евгенушка подъехали к берегу. При появлении «газика» Павел и Бирюк, стоявшие в сторонке, поторопились затеряться в толпе женщин.

— Под вымпелом идет «Буревестник», — воскликнула Анка, вылезая из машины. — Видите, Андрей Андреевич?

— Вижу.

— На нем комсомольско-молодежная бригада «двухсотников».

— Это что же за «двухсотники»?

— Они взяли на себя обязательство выполнить годовой план улова на двести процентов.

— Молодцы ребята! Наши комсомольцы в любом деле первые застрельщики, — с отеческой теплотой говорил Жуков, любуясь стройной колонной флотилии. — Кто же у них бригадиром?

— Пронька Краснов, а бригаду организовать помог ему секретарь партийной организации колхоза, — и Анка с улыбкой посмотрела на Евгенушку.

У Евгенушки порозовели щеки, и она, радуясь за своего мужа, смущенно проговорила:

— Это мой Виталий.

— Дельный мужик Дубов! — похвалил Жуков.

— Вторым идет «Таганрог», — объясняла Анка, — третьим — «Ейск», четвертым — «Керчь», пятым — «Темрюк»…

— А шестым — «Азов», — подхватила Евгенушка, — седьмым — «Мариуполь», восьмым — «Бердянск».

— Как же вы распознаете их? — удивился Жуков. — Ведь они совершенно однотипные!

— Своих родных да не распознать? — весело взглянула на него Анка. — За десять верст опознаем каждое судно бронзокосцев.

— Да… Тут, действительно, надо иметь настоящий морской глаз.

— У моря рождены, в тузлуке крещены, — засмеялась Анка.

Суда пришвартовывались к причалам. Покидая борт своего судна, бригады рыбаков одна за другой сходили на берег. Навстречу им устремлялись женщины и дети, обнимали, целовали. То и дело слышались возгласы:

— С благополучным прибытием!

— С богатой добычей!

— Благодарствуем! — отвечали рыбаки. Они брали на руки детей, а жены несли их походные робы.

Григорий Васильев троекратно обнял Жукова, взглянул на Кострюкова сияющими от радости глазами, кивнул на секретаря райкома:

— Не забыл боевых друзей, а? — и к Жукову: — Значит, опять к нам в Приазовье?

— Опять к вам, и теперь уже навсегда.

— Вот это наш, морской, порядок! — одобрил Васильев, еще раз пожимая Жукову руку.

А Кострюков подталкивал тихого, застенчивого Краснова, говорил:

— Иди, иди, Михаил Лукич, поздоровайся с Андреем Андреевичем. Или не узнаешь Жукова?

— Признаю… как же… — смущенно бормотал Краснов. — Да как-то совестно глядеть ему в глаза.

— Почему? — спросил Васильев.

— За ерик… за ту рыбную коптильню… Тимофей Белгородцев тогда в грех меня ввел…

— Эк, братец, чего вспомнил, — махнул рукой Васильев,— что было, то волной соленой смыло.

Жуков пожал Краснову руку.

— Здравствуй, Лукич! Как промышлял рыбу?

— Лукич у нас один из лучших бригадиров, — сказал Васильев. — Вы не глядите, что он с виду тихий — работает он с таким жаром, что вот-вот «двухсотников» догонит… Сынка-то своего, Проньку…

— Ну, это еще бабушка надвое гадала! Проньку ему не догнать, — словно из-под земли вырос перед Жуковым Дубов, в высоких с отворотами сапогах, в темно-серой заправленной в брюки рубашке, перехваченной красным кушаком. На сгибе левой руки Дубова висела винцарада, серебрившаяся присохшей к ней рыбьей чешуей, в правой он держал широкополую клеенчатую шляпу. — Привет товарищу Жукову! — и он, кинув на голову шляпу, протянул ему руку.

— Здорово, Виталий!

— Привет Андрею Андреевичу!

— Привет! — работая локтями, сквозь толпу к Жукову пробивались Сашка Сазонов и Дмитрий Зотов.

— Ну, теперь объятиям конца не будет, — засмеялся Васильев. — Пошли, Андрей, — и он потянул Жукова за руку.

— Пошли, Григорий, — окруженный колхозниками, Жуков направился в хутор.

К Дубову подбежала дочка, крепко ухватилась за его руку, защебетала:

— Ой, папка, как ты долго плавал, мы с мамой ждали, ждали тебя…

Дубов подхватил дочку.

— Да родная ты моя! Рыбка золотая!..

Евгенушка, идя рядом, так и светилась счастьем. Анка вела за руку дочку и разговаривала с Кострюковым. Павел и Бирюк, стоя на берегу, хмурыми взглядами провожали колхозников.

— Видел? — толкнул Павел Бирюка. — У каждого ребенка есть отец… Сколько радости у дочки Дубова… Что же отвечает Анка нашей Вале, когда она спрашивает, где ее папка?…

— Брось думать об этом, — проворчал Бирюк.

— Не могу… Десять лет ждал… можешь ты это понять? Я ее, чертовку, знаешь, как люблю?.. — он отвернулся к морю, мотнул головой, со стоном выдавил: — Не могу…

— Дурак! — с досадой сплюнул Бирюк и зашагал вдоль берега.

— Это ты дурак! — бросил ему вслед Павел. — Думаешь, чего я ждал? Мне только уломать бы ее, а потом мстил бы ей за обиду. В могилу свел бы…

На другой день по возвращении рыбаков с моря по просьбе коммунистов Жуков вновь приехал на Косу.

Открытое партийное собрание проходило в Доме культуры. Вместительный зрительный зал был переполнен. Председательствовал Дмитрий Зотов, Евгенушка была за секретаря. На трибуне стоял председатель колхоза Григорий Васильев. Он говорил ровным, спокойным голосом, листая страницы записной книжки.

Собравшиеся внимательно слушали. Даже дед Панюхай, сидевший в президиуме рядом с Жуковым, не отрывал от трибуны немигающих глаз, оттопырив пальцами ухо. Он то и дело склонял голову к Жукову, шепотом выражая свое одобрение:

— А ить ловко-то как чешет, чебак не курица, а?

Зотов стучал по графину карандашом, делал Панюхаю знаки: «Порядок, мол, нарушаешь…». Панюхай виновато моргал глазами и снова весь обращался в слух.

Васильев говорил, что бригады выходят на лов бычка с одной драгой, а Пронька со своими дружками «двухсотниками» работает двумя. Притонение драги продолжается от сорока пяти минут до часа. Этого времени вполне хватает бригаде на то, чтобы не только осмотреть первую драгу, но и при надобности устранить повреждения. Работая двумя драгами, они экономят по сорок минут на каждом притонении. Каждая рыболовецкая бригада при нормальной работе делает десять-двенадцать заметов, а комсомольско-молодежная бригада «двухсотников» — шестнадцать — восемнадцать.

— Вот и посудите, товарищи, как выгоднее работать: одной или двумя драгами?

— Двумя!..

— Надо равняться по «двухсотникам!» — послышались возгласы.

— Тише, товарищи! — вскинул руку Зотов.

— Чего там «тише!» — поднялась со стула Акимовна, как всегда добродушно-строгая, с гладко причесанными седыми волосами. — Дай людям свои думы обнародовать.

— Всем желающим высказаться будет предоставлено слово, — пояснил Зотов. — И вам, Акимовна…

— А я долгие разговоры разговаривать не охотница. По мне, чтоб слов поменьше, да к делу ближе. Вот и весь мой сказ, — и она опустилась на стул.

— Верно, Акимовна!

— Дельно гутаришь! — поддержали женщины.

— Товарищи! — снова застучал карандашом по графину Зотов, загребая пятерней и отбрасывая назад падавшие на глаза волосы. — Не мешайте докладчику.

В зале притихли. Зотов кивнул Васильеву. Тот полистал записную книжку, захлопнул ее и, глядя на Акимовну, сидевшую между Анкой и Пронькой в первом ряду, продолжал:

— Затем я и выходил с рыбаками в море, чтобы ознакомиться с опытом работы «двухсотников», изучить на месте метод лова рыбы, а потом доложить об этом партийному собранию…

После докладчика на трибуну поочередно поднимались рыбаки, все они высказывали одну мысль: последовать примеру молодежной бригады. Панюхай сидел, уставившись глазами в одну точку, о чем-то размышлял. Вдруг он привалился плечом к Жукову, зашептал:

— Вот какая думка пришла мне в голову, Андреич… В колхозе еще водятся мелкие прибрежные орудия лова. Давно время приспело послать их к чертовой бабушке. Пользы от них ни на грош… Вот построить бы крупные ставные невода да забрасывать их в глубь моря. Соображаешь, сколько рыбы будет?

— А ты возьми слово и выступи, — посоветовал Жуков.

— Да уж времени нету. Мне пора на МРС в ночное дежурство заступать. А то б я им уяснил это дело, — он пожал Жукову руку и, ступая на носки, тихо вышел.

Собрание подходило к концу. Многие высказались по докладу председателя колхоза Васильева. Вопрос, казалось, был ясен. Однако рыбаки выразили желание послушать самого бригадира «двухсотников».

— О чем говорить? — вздернул плечами веснушчатый, рыжеволосый Пронька. — По-моему, все ясно.

— Раз народ просит — иди на сцену, — толкнула его Анка.

Он поднялся на трибуну, подумал и начал так:

— Некоторые товарищи говорят, что, дескать, счастье рыбацкое само за мной ходит. Само счастье ни к кому не придет. Его надо искать. А оно, наше счастье рыбацкое, в глуби моря плавает, — улыбнулся серыми живыми глазами Пронька.

— Верно сказываешь! — опять не сдержала себя Акимовна.

— Наша молодежная бригада, — продолжал ободренный Пронька, — при всякой погоде каждые сутки производит по две обработки ставников. Мы установили для себя твердое правило: не дожидаться подхода косяков рыбы к берегу, а искать и находить ее в глуби моря. К тому же нам хорошо помогает авиация.

У Анки заблестели глаза, и она одобрительно закивала Проньке.

— Но не могут же самолеты все время вести разведку только на одном участке. На кольцевом побережье Азовского моря много рыболовецких колхозов, немало и флотилий, и всех с воздуха сразу не обслужишь. Надо самим быть и ловцами и разведчиками. Вот и все, — и Пронька сбежал по ступенькам со сцены.

Тогда поднялся секретарь парторганизации Дубов.

— Бригадир «двухсотников» забыл сказать вам об одном деле, о котором ребята уже толковали промеж собой в бригаде.

Пронька прислушался, поднял на Дубова глаза.

— А дело вот какое, товарищи… Придумали хлопцы штормоустойчивый ставник…

— И верно забыл! — почесал в затылке Пронька.

— Вещь очень полезная. Надо ввести такие ставники во всех бригадах. Выгода от них огромная. Возьмите ставные невода типа «Гигант». На чем они крепятся?..

— Известно, на гундерах, на опорных столбах, — отозвался кто-то из рыбаков.

— Вот видите, — подхватил Дубов. — А ведь эти столбы в морское дно вбивать надо. Новый ставник их не потребует. Его невод держится на наплавах, которые позволят неводу выстоять при шторме до восьми баллов. Гундерному же неводу с жестким креплением, попавшему в такой шторм, будут нанесены большие повреждения.

— Ай да «двухсотники», — заулыбался Кострюков, глядя на Жукова. — Да они скоро станут «трехсотниками». Ведь чертовски хорошая мысль!

— Мысль замечательная! — согласился Жуков.

В зале зашумели. Рыбаки горячо обсуждали между собой новаторские методы бригады «двухсотников». Но когда раздался дребезжащий звон от ударов карандаша о графин и на трибуну взошел Жуков, шум мгновенно смолк. Всех интересовало, что скажет новый секретарь райкома.

— У меня, товарищи, осталось отрадное впечатление от сегодняшнего собрания. Правильно поступает ваша парторганизация, что не отгораживается от колхозной массы, а выносит на коллективное обсуждение партийных и беспартийных товарищей важнейшие вопросы труда и жизни рыбаков.

На собрании было высказано много ценных мыслей. Почаще проводите, товарищи коммунисты, такие собрания. Польза от них огромная. Права Акимовна, говоря: чтобы слов поменьше да к делу ближе. Ваше собрание было действительно деловым. Поэтому не буду больше задерживать ваше внимание. Скажу одно: хорошенько продумайте всем коллективом все, что здесь говорилось, и за дело. Верю в вас и от души желаю вам успеха.

Коммунисты одобрили новаторский метод «двухсотников». Было единодушно решено: внедрить новшества во всех бригадах колхоза и перейти на штормоустойчивые ставники.

Собрание кончилось, люди расходились. Анка и Евгенушка попрощались с Жуковым и заторопились домой. Дубов, Зотов, Сашка-моторист, Пронька, Васильев и Кострюков, окружив Жукова, продолжали оживленно беседовать.

— Эге! — спохватился Васильев. — Смотрите, зал совсем опустел, только одни мы здесь маяками торчим. Пошли ко мне ужинать, а то Дарья поди заждалась уж. Дома и потолкуем.

— И то правда, — согласился Сашка-моторист. — Все пойдем, что ли?

— Все! — махнул Васильев рукой. — Пошли.

— Мне до дому пора, — взглянул на часы Жуков.

— Никаких разговоров. Идем. С женой познакомлю…

— Пошли, пошли, Андрей, — подтолкнул его Кострюков. — Не упрямься. В Белужьем хозяин — ты. А на Косе — мы хозяева.

Жуков развел руками:

— Видать, ничего не поделаешь. Ну, так и быть, пошли.

VII

Стол уже был накрыт. Гостеприимная хозяйка припасла к ужину вина. Встретила она гостей радушно:

— Садитесь и будьте как дома. А вас, Андрей Андреевич, я давно знаю.

— Вот как, откуда же? — удивился Жуков, любуясь статной, чернобровой Дарьей.

— Мой Гриша и вот Кострюков частенько говорили о вас, вспоминали, как вместе партизанили в гражданскую войну, как организовывали колхоз на Косе.

— Да-а, — оживился Жуков, и лицо его просветлело. — Было дело… А сколько еще мирных больших дел впереди, верно, однополчане? — взглянул он на Кострюкова и Васильева.

— На все свое время — и на дела и на заслуженный отдых, — заметил Кострюков. — Я уж не говорю о ранении твоем, Андрей, но тяжелая контузия — с ней шутки плохи. Пора бы и на отдых.

— В своем ли ты уме, Ваня? — запротестовал Жуков. — В такое время — и на отдых?

— Вот что дорогие, желанные гостюшки, — вмешалась Дарья. — Разговорами сыт не будешь. Принимайтесь за еду, а ты, Гришенька, «подливочкой» распорядись.

— Это мы враз, женушка. А ну, друзья, подставляйте стаканы. Я-то пью самую малость и только по праздникам. А сегодня у меня большой праздник! — и он выразительно посмотрел на Жукова. — Выпьем по единой за здоровье нашего с Иваном боевого друга!

— А если надо будет — повторим! — поднял рюмку с водкой Сашка.

— Такой тост грех не поддержать, — сказала Дарья, наливая себе в бокал вина.

Только Пронька не притронулся к рюмке.

— Ни вином, ни табаком не балуюсь, — как бы извиняясь, пояснил он.

— Молодчина! — похвалил его Жуков.

Закусывали селедкой с зеленым луком, редиской, вареными яйцами и сливочным маслом. Когда Дарья поставила на стол дымящиеся паром тарелки с жирной осетровой ухой, Жуков от удовольствия прищелкнул пальцами:

— Вот это еда! Одним ароматом можно насытиться.

— Хвалите, Андреевич, не отведавши? — еще больше зарумянилась от похвалы хлебосольная Дарья. — Вы прежде откушайте.

— Ты, Дарья, еще не знаешь нашего гостя. До шорбы он большой охотник. Все из тарелки вычерпает, да еще добавки попросит, — сказал Кострюков.

— Вот такие гости нам любы.

Ужин прошел в оживленной беседе. По душам поговорили, пошутили, посмеялись.

Время близилось к полуночи, и Жуков заторопился.

— Может, переночуешь у нас? — предложил Васильев.

— Не могу, Григорий, — отказался Жуков. — Надо побывать и в рыболовецких и в земледельческих колхозах, с людьми познакомиться. Ну, хозяюшка, оставайтесь живы-здоровы. Спасибо за ужин. Давно такой доброй ухи не едал.

— На здоровье, Андреевич. Приезжайте, всегда желанным гостем будете. Да супругу свою привозите.

— Далеко она — в Якутии. Как устроюсь с квартирой, вызову сюда. Тогда уж непременно приедем вместе.

Прощаясь с Пронькой, он спросил:

— Скоро в армию?

— Осенью, Андрей Андреевич.

— Послужи Родине, послужи. Там и для себя много полезного почерпнешь. Армия — хорошая школа.

Жуков еще раз поблагодарил хозяйку и уехал.

Тихая теплая ночь окутала сонный хутор. С берега едва ощутимо дул легкий бриз. На зыбкой поверхности моря искрилась лунная дорожка. В синем безоблачном небе слабо мерцали бледные звезды. Слышно было, как под обрывом сонно ворочалась и тихо звенела вода: блюм… блюм… блюм…

Хорошо в такую чудную ночь, взявшись за руки, пройтись с любимой по пустынному берегу или присесть на прохладный песок у самой воды, слушать дремотный шепот набегающих на косу волн и настежь распахнуть перед милой свою душу. Но… вокруг никого. Тоска давит на сердце холодным камнем, а в душе зябкая, вызывающая во всем теле неприятную дрожь пустота. Тяжкой, невыразимо острой болью ранит сердце одиночество!..

Павел одиноко бродит по берегу. Мрачные, невеселые думы неотступно преследуют его.

«Неужели в ее сердце не осталось ни капельки прежних чувств ко мне?.. А ведь любила ж… Да как любила!..» — и Павел, зажмурившись, живо представил себе, как они с Анкой в такую же сказочную ночь уходили по залитому лунным половодьем берегу далеко-далеко, садились на косогоре и молча любовались звездным небом, вслушиваясь в дыхание моря, согретые светлыми надеждами на счастливое будущее… Горячими руками Анка обвивала его шею, обжигала лицо, губы жаркими поцелуями, взволнованно шептала:

— «Павлуша… родной… ненаглядный мой… Навсегда, навсегда любимый…»

С этими воспоминаниями, с надеждой на примирение стремился из города на Косу, к ней, к любимой, истосковавшийся в долгой разлуке Павел. А как его встретила Анка?.. Перед глазами предстала другая картина, от которой бросает в озноб и замирает сердце… Гневное лицо Анки… Пылающие жгучей ненавистью глаза… Презрительные, убийственные слова: «Ты не отец моей дочери… Уходи!»

Павел зябко поежился. Тело била мелкая дрожь. Пошарил в кармане, достал спички и папиросы. Спички как назло ломались, осыпалась сера. Павел уже изжевал мундштук папиросы, а закурить все не мог. Наконец вспыхнул огонек. Выплюнул изжеванную папиросу, взял другую и с жадностью глотнул горький дым.

«Не верю… не верю… — твердил про себя Павел. — Это она из гордости сказала такое… Старая обида вспомнилась… Это она в отместку мне за то, что я бросил ее и ушел в город… От ребенка отрекся… А она вон как в гору пошла. Вот и задирает нос… Да только все равно любит… любит, чертовка гордая!.. Что ж, подождем, Павел Тимофеевич, потерпим. Остынет и простит… Да и кому она нужна с пригульной дочкой?.. — криво усмехнулся Павел. — Врешь, покоришься, А потом уж я потешусь над тобой. Я тебе припомню твои слова…»

Он посмотрел на яркие огни Дома культуры и зашагал в хутор.

На пустынной улице Павлу встретился Бирюк.

— Что, кончилось собрание?

— Скоро кончится, — зевнул Бирюк. — Мутит меня от ихней говорильни. Хо-о-зя-е-ва! Идем спать.

— Не хочу. Я еще немного погуляю. Что-то голова болит.

— Смотри, тебе видней.

Бирюк ушел.

Павел, спрятавшись в тени акации, ждал. Ждал долго, терпеливо. Когда луна уже перевалила зенит, из зала Дома культуры выплеснулись людские голоса.

«Наконец-то, кажется, закончили», — Павел с облегчением пошевелил затекшими пальцами ног.

В ту же минуту на пороге распахнутой двери Дома культуры показались мужчины и женщины, о чем-то горячо спорившие. Среди толпы, растекавшейся по улицам, зоркие глаза Павла разглядели Анку и Евгенушку; он решительно последовал за ними. Услышав позади торопливые шаги, Анка невольно обернулась на ходу, крепко сжала руку Евгенушки, потянула ее за собой, взволнованно прошептав:

— Идем скорее… Я не хочу его видеть…

— Кого? — удивилась Евгенушка.

— Павла.

— А разве это он?

— Он. Слышишь, догоняет.

— Ну и пускай догоняет. Кстати, я хоть посмотрю на него.

— Не советую.

— Почему?

— Влюбишься чего доброго.

— Ревнуешь? — улыбнулась Евгенушка.

— Нет. Я просто боюсь его. Смотрит как-то не по-людски, а по-волчьи. Да и вообще не хочу встречаться с ним.

— Брось глупости, Анка. Не съест же он тебя своим взглядом?

— Как хочешь, а я забегу к тебе, заберу Валю — и домой.

— Да пускай девочка спит у нас.

— Нет, нет… я побегу! — и она скрылась в проулке.

Павел поравнялся с Евгенушкой, заглянул ей в лицо, снял шляпу.

— Доброй ночи, Евгения Ивановна!

— Доброй, доброй, Павел Тимофеевич!

— А я смотрю, что-то фигура и походка знакомые… «Не Евгенушка ли?» — думаю. Так оно и есть.

— Вот уж и неправда твоя, — засмеялась Евгенушка. — И походкой и фигурой изменилась я. Была тощей, как чехонь, не ходила, а вприпрыжку скакала. А теперь все равно что жирная гусыня плыву, одышкой от полноты страдаю, — и она остановилась, переводя дыхание. Остановился и Павел.

— И все же я узнал тебя.

— Глаз у тебя острый. А вот, кто еще был со мной, ты и не заметил.

— Заметил, Евгенушка… — с тоской промолвил Павел. — А чего это она убежала?

— Не хочет, видно, с тобой встречаться.

— Почему? Я же не зверь какой… Я ведь по-хорошему с нею…

Павел стоял против луны, освещавшей его нахмуренное, красивое лицо, и по привычке мял в руках фетровую шляпу. Евгенушка пристально посмотрела на него, отметила про себя: «Красив, однако, идол…»

— Евгенушка… Я знаю, что ты задушевная подруга Анки… Ты знаешь все ее мысли… Скажи: неужто и вправду не рада она моему приезду?

— Сам видел, что убежала. От радости не бегают…

— Так я ж затем и приехал, чтобы помириться с нею… Прощенья попросить…

— Долгонько ж ты собирался с повинной. Даже письма ни разу не прислал.

— Боялся, что все это будет напрасной затеей. А только правду говорю тебе, Евгенушка, истосковался я по ней так, что сил моих нету. Дышать без нее не могу…

— И однако ни много ни мало, а десять лет свободно дышал без нее, — заметила Евгенушка…

— Не дышал, а задыхался… мучился… Я проклинаю тот день, когда ушел из хутора.

— Сбежал, — уточнила Евгенушка.

— Один черт — что в лоб, что по лбу, — сердито проворчал Павел.

Евгенушка заметила, как в его глазах вспыхнули и померкли недобрые огоньки, подумала: «Анка права… Взгляд у него волчий, как у отца…»

Минуту они стояли молча, занятые каждый своими мыслями:

— А тут еще к дочке потянуло… — вновь заговорил Павел. — Хотелось повидать ее… Что там ни говори, а отец я Валюше кровный…

— Не тот отец, кто породил, а тот, кто воспитал ребенка.

— Вот я и не понимаю Анку. Почему бы нам не помириться хотя бы ради нашего ребенка? Вале нужен отец. Ей нужно дать хорошее воспитание…

— Опоздал ты, Павел.

— То есть, что значит «опоздал»?

— Валя не помнит и не знает тебя. Это, во-первых…

— А во-вторых? — насторожился Павел.

— У Анки есть жених.

— Ага! Так вот оно что?.. С этого бы и начала. Кто же он?

— Летчик один. Замечательный человек!

— Так… — упавшим голосом произнес Павел, понурив голову.

— Да, вот так, Павел Тимофеевич, — сказала Евгенушка. — Невеселые твои сердечные дела.

— Невеселые, Евгенушка… — угрюмо промолвил Павел. — Что же мне теперь делать?

— Уезжать туда, откуда приехал. И глаз своих сюда больше не казать. Тебе здесь делать нечего. На примирение с тобой Анка не пойдет. Не такая твоя вина, чтоб простить можно. Да и есть у нее любимый человек.

— Ох, хоть ты не мути душу! — Павел с силой ударил себя кулаком в грудь. — Ну, черт с ней, с гордячкой. Мне дочь нужна. Я хочу воспитывать Валю. Я хорошо зарабатываю на заводе…

— Напрасно стараешься, — перебила его Евгенушка.

— Анка не отдаст тебе дочь. Валя получит хорошее воспитание, можешь не беспокоиться. Ну, мне пора домой. Спокойной ночи! — и она пошла вдоль улицы, оставив обескураженного Павла одного.

«Теперь ясно, почему она задирает нос… У нее женишок есть… Летчика в сети поймала… Хитрая, шельма…»

Павел в бессильной ярости сжал кулаки и медленно двинулся вниз по улице шаткой разбитой походкой. Все его надежды рушились. Анка была потеряна навсегда.

VIII

Павел запил… На четвертый день, после разговора с Евгенушкой, он почувствовал себя плохо. Все нутро словно было охвачено пламенем, во рту и горле пересохло. Он поставил перед собой ведро и, черпая кружкой, с жадностью пил холодную воду. Наблюдая за Павлом, Бирюк осуждающе качал головой:

— Черт-те что! Из-за бабьей юбки так убиваться! Срамота!

Павел молча пил воду. Ему показалось, что изо рта у него вырывается пламя, и он осушал кружку за кружкой.

— Доведись кому другому, — продолжал Бирюк, — так он бы, чем самому убиваться, ее прихлопнул бы…

Павел уронил в ведро кружку и поднял на Бирюка налитые кровью, злые глаза.

— Ну, что таращишь на меня буркалы? — дернул головой Бирюк. — Прихлопнул бы в темном уголке, камень на шею и — с обрыва в море. Потом ищи-свищи… А как ты думал?

— И прихлопну! — в бешенстве вскричал Павел.

Согнувшись, он сжал руками трещавшую от боли голову и, покачиваясь из стороны в сторону, продолжал:

— Тогда, десять лет назад, прогнала меня… Позора не побоялась… И теперь обидела… отвернулась…

— Дуракам так и надо. Дураков учить надо, — в тон ему проговорил с едкой усмешкой Бирюк.

— Ладно смейся, — махнул рукой Павел, не поднимая опущенной головы. — Мне теперь все равно… Ты бы лучше вот что… Чем насмехаться, показал бы мне Валю… Ведь я еще не видел ее и не знаю, какая она есть…

— Вылитая мать. Копия Анки.

— А ты все же покажи.

— Подвернется случай — покажу, — пообещал Бирюк.

И случай представился…

Вскоре в обеденный перерыв Бирюк вошел в хату и застал Павла за бритьем.

— Кончай наводить красоту.

— А что? — повернул к нему Павел намыленное лицо.

— Идем.

— Куда?

— Дочку смотреть.

— Не шутишь?

— Да ну тебя к черту. У меня только и делов, что с тобой шутки шутить. Идем, мне некогда.

Павел наспех поскоблил бритвой щеки, подбородок, плеснул в лицо горсть воды, вытерся и швырнул на спинку кровати полотенце. Еще раз посмотрел на себя в осколок зеркала, вделанный в стену.

— Хорош, хорош, красавчик. Хватит волынить. Пошли, — торопил Бирюк.

— Хорош-то хорош, а вот мешки под глазами… Тьфу! Да уж ладно, пошли.

Бирюк привел его в конец улицы. У тропинки, круто сбегавшей к морю, остановился, кивнул вниз.

— Вот она.

На берегу копались на песке Валя и Галя. Обе девочки были в одинаковых цветастых сарафанчиках.

— Которая ж из них моя? — спросил Павел. — С белым бантом?

— Не угадал, то дочка Евгении. Твоя вон — с красными лентами в косичках. Да ты ее по мордашке да по глазам враз узнаешь. Иди, а мне пора в сельсовет.

Павел спустился вниз и тихо приблизился к девочкам. Заслышав шаги, Валя обернулась.

«А ведь и впрямь вылитая Анка!» — чуть не ахнул Павел, но вовремя сдержался.

— Что, девочки, золото ищете? — спросил ласково.

— А тут золота нету, дяденька, — ответила Валя.

— Мы ракушки собираем, — пояснила Галя.

— Вот как! — Павел опустился на корточки. — Занятные ракушки. А что же вы с ними делаете?

— На коробки наклеиваем…

— У меня вот такая коробка! — широко развела руками Валя. — Почти всю ракушками украсила. Только чуточку осталось доклеить.

— А у меня тоже есть коробка. Только чуть-чуть меньше Валиной. Красивая!

— Ишь ты! Да вы настоящие мастерицы.

— Ага! — кивнула головой Валя.

— А в школу вы ходите?

— В четвертый класс перешли, — с гордостью ответила Галя. — Мы уже пионерки.

— Умницы, — похвалил Павел. — Мамы и папы, наверное, довольны вами.

— У меня нету папы, — потупила глаза Валя.

— У нее нету папки, — подтвердила Галя. — Он помер.

— Жаль… А без папы тяжело?

— Не знаю, — вздохнула Валя.

Помолчали.

— Да, с папой легче жить, — сказал Павел.

— Конечно, с папой лучше, — согласилась Галя. — Мой папа рыбу ловит в море. Он маме деньги приносит, а мама обувку и одежку в магазине покупает мне. И конфеты…

Валя, перебирая на песке ракушки, молчала.

— А ты… — глядя в Валины глаза, спросил Павел, — хотела бы иметь папку?

Девочка заколебалась. Она вспомнила дядю Яшу, который часто прилетает на Косу, ласкает ее и приносит подарки, и тихо проговорила:

— Не знаю…

Снова помолчали.

— Вот что… — подыскивая слова, Павел собрал на лбу гармошку морщин. — Тебя, кажется, Валей зовут?

— Валей.

— Так вот, Валюша… Я хочу купить у тебя ту самую коробку… большую, что у тебя дома.

— А зачем покупать? — удивилась Валя. — Я вам ее за так подарю.

— Ты добрая девочка, — Павел ласково провел ладонью по мягким выгоревшим на солнце волосикам.

— У нее мама тоже добрая, — сказала Галя.

— Это хорошо, когда мама добрая… Так вот… скажи маме, что один дяденька купил у тебя коробку… разукрашенную ракушками… И вот, — он вынул из кармана пачку денег, протянул Вале… — Я плачу тебе за нее.

— Ой! — воскликнула изумленная Галя. — Сколько денег!

— Тут столько, сколько стоит коробка, — сказал Павел.

Валя покачала головой:

— Не возьму, дяденька.

— Почему?.. А я коробку твою за так не возьму.

— Мама будет бранить меня.

— Что ты, глупенькая. Ведь ты продаешь мне свою вещь. Ты хозяйка своей коробки. За что же бранить тебя? Раз у тебя мама добрая…

— Добрая! — опять вставила Галя.

— …тогда и бояться нечего, — продолжал Павел. — Завтра в это время ты принесешь мне сюда, на берег, коробку. Бери, бери деньги.

— Возьми, — подтолкнула ее Галя.

Валя больше не упрямилась.

— Вот и умница, — вновь погладил ее по голове Павел. — А я завтра буду ждать здесь тебя с коробкой.

— Лучше пойдем к нам домой. Я вам и отдам коробку.

— Нет, нет! Приходи завтра сюда.

Он попрощался с девочками и стал подниматься по тропинке, унося с собой вновь возникшую смутную надежду на примирение с Анкой.

В тот же день, вечером, Бирюк принес ему из сельсовета туго набитый запечатанный конверт.

— Что это? — спросил Павел, рассматривая чистый, без адреса конверт.

— Не знаю, что. Атаманша наказала передать тебе в собственные руки.

— Анка?.. — он торопливо вскрыл конверт и потемнел лицом. Там: были деньги и записка. Анка писала:

«Самое глупое — это развращать ребенка деньгами. А самое разумное, что ты можешь сделать, это выбросить из головы мысли и надежды на наше примирение и убраться поскорее восвояси…»

Подписи не было, не было и имени Павла. Он швырнул на стол деньги и с остервенением разорвал записку.

— Когда прибывает из Ростова «Тамань»? — внезапно охрипшим голосом спросил Павел.

— Завтра вечером, — буркнул Бирюк. — А что?

— Надо отчаливать отсюда. К черту все!

«Неужели и деньгу с собой увезет?» — с тревогой подумал Бирюк, пожирая алчным взглядом валявшиеся на столе банкноты.

— А пока… тащи водки! Гулять будем! К черту! Все к черту! Гулять будем!

— Ладно, ладно, только не ори, — заулыбался повеселевший Бирюк, подходя к столу и потирая руки. — Чего взять?

— Чего хочешь.

— Сколько?

— На все бери. На все! — Павел сгреб со стола деньги и сунул их в руки Бирюку. — Я еще заработаю. Мне, брат, на заводе — почет! А она… Шлюха!..

— Ну хватит! — оборвал его Бирюк. — Прикуси язык, говорю. Ты сел на корабль и был таков, а мне здесь оставаться. — Он взял кошелку и ушел, громко хлопнув дверью.

Павел бросился на скамейку, упер локти в крышку стола, опустил голову на сцепленные пальцы и молча закачался из стороны в сторону…

«Тамань» пришла на Косу с опозданием. Она причалила к пирсу в полночь. Капитан Лебзяк заметил на берегу только две фигуры, неясно вырисовывавшиеся в лунном свете.

— Что-то безлюдно сегодня на Косе, — сказал Лебзяк своему помощнику.

— Припоздали мы маленько, Сергей Васильевич. Бронзокосцы, поди, уже спят без задних ног сном праведников.

Павел и Бирюк взошли на пирс, остановились возле трапа.

— Ну вот и конец гостеванью. Хотел было повидать Васильева, Кострюкова, Душина, Зотова, Дубова… Вообще всех хуторских ребят. Да разве до того было… — Павел, морщась как от боли, потирал пальцами лоб.

— А на кой черт они тебе нужны? — ворчливо отозвался Бирюк. — Родичи они тебе, что ли?

— И то правда… Эх, гады! Ненавижу их… Всех ненавижу…

— А я, думаешь, люблю?

«Тамань» дала два коротких гудка. Павел наскоро сунул Бирюку руку и быстро взбежал по трапу. Раздался третий гудок.

Лебзяк скомандовал:

— Отдать швартовы! Убрать трап!

Матросы быстро отвязали от деревянной тумбы швартовы, убрали трап. Слегка покачиваясь на волнах, «Тамань» медленно, задним ходом, стала отчаливать от пирса.

— Прощай, друг! — крикнул с палубы Павел.

— Счастливого плавания! — помахал кепкой Бирюк.

— Будешь в городе — заходи!

— Беспременно зайду!..

За волнорезом «Тамань» развернулась и взяла курс на Мариуполь. В море еще долго мигали ее мачтовые огни.

IX

Анка вошла в сельсовет, поздоровалась с Бирюком и направилась к себе. Бирюк сидел перед раскрытой папкой, перебирая бумаги. Анка распахнула дверь, но, видимо, вспомнив что-то, задержалась на пороге. Бирюк вопросительно уставился на нее.

— Передал? — спросила Анка.

— Как было велено… В собственные руки.

— И что же он?

— Чертыхался. Порвал записку, деньги по столу разбросал.

— Разбогател, видать.

— С деньго́й, идол. Говорит: «Мне на заводе в конверте жалованье приносят. Почет! А она, такая, мол, сякая, нос от меня воротит». Это он про вас, значит.

— Где что заработал, то и получай. А от меня почета ему не дождаться.

— Что справедливо, то справедливо, Анна Софроновна… Злой он, чертяка. Батькина кровушка сказывается.

— А чего он на Косе торчит? Делать ему тут нечего.

— Да его уж нету, Анна Софроновна. Поминай как звали.

— Не врешь?

— Побей меня бог, правда.

— Когда же он уехал?

— Ночью. Собрал свои пожитки-лохмындрики и уплыл на «Тамани».

— Скатертью ему дорога! — и Анка шагнула в кабинет, прикрыв за собой дверь.

— Эх-х-е-хе… — покачал головой Бирюк и проводил Анку хмурым взглядом. — Кичишься, атаманша, а у самой, небось, сердчишко екает… Парень-то какой, Пашка, а? И собой видный, и с деньгой…

Бирюк в некоторой степени был прав. Но только до некоторой, весьма незначительной степени. Анка любила Павла. Любила так, как может любить девушка прямой, честной, открытой натуры. И когда вдруг Павел под влиянием отца стал избегать встреч, стыдясь ее беременности, Анка была потрясена. Но страдание попранной любви не сломило девушку. В душе ее родилась ненависть к Павлу.

После осуждения Тимофея Белгородцева Павел предложил ей перейти жить к нему на правах жены. Но Анка не могла простить оскорбления, нанесенного ее женской гордости, и с презрением отвергла предложение. Отвергла, хотя все еще любила Павла. Анке нужны были не самый лучший курень в хуторе, не богатство Белгородцевых, а чистые чувства, искренность и преданность, дружная семейная жизнь. Этого не понимал и не мог понять Павел.

С уходом Павла в город его образ стал постепенно стираться в памяти Анки. Подраставшей дочери она объяснила, что ее отец умер. Да так оно и было. Для Анки он умер навсегда. И наконец она совсем забыла Павла, будто его никогда не существовало…

И вдруг нежданно-негаданно на Косе объявился Павел. Это было похоже на удар грома среди лютой зимы. Удар по старой зарубцевавшейся ране. Анка было растерялась… Сердце ее те замирало, то стучало торопливым боем. Ночь она провела в мучительной бессоннице. Внезапный приезд Павла разбудил давно уснувшие мысли, воскресил картины далекого прошлого… Оказывается, не так-то легко забыть, начисто вычеркнуть из памяти того, кому отдано первое девичье чувство, от кого родила дочь. Но усилием воли Анка подавила эту мгновенную слабость, взяла себя в руки. Павла встретила с холодным равнодушием и не пошла на примирение с ним. Прошлое пугало ее, как тяжкий жестокий сон. И она не хотела вспоминать о нем. Душа ее рвалась в будущее, сулившее счастье. А будущее было связано с Яковом Орловым, человеком с соколиными крыльями, смелым и отважным в воздухе и таким кротким, по-детски застенчивым в ее, Анки, присутствии. Мысли об этом человеке, который стал для нее с дочкой дорогим и близким, укрепляли в ней веру в их будущую счастливую жизнь.

И если в тот день, когда Бирюк сообщил, что Павел уехал, у Анки действительно «екнуло» сердце, то это была последняя дань первой, навсегда угасшей любви, оборвавшая последнюю из нитей, когда-то связывавших их с Павлом…

В полдень Бирюк постучал к Анке, приоткрыл дверь.

— Заходи, чего жмешься, — пригласила Анка.

— Да я только хотел сказать, Анна Софроновна, что мне пора в столовую, а то на перерыв закроют.

— Иди, иди, — махнула рукой Анка.

Бирюк тихо прикрыл дверь. Оставшись одна, Анка прошлась по кабинету, произнесла вслух:

— Вот и хорошо, что уехал. Все, что ни делается, то к лучшему… Нечего ему здесь искать, чужие мы…

Потом она опустилась на диван, откинулась на спинку, полузакрыв глаза. Сидела против окна, из которого открывался вид на море. Несколько секунд смотрела, прищурившись, потом порывисто поднялась с дивана, подошла к окну и, радостная, сияющая, тихо воскликнула:

— Яшенька летит!

Постепенно снижаясь, к Косе шел на посадку самолет.

Легкие самолеты авиации специального назначения базировались на Тамани, в городе Темрюке. Прославленный среди рыбаков искусный разведчик рыбных косяков летчик Яков Макарович Орлов поднял с аэродрома свой самолет как всегда, рано утром. Летчик долго кружил над Керченским проливом, снижался до пятисот метров, вновь взмывал ввысь, обследуя пролив вдоль и поперек. Но на морской глади не было никаких признаков рыбных косяков, ни малейшего мутноватого пятнышка.

Ничего не обнаружил Орлов и в районе Анапы. Водоемы Черноморья, прилегающие к Керченскому проливу, точно вдруг обезрыбели.

«Что ж, попытаем счастья на Азове», — решил Орлов. У выхода из пролива в Азовское море самолет лег курсом на северо-восток, идя на высоте четырехсот метров над краснодарским берегом. Внизу на водной глади сновали рыбацкие суда в поисках рыбных косяков. Наконец Орлов заметил широкую и длинную темную полосу, протянувшуюся вдоль берега, и тотчас же радировал рыбакам. Суда рыболовецких флотилий устремились в указанный летчиком сектор. Самолет покружил над косяком и ушел дальше в разведку.

Орлов несколько раз пересек от берега до берега узкое море, обнаруживая один косяк рыбы за другим. Когда он на бреющем полете проносился над флотилиями, рыбаки приветствовали его взмахами широкополых шляп. Орлов так увлекся удачной разведкой, что не замечал, как бежало время. Спохватился он, лишь когда стрелка бензомера замерла у нулевой отметки.

«До запасной площадки дотяну…» — подумал летчик и, развернув самолет, взял курс на Бронзовую Косу.

На сей раз горючее действительно было на исходе. И это оказалось очень кстати. Пока техник-моторист будет заправлять баки бензином, Орлов повидается с Анкой и сообщит ей кое-что такое, чему она должна обрадоваться. Он давно убедился в том, что Анка отвечает на его любовь. По крайней мере, он очень надеется на это. Зачем же играть в молчанку? Он мужчина, он должен первый сказать ей о своих чувствах к ней, о сердечных намерениях. И сегодня же. Решено и подписано.

— Ох, Анка, Анка! — с нежностью произнес Орлов, вглядываясь в очертания знакомого берега. — Опять ты будешь с хитринкой посматривать на меня, не веря, что я сделал вынужденную посадку. Разве я виноват, что ненасытный мотор пожирает последние капли бензина… Того и гляди, вот-вот откажет… Но это не беда… Моя любовь к тебе так сильна, что я и без горючего дотяну до площадки…

Он посмотрел вниз через левое плечо. Там, под крылом, сверкнула бронзовым отливом в лучах солнца длинная песчаная коса. Показались мотороремонтные мастерские станции, навстречу побежали окраинные домики хутора. А вот и Дом культуры… школа… сельсовет… «Скоро, скоро я увижу тебя, милая, милая, — размышлял си вслух. — У тебя, Анка, такие глаза, каких нет ни у одной девушки на свете… Они впитали в себя все цвета и все краски синего моря и голубого неба, а солнце зажгло в них лукавые искорки».

Вдруг мотор чихнул и смолк. Стрелка бензомера судорожно качнулась.

«Доехали…» — улыбнулся Орлов и, планируя, пошел на посадку.

Он посадил самолет мастерски, на три точки. Когда Орлов, вылезая из кабины, ступил ногой на крыло, к самолету подбежал моторист.

— Опять на соплях тянули до Косы? — с нескрываемой тревогой спросил он.

— Опять, — кивнул головой летчик.

— Ну далеко ли до греха? Хорошо, когда под тобой земля, спланировать можно. А случись это в открытом море?

— На волнах причалил бы к берегу.

— Все шутите, — ворчал моторист, взбираясь на крыло. Он глянул на бензомер и сокрушенно покачал головой. — С пустыми баками прилетели…

— А ты заправь их. Да быстренько, — и Орлов зашагал в хутор.

Обедали в столовой. Акимовна и Анка ели зеленый мясной борщ, Орлов к еде не прикасался. Он выпил только стакан молока.

— Вкусный борщ — похвалила Анка. — Ты хоть попробуй.

— Я сыт, — отнекивался летчик.

— Кушай, кушай, голубь! — настаивала Акимовна. И к Анке: — Прикажи ему.

— А он не под моим началом, — засмеялась Анка.

— Но гость твой… — Акимовна пристально посмотрела на Орлова, вздохнула: — Все один-одинешенек?

— Один, Акимовна…

— Скучно, небось, одному-то?

— Скучно…

— Жениться тебе надо, Яшенька, подругу жизни себе найти.

— Не так-то легко ее найти, Акимовна, — смущенно проговорил Орлов, опустив глаза.

— Хочешь, голубь, подыщу невесту? — и Акимовна, сдерживая улыбку, мельком взглянула на Анку. — Хо-о-рошую, тебе под стать невесту найду.

— Что ж… За хорошую невесту, Акимовна, в ножки поклонюсь. Однако… — он посмотрел на часы, встал, — мне пора вылетать.

— Вылетай, голубь, вылетай, да обратно прилетай.

— Прилечу, Акимовна.

— А к тому времени и невеста тебе будет.

— Я провожу тебя, — сказала Анка.

— Спасибо, Аня.

Шли молча. За хутором остановились. Глаза Анки светились каким-то особенным светом, от которого становилось тепло и радостно на сердце у Орлова.

«Ей хорошо со мной. Но почему же я молчу, как рыба?» — выругал себя Орлов и решительно произнес вслух:

— Аннушка, я много думаю о тебе.

— Хорошо думаешь или…

— О человеке, которого любишь, — перебил он Анку, — думают только хорошо. Я давно люблю тебя… — лицо его залилось краской, он смущенно опустил глаза, пощипывая себя за ухо.

Анка положила свои тонкие руки на его широкие плечи, посмотрела ему в глаза, улыбнулась, горячо прошептала:

— Яшенька… родной ты мой… — и доверчиво припала лицом к его широкой груди.

X

Флотилия МРС вернулась перед вечером с богатой добычей. У холодильника рыбного треста, где разгружались трюмы судов, собралось много народу. Рыбаки сдавали приемщикам десятки центнеров судака, леща, сазана, осетра и севрюги. Больше всех добыла красной, самой ценной рыбы бригада «двухсотников». Трюм «Буревестника» был почти доверху загружен осетром.

— Вот это рыбак!

— Ну и Пронька!

— И впрямь за ним счастье само ходит! — наперебой восклицали женщины.

Пронька стоял у трюма и сдержанно улыбался. Поглядывая на приемщика, следил за весами. Вот он кивнул Дубову, его веснушчатое лицо осветилось улыбкой. Он поднял руки и три раза хлопнул в ладоши. Это означало, что молодежная бригада уже сдала три десятка центнеров рыбы.

«Значит, годовой план завершен», — обрадованно подумал Дубов и ответил Проньке широкой улыбкой.

— Вся, что ли? — спросил приемщик.

— Погоди! — подняв руку, крикнул Пронька мотористу: — Майна помалу… — Он заглянул в трюм и через минуту скомандовал:

— Вира!..

Заработал мотор лебедки, трос натянулся и пошел вверх. Из трюма показалась голова белуги, вздетая под жабры на крюк, а через несколько мгновений над палубой «Буревестника» закачалась ее огромная туша.

— Ух ты… — пронеслось по толпе.

— Ну, что? — засмеялся Пронька. — Как вы думаете, станет ли этакое счастье, — он звонко хлопнул рукой по белужьему брюху, — само ходить за рыбаком!

— Как же, жди!

— Пошло же оно за тобой?

— Эге! — торжествующе крикнул Пронька. — Его сперва найти в глуби моря надо, это счастье, да заарканить. Вот тогда оно поневоле пойдет за тобой.

Панюхай, скребя пальцем в редкой бородке, рассыпался хрипотцой.

— Пронька, не задавайся! Когда-тось Пашка Белгородцев засек на заглот белугу поболе твоей. Не заносись, комсомольский секретарь.

— Да что вы, Софрон Кузьмич, — смутился Пронька. — Нисколько я не заношусь. Не один ведь я, а всей бригадой рыбачили. И причем тут комсомол? — он спрыгнул с палубы на пирс, взял у приемщика квитанцию на сданную бригадой рыбу и стая пробираться сквозь толпу к косогору.

— Пашка заарканил белужину на сорок семь пудов. Не задавайся! Так-то, — твердил свое Панюхай.

Пронька обернулся, покачал головой:

— Все чудишь, Кузьмич.

— А чего? Правду сказываю, — Панюхай повел носом, прищурил слезившиеся мутные глаза и втянул ноздрями знакомый солоноватый запах моря.

Дубов медленно поднимался по тропинке. Анка и Евгенушка жестами подзывали его. Увидев отца, Галя бросилась к нему со всех ног по косогору и упала ему на руки.

— Да разве можно так, доченька?

— Ой папка! Чуть-чуть не споткнулась.

— Глупенькая, — он взял ее на руки и понес, медленно взбираясь по крутой тропинке. Подъем в гору и, тяжелые с высокими голенищами сапоги затрудняли движение.

— Да что ты, Виталий! — крикнула Евгенушка. — Спусти ее с рук, сама взбежит.

— Ничего, Гена, — обливаясь потом, улыбался Дубов. — Ничего, — и крепко прижал к себе дочку. — Она ж моя рыбка. Родная моя… Ну вот, а теперь мы на ножки встанем, — и опустил девочку на землю. Поздоровался с Анкой, поцеловал жену, спросил:

— Что это вы так нетерпеливо махали руками?

— Отдохнуть тебе надо, — сказала Евгенушка. — Завтра в Белужье поедешь.

— Зачем?

— Жуков вызывает.

— По какому такому срочному делу?

— Не знаю. Вот Анке звонил.

Дубов вопросительно посмотрел на Анку. Та пожала угловатыми, как у подростка, плечами:

— Мне известно не более того. Просил передать, чтобы ты и Кострюков обязательно завтра утром были в райкоме.

— Что ж… Тогда поскорее в баню и на отдых, — Дубов взял дочку за руку: — Пошли.

По дороге Анка спросила Дубова:

— Ну, как сегодня отличились «двухсотники»?

— Начали ловить в счет будущего года.

— Вот это здорово! Ну, от души поздравляю!

Анка попрощалась с Дубовым и отправилась в сельсовет. Она позвонила в Белужье, попросила соединить с секретарем райкома. Когда в телефонной трубке послышался знакомый голос Жукова, радостно сообщила:

— Андрей Андреевич… Бригада «двухсотников» завершила годовой план вылова… Да, да, передала… И Кострюков и Дубов завтра утром будут в Белужьем… До свидания, Андрей Андреевич… Что?.. И Краснова?.. Проньку?.. Хорошо, передам… И вы будьте здоровы!.. — Она повесила трубку, позвала: — Харитон!

В кабинет вошел Бирюк.

— Я вас слушаю, Анна Софроновна.

— Сходи к Дубову и скажи, что Жуков велел завтра приезжать в район и Проньке Краснову.

— Это я сей момент, Анна Софроновна, — и Бирюк скрылся за дверью.

Рано поутру Кострюков, Дубов и Пронька выехали на колхозной грузовой машине в Белужье. Выкатив из хутора, машина на третьей скорости помчалась по мягкой дороге, оставляя за собой облака пыли. Кострюков, Дубов и Пронька сидели на поперечной доске в кузове. Кострюков, покачиваясь, о чем-то думал, а Дубов и Пронька любовались открывшейся перед их глазами картиной. Слева дымилось легким туманом спокойное море, справа простирались до самого горизонта колхозные поля.

У высокого древнего кургана, что когда-то в далеком прошлом служил сторожевой вышкой, а нынче в зимнее время огнем огромного костра предупреждал рыбаков о ледоходе, дорога круто сворачивала вправо. По обеим ее сторонам стеной стояли хлеба. Высоко в небе звенели песни жаворонков. Вдыхая пряные запахи созревающих хлебов и полевых цветов, Пронька сказал:

— Хорошо-то как в степи!..

В эту минуту мимо промелькнула встречная машина, обдала удушливой пылью. Дубов, закрыв лицо руками, помотал головой:

— Нет уж, извини, Прокопий Михайлович… На море, братец ты мой, куда легче дышится.

— А ты носом, носом дыши, а не разевай рот, как рыба на песке, — посоветовал смеясь Пронька.

— Ничего, — сказал Дубов. — Пыль не сало, стряхнул — и не стало.

— О чем шумите, рыбаки? — поинтересовался Кострюков.

— Пронька читает мне лекцию!

— Любопытно. И на какую тему?

— О положительном влиянии степной пыли на легкие и о вреде морского воздуха!.. — без улыбки ответил Дубов.

— Неправда! — запротестовал Пронька. — Не верьте, Иван Петрович! — и добродушно покосился на Дубова. — Ох, и выдумщик же ты…

Дубов сказал примирительно:

— Ладно, Прокопий Михайлович, согласен: воздух в степи чудесный, ароматный. Я бы сказал — даже целебный.

— То-то! — засмеялся удовлетворенный Пронька.

Машина уже мчалась по широкому зеленому лугу. Слева, у подножия косогора, вилась маленькая речонка. Быстрая прозрачная вода булькала и звенела на каменистых перекатах. С косогора ветерок доносил терпкие запахи чебреца и полыни, а с берегов речонки тянуло приятной свежестью, воздух был напоен ароматом душистой мяты. Пронька дышал полной грудью и никак не мог насладиться пьянящим воздухом. Веснушчатое его лицо оживилось, на щеках заиграл румянец. Он толкнул локтем Дубова, спросил:

— Ну как, любо?

— Любо, — согласился тот.

Машина взбежала на невысокий косогор, с которого открылась картина большого села Белужьего. Оно раскинулось в глубокой лощине, утопая в зелени фруктовых садов. Машина покатилась под уклон быстрее, через минуту замелькали первые белостенные хаты с веселыми оконцами. У здания райкома, окруженного высокими пирамидальными тополями, шофер затормозил. Здесь уже стояли два грузовика, не менее запыленные, чем бронзокосский.

— Узнаешь, чьи машины? — спросил Кострюков Дубова.

— Как не узнать, — Дубов взглянул на номерные знаки. — Одна — из колхоза «Красный партизан», а другая — из «Октября».

— Верно. Значит, не одних нас вызвал Андрей.

Несмотря на ранний час, Жуков уже был в райкоме и беседовал с секретарями партийных и комсомольских организаций соседних с бронзокосцами рыболовецких колхозов. Увидев Кострюкова, Дубова и Проньку, Жуков весело закивал им:

— А вот и «двухсотники» пожаловали! — он вышел из-за стола, поздоровался с бронзокосцами, взглянул на их соседей:

— Знакомы?

— Одной зоны рыбаки, — сказал Кострюков, пожимая руки соседям.

— Давние знакомые, — подтвердил Дубов. — Одним морем на волнах вынянчены, одним тузлуком просолены.

— Вот и хорошо. Садитесь, товарищи, — пригласил Жуков бронзокосцев. — Я вас долго не задержу.

Кострюков, Дубов и Пронька сели.

— А вызвал я вас, — продолжал Жуков, — вот зачем… Надо вам, рыбакам, наладить тесную деловую дружбу. Ваши колхозы обслуживаются одной моторорыболовной станцией. Так?

— Так, — подтвердил Кострюков.

— Совершенно верно, — согласился Дубов.

— Казалось бы, и работать должны одинаково. Так ведь? — вопросительно посмотрел Жуков на Дубова, слегка барабаня пальцами по настольному стеклу.

— Это уж, — шевельнул плечами Дубов, — от самих себя зависит, как работать.

— Вот такого ответа я от тебя, Дубов, не ожидал, — недовольно поморщился Жуков и перевел взгляд на секретаря партийной организации колхоза «Октябрь», худощавого, но широкоплечего сорокапятилетнего рыбака с острым взглядом черных глаз и проседью в коротких темных волосах. — Как у вас с планом, товарищ Курбатов?

— Выполняем, Андрей Андреевич.

— А точнее?

— Бывает сто… и сто пять процентов плана, — ответил Курбатов.

Жуков посмотрел на испещренный записями листок настольного календаря и сказал, обращаясь к круглолицому, плотно сбитому, коренастому соседу Курбатова:

— В «Красном партизане» примерно такие же показатели, товарищ Жильцов?

— Совершенно верно, — кивнул головой секретарь парторганизации колхоза «Красный партизан». — План хотя и с небольшим превышением, но перевыполняем каждую путину.

— И все же… — Жуков снова побарабанил пальцами по стеклу, окинул присутствующих беглым взглядом… — все же, вы намного отстали от колхоза «Заветы Ильича». Там молодежная бригада вчера завершила годовой план…

— Откуда у вас, Андрей Андреевич, такие сведения? — встрепенулся Дубов.

— А что, разве они неточны?

«Наверное, Анка протелефонировала», — догадался Дубов.

— Точные, как в аптеке, — подтвердил он.

— Вот теперь, Кострюков, у меня к тебе такой вопрос: почему рыболовецкие колхозы зоны вашей МРС работают по-разному? Одни за полгода выполняют годовой план добычи рыбы, а другие за десять-одиннадцать месяцев?

Кострюков недоумевающе развел руками и в полном смущении проговорил:

— Просто… затрудняюсь ответить товарищ Жуков…

— А ты подумай, Иван Петрович.

— Причины разные… — Кострюков поправил наглазную повязку, подергал себя за крючковатый нос. — Ну, скажем, одни рыбаки проворнее в работе, другие — медлительнее. Колхозы тоже разные, есть мощные, а есть малосильные…

— Не то, Иван Петрович, не то, — махнул рукой Жуков. — Дубов правильно сказал: рыбаки всех трех колхозов одним морем вынянчены, одним тузлуком просолены. А вот работают они по-разному. И причина тут одна: нет среди рыбаков тесного делового общения. Большая доля вины за это лежит на заместителе директора МРС по политчасти…

Кострюков поднял бровь и вопросительно уставился единственным в красных прожилках глазом на секретаря райкома.

— …Повинен в этом, — продолжал Жуков, — и секретарь парторганизации, не поделившийся опытом с другими колхозами.

— Андрей Андреевич… — заерзал на стуле изумленный Дубов. — Но об этом я писал в районную газету… Мои заметки печатались…

— Погоди, погоди, — перебил его Жуков. — Будем говорить откровенно, по душам. Начнем хотя бы вот с чего… Раньше на выставку одного хамсово-тюлечного ставника на кольях шесть рыбаков затрачивали восемь часов. Так?

— Так, — подтвердил Дубов.

— И сейчас затрачиваем столько же, — сказал Жильцов, прищуривая маленькие живые глазки и посасывая чубук потухшей трубки.

— Это вы. А вот бронзокосцы, когда начали выставлять орудия лова на якорях вместо кольев, затрачивают на эту операцию всего три-четыре часа рабочего времени. Скажите, — обратился Жуков к Курбатову и Жильцову, — вы на чем укрепляете ставные невода типа «Гигант?»

— Известное дело, Андрей Андреевич, на гундерах, — ответил Жильцов.

— На опорных столбах, забиваемых в морское дно, — пояснил Курбатов.

— Вот-вот. А в колхозе «Заветы Ильича» отказались от этого жесткого крепления. Там перешли на штормоустойчивые ставники, которые держатся не на гундерах, а на наплавах — деревянных и металлических бочках. Объясни, Краснов, какое преимущество штормоустойчивого ставника перед гундерным, — попросил он Проньку.

— Видите ли… Море наше капризное, неспокойное. Штормить любит. И гундерному ставнику, попавшему в шторм, туго приходится на жестком креплении. Шторм причиняет ему серьезные повреждения. А вот неводу на наплавах намного легче во время шторма. Его сетная часть и каркас не так быстро изнашиваются, меньше подвергаются повреждениям от морских волнений и течений.

— Значит, — Жуков тепло взглянул на Проньку, — повышенная штормоустойчивость невода увеличивает его промысловое время, удлиняет срок службы, а следовательно, обеспечивает более высокие уловы?

— Точно, Андрей Андреевич.

— А скажи, Краснов… — Жуков посмотрел на Дубова и в его глазах заиграли веселые искорки, — как, по-твоему, ловить бычка выгоднее — одной или двумя драгами?

— Само собой, Андрей Андреевич, двумя! — выпалил Пронька, не разгадав, к чему клонит Жуков. — Двумя драгами и рыбы добываем в два раза больше.

— Теперь нам ясно, — улыбнулся Жуков, — почему бронзокосцы могут выполнять годовой план улова за шесть месяцев. У них новаторская мысль бьет ключом!

— Значит, в этом заключается наша вина? — искренне удивился Дубов и засмеялся.

— Нет не в этом…

— А в чем же? — насторожился Кострюков.

— В том, что ваши новаторские методы до сих пор не стали достоянием других колхозов.

— Вот к чему вы, Андрей Андреевич, разговор клонили! — воскликнул Дубов. — Товарищи, — обратился он к Жильцову и Курбатову, — прошу к нам на «Буревестник». Выйдем в море, там и передадим вам опыт «двухсотников».

— Ну вот, давно бы так! — Жуков подошел к Дубову, положил ему на плечо руку. — Одно дело, дорогой товарищ, заметку в газету написать, и совсем другое — наглядно людям показать.

— Ясно, — согласился Дубов.

Вернувшись к столу и садясь на свое место, Жуков сказал!

— Как думает замполит Кострюков?

— А так, — с улыбкой посмотрел на Жукова Кострюков. — Был ты для нас, рыбаков, хорошим советчиком и добрым другом, им ты и остался…

— Не тот друг, кто медом мажет, а тот, кто правду в глаза скажет.

— Значит, договорились? — будто невзначай уронил Жуков, вынимая из кармана часы.

Дубов, Курбатов, Жильцов переглянулись и почти одновременно сказали:

— Договорились, Андрей Андреевич.

— В добрый час! — и Жуков звонко захлопнул крышку карманных часов. — А теперь я хочу немного посоветоваться с секретарями комсомольских организаций…

Заинтересованные комсомольцы выжидательно уставились на Жукова: о чем же хочет с ними советоваться секретарь райкома, когда здесь присутствуют коммунисты, старше и опытнее их?

— Как вы думаете, — спросил Жуков, — неплохо было бы организовать на флотилии передвижную библиотеку? Это ведь по вашей части, товарищи помощники коммунистов. А?..

— Факт, неплохо, — с энтузиазмом воскликнул Пронька.

— Это можно…

— Сделаем, — поддержали его остальные парни.

— Верю, что сделаете, — улыбнулся Жуков. — Только надо толково укомплектовать библиотеку, чтоб там можно было найти книги по технике, художественную и политическую литературу. Обязательно и журналы, брошюры… А при встрече в море передавать эту библиотечку с одного судна на другое.

— Мы можем, Андрей Андреевич, сделать так, — предложил Пронька, — организовать на каждом судне библиотечку, а потом обмениваться книгами.

— Прекрасно! — одобрил Жуков. — Рыбаки скажут вам спасибо. Народ наш стал не тот. Вместо водки на лове — чаю горячего просит, а вместо карт — к книге тянется, к знаниям. Верно ведь?

— Верно, Андрей Андреевич…

— Ну вот и договорились. Не стану вас задерживать…

— Когда к нам приедешь? — спросил Кострюков.

— Завтра, — ответил Жуков. — Хочу пойти с рыбаками в море…

XI

К выходу в море все было готово: на суда погрузили орудия лова, продукты, наполнили баки пресной водой, взяли запас горючего. Комсомольцы запаслись книгами и журналами, взятыми в библиотеке Дома культуры. Жуков, стоявший на пирсе рядом с Кавуном, Кострюковым и Васильевым, кивнул на пробегавшего мимо них Проньку со связкой книг под мышкой, улыбнулся:

— Передвижную библиотеку налаживает.

— Он у нас такой. С огоньком малый, — сказал председатель колхоза Васильев.

— А Сашка-моторист недоволен им, — улыбнулся в усы Кавун.

— Что такое? — поинтересовался Жуков.

— Каже, что всем хлопец взял, а вот никак не може научиться горилку ковтать да люлькой дымить.

— Взгреть надо Сашку, чтоб не прививал парню дурных привычек.

К ним подошел Дубов.

— Андрей Андреевич, вы с какой бригадой пойдете? — спросил он Жукова.

— Я и Курбатов на «Буревестнике», а товарищ Жильцов с Зотовым на «Темрюке».

— Бригады готовы, — доложил Дубов.

— Шо ж, — потянул себя за ус Кавун, — заводьте моторы тай отчаливайте с богом.

— На бога, как говорится, надейся, а сам не плошай, — блеснул глазом Кострюков.

— Ну, то ж така поговорка, — добродушно прогудел Кавун.

Провожали рыбаков по традиции всем хутором. Берег усеян людьми — тут и женщины, и дети, и старики. В воздухе стоит несмолкаемый гул возбужденных голосов.

— Папка! — машет отцу обеими руками Галя. Она порывается к пирсу, но Евгенушка крепко держит ее. Дубов широко улыбается, держа поднятую над головой шляпу. Евгенушка машет ему носовым платком.

Но вот часто и резко захлопали газоотводные трубки, суда окутались черной дымкой, толпа забурлила и зашаталась, будто закачался берег, в воздухе затрепетали разных расцветок платки, послышались возгласы:

— В час добрый!

— Счастливо!

— Удачного лова!

Анка стояла рядом с Евгенушкой, прижав к себе дочку. Среди уходивших в море рыбаков не было никого из родственников Анки, но она всегда выходила вместе со всеми на берег, брала с собой Валю и говорила ей:

— Доченька, помаши рыбакам. Пожелай им удачи.

— А потом что?

— А потом они привезут много рыбки.

И Валя, подняв ручонку с растопыренными пальцами, кричала:

— Дяденьки! Привезите мно-о-ого рыбки!..

— Ры-ы-ыбки! — вторила ей Галя.

Суда обогнули косу и пошли кильватерной колонной. Впереди трепетал красный вымпел «Буревестника». Анка неотрывно смотрела вслед флотилии, и глаза ее повлажнели. Что-то защемило сердце, вдруг стало почему-то грустно.

Евгенушка заметила резкую перемену в глазах Анки, спросила:

— Что с тобой?

Анка вздрогнула.

— Ничего…

— Неправда. По глазам вижу.

— Вот еще… — принужденно усмехнулась Анка. — Просто так…

— Ну, зачем от меня скрываешь? С кем же поделиться, как не с подругой.

— Да что же мне скрывать от тебя, Гена…

— Скрываешь, я же вижу, — не отступала Евгенушка.

Анка вздохнула.

— Ну? — Евгенушка обняла ее, заглянула в глаза.

— Просто… немного взгрустнулось…

— Отчего?

— От глупых дум… Вспомнила, как когда-то в мечтах я строила свое счастье… Думала: вот так же буду провожать в море любимого, с радостью встречать его… Какой светлой представлялась мне семейная жизнь… Ночи не спала, думала… думала… А все кувырком пошло…

— Эх, подруженька! Да тебе, моя милая, уже улыбается счастье — большое, светлое!..

— Ты о чем это?

— Не о чем, а о ком. О твоем соколе поднебесном…

— Ах, о Яше! — заулыбалась Анка, и лицо ее посветлело, глаза заблестели.

— О нем, конечно. Не о Павле же Белгородцеве.

— Что Павел… отрезанный ломоть, он навсегда выброшен из сердца… — сухо произнесла Анка. Она помолчала, о чем-то раздумывая, и продолжала: — А вот почему Яшеньки уже третий день нет?

— Прилетит.

— Но когда же он прилетит?

— Вот что. Я знаю, что ты можешь говорить о своем Яшеньке целые сутки без передышки. Это очень хорошо. Но только сегодня суббота и дел у нас с тобой пропасть. Надо и полы помыть, и белье постирать, и в бане искупаться. Как говорит Юхим Тарасович Кавун, «ходимтэ до куреня».

— Ходимтэ! — засмеялась Анка.

День выдался тихий, знойный. На зеркальной глади моря не заметно даже мельчайшей зыби. Такой штиль на Азове — редкость. Нещадно палило июньское солнце. И только исходившая от моря свежесть несколько умеряла нестерпимую жару.

Жуков, Дубов и Курбатов стояли на корме. Зеленоватые воды под ударами лопастей быстро вращавшегося винта бурунились и, вскипая, сердито шипели и булькали. За кормой двумя кружевными дорожками стлалась сверкающая на солнце белоснежная пена. По этому пенистому следу, не нарушая порядка кильватерной колонны, шли за «Буревестником» остальные суда рыболовецкой флотилии.

— Удивительно! Ни малейшего дуновения ветерка, — воскликнул Жуков, расстегивая воротник гимнастерки. — На суше в этакую жару задохнуться можно. Здесь хоть в малой мере, но все же ощущается дыхание моря.

— Для рыбака это не «дыхание», — улыбнулся Дубов. — Вот когда море заштормит…

— Ну, ну, я тебе заштормлю, — погрозил ему пальцем Жуков. — Попал я однажды в переделку, когда выходил с молодым колхозом на рыбалку, — и он, взглянув на Курбатова, засмеялся. — Было это в тридцатом году. Вышли мы в море ночью. Не успели поставить сети, как разыгрался такой штормяга, что казалось, море с небом смешалось. Ей-богу, не чаял еще раз берег увидеть. Думал — тут мне и гроб, да еще без крышки.

— Что же вы, Андрей Андреевич, сравниваете тридцатый год с сорок первым.

— А я и не сравниваю.

— Тогда, — продолжал Дубов, — мы на веслах да под парусом ходили, а теперь на моторах.

— Все равно нам шторм не нужен, — махнул рукой Жуков. — В штилевую погоду лучше рыбалить. Верно, Курбатов?

— Покойнее, — согласился Курбатов и с хитринкой посмотрел на Дубова.

Тот, усмехаясь, продолжал:

— Натура рыбака беспокойная… Он любить бурю должен. Одним словом, моряком настоящим быть.

— Ладно, ладно, романтик моря. Что это с ними, а? — вдруг повернулся Жуков, указывая на суда, расходившиеся в разные стороны. — Почему они поломали строй?

— А это мы теперь, перед выходом в море, еще на берегу намечаем маршрут движения флота. Вот они и пошли по своим местам.

— Дельно, — одобрил Жуков.

— Эге! — воскликнул Пронька. — За кормой «Темрюка» буек. Это Зотов будет учить Жильцова орудовать двумя драгами. Сейчас и вы увидите, товарищ Курбатов, — и он крикнул мотористу: — Саша! Полный вперед!

— Есть полный вперед! — отозвался Сазонов.

Мотор заработал часто и гулко, под ногами задрожала палуба, и судно полным ходом устремилось вперед. Пронька засек время, скомандовал?

— Драгу за борт!

Рыбак, ожидавший команду, тотчас сбросил за борт конусообразный буек. Полуторакилометровая сеть, сложенная волнистой кладкой, со свистом срывалась с палубы в море, и от буйка, помахивающего флажком, стлалась по следу «Буревестника» густая цепь поплавков, удерживающих верхнюю основу сети. Через несколько минут Пронька скомандовал рулевому:

— Право руля!

— Есть право руля!

Судно сделало крутой поворот и пошло дальше, не снижая скорости. Дубов сказал Курбатову:

— Заметьте: пройдено пятьсот метров… Сейчас мы идем, образуя острый угол. Вот мешок драги за бортом. Пройдено еще двести пятьдесят метров… — и крикнул:

— Право руля! Так держать!

Остальные 750 метров судно шло без поворотов. И когда Пронька доложил, что сетное полотно на исходе, Дубов сказал:

— Передай мотористу — «малый вперед»!..

Опытный рулевой сам взял еще немного вправо и повел судно на буек.

— Теперь вам все ясно? — спросил Жуков Курбатова.

— Нет, не совсем, — признался тот.

— Вот я вам поясню, — сказал Дубов. — Допустим, в этом квадрате обнаружен авиаразведкой или рыбаками косяк. Мы на полном ходу судна окольцовываем косяк сетным полотном драги. А как мы это делаем, вы уже видели: пятьсот метров — поворот; двести пятьдесят метров — поворот. Теперь идем малым ходом на буек, сводим концы драги. Смотрите на поплавки… Что получается? Драга, удлиняясь, суживается. Сетевые стены выравниваются, сближаются, легонько подталкивают рыбу, и она при медленном движении судна неизбежно заходит в мотню драги…

— Ясно! — улыбнулся Курбатов. — Замечательная мысль!

— Тут, братец, мой, — сказал Жуков, — академия!..

А Дубов продолжал:

— Выбрав на палубу первую драгу, мы делаем второй замет. Притонение продолжается около часа. За это время бригада ловцов вполне успевает осмотреть первую драгу, и если потребуется, то и произвести мелкий ремонт.

— Просто замечательно! — воскликнул Курбатов.

Замет драги не дал рыбакам ничего утешительного. В мотне оказалось с десяток судаков, два осетра. Но по возбужденному лицу Проньки, по его сияющим глазам было видно, что, пожалуй, дела не так уж плохи. А когда Жуков сказал, что на этот раз Проньке изменило рыбацкое счастье, Дубов возразил:

— Нет, Андрей Андреевич, вы не правы. И на этот раз ему улыбается счастье. Только надо уметь взять его… Пронька! — позвал он бригадира. — Прокопий Михайлович!

— Я тут, товарищ Дубов, — перед ним встал Пронька.

— Видишь? — указал он на осетров.

— Вижу.

— Они отбились. Где-то поблизости гуляют косяки. Приготовить наплавы и ставной невод. Живо!

— Где будем устанавливать невод?

— Вон там, — указал Дубов рукой. — За вторым бугром… Саша! Полный вперед!

Судно вздрогнуло, за кормой зашумела вода, в воздух взлетели соленые брызги, и «Буревестник» устремился на юго-восток. Жуков, упершись руками в бортовые поручни, задумчиво смотрел на запад. Солнце, увеличиваясь и теряя свой ослепительный блеск, медленно опускалось по голубеющему небосклону навстречу высунувшейся из-за горизонта синей тучке. С востока набежал ветерок, и морская гладь покрылась легкой рябью.

— Видно, к ночи море «задышит» по-настоящему, — заметил Курбатов. — Свежеет.

— Похоже на то, — согласился Дубов.

Жуков, занятый своими мыслями, вдруг обернулся к Дубову, спросил:

— Разве вы ловите красную рыбу ставным неводом?

— Да, все бригады колхоза перешли на невод.

— И давно?

— Совсем недавно.

— Насколько я помню, красную рыбу ловили, да и теперь ловят крючковой снастью. Так? — перевел взгляд Жуков на Курбатова.

— Крючковой, — подтвердил Курбатов.

— А мы отказались от крючьев, — сказал Дубов. — Неводом куда больше добываем осетра и белуги. Почти в два раза. А крючья скоро всюду отживут свой век. Это… варварский способ лова, Андрей Андреевич.

— Вот-те и на! — развел руками Жуков. — Это почему же «варварский»?

— А потому что, срываясь, рыба уходит раненой. В худшем случае — с проглоченным крючком. Но это еще не все… Попадись на крючья огромные белуги без глубокого заглота, да они всю снасть в ошметья превратят. Вот и убыток колхозу.

— Ишь ты!.. — Жуков подумал и продолжал: — Хорошо. А как же вы выбираете из невода осетра и белугу?

— Руками.

— А если попадется этак… пудов на тридцать?

— Глушим дубовой колотушкой, и она становится покорной. Даже хвостом не пошевельнет, — засмеялся Дубов.

— Еще новость у наших новаторов, — обратился Жуков к Курбатову. — Так что же вы до сего времени молчите? От соседей секрет таите?

— Что вы, Андрей Андреевич, — обиделся Дубов. — Если бы я хотел утаить, то не писал бы об этом в районную газету.

— Что-то я не встречал этой заметки.

— А не встречал оттого, что лишь вчера я отправил ее в редакцию.

Дубов окинул прицеливающимся взглядом широкие просторы моря, крикнул:

— Саша, стоп!..

Мотор мгновенно заглох, и «Буревестник» плавно закачался на легких волнах.

— Пронь! Наплавы и невод за борт!

— Есть невод за борт! — откликнулся Пронька.

На палубе деловито засуетились рыбаки. Чтобы не мешать им, Жуков спустился в кубрик, еще раз напомнив Курбатову:

— Хорошенько присматривайтесь. Опыт «двухсотников» сослужит вам большую службу.

После ужина все улеглись спать на палубе. «Буревестник» ходил на цепи вокруг брошенного якоря. За бортами сонно булькала вода. Морской чистый воздух действовал опьяняюще. Монотонное позванивание якорной цепи, тихие всплески гуляющих волн и легкое, усыпляющее покачивание судна навевали сладкий сон, и Жуков мгновенно уснул…

Ночь прошла спокойно. Море дышало ровно, ритмично, и в его потемневших водах золотой россыпью отражались звезды.

С рассветом Пронька поднял бригаду. Жуков проснулся от топота ног и возбужденных людских голосов. Когда он открыл глаза и вскочил на ноги, на палубе, извиваясь, судорожно бились крупные черноспинные рыбины. Курбатов был тут же, он помогал молодым рыбакам выбирать из невода улов. Его сапоги с высокими голенищами блестели от воды, выбившиеся из-под клеенчатой шляпы короткие с проседью волосы прилипли ко лбу.

— Ну, Пронька, ты настоящий морской волк. Учуял-таки осетровый косяк. Ишь, какую добычу заарканил! — сказал Жуков.

— Это, Андрей Андреевич, вчерашняя разведка драгой подсказала нам. Поиск в нашем деле — самое главное.

— Слышите, товарищ Курбатов? Не ждать, когда рыбка пожалует к тебе, а самим искать ее…

Курбатов хотел ответить что-то Жукову, но не успел и рта открыть. В ту же секунду послышались частые прерывистые гудки парохода. Все обернулись на звук. В двух кабельтовых от «Буревестника» курсом на Ейск шла всем знакомая старушка «Тамань», вспенивая воду широкими плицами веерных колес. Из ноздреватой медной сирены, прикрепленной к трубе, один за другим вылетали косматые клубы пара и таяли в прозрачном воздухе.

— Лево по борту «Тамань», — как заправский моряк, крикнул Пронька.

— Видим… Чего орешь зря, — проговорил Дубов, прищуривая глаза. — Однако капитан Лебзяк всегда приветствует рыбаков одним протяжным гудком.

— Похоже на тревожные, — заметил Жуков.

— Может, терпит аварию? — забеспокоился Курбатов. — Нашей помощи просит? Суденышко-то ветхое…

— Все может быть. А ну, ребята, быстро сматывай удочки, — крикнул Дубов.

«Тамань», не переставая подавать тревожные гудки, взяла право руля. Куда судно проходило метрах в двухстах от «Буревестника», Лебзяк поспешно поднялся на капитанский мостик, поднес ко рту мегафон, и все услыхали такое, что не сразу укладывалось в сознании:

— Война!.. Война!.. Война!..

— С кем война? Что он такое несет?! — перебивали друг друга вопросами рыбаки.

На бреющем полете промчался У-2, сделал вираж и лег курсом на Бронзовую Косу. Из кубрика выбежал бледный как полотно радист:

— «Чайка» радировала… — крикнул он, — гитлеровская Германия… вероломно напала на Советский Союз… Война!..

— Война?..

— Германия?..

— Не может быть!..

— А договор?..

— С кем? С фашистами?.. Мать их в душу!..

— Спокойно, товарищи! Спокойно! — поднял Жуков руку и к Дубову: — Давай к берегу…

Над морем всходило солнце. «Буревестник», сопровождаемый плачем чаек, полным ходом шел к берегу. На его высокой мачте все так же гордо реял красный вымпел. Казалось, нет никакой войны и жизнь все так же спокойно будет протекать в радостном труде под ясным советским небом…

XII

В полдень из Белужьего на Косу прискакал на взмыленном коне гонец. Анка была дома, готовила обед. Когда она выбежала на крыльцо, гонец уже поднимался по крутым ступенькам.

— Пакет из райвоенкомата. Распишитесь, — и он развернул перед ней разносную книгу. — Быстренько, гражданочка.

Анка взяла из его рук карандаш и, прежде чем расписаться, с удивлением посмотрела на гонца.

— Что за спешка такая?

— Срочный пакет, особой важности. Распишитесь, — отчеканил тот. — Получите, — и он вручил ей конверт из плотной серой бумаги.

Анка, стоя на крыльце, все тем же удивленным взглядом проследила, как гонец быстро сбежал по ступенькам, отвязал коня, мигом очутился в седле и через каких-нибудь две-три секунды наметом мчался по улице, будоража хуторских собак.

«Из военкомата?.. Нарочным?..» — наконец опомнилась Анка. Она вскрыла конверт, развернула бумагу. Прочитала раз, потом другой, но все никак не могла понять… «Мобилизация?.. Война…» Нет, Анка не хотела, не могла верить этому. Все ее существо протестовало против чудовищного, ненавистного слова «война»… Она вновь развернула бумагу, но строки расплывались, образуя черное пятно. Потемнело вдруг в глазах. Анка пошатнулась.

— Неужели?.. — прошептала она, обхватив руками голову, и опустилась на ступеньки крыльца. — Неужели?..

Из комнаты послышался детский голос:

— Мама!..

— Что, рыбка? — встрепенулась Анка, в безотчетном страхе бросилась к дочери…

— Ты с кем разговариваешь? С дедушкой?

— Спи, маленькая…

— А ты куда уходишь? — Валя обхватила теплыми ручонками шею матери.

— По делу. Я скоро вернусь, — и она поцеловала дочку.

Анка умылась, наспех причесалась, повязала косынкой голову и вышла, тихо закрыв за собой дверь. На улице она встретила Панюхая, возвращавшегося с ночного дежурства.

— Отец, сходи к Бирюку и скажи ему, чтобы он сейчас же шел в совет.

— А чего это в такую рань? Чай, нынче воскресенье…

— Потом скажу… Времени сейчас нет. Сходи, прошу тебя, — и она торопливо направилась к сельсовету.

«Рыба в море еще не разгулялась, а она в совет поскакала… С чего бы это?.. — размышлял Панюхай, глядя вслед Анке. — А к Бирюку почему не сходить, раз дочка просила…»

Подойдя к хижине, Панюхай остановился возле подслеповатого окошка и забарабанил пальцами по дребезжащему стеклу.

— Чего тебе? — в мутном просвете окошка показалась косматая голова Бирюка.

— Мне ничего. А тебе в сельсовете быть надобно. Живо! — спокойно ответил Панюхай и пошел со двора.

Бирюк метнулся к двери. Поддерживая рукой порты, крикнул с порога:

— Кузьмич! Ты это всерьез?.. А что там, в совете? Пожар, что ли?..

— Не знаю. Анка наказала бегти тебе в совет…

— Наказала… И в воскресенье покоя нету, — проворчал Бирюк, однако стал быстро одеваться.

Возле Дома культуры Анка остановилась. Минуту она раздумывала, потом повернула вправо и скрылась за углом…

Евгенушка лежала на кушетке и читала книгу.

Присмотревшись к скорбному, побледневшему лицу Анки, ее тревожным глазам, Евгенушка приподнялась на локте:

— Да на тебе лица нет, Анка. Что случилось?

Анка тяжело опустилась на стул.

— Страшное случилось. Вот… — и протянула подруге бумагу.

Евгенушка быстро пробежала короткие строки, с недоумением взглянула на Анку и снова уткнулась в бумагу.

— Ничего не понимаю…

— Гитлер напал на нас… — с трудом вымолвила Анка. — Фашистская Германия пошла войной на Советский Союз…

— Войной?.. — порывисто переспросила Евгенушка.

Из рук ее выпала бумага.

— Значит, мобилизация? Значит… — Евгенушка не договорила, залилась слезами.

— А вот этого делать не надо, Гена, — сказала Анка, поднимая с пола бумагу. — Слезами горя не погасить.

— Ох, — простонала Евгенушка, хватаясь за сердце.

— О чем и я говорю, сердце больное у тебя. Крепись, Гена. А я побегу в совет.

Бирюк уже был в сельсовете, когда Анка вошла в приемную.

— Зайди, Харитон, — бросила она на ходу, направляясь в кабинет.

«Даже не глядит… Сердитая… Влетела, как скаженная. Какая муха ее укусила?..» — терялся в догадках Бирюк.

— Харитон! — окликнула его Анка из кабинета.

— Иду, Софроновна! — Бирюк нехотя поднялся со стула и лениво побрел к двери кабинета.

— Возьми эту бумагу. В ней указаны годы рождения военнообязанных запаса, которые подлежат мобилизации. Быстренько составь список.

— Мобилизация? — и Бирюк впился глазами в бумагу. — Список? Это я мигом составлю, — он дошел до двери и остановился, опустив голову. — А зачем столько возрастов зараз? Неужели война?

— Война, Харитон.

Бирюк, взявшись за ручку двери, стоял неподвижно.

— Чего же ты медлишь?

Бирюк обернулся.

— Анна Софроновна… Как вы думаете?.. Если я добровольно на фронт попрошусь… Возьмут?

— Инвалидов не берут.

— Жалко… Я бы этой проклятой собаке… Гитлеру… — Бирюк сделал жест, будто схватил кого-то за горло и стиснул в своих огромных лапах… — Голову свернул бы, гаду… задушил бы…

Бирюк с остервенением рванул на себя дверь. А в приемной украдкой перекрестился:

«Слава богу!.. Вот и конец вашему царству, товарищи большевики…»

Оставшись одна, Анка откинулась на спинку стула и уставилась невидящим взглядом в одну точку. Со стороны могло показаться, что она о чем-то размышляет. В действительности же Анка находилась в глубоком забытьи. Ее охватило какое-то необъяснимое оцепенение. Но вот до ее слуха донесся знакомый рокот мотора, усиливавшийся с каждой секундой… Анка вдруг выпрямилась.

«Это он… Яшенька…» — и кинулась к окну, но увидела только косую тень, быстро пронесшуюся через улицу в направлении посадочной площадки.

Анка заперла дверь кабинета и уже на ходу бросила Бирюку:

— Поторопись со списком… я скоро вернусь…

— За список, Анна Софроновна, не беспокойтесь. Через час будет готов.

Анка вышла на улицу. Самолет сбавлял газ, шел на посадку. Из-за угла выскочил запыленный «газик». Шофер, увидев Анку, остановил машину, выпалил скороговоркой:

— Где секретарь райкома?

— В море.

— Эх, черт побери! — с досадой крякнул он.

— Да он скоро вернется. Вы поезжайте на МРС и ждите его там. Рыбаки обещали быть дома к обеду.

— К обеду? — ужаснулся шофер. Однако рывком сорвал с места машину и помчался к берегу…

Обливаясь по́том, Анка почти бежала. За хутором остановилась, перевела дыхание. Она видела: самолет, подпрыгивая, пробежал немного и остановился; вот летчик вылез из кабины, стал на крыло и спрыгнул на землю; техник-моторист, поговорив с ним о чем-то, скрылся в сторожке и вышел оттуда со свернутыми постельными принадлежностями. Прежде чем направиться к самолету, он протянул руку в сторону Анки, стоявшей на окраине хутора.

И тут-то в голову Анке пришла страшная мысль, от которой она ощутила во всем теле озноб…

«Да это ж он прилетел проститься со мной… Ну, конечно, проститься… Вот и моторист садится в самолет… Значит…» — и она опрометью бросилась навстречу летчику, не переставая кричать:

— Яша!.. Яшенька!..

Но вдруг она остановилась с широко открытыми глазами, безмолвная и окаменевшая… И рост, и размашистая походка, и коричневого цвета шлемофон — все напоминало о нем, о родном и любимом человеке, но лицо!.. Оно ей совершенно не знакомо.

— Простите, — козырнул летчик, — вы Анна Софроновна Бегункова?

Анка молча кивнула головой.

— Я от товарища Орлова… Он срочно отозван командованием… Вам, наверное, известно уже о вероломном нападении…

— Да, да! — как-то машинально проговорила Анка.

— Так вот… Он передал вам записку…

— Что? — вскрикнула Анка и ухватилась за руку летчика. — Где он?

— Я же вам сказал, он срочно отозван командованием. А вот записка вам от него.

— Ах, записка!.. Спасибо… — она разжала пальцы, выпустив руку летчика, взяла сложенный вчетверо листок, вырванный из блокнота. — Вы уж извините меня… — и стыдливо опустила голову.

— Ничего, ничего. Это вы извините. Я должен сейчас же улетать.

— Так скоро?

— Ни минуты больше не могу задерживаться. Прощайте! — и он пожал Анке руку.

— Вы увидите его? — спросила Анка.

— Не знаю. Может, и придется встретиться. Все может быть.

— Да, да… Вы обязательно должны встретить его… Скажите ему, что я… Да он и сам знает… — голос ее оборвался, и она отвернулась. Из глаз неудержимо хлынули слезы.

— Хорошо, Анна Софроновна! Я передам. Прощайте, — летчик побежал к самолету.

Анка почувствовала, как у нее внезапно слабеют, подламываются в коленях ноги, и она опустилась на жесткую, выжженную солнцем траву. Силы оставили ее. Она развернула записку и прочла наспех набросанные карандашом короткие строки:

«Милая, родная Аннушка!

Я очень тороплюсь. Жди письма. Це-

лую, люблю навсегда.

Яков».

— Куда же ты улетел, Яша?.. — сдерживая рыдания, прошептала Анка. — Когда же я теперь увижу тебя?.. Ах, счастье!.. Счастье… Ты только издали улыбаешься: мне, а в руки не даешься…

XIII

Еще до захода солнца на морском горизонте показалась флотилия Бронзокосской МРС.

Суда шли с разных сторон, и по мере их приближения к Косе интервалы между ними заметно уменьшались. Моторы работали с полной нагрузкой, и от набегавших волн, ударявшихся о форштевни, разлетались в стороны фонтаны сверкающих брызг.

Слева от «Буревестника» шли «Темрюк», «Азов» и «Ейск», справа — «Таганрог», «Керчь», «Бердянск», «Мариуполь». У самой Косы интервалы сократились настолько, что суда сблизились вплотную. Зотов сложил ладони рупором, крикнул с «Темрюка».

— Слыхали?

Дубов кивнул головой.

— Видать, придется сменить винцарады на шинели, а дубовые колотушки на винтовки!

— Нужно будет — сменим! — ответил Дубов. — А перед фашистской сволочью, головы не склоним. Это им не Франция и не Австрия, а Советская Россия!.. — и он поднял руку со сжатыми в кулак пальцами.

«Буревестник» обогнул косу и вошел в залив. Жуков стоял, прислонившись спиной к мачте, и смотрел на берег, усеянный людьми. Он не заметил ни одного взмаха платком, ни одной поднятой для приветствия руки, не услыхал: ни одного радостного возгласа, которыми обычно хуторяне встречали рыбаков, благополучно возвращавшихся с моря домой. Люди, пришибленные общим горем, внезапно обрушившимся на них, стояли печальные и безмолвные. И Жуков понимал, как неизмеримо велико это горе, как глубока боль, которую ощутил в своем сердце каждый советский человек, узнав о вероломном нападении гитлеровских разбойников…

На пирсе стояли Кавун, Васильев и Кострюков, поджидая суда. Первым пришвартовался «Буревестник». Становились на прикол поочередно «Темрюк», «Ейск» и остальные суда. На деревянном помосте пирса сразу стало людно.

— Это чудовищно… но факт… — покачал головой Жуков, подходя к Васильеву, Кавуну и Кострюкову. — Какая неслыханная подлость! Без объявления… из-за угла напасть.

— Они на рассвете, когда люди спали, наши города бомбили, — сказал Кострюков. — По радио передавали.

У Жукова задергалась щека.

— На рассвете?.. Города бомбили?..

— Бомбили, — подтвердил Васильев. — Севастополь, Одессу, Киев, Минск…

К Жукову подошел шофер, слегка потянул за рукав гимнастерки:

— Андрей Андреевич, едемте скорее. Вас вызывают в обком.

— Едем, едем, — заторопился Жуков. — До свидания, товарищи…

На взгорке, у обрыва, возле райкомовской машины стояли Анка и Евгенушка. Девочки играли в стороне, о чем-то беззаботно щебетали. Дубов сдавал приемщику рыбу, и Евгенушка дожидалась его. Жуков поздоровался с подругами, пристально посмотрел на них, спросил Анку:

— Орлов был на Косе? — тут же, досадуя на себя, подумал: «К чему этот вопрос?»

Анка покачала головой:

— Нет, не был. Прилетал его товарищ. Орлова срочно отозвало командование.

— Так… — задумчиво произнес Жуков. — Война — не мать родна.

Евгенушка заплакала.

— А вот падать духом не следует, Евгения Ивановна. Надо крепиться.

— Андрей Андреевич, пора, — напомнил шофер.

— Поехали, — Жуков сел в машину. Он еще раз взглянул на Анку и Евгенушку, ободряюще сказал: — Крепитесь! — и кивнул шоферу: — В обком!..

Всю ночь шли приготовления к проводам рыбаков, призванных по мобилизации. Во всех окнах светились огни, никто не спал. До сна ли было? Война — не прогулка, и все понимали, что многим не суждено вернуться в родной дом.

После внеочередного партийного собрания, на котором был избран секретарем парторганизации Григорий Васильев, Анка и Евгенушка пошли домой вместе. Анка должна была взять Валю, но девочки уснули еще с вечера. Она решила не будить дочь, осталась помогать подруге печь хлебы, сушить сухари, жарить мясо. Ожидая мужа, Евгенушка поминутно оглядывалась на дверь. Прислушивалась.

— Осталось быть вместе несколько часов, а его все нет. Время-то уж за полночь?

— Ах, Гена! Надо же ему проститься с рыбаками, — упрекнула ее Анка.

— Пора бы и дома быть.

— Не на гулянке, чай, пропадает. Тебе ли не знать своего мужа.

— Знаю, — сквозь слезы проговорила Евгенушка. — А сердце тревожится…

— Ох, нисколько ты не щадишь свое сердце, сама добиваешь его, дуреха, — рассердилась Анка. — Неужто нет в тебе ни капельки мужества?

— Ни капельки, — покорно согласилась Евгенушка.

— А помнишь, что сказал Андреевич? Крепиться надо.

— Да уж я и то креплюсь, подруженька, — всхлипнула Евгенушка.

— А ну, поскорее вытри слезы. Слышь, калитка хлопнула. Ему, небось, и без того тяжко.

Скрипнула дверь, и в жарко натопленную избу вошел Дубов.

— Ну, кажись, все в порядок приведено, — сказал он, снимая фуражку. — Партийные дела сдал Васильеву. Теперь можно и в путь-дорогу собираться. Ох, и натопили же вы, бабоньки…

— Погоди, погоди, — присмотрелась к нему Евгенушка. — Что-то глаза у тебя помутнели… Выпил?

— Есть немного. На прощанье, Гена.

— Немного, да еще на прощанье, так и быть, можно, — она обняла мужа, припала головой к его груди.

Анка заторопилась:

— Пойду. А ты, Виталий, отдыхай перед дорогой.

— Не спеши, — оказал Дубов. — Поужинай с нами.

— Не могу. Отец на дежурстве, дома никого нет. А дочка пусть у вас спит. До завтра! — и она ушла.

Рано утром со всех концов хутора потянулись бронзокосцы к сельсовету, где ожидали мобилизованных два колхозных грузовика. Одни шли молча, глядя на пыльную дорогу, другие пели веселые песни, третьи неутешно плакали. Сашка-моторист, изрядно выпивший, прощался с малыми и старыми, награждая всех звонкими поцелуями. Девушки, убегая от его крепких объятий, с визгом рассыпались в стороны.

— Эх-те, жиголо вам в бок! — весело грозил им Сашка. — Такого парня чураетесь? Да я, можно оказать, первый на Косе жених-раскрасавец, а?

— Только слегка засидевшийся в невестах!

— Устарел малость! — дразнили его девушки.

— Это я-а-а-а в невестах? — Сашка сделал зверское лицо и бросился за ними вдогонку. — Вот сейчас я вам покажу невесту!..

Дмитрий Зотов уже стоял возле грузовиков со своей голубоглазой Таней и о чем-то тихо разговаривал с ней. К ним подошли Дубов и Евгенушка с дочкой.

— Не пора ли трогаться, годо́к? — спросил Дубов.

— Пора, — ответил Зотов.

Из сельсовета выбежала Анка, окликнула Дубова:

— Виталий! Возьми список. Ты за старшего, — и скомандовала: — По машинам!

За Анкой вышел Васильев.

— Да не торопи ты людей, Анка! — взмолилась Евгенушка. — Дай наглядеться перед разлукой такой…

— Опаздывают, Евгения Ивановна. Уже намного опаздывают, — и Васильев постучал пальцем по ручным часам. — А что скажут в военкомате? Моторы!..

Водители завели моторы. Дубов поцеловал соленые от слез губы жены, прижал к сердцу дочку. Часто мигая веками, поспешно отвернулся и сердито толкнул в бок Зотова:

— Ну, что рот разинул, Митя! Прощайся давай, — он пожал Васильеву и Анке руку, взобрался на кузов, крикнул: — По машинам!..

Грузовики выбежали за хутор и через две-три минуты скрылись за пригорком. В воздухе повисло облако медленно оседавшей серой пыли. Все стояли не шевелясь и молча глядели на пригорок. Но вот кто-то кашлянул, кто-то всхлипнул, разорвав оцепенение. В толпе приглушенно зашумели, послышался голос Анки:

— Не надо, Танюша… Успокойся.

Плакала жена Зотова. Евгенушка посмотрела на Таню. Глаза ее стали сухими и строгими. Она подумала:

«Если все мы только и делать станем, что плакать, то немного помощи будет от нас фронту. Этак недолго совсем раскиснуть. А это врагу на руку… Прав Жуков, не надо терять мужества…»

Евгенушка вдруг почувствовала, как в душе ее горячей волной поднялась гордость за своего мужа и его товарищей, ушедших сражаться за Советскую Отчизну. Она ласково обняла Таню и, к удивлению Анки, твердо произнесла:

— Крепись, солдатка. Не плачь, — но голос ее дрогнул, из глаз брызнули слезы.

— Да как же не заплачешь, — тихо заговорила Таня, — когда жизнь-то наша вон как повернулась… Только было расцвела, как яблонька весной… и на тебе — война… Кому она нужна?

— Правильно говоришь, дочка, — сказал Васильев. — Добились мы настоящей светлой жизни, и война нам не нужна. Но что поделаешь? Не мы ее затеяли.

— Отец в шторм погиб… В прошлом году мама померла, а теперь Митя покидает меня, — продолжала Таня, всхлипывая. — Будь прокляты фашисты эти, гадюки подколодные, — гневно произнесла она, комкая в руках носовой платок.

— Будь прокляты… — словно шорох сухой листвы, пронеслось по толпе.

— Видали? — вновь заговорил Васильев. — Тридцать семь богатырей проводил на фронт наш колхоз. Что ж, кому положено на фронте за Родину биться, а кому в тылу трудиться. Вот и будем вместе с фронтовиками — они там, а мы тут — добывать Родине победу над врагом. Нервы у нас крепкие. Выстоим…

— Правильно сказываешь! — послышался знакомый с хрипотцой голос.

Все обернулись и увидели подходившего Панюхая. За ним группами, по пять-шесть человек, шагали тридцать стариков-пенсионеров, дымя глиняными трубками.

— Правильно сказываешь, колхозный председатель, — повторил Панюхай. — Выстоим. Сила наша неодолимая. Вот она, старая рыбацкая гвардия, полюбуйся!

— Ты что это, Кузьмич?.. — Васильев окинул его недоуменным взглядом.

— На помощь колхозу пришли. На замен тех, которые на войну ушли.

Васильев на минуту задумался. Решимость стариков понравилась ему, однако он сказал:

— Все это хорошо. А не трудно вам будет? Справитесь?

— На веслах, поди, потруднее было ходить.

— И ничего, справлялись.

— А теперь моторы…

— Выстоим…

Васильев посмотрел на стариков потеплевшими глазами, взволнованно проговорил:

— Ладно, гвардейцы. Договорились. Сегодня распределим вас по бригадам, а завтра и в море.

— А женщины, что ж, в стороне, выходит? — спросила Анка. — Мы тоже в море хотим.

— Знаю, — улыбнулся Васильев. — Но пока в море вам ходить незачем… А чего это мы такое важное собрание на улице проводим? — спохватился он. — Айда в Дом культуры. Там всем хватит места. Вот, кстати, и наши бригадиры идут, Михаил Краснов с сыном Пронькой. Идемте, товарищи.

Все хлынули к Дому культуры. По дороге Анка сказала Евгенушке:

— Ну, удивила ты сегодня меня, Гена.

— А что такое? — остановилась Евгенушка, приподняв белесые брови.

— Весь вчерашний день и прошлую ночь прямо раскисала от слез. А сегодня твои глаза сухие, голос твой стал твердым. Даже нашла слова утешения для Тани Зотовой, хоть потом и сама слез не удержала.

— Знаешь, Аня… — Евгенушка нахмурилась, — посмотрела я на заплаканную Таню и такая ненависть вскипела в сердце к проклятым фашистам, что даже слезы высохли.

— Правильно, родная! Пусть же они не надеются, что нас горе сломит! — Анка горячо сжала руку подруги.

Акимовна была удивлена не столько раннему приходу Панюхая, сколько тому, что он ввалился в избу с берданкой.

— Ты что это, Кузьмич? Уж не против ли самого Гитлера в поход собрался?

Акимовна разглядывала гостя с таким интересом, будто видела его впервые.

— Нет, Акимовна. Дубасить фашистов и без меня есть кому. Я в море на рыбалку ухожу.

— Вот так новость, — засмеялась Акимовна. — С каких же же это времен наши бронзокосцы стали выходить на рыбалку с ружьями?

— Погоди смеяться, Акимовна. Я пришел к тебе по важному делу.

— Ежели так, садись, сказывай, что за дела за такие.

Панюхай сел на стул, поставил между ног берданку.

— Как ты знаешь, Акимовна… — начал он медленно, обдумывая каждое слово, — тридцать семь молодцов из нашего колхоза на войну ушли… Вот и получается нехватка в людях… А рыбу промышлять надо?

— Известно надо, Кузьмич.

— Вот мы, старая гвардия, стало быть, и порешили того… помогать колхозу рыбу в море добывать.

— Очень даже хорошее дело задумали, — одобрительно закивала головой Акимовна.

— Это мы, стало быть, на замен тех, кои на войну ушли.

— Понятно, Кузьмич.

— А раз мне теперь положено на рыбалку в море ходить, то… — тут Панюхай покашлял и, поглаживая ладонью ствол берданки, продолжал — то, говорю, не пожелала бы ты, Акимовна, взамен меня на МРС в караульщики пойти?

Акимовна с удивлением посмотрела на Панюхая и чуть было не засмеялась. Но сдержала себя, перевела взгляд на окно, за которым вдали сверкало море, и задумалась…

«Вот престарелые рыбаки отказались от пенсии и добровольно идут в море. Так нешто в такую суровую годину мне оставаться в стороне? Сидеть на готовых хлебах? Нет, этого мой характер не стерпит». И как о деле решенном спросила:

— А Кавун с Кострюковым не подымут меня, старуху, на смех? Что это, мол, за караульщик в юбке выискался.

— Нет, Акимовна! — убежденно произнес Панюхай. — Лишь бы твое согласие было, а они не против. Я говорил с ними. Да и какая ж ты старуха? Помилуй! Почитай, женщина в самом соку.

— Ладно, Заменить-то тебя я могу. Не велика мудрость. А вот обращенью с этой штуковиной, — кивнула она на берданку, — я не обучена, Кузьмич.

— Это дело пустяковое. Научу за милую душу. Идем под кручу.

Через несколько минут Панюхай и Акимовна спускались по крутой тропинке к морю.

В тот самый час Кострюков, Васильев, Краснов, Пронька и еще несколько рыбаков в кабинете Кавуна намечали очередной маршрут движения флотилии перед выходом бригад в море. Начинался жаркий июньский день, и окна кабинета были открыты. Кавун, прохаживаясь вдоль стены, останавливался возле карты Азовского моря и водил по ней указкой, прочерчивая воображаемые линии маршрута судов.

С берега донесся ружейный выстрел. Кавун и Кострюков не обратили на него внимания. Но когда последовал второй выстрел, мужчины настороженно переглянулись.

— Что за пальба? — вскочил Васильев. — Что там случилось?

— Ничего особенного Гриша, — улыбнулся, глядя на него Кострюков. — Успокойся.

— Однако стреляют…

— А тоби звисно, шо наш сторож Кузьмич выходе со своей старой гвардией в море? — спросил Кавун.

— А стрельба-то здесь причем?

— Та хтось мае сменить его на посту?

Ну и что ж? Стрельба, спрашиваю, причем тут?

— А то ж Кузьмич и обучае ружейным приемам свою смену.

— Тю на вас… — Васильев сконфуженно сел.

Кавун поднял над картой указку: — Значит, продолжаемо, товарищи…

XIV

По всей гигантской линии фронта, протянувшейся от Мурманска до Одессы, шли ожесточенные бои.

Над Приазовьем стали появляться самолеты-разведчики противника. Они коршунами кружили над побережьем на большой высоте, выслеживая добычу, потом уходили дальше, на восток, или возвращались на запад.

«Тамань» по-прежнему бороздила воды родного моря. Но теперь на ее борту не было ни одного пассажира — она перевозила в трюмах различные грузы. На ее корме и носовой части были установлены зенитные пулеметы. Возле них дежурили моряки, зорко наблюдавшие за небом.

А война с каждым днем полыхала все сильнее. На защиту родной земли проводили бронзокосцы новую партию рыбаков. И тогда на смену им пришли в бригады ловцов жены и сестры. Сорок женщин и девушек привела в колхоз Таня Зотова. В мужниной брезентовой робе, в широкополой шляпе и в сапогах с высокими голенищами, она была похожа на стройного голубоглазого юношу, не уступающего в ловкости и сноровке любому рыбаку. Всюду — в сельсовете и Доме культуры, в правлении колхоза и конторе МРС, на рыбацком стане и на каждом моторном судне — можно было видеть лозунг: «Все для фронта, все для победы!» И люди трудились с невиданным напряжением всех сил, перевыполняя планы добычи рыбы.

Добросовестно исполняла свои обязанности по охране мастерских МРС и Акимовна. Вооружившись берданкой, она с вечера становилась на пост и только утром уходила домой.

Как-то в хутор приехал Жуков на запыленном «газике». Васильева, Кавуна и Кострюкова не оказалось на берегу. Они ушли с рыбаками в море. Акимовна жила неподалеку от МРС, и Жуков пошел навестить ее.

— Андреевич пожаловал! — обрадовалась гостю Акимовна, всплеснув руками. И сняв с гвоздя маленький веничек, кивнула на дверь: — Идем-ка, голубчик ты мой, во двор, я с тебя пыль смету.

Потом она налила в рукомойник воды, подала Жукову кусок мыла и чистое полотенце: — Снимай рубаху и умойся. Освежись с дороги.

— Спасибо, Акимовна. От такого удовольствия не откажусь.

Они сидели в тени молодой акации, росшей возле небольшого белого домика, выстроенного для Акимовны колхозом. С юго-востока налетал порывистый ветерок, приятно освежал лицо. Волны, догоняя одна другую, бежали к Косе и с шумом разбивались о подножие круто обрывающегося берега.

— В море давно ушли? — спросил Жуков.

— Рано утром отчалили.

Видя, как у Жукова временами дергается щека, Акимовна догадалась, что он чем-то расстроен. Осторожно спросила:

— Тяжело тебе, Андреевич?

— Всем нынче нелегко.

— Это правда, — согласилась Акимовна, вздыхая. — Всем, голубчик ты мой.

Жуков пожаловался:

— Думал повидать Васильева и Кострюкова, потолковать с ними… А поглядишь — толковать-то и не о чем, — и махнул рукой. — Везде нужда в людях.

— Ох, нужны руки всюду.

— Хлеба вон в колхозах уродились невиданные, а убирать некому. И фронт все ближе и ближе к нам подкатывается.

— Прет, вражина, как на сломанную голову, — глаза Акимовны загорелись гневом.

— Торопятся, мерзавцы, побольше заглотать… Правда, успехи гитлеровцев и отход наших армий — дело временное. Однако нельзя же оставлять врагу такое богатство, как хлеб.

— Чтоб им подавиться нашим добром.

— Думал я, может рыбаков бросить на помощь полеводческим колхозам.

— А кто же рыбу промышлять будет?

— В том-то и дело, Акимовна. То плохая стратегия — один участок фронта укреплять, а другой оголять.

— Как же беде помочь?

— Поеду в город. Там, пожалуй, я скорее найду людей. Хлеб надо спасти во что бы то ни стало. Ну, спасибо тебе, Акимовна, за привет и ласку. Передай поклон Кострюкову, Васильеву, Кавуну, всем рыбакам и рыбачкам. Особый поклон Кузьмичу и всей старой гвардии.

— Непременно передам, Андреевич. Счастливо тебе.

Возле сельсовета жуковскую машину остановила Анка. С нею была Евгенушка.

— Мы к вам с жалобой, товарищ Жуков, — забыв поздороваться, сказала Анка. — Я звонила в райком, да не застала вас.

— Здравствуйте, бабоньки. На что или кого жалуетесь?

— На Васильева.

— Да ну? Вот уж не подумал бы, чтоб ему удалось обидеть таких боевых женщин.

— А вот обидел и очень, — быстро, горячо заговорила Евгенушка. — Не разрешает выходить в море. Все бабы и девчата на лове, а мы разве хуже иных-прочих?..

— «Ты, говорит, власть, — перебила подругу Анка, — и должна следить за порядком на хуторе…» А по-моему, сторожить хутор и Акимовна может.

— А мне он что сказал? — в свою очередь перебила ее Евгенушка. — «С твоей ли, говорит, сердечной болячкой в море выходить… Только мешать другим будешь… Лучше школу готовь к новому учебному году…» Как будто я без него не знаю. Да ведь сейчас самое горячее время на промысле.

— Вот что, друзья мои… — Жуков подумал и продолжал: — Вы, конечно, правы, но… и Васильев прав. Каждый из нас должен оставаться на своем месте. И здесь дела запускать не следует.

Анка и Евгенушка молча переглянулись.

— Что? — засмеялся Жуков. — Думаете, и я против вас? Нет, всегда поддержу, встану на вашу сторону. Но на этот раз Васильев прав. Ничего не могу поделать, — и кивнул шоферу: — Трогай…

— Вот тебе и пожаловались, — развела руками озадаченная Анка, когда райкомовский «газик» запылил по улице.

Активную деятельность проявлял и Бирюк в первые дни войны. Он изъявил желание отправиться добровольно на фронт. В военкомате ему отказали наотрез, как инвалиду. Бирюк и сам знал, что ему откажут, потому и просился добровольцем. Встречному и поперечному он жаловался, что не дают ему «немчуру колошматить». Но когда потребовались люди в рыболовецкие бригады, куда пошли старики и подростки, женщины и девушки, патриотический пыл Бирюка сразу остыл. Здоровый, сильный парень, он вдруг стал еще сильнее припадать на ногу, завел себе для опоры палку.

Как-то, вернувшись из района, Анка сказала:

— Ну, Харитон, я ничего не могла достать в Белужьем: ни карандаша, ни ручки, ни бумаги, ни конвертов, ни перьев, ни мастики для печати. Жукова не застала, он и днюет и ночует в колхозах. Поеду в город.

— Что вы, Анна Софроновна, зачем утруждать себя, — запротестовал Бирюк. — Давайте я съезжу.

— Куда тебе с больной ногой. Сиди уж…

— Да ни черта с ней не сделается. Не дозволю я, чтобы вы в дороге маялись. Я мигом обернусь.

Анка согласилась, и Бирюк уехал на первой попутной машине, которые часто проходили мимо хутора.

Опрятный домик из двух комнат и кухни, обнесенный высоким деревянным забором, стоял на самой окраине города. Он принадлежал мастеру токарного цеха металлургического завода Моисею Ароновичу Зальцману.

Хозяин был большим любителем природы. В его небольшом уютном дворике цвели пышные красные розы, георгины, астры, росли молодые вишни, груши, яблони, сливы. Садик охватывала живая изгородь из кустов персидской сирени. По забору вился широколистый дикий виноград.

Моисею Ароновичу перевалило за пятьдесят лет, но жил он одиноким бобылем. Среди знакомых слыл Зальцман заядлым холостяком, к тому же человеком необщительным, замкнутым.

Завтракал и обедал Моисей Аронович в заводской столовой, а ужинал дома. На ужин у него были неизменные бутерброды со смальцем и черный кофе. В выходные дни Зальцман отправлялся обедать в ресторан «Чайка». Ел он обыкновенно мало, но выпивал две-три бутылки холодного пива. Обслуживал его постоянно один и тот же внимательный и услужливый официант по имени Жорж. Моисей Аронович расплачивался с официантом, неизменно оставляя рублевку «на чай», и неторопливо покидал ресторан.

Тимофей Белгородцев, отец Павла, познакомился с Зальцманом через крупного городского спекулянта Машкова, с которым был в давнишней дружбе: вдобавок в тридцатом году они оба были осуждены за хищение рыбы. Тогда же был осужден и их соучастник Петр Егоров, отец Бирюка.

Бывая в городе у Машкова, Тимофей вместе с Павлом несколько раз навещал Зальцмана. Хозяин и гость уединялись в беседке, и Павел не знал, о чем они там беседовали, что вообще так тесно связывало их. Спросить же об этом отца, угрюмого и вспыльчивого, он не осмеливался.

И вот, когда Павел десять лет тому назад бежал из колхоза и очутился в городе, разбитый и усталый, не зная, где приклонить голову, он вспомнил вдруг о домике на окраине города…

Моисей Аронович знал о судьбе Машкова и Белгородцева, В те дни, когда на Косе шел судебный процесс над расхитителями принадлежавшей государству рыбы, Зальцман пережил немало треволнений, боясь как бы на суде не всплыло и его имя. Но этого не случилось, и Зальцман успокоился.

«Крепкий народ, — подумал он о Машкове и Белгородцеве. — На таких можно положиться в любом деле…»

Но не знал Моисей Аронович, что именно Павел Белгородцев, этот сидящий сейчас перед ним парень, и выдал властям всю шайку, занимавшуюся воровством и копчением рыбы. Жертвуя собственным отцом, Павел надеялся на то, что этим искупит свою вину перед Анкой, что ему снова удастся покорить сердце зеленоглазой красавицы, родившей от него ребенка. Но он ошибся. Анка выгнала его из своей хаты. Тогда Павел бросил колхоз и сбежал из родного хутора. Моисею же Ароновичу он расписывал дело совсем иначе:

— …Дышать на хуторе стало нечем… Хочешь ты в колхоз или не хочешь, тебя не спрашивают… Загоняют всех подряд, как стадо баранов… А на черта мне их колхозы… Я хочу быть хозяином… А хозяиновать не дают! На словах у них власть народная… Свобода!.. А на деле какая-нибудь потаскуха мокрохвостая командует тобой…

Зальцман, то поглаживая ладонью лысину, то почесывая пальцем рыжеватую бороду, смотрел на Павла сквозь очки в металлической оправе немигающими, с мутным свинцовым отливом, холодными глазами. Внимательно выслушав все до конца, сказал:

— Смелый ты парень, но… неосторожный.

— А кто может подслушать нас?

— Здесь — никто. А если где-либо в другом месте поведешь ты подобные речи?

— Я не дурак. Знаю, где и что можно говорить.

— Но меня-то ты ведь не знаешь?

— Отец знал вас… Он с плохими людьми не водился.

— Кто же, по-твоему, плохие и кто хорошие? — прощупывал Зальцман гостя.

— Хорошие те, кому нет жизни при Советах.

«Горяч… — подумал Зальцман. — Но из него можно сделать полезного человека…»

А вслух сказал:

— Зря кипятиться не следует. Не ты один обижен. Сколько лет ношу я в сердце горькую обиду, а молчу. Терплю… Если бы не революция в России, я миллионером был бы. У моих родителей отняли большое состояние, а я у них был единственным наследником… Все пошло прахом: и сахарный завод, и фабрика халвичная, и ювелирный магазин, и собственные дома доходные в Киеве и Одессе. А я вот… мастеровой. Видишь, какие мозоли на руках?.. Гну спину на чужого дядю, а терплю. Не болтаю зря что и где попало. Не забывай, парень: «язык мой — враг мой»…

— Понимаю, — буркнул Павел.

— Очень хорошо, что понимаешь. И душу свою раскрывать можно перед тем, кому доверяешь как самому себе.

— Это верно.

— Я знал твоего отца как человека состоятельного, порядочного, поэтому всегда готов помочь тебе.

— Благодарствую, Моисей Аронович.

— Хочешь быть токарем? Выучу. Поступай в мой цех учеником.

— А как же с морем? Без него мне жизни нет.

— И на Косе и здесь море одно и то же. Можешь каждый день любоваться им.

— А ежели не утерплю, тогда цех бросать? Вы знаете, Моисей Аронович, что кто сызмала хлебнет соленой воды, тот, считай, навсегда к морю привязан.

— Море всегда будет перед тобой. Вот оно, под боком. А ты погляди, какой у меня цех, какие станки! Идем завтра на завод, покажу!

— Что ж, поглядеть можно, — согласился Павел.

— А сейчас поужинаем, кофейку попьем и спать. Пока будешь жить у меня.

— Я, право, и не знаю, как и чем благодарить вас…

— Ладно. Потом сочтемся. Люди мы не чужие.

Так Павел и остался в домике на окраине города и все десять лет прожил в нем. Зальцман обучил его токарному делу, и в скором времени стал он отличным токарем-скоростником. Портрет Павла красовался на Доске почета, о нем не раз писали в заводской многотиражке и городской газете. Как-то, в выходной день, сидя в ресторане и потягивая пиво, которое подавал на стол Жорж, Зальцман сказал официанту:

— Вот, Жорж, этот молодец — бывший рыбак. Я его из тузлука вытащил и в рабочий класс произвел. Теперь он лучший токарь на заводе.

— Все знают, Моисей Аронович, — согнулся в поклоне Жорж, шевельнув в сладкой улыбке завитками усов, — что у вас доброе, истинно отцовское сердце.

— Я и заменяю ему отца родного.

— А где же ихний папаша?

— Отправился в лучший мир, — притворно вздохнул Зальцман.

— Жалко, жалко, — посочувствовал Жорж. Бросив «пардон», он метнулся к другому столику, откуда доносился нетерпеливый стук ножа о бутылку.

По возвращении домой Моисей Аронович принялся за сало и кофе. Павел давно хотел задать ему вертевшийся на языке вопрос, но не осмеливался. Наконец решился:

— Моисей Аронович, вы ведь еврей?

— Ну и что же? Разве еврей не человек?

— Человек, конечно. Но сало-то свиное ваша нация не потребляет?

— Предрассудки, милый мой! — засмеялся Зальцман. — Теперь евреи перестали быть дураками, все едят сало.

* * *

Бирюк быстро отыскал домик на окраине. Постучал. И когда распахнулась калитка, перед ним предстал Павел, без рубашки, подпоясанный полотенцем. С лица и рук его стекала вода.

— Здорово! — прогудел Бирюк. — Умываешься?

— Харитошка! Черт! Бирюк! Здорово! — радушно встретил его Павел. — Заходи.

Из домика вышел Зальцман. Вытираясь на ходу полотенцем, Павел кивнул на Бирюка:

— Это сын Петра Егорова, Моисей Аронович.

— Егорова?.. — Зальцман поднял на лоб очки. — Слыхал, слыхал про твоего отца. Хороший был рыбак.

— Знакомься, Харитон. Это мой хозяин. Учитель мой.

— А что у тебя с ногой? — поинтересовался Зальцман.

— По случаю собственной неосторожности, — ответил Бирюк.

— Слышишь? — Зальцман перевел взгляд на Павла. — Неосторожность может довести даже до физического увечья. Идемте в комнаты…

Беседовали вполголоса, чтобы не закрывать окон, в которые струилась из садика предвечерняя свежесть. Зальцман говорил мало, больше слушал, присматриваясь к скупому на слова Бирюку. Ему хотелось поймать его взгляд. Но глаза Бирюка, глубоко спрятанные, только поблескивали из-под нависших косматых бровей. В них трудно было заглянуть.

— Значит, хутор затих? — спросил Павел.

— Шуметь некому. Пусто. Какие поздоровше, тех на фронт угнали, а маломощные да бабье в море ходят, рыбу добывают.

— А ты не выходишь в море?

— К дуракам себя не причисляю, — хитровато ухмыльнулся Бирюк.

«Этому палец в рот не клади… — отметил про себя Зальцман. — Совсем еще молод, а повадки старого ли́са».

Моисей Аронович поднялся.

— Ну, вы беседуйте, а я пойду кофе варить.

Когда он вышел, Бирюк спросил Павла:

— Жид?

— Что ж такого, что жид? Он со всеми потрохами наш человек.

— Придут ежели немцы, повесят беспременно.

— Да брось ты… Он, знаешь, как пострадал от Советской власти? Миллионы потерял.

— Все равно повесят, — стоял на своем Бирюк.

— Дурень ты.

— Дурень тот, кто газет не читает. А в них пишут, что немцы всех евреев подряд уничтожают, грудных детей и тех не щадят. Чтоб, значит, никакого заводу не осталось. Под корешок.

В комнату вошел Зальцман.

— Кого это уничтожают? — спросил он.

— Да вот Харитон говорит, будто немцы всех евреев расстреливают.

— Откуда у него такие сведения?

— В газетах пишут, — ответил Бирюк.

— А я такого мнения придерживаюсь: пока своими глазами не увижу, ничему и никому не поверю.

— Да как же вы увидите, — засмеялся Бирюк, — когда вас немцы сразу вздернут, если не убежите?

— А я и не думаю бежать, — сказал Зальцман. — От своего дома и шагу не сделаю. А газеты для того и существуют, чтобы страх сеять. Пропаганда! — пренебрежительно бросил он, взял из буфета пачку кофе и ушел на кухню.

Бирюк покачал головой.

— Вот какой у тебя хозяин. Жид, а смелый, черт.

— Хватит об этом. Ты лучше об Анке расскажи.

— А что о ней рассказывать? И на кой леший она тебе нужна? Нешто на ней свет клином сошелся?

— Может, и сошелся, — вздохнул Павел.

— Вздыхай, вздыхай, гляди и полегчает, — с едкой усмешкой проговорил Бирюк.

— Ты, однако, жестокий, Харитон…

— Лучше быть жестоким, чем тряпкой, — Бирюк сердито засопел.

Помолчали. Павел подсел к письменному столу, взял ручку и начал быстро писать. Потом вложил исписанный листок в конверт, написал Анкин и обратный адреса и протянул Бирюку.

— Передашь Анке. А на словах скажи ей, что у меня бронь, на фронт не возьмут. Хорошо зарабатываю. Какого ей рожна еще надобно?

— Письмо передам, — пообещал Бирюк.

— И поговори с ней… Слышь?

— А уговаривать не стану. Мне от ваших любовных дел тошно.

— Сделай это, прошу как друга.

— Вот пристал, аспид. Ладно, поговорю. Распишу тебя, как икону. Молиться будет. А коньяком угостишь?

— Спрашиваешь… Дюжину бутылок с собой в хутор повезешь.

— Много. Хватит и полдюжины, — смилостивился Бирюк.

Из кухни послышался голос Зальцмана:

— А ну, молодежь! Пожалуйте кофе пить!

— Идем, Моисей Аронович! — и Павел увел земляка на кухню.

Бирюк возвратился в хутор на второй день перед вечером. Он привез все необходимое для канцелярии сельсовета, чего не могла достать Анка в Белужьем.

— Да ты, Харитон, просто молодец! — похвалила она.

Бирюк смущенно пробормотал что-то и вынул из кармана конверт.

— Вот вам, Анна Софроновна…

— А это что?

— Письмо… от него. А на словах просил передать вам, что он забронированный и на фронт его не возьмут.

— От Павла, что ли?

— Ну да. И еще просил передать, что хорошую деньгу зашибает, живет богато.

— Послушай, Харитон… Ты знал, что письмо я читать не буду. Зачем же ты взял его?

— Да говорил я ему, аспиду, — загудел Бирюк, зло глядя из-под нахмуренных бровей, — что Анна Софроновна и чихнуть на тебя не пожелает, а он все свое долдонит — «передай да передай». Отвязаться от него не мог. Липучий, чертяка, ровно банный лист.

— Ты заходил к нему?

— Упаси бог… На улице невзначай встретил. Я таких друзей-товарищей сторонкой обхожу. А тут столкнулись. Да мы с ним, когда он в хутор приезжал, еще в тот раз, в моей хибаре сцепились. Ну, я его и брякнул чувствительно, аж кровать поломалась. Прощения вчерась пришлось просить.

— Где же ты ночевал?

— В Доме колхозника.

— Ладно. Дай-ка сюда, — Анка написала на лицевой стороне конверта «Адресат выбыл», вернула письмо Бирюку. — Опусти в почтовый ящик.

— Вот угораздило меня повстречаться с этим аспидом забронированным, — проворчал Бирюк.

Но прежде чем отправить обратно Павлу письмо, он вскрыл конверт и вложил в него записку:

«Говорят, паны дерутся, а у мужиков чубы трясутся. Вы любовь крутите, а у меня поджилки дрожат от страха. Она, сука злая, и слышать о тебе не желает, и письма твоего не читала, швырнула мне в морду. Хорошо, что еще не поколотила или с работы не прогнала. Помни, что снес я эту обиду ради нашей дружбы.

Харитон».

XV

С фронта приходили тревожные вести. Красная Армия отходила на восток.

Уже была оставлена Молдавия, и советские батальоны, полки и дивизии, истекая кровью, бились в степях Украины, стояли насмерть под Одессой. По радио сообщали, что и по всей Белоруссии шли ожесточенные бои. Но и там, в лесных чащобах, где только вчера прошел противник, сегодня уже действовали мелкие неуловимые отряды народных мстителей. Партизаны нарушали коммуникации, взрывали мосты, пускали под откос вражеские воинские эшелоны.

Огненный шквал войны уже вскипал у Днепра, приближался к Азовскому побережью. Но это не могло остановить или замедлить ход напряженных работ бронзокосцев. Днем и ночью выходили они в море и возвращались с доверху наполненными рыбой трюмами.

Как-то в хутор вновь наведался Жуков. Бледность его бескровного лица говорила о том, что он крайне переутомлен. Однако секретарь райкома старался держаться бодро.

Проезжая мимо сельсовета, Жуков услышал, как кто-то окликает его. Он протянул руку к баранке, и шофер остановил машину. Жуков обернулся и увидел Васильева, высунувшегося из окна Анкиного кабинета.

— Ты к нам? — крикнул Васильев.

— К вам.

— Заходи сюда. Тут все в сборе.

Жуков вышел из машины и направился в сельсовет. В кабинете были Анка, Душин с женой, Евгенушка, Дарья, жена Васильева.

— Доброго утра, товарищи! — приветствовал их Жуков. Он посмотрел на Анку, сидевшую у радиоприемника, понимающе кивнул, тихо прошел к дивану и сел возле Евгенушки. — Сводку слушаем?

— Слушаем, Андрей Андреевич, — вздохнула Евгенушка. — Шибко шагают людоеды.

— К своей могиле торопятся.

— Все, — Анка выключила радиоприемник. — Вот, Андрей Андреевич, как видите, нерадостные вести.

— Наступят и светлые дни. Они будут приносить только счастливые вести.

— Когда же? — и глаза Евгенушки загорелись надеждой.

— Предугадать невозможно. Но такие дни наступят несомненно. А что Виталий? Пишет? — спросил он вдруг.

— Нет. Еще ни одного письма не получила.

— А твой сокол, Анка, дает о себе знать?

— Молчит. Словно в воду канул.

— Да-а… — задумчиво произнес Жуков, глядя в пол. — Вот и я получил последнюю телеграмму от жены из Свердловска, а потом она… тоже как в воду канула. Самое разумное было бы — остаться ей на Урале.

Васильев подсел к Жукову, спросил:

— А как у вас дела с уборкой?

— Неважные, Григорий, — Жуков сразу посуровел. — В случае чего, придется сжигать хлеб на корню… Ни зернышка не оставим гитлеровской саранче, душа из нее винтом… — Он выбросил перед собой руки кверху ладонями, потряс ими. — Вот чего не хватает… Рук, рабочих рук…

— Поможем, — решительно сказал Васильев.

Жуков порывисто поднялся с дивана, несколько секунд смотрел на председателя колхоза, светлея в лице.

— То есть?..

— Пошлем на уборку хлеба наших женщин и девушек.

— А путина?

— Управимся и без них.

— Но-о… согласятся ли они?

— Согласятся, не сомневайтесь, — заверила Анка.

— Мы все пойдем убирать хлеб, — поддержала подругу Евгенушка. — Верно говорю, товарищи женщины? — она окинула взглядом Дарью и жену Душина.

— Верно, верно, — кивнул головой Душин. — И Дарья, и моя жена поедут на уборку хлеба в колхоз, а ты будешь дома сидеть.

— Почему? — возмутилась Евгенушка.

— А потому, — спокойно продолжал Душин. — Случись с тобой сердечный припадок, что делать? В поле медпункта нет, вот и будешь только обузой для других.

— Я не из нежных… рыбацкой закалки.

— «Наркомздрав», Евгения Ивановна, прав, — заключил Жуков. — Ну, спасибо, порадовали вы меня. Сейчас поеду в колхозы «Октябрь» и «Красный партизан». Может, и они подсобят колхозникам.

— Рыбаки — народ сознательный, отзывчивый. Тебе ли, Андрей, не знать их? Помогут.

— Знаю, Григорий, потому и дружу с рыбаками, — заулыбался Жуков. — Значит так: завтра же люди должны быть в Белужьем, а райисполком распределит их по колхозам. Я поехал. — У двери остановился, посмотрел на Анку. — Возьми на себя руководство вашей женской бригадой. — И к Васильеву: — Подходящая кандидатура?

— Нет, — возразил Васильев. — А кто будет…

— Революционный порядок на хуторе блюсти? — засмеялась Анка. — Я думаю, Андрей Андреевич, что на время моего отсутствия товарищ Васильев вполне справится, совмещая должность председателя колхоза и председателя сельсовета.

— Не сомневаюсь, — и Жуков вышел из кабинета.

— Хитрости у тебя, девка, — покачал головой Васильев, глядя на Анку, — хоть отбавляй.

— Вы же сами предложили послать женщин на уборку.

— Ладно, так и быть, поезжай. Дело нужное, — сдался Васильев.

— Тогда примите от меня, Григорий Афанасьевич, печать сельсовета…

Рано поутру в Белужье начали прибывать группами женщины и девушки из рыболовецких колхозов. Их подбрасывали в районный центр военные автомашины, днем и ночью курсировавшие по степным дорогам в разных направлениях.

Возле помещения райисполкома прибывающих ожидали присланные из сел подводы. Выпряженные волы лежали тут же возле подвод, лениво пережевывая жвачку. С их толстых мясистых губ свисали прозрачные нити тягучей слюны. В тени деревьев стояли на привязи лошади. Они били копытами, беспрестанно взмахивали хвостами, отбиваясь от надоедливых мух.

На крыльцо здания райисполкома вышел средних лет мужчина и окинул беглым взглядом улицу, запруженную подводами.

— Запрягайте! — скомандовал он.

— Давно пора, — проворчал какой-то сердитый конюх. — Вам-то хорошо в тени прохлаждаться, а коней муха засекает.

Из райисполкома гурьбой высыпали женщины. Анка громко обратилась к мужчинам, торопливо запрягавшим волов и лошадей:

— Товарищи! Где подводы колхоза «Заря»?

— Вон те, крайние, — ткнул в сторону кнутовищем возница.

— Бабоньки, девчата, рассаживайтесь. Эти подводы для нас, бронзокосцев, — распорядилась Анка.

— Давайте скорее, а то солнце, глядите, как высоко, — торопила подруг Дарья.

К Анке подбежала Валя.

— Мама, мы уже едем?

— Да, доченька. Идем, видишь, вон нас ждут подводы.

Только в полдень подъехали на ленивых волах к полевому стану. Бронзокосских женщин встретили приветливо и радушно, накормили наваристым борщом, напоили холодным молоком.

В поле стрекотали жнейки, на току гулко стучала молотилка, приводимая в движение трактором. Одни подводы доставляли на ток снопы, другие — увозили в село зерно. Скошенный жнейками хлеб вязали в снопы и осторожно укладывали их на подводы, устланные брезентом, чтобы не терять зерна, осыпавшегося с переспелых колосьев. В поле на току работали горожане — учителя, рабочие, служащие. А по золотистой стерне стайками перебегали с места на место пионеры, собирая колоски. Они тоже трудились в меру своих сил на колхозном поле. Сельские ребята учили городских этому несложному, но очень важному делу. Анка указала Вале на детишек:

— Беги к ним, доченька. Помогай нам.

— А они примут? Не прогонят меня?

— Конечно примут, — подбодрила ее Таня Зотова.

— Они же пионеры, — заметила жена Душина.

— Иди, иди, — легонько подтолкнула ее Дарья. — Будь посмелее. Бояться нечего.

Валя медленно направилась к пионерам. Но когда увидела, как мальчики и девочки, заметив «подкрепление», радостно замахали ей руками, зашагала быстрее и, еще раз оглянувшись в сторону матери, побежала.

Анка разыскала председателя колхоза, спросила, что делать ее бригаде.

— Будете снопы вязать. Там у нас нехватка в людях, — объяснил председатель.

— Рыбу в море добывать умеем, а вот снопы вязать не пробовали. Сумеем ли? — поделилась своими сомнениями Анка.

— Дело несложное. Научиться недолго. Только руки приложи.

— Если покажут — научимся. — И Анка повела свою бригаду в поле.

Пять дней проработали бронзокосские женщины на колхозном поле. С непривычки болела спина, в пояснице и ногах ощущалась острая ломота. Саднила исколотая остями кожа рук.

— Вот бы Генку сюда, — вспомнила Анка подругу.

— Зря отговаривали ее, — тихо засмеялась Таня. — Пускай поехала бы с нами. А то все ей кажется, что мы отгораживаемся от нее.

— Куда ей там! — махнула рукой Дарья.

— Мой Кирилл правду говорил, — сказала застенчивая жена Душина. — С ее сердцем она здесь в первый же день свалилась бы.

Женщины лежали на мягкой соломе и, глядя в звездное небо, с тревогой прислушивались к отдаленной орудийной канонаде. Беседовали вполголоса. Разговор их вдруг оборвала подкатившая к стану райкомовская машина.

— Где бронзокосская бригада? — услышала Анка голос Жукова и вскочила:

— Тут, Андрей Андреевич…

— Зотова жива-здорова?

— Жива! — подхватилась Таня. — А что, Андрей Андреевич?

— Что тебе снилось прошлой ночью?

— Не помню. Спала как убитая.

— Получай письмо от Дмитрия, А всем остальным — поклон от рыбаков. Я только что с Косы.

— Письмо?! — вскрикнула Таня, бросаясь к Жукову.

Анка почувствовала, как у нее оборвалось что-то в груди, ноги вдруг ослабели. Она привалилась к столбу, подпиравшему перекладину, на которой висел обрубок рельса.

«Какая она счастливая!..» — невольно позавидовала Анка и тут же вздрогнула от прикосновения руки Жукова.

— И тебе весточка от него. Держи.

Не помня себя, Анка бросилась в полевой вагончик, где спали школьники, зажгла фонарь, развернула сложенный треугольником лист бумаги, но прочитать написанное не могла. Руки дрожали, буквы прыгали перед глазами.

«Да что же это со мной… Лихорадка хватила меня, что ли?..» Наконец успокоилась, прочла:

«…Ты и Валя всегда со мной, в моем сердце. Живу мыслями о вас. Всего два месяца, как мы расстались, а мне кажется, что прошла вечность. Адреса пока не сообщаю, он на днях переменится. Жди очередного письма. Береги себя и нашу рыбку золотую — Валюшу. Целую.

Твой Яков».

Из глаз Анки хлынули неудержимые слезы, слезы радости. Они словно живительная роса омыли ее истомленную тревогой душу. Бесконечно счастливая, Анка спрятала письмо за пазуху, взглянула на безмятежно спавших девочек, задула фонарь и на цыпочках вышла из вагончика. Таня, окруженная женщинами и девушками, дочитывала обстоятельное письмо мужа. Жуков светил ей карманным фонариком.

— Ну, что пишет Митя? — спросила Анка звонким голосом.

— Воюет! — подняла на нее Таня радостно-возбужденный взгляд. В бледном свете фонарика ее голубые глаза казались совсем синими. — Он вместе с Виталием Дубовым служит в артиллерии. Виталий командует орудием, а Митя в его расчете наводчиком.

— А Гена…

— Получила и она от Дубова письмо, получила, — перебил Анку Жуков.

— Теперь она на седьмом небе.

— А ты и Таня на каком? На шестом? — спросил Жуков.

— Нет, я на восьмом! — воскликнула Таня.

— Значит, я на девятом, — сказала Анка.

— Тогда возьми и меня к себе, поместимся, — пошутила Таня.

Жуков отвел Анку в сторону, спросил:

— Когда закончите работу?

— Завтра. Осталось убрать пять-шесть гектаров, не больше.

— Заканчивайте. Слышишь, орудия гукают?

— Мы рады бы вовек их не слышать…

— Да вот приходится. Завтра же по домам.

— Хорошо, Андрей Андреевич.

На следующий день, как и в предыдущие, все взрослые приступили к работе до восхода солнца. Мальчики и девочки спали в полевых вагончиках. Их разбудили, когда поспел завтрак. Поев жаренной на сале яичницы и запив ее молоком, школьники, прихватив сумки, побежали собирать колоски. Они напоминали шуструю стаю воробьев, оглашая поле безумолчной чирикающей разноголосицей.

День прошел в напряженном труде. И когда красноватый, будто раскаленный, диск солнца коснулся гребня далекого стенного горизонта, в барабан молотилки подавали уже последние снопы. Со всех сторон к стану сходились группами старики, женщины, девушки, ребятишки. На стане готовился отменный прощальный ужин. Увидев Анку, Валя со всех ног бросилась к ней, прижимая к боку висевшую на шнуре сумку.

— Мама, посмотри, — жаждая похвалы, торопливо говорила она. — Я опять насобирала полную сумку колосков.

— Ох ты ж умница моя, — Анка поцеловала ее в мокрый от пота лобик.

Высоко в небе показалась «рама». Она сделала над степью круг и ушла в сторону моря. Солнце зашло. На западном небосклоне заполыхало зарево заката. И вот тут-то послышался мощный гул моторов. Все устремили настороженные взгляды в небо. В нем появилось звено «юнкерсов», сопровождаемое двумя «мессершмиттами». Люди заволновались, по толпе пробежал тревожный шепот:

— Немецкие…

— А ну, как сыпанут бомбами?..

— Они, видно, спешат туда, куда ушла «рама»…

Председатель колхоза властно, по-военному, скомандовал:

— Рассредоточиться в стороны. Ложись на землю!

Но люди сгрудились еще плотнее, не отрывая от самолетов напряженных взглядов. «Юнкерсы» шли треугольником, несколько левее толпы. «Мессершмитты» кружили над ними, то стремительно падая вниз, то взмывая ввысь. Когда самолеты стали удаляться, кто-то облегченно вздохнул:

— Слава богу, пронесло…

Но вдруг ведущий «юнкерс» сделал разворот и резко пошел на снижение. За ним последовали остальные, растянувшись цепочкой, повисая друг у друга на хвосте. Ведущий, клюнув носом, ринулся в пике. Степную тишину разорвали истерические крики, и людская волна хлынула в буерак, увлекая с собой Анку и Валю. Дарья, Таня и жена Душина топтались на месте, не зная, куда укрыться. Над их головами с шумом и пронзительным воем, вызывающим озноб во всем теле, косо пронеслись авиабомбы, угодив прямо в буерак. Раздались почти одновременно два взрыва, от которых дрогнула земля. На воздух вскинулись комья земли, какие-то темные предметы. Заметив взметнувшуюся над буераком красную косынку, Дарья похолодела, хотела крикнуть «Анка!», но тут в буерак грохнулись еще две очередные бомбы. Таня зашаталась, упала и быстро поползла к вагончику. Жена Душина стояла, точно окаменев, ее такое обычно миловидное лицо было искажено до неузнаваемости. Бомбы третьего самолета упали неподалеку от вагончика. В него ударила воздушная волна, вагончик резко покачнулся и накренился набок. Упала жена Душина. Большой острый осколок ударил ее ниже подбородка и снес полголовы. Дарья дико вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась прочь. Она бежала наугад в степь, которую уже заволакивали лиловые сумерки. Снова послышались взрывы, истошные крики женщин, надрывный плач детей, стоны раненых, умирающих. У Дарьи подгибались ноги, а ей казалось, что это дрожит и качается земля. Жадно хватая ртом воздух, она продолжала бежать, пока, вконец обессиленная, не споткнулась и упала.

…Дарья очнулась, когда уже сгустились сумерки. Она лежала у обочины дороги, которая показалась ей знакомой по молодым посадкам карагача и акации.

«Так и есть, та дорога… Неделю назад мы ехали по ней в Белужье. Но в какую сторону идти?» — в голове у нее стоял шум, звенело в ушах. Напрягая мысль, она наконец вспомнила: от профиля ехали в Белужье все время под уклон… а потом ложбиной… по ровному месту… Значит, надо в ту сторону…

Она с усилием поднялась и пошла медленно, пошатываясь. Ноги одеревенели, не слушались. Вдруг до ее слуха донесся рокот мотора.

— Машина! Слава тебе господи, — обрадовалась Дарья. — Может, подвезут добрые люди. Хотя б до шоссе, а там до Косы — рукой подать.

Дарья сошла на обочину, подняла руку. Машина остановилась. Из кабины высунулся шофер. На его пилотке в сумерках тускло отсвечивала пятиконечная звездочка.

— Откуда и куда, гражданочка? — спросил шофер.

— Из колхоза, родимый, домой добираюсь. Была на уборке хлеба. Немец бомбил нас…

— Далеко живешь?

— На хуторе Бронзовая Коса. Подвези, голубчик.

— Заходи с правой стороны, садись в кабину. Мигом подкину.

— Ой, спасибо ж тебе, дорогой ты человек, — благодарила шофера Дарья, влезая в кабину.

Два дня назад Жукову позвонили из обкома партии, велели на всякий случай приготовиться к эвакуации и ждать дальнейших указаний. В свою очередь, Жуков предупредил Кавуна, Кострюкова и Васильева, чтобы они были наготове. Сегодня телефонная связь с обкомом внезапно прервалась. Несколько часов просидел Жуков у аппарата, но телефон безмолвствовал.

— Повымерли там все, что ли? — досадовал Жуков.

А тут еще утром проезжавший через Белужье интендант сообщил, что танки противника прорвали оборону и устремились с десантом автоматчиков на Таганрог. Было отчего нервничать.

— Выходит, мы отрезаны? — спросил Жуков.

— Почему? — усмехнулся интендант. — Можно и через море махнуть. Выход есть.

— А вы, что же это, думаете прямо на грузовике через море махнуть? — покосился на него Жуков.

Заметив, как у секретаря райкома задергалась щека, интендант толкнул задремавшего у баранки шофера:

— Выспишься после войны, дружок. Вперед!

Жуков посмотрел вслед удалявшемуся грузовику, покачал головой:

— В перед-то вперед, а пятки повернул не в ту сторону.

Жуков распорядился погрузить на запасную машину особо важные документы и обратился к членам бюро райкома:

— Выезжайте к курганам «Семь братьев» и направьте обозы с хлебом и гурты скота в Мокрую балку. Там ждите меня.

— А ты куда, Андрей Андреевич?

— В колхоз «Заря». Почему-то оттуда через Белужье не проходили ни люди, ни обоз. И телефон не работает.

— Они могли пройти стороной.

— Гадать не будем. Поезжайте, — и он сел в «газик».

Уже смеркалось, когда грузовик и «газик» выехали со двора райкома на улицу и разъехались в разные стороны.

В трех километрах от колхоза «Заря» Жукова остановили артиллеристы. Они устанавливали пушки для стрельбы с открытых позиций. Командир батареи спросил Жукова:

— Кто вы и куда направляетесь?

— В колхоз «Заря». Там почему-то задержались с эвакуацией. А вот мой документ, — и Жуков посветил фонариком, прикрыв его фуражкой.

— Не могу пропустить вас, товарищ Жуков.

За пригорком загремели пушки.

— Лезет, гад, — сказал командир, наблюдая за пригорком.

— Я быстро обернусь, — напомнил о себе Жуков.

— Не могу. Слева и справа от меня тоже расположены батареи. Вдруг на этом участке прорвутся танки противника, вот и попадете под огонь своих же.

— Товарищ… — еще раз попытался Жуков уломать командира батареи.

— Неужели вы не можете понять того, что мы против своей воли можем расстрелять вас? — Гул стрелявших пушек перешел в сплошной рев. — Слышите? Артогонь усилился. Это лезут танки. Уезжайте отсюда, товарищ секретарь райкома, и не мешайте нам, — он отвернулся и крикнул: — Командиров огневых взводов ко мне!

Жуков скрепя сердце сказал шоферу:

— Поворачивай назад…

Через час «газик» вернулся в Белужье. Огромное село казалось вымершим. Жуков ехал по центральной улице, еще сегодня утром многолюдной, шумной, а теперь пустынной и тихой. Из темноты выплыли стройные силуэты высоких тополей, окружавших здание райкома. Шофер круто завертел баранку влево, но Жуков резким движением остановил его.

— Куда?

Шофер затормозил, с недоумением посмотрел на Жукова. Потом, горько усмехнувшись, покачал головой, виновато проговорил:

— Ведь вот какое дело, Андрей Андреевич… По привычке домой завернул.

— Давай к Мокрой балке. Домой мы еще вернемся.

Грузовик стоял в самой низине балки, возле колодца с деревянным срубом. Когда «газик» остановился, Жуков услышал свистящий скрип колес и громкие понукания возниц. Из Мокрой балки вверх по склону уходили последние повозки обоза с колхозным хлебом. Возле колодца толпились красноармейцы. Привязав к поясным ремням котелки, они черпали ими из колодца воду. Заметив подъезжавший «газик», один райкомовский работник подбежал к Жукову:

— Андрей Андреевич? Наконец-то! Ну что, много бед причинила бомбежка?

Жуков попросил у одного из красноармейцев котелок, жадно пил, проливая воду на грудь. Сделав передышку, еще раз припал к котелку, поблагодарил красноармейца и разгладил ладонью мокрую на груди гимнастерку.

— Какая бомбежка? — повернулся он к работнику райкома.

— Разве вы не были в «Заре»?

— Нет. Перед поселком артиллеристы заняли оборону и не пропустили меня. А что?

— Там же немецкие самолеты форменное светопреставление учинили…

— Откуда вы знаете?

— Секретарь сельсовета рассказывал.

— Где он?

— С гуртоправами ушел.

— Что же он рассказывал?

— Видите ли… Мы думали, что немцы город бомбят, а оказывается, они на колхоз обрушились. Две бомбы сбросили на село, разрушили школу, здание сельсовета. Секретарь, дежуривший у телефона, с трудом выбрался из развалин.

— Вот, значит, почему не отвечал их телефон… — в раздумье проговорил Жуков.

— Остальной бомбовой груз, — продолжал работник райкома, — стервятники сбросили на полевой стан. Секретарь сельсовета вскочил, говорит, на коня и в поле, а там… все смешано с землей. Оставшиеся в живых рассыпались по полю кто куда.

— Но дети… дети… — Жуков почувствовал, как в сердце словно булавка вонзилась, голос его сорвался.

— Рассказывал, что много женских и детских трупов на стане видел. Председатель колхоза тоже убит.

— Чего ж он медлил?.. — Жуков задыхался, спазмы душили его.

— Выполнял ваше указание: собрать хлеб до единого зернышка.

Жуков несколько секунд стоял молча. Голова его мелко и часто дрожала.

— Да… Тут уж моя вина… моя ошибка… Ну, по машинам… В каком направлении движутся гурты и обоз?

— В северо-восточном, на Матвеев курган. Здесь был полковой командир, он руководит работами по сооружению оборонительной линии. Так он сказал, что на Таганрог прорвалось десятка два танков с автоматчиками, а передовые цепи противника сдерживают наши стрелки и артиллеристы. В пятнадцати километрах отсюда находятся тылы наших дивизий. Так что выйти в безопасную зону мы успеем.

— Тогда не будем терять времени. Поезжайте впереди, я буду замыкающим.

Всю ночь, растянувшись на три километра, шел по пыльной дороге обоз с хлебом. На скрипучих повозках, поверх мешков с зерном и узлов с домашним скарбом, сидели женщины и дети. Медлительные волы шагали в раскачку, не торопясь. Дети засыпали на руках у матерей. Слева и справа от дороги гуртоправы гнали колхозный скот по стерне и нескошенным хлебам. Время от времени там и сям слышались короткие вскрики «Гей, гей!», посвисты гуртоправов и резкое щелканье бичей, похожее на пистолетные выстрелы.

Райкомовский «газик» шел в самом хвосте обоза, глухо и неровно рокотал мотор. Нудно и тоскливо было тащиться на машине воловьим шагом. Шофер останавливал «газик», раскуривал папиросу, потом догонял обоз. Жуков, занятый своими мыслями, не замечал маневрирования шофера. Он беспокоился о том, чтобы благополучно выбраться в безопасную зону и спасти людей, хлеб и скот. Но когда Жуков мысленно переносился на полевой стан колхоза «Заря», где еще вчера беседовал с Анкой, женой Душина, Дарьей, Таней Зотовой, и представлял себе картину страшной бомбежки, сердце его тисками сжимала острая боль…

В полночь в темном небе послышался гул мотора. Жуков подняв голову, прислушался.

— Ночной разведчик.

— Носит его нечистая сила в такую пору… — чертыхнулся шофер.

И вдруг в воздухе одна за другой повисли три ракеты-пятнадцатиминутки… Потом еще две. В их мертвенно-белом свете стали отчетливо видны и запыленные повозки, и гурты скота.

— Не к добру повесил он «свечи». А будь ты проклят! — проворчал Жуков и крикнул: — Передайте головным, чтоб пошевеливались! Что они там по-черепашьи ползут!

Вскоре последний возница замахал кнутом, нахлестывая подручного вола:

— Цобэ, цобэ, сивый! — и свернул с дороги.

— Куда? — окликнул его Жуков.

— В обгон. Не могу же я за ними тащиться вот так — еле-еле душа в теле. Цобэ, цоб!.. — не переставал покрикивать на волов возница, обгоняя предпоследнюю повозку.

В эту минуту Жуков услышал мощный, быстро нараставший гул моторов и обернулся. Три «юнкерса» шли на небольшой высоте. В свете ракет были хорошо различимы их темные силуэты. Не делая захода и не пикируя, самолеты сбросили первые бомбы, с визгом и свистом устремившиеся на дорогу и обочины. Казалось, что от их взрывов заколыхалось освещенное ракетами поле… На месте упавших бомб черными веерами вскинулась земля… Самолеты продолжали лететь правильным треугольником; методично, одна за другой, рвались бомбы. Душераздирающие крики женщин, истошный плач перепуганных детей, рев обезумевших животных, стоны раненых — все слилось в протяжный леденящий кровь вой…

Жуков заметил, что какой-то колхозник, взмахивая длинной плетью, отбил от гурта десятка два коров, торопливо гнал их обратно.

— А ну давай наперерез, — бросил Жуков шоферу, указывая рукой в сторону предприимчивого мужика:

Шофер развернул «газик» и повел его на последней скорости по щетинистой стерне. Жуков, приоткрыв дверцу, крикнул:

— Заворачивай скотину! Назад хода нет! Заворачивай!

— Дудки! Хватит с нас! — огрызнулся мужик. — Хорошо тебе в машине пановать, а нам каково? Загнал в адово пекло и командуешь? Дудки!

Жуков вылез из машины и рывком выхватил из кобуры наган.

— Заворачивай, мерзавец. На крови людей вздумал разбогатеть…

— Оружьем грозишь? — мужик бросил плеть, рванул на себе рубаху: — Стреляй! Все равно погибель нам.

— Проваливай, христопродавец! — Жуков спрятал наган, поднял плеть и бросился заворачивать коров.

К нему на помощь подоспели гуртоправы. Но тут появилась вторая тройка «юнкерсов», и снова на ревущее поле посыпались бомбы… Жуков помнил только, как что-то обожгло живот, швырнуло воздушной волной, и он потерял сознание…

…Шофер довез Жукова до санбата. Он бережно внес его в палатку и осторожно положил на операционный стол; не видел Жуков хлопотавших возле него людей в белых халатах, с марлевым повязками на лицах; не слышал он, как военврач-хирург, извлекая из живота осколок, сказал своим помощникам:

— Крепкий мужик. Долго жить будет.

Очнулся Жуков в эвакогоспитале. Оттуда отправили его в глубокий тыл на излечение.

Всю ночь не закрывалась дверь куреня Васильевых. Одни хуторяне уходили, другие приходили, и Дарья, уже в который раз, начинала свое повествование о трагедии, разыгравшейся на полевом стане. Только Евгенушка, Душин и дед Панюхай, как пришли к Васильевым, так и оставались у них до рассвета.

Панюхай, обхватив руками голову, раскачивался из стороны в сторону, твердил одно и то же:

— Анка, Анка… Внученька моя, Валюша… Да как же я теперь буду без вас?..

Он на время затихал, потом опять звал дочь и внучку, горестно покачивая головой.

Евгенушка, забившись в угол оплакивала смерть любимой подруги, с которой с детских лет делила радости и горести.

Кирилл Душин сидел молча и тупо смотрел в пол. Он не слышал и не видел тех, кто входил в избу и выходил, слушал Дарью и только замечал в полумраке затемненной электролампочки одни ноги, топтавшиеся по полу. Он никак не мог понять одного: как это можно сбрасывать бомбы на мирных и кротких людей, какой была его жена. Долго ходил он в холостяках. Наконец подобрал себе тихую и застенчивую подругу, не успел нарадоваться своему семейному счастью, как его уже отняла чья-то злобная воля.

Покуда Дарья в сотый раз рисовала перед хуторянами страшную картину бомбежки, на МРС тем временем шли авральные работы. Рыбаки и рабочие мастерских по ночам рыли в цехах траншеи, обивали досками разобранные станки и закапывали их. Лишнюю землю выносили на пирс, сбрасывали в море. На этих работах были заняты только те, которые должны были эвакуироваться на рассвете с Косы, уйти на моторных баркасах к другому берегу и увезти с собой эту тайну. Так решили директор МРС и замполит: зарыть станки, инструменты в землю, а пустые цехи поджечь. И никогда враг не догадается, что под пеплом, в земле, среди обгорелых стен, находится оборудование мастерских.

Кострюков и Васильев совещались с Кавуном в его кабинете. Они составили список людей, подлежащих эвакуации, наметили, что взять с собой из имущества колхоза и МРС.

Кавун не присаживался, с какой-то удивительной легкостью проносил из угла в угол свое грузное тело. На его широкой богатырской груди сверкали два ордена Красного Знамени. А третью награду — именной клинок с надписью «Лихому коннику Юхиму Кавуну за храбрость. Командарм Буденный» — Кавун отточил, смазал и упаковал вместе с самыми необходимыми вещами.

— Ще может сгодиться…

В дверь постучали.

— Заходь, кто там?

Вошел Пронька, доложил:

— Все готово. Теперь можно и цехи подпалить.

На рассвете ярко запылали мастерские, освещая суда, стоявшие на приколе у пирса. Все было готово к отплытию; ждали приказа директора МРС, а Кавун, стоя на пирсе, сердито ворчал:

— Де ж воны?

На судах вместе с рыбаками и рабочими МРС разместились Кострюков, семья Кавуна, Васильев с Дарьей, не было еще только Панюхая и Евгенушки с дочкой.

— Та дэ ж воны? — повторил Кавун, наматывая на палец длинный ус.

Орудийный гул, не смолкавший всю ночь, приближался к Косе, надо было торопиться с выходом в море. Трое задерживали всю флотилию.

Кавун окликнул Проньку.

— Душина, Кузьмича и Евгенушку на пирс! — распорядился он.

Пронька побежал в хутор. Вскоре Кавун заметил спускавшиеся по тропинке две сгорбленные фигуры. Это были Душин и Панюхай. Они медленно передвигали ноги, хотя шли под гору, понурые, безучастные ко всему окружающему. Панюхай держал в руке узелок. Ключ от куреня он отнес Акимовне, которая оставалась в хуторе, и была с вечера дома. Сегодня ночное дежурство ее было отменено, МРС готовили к эвакуации. Когда Акимовне предложили эвакуироваться, она горько вздохнула:

— И куда я понесу за моря-окияны свои старые косточки?..

Было предложено эвакуироваться и Бирюку. Опираясь на палку, с которой в последнее время не расставался ни днем, ни ночью, тот ответил:

— Я калека. Убогий человек. Кто меня тронет?

Кавун энергичными жестами давал понять Душину и Панюхаю, чтобы они поторопились. Душин, заметив Кавуна, перенес с одного плеча на другое лямку санитарной сумки, туго набитой медикаментами, подтолкнул Панюхая:

— Шагай, шагай, Кузьмич, людей задерживаем.

Он ничего лишнего не взял с собой. Повесил замки на дверях медпункта и своей комнаты и отдал ключи соседям.

Пронька вихрем ворвался к Евгенушке, бросил еще с порога скороговоркой:

— Ждут, ждут, а вас все нет. Орудия за пригорком гукают. Собирайтесь. Пошли скорее.

— Да вот, не знаю, что брать с собой, — беспомощно опустила руки Евгенушка, окидывая взглядом разбросанные на полу вещи.

— Ничего не надо брать. Только дочку. Только Галочку. Больше ничего не берите.

— Нет, нет, нужно же взять Галочкины вещи. Да и себе на смену кое-что…

Галя, только что разбуженная матерью, сидела на стуле и протирала заспанные глаза. Она уже была обута и одета.

— А Валя тоже поплывет с нами? — спросила Галя. — И тетя Аня?

— Все, все поплывут, только идемте скорее, — торопил Пронька.

Евгенушка махнула рукой и сказала:

— Идем.

Пронька подхватил чемодан и выбежал на улицу.

XVI

Первый бомбовый удар вырвал из толпы, хлынувшей в буерак, несколько десятков жизней. Анку с дочерью отбросило воздушной волной в сторону. Девочка даже не вскрикнула, и это удивило Анку. Не разум в таком аду было не до размышлений), а скорее всего инстинкт подсказал Анке, что надо бежать не в ту сторону, куда пикирует самолет, а стремиться навстречу ему. Вскочив на ноги и подняв Валю, она увлекла ее за собой, убегая вверх по буераку.

Следующие бомбы рванули землю позади Анки, угодив в самую гущу обезумевших людей. Со свистом пролетели над головой осколки. Анка пригнулась, не переставая бежать. И хотя Валя не отставала, держась за руку матери, Анка торопила ее:

— Скорей, доченька, скорей…

Вскоре девочка стала ослабевать. Анка остановилась:

— Ты устала, Валюшенька?

Валя не ответила. Руки ее мелко дрожали.

— Ну, присядь… отдохни, моя крошечка.

Они присели на жесткую землю. Быстро сгущались сумерки. «Юнкерсы» улетели, и над степью установилась тишина. Анка, обняв дочку, прижимала ее к себе, целовала в голову.

— Ты не бойся, моя рыбка… Не бойся… С тобой твоя мамуля…

Девочка молчала.

— Почему ты не отвечаешь маме?.. Валюшенька… Чуточка моя ясноглазенькая.

Валя теснее прижалась к матери.

— Спать хочешь? Ну поспи, поспи. Положи сюда головку.

Но Валя, пугливо оглянувшись, вскочила.

— М-м-ма-ма… по-по-бежим… — заикаясь, в страхе заговорила она.

— Да ты не бойся, умница моя. Самолеты ушли. Зачем же нам бежать? Мы пойдем, — Анка встала. — Потихонечку пойдем.

На потемневшем небе густо высыпали звезды, но от них не стало светлее. Две затерявшиеся в степи фигурки обступила плотная тьма. Где-то в стороне рокотали моторы автомашин, пробегавших по степным дорогам.

«Хоть бы кто-нибудь подвез, — с тоской подумала Анка. — Надо выйти на дорогу. А как отыскать ее в такой темноте?»

Они шли уже часа три. Анка часто брала девочку на руки и вконец обессилела.

— Отдохнем, доченька, — проговорила она и устало опустилась на щетинистую колкую стерню.

После короткого привала снова пустились в путь. Рокот моторов все приближался, становился яснее. Еще не были видимы в темноте даже силуэты машин, но Анка, прислушавшись, определила, что они пробегают впереди нее вправо и влево.

«Да ведь это же та дорога, которая ведет мимо нашего хутора в город!» — обрадованно подумала она.

Вскоре Анка пересекла дорогу и стала спускаться по пологому скату, ведущему к морю. Сердце ее забилось учащеннее, она прибавила шагу. Уже ощущалось знакомое живительное дыхание моря.

— Вот и дома скоро будем. Совсем, совсем скоро, — приободряла Анка дочку.

Но Валя, петляя ножками, стала приседать, повисая на материнской руке.

— Еще отдохнуть хочешь? Ну, давай отдохнем. Присядь, — и тут же Анка почувствовала, как у нее самой подломились ноги. Она рада была не только немного посидеть, но и растянуться на жесткой земле, вздремнуть хоть пяток минут…

Таяла короткая летняя ночь. Заметно светлел восточный небосклон, обозначались контуры извилистого побережья. Анка сидела неподалеку от ерика, крутые склоны которого заросли густым кустарником. Когда-то Павел случайно натолкнулся в этом ерике на рыбную коптильню, тайно устроенную его отцом, и заявил в сельсовет. Тогда Анка служила милиционером, и ей пришлось арестовывать главаря шайки расхитителей государственной собственности Тимофея Белгородцева, его сообщников Егорова, Краснова, Урина, городского спекулянта Машкова, а также своего отца Панюхая, сторожившего рыбокоптильню и уснувшего на посту… Анка, погрузившись в воспоминания, не заметила, как властно наступал рассвет и уже стало видно море, подернутое легкой прозрачной дымкой. Со стороны Мариуполя тяжело шла на северо-восток «Тамань». Вдруг лицо Анки преобразилось, глаза заблестели, она порывисто вскочила.

— Море! Доченька, пароход плывет! Наше море!.. — она повела головой влево, и взгляд ее, сразу померкнувший, застыл на багровых клубах дыма, поднимавшегося из-за горбатины высокого на изломе берега, за которым были залив, родной хутор. Тревога, охватившая Анку, сразу погасила в ее сердце вспыхнувшую было радость.

— Вставай, доченька, идем… — заторопилась она. — Хутор уже близко… Вставай.

Валя не пошевельнулась. Она была во власти безмятежного сна. Тогда Анка взяла дочку на руки и пошла, медленно передвигая ноги. Вблизи хутора загремели раскаты орудийных выстрелов. Анка невольно присела, положила на землю дочку, прикрыла ее собой… Стрельба усиливалась, но над головой Анки не пролетали ни снаряды, ни пули, ни осколки. Вокруг было пустынно. Она поднялась и в изумлении открыла рот… В море кильватерной колонной уходила флотилия бронзокосцев… Анка уже не слышала ни орудийной канонады, ни гулких взрывов снарядов, ни автоматной трескотни. Спотыкаясь и пошатываясь, держа на руках дочку, она подошла к высокому обрывистому берегу, который, выгибаясь дугой, образовывал залив. Отсюда она увидела и хутор, и косу, и объятые огнем мастерские МРС. А в море все дальше уходили моторные суда…

Анка поставила на ноги проснувшуюся дочку, схватилась за голову, но на ней не оказалось косынки. Тогда Анка в отчаянии замахала руками, кричать она не могла, спазмы душили ее. Да и кто услышал бы ее голос на таком расстоянии?.. На судах даже не заметили стоявшую над обрывом женщину.

— Ушли.. — с невыразимой горечью прошептала побелевшими губами Анка. — Ушли… — она протянула назад руку и зашевелила пальцами, будто ловила что-то в воздухе. — Идем, доченька… Дай маме ручку.

Но Валя, свернувшись калачиком, лежала на сухом полынке, издававшем горьковатый запах.

— Опять уснула, — Анка склонилась над ней и бережно подняла на руки.

В конце дугообразного крутого берега, где начинался хутор, Анка остановилась, посмотрела вниз. Разгоревшаяся на востоке предутренняя заря золотила песчаную косу и зеленоватые воды моря. Игривые волны бежали к косе, гуляли по заливу, расшивали позолоченное побережье кружевными узорами белоснежной пены. И ласковое море, и голубое небо дышали покоем. Не верилось, что рядом проходит война и вот-вот зальет своей мутной кровавой волной светлый родной берег, озаренный восходящим солнцем.

Раздавшийся поблизости батарейный залп вернул Анку к страшной действительности. На пригорке стояли пушки и вели беглый огонь с открытых позиций. До Анки донесся грохочущий лязг металла. Над пригорком поднялось огромное облако густой ржавой пыли. Потом из-за пригорка, скрежеща гусеницами, выползли танки, как допотопные чудовища, они всей своей тяжестью обрушились на позиции артиллеристов, не прекращавших огня.

Анка бросилась в хутор и скрылась в проулке. Первое время она шла быстро, потом стала замедлять шаги, остановилась, прислонившись спиной к плетню чьего-то двора. Улицы и проулки хутора были безлюдны, окна куреней наглухо закрыты ставнями. А гремящая, изрыгающая огонь волна бронированной стали подкатывалась все ближе, ближе… С трудом добралась Анка до своего куреня. Дверь оказалась на замке.

— Куда же теперь? — прошептала сухими губами Анка. — К Акимовне! Скорее к Акимовне!.. — и, напрягая последние силы, двинулась вдоль улицы. — Не упасть бы… Дойти бы… Только бы не упасть…

Вдогонку ей прозвучал чей-то сердитый голос:

— Какого черта разгуливаешь? Ежели себя не жалко, так хоть ребенка побереги! В погреб! В погреб ступай!

Анка обернулась. Кричал бежавший солдат, держа в руке связку ручных гранат. По улице мчался немецкий танк, вымахнувший из проулка. Солдат остановился и, крикнув: — Вот так умирают за Родину русские люди! — броском метнулся назад под танк. Взрыв встряхнул стальную черепаху, и она разом оборвала свой бег… Ошеломленная Анка, не отрывая застывших глаз от танка, пятясь, свернула за угол и бросилась в улицу, ведущую вниз, к берегу.

Возле куреня Акимовны она пошатнулась и стала медленно оседать. Силы окончательно оставили ее.

Из глаз градом хлынули слезы, и непроницаемая завеса закрыла перед Анкой и ласковое, зовущее к себе море, и дымившую старуху «Тамань», и бронзокосскую флотилию, уходившую к краснодарскому берегу. Неимоверным усилием Анка преодолела вызывавшую тошноту слабость, поднялась и, качаясь, как пьяная, толкнула калитку.

* * *

Проникший через окна рассвет вытеснил из всех уголков горницы ночные тени. Акимовна открыла глаза и вдруг приподнялась на постели. В углу, как всегда, стояла берданка…

— Как же так? Упредить меня упредили, чтоб на пост не ходить, а ружье не взяли? Побегу на мэрэсэ…

Кряхтя и зевая, она встала, натянула на себя платье, взяла берданку и вышла из куреня. Но… было поздно: миновав косу, суда выходили на морской простор. Справа по борту, обрезая нос кильватерной колонне бронзокосской флотилии, шла из Мариуполя «Тамань», перегруженная ранеными воинами. За пароходом высоко в воздухе следовали три «юнкерса». Первый самолет с ходу пошел в пике. «Тамань» ответила частым огнем захлебывающихся зенитных пулеметов. «Юнкерс» задымил, так и не выйдя из пике, ураганом прошумел немного выше мачты и нырнул в море впереди «Тамани». Это отрезвило остальных двух воздушных пиратов. Они сбросили в море бомбовой груз и повернули на запад.

— Так их, проклятых разбойников! Или в море головой или в землю по самую макушку вбивать! — потрясла берданкой Акимовна, увидев, как подбитый «Таманью» «юнкерс» упал в море. Но тут она быстро опустила руку, прислушалась. За хутором, на пригорке, ухали пушки, ревели моторы танков, слышались гулкие взрывы, резкие трескучие очереди автоматов. Акимовна вернулась в курень. Она обмотала чистыми тряпками берданку и патроны, обернула их старой клеенкой, перевязала шпагатом и вышла во двор. Огляделась — никого вокруг — вошла в сарай и там, между простенком и камышовой застрехой, запрятала ружье… Только уже в комнате, опускаясь на табуретку, вздохнула с таким облегчением, будто сбросила с плеч тяжелый груз.

Опустив голову и сложив на коленях праздные теперь руки, она долго сидела — неподвижно и безмолвно. Пушки уже не стреляли, и вокруг стояла тяжелая гнетущая тишина. Но вот до ее слуха донесся какой-то неясный шорох. Нет, не шорох… Кто-то неровными, спотыкающимися шагами прошел по двору и остановился у открытой настежь двери.

«Немец… — как от прикосновения чего-то склизкого, содрогнулась при этой мысли Акимовна. — Да, видно, еще и пьяный… А может наш раненый солдатик?..» — она кинулась к двери.

Опираясь о косяк, в просвете двери стояла женщина с изможденным, покрытым пылью лицом, с растрепанными волосами. На руках она держала спящую девочку. Акимовна прищурилась, потом широко открыла глаза.

— Ты? — она задохнулась. — Ты?.. Голубка ж моя…

Анка, не проронив ни слова и не выпуская из рук ребенка, шагнула через порог и грохнулась на пол.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XVII

С рассветом над обрывом закружились мартыны, вскрикивая пронзительно и дико…

Мартыны, внешне похожие на чаек, но только крупнее их, — хищные морские птицы, прожорливые и ненасытные. Они летают над морем стаями, жадно выслеживая добычу. Их обходят стороной мирные плаксивые чайки.

Заметив буйки и цепочки поплавков, мартыны стремительно бросаются вниз, бьются над водой, выхватывают когтистыми лапами из сетей рыбу, тут же, в воздухе, разрывают ее в куски и мгновенно пожирают. Не брезгуют морские хищники и падалью. А утопленника, всплывшего на поверхность и прибитого волнами к берегу, они обезображивают своими стальными клювами до неузнаваемости.

…Павел открыл глаза, приподнялся на локтях. Он проснулся от доносившихся с берега истошных воплей мартынов.

— У-у, аспиды, погибели на вас нет… — выругался Павел. — Ишь, как горланят, жадюги. И без вас тошно…

Он обвел комнату мутными глазами и увидел на столе пустые бутылки, недоеденные куски ветчины, ломти хлеба. Трещала с похмелья голова. Павел встал с койки, проверил бутылки и стаканы — ни капли коньяку. Выпил кружку воды — стало еще хуже.

— Муторно, черт возьми, будто в килевую качку на море… — он стиснул голову руками и снова лег на койку. — «Как же все это было?… — задумался он, но мысли путались в тяжелой, как чугун, голове. — Так… начнем вот с чего… с завода…» — закрыл глаза и стал смутно припоминать события последних дней.

…Завод спешно эвакуировал оборудование. Городу угрожала опасность. На территорию завода были поданы вагоны. Мастер токарного цеха Зальцман заявил дирекции:

— Мы еще поработаем на оборону. Пускай другие цехи грузят свое имущество и вывозят семьи рабочих. Большинство из нас народ холостой, и мы покинем завод с последним эшелоном.

— Вы настоящий патриот и человеколюб, Моисей Аронович, — говорил растроганный сосед по станку.

В патриотизме Зальцмана никто не мог усомниться: он лучший мастер на заводе, он первым записался в ополчение, заявив при этом: «Враг может переступить через наши трупы, но не победить…»

Последнему эшелону не пришлось отправиться в далекий путь, он застрял на вокзале. Прорвавшие фронт немецкие танки отрезали город. В тот же день высоко в небе появились «юнкерсы» и «хейнкели», охраняемые «мессершмиттами», и на завод, вокзал и порт обрушился бомбовой груз…

«А дальше? — спросил себя Павел, напрягая мысли. — Вспомнил! Все вспомнил…»

Зальцман и Павел сидели в домике на окраине и прислушивались: на подступах к городу шел жаркий бой. Он длился до поздних сумерек. Потом все сразу стихло. Зальцман, поглаживая лысину, загадочно посматривал на Павла. В тусклом свете синей электрической лампочки его глаза светились матовым блеском.

— Не боитесь, Моисей Аронович? — тихо спросил Павел.

— Нет, — помотал тот головой.

— Но ведь они убивают евреев.

— Вранье. Убивают тех, кто сопротивляется. Но щедро вознаграждают всех, кто их ждет, радушно встречает и верно служит им…

На рассвете снова загремели пушки и быстро смолкли. А утром в город вошли немцы. Зальцман весь преобразился. Павлу показалось, что его хозяин даже как-то помолодел. А тот, улыбаясь, положил ему на плечи руки, сказал:

— Все, Павлик. Осталось только кончить войну и на отдых. Теперь я не Моисей Аронович Зальцман, а Ганс Зальцбург. С восемнадцатого года, почти четверть века, носил я чужое имя…

— Почему, Моисей Аронович? — удивленно и растерянно посмотрел на него Павел.

— Так было надо. И не поминай больше Моисея Ароновича.

— Значит… вы не еврей?

— Ганс Зальцбург — ариец! — с высокомерной торжественностью произнес он, вскинув голову. — Чудак! Я принадлежу к высшей расе. Я могу помочь тебе стать большим человеком. Я верю, что ты будешь служить великой Германии душой и сердцем. Так?

— Буду, Моисей Аронович, служить верой и правдой!

— Дурак… — нахмурился Зальцбург. — Сказано тебе, что нет больше Моисея Ароновича, а есть господин обер-лейтенант.

— Прошу прощенья… — смущенно пробормотал Павел. — Запамятовал. В голове все перепуталось.

— Ладно, — смягчился Зальцбург. — Хочешь быть атаманом на Бронзовой Косе?

Это так ошарашило Павла, что он не мог и слова вымолвить. Глотая слюну, только кивал головой в знак согласия и глупо улыбался.

— В хуторах и станицах нам такие атаманы очень нужны.

— Благодарствую… господин обер-лейтенант.

А потом явился официант Жорж, работавший в ресторане «Чайка». Жорж и Зальцбург, вскинув правые руки, приветствовали друг друга громогласным: — Хайль Гитлер!..

Павел тоже, чтобы не ударить лицом в грязь, поднял руку, громко выкрикнул:

— Хай Гитлер!..

Жорж и Зальцбург самодовольно улыбались, хлопали его по плечу… Потом пили коньяк, закусывали салом и ветчиной. Жорж и Зальцбург разговаривали больше на немецком языке. Павел на это не обижался, он был доволен своими хозяевами, которые не чурались его, сидели за одним столом и угощали его тем, что сами пили и ели… Уходя, Зальцбург дал Павлу квадратный листок бумаги, на котором была нарисована свастика, похожая на паука, и сказал:

— Тут написано: «Квартира майора Роберта Шродера и обер-лейтенанта Ганса Зальцбурга». Прибей на калитке. Тебя никто не тронет. Никуда не отлучайся и жди меня.

«Вот тебе и официант… — изумленными глазами посмотрел Павел на Шродера. — Майор!..»

День прошел спокойно. А с вечера у моря защелкали выстрелы. Они то смолкали, то через некоторый промежуток времени возобновлялись.

«Большевиков убивают…» — прислушиваясь к выстрелам, догадался Павел.

И он не ошибся. Гитлеровцы действительно расстреливали пленных советских воинов, добивали тяжелораненых, а трупы сбрасывали с обрыва в море.

Так, с большим трудом, Павел размотал спутанный клубок мыслей и постепенно восстановил в притупившейся памяти все события.

«Неужели я буду атаманом?» — подумал Павел. К сердцу подкатилось что-то приятно-щекочущее, и он сладко потянулся в постели. Потом рывком вскочил с койки, в одних трусах вышел в садик, встал на скамейку. Скрытый густыми ветвями сирени, он посмотрел через забор. На востоке, за далеким морским горизонтом, полыхало пожарищем предутреннее зарево. А над крутым берегом, то падая вниз, то взмывая кверху, оголтело метались мартыны, оглашая воздух голодными криками.

— Так и есть, большевиков стреляли ночью, — вполголоса проговорил Павел. — Вот уж попируют мартыны…

Заслышав тяжелые шаги, повернул голову. По улице шли два немецких автоматчика. Павел пригнулся, соскочил со скамейки. Шаги все ближе, ближе. Вот замерли у калитки. У Павла гулко застучало сердце, он даже перестал дышать. Немцы перекидывались отрывистыми короткими фразами. Павел понял из их разговора только четыре слова: «Роберт Шродер… Ганс Зальцбург…» И когда гулкие шаги стали удаляться, Павел облегченно перевел дух, однако подумал:

«Одни прошли мимо, а другие могут зайти. Увидят, что русский, и вышибут из меня душу…» — он ощутил во всем теле холодный озноб.

Не успел Павел унять дрожь, как снова послышались шаги, быстрые и уверенные. Павел машинально перекрестился, в страхе зашептал:

«Пронеси, господи…»

Кто-то постучал в калитку. Павел вскочил со скамейки. Он хотел метнуться в сторону, укрыться в кустах, но тут же снова опустился на скамейку. Ноги стали словно ватными. Стук повторился: настойчивый, требовательный.

«Не открою — хуже будет… — Но тут блеснула в голове обнадеживающая мысль: — А может, это сам хозяин вернулся?.. — Блеснула и померкла — у Зальцбурга есть ключ от калитки…» Павел поднялся и, едва переставляя ослабевшие ноги, двинулся по дорожке, усыпанной золотистым песком. Когда он, наконец, ставшими вдруг непослушными руками открыл калитку, то чуть не вскрикнул от радости… Перед ним стоял улыбающийся Бирюк.

— Чертяка… — тихо проговорил Павел и схватил его за руку. — Скорее заходи! До смерти напугал, бирючина… — и уже в комнате спросил… — Как же ты пробрался в город?

— На попутной немецкой машине.

— И не побоялся?

— А чего бояться? — прогудел Бирюк. — Только скажи немцам, что ты из тех, которые пострадали от Советской власти, и будешь своим человеком у них.

— А ежели они по-русски не поймут?

— Тогда говори: Советы капут! — и все в порядке! — Бирюк зыркнул из-под мохнатых бровей колючими глазами и расхохотался.

— У-у, черт! — Павел легонько толкнул гостя кулаком в грудь. — Ох, и башка ж у тебя!.. Ну, как там на хуторе?

— А что хутор? Стоит на месте. Только колхозные господа сели на моторы, прихватили все баркасики, подожгли мастерские МРС и подались к краснодарскому берегу.

— Жаль… — Павел сжал кулаки.

— Не горюй, будет тебе над кем потешиться, — и Бирюк плутовато подмигнул. — Сплыли Евгенка да жены Васильева, Краснова и Кавуна. Остальные все на Косе.

— А… Анка?

— Дома.

Павел схватил его за руку, задыхаясь, спросил:

— Не брешешь?

— Побей меня бог, правда.

— Как же это она?..

— Опоздала к отплытию флотилии. В колхозе была на уборке хлеба, вот и прозевала. Когда бой над хутором начался, суда и баркасы уже были в море. Я у окошка сидел. Гляжу, а она, распатланная, по улице насилу ковыляет, дочку на руках тащит, и прямиком к Акимовне.

— С дочкой?.. — Павел заметался по комнате. — Эх, коньяку нету. Угостить бы тебя.

— А я подожду, потом угостишь, — успокоил его Бирюк.

— Непременно. Вот скоро вернется хозяин…

— Какой? — перебил Бирюк.

— Ты что, не знаешь, в чьей хате находишься? Забыл моего хозяина?

— А разве его еще не того? — и Бирюк выразительно провел рукой по горлу.

— Кого?

— Да жида твоего. Кого ж еще? Моисея батьковича.

— Дурак… Он такой еврей, как ты и я. Да что там! Куда нам до него! Немец он — вот кто! Настоящий немец. Ты смотри, не ляпни ему «Моисей Аронович». А то он покажет тебе такого Моисея, что своих не узнаешь.

— А какого ж черта он голову нам морочил?

— Говорит, так надо было. Двадцать три года жил он тут по паспорту Зальцмана. А на самом деле он Ганс Зальцбург.

— Да ну? — изумился Бирюк. — Гляди ты, чудеса какие!

— Это еще что! — захлебывался от восторга Павел. — Тут в ресторане «Чайка» работал один официант Жорж, услужливый такой, любезный… Ну, Жорж и Жорж. И что ты думаешь? Оказывается, это майор Роберт Шродер!.. Вчера у нас был, коньяк распивали. Так ты ж смотри, про Моисея и не заикайся, — вновь напомнил. Павел.

Бирюк посопел носом, раздувая широкие ноздри, и решительно сказал:

— Шпионы. Как бог свят — шпионы.

— И пускай, ну и что ж, — возразил Павел. — Лишь бы нам около них жилось вольготно.

— И заживем, — воодушевился Бирюк. — Только при них нам и можно дышать свободно. Наконец-то заживем в свое удовольствие.

Во дворе послышались шаги.

— Хозяин идет, — засуетился Павел. — У него от калитки ключ есть.

Через минуту в комнату вошел Ганс Зальцбург — побритый, надушенный, в лакированных сапогах и новеньком мундире с погонами обер-лейтенанта. На груди у него были прикреплены гитлеровский орден — железный крест и какой-то замысловатый значок. Даже Павел не сразу узнал бывшего мастера токарного цеха в этом щеголеватом немецком офицере. А о Бирюке и говорить нечего. Тот только таращил в изумлении глаза.

— Дождался? Вот и хорошо. Живо одевайся. Поедем, как говорят русские, по делам службы, — и только тут Зальцбург заметил гостя. — А-а, старый знакомый! Кажется… Бирюк?

Бирюк все еще, как загипнотизированный, смотрел на бывшего Моисея Ароновича, думая про себя: «Ну и оборотень».

— Точно, господин обер-лейтенант, он самый, Бирюк, — ответил за приятеля Павел.

Зальцбург спросил:

— Поди, не узнал меня?

— Как не узнать! Узнал, — заулыбался Бирюк. — Настоящего господина завсегда отличишь, хотя б он и мастеровым стал…

— Вот и хорошо, — просиял польщенный этой грубой лестью немец. — Ну, давай, как говорят русские, поручкуемся… Зачем приехал?

— К вам… по делу.

— Вот как! По какому же такому делу?

— Работенку подходящую просить. Советам теперь капут. Так что можно зажить по-человечески.

Зальцбург засмеялся, а Павел сказал:

— Ну и хитрый же чертов Бирюк.

— Хитрость есть ум, — заметил Зальцбург. — Вот что, Бирюк… — он подумал и продолжал: — Тебя никто не видел, когда в город уезжал?

— Ни одна душа. Я на рассвете вышел на тракт, а там один немецкий шофер взял меня на машину и к городу подкинул.

— Хорошо. Сегодня же поезжай обратно. И чтобы никто не заметил твоего возвращения.

— Это мне — раз плюнуть.

— Слушай внимательно… Для начала тебе будет такое поручение: дай понять хуторянам, что ты, бывший секретарь сельсовета, недоволен новой властью. Но действуй тонко! А тем временем вынюхивай, кто чем дышит, и обо всем этом тайно докладывай новому хозяину хутора. В этом пока и будет заключаться твоя работа.

— Какому хозяину?

— А вот ему, — кивнул Зальцбург на Павла. — Ну, поехали.

Бирюк вскинул на лоб мохнатые брови:

«Вот аспид… Ну и пройдоха… — Но тут же утешил себя: — Ничего, Павел Тимофеевич, Бирюк от тебя не отстанет».

— А где ваши очки? — спросил Павел, садясь в машину.

Зальцбург улыбнулся:

— Выбросил. То ведь были простые стекла.

Зальцбург и Павел подъехали на «оппель-капитане» к двухэтажному зданию, возле которого стояли у входа два автоматчика. Через минуту Зальцбург в сопровождении Павла поднимался по лестнице. Они вошли в просторный светлый кабинет, в глубине которого за массивным столом сидел полковник со множеством орденских колодок на груди. Возле кресла стоял майор Шродер. Едва переступив порог, Зальцбург вскинул руку, щелкнул каблуками, отчеканил:

— Хайль Гитлер!

Павел тоже поднял руку, в волнении прохрипел:

— Хай Гитлер!

От взгляда полковника у Павла запершило в горле. Взгляд был тяжелый. Оловянные, казавшиеся безжизненными глаза были неподвижны. Он слегка приподнял руку, поманил к себе Павла. И когда Павел, неслышно ступая по мягкому ковру, приблизился к столу, полковник вперил в него неподвижный взгляд. Потом открыл ящик с сигарами, пододвинул его на край стола и, улыбаясь, мягко проговорил на ломаном русском языке:

— Кури, бравый атаман…

У Павла на лбу выступил холодный пот.

XVIII

Анка и Валя беспробудно проспали весь день. Пушки отгремели еще утром, шум боя откатывался на восток, и в хуторе воцарилась тишина. Но никто из бронзокосцев не показывался на улице, все сидели в куренях при закрытых ставнях. Пока Анка спала, Акимовна два раза сходила в ее избу и перенесла к себе Анкино пальто, платья, обувь, постель, детскую одежду. Из предосторожности Акимовна пробиралась задворками, чтобы ни с кем не встретиться. В третий раз отправилась уже улицей, постучалась к соседке Евгенушки. Та боязливо выглянула в приоткрытую дверь:

— Ты, Акимовна?..

— Я.

— Чего тебе?

— У Евгенки дверь настежь, а вещи-то почти все тута остались. Ты бы перекинула их к себе. А то ить придут нехристи — расхапают.

— Да что ты, Акимовна! А ежели кто увидит, будет потом говорить, что я грабила.

— Кто там увидит, на улицах одни мертвяки да танки немецкие дохлые. Идем, помогу…

Вернувшись домой, Акимовна села на стул, долго смотрела на спящих Анку и Валю и вдруг залилась неутешными слезами. Она плакала беззвучно, чтобы не разбудить мать и дочку, прикрывая лицо головным платком… Муж и единственный сын Акимовны, как и все в хуторе, были рыбаками. И тот и другой погибли в море. Она стойко перенесла постигшее ее несчастье. А вот глядя на чужое тяжкое горе, не могла сдержать слез.

«Где-то вы теперь, мои родимые? — вспомнила она Кавуна, Васильева, Кострюкова, деда Панюхая, Евгенушку — всех хуторских. — Благополучно ли доплыли вы до другого берега?.. А что ждет впереди тебя, Аннушка, голубонька моя?.. И откуда взялись эти нечестивцы на нашу голову, будь они богом прокляты!..»

Вволю наплакавшись, Акимовна утерла глаза и отправилась в кладовку. Взяла яиц, подсолнечного масла, рису, помидоров, муки, картошки и принялась хлопотать у печи летней кухоньки.

Солнце клонилось за пригорок. Угасал жаркий день. А в хуторе стояла все та же гнетущая тишина. На улицах — ни души. И на притихшем, величаво-спокойном море ни дымка парохода, ни моторки, ни единого паруса. Все точно вымерло вокруг.

Первой проснулась Валя. Она провела рукой по лицу матери, тихо позвала:

— Мама…

Анка открыла глаза. На чистом стекле окна вспыхнул последний луч солнца и мгновенно померк. Но в комнате было еще светло.

— Ма-а…

— Что, Валюшенька? — она приподнялась и, сидя в постели, обняла дочку.

— Я хочу есть.

— Маленькая моя, проголодалась? Ты уже не заикаешься? Это у тебя от испуга случилось. А вот выспалась, успокоилась, и все прошло.

— Есть хочу…

— Кушанье готово, вставайте, — у двери стояла улыбающаяся Акимовна.

Анка окинула комнату взглядом:

— Мои вещи тут? Как они попали к вам, Акимовна? Курень-то был на замке. Сама вчера видела.

— Твой отец мне ключ оставил.

— А-а-а… Ну, спасибо, родная.

— Покушайте, тогда и скажете спасибо. Вставайте.

Когда Анка и Валя умылись, на столе уже пузырилась в сковородке яичница, а в тарелках дымился паром рисовый суп. Акимовна подвела Валю к столу, поцеловала ее в голову, посадила к себе на колени.

— Яишенки откушай, деточка, а потом супу. Ну-ка, подкрепись.

Анка за ужином рассказала, как бомбили полевой стан и как они с Валей добирались до хутора. Акимовна сокрушенно качала головой.

— Звери, звери трижды проклятые.

— Хуже зверей.

— А тебя и дочку на хуторе за упокойников считают. Как плакал Кузьмич, как убивался, бедняга. Дарья Васильевна сказала, что вас бомбой…

— Она жива? — вскинулась Анка.

— Жива. С нашими уплыла.

— А Таня Зотова?

— Не знаю. Сказывала Дарья, что жена Душина убита. Полголовы осколком ей снесло…

Анка вздрогнула, положила ложку.

— Ешь, ешь, не обременяй себя думой черной.

«Значит, и меня считают погибшей?.. Пускай. А я скроюсь, и меня не будут разыскивать…» — и сказала вслух:

— Акимовна… Я уйду в поселок Светличный. Тут недалеко. Оставаться на Косе мне нельзя. А там меня никто не знает. Разыщу семью Курбатовых. Думаю, приютят. Можно бы в Мартыновку, к Жильцовым, но… Светличный ближе.

— Гляди, Аннушка, тебе видней.

— Уйду, пока еще можно. А то придут немцы, тогда поздно будет.

— А кто тебя выдаст? Все свои.

— Все, да не все. А вещи мои пускай у вас останутся. Может, они мне в жизни больше и не пригодятся…

На Анке был серый жакет-блуза с застежкой «молния» и нагрудным карманом. Вдруг она схватилась за карман, отстегнула пуговицу, вынула партбилет.

— Акимовна, у вас найдется кусок клеенки?

— Нет, милая. Была клеенка, да я ее на дело использовала. Коленкору найдем.

— Хорошо, давайте.

— Захоронить хочешь? — кивнула Акимовна на партбилет.

— Да.

Акимовна принесла кусок коленкору и жестяную коробку. Партбилет завернули в коленкор, вложили в коробку и закопали в сарайчике.

— Вот, родная… Если мне не суждено остаться в живых… — голос Анки сорвался, и она на секунду смолкла. — Отдадите нашим, когда возвратятся.

— Обещаю, голубка. Но только ты воротишься. Непременно воротишься.

На рассвете Анка расцеловала Акимовну, взяла за руку Валю и берегом направилась в соседний рыбацкий поселок Светличный. Всходило солнце, когда она подходила к поселку. И тут у причала не было ни одного баркаса, на улицах — ни души. Над небольшим заливом кружились в воздухе две чайки и жалобно стонали. Анка посмотрела на них, с невыразимой тоской проговорила:

— И вы, бедняжки, такие же одинокие, как и мы с доченькой…

Анка вошла в поселок, нерешительно остановилась у крайней хаты. И здесь никаких признаков жизни. Стояла в раздумье, не зная, что ей предпринять? К кому постучаться? Вдруг в доме рядом скрипнула дверь. Анка обернулась и увидела на крыльце средних лет женщину.

— Вы кого ищете? — спросила она приветливо.

— Курбатовых, — ответила Анка.

— На тот берег на баркасах ушли. Еще позавчерась. Он же был партийным секретарем в колхозе «Октябрь».

— Вот горе-то какое… — и Анка беспомощно оглянулась.

Женщина сошла с крыльца, пристально посмотрела на Анку.

— Скажите, вы работали на уборке хлеба в колхозе «Заря»?

— Работала, — кивнула головой Анка, смутно припоминая лицо женщины.

— Я вас по девочке признала. Я тоже была там. Вернулась, а… мужа не застала. С рыбаками к Ейску на баркасах ушел. Теперь вот я одна-одинешенька. А вам Курбатовы кем приходятся?

— Просто знакомые. Хотела у них временно остановиться.

— Да заходите ко мне… Нынче оставаться долго на улице небезопасно. Прошу до куреня.

Сердечность этой незнакомой женщины так тронула сердце, что Анка не сдержала себя, бросилась ей на шею и навзрыд заплакала.

— Успокойся, голубка… — говорила взволнованная женщина. — В случае чего, я тебя за свою двоюродную сестру выдам. Ох, и времечко ж лютое настало… Вон как людей разметало.

— Да вы больше, чем родная сестра.

— Ну, идем. Идем, — и она повела их к себе.

Анка ушла из хутора вовремя. На следующий день на Бронзовую Косу прибыло два грузовика с автоматчиками. Зальцбург и Павел прикатили на сверкающем лаком «оппель-капитане». Немецкий офицер выскочил из кабины грузовика и что-то пролаял. Автоматчики посыпались из кузова и разбежались по улицам. Вскоре послышались гулкие удары в ворота, ставни, двери изб и гортанные выкрики:

— Ходи Совет шмель, бистро! Собраний!

Зальцбург подозвал офицера, наставительно сказал:

— По домам не расквартировываться. Займите Дом культуры. Так будет безопаснее.

— Я тоже об этом думал, — ответил по-русски офицер. — Распылять солдат по квартирам было бы большой глупостью. Могут всех поодиночке перерезать.

— На моем хуторе я этого не дозволю, — важно заявил Павел.

— Атаман, — улыбнулся Зальцбург, — ваша опора, лейтенант.

— Я думаю, что мы с атаманом будем большими друзьями, — сказал офицер.

— Непременно, — кивнул Павел, помахивая перед лицом шляпой. — Жарко, однако. Зайдемте в помещение.

Шоферам не стоило большого труда сбить с дверей замок, и все трое вошли в прохладную приемную сельсовета. Павел попросил одного из шоферов попробовать открыть дверь кабинета Анки, запертого на внутренний замок. И это было сделано в мгновение ока. Войдя в кабинет, Павел торжествующе подумал:

«Вот тут ты снимала с меня чешую, Анка… Осрамила… Выгнала… Теперь настал мой черед взять тебя за жабры. Небось, не думаешь и не гадаешь, что я уже на хуторе, рядышком?..»

Грохот колес прервал его мысли. У сельсовета остановилась пара горячих взмыленных лошадей вороной масти, впряженных в рессорную пролетку — подарок шефа атаману. В пролетке сидело четверо верзил с белыми нарукавными повязками. На животе у каждого висел немецкий автомат. Это были уголовники, освобожденные из городской тюрьмы и завербованные в помощь атаману. Павел посмотрел в окно, сказал Зальцбургу:

— Мои полицаи прискакали. Ну и орлы!

— Хорошему атаману плохих ребят мы не дадим.

Павел дернул за шпингалеты, распахнул створки окна, крикнул полицаям:

— А ну, помогите солдатам скликать в правление всех хуторян! Живо!

Полицаи исчезли.

Через два часа толпа хуторян, окруженная автоматчиками, стояла перед помещением сельсовета. Тут были в основном старики, старухи, женщины и дети.

С крылечка сельсовета Зальцбург держал речь. Слева и справа от него стояли полицаи, а за их спинами — Павел и лейтенант. Павел через плечо полицая жадно всматривался в толпу, выискивая Анку, но не находил ее.

«Где же она?.. Неужели Бирюк сбрехал?.. Ну, тогда держись, кобель хромоногий…»

Зальцбург говорил:

— …Православный русский народ! Двадцать с лишним лет вы страдали под гнетом большевиков. Но этому наступил конец. Великая Германия подала вам руку помощи и освободила вас от цепей рабства. На штыках непобедимой своей армии принесла она новый порядок. Всех, кто будет его соблюдать, великая Германия вознаградит по заслугам. Тех же, кто попытается мешать водворению нового порядка, ожидает суровое наказание.

— Русские люди! — продолжал он. — Не жалейте о тех, которые ушли с большевиками. Они предатели родной земли. Живите счастливо и мирно, трудитесь спокойно. Изберите себе атамана и дайте ему наказ, чтобы он заботился о вас и следил бы на хуторе за соблюдением нового порядка. Скажите, кого бы вы хотели себе в атаманы?..

Молчали хуторяне, никто ни слова не вымолвил.

— Выдвигайте кандидатуры!

Толпа не шелохнулась.

— Я думаю, вам лучше избрать своего человека…

Люди по-прежнему хранили гробовое молчание.

— Если вы затрудняетесь в выборе или среди вас нет подходящей, кандидатуры, тогда мы предлагаем свою кандидатуру.

Зальцбург немного посторонился, лейтенант подтолкнул Павла в спину, и тот вышел вперед.

— Вот он. Ваш же хуторянин, — указал Зальцбург на Павла.

— Пашка… — ахнул кто-то; по толпе прошло движение, и она вновь замерла, точно окаменела.

— Так что же, проголосуем, хуторяне?

— Да хрен с ним, — махнул рукой старый рыбак, с хитрецой улыбнулся беззубым ртом, — Пашка так Пашка, — и он оперся руками и грудью на сучковатую палку.

— Нет, — возразил Зальцбург, — так нельзя. Надо соблюдать порядок. У кого есть возражение против Павла Белгородцева?

В ответ — ни звука.

— Вот теперь законно. Единогласно. Поздравляю, — и Зальцбург пожал Павлу руку. — Скажи что-нибудь народу.

Павел снял шляпу и окинул толпу надменным взглядом.

— Ну, что я могу сказать? Благодарение богу за то, — и он перекрестился, — что он послал нам спасительницу в лице Германии. Хватит, поцарствовали большевики, поизмывались над народом. Этому больше не бывать. И мы должны теперь верой и правдой служить великой Германии. Она наша мать, наша избавительница. Верно говорю, хуторяне?

Никто не ответил новоиспеченному атаману.

Павел нахмурился, нервно смял в руке шляпу, сердито проворчал:

— Молчите?.. Атаман вам не по душе?.. Погодите, я вышибу из ваших дубовых голов думки о Советах… — злобно пообещал он. — Дурачье!.. Вы должны молиться на спасителей своих… Перед вами офицеры и солдаты непобедимой армии… Шапки долой! — вдруг в исступлении взвизгнул Павел. Помимо враждебного молчания хуторян, его прямо-таки бесило то, что среди женщин не видно было Анки. — Шапки долой! Атаман я вам или хвост собачий?! Избрали, так подчиняйтесь! Не то вздерну на сук каждого десятого, а курени спалю. И детей не пожалею. Шапки долой!.. — бушевал Павел, потрясая кулаками.

У него помутилось в глазах, и он уже не видел, как старики обнажили седые лысые головы и женщины ради издевки над атаманом потянули со своих голов косынки и платки.

Зальцбург дернул Павла за руку. Это прикосновение сразу отрезвило его.

— А теперь, — махнул рукой Павел, понизив голос, — с богом по домам.

— Спасибо на добром слове, атаман, — напяливая на голову соломенную шляпу, сказал старик и, опираясь на палку, заковылял прочь.

Молча, подавленные и оскорбленные, растекались по улицам бронзокосцы.

XIX

Дед Кондогур сидел на завалинке возле своей хаты и задумчиво смотрел на синеющее у горизонта море. Он перекладывал из рук в руку глиняную трубку и, причмокивая, со смаком посасывал черешневый чубук. В трубке скворчало так, будто на сковородке жарилась яичница. А Кондугуру казалось, что это не трубка хрипит, а в его груди всхлипывает стариковское сердце. И было отчего.

Не то что слезами — кровью обливалось сердце у каждого при взгляде на родной хутор. Половина рыбацкого поселка Кумушкин Рай лежала в руинах. Причал разрушен. Флотилия вся уничтожена. Из воды торчит то корма моторного судна, то покосившаяся мачта, то покореженный борт… А сколько разумного труда, человеческих усилий надо было приложить, чтобы на месте земляных хижин выросли опрятные белые домики с палисадниками, радующими глаз яркими цветами мальв, душистым любистком, веселыми желтыми огоньками крокуса и настурций, чтобы на бывшем пустыре поднялось красивое каменное здание клуба с библиотекой и киноустановкой, чтобы по широкому морскому простору вместо неуклюжих парусно-гребных баркасов заскользили быстроходные моторные суда…

Два дня назад девять «юнкерсов» обрушили на мирный поселок страшный бомбовой удар. А вслед за тем «мессершмитты» с бреющего полета принялись поливать свинцовым дождем метавшихся в ужасе людей. Погибла половина жителей поселка. Сразила насмерть разбойничья пуля и старуху Кондогура.

Восемьдесят долгих лет прожил Кондогур. За все эти годы он ни разу не хворал, ни на что не жаловался. Могучий, как дуб, никогда не гнулся рыбак в схватках с морскими бурями. А после гибели жены сразу осунулся, сгорбился. Потеря верного друга жизни тяжелым камнем придавила его.

Море облегчило бы горе старого рыбака. Вот оно зовет к себе, обещает утешение. Да с чем пойдешь на его зов? Ни снастей, ни баркаса…

Дымит трубкой старый Кондогур, смотрит в морскую даль, и только наболевшее сердце тревожится. В груди его закипает гнев:

«Кто же вас выплодил, змеиное отродье? Какая гадина пустила вас по белу свету?»

Вдруг старик замер с открытым ртом, выронил чубук, прищурился. На взморье дымил пароход. Слева от него шла в кильватерной колонне флотилия моторных судов. Пароход нагнали три самолета. Вот один из них ринулся вниз, видно, нацеливаясь на пароход, да так и не вышел из пике. Волоча за собой длинный шлейф черного дыма, самолет врезался в море.

— Так его, бандюгу! — вскрикнул Кондогур, сжимая кулаки.

Остальные самолеты повернули обратно.

— Ага, удираете. Это вам не баб да детишек стрелять, — старик в возбуждении поднялся со скамейки.

Глиняная трубка, стиснутая жилистым кулаком, с хрустом треснула. Раскаленный горящий табак обжигал ладонь и пальцы, но Кондогур не чувствовал боли и торжествующе выкрикивал:

— Ага!.. Так!.. Так их, душегубов!.. — Потускневшие стариковские глаза вновь молодо засияли, лицо преобразилось. Кондогур распрямил свою крепкую спину и с облегчением произнес:

— Одним коршуном меньше стало. Слава тебе господи, аж от сердца отлегло.

«Тамань» шла на Ейск. Моторные суда, образуя редкую цепочку, приближались к пологому берегу Кумушкина Рая. Все уцелевшие жители поселка высыпали на берег. Они стояли полукругом позади Кондогура и не отрывали глаз от стройной колонны рыболовецкой флотилии.

— Такие же суда были и у нас, — вырвалось, как стон, из чьей-то груди.

— На одной верфи строили их.

— Были да сплыли…

Последние слова больно ударили по сердцу Кондогура. Он обернулся, коротко бросил:

— Помолчали бы, а?

«Буревестник» осторожно обогнул торчавшую из воды мачту, подошел к берегу и бросил якорь. Его примеру последовали и другие суда, держась друг от друга на расстоянии не менее ста метров. И опять послышались в толпе легкие всплески голосов:

— Дельно.

— С разумом.

— Не кучкуются.

— Будь наши суда на таких интервалах, не разбомбить бы их немцу.

Не оборачиваясь, Кондогур громко повторил:

— Да помолчите вы!

От «Буревестника» отошел подчалок, перегруженный людьми. Он первым ткнулся носом в песчаный берег и завилял кормой. Один за другим с него сошли Васильев, дед Панюхай, Душин, Евгенушка с дочкой, жена Васильева, Кострюков, Кавун с женой. Кондогур, подняв длинные, как весла, руки, воскликнул:

— Батюшки мои! Бронзокосцы пожаловали… Дарьюшка, голубка! — радостно всплеснул руками Кондогур.

— Здоровеньки дневали, дедушка.

— Хорошего жениха я тебе выбрал?

— Спасибо за то, что присватали мне хорошую жену, — сказал Васильев. — Мою покойную Дарью заменила.

— И дружок мой давний тут?… — Кондогур крепко обнял Панюхая. — Чего такой пасмурный?

Панюхай вытер кулаком слезившиеся глаза, глухо проговорил:

— Дочку Анку… и внучку… фашист бомбой накрыл…

— Ах, горе-то какое превеликое! И что делают душегубы. Ну, не уйти им от кары. Все равно раздавим фашиста, как гадюку ядовитую.

— Здравствуйте, дедушка! — подошла к нему Евгенушка.

Кондогур взглянул на женщину, прищурился по привычке, размышляя, сказал:

— Погодь, девка, погодь… — и опустил глаза. — Ишь ты! А ить вспомнил. Вспомнил! Ершистая комсомолия! Старика в соревновании обогнали.

— Да какая же я комсомолия — баба!

— Ну, ну! Не глотай ерша с хвоста. Помню!.. как не помнить!

— Всех помнит, всех признал, только меня позабыл, — засмеялся Кострюков.

— И меня не приметил, — сказал Душин.

— Всех приметил, всех, и рад вам, от души рад, — пожимая им руки, говорил Кондогур. — А вот его, — посмотрел на Кавуна, — первый раз вижу.

— Директор нашей моторо-рыболовецкой станции Юхим Тарасович Кавун, — сказал Кострюков.

— Что ж, милости просим.

— Та нас богато, бачите ось скильки? — показал Кавун на подходившие к берегу подчалки.

— Всем найдем место. Хоть нас фашист и тряхнул немножко, половину поселка спалил, а место найдем. Располагайтесь, вы у своих друзей, — и обернулся к колхозникам: — Разбирайте гостей по хатам. Вот тех, что к берегу причаливают. А этих я сам определю.

Евгенушку с дочкой и жену Кавуна сразу увела к себе Дарья. Мужчины окружили Кондогура. Он с горечью рассказывал, что колхозники без флота и сетеснастей остались не у дел.

— Слоняются, как неприкаянные, не знают, куда себя девать. Кличет нас море — кормилец наш, волной бьет в берег, надрывается, а мы сиднем сидим, выйти не на чем… Сейчас бы осетра брать — так его же голыми руками не возьмешь. Вот и сидим… прокуриваемся, — тут он остановился, посмотрел на руки — трубки ни в той, ни в другой не оказалось. Ощупал карманы — тоже нет. Вспомнил, как выбросил черепки, только черешневый чубук остался. Сунул его в рот, покачал головой: — Эх, водяной тебя забери… Такую самонужнейшую вещь загубить.

— А что случилось? — спросил Кострюков.

— Да вгорячах трубку раздавил. Вроде слегка сжал кулак — ан от нее, от сердешной, одни черепки остались. Трубка-то глиняная.

— Не горюйте, — успокоил его Душин. — Я не курящий, но такую слеплю вам трубку, что все рыбаки будут завидовать.

— То-то и видать, что ты, милок, некурящий. В трубке самое дорогое — нагар, а я в ней одиннадцать лет табак жег. А трубка была добрая, вот такая, — и он поднял здоровенный кулак, от которого Душин невольно отшатнулся. — Да делать нечего, чем-нибудь услужу и тебе. Лепи. Вот чубук от нее.

За разговорами незаметно дошли до нового, на высоком фундаменте дома.

— Стоп. Вот и мой курень, — не без гордости сказал Кондогур.

— Когда-то на этом месте стояла вросшая в землю подслеповатая избушка, — вспомнил Васильев. — А теперь, гляди, настоящий дворец с видом на море.

— Дворец не дворец, — скромно сказал Кондогур, — а хата добрая. Не стыдно и гостей пригласить.

— Откуда ты знаешь, что здесь раньше было? — поинтересовался у Васильева Кавун.

— Дело давнее. Меня и Пашку Белгородцева на крыге по морю носило. А под конец на этот берег швырнуло.

— А я к себе забрал их, — сказал Кондогур. — Помнишь, как водочкой отогревал?

— Как не помнить? Такое не забывается, — живо откликнулся Васильев.

— Теперь с тебя, братец, магарыч, — тут он посмотрел на остальных бронзокосцев, приближавшихся в сопровождении кумураевских колхозников. — А тот самый Пашка промеж вас? Ведь я его два раза спасал.

— Его нет.

— Что… Никак с немцем остался?

— Он давно бросил рыбацкое дело. На заводе токарем работает. Вернее — работал. А где теперь… — Душин пожал плечами.

— Хрен цена такому рыбаку, — махнул рукой Кондогур. — Настоящего рыбака никакой силой от моря не отдерешь… Вот твоя дочка, — кивнул он Панюхаю, — любому рыбаку, бывало, не уступит. Трудно с нею было тягаться. Ежели бы своими глазами не видал, не поверил бы. Помню, когда мы соревновались…

— Не придется уж моей доченьке в море выйти, — горестно вздохнул Панюхай.

— Чтоб ему, вражине, утра не дождаться! И нас бомбил, германец проклятый, — посуровел Кондогур. — Видал? Флот по боку. Половина поселка в пепел. И… — голос его дрогнул. — Мою-то бабку… насмерть.

— Неужто? — скорбно посмотрел на него Панюхай.

— Позавчерась схоронил… А плакать не будем. Пущай в нас злость дюжее закипает. Скорей и концы ему будут… Ну, рыбаки, — обратился он к своим, — ведите гостей по домам. Людям отдых надобен.

Кумураевцы и бронзокосцы стали расходиться по хатам.

— А кто туточки голова колгоспу? — спросил Кондогура Кавун.

— Пока я. С тридцатого года, с самого начала.

— Значит, такое дело… к тому берегу нам пока не можно возвернуться. Отож будем ходить в море вместе.

— И ваши рыбаки на каждом судне будут чувствовать себя среди своих друзей, — сказал Кострюков.

— Ясно? — пожал Васильев жесткую, шероховатую от мозолей руку Кондогура. — Вот и план летней путины общими усилиями вытянем.

Растроганный Кондогур только кивал головой и с благодарностью смотрел на бронзокосцев.

XX

Все побережье от Геническа и Бирючьего острова до Таганрога освещалось ракетами. Немецкий гарнизон, расположившийся в хуторе Бронзовая Коса, тоже не дремал. Солдаты сидели в окопчиках с навесами и время от времени запускали в темное небо ракеты, вглядываясь в чернеющие прибрежные воды.

— Бояться, вояки, наших, — поговаривали хуторяне. — А то, гляди, подплывут в темноте, высадятся на берег — несдобровать тогда немчуре.

Зато днем отсыпался весь гарнизон. Достаточно было одного наблюдателя — с высокого берега море просматривалось до самого горизонта.

Ночь была тихой. Не слышалось ни малейшего шороха, ни всплеска. А с утра разгулялся ветер, море вспенилось, зашумело, покрылось белыми гребешками. Волны гулко били в обрывистый берег, накатывались на песчаную косу, будто норовили перемахнуть через нее и взбудоражить вечно спокойные воды залива.

Бирюк сидел в своей избе и смотрел в мутноватое оконце на море, мозг его неотступно сверлила черная дума.

«Доносчик… Пашку, значит, в атаманы, а меня наушником… Где же справедливость?.. О таком ли деле мечтал я? Нет, надобно Пашку переплюнуть… Приедет немчура — потолкую с ним. Пашка дурак. До моей башки ему далеко…»

Во двор вошли два полицая. Бирюк отшатнулся от оконца. Не стучась, те двое распахнули дверь, осмотрелись.

— Егоров?

— Я, — поднялся Бирюк.

— Айда в правление, к атаману.

Увидев прихрамывающего Бирюка в сопровождении полицаев, в куренях зашептали:

— Повели…

— Арестовали…

— Досиделся…

— Эх, дурень…

В кабинете остались вдвоем, с глазу на глаз. Полицаи ждали в приемной.

— Что же ты?.. — сердито покосился на Бирюка Павел.

— Досказывай, — угрюмо прогудел Бирюк. — Нам незачем в жмурки играть.

— Потише, разгуделся, — Павел понизил голос. — Где же она?

— У старой щуки спроси, у Акимовны. Я своими глазами видел, как она туда шла. И дочку на руках несла.

— Спрашивал.

— Ну?

— Говорит, в поле погибла, под бомбежкой.

— Брешет. Спрятала она Анку. Обыскать надо.

— Обыскивали.

— Весь хутор обшарить…

— Обшарили. Сидишь, как настоящий бирюк, в своей берлоге и ничего не знаешь. Лейтенант со своими солдатами и моими полицаями все курени, кроме твоей хибары, все сараи и погреба вверх дном перевернули.

— Почему ж у меня не обыскивали? Еще, чего доброго, под подозрение попаду, — забеспокоился Бирюк.

— А где у тебя искать? Ни сарая, ни погреба, ни чердака, ни закутка. Хоромы твои, как голый пуп, все на виду. Я, конечно, тебе верю. Но где же она?

— Да! — вспомнил Бирюк. — На хуторе говорили, что Танька Зотова тоже была бомбой пришиблена насмерть, а она-то живехонька. Вместе с Анкой работала в колхозе. Поприжми-ка ее, может, она знает?

— Ладно.

— И еще забыл сказать тебе: эта старая хрычовка Акимовна последние дни ночами сторожила мастерские МРС.

— Ну и что же?

— С берданкой. Панюхай учил ее стрелять. Вот тебе и зацепочка: где оружие? Почему, мол, не сдала властям?

— Это мысль дельная… — задумчиво произнес Павел. — А как по-твоему, где может скрываться Анка?

— На хуторе ее, говоришь, нет?

— Нету.

— В Белужье она не сунется, далеко. Значит, или в «Октябре» или в «Красном партизане». «Октябрь» ближе, не иначе как туда подалась.

— Вот черт. Не может же она сразу в нескольких местах быть, — сказал Павел, ероша пальцами волосы.

— Ничего, я разнюхаю это дело.

— У тебя и верно нюх собачий.

— Договорись со старостой «Красного партизана» и ночью свези меня к нему. Ежели ее там не окажется, в «Октябрь» перебросишь.

— Хорошо. Только ты начисто забудь этих «Красных партизанов», «Октябрей», а то немцы живо на перекладину вздернут.

— Привычка.

— Называй поселки как они есть: Мартыновка и Светличный. О колхозах больше не поминай. Капут им навеки.

— Не жалкую.

— Ну, вот… Хуторяне видели, как тебя полицаи вели в правление. Что ты скажешь, если кто спросит?

— Будь покоен. Скажу, об Анке спрашивал. А я, мол, откуда знаю? Посадить хотел, да передумал, стыдно стало с калекой связываться.

— Хорош калека, — засмеялся Павел. — Белугу удавишь… Ну а то, что я у тебя на постое был, когда в отпуск приезжал, как объяснить?

— Так все ж на хуторе знают, что будто бы мы поругались и я выгнал тебя. За отца, за то, что ты его в тюрьму упек.

— Иди, чертов лисовин, скажи Таньке Зотовой и Акимовне, чтоб немедля явились в правление. Скажи, что я хотел тебя прихлопнуть.

— Знаю, не учи ученого, — и Бирюк вышел.

Зотовой дома не оказалось. По словам соседки, к Акимовне отправилась.

«Видно, советуются, как половчее следы Анкины замести», — решил Бирюк и заковылял к Акимовне.

Он застал обеих женщин в ту минуту, когда Таня заканчивала рассказ о том, как во время бомбежки спаслась тем, что бросилась под полевой вагончик, как потом добиралась до хутора. Анку она так и не видела.

— Может, и она убита… — вздохнула Таня, и ее голубые глаза затуманились слезами.

Дверь была открыта, и Акимовна краешком глаза заметила прижавшегося к притолоке Бирюка. Она тоже вздохнула и сказала:

— Убита, голубка. И дитя погибло. Дарья Васильевна видела.

«Ловко брешешь, старая карга. Будто я не видал, как Анка к тебе шла?» — усмехнулся про себя Бирюк и, кашлянув, переступил порог.

— Доброго здоровья, — прогудел он.

Таня всплеснула руками:

— А мы думали, ты уж не вернешься?

— И сам еще не верю, что вернулся, — приглушенно молвил Бирюк, качая головой и опустив глаза, и без того скрытые косматыми нависшими бровями. — Прихлопнуть меня хотел, да раздумал. Неохота, говорит, об тебя, калеку, руки марать, разговоров, мол, потом не оберешься. Эх! — и Бирюк сжал кулаки. — Ежели бы не полицаи, я бы его, мигом дело, за глотку и — поминай как звали. Потом и смерть была бы не страшна.

— Ругается? — робко спросила Таня.

— Дерется, аспид. Так звезданул, что и сейчас в ухе звенит. Подавай ему Анку, хоть лопни. Да где же я ее возьму, когда она бомбами в куски разорвана. А если бы и знал, не сказал бы. Анна Софроновна пригрела меня, сироту. Можно сказать, кормилицей мне была…

Акимовна, внимательно следившая за Бирюком, спросила:

— Это что же, он так отплатил за твое гостеприимство недавнее?

— Как раз тогда поругался я с ним за моего отца, ну и вытурил его к чертям. Ночью он отчалил на «Тамани». И вот, гляди же ты, не забыл обиду, злопамятный аспид. Эх, податься некуда, а в хуторе не житье мне.

— Море широкое, а степь и того шире, — заметила Акимовна, заправляя под платок выбившиеся седые волосы.

— Без документа ходу нет, — тяжело вздохнул Бирюк, — а то смылся бы… Да! — спохватился он. — Идите в правление. Вот, заговорился и забыл. Наказал Тане и вам, Акимовна, чтоб немедля пришли к нему.

— А чего же он полицая не прислал? — пристально взглянула на Бирюка Акимовна.

— Откуда же мне знать?.. — развел он руками. — Идите. Да не злите его, будь он трижды неладный… А я домой. Так болит, что головы не могу повернуть…

Бирюк, прикрыв ладонью ухо и состроив страдальческую гримасу, медленно вышел из комнаты.

— Не верю я ему, — сказала Акимовна. — И ты, Танюша, не верь. Иуда он, чует мое сердце…

Павел стоял посреди приемной и о чем-то рассказывал полицаям, а те, слушая его, надрывались от хохота. Когда вошли Акимовна и Таня, один из полицаев слегка толкнул Павла в бок:

— К вам, господин атаман.

Павел посмотрел через плечо, помолчал и сердито бросил:

— Заставляете себя ждать… — отворил дверь кабинета, кивнул Тане: — Заходи, старуха подождет.

Таня вошла в кабинет с тяжелым предчувствием. Когда за пей захлопнулась дверь, она вздрогнула. Ей показалось, что она отсюда больше не выйдет. У нее сразу так ослабели ноги, что она не могла стоять и пошатнулась.

— Садись, садись, Танюша. — Павел усадил ее на стул. — Да не дрожи. Не бойся. Не чужак же я какой-нибудь, на одном ведь хуторе родились Вместе босиком бегали. Помнишь?.. И ты, и Генка, и Митька, и Виталий, и я, и… — он не договорил, но Таня догадалась, кого он хотел назвать, — Анку.

— Ты была в колхозе на уборке хлеба? — вдруг спросил он.

— Была.

— Вместе с Анкой?

— Да.

— Скажи, Таня, правду: где Анка?

Таня пожала худенькими плечами.

— Не знаю.

— Как же так? Была вместе и не знаешь.

— Правда не знаю… Там все растерялись… Ух, как он бомбил!.. Я под вагончик забилась… А его как тряхнуло, он похилился, но не упал…

— А чего ты глаза от меня хоронишь? Вон они у тебя какие голубые. Но у Анки красивше. Как синь-море… — мечтательно протянул он. И вдруг жестко заговорил: — Слышишь? Где она? Я хочу посмотреть в ее глаза.

Таня сидела молча, понурив голову, и перебирала тонкими пальцами стеклянные пуговицы на белой шелковой блузке. Светлые подстриженные волосы прикрывали уши и пылающие щеки.

— Ну, смотри на меня, — уже спокойнее сказал Павел.

Таня отняла руки от пуговиц, поправила волосы и взглянула на Павла:

— Чего ты… от меня хочешь? — голос Тани дрожал, срывался. — Я же тебе правду…

— Врешь! — грубо перебил Павел. — Скажи, где Анка?

— Павлуша… я же тебе… по-честному…

— Не верю я в твою честность, — зло цедил сквозь зубы Павел, но голоса не повышал. — Честная девушка, а коммунисту на шею бросилась. Да еще сама в комсомол записалась.

— Не… — она замотала головой. — Мне родители не разрешали.

— Пусть так. Разве порядочная женщина жила бы с коммунистом. Кто твой Митя?

— Мой муж — честный человек.

— А где он сейчас? Против нас воюет?.. «Хорошенькая бабенка, — подумал. — И такому скуластому черту досталась», — и вслух: — Так что не верю я тебе. Не верю. Позови сюда Акимовну, а сама в приемной подожди.

Таня вышла пошатываясь. Акимовна, переступая порог кабинета, сказала:

— Ты что же это, атаман, за Бирюком двух послов наряжаешь, а нам этой чести не оказываешь?

— У моих полицаев ноги не собачьи.

— Я тоже не собака, а человек. Пригласил бы сесть, что ли…

— Ты хуже собаки! — Павел с такой силой ударил по столу кулаком, что чернильница, подпрыгнув, свалилась на пол. — Стоять будешь!

— Что ж, постою, — Акимовна посмотрела в окно и спокойно продолжала: — Я-то думала-гадала, отчего это нынче море так штормит? Ан, оказывается, атаман беснуется.

— Не умничай, а то я тебе быстро мозги вправлю… Не посмотрю, что старуха. Говори: куда запрятала Анку и мою дочку?

— Спроси у немецких летчиков.

— Ладно. Черт с ней, с Анкой. Куда запрятала Валю? Где моя дочь?

— Я не была нянькой у твоей дочери.

— Брешешь, скажешь, — и он разразился дикой, отвратительной руганью.

У Акимовны побелели губы.

— Я знала твою мать. У нее было доброе сердце и чистая душа. Как же могла родиться от нее такая гадина?

— А я знаю другое: когда немецкие танки рано утром давили на улицах хутора большевиков, Анка с дочкой укрылась у тебя.

Акимовна молчала.

Павел вышел из-за стола, остановился перед Акимовной.

— И то неправда, что ты, старая ведьма, охраняла мастерские МРС?

— Это правда.

— А где берданка?

— Сдала.

— Кому?

— Кострюкову.

— И тут брешешь.

Акимовна покачала головой:

— Словно кроты слепые, носами тычутся, правду ищут. Эх, вы… тля. Хочешь, я скажу тебе одну правду, самую главную?

Павел исподлобья посмотрел на Акимовну:

— Говори. Сбрешешь, на перекладине за ноги повешу у самого моря. Пускай мартыны глаза тебе выклюют.

— Не пугай, а слушай. Знаешь, что я не из робких. Видишь? — показала она на окно. — Что там вдали?

— Море.

Павел криво усмехнулся.

— А что оно делает?

— Штормит.

— Вот-вот… Разбудите вы гнев народный, а он сильнее шторма, страшнее морской бури. Поднимется грозным валом народный гнев и смоет с родной земли всю падаль…

Акимовна не договорила. Павел ударом в лицо сбил ее с ног. Падая, она ушиблась головой об угол стола и потеряла сознание. Из рассеченной губы тонкой струйкой стекала на подбородок кровь.

— Эй, орлы! — крикнул Павел.

Вбежали полицаи.

— Уберите эту развалину. Пошлите сюда Зотову.

Акимовну вынесли. Вошла Таня. Она вся дрожала, как в лихорадке. Павел усадил ее на диван, сел рядом.

— Послушай, Таня. Я злой как черт. На старуху злой. Но тебе ничего плохого не сделаю. — Он вынул из кармана какую-то бумагу. — Вот список бронзокосских коммунистов. В нем и Анка, и Евгенка, и Таня Зотова. Но мы с тобой друзья детства, и я не выдам тебя. Скажи правду: где Анка?

— Не знаю.

— Таня, — он обнял ее левой рукой, правой сдавил грудь. — Скажи…

— Ничего я не знаю. Пусти меня!..

— Таня!

— Павел… ты с ума сошел!

— Приходи сегодня вечером ко мне… — Павел обдал ее лицо горячим дыханием. — Приходи и все, все расскажи. Я живу в отцовском доме. Помни, я не выдам тебя немцам.

— Пусти! — она рванулась, на ней затрещала блузка, на пол посыпались стеклянные пуговицы.

Таня бросилась к двери, ударом ноги распахнула ее и тут же отшатнулась, прикрывая руками полуобнаженную грудь. За дверью, преградив дорогу, стояли полицаи.

XXI

«Буревестник» шел на север. На его борту, помимо членов бригады, находились Кавун, Кострюков, Васильев, Панюхай и Кондогур. На объединенном собрании бронзокосских и кумураевских колхозников, по предложению Васильева, было принято решение: выходить в море и днем и ночью; работать в две смены; выделить из состава флотилии судно «Темрюк» для буксировки в Ейск байд с уловом.

Михаил Краснов, отец Проньки, принявший в первый день войны от Зотова «Темрюк», прямо в море забирал выловленную рыбу и доставлял ее на приемный пункт.

Вышло в море с первой бригадой и все начальство: Кавун, Кострюков, Васильев и Кондогур. Проньке было и приятно и как-то неловко. Это заметил Кондогур, сказал ему:

— Ты, Прокопий Михайлович, не смущайся. В море, на борту «Буревестника», мы такие же рыбаки, как и все остальные. А ты, бригадир, руководи, командуй.

— И я самоличным желанием под твое начало пошел, — кивнул ему Панюхай. — Командуй, потому как ты есть самоглавнейшее начальство.

После ухода на фронт Дубова и Сашки Сазонова Проньке трудновато было выполнять обязанности бригадира и моториста. Но в Кумушкином Раю нашелся человек, хорошо знающий мотор, и Пронька облегченно вздохнул. Теперь он все время находился на палубе среди рыбаков, командовал и руководил по-своему: первым брался за дело, когда ставили сети или выбирали из них рыбу, увлекая за собой всю бригаду.

— Шустрый пескаренок! — заметил Кондогур, увидев Проньку впервые в работе, когда тот показывал кумураевцам, как ловить рыбу двумя драгами.

Флотилия отчалила от берега ранним утром. Шторм утих, но северный ветер все еще гнал навстречу «Буревестнику» перекатные волны, а небо было сплошь затянуто светло-серой пеленой. Там, вверху, за плотными облаками гудели моторы шедших на восток самолетов.

— Фашистские коршуны летят, — поднял к небу глаза Кондогур. — Спозаранку торопятся на злодейские дела.

— И где же это, чебак не курица, наши еропланы? — возмутился Панюхай.

— Будут, — уверенно сказал Кондогур. — Он же, германец, другом нашим прикинулся, а потом, как разбойник, из-за угла напал. А мы к войне не готовились. Русский человек любит жить со всеми в мире и дружбе. Но ежели его разозлят да несправедливо по уху огреют, тогда берегись!

— Да, тогда уж на себя пеняй! — подтвердил Панюхай.

— Вызвать злость в русском человеке — дело опасное. Никакая сила против его злости не устоит.

— Не устоит, — согласился Панюхай.

Из-за облаков донеслась пулеметная очередь. Потом вторая, третья…

— Никак, стреляют? — оттопырил пальцем ухо Панюхай.

В ту же минуту зачастили пулеметы, послышались завывания моторов.

— Что это? — крикнул Кондогур стоявшему на корме Васильеву.

— Воздушный бой! Немцы на наших истребителей напоролись.

Вдруг из облаков вывалился «юнкерс», удирая на запад. Вслед за ним вынырнул советский истребитель, дал длинную очередь из пулемета. «Юнкерс» вспыхнул. Объятый пламенем, он клюнул носом, выровнялся, пролетел метров двести и свалился в море.

— Так его, бандита! — удовлетворенно крякнул Кондогур. — Не замайте мирных людей, — и к Панюхаю: — Вот они где, наши еропланы. Они только еще начинают разворачиваться. Погоди, мы этого самого фашиста в подкову согнем.

— Согнем и узлом завяжем! — и Панюхай показал, как гнут подкову.

Но не заметил ястребок, как ему на хвост сел «мессершмитт» и полоснул по нему свинцовой струей. Советский самолет задымил и стремительно полетел вниз. Панюхай только охнул, а Кондогур отвернулся. «Мессершмитт» поспешно скрылся в облаках.

Показался буек. Качаясь на волнах, он приветливо помахивал флажком.

— Малый вперед! — крикнул Пронька мотористу.

«Буревестник» замедлил ход. Кондогур, вытянув шею, присматривался к наплавам.

— Все целы! — радостно произнес он, сосчитав бочки, переваливаемые волнами с боку на бок. — Толково. А ведь море штормило почитай целые сутки. Да-а… Толково придумано. А на жестком креплении, на гундерах… от сети одни ошметья остались бы.

Будто не расслышав, что сказал Кондогур, Пронька скомандовал:

— Приготовиться к подъему невода!..

Кавун, заняв место у борта, помогал рыбакам выбирать сеть, захватывая руками верхнюю основу ставного невода. Он работал сосредоточенно и быстро, как заправский ловец. Васильев толкнул Кострюкова, засучивая рукава гимнастерки:

— Вот как гарно працюе твой директор МРС.

— А что ж, дело это ему привычное, — ответил Кострюков.

Из невода выбирали осетра крупного, один в один. Много было и судака. Рыбу вытряхивали из сети на палубу, а потом сбрасывали в трюм. Кондогур, присматриваясь к неводу, с удовлетворением отмечал:

— Вся снасть цела. Правда, кое-где есть повреждения, но…

— …они невелики, — досказал Пронька. — Невод на наплавах, дедушка, может выстоять и в восьмибалльный шторм.

— Толково придумано, — повторил Кондогур. — Ты, пескаренок, того… молодец! Мне бы в колхоз такого бригадира.

— Такие бригадиры, дедушка, как я, теперь невыгодные, — сказал Пронька.

— Почему? — удивился Конодгур.

— Мне осенью в армию идти. А может, и раньше возьмут. Война…

— Да, — глухо произнес Кондогур. — Война, черт ей рад.

Когда невод выбрали, Пронька заглянул в трюм, прикинул на глаз: центнеров двадцать взяли.

«Хорошо!» — он вынул крючком из трюма двух осетров, передал рыбакам:

— На шорбу для бригады.

Горячую пищу готовили в кубрике на примусе, прикрепленном к кухонному столику. Вскоре оттуда потянуло ароматами вареной рыбы, лука, перца и лаврового листа. Едва успели снова установить невод на наплавах, как уха была готова.

Из кубрика вынесли большую, дымящуюся паром кастрюлю, все расселись на палубе, взялись за ложки. В этот момент к «Буревестнику» подошел «Темрюк», буксируя порожние байды.

— Приятного аппетита! — крикнул Краснов, когда «Темрюк» остановился, легонько толкнув «Буревестник» бортом.

— Спасибо, Михаил Лукич! — хором ответили рыбаки. — Торопись, а то шорба остынет!

Только Пронька не включился в хор, с обидой взглянул на отца:

— Ты что же это, батя, медлишь?

— А что?

— Надо побыстрее оборачиваться. Причалил бы пораньше, рыбу прямо в байду ссыпали бы, а не в трюм. Вот и получается двойная работа.

— Ишь ты, пескарь конопатый! — засмеялся Кондогур. — Строгий у нас начальник.

— Я, дедушка, веснушчатый, а не конопатый. Это — разница, — поправил слегка задетый Пронька.

— Рыбу, сынок, не мы одни сдаем. На нашем берегу сейчас пусто, а на том рыбаков вдвое больше стало. Очередь задерживает, — оправдывался Лукич, любовно, с нескрываемой гордостью посматривая на сына. Он перебрался на «Буревестник», возбужденно продолжал, усаживаясь за уху: — Но зато как сдаем? Больше всех. Вот квитанция на красную рыбу и на частиковую. Благодарность передали вам из треста от имени Родины.

— Да ну? — привстал Кондогур.

— Так и сказал приемщик: «От имени Родины».

Кондогур поспешно вытащил из кошелки литровку, стукнул донышком по широкой ладони, наполнил доверху водкой алюминиевую стопку:

— Это тебе, Лукич, за добрую весточку. Вот как, друзья мои… От имени Родины благодарствие нам… — Он наполнил стопку вторично, подал Проньке: — Откушай на здоровье, бригадир.

— Непьющий, — замотал головой Пронька.

— Как это, так? — удивился Кондогур. — На радостях и не выпить? Что ж, по-твоему, конопатый пескаренок…

— Веснушчатый…

— Пущай будет веснушчатый. Так что ж, по-твоему, водку сготовляют для того, чтоб горе ею заливать! И на радостях люди водочкой ублажаются. Пей!

— Не потребляю ни с горя, ни на радостях.

— Ладно, сынок, — сказал Краснов, — выпей немножко. Уважь старика.

— Уважь старую гвардию, — толкнул его в спину Панюхай. — Не задерживай, А то, глядючи на посудину, у меня червячок того… за сердце сосет. Выпить хочется.

И Пронька не стал упрямиться.

XXII

В Мартыновке не пришлось Бирюку выслеживать Анку. Там старостой был такой же, как и Павел, местный выродок, поступивший на службу к немцам. Он сказал:

— Точно заявляю: у нас в поселке чужих нет, только свои. Я здесь всех с пеленок наперечет знаю. А в случае появится какая молодая бабенка с дитем, сразу пришлю к тебе, атаман, своего полицая с донесением.

Прощаясь, староста посоветовал Павлу:

— А ты в Светличном разузнай. Поселок больше нашего, есть где схорониться. Да и к вашему хутору он поближе будет.

— О том и я толкую, — вставил Бирюк.

— Ладно, поехали, — раздраженно бросил Павел — «А ежели и в Светличном то же скажут?. — досадовал он. — Где же тогда искать ее?»

Ночь была темная — ни луны, ни звезд. Еще с вечера небо заволокло тучами, и, казалось, они неподвижно повисли над Приазовьем. Только время от времени побережье озарялось непродолжительным, но ярким светом ракет. Усталые лошади шли шагом… Накрапывал дождь.

Ехали молча. Павел сердито сопел, и ни Бирюк, ни полицай не решались заговорить с ним.

Поднялся ветерок. Крупные капли, сорвавшись с темного неба, ударили по лицу.

— А ну, расшевели их, чертей, — сердито проворчал Павел.

Полицай задергал вожжами, замахнулся кнутом. Лошади побежали рысью.

— В Светличный сейчас поедем? — наконец спросил Бирюк атамана.

— Завтра. Чуешь, дождь находит, неохота грязь месить.

Полицай разгорячил лошадей, и они перешли в намет. И все же у самого хутора ездоков настиг дождь. Бирюк спрыгнул с пролетки.

— Завтра в сумерки на этом месте жди нас, — сказал Павел.

— Ладно, — и Бирюк нырнул в темноту.

Павел подъехал ко двору насквозь промокший. Дежуривший на крыльце полицай сбежал по ступенькам, распахнул ворота.

— Давай заезжай! — все больше раздражался Павел.

Лошади, почуяв близость конюшни, сами рванулись во двор.

— Надо было бы плащ прихватить, — заметил полицай, поднимаясь за Павлом на крыльцо.

— А черт его знал, что под дождь угодим.

— Видать, зря ездили, атаман?

Павел хмуро молчал.

— Ничего, сыщется… — утешал полицай.

В прихожей тускло мигала прикрученная лампа. Двое полицаев лежали на кровати и заливались храпом. Павел взглянул на них, брезгливо поморщился:

— До чего же тяжелый дух. Вот свиньи.

— Справедливые слова, атаман. Настоящие свиньи, — полицай взял со стола лампу и понес в горницу.

Павел снял с себя мокрый пиджак, швырнул его на стул.

— Сомнется, — сказал полицай и повесил пиджак на спинку стула.

— Пускай мнется, плевать. Скоро атаманскую форму надену, а это дерьмо выброшу.

— В городе шьют?

— В городе. Шеф помог достать и сукна на мундир, и шаровары, и кожи на сапоги. Однако пора спать, — Павел сбросил с ног ботинки, снял брюки и завалился на перину, принесенную откуда-то полицаями.

На следующую ночь Павел, Бирюк и полицай-кучер были в Светличном. Выслушав Павла, староста нахмурился, перебирая в памяти жителей поселка, покачал головой:

— Нет, атаман, не примечал я такой молодухи. Говоришь, с девочкой? И девочки не видывал.

— Вот что, староста, — сказал Павел. — Мой человек останется в поселке. Об этом никто не должен знать. Устрой так, чтобы его не видели, а он мог бы вести наблюдение.

— Понятно. Пусть остается у меня. Отсюда весь поселок и берег как на ладони видны.

— По рукам, — и Павел небрежно сунул ему два пальца. — Я в долгу не останусь.

— Пустяки. Мы свои люди…

Трехдневные наблюдения Бирюка за жителями поселка ничего не дали. Он сновал от окна к окну. Много женщин и детей проходило по улицам, но ни Анка, ни ее дочка не появлялись. Каждый вечер Павел, выслушав Бирюка, уезжал мрачный и злой.

Наконец на четвертый день Бирюк порадовал атамана… Сидя со скучающим видом у окна и потеряв всякую надежду на успех своей затеи, Бирюк решил, что Анки в Светличном нет и что ему нечего продолжать здесь затворническую жизнь.

«Пойду к морю да скупаюсь. Приедет атаман, попрошу, чтоб в Белужье меня перебросил. Где же еще ей быть?»

И только он вышел за калитку, как сразу же быстро попятился. На улице, ведущей к морю, против предпоследней хаты, стояла Валя. Бирюк вбежал в дом старосты и прильнул возбужденным лицом к окну.

«Она… Валька Анкина… — Бирюк дышал так часто и горячо, что оконное стекло запотело. — Побей бог, она…»

У хаты, на противоположной стороне улицы, сидела в тени акации какая-то девочка и манила к себе Валю. Валя стояла в нерешительности, перебирая белые ленты в косичках. В ту минуту, когда она сделала уже два шага, намереваясь перейти дорогу, со двора выбежала женщина, бросила беглый взгляд по сторонам, схватила Валю за руку и увлекла за собой…

Павел приехал перед заходом солнца. Он решил с помощью старосты и его полицаев произвести обыск в хатах жителей, которые не внушали доверия самому старосте, выражали глухое недовольство «новым порядком», а главное, в семьях коммунистов, уплывших к краснодарскому берегу. «Если Анку не найдут, пусть Бирюк возвращается домой. Хватит ему здесь прохлаждаться, штаны протирать. Все равно цыплят не высидит, — думал Павел, покачиваясь на рессорной пролетке. — Но где же она может быть? Неужели… бросилась в море? Нет, она не таковская. У нее, чертовки, крепкие нервы…»

Тем временем Бирюк расхаживал по комнате, выкуривая одну папиросу за другой. Он был и радостен, и зол. Радостное возбуждение не остывало в нем еще с той самой минуты, когда он увидел на улице Валю, а злился он на старосту, который не присылал ему есть. Бирюк же был прожорлив, как мартын, и голод мучил его.

Наконец пришел староста с двумя полицаями. Они принесли хлеб, колбасу и шнапс.

— Аспиды! Голодом решили заморить меня, что ли? — сердито прогудел Бирюк, а когда увидел шнапс, оскалил свои острые зубы, что должно было означать улыбку. — Ведь я мог бы дуба дать.

— Ты уж извиняй, — засуетился староста, — дела у нас были важные. Вот допреж всего горло промочи, — он налил в кружку шнапс. — А у тебя как дела?

— Тут она! — и Бирюк осушил кружку.

— Да что ты говоришь?.. — изумился староста.

— Точно! — Бирюк стукнул пустой кружкой о крышку стола. — Лей еще!

— Где же ты ее вынюхал? У кого она?

Бирюк, поднося ко рту кружку, шевельнул лохматыми бровями, подмигнул:

— За мой нюх будь покоен, — и шнапс снова забулькал в его горле.

На улице послышался конский топот. Бирюк повернул голову и перестал жевать.

Павел соскочил с пролетки, толкнул ногой калитку, вошел со двор.

— А вот и сам атаман пожаловал, — Бирюк указал на окно рукой, в которой держал круг колбасы. — Ух, аспид! Нарядился-то как! Не узнать.

Все бросились к окну.

— Теперь он и впрямь похож на атамана, — сказал не без зависти староста. — Жаль, что наш поселок не казачий хутор, а то и меня бы так уформили.

Павел, переступив порог, картинно остановился у двери. На нем были хромовые сапоги, широкие темно-синего сукна с алыми лампасами шаровары, свисавшие поверх голенищ, светло-серый френч, на голове сидела сдвинутая набекрень фуражка с красным околышем и синим верхом. Его большой лоб прикрывал лакированный козырек.

— Здоровеньки дневали! — поздоровался Павел, но руки никому не подал. — Пируем? — он прошел к столу, сел на табуретку.

Бирюк наполнил кружку шнапсом, поставил перед Павлом.

— Выпей и ты за успех.

— Какой успех? — словно подброшенный вскочил с табуретки Павел, впился в Бирюка жадным, полным нетерпения взглядом.

— Выследил твою красавицу.

У Павла перехватило дыхание. Несколько секунд он молча стоял. Потом медленно опустился на табуретку.

— Ты это… всерьез?

— Побей меня бог, — и Бирюк перекрестился.

Павел медленно потянул из кружки шнапс. Взял корку хлеба, понюхал, бросил на стол. Снял фуражку, провел ладонью по лбу.

— Аж потом прошибло.

— Не надо было в такую жару в мундир наряжаться, — ехидно заметил Бирюк.

— Вот обрадовал ты меня, чертушко… — Павел перевел взгляд на старосту: — Правду он сказывает?

— Не знаю. Сейчас проверим.

— Где же она?

— Вон в той хате. Видишь, вторая с краю, — показал в окно Бирюк. — Из того двора выбегала на улицу Валька.

— Кто? — спросил Павел.

— Валька. Дочка твоя. Нынче видал.

— Погоди, — отшатнулся Павел, широко открыв глаза. — Анку ты видал?

— Нет. Какая-то женщина схватила Вальку за руку и поспешно втащила ее во двор.

— Какого же ты черта брешешь? «Выследил…»

— Да перестань ты горячку пороть, — успокаивал его Бирюк. — Где дочка, там и мать. Соображать надо.

Павел, глядя через окно на улицу, задумался.

— Хотя… и то верно, — уже спокойно произнес он. — Анка дочку не бросит.

— Понятно, не бросит, — подтвердил Бирюк.

Павел встал.

— У тебя лошади есть? — спросил он старосту.

— Есть.

— Когда совсем стемнеет, подбросишь его, — кивнул Павел на Бирюка, — к нашему хутору. А я свою кралю заберу.

— Сделаем, атаман. Пошли на обыск, — сказал староста полицаям.

Все четверо, кроме Бирюка, вышли на улицу. Там к ним присоединился полицай Павла, а другой шагом поехал вслед, сидя на козлах пролетки.

Анка, Валя и хозяйка ужинали за столом, когда в хату ввалились Павел, староста и полицаи. Появление Павла, да еще в атаманском мундире, как громом поразило Анку. Она побелела как полотно и выронила из рук ложку. Хозяйка, еще ничего не понимая, сказала:

— Чего же вы стоите? Пожалуйте к столу, отведайте супу. Чем богаты, как говорится, тем и рады.

— Кто эта женщина? — спросил староста, указывая на Анку.

— Не знаю.

— Давно она у тебя?

— Нынче… Ночевать попросилась… — растерянно пробормотала хозяйка. — Ах, вы про нее! — спохватилась она. — Это моя двоюродная сестра… с Украины… А я думала…

— Думала, думала, — перебил староста, — и забрехалась. Она? — обратился он к Павлу.

— Она… — Павел подошел к Анке. — Что же это ты, советская атаманша, так долго загостилась в Светличном? Едем на Косу, дела хуторские сдашь мне. Живо собирайся, а то коней мухи секут.

Сознавая безвыходность своего положения, Анка молча встала, взяла за руку дочку, испуганно смотревшую на непрошенных гостей, и направилась к двери.

Хозяйка сидела на своем месте не шевелясь, словно прикованная. По ее окаменевшему лицу бежали слезы. Наконец она поняла, что свершилось большое, ничем не поправимое горе. И когда за дверью затихли шаги Анки и Павла, а потом донесся удалявшийся по улице гулкий топот конских копыт, она положила на стол руки и уронила на них голову, содрогаясь всем телом.

— Какое же наказание, хозяюшка, придумать тебе? — тихо, с угрозой, спросил староста. Потом грубо толкнул ее в спину. — Вставай! Идем с нами!..

Лошади весело бежали по накатанной дороге. Анка и Валя сидели спинами к полицаю и Павлу, лицом к морю. Ехали молча.

«Как же они могли узнать? — мучительно думала Анка. — В поселке никому не показывались, сидели взаперти. Купаться ходили в сумерки. Только сегодня недоглядели за Валей, и она выбежала на улицу. Но ее же здесь никто не знает. И как попал в Светличный этот негодяй в атаманском мундире?.. Эх, если бы не дочурка! Я бы ему горло перегрызла…»

А море, все такое же родное и ласковое, сверкало вдали. Оно манило и звало на свои широкие просторы, играя вольной перекатной волной. У Анки затуманились глаза, но она крепко стиснула зубы, решительно тряхнула головой:

«Нет! Он не увидит моих слез…»

В хутор въехали перед сумерками. Возле здания сельсовета кучер натянул вожжи, круто ссадил лошадей. Анка заметила, что на месте прежней вывески была другая. «Бронзокосское хуторское правление», — прочла она, и сердце ее сжалось от холодной колючей боли.

Немецкий офицер, проходивший мимо в сопровождении двух солдат, невольно загляделся на Анку, спросил:

— Где ты раздобыл такую птичку, атаман?

— Жена, — с ликующим видом ответил Павел.

— Врешь! — оборвала Анка, обжигая его гневным взглядом.

— Красивая. За такую в Германии дорого дали бы, — улыбнулся лейтенант, подмигнув Павлу, и направился к Дому культуры.

Стоявшие у входа в правление полицаи нагло ухмылялись. Павел подозвал их, приказал:

— Проводите ее в мой кабинет. Вот ключ. Я скоро вернусь.

— А Валя? — рванулась к дочери Анка, но ее удержали полицаи.

— Валю я домой отвезу. Не беспокойся. Она, кажется, дочь мне?

— Ты не отец ей…

— Разберемся.

Валя спрыгнула с пролетки, кинулась к матери, в страхе закричала:

— Мама! И я с тобой! Я боюсь этих дядей!

Павел подхватил ее, усадил на пролетку.

— Глупенькая, я твой отец. Мама говорит неправду. Сейчас мы домой поедем, я дам тебе шоколадку, — и толкнул кучера в спину: — Чего рот разинул, дурак? Гони скорее!

В воздухе, засвистел кнут, и лошади рванули с места легкую пролетку. Анка, вырываясь из рук полицаев, кричала:

— Звери! Не смеете! Я мать!..

— Не шуми, госпожа большевичка! Понапрасну шебуршишься. Скоро утихомирим.

— Плюю я на вас! Пустите меня, бандиты!

Полицаи волоком потащили ее к дверям. Выглядывавшие из-за каменных и плетеных изгородей женщины сдавленно вскрикивали, прижимая к глазам передники. А возле Дома культуры, оскалив зубы, громко ржали гитлеровские солдаты.

Павел отвез Валю к Акимовне, строго наказал:

— Присматривай за дочкой. Харчи полицай будет приносить. Головой отвечаешь за нее, — и умчался в правление.

Акимовна ввела девочку в курень, посадила ее к себе на колени, прижала к груди и беззвучно зарыдала…

Павел тихо вошел в кабинет, Анка сидела на диване с опущенной головой. Руки ее были в крови, волосы растрепаны. На подоконнике поблескивали в свете лампы мелкие осколки стекла. Возле дивана стоял полицай.

— Что случилось? — с деланным удивлением спросил Павел.

— Да вот, хотела в окно сигануть. Удирать вздумала…

— Выйди! — крикнул ему атаман.

Полицай вышел. Павел прошелся по кабинету, сел за стол и, качая головой, с укором проговорил:

— Ай-яй-яй… И не стыдно вам, Анна Софроновна, с полицаями драться? Окна бить?.. А помните, когда вы изволили вызвать меня в этот же кабинет, я вел себя тихо, спокойно, вежливо…

— Где Валя? — перебила его Анка.

— В надежных руках… Если не забыли, тогда вы меня выгнали из кабинета, опозорили… А я с вами, Анна Софроновна, по-хорошему…

— Перестань кривляться… мерзавец.

— Зря оскорбляете, Анна Софроновна, я понимаю, вы волнуетесь…

— А ты торжествуешь? Гадина. Недолго придется тебе ликовать.

— Прикуси язык, Анка. Твоя судьба в моих руках. Хочу — казню, хочу — помилую, женой атамана сделаю…

— Женой предателя? Немецкого лизоблюда? Никогда!

— Добром не пожелаешь — в дугу согну.

— Не согнешь! — вскинула Анка голову, бросила на Павла гневный взгляд. Глаза ее горели неистребимой ненавистью, побелевшие губы мелко дрожали. — Не согнешь…

Павел желчно усмехнулся.

— Согну. Недавно Танька Зотова то же самое говорила… тут, в этом самом кабинете, на этом самом диване… А потом и надломилась… Теперь она каждую ночь ко мне домой ходит…

— Неумело врешь, — презрительно произнесла Анка. — Не таковская Таня, чтоб к немецкому наймиту ходила.

— А вот и ходит. Постель мне разбирает, ноги моет, перину взбивает. Огонь бабенка! От ее ласки сгореть можно… Но мне полюбовница без надобности. Жена нужна мне!.. А ты, перед людьми и перед богом, моя жена. И будешь ею.

— Да я бы лучше удавилась…

— Сам удавлю, ежели не станешь жить со мной по согласию.

— Не бывать этому. Запомни, «атаман»!

— Будет! — гневно вскричал Павел. — Девкой распутничала со мной, нагуляла ребенка, а теперь артачишься?

— Я не распутничала, а была дурой… Поверила, будто человек ты.

— Когда же ты поумнела? Когда в комсомол вступила? Или когда стала коммунисткой?..

Отвернувшись, Анка молчала.

— Ладно. Ты у меня по-другому заговоришь. Сама заговоришь. Я с тобой панькаться не стану. Ишь ты! Она еще брезгует мною… Эй, орелики!

Вошли полицаи.

— Отведите ее. Да привезите с гумна соломы.

Полицаи вели Анку по улице. В чистом небе медленно плыл ущербный месяц. На зыбком море искрилась серебристая лунная дорожка. Хутор затаился в сторожкой тишине, ни огонька, словно в куренях вымерло все.

— Стой! — скомандовал полицай, открывая калитку.

— Куда вы меня? — отшатнулась Анка, узнав высокие ворота двора Белгородцевых.

— Иди, иди, большевистское отродье, — полицай грубо толкнул Анку в спину.

— Осторожнее! — раздался позади насмешливый голос Павла. Вы, соколики, понежнее обращайтесь с нею, — и усмехнулся. — Ну, ведите ее в светлицу.

Рядом с домом во дворе находился глубокий погреб, куда вели широкие каменные ступени. Когда-то, еще при жизни матери Павла, там стояли бочки с соленьями, зимние запасы овощей. Теперь погреб пустовал. К нему и подвели Анку. Полицай отодвинул железный засов, отворил тяжелую дверь.

— Вот твоя светлица, полезай. Не выпущу, покуда сама не попросишься и не будешь ласкова со мной, — сказал Павел.

— Не дождешься, — и Анка сама шагнула вниз, исчезла в темноте погреба.

— Дура. Если покоришься…

— Не покорюсь продажной душонке! — оборвала его, как отрубила, Анка.

Полицай закрыл дверь, загремел засовом.

— И черт с тобой! — в исступлении закричал Павел. — Можешь сидеть там, пока совсем не истлеешь!

XXIII

Помрачнел атаман, ходил темнее черной тучи. Затаил на Анку жгучую злобу. Бессильная ярость душила его.

«Что же придумать, чтобы сломить ее упрямство?..» — напрягал он мозг. Однако так и не мог ничего придумать. Только все больше озлоблялся, чувствуя превосходство Анки.

— Брось кручиниться, атаман, — сказал лейтенант, к которому забрел не находивший себе места Павел. — Пей, — немец пододвинул наполненный стакан.

— Шнапс? Не могу. Поганое зелье.

— А самогонки?

— Это стоящий напиток…

Поздним вечером провожал лейтенант захмелевшего Павла. Около Дома культуры атамана ждал полицай. Прощаясь, лейтенант предложил:

— А давай-ка мы эту твою упрямую красавицу в Германию отправим…

— Ну, нет, — перебил его Павел. — Самим богом предназначена ей погибель от моей руки. Что мое, то уж мое.

— Поступай, как знаешь, в твои интимные дела мы вмешиваться не станем. Только смотри: надо подобрать хорошую партию. Отбери самых здоровых. Германии нужны сильные рабочие руки.

— Будет сделано. Прощевай…

У своего куреня Павел остановился и после минутного размышления сказал полицаю:

— Приведи Татьяну Зотову. И немедля. Скажи, атаман требует.

— Или приведу, или волоком приволоку. Стоит только атаману приказать.

Павел вошел во двор. В лунном свете различил фигуру полицая, шагавшего взад-вперед перед дверью погреба.

— Молчит? — спросил Павел.

— Нет, подает голос.

— Что же она говорит?

— Про дочку спрашивает…

— А меня не звала?

— Даже не поминает.

— Вот упрямство! Прямо-таки сатанинское… — процедил сквозь стиснутые зубы Павел и направился в дом. Поднявшись на крыльцо, обернулся, крикнул полицаю: — Жрать-то ей даете?

— А как же, атаман.

— Ну и что она?

— Лопает, — хихикнул полицай.

Таня с трудом переступила порог горницы. Полицай плотно прикрыл за нею дверь, а сам остался в прихожей. Понурив голову, Павел сидел на стуле, облокотившись правой рукой на стол; левая плетью повисла вдоль тела, точно перебитая. Заслышав шаги и скрип двери, Павел медленно поднял голову и уставился на Таню помутневшими глазами.

— Пришла?

— Ты же звал?

— Звал. А чего же ты… такая дохлая?

— Болею.

— Чем?

— Всем болею, — вздохнула Таня.

— Садись.

Таня устало опустилась на стул. Помолчали. В прихожей играли в карты полицаи. Оттуда то и дело доносились крики, матерная брань. Павел усмехнулся.

— Живой народ… Смекалистый… исполнительный. А при советской власти их в тюрьмах гноили. Скажи, товарищ коммунистка, правильно это было? Справедливо поступали большевики?..

Таня не ответила.

— Понятно. Ведь твой муж тоже коммунист. Как же ты их можешь осудить…

Помолчали. Павел сбросил с себя мундир и, кряхтя и отдуваясь, принялся стаскивать тесные сапоги.

— Я ему, этому пирожнику, то бишь сапожнику, руки-ноги повыдергаю… А еще мерку снимал, сучий сын… Помоги-ка, что сидишь, как засватанная.

Таня стащила с него сапоги.

— Разбери постель.

Таня повиновалась.

— А теперь разоблачайся и прыгай в постель.

— Павел… что ты? — в страхе отступила к двери Таня. — Окстись! В своем ли ты уме?

— А что особенного?

— Ну, знаешь, всему есть предел. Глумиться над собой не позволю. Так и знай!

— Значит, моя доброта и мои ласки — глумление?

— Я — мужняя жена, а не… — Она задохнулась. — Лучше петлю на шею, чем такое бесчестье…

— Вот как! Значит, по-прежнему упрямишься? А я-то полагал, что ты одумалась. Гордиться должна, что станешь атаманской полюбовницей.

Таня, закрыв лицо руками, затряслась в беззвучном плаче.

— Ладно. Покаешься, пожалеешь, да будет поздно. Завтра же отправлю в Германию. На рынок! Как рабочий скот! — захрипел Павел, хватаясь за горло, — его душили спазмы.

— Куда угодно, но позора на свою голову не приму, — голос Тани прерывался от рыданий.

— А я говорю — пожалеешь, сука… — Павел открыл в прихожую дверь. — Эй, соколы! Отдаю ее вам до утра. Только до утра. Да не тут, не в курене… А чтоб не кричала, кляп ей в рот, и тащите в сарай.

Но Таня и без того не могла кричать: у нее пропал голос. Ей показалось, что фитиль в лампе моргнул и угас, а она, провалившись сквозь пол, с невероятной быстротой падала в бездонную темную пустоту. Но это только казалось Тане. Потеряв сознание, она упала на длинные и узловатые руки полицая…

На рассвете, когда в хуторе все спали, к Дому культуры подкатил грузовик. В кузове на откидных скамейках сидело двадцать автоматчиков. В двери показался заспанный немецкий лейтенант, начальник Бронзокосского гарнизона. Он вполголоса произнес несколько слов по-немецки. Автоматчики попрыгали на землю и поспешно скрылись в Доме культуры. Машина развернулась. Спустя несколько минут грузовик скрылся за хутором, оставив за собой медленно оседавшее облако пыли.

А с восходом солнца полицаи и солдаты сгоняли хуторян к правлению. Старики и подростки, женщины и девушки шли на сбор, охваченные смутной тревогой. Они предчувствовали, что атаман затеял что-то недоброе. Таня находилась в правлении, в кабинете Павла, ее привели полицаи еще спозаранку. Последним в сопровождении солдата и полицая пришел Бирюк. Он огрызался на полицая, отталкивал от себя солдата, еле волочил ноги и прихрамывал, опираясь на палку. Павел исподлобья посмотрел на Бирюка.

— Ты что же это, большевистский холуй, особого приглашения ждешь?

— Да еще упирается, сволочь, — сказал полицай.

— Потурить бы тебя на работу, чтоб знал, как выполнять приказы. Да таких хромоногих калек не принимают.

— А что я? — прогудел Бирюк. — Могу разве угнаться за ними? Они вон как шагают…

— Молчать, падаль! — прикрикнул Павел. — Небось, с Анкой в сельсовете усердствовал до поту?.. Запомни: ежели еще раз нарушишь установленный порядок, пристрелю как собаку. Не посмотрю, что калека, — он повел взглядом по толпе и продолжал: — Кого буду выкликать, отходи в сторону… Краснянский Михаил!.. Быкодорова Авдотья!.. Шульгин Петр!..

— Да он же еще отрок, — сказал беззубый, с провалившимися морщинистыми щеками старик. Как и прежде, он стоял впереди толпы, все так же опираясь руками и грудью на палку. — Какой же из такого работник?

— А ты помолчал бы, Силыч, — покосился на старика Павел.

— Ну уж! Я перед твоим батькой головы не клонил…

— Молчать, когда атаман говорит!.. Дальше… Титов Ефим!.. Выходи, выходи, что за бабьи юбки хоронишься?.. Зотова Татьяна!

Полицай вывел Таню из правления, указал:

— Вон к тем ступай…

Не удержались женщины, зашептались:

— Танюшка!

— Боже мой!

— Да на ней лица нет!

— А похудела-то как, сердечная!..

Лейтенант стоял возле и молча наблюдал за происходившим. А Павел, шаря по толпе злыми глазами, выкрикивал все новые имена. В сторону отходили средних лет мужчины, женщины, но больше подростки. Павел повернулся к полицаю:

— Считал?

— Как же, подсчитывал.

— Сколько?

— Пятьдесят восемь.

— Хватит!

Лейтенант утвердительно кивнул головой, поднял руку. Из распахнувшейся двери Дома культуры быстро потянулась живая цепочка автоматчиков, и в течение нескольких секунд группа отобранных Павлом хуторян была охвачена кольцом. Лейтенант подошел к Павлу, сказал тихо:

— Шеф будет доволен твоими стараниями, атаман.

Павел просиял.

— Так вот, хуторяне! — продолжал он уже мягче. — Вы пойдете на полевые работы. Поможете селянам озимые хлеба сеять. А чтоб вас никто не обидел по дороге, надежную охрану даем. Постели вам дадут, кормить будут. Так что брать с собой ничего не надо. Всем будете обеспечены. Закончите работы и обратно домой. С богом! — махнул он рукой.

Окруженные автоматчиками, двинулись в далекий неведомый путь хуторяне, глотая горячие слезы. Среди оставшихся кто-то заплакал, кто-то охнул, упал на пыльную дорогу, заголосили дети. Толпа хлынула было за уходившими, но из Дома культуры выбежали солдаты, преградили дорогу.

— А и брешешь же ты, сопливый атаман, — покачал головой Сила Силыч. — Своему народу брешешь. Сказал бы хоть правду, мол, на германскую каторгу посылаю вас… У меня, мол, не розничная, а оптовая торговля людьми…

— Замолчи, старый хрыч, — зашипел Павел.

— Не замолчу… Не запугаешь… Я пока еще на родной земле стою…

— А вот я заставлю тебя стать на колени и стукнуться лбом в эту землю. Потом поклонишься и мне. Но раньше отобьешь земной поклон немцу, другу и спасителю нашему.

Старик, опираясь на палку, приблизился к Павлу.

— Нет, раньше тебе. На! — и он плюнул ему в лицо. — И другу твоему. На! — и на щеке лейтенанта повис плевок.

Лейтенант дернулся, отпрянул и, брезгливо морщась, выхватил из кармана платок:

— Мразь…

Павел ударил старика ногой. Силыч, выронив палку, повалился на землю. Полицаи схватили его за руки, подняли, встряхнули, словно мешок с костями, и, держа его под мышки, вопросительно посмотрели на атамана.

— Вздернуть! — взвизгнул, брызгая слюной, Павел. — И немедля. Повесить при всем народе!..

Толпа ахнула, качнулась и замерла…

XXIV

Во время бомбежки Кумушкина Рая погиб заведующий поселковым медпунктом. Теперь Душин заменил его.

Помещение медпункта так же, как и на Бронзовой Косе, состояло из трех комнат. В двух размещались процедурная и приемный покой; в третьей комнате жил фельдшер.

Дарья Васильева ведала колхозной баней. Возвращаясь с лова, рыбаки прямо с берега шли мыться. Жены еще на берегу вручали им белье. Напарившись всласть, рыбаки благодарили заботливую Дарью, расходились по хатам.

Не забывала Дарья и медпункт; в свободные часы она по старой памяти помогала Душину: мыла полы, стирала марлевые занавески, постельное белье из приемного покоя. Бывало, скажет Душин:

— Ты бы, Дарьюшка, отдохнула. У тебя и так хватает забот. Оставь, я сам сделаю.

Она улыбнется, ямочки на румяных щеках так заиграют, что кажется, будто они светятся:

— Сейчас, Кирилл Филиппович, у каждого забот по горло. Вон мой Гришенька третьи сутки в море. А к вам больные даже ночью приходят, с постели подымают. Тоже устаете, небось?

— Привык.

— И я к труду привычна, — и она снимала с койки несвежие простыни, стаскивала с подушек наволочки, стелила чистое белье, а на окна и застекленные шкафы вешала белоснежные марлевые занавески.

Душин следил за непоседливой и проворной Дарьей умиленным, благодарным взглядом. А кончалось тем, что его лицо становилось печальным, глаза темнели. Он вспоминал свою тихую, застенчивую жену, так страшно погибшую под бомбежкой на полевом стане. Рассеянный и занятый думами о покойной жене, Душин забывал о том, что, может, в сотый уже раз обращается с одним и тем же вопросом к Дарье.

— Так она перед смертью ничего и не сказала?

— Какое там! И пикнуть не успела, бедняжка, подголовы срезал осколок враз.

— Да, да… — спохватится Душин. — Ты же говорила мне об этом… Забываться стал.

— Нельзя так расстраиваться, Кирилл Филиппович. Все равно этим горю не поможешь. А себя пожалейте. Вы людям нужны.

— Да, это, конечно, справедливо… — согласится он и затихнет, а думы все о ней, о жене…

Евгенушка пришла на медпункт в тот момент, когда Дарья только что закончила мыть полы и стелила пестрые дорожки.

— С первым осенним дождиком вас, — сказала Евгенушка, войдя в процедурную.

— А-а, Ивановна! — приветливо встретила ее Дарья. — Проходи, проходи, чего у двери топчешься.

— Нет, нет, — запротестовала Евгенушка. — Филиппович, дайте мне табуретку, я тут, у порога, посижу, а то у меня туфли перепачканы.

— Пожалуйста, Ивановна, садись, — пододвинул он табуретку.

— Уф! — выдохнула Евгенушка. — До чего же не люблю я, когда хмурится небо. Плывут по нему какие-то лохматые грязные тучи, похожие на застиранные простыни, и сеют мелкое-мелкое водянистое просо. И море становится серым, тусклым, неприветливым.

Душин посмотрел в окно.

— Осень нынешняя, кажется, будет хлюпкой. Помесим мы грязь в Кумушкином Раю.

— Раз уже сентябрь мокрый да хмурый, то на октябрь и надеяться нечего, — махнула рукой Евгенушка. — Пойдут такие штормы, что только держись, рыбаки.

— У них нервы крепкие, — заметил Душин.

— Это верно. Ходила я с ними в море, знаю.

Дарья поставила табуретку возле Евгенушки, села рядом.

— Вот и управилась я. А ты из школы?

— Из школы.

— Все-таки работаешь понемногу?

— Дали несколько часов. Штат-то у них заполнен.

— Все же к своему делу приставлена.

— Я и не обижаюсь. Спасибо им и за это.

— А Галочка?

— Уроки готовит. А я сюда завернула, Кирилла Филипповича навестить.

— Спасибо, Ивановна, — застенчиво проговорил Душин.

— Как-никак, — продолжала Евгенушка, — а мы с Филипповичем давнишние друзья. Когда-то он квартировал у нас.

— Что там — квартировал. Жил как в родной семье.

— Наконец и своей семьей обзавелись… да вот… горе-то какое случилось.

— Живой о жизни должен думать, не век же ему горевать. Встретится хорошая женщина, и Филиппович снова женится, — сказала Дарья.

— Никогда, — покачал головой Душин.

— Мой Гришенька тоже так думал, когда умерла его Дарья, тезка моя. Часто, бывало, рассказывал мне о ней. А вот женился же.

Душин, все время смотревший в раздумье на море, вдруг приподнялся с табуретки, потянулся к окну.

— Идут, — сказал он.

— Кто? — машинально спросила Дарья.

— Наши с моря возвращаются.

— Батюшки мои! — спохватилась Дарья. — А у меня баня не топлена. Побегу.

— Идем вместе, я помогу тебе, — сказала Евгенушка, вставая.

— И я с вами, дрова буду колоть. Все равно больных нет, — и Душин стал торопливо развязывать тесемки халата.

Гитлеровцы осатанело рвались к Ленинграду, Москве и Ростову. С фронтов приходили нерадостные вести. Наши части отходили с упорными, жестокими боями: они изматывали, обескровливали врага, но вынуждены были временно отходить на восток, оставляя десятки городов и сотни населенных пунктов. И чем неутешительнее были эти вести, тем с большим упорством трудились рыбаки.

В летнюю путину добыли много осетра, судака и леща. И осенняя путина началась удачно. Бычок шел несметными косяками, его брали двумя драгами, наполняя почти доверху байды и трюмы моторных судов. На приемном пункте едва успевали принимать рыбу.

Суда приближались к берегу стройной кильватерной колонной, как настоящие боевые корабли. Во главе флотилии, под красным вымпелом, по-прежнему шел «Буревестник». Пронька, храня славные традиции «двухсотников», никому не уступал первенства.

Над морем и побережьем низко плыли, подгоняемые северным ветром, мутно-свинцовые тучи. Моросил мелкий надоедливый дождь. Кондогур и Панюхай отсиживались в кубрике. Кавун, Васильев, Кострюков, Лукич, Пронька и остальные рыбаки собрались на палубе. На берегу уже толпились женщины.

— Эх, и закатимся сейчас в баньку! — в предвкушении наслаждения потирал руки Васильев.

— Дымит, — протянул руку Кострюков в сторону поселка. — Труба дымит.

— Чтоб моя Дарьюшка да не постаралась баню истопить? — с гордостью подхватил Васильев. — У нее всегда все в аккурате.

— А вон и она, твоя Дарьюшка, — толкнул его Кострюков. — Видишь? С узлом стоит.

— И я бачу свою жинку, — сказал Кавун.

— Вот окаянные бабы, завели какой порядок, — улыбнулся Васильев. — Не помывшись в бане, домой не ходи.

— Хороший порядок, — одобрительно сказал Кострюков. — Что может быть лучше доброй бани после холодной морской ванны, а?..

— Стоп! — крикнул Пронька мотористу.

Мотор заглох. «Буревестник» по инерции прошел еще немного и остановился, качаясь на волнах.

— Заякорить!..

Через несколько минут от всех судов отчалили байды, доставившие на берег рыбаков. Дарья, передавая мужу узел, сказала:

— Тут, Гришенька, и твое белье, и Кострюкова, и Лукича, и Кузьмича, и Пронькино, и дедушки Кондогура, и…

— Ладно, ладно, — перебил Васильев, — разберемся, Дашенька. Лишь бы бабушкино белье сюда не попало. Кого мы потом в него наряжать будем?

Все засмеялись. Кавун, разворачивая газетный пакет, допытывался у жены:

— А рушник е?

— Е, е! — отвечала жена.

— И мочалка е?

— Та невже ж без мочалы?

— А исподне е?

— Ну и дотошный ты мужик, ей-богу! Все есть, — вступилась Дарья, — идите мойтесь, а то баня остынет.

— В самом деле, поторопимся, братцы. Что за мытье в холодной бане! — и Кострюков зашагал в поселок. За ним поспешили остальные.

Парились там же, где и мылись. Над печью был вмазан опрокинутый вверх дном средней величины котел, обложенный осколками чугуна. Пылавшие в печи дрова нагревали воду в большом котле, одновременно накалялись докрасна опрокинутый котел и чугунные осколки. Холодная вода подавалась через желоб в огромную бочку, стоявшую у стены.

Первым вошел в мыльню дед Кондогур. Он зачерпнул полный ковш кипятку и плеснул на малиновое пузо опрокинутого котла. Мыльня мгновенно огласилась змеиным шипением, пар, схватываясь, устремился к потолку и, остывая, стекал по стенам вниз..

— Добре! — послышался басистый голос Кавуна.

Вошли Кострюков, Васильев, Пронька с отцом и другие рыбаки, а Кондогур все плескал и плескал кипяток на раскаленный чугун. Мыльня была просторной, вместительной, но в ней стоял такой густой пар, что не сразу отыщешь бочку с холодной водой и котел с кипятком. Панюхай вошел последним. Стоял невообразимый шум и гам. Рыбаки перебрасывались шутками, гремели тазами, плескались водой. То и дело раздавались взрывы смеха. Ничего не видя, Панюхай пробирался ощупью. Столкнувшись с кем-то, он предупреждающе крикнул:

— Ты, чебак не курица, гляди, струмент мне кипятком случаем не ошпарь.

— Го-го, деда! Уж не думаешь ли ты жениться?

— Непременно.

— Небось, и невеста есть на примете?

— А как же! Без невесты, чебак не курица, в таком деле рази обойдешься?

Раскатистый хохот оглушил Панюхая. Он зажал руками уши, подождал немного, потом отнял руки, но рыбаки все еще хохотали.

— Эй, дружок! Где ты? — гаркнул Панюхай.

— Тута! — откликнулся Кондогур с верхнего полка, нахлестывая себя по спине и груди дубовым веником, на котором уже не осталось ни одного листочка; во все стороны торчали одни голые прутья. — Полезай сюда.

Панюхай взобрался к Кондогуру, растянулся на полке вниз брюхом, попросил друга:

— Ты мне спину бы того… веничком. Уважь, дружок. Меж лопатками свербит.

— Это можно. Сейчас я живым манером.

И Кондогур принялся охаживать веником Панюхая. Вначале тот крепился, но под конец взвыл:

— Ой, полегче, дьявол! У меня, кажись, на спине кожа отлипла.

— Жени, жени его, дедушка Кондогур! — послышалось снизу. — Поддай ему пару! Притворяется он!

Панюхай, не переставая стонать, сползал вниз. В мыльне звенел веселый хохот рыбаков.

После бани Кондогур усердно потчевал Краснова и своего друга Панюхая крепким заварным чаем, однако сам почти не прикасался к чашке. Он беспрестанно попыхивал трубкой, сделанной ему Душиным взамен раздавленной. Трубка была глиняная, таких же внушительных, как и первая, размеров — с кулак. Краснов, кашляя, обеими руками отмахивался от дыма; наконец не выдержал, сказал:

— Да разве же это трубка? Настоящая паровозная топка.

— Он меня, Лукич, в копченого чебака обратил, — пожаловался Панюхай.

— Просто дышать нечем. Пойду-ка я на воздух. Спасибо за чай, — и Краснов удалился.

— Ты уж, Лукич, не прогневайся! — крикнул ему вслед Кондогур. — Не могу без трубки. Я без нее, что рыба без воды…

Но Михаил Лукич ушел от Кондогура не потому, что не выносил дыма. Он вспомнил, что у него в кармане лежит повестка на имя Проньки. Сына вызывали в райвоенкомат, а он, голова еловая, и забыл об этом. Дома Лукич не застал сына и отправился в клуб, где коротала свободное время молодежь.

Поселок, казалось, был погружен в глубокий сон. Кругом тишина и непроглядная темень. Нигде ни огонька. Лукич остановился возле клуба. Оттуда доносились оживленные голоса и веселый смех. Он заглянул в библиотеку. Читальный зал был полон. Здесь собрались и молодежь, и пожилые, даже шустрые школьники. Одни обменивали книги, другие читали газеты и журналы. Проньки здесь не оказалось. В фойе Лукич остановился. Через открытую дверь из зрительного зала доносились молодые веселые голоса:

— Здо́рово он их отделал!..

— А ну, Проня, еще почитай!

— Слушайте…

Лукич узнал голос сына и заглянул в зал. Молодые рыбаки полукругом расположились на сцене.

Пронька читал:

«Чтоб почувствовать, что значит современный капиталист, нужно подсчитать приблизительно количество двуногих зверей этого семейства и количество рабочих людей, которых это зверье истребляет в междоусобных своих драках за золото и ради власти своей внутри государств своих против пролетариата. Подсчитав это, мы убедимся, что каждый банкир, фабрикант, помещик, лавочник является убийцей сотен, а может быть, и тысяч наиболее здоровых, трудоспособных, талантливых людей. Готовя новую войну, капиталисты снова готовятся истребить десятки миллионов населения…»

— Вот уж, действительно, верно сказано: «двуногие звери».

— А теперь Гитлер старается для капиталистов мир завоевать, истребить миллионы людей.

— Читай дальше.

— Метко сказал этот Горький.

— Здорово. Еще почитай.

Пронька не заставил себя долго просить.

«…Человечество не может погибнуть оттого, что некое незначительное его меньшинство творчески одряхлело и разлагается от страха перед жизнью и от болезненной, неизлечимой жажды наживы. Гибель этого меньшинства — акт величайшей справедливости, и акт этот история повелевает совершить пролетариату. За этим великим актом начнется всемирная дружная и братская работа народов мира — работа свободного, прекрасного творчества новой жизни».

— Вот, товарищи, какое дело, — сказал Пронька. — Если взять наши дни, то можно сказать так: истребление фашистов есть акт величайшей справедливости. А когда мы уничтожим фашистов, этих двуногих зверей, тогда и начнется дружная и братская работа народов мира.

— Верно, Проня!

— Вот и нас призывает Родина на борьбу с гитлеровским зверьем… Завтра мы уйдем в армию… Нам доверят боевое оружие… Думаю, не посрамим комсомольской чести.

— Не посрамим!

Лукич удивленно вскинул выцветшие на солнце брови: «Гляди, уже знает… Да, моего Проньку врасплох не застать».

— Сынок! Поди-ка сюда, — окликнул Краснов.

Пронька спрыгнул со сцены, подошел к отцу.

— Что, батя?

— Да вот… бумажка тебе.

Пронька взглянул на повестку, улыбнулся озорными глазами:

— Знаю.

— Слыхал, как вы тут толковали. А отцу что ж не сказал? — упрекнул Лукич.

— Да ты, батя, с дедом Кондогуром еще в бане парился, когда я повстречал на улице секретаря сельсовета, от него и узнал.

— Пришел, значит, и твой черед, — вздохнул Лукич, запуская пальцы в короткую рыжеватую бородку.

— Никак, ты закручинился, батя?

— Плясать тоже не с чего… Единственный ты у меня… Мать померла… Вовсе сиротой остаюсь…

— Ну, батя, зря ты это… А наши рыбаки разве не семья тебе? Да и не одного твоего сына берут в армию. Вон, погляди, сколько нас, — кивнул Пронька на сцену, — целый комсомольский взвод.

— Ладно. Нечего агитировать меня. Сам понимаю. А только от этого не легче с родным дитем расставаться. На войну, чай, идешь, а не на блины к теще… Однако время бежит, надо тебе собраться да отдохнуть перед дорогой. Завтра я вас на «Темрюке» в Ейск доставлю.

— Вот это другой разговор, батя. Ребята, пошли!..

XXV

Стояли хмурые предвесенние дни. Редко выглядывало из-за туч солнце, зато часто поливали холодную землю дожди, на улицах хутора не просыхали мутные лужи. Сильными порывами налетал сиверко, задирая обветшалые камышовые стрехи, будоражил море, и оно яростно бушевало, кидая на берег косматые волны.

Павел вернулся из города в полдень. Вызывал шеф. Когда он вошел в прихожую, трое полицаев резались в карты. Четвертый сторожил погреб. Полицаи не сомневались, что их атаман приедет злым как черт. Кому могла быть приятна в такую дурную погоду прогулка до города и обратно? Но на вызов шефа не явиться нельзя было.

Однако Павел, забрызганный с ног до головы грязью, усталый и промокший, к удивлению полицаев, оказался в превосходном расположении духа. Шеф подарил ему золотые именные часы и выдал крупную сумму денег ему и полицаям — вознаграждение за утверждение на хуторе «нового порядка».

Павел достал из саквояжа четыре объемистых пачки советских красненьких тридцаток и бросил их на стол.

— От шефа за верную службу.

— Вот спасибочки, — оживились полицаи.

Один из них извлек из пачки одну кредитку, повертел в руках, внимательно осмотрел ее и авторитетно заявил:

— Сделано в Берлине.

— По-твоему, выходит, деньги фальшивые? — настороженно спросил Павел.

— Утверждать не берусь. Но ручаюсь головой за то, что печатались они не в Москве. Я, атаман, двадцать три года занимался высоким искусством фальшивомонетчика, за что шесть раз был удостоен чести наблюдать за суетой мира сего из-за тюремной решетки.

— Зря тебя не удавили в тюрьме, черта вислоухого, — засмеялся Павел и отправился, пошатываясь, в горницу. Он был изрядно выпивши.

— Тогда я не был бы у тебя, атаман, дворовым волкодавом. Кто сторожил бы твою кралю?

Павел остановился у двери.

— Ну, что она? Не звала меня?

— Нет. Все про дочку спрашивает.

— А что отвечаете?

— Как было приказано: атаман, мол, отправил свою дочку в Германию, чтоб из нее там сделали культурную фрейлин.

— Ну?

— Вздохнет и ни слова больше.

Павел закурил папиросу, жадно глотая дым.

— Спит на соломе или на перине?

— На перине. Голову на подушку кладет, твоей шубой укрывается. А вот кушать перестала. Ни крошки в рот не берет. Только воду глушит. Надо полагать, решила помереть голодной смертью.

— С нее это станется, — сказал Павел.

— А жаль. Бабенка чертовски хороша. Ей-богу, хороша. На редкость.

Павел изжевал мундштук и с досадой выплюнул потухший окурок.

— Да разве ж она человек? Это сатана! Оборотень! Третий месяц сидит в погребе, а вот… не покоряется. Гордая, дьяволица. Подыхает, а не гнется. И откуда, скажи на милость, у нее такая сатанинская силища берется?..

Павел разделся, разулся и бросился на кровать. Хотел уснуть, забыться и закрыл глаза. Но сон не шел к нему. И с закрытыми глазами видел перед собой Анку, даже ощутил ее дыхание. И так живо всплыла в памяти картина: лунная ночь… обрывистый берег… Анка обвила шею тонкими руками… обожгла поцелуем… Это было давно, одиннадцать лет назад… Но и сейчас чувствует Павел прикосновение горячих девичьих рук. Поцелуй тот горит на его губах… мутит рассудок…

Павел вскочил с кровати, выбежал в прихожку:

— Не могу!.. Не могу, чтоб ее верх был… Я не переживу такого позора, — понизил он голос и сразу как-то обмяк, сгорбился.

— Успокойся, атаман. Возьми себя в руки. Не позволяй нервам шалить.

— Ду-ра-ки… Разве можете вы понять, что делается у меня вот тут, — и он ударил себя кулаком в грудь. Тяжело ступая, прошел к столу, сел на стул. — Там, в саквояже, коньяк…

Полицай откупорил бутылку, налил полный стакан коньяку. Павел выпил одним духом, стукнул об стол стаканом.

— Еще!..

После второго стакана уронил голову на стол и заплакал.

Полицаи притихли. Кто-то из них прошептал:

— Пускай уснет…

Павел медленно поднял голову.

— Не до сна мне… Вот что… Отправляйтесь двое и посмотрите, на замке ли курень Анки. Кажется, на замке… А ключ, наверно, у этой старой хрычовки… У Акимовны. Не найдется ключ, сбейте замок. Пригоните баб, и пускай они уборку произведут в комнатах… Кровать надо поставить… постель добыть, ежели ее нет в Анкином курене… Вы знаете, как это надо сделать… Да! И чтоб корыто было, горячая и холодная вода…

— Все будет в порядке, атаман.

— Наколите дров, затопите печь… Возьмите из нашей кладовой хлеб, сахар, муку, окорок… Словом, провианту всякого… харчей, значит, побольше, и отнесите все это туда… Дайте-ка еще коньяку…

Полицай откупорил вторую бутылку, наполнил стакан. Павел отпил один глоток, облизал губы.

— Когда все будет готово, приведете туда Валю. Ежели Акимовна станет противиться, возьмите девчонку силой.

— Хорошо, атаман.

— Один из вас останется там, в курене, а другой — ко мне с докладом. Идите.

Оставшийся с Павлом полицай, дымя папиросой, покачал головой:

— Не понимаю я такой любви, атаман.

— Дай срок, поймешь, — желчно засмеялся Павел. Он отхлебнул коньяку и продолжал: — Я в детстве знаешь, что делал?.. Сажал на ладонь маленьких, в желтом пушку, цыплят, сжимал пальцы в кулак и выдавливал из них пузыри, как из рыбешек. Так поступлю я и с Анкой.

— Тогда какого черта ты с ней нянчишься, сам от любви сохнешь?

— Дурень, любовь была да сплыла. Осталась одна злоба. Она, как огнем жжет… Я из-за нее, из-за проклятой, родного батьку в ссылку упек… Ну, думаю, теперь буду владеть красавицей. А она как поступила? До колхоза не допустила меня, из своей хибарки выгнала, когда я хотел осчастливить ее, к себе как жену взять. Это как, по-твоему, можно стерпеть?

— За что же прогнала?

— А ни за что. Я, видишь ли, по пьянке шлюхой ее обозвал, а дочку ублюдком…

Павел помолчал.

— Ну, сбежал я в город, работал на заводе. Забылся… Девок там хватало. Да вот прошлым летом, как раз перед войной, получил отпуск и черт меня дернул приехать сюда… Увидел Анку и, поверишь ли, словно бы тисками сжало сердце. Опять возгорелся любовью к ней… — Павел криво улыбнулся. — Она же, стерва, вызвала в сельсовет, поиздевалась надо мной и чуть ли не взашей вытурила… На весь хутор осрамила… Разве можно забыть такое?.. Нет, порода Белгородцевых такой обиды не прощает… Я ей придумаю страшную казнь.

— Надо думать, курень ты готовишь для нее? — полицай косо посмотрел на Павла.

— Для нее, стервы.

— А к чему это, если хочешь казнить ее?

— Чтоб она уверовала в меня… Покорилась при всем народе… Мне надо сломить ее упрямство…

— А потом?

— Поиздеваюсь над ней всласть… опозорю… осрамлю… и уничтожу. Понял теперь, что ни от какой я любви не сохну. Злоба во мне горит, душу обжигает…

— А если не покорится?

— Немецким солдатам отдам на посрамление, а потом — в Германию ее… на рынок.

— А дочку?

— И ее на рынок… Чтоб и следа не осталось!..

Павел уронил голову на стол, промычал что-то и затих.

Павел проснулся в постели. Спал он так крепко, что не чувствовал, как полицай перетащил его на кровать. В горнице было темно. Только на полу, протянувшись от приоткрытой двери, лежала узкая, желтоватая полоска света. Поднявшись, Павел опустил на холодный пол босые ноги, поскреб ногтями волосатую грудь, крикнул:

— Эй, кто там есть?

В горницу вошел полицай, держа в руке лампу.

— Еще не вернулись?

На крыльце послышались тяжелые шаги.

— Да вон, кажись, идут, — прислушался полицай.

Через две-три минуты в горницу ввалился в грязных сапогах один из посланцев. Павел молча уставился на него.

— Порядок, атаман.

— Ключ у кого был? — спросил Павел.

— У старухи.

— Не противилась?

— Нет. И дочку молча отдала.

— Струсила, карга старая, — усмехнулся Павел. — Поумнела, когда я ей последние зубы вышиб. Нет! Упрямцам я буду мозги вышибать. Или на перекладину вздергивать. Как Силыча… И пусть они болтаются в петле, покуда в них черви не закопошатся… — Он повел вокруг взглядом. Возле кровати стояли его сапоги, начищенные до блеска. Брюки тоже были в порядке. Полицай постарался. Павел натянул на себя брюки, обулся, вышел в прихожую, умылся, надел мундир. — А где вислоухий фальшивомонетчик?

— Там остался, с девочкой.

— Ладно. Теперь спуститесь в погреб и приведите сюда Анку.

Полицаи ушли. Павел закурил и, расхаживая по горнице, размышлял:

«Неужели я не сломлю ее?… Неужели она не позарится на соблазнительную наживку и не попадется на крючок?.. Ведь не таких белуг я засекал… Ладно, дам ей свободу… Но это будет моей последней уловкой. Потерплю еще месяц-два… Не придет ко мне с поклоном, не покорится публично — казню… Сам! И рука не дрогнет…»

Скрипнула дверь, и в горницу вошла Анка. Свет керосиновой лампы упал на нее. Но чье это худое, иссиня-бледное лицо? У Анки было совсем другое: свежее, живое, а сквозь тонкую смуглую кожу щек проступал румянец… И глаза не Анкины! Нет! У нее были зеленые с просинью — ясные, чистые. В них всегда играли радужные искорки, а эти холодные и неподвижные, словно в них угасла жизнь.

Анка пошатывалась на ослабевших ногах. Позади нее стоял полицай, готовый в любую минуту подхватить обессилевшую женщину. Павел махнул рукой:

— Иди. Понадобишься, позову.

Полицай вышел.

— Тебе трудно стоять. Почему не сядешь? — мягко сказал Павел.

Анка опустилась на стул и поникла головой. Павел взял другой стул, сел напротив. Он долго разглядывал ее черную измятую юбку, серый жакет-блузку с застежкой «молния», спутавшиеся волосы. Анка почти три месяца не мылась и не меняла белья. У нее был такой изможденный, жалкий вид, что при взгляде на нее дрогнуло бы самое черствое сердце. Павел же только радовался, но старался не выдавать своего злорадства.

— Вот что, Анка, — сочувственно начал он, притворно вздыхая. — Вижу, что ты ненавидишь меня. Поступай, как знаешь, это твое дело. А я по-прежнему люблю тебя… Не веришь? Неужели ты не понимаешь, что я мог бы тебя давно передать в гестапо…

— Это никогда не поздно сделать.

— Не могу.

— Эх, Павел, Павел… До чего нее мелкая, подлая у тебя душонка. Посмотри на себя. Ты предал Родину, свой народ. Ты продал свою совесть. Что же у тебя осталось?..

Павел молчал.

— Прикажи своим «орлам», пусть отведут меня обратно в погреб. Или передай в гестапо. Гадко мне глядеть на тебя. Дай мне хоть спокойно умереть.

— Нет, ты будешь жить. Если бы не любил, давно уничтожил бы. У меня рука твердая. Нужно было повесить Силыча — повесил и глазом не моргнул. Нужно было отправить Таньку Зотову в Германию на работу — отправил.

— Бедная Таня, — задумчиво произнесла Анка, качая головой: — Но она хоть взрослая. А вот как ты мог… — Анка проглотила слезы и сжала губы. Она помолчала и подняла на Павла горевшие гневом глаза. — Как ты мог… отправить к этим людоедам… гитлеровцам… ребенка?

— Какого? — удивился Павел. Он забыл, что велел полицаям говорить Анке, будто отправил Валю в Германию.

— Валю. Дочь мою… Пожелал, чтоб из нее сделали там культурную фрейлин?

— Ты что, бредишь, Анка? — Павел вскочил и нервно забегал по горнице. — Разве я мог разлучить тебя с Валей? Я ведь люблю тебя и Валю.

Анка, опираясь рукой о спинку стула и не сводя с Павла широко открытых глаз, едва слышно проговорила:

— Она тут?

— Тут.

— Это правда?

— Правда.

— Нет, ты хоть раз в жизни можешь сказать правду?

— Я говорю правду, и ты сейчас убедишься в этом. Хочешь видеть Валю?

— Где она? Кто смотрел за ней?

— Я поручил ее Акимовне. Сейчас она дома. В родном курене. Ждет тебя. Идем.

— Идем… Идем скорей… — но Анка и шага не сделала, грохнулась на стул… — Ничего… это пройдет… пройдет… Ноги что-то непослушными стали… Сейчас пойдем…

Павел вышел на крыльцо, крикнул полицаям:

— Запрягайте коней!

Когда он вернулся в горницу, Анка уже стояла. Павел сказал:

— Будешь жить в своем курене. Тебя никто не тронет. Убегать не думай. Все равно бежать некуда. Это одна глупость. Я буду изредка приходить, чтобы только взглянуть на тебя и дочь. Ничем не обижу.

— Валя не признает тебя за отца. Никогда.

— Пускай называет дядей. Не обижусь. Буду ждать, когда Валина мать поймет, что я люблю ее больше своей жизни, и поверит мне. Да, Анка, я буду тем доволен, что хоть изредка… — он смолк.

Вошел полицай.

— Пролетка у крыльца.

— Едем, — и Павел пошел следом за Анкой, помог ей сойти с крыльца.

Спустя несколько минут лошади остановились около Анкиного куреня. Павел хотел помочь Анке сойти с пролетки, но она оттолкнула его:

— Я сама. Сама… — Анка открыла калитку и неверными спотыкающимися шагами заторопилась к дому. Павел не отставал от нее.

Нетерпеливо толкнула дверь, окинула тревожным взглядом прихожую. Пол вымыт, на стенах ни пылинки, в печи с треском пылали дрова.

На столе грудой лежали продукты, хлеб.

— Где же Валя? — Анка схватилась за сердце, бессильно прислонилась к косяку. — И это твоя правда?

Павел не успел ответить.

Из другой комнаты вышел полицай. За ним выбежала Валя.

— Мама! Мамочка! — бросилась она к матери.

У Анки подломились ноги, она упала на колени, обняла дочь, целуя ее лицо, волосы, руки.

— Доченька… родная моя…

— Мамуля, а этот дядя, — указала девочка на полицая, — дал мне шоколадку и сказки рассказывал. Мамуля, он говорил, что у меня тоже будет папа.

— Рыбка моя золотая…

Павел кивнул головой через плечо, и полицай проворно шмыгнул за дверь.

— Ну вот, Анка, и моя правда… Горячая вода на печи, холодная в ведрах. Вон корыто. Помой дочку, сама искупайся, ужинай, пей чай и отдыхай, поправляйся. Ты тут полная хозяйка. Я мешать не буду. Покойной ночи, — он вышел и тихо притворил за собой дверь.

По дороге Павел заехал к Бирюку. Тот уже спал. Павел легонько постучал в окошко. Бирюк впустил его. Павел в потемках сунул ему пачку денег.

— Это тебе за Силыча. Помянешь грешную душу старика… Только что отвез Анку в ее курень. Задабривай Акимовну, она любит Анку, и Анка, конечно, будет с ней откровенной. Если она замыслит побег…

— Ясно, — перебил Бирюк.

— Действуй.

— А сколько тут? — Бирюк похлопал ладонью по деньгам.

— На твой век хватит. Мало будет, добавим, — и Павел шагнул через порог.

За его спиной загремел дверной засов.

XXVI

Тимофея Белгородцева вызвали в контору, выдали ему документы, деньги, проездной билет до Мариуполя и пожелали счастливого пути.

— Значит, я вольный теперь казак? Могу ехать домой? — спросил Тимофей.

— Куда хотите. Вы отбыли положенный вам срок наказания и теперь свободны. А хотите — оставайтесь у нас работать вольнонаемным.

— Нет уж, поспешу домой! К морю, как магнитом, тянет!..

О начавшейся войне Тимофей узнал в поезде, следовавшем из Архангельска в Москву. Убедившись в том, что гитлеровская Германия действительно напала на Советский Союз, Тимофей перекрестился, сказал про себя:

«Слава богу. Вот и конец настал Советам. Германец си-и-льный! Сомнет большевизму…»

Две недели протолкался Тимофей в Москве на Курском вокзале. По всем железнодорожным магистралям с востока на запад и с запада на восток бесконечными вереницами шли воинские эшелоны и санитарные поезда, забивая все пути узловых и промежуточных станций. Тут уж было не до пассажиров. Война!..

Через Тулу, Орел, Курск, Харьков с большими трудностями добрался Тимофей до станции Лозовая и надолго осел там. В драке за место на крыше вагона его сбросили на перрон, и он сильно ушиб себе обе ноги.

Белгородцева подняли железнодорожники, отнесли в больницу.

Немцы бомбили Лозовую. Сотрясались стены больницы, звенели и сыпались оконные стекла. Больные в страхе покидали палату, расходились и расползались, кто куда, и только один Тимофей лежал не шевелясь на койке, улыбался в рыжую, тронутую сединой бороду, не переставал шептать:

— Конец большевикам. Конец…

Вскоре немцы заняли Лозовую. Как-то в палату вошел гитлеровский офицер с переводчицей.

— Кто есть эта борода? — спросил офицер.

Тимофей достал из-под подушки документы. Девица пробежала глазами справку, объяснила офицеру по-немецки:

— Бывший заключенный. Освобожден после отбытия десятилетнего срока наказания…

— О-о! — перебил офицер переводчицу, сочувственно качая головой.

— … в июне месяце, — закончила переводчица.

— Пострадавший от большевизмы, — вставил Тимофей.

— О-о! Большевики? Тюрьма? О-о, борода… — и он легонько похлопал Тимофея по плечу. Мол, свой человек.

Три месяца немецкий врач лечил Тимофея. Наконец ноги его настолько окрепли, что он выписался из больницы и отправился в путь. Через двое суток — где поездом, а где на попутной машине — Тимофей добрался до Мариуполя. Посмотрел на море, раздувая ноздри, вдохнул соленый йодистый его запах, и впервые за все десять лет ссылки радостно засветились его глаза.

— Вот оно… родное…

А почерневшее море сердито шипело, точно было недовольно возвращением Тимофея.

— Вот теперь свободно порыбалит вольный казак. Сызнова атаманствовать буду. Держись, голытьба. У Тимофея Белгородцева кулак еще крепкий…

Снег валил крупными хлопьями. Шквальный ветер крапивой обжигал лицо. Море штормило, но уже начинало замерзать у берега. Глядя на ледовый припай, Тимофей потирал руки, думал:

«Скоро на подледный лов пойдем. Уж поатаманю всласть… А как там без батьки хозяйнует Пашка? Эх, сукин сын… Отца родного упек… Погоди, я из тебя вытряхну твою поганую душонку», — и он, забросив на спину котомку и опираясь на железную трость, пустился в хутор пешком.

Пройдя километров пять, Тимофей остановился, посмотрел на мутное небо. Начиналась метель.

«А что, ежели снегом занесет? Разве воротиться?» — и Тимофей обернулся, услышав позади себя шум мотора. По дороге бежала грузовая автомашина.

«Как раз в мою сторону», — обрадовался Белгородцев и поднял руку.

Машина даже не замедлила хода, промчалась мимо.

«Надо было бы в городе договориться, — подумал Тимофей, — вот и подъехал бы, — потом решительно махнул рукой: — Э, дойду пешком. Места не чужие, с детства знакомые».

Но вскоре подвернулась вторая машина, шофер оказался сговорчивым, и через час Тимофей уже стоял на пригорке, смотрел вниз на хутор и не узнавал его: от множества новых построек — Дома культуры, школы, медпункта, помещения сельсовета и конторы правления колхоза, добротных куреней — рябило в глазах. А на хуторской площади, дрожа под порывами ветра, тянулись вверх оголенные молодые деревца акации, тополя, карагача, эвкалипта.

Тимофей усмехнулся.

«Что ж, благодарствуем, колхознички, за старание. Теперь можно будет хутор в станицу преобразовать. А кому же быть станичным атаманом, как не мне?»

С такими радужными мыслями вошел Тимофей в хутор и направился прямо к своему куреню.

«Цел ли?..»

Рубленый курень на высоком кирпичном фундаменте был цел. Стояли на месте и тесовые массивные ворота. Тимофей открыл калитку, окинул жадным взглядом двор. Все было в порядке. Только вместо дрог под сараем стояла рессорная пролетка.

Тимофей, с трудом подымая отяжелевшие ноги, медленно взошел по ступенькам на крыльцо. И только занес руку, чтобы перекреститься перед тем как войти в курень, распахнулась дверь, на пороге встал вислоухий полицай. Из-за его спины выглядывал другой, дымя цигаркой.

— Поворачивай оглобли, — сказал вислоухий. — При новом порядке милостыню просить не разрешается.

— О какой милостыни ты гутаришь?

— А что тебе надо тут?

— А чего ты здесь ищешь? Я в свой курень пришел.

— Что-о-о?

— В свой курень, говорю, пришел, — повторил Тимофей.

Вислоухий переглянулся с приятелем, и оба разразились неудержимым хохотом.

— Хозя-а-а-ин сыскался. Ох, уморил!..

— Чего зубоскалишь? А ну, отойди в сторону, — рассердился Тимофей.

— Да у тебя того… — полицай постучал согнутым пальцем по лбу… — не того?

— Ты мне брось эти дурацкие штучки. А то я тебе покажу и «того» и «не того». Пусти в курень.

— Ты, папаша, поскорее уноси ноги отсюда. Нагрянет атаман, не обрадуешься.

— Какой такой атаман?

— Обыкновенный. Он тут живет.

— Кто такой?

— Пойди в правление, узнаешь.

— А ты кто такой? — спросил другой полицай.

— Хозяин я этого куреня, вот кто!

Полицаи опять захохотали.

— Вот потеха!

— Да чего с ним возжаться. Спусти его вниз головой.

— Это меня-то? Хозяина? Да я вас, сукиных сынов… — Тимофей замахнулся тростью, но ударить не успел.

Полицай поймал его руку, зажал в своей медвежьей лапе, крутанул, дал пинка в спину, и Тимофей загремел по ступенькам, прижимая к груди трость и котомку. Полицаи сошли с крыльца, подхватили Тимофея, подвели к калитке и вытолкали на улицу.

— Еще раз сунешься покой наш нарушать, знай, за штаны на акации подвесим.

В груди у Тимофея что-то клокотало, в горле булькало и хрипело. Он не мог говорить. Гнев душил его, он захлебывался от ярости и злобы.

«Что же это такое, боже мой! При Советах голоса лишили… на край света упекли… имущества решили… И при „новом порядке“ в свой курень не моги взойтить. Ладно, я вам покажу порядки…»

Он оглянулся. На улице ни души. Хуторяне редко выходили за ворота, больше отсиживались по домам. Наконец Тимофей увидел мальчонку, спросил, где правление.

— Вон в том новом помещении, — показал мальчонка, — где был сельсовет.

Павел и лейтенант сидели в кабинете и составляли список очередной группы жителей для отправки в Германию. Перебирая в памяти хуторян, Павел называл фамилии, а лейтенант записывал. Первыми заносились в список те, кто, по доносу Бирюка, был недоволен «новым порядком».

— Сколько? — спросил Павел.

— Двадцать три, — ответил лейтенант.

— Пожалуй, больше некого записывать. Остались больные, калеки да старая рухлядь.

— Такой товар не имеет спроса на рынках великой Германии. Пока хватит этих. Шеф будет доволен. Ставлю точку.

В дверь постучали.

— Заходи! — крикнул Павел.

Вошел полицай.

— Какой-то старик хочет видеть атамана.

— А за каким чертом старику сюда понадобилось? Ну, да уж ладно, впусти.

У Тимофея зашевелились волосы на голове. Он узнал голос сына. «Неужели?» Хотел рвануться вперед, чтобы скорее убедиться своими глазами, действительно ли сын его там, за дверью? Но, как назло, ноги точно свинцом налились, и он никак не мог сдвинуть их с места. Полицай помог. Он толкнул его в спину, сказал:

— Давай, давай, чего жевалку открыл и губу свесил, старый мерин. Проходи, атаман ждет.

Тимофей вошел в кабинет, взглянул на сына и, если бы не трость, на которую он опирался, упал бы на пол.

— Пашка?..

— О-о, батя! — с удивлением произнес Павел. Он не выразил ни малейшего восторга, никаких порывов сыновней радости. — Вернулся домой, значит? Поздравляю.

Тимофей нахмурился.

— Домой, сказываешь?.. А кого впустил ты в мой курень?.. Головорезов?..

— Тише, батя, тише. Это мои верные помощники. Они такие же бывшие арестанты, как и ты…

— А кто предал меня советскому суду?

— Ты, батя, лучше не шуми.

— Отец? — спросил лейтенант. — Не буду мешать вашему любезному разговору, — и удалился.

Тимофей сел на стул и застучал тростью об пол.

— Нынче же очистить курень! Я не собака, чтоб у подворотни валяться.

— Русским тебе, батя, языком говорю, угомонись. А не то связать прикажу.

— Что-о? — побагровел Тимофей, срываясь со стула.

— А то. Про курень и думать забудь. Он мой. Советую по-хорошему, занимай флигель во дворе у меня. А не хочешь, на хуторе много новых куреней пустует. В любом поселяйся.

— Сукин сын… Да ить и флигель, и курень, и все подворье — мое кровное. Все мое! Как ты смеешь, щенок…

— Поаккуратнее, батя, выражайся. Не оскорбляй атамана при исполнении им служебных обязанностей. Беду наживешь.

— Недолго будешь атаманствовать!

— Сказал тебе, не кричи, а то холодную ванну примешь.

— Буду кричать. Я тебя выведу на чистую воду. Большевикам служил, а теперь немцам задницы лижешь? Вот пойду и все им выложу. Они тебя завтра же повесят, басурмана.

— Тише, батя, А то я добрый, добрый, но и злючий бываю, весь в тебя.

— Тьфу! — плюнул Тимофей. — Ублюдок ты, а не сын мой!

— Батя! — вскричал Павел, и лицо его налилось кровью. — Много лишнего говоришь. Берегись, ежели зло меня возьмет.

— Грозишь? На погибель послал меня, а теперь грозишь? — Тимофей ударил тростью по столу. — Изничтожу поганца!

Павел метнулся в угол, крикнул:

— Соколы!

Полицаев будто вихрем внесло в кабинет.

— Связать! — приказал Павел.

Через какие-нибудь две-три минуты Тимофей лежал связанным на полу и в бессильной ярости скрежетал зубами. Павел подошел к нему, покачал головой:

— Эх, батя, батя… Говорил тебе, давай по-хорошему. Нет, руку поднял на атамана, всем народом избранного. Прошло то время, батя, когда ты мог меня, уже взрослого, пороть или обворовывать, на погибель толкать. Прошло и не возвратится.

— Изыди с глаз моих, нечестивец, — прохрипел Тимофей.

— Теперь — продолжал Павел, не слушая отца, — я могу положить тебя под ноготь и… как гниду…

— Погоди, сукин сын, я тебе покажу, как ногтями гнид давят. Погоди…

— Хотел я, батя, холодную ванну тебе устроить, да передумал. Так и быть, не стану омрачать светлый день твоего возвращения.

Тимофей замычал, натужился, но прочные веревки только сильнее впились в тело. Под кожей щек старика буграми ходили желваки, на руках вздулись вены.

— Крепкий, чертяка, — прищелкнул языком полицай. — Оглоблю кулаком может перешибить, — и провел ладонью по скуле, которую ему чуть было не своротил Тимофей.

XXVII

Анку не покидала мысль о побеге. Днем и ночью она думала об этом. Но к какому бы она ни приходила решению, каким бы удачным ни был план, он неизбежно разбивался о непреодолимое препятствие… Убежать, скрыться Анка могла в любое время. Но дочка?! Как быть с нею? Оставить в хуторе? Нет, на это Анка никогда не согласилась бы. Взять — значит подвергнуть ребенка вместе с собой смертельной опасности, риску замерзнуть где-нибудь в степи.

— А может, так и сделать? — однажды с холодным отчаянием сказала Анка Акимовне. — Смерть легкая. Говорят, когда человек замерзает, он не чувствует ни холода, ни боли. Наоборот, становится тепло, даже жарко, и он сладко засыпает…

— Не дури! — оборвала ее Акимовна. — Ишь, додумалась… себя и ребенка насмерть заморозить!

— Да уж лучше смерть, чем такая жизнь. Ежели бы вы знали, Акимовна, что со мной делается, когда он приходит. Видеть его не могу. Ненавижу. Так и хочется схватить со стола нож и проткнуть его гадючье сердце. Но… — Анка беспомощно развела руками, — я должна выслушивать его любовные бредни. Терпеть, когда он сажает к себе на колени Валю, угощает ее шоколадом. Господи, я готова руки на себя наложить!.. Ведь всякому терпению бывает конец.

— Не дури, говорю, слышишь? — сурово прикрикнула Акимовна и, помолчав, спросила:

— Когда приходит, не обижает?

— Нет. Вежливый, даже ласковый. Поиграет с Валей и уйдет. А мне от этого еще, тошней. Ведь все это притворство. Какую же надо иметь черную душу, чтобы поднять руку на вас? Отправить на германскую каторгу не только взрослых хуторян, но и подростков? Повесить старика Силыча? А отца как он встретил? Весь хутор об этом гудит.

— Страшный человек! — согласилась Акимовна. — Он мог бы и родную мать казнить. Слава богу, что она померла. Но надо вытерпеть. Обдумать, как быть… Вместе обдумаем, Аннушка.

— Голова как чугунная стала от этих дум.

— Потерпи, голубонька. По всему видно, что он замышляет что-то недоброе. Но, бог даст, его черные замыслы пойдут прахом.

— На бога надейся, Акимовна, а сам не плошай.

— Вот-вот, не плошай. Крепись, дочка.

Бирюк изредка, чтобы не навлечь на себя подозрение, навещал Акимовну. Он всячески поносил Павла, изощрялся в оскорбительных прозвищах, на чем свет стоит ругал немцев и «новый порядок». Но ничего у Акимовны выпытать так и не смог. Она не доверяла ему, терпеливо выслушивала и молчала.

Бирюк ворчал про себя:

«Нудное дело — в чужих душах ковыряться. Вышибать из них души, как вышибли из моего батьки, вот это стоящая, веселая работенка».

Как-то в хутор приехал Зальцбург. В разговоре с ним Павел упомянул о Бирюке.

— Загрустил что-то он, господин обер-лейтенант.

— Почему же?

— Работа, говорит, не по душе — скучная, мелкая.

Зальцбург задумался, посасывая сигару.

— Что ж, он, пожалуй, прав. Бирюку здесь уже нечего делать. Мы подыщем ему другое дело. Пускай полицаи доставят его сегодня ночью в город.

— Будет исполнено, господин обер-лейтенант.

…Близилась полночь, когда Зальцбург и Бирюк подымались по широкой лестнице на второй этаж. Их беспрепятственно пропустили в кабинет полковника — человека с оловянными немигающими глазами. Возле кресла полковника, как это было и прежде, когда Зальцбург приводил Павла, стоял майор Шродер. После приветственных церемоний Зальцбург проводил Бирюка к столу. Оберст вперил в него холодный немигающий взгляд, от которого у многих, побывавших в этом кабинете, мороз по коже подирал.

Но Бирюк выдержал этот взгляд. Мало того, он вскинул на лоб мохнатые брови, и все увидели колючие, по-волчьи сверкающие юркие глаза. Оберст еще с минуту смотрел на Бирюка, потом откинулся на спинку кресла и спросил:

— Он есть шесни слюжак на великий Германия?

В знак подтверждения Шродер и Зальцбург слегка склонили головы.

— Карашо, — и еще что-то произнес по-немецки.

Шродер объяснил:

— Полковнику ты понравился. Он хочет дать тебе очень важное секретное поручение. Согласен?

— Да! — не задумываясь, ответил Бирюк.

— Он верит, что ты справишься с поручением. Не подведешь?

— Можете на меня положиться.

— Мы дали тебе хорошую характеристику, поэтому шеф так благосклонно отнесся к тебе.

— Благодарствую.

— Потом будешь благодарить, когда выполнишь поручение полковника и получишь солидное денежное вознаграждение, а может, и орден.

«Деньгу и орден!» — у Бирюка гулко заколотилось сердце, перехватило дыхание.

Шродер пододвинул на край стола бумагу и авторучку.

— Тут написано, что ты добровольно соглашаешься сотрудничать с нами и клянешься сохранить это в глубокой тайне. В случае нарушения клятвы — смерть.

— Клятву не нарушу, — сказал Бирюк. — Умру, но никому ни слова.

— Молодец, мы так и думали о тебе.

«Деньга́ и орден! Ну, теперь держись, Пашка, мы еще с тобой потягаемся, сопливый атаман».

— Подпиши, — сказал Шродер.

Бирюк без колебаний поставил под текстом свою подпись.

— Теперь слушай, — продолжал майор, подходя к карте. — С этого побережья рыбаки ушли к краснодарскому берегу. Наша армия за Таганрогом, скоро войдет в Ростов. От Ростова она двинется на Новороссийск, берегом Каспийского моря на Баку, через перевалы на Туапсе и Сочи и по Военно-Грузинской дороге на Тифлис. Чем же займутся рыбаки, лишенные возможности ловить рыбу в Азовском море, — ведь на краснодарском берегу утвердимся мы? Не будем обращаться к давней истории, в этом нет необходимости, а зададим себе такой вопрос: что делается сейчас в лесах Белоруссии, в Западной Украине, то есть в тылу нашей армии? Там бесчинствуют красные партизаны. Они нарушают наши коммуникации, громят штабы, взрывают мосты, нападают на гарнизоны, убивают наших солдат и офицеров, пускают под откос эшелоны, чем тормозят победоносное продвижение наших армий к Москве и Ленинграду. Теперь тебе ясно, чем будут заниматься рыбаки, когда немецкие солдаты начнут штурмовать высоты Кавказского хребта?

— Ясно, — прогудел Бирюк. — В партизаны подадутся.

— Совершенно верно. И будут всячески вредить нам. Перед тобой ставиться такая задача: ты уйдешь по льду к краснодарскому берегу. Разыщешь своих рыбаков. Скажешь им, что бежал из-под расстрела. Когда мы двинемся от Ростова, рыбаки вынуждены будут уйти в предгорье. Там им есть где укрыться. Иди и ты с ними. При всяком удобном случае уничтожай командиров и комиссаров. Но действовать ты обязан крайне осторожно. Партизанские отряды всегда поддерживают между собою связь. Постарайся стать разведчиком. Это очень важно. Ты будто идешь в разведку, а на самом деле пробираешься к нам и доставляешь нашему командованию сведения о дислоцировании партизанских отрядов.

— А как же я сунусь к немецким солдатам?.. Они ж меня как партизана тут же шлепнут.

— А на этот случай существует пароль, условный знак. Помаши белым платком, и в тебя не станут стрелять. Но обязательно доставят к офицеру. Ты скажешь ему только два слова: фюрер-ост. Запомни.

— Фюрер-ост, — повторил Бирюк.

— Правильно. Все наши офицеры предупреждены. Любой из них сейчас же сообщит нам о том, что на таком-то участке появился наш сотрудник.

— Сюда сообщат? В Мариуполь?

— Туда, где мы будем находиться, следуя за нашей армией. Еще запомни: ни наш лейтенант, что на Косе, ни ваш атаман об этом поручении знать не должны. Лейтенант сегодня же получит инструкцию незаметно выпроводить тебя из хутора. А перед этим полицаи немного помнут тебе бока.

— А зачем? — недоумевал Бирюк.

— Так надо. Для видимости. Надо все предусмотреть. В жизни бывают всякие непредвиденные случайности. А вдруг кто-нибудь из ваших хуторских неведомыми судьбами проникнет на тот берег? Он же сразу разоблачит тебя. А битый при всем народе, избежавший смертной казни будет у партизан вне подозрений.

— Ладно, — согласился Бирюк, — пускай немного вздуют. Стерплю для такого дела.

Полковник что-то сказал. Майор перевел.

— Господин оберст говорит, что когда наша армия перешагнет через Кавказские горы, а в предгорье будут ликвидированы партизанские отряды, ты получишь и деньги, и орден, и полную свободу. Поедешь, куда пожелаешь. Так что уж постарайся.

— Не сомневайтесь. Сработаю чисто.

— Верим, — майор посмотрел на часы и обратился к Зальцбургу: — Подкиньте его к хутору на машине.

— Здесь атаманская пролетка. Его на ней полицай привез.

— Нет, нет. Только на машине. Всего три часа осталось до рассвета.

— Будет исполнено. Ну, идем, — и Зальцбург шагнул к двери.

Бирюк последовал за ним, слегка прихрамывая и почти не опираясь на палку.

Бронзокосцы стояли перед помещением правления, окруженные солдатами. День был солнечный, морозный. Холод пронизывал до костей, но уйти никто не осмеливался, надо было ждать появления атамана. А он тем временем сидел у лейтенанта и пил чай с коньяком.

— Куда же это Бирюка командируют? — допытывался Павел.

— Не знаю. Тайна, — пожал плечами лейтенант. — Мне известно только, что твои полицаи должны немного «поколотить» его, ночью он поступает от тебя ко мне, я обеспечиваю ему свободный выход из хутора, а твои помощники должны распустить слух о том, что Бирюк бежал от грозившей ему виселицы.

— Нет, я уж сам вкачу ему оплеуху. Моим чертям доверять нельзя, могут вовсе прикончить.

— Ну, вот и все, пожалуй, что мне известно. Но это надо хранить в секрете. Смотри, не проболтайся.

— Что ты! Разве я не понимаю? Проболтаться, значит себе же самому навредить.

— Идем, а то твои подданные в сосульки превратятся.

— Черт с ними, не жалко, — сказал Павел, вставая. — Я бы их всех в прорубь головой.

— И зеленоглазую Анку?

— Скоро и с ней сведу счеты. Только надо придумать для нее такую казнь, чтобы мертвые в гробу перевернулись.

— Ты, атаман, решительный человек. Не зря уважает тебя шеф.

Закоченевшие на холоде люди встретили атамана и лейтенанта хмурыми, ненавидящими взглядами. Павел поздоровался. Толпа безмолствовала.

— Скоты… Стадо баранов… — процедил сквозь зубы Павел и повысил голос: — Кого буду выкликать, отходи в сторону! — достал из кармана список, продолжал: — Марфа Яицкова!.. Фиен Краснов!.. Настасья Карпова!..

Двадцать три фамилии назвал Павел. Четырнадцать подростков, шесть женщин и трое мужчин отделились от толпы, сгрудились в сторонке. Кто-то заплакал, в толпе зарыдала женщина.

— Это что же, атаман, опять на каторгу? — загудел Бирюк, насупившись.

— Что, что? — впился в него злыми глазами Павел.

— Не для того избирали тебя атаманом, чтобы ты над народом измывался. Видать, хочешь весь хутор в Германию перекинуть?

— Я и тебя перекинул бы, да не заслуживаешь ты такой чести, сельсоветчик.

— Немецкая каторга — невелика честь!..

— Да помолчал бы ты… — зашептал кто-то сзади Бирюка.

— Что-о-о? — Павел подошел к Бирюку. Тут же подскочили к нему и полицаи. — Что ты сказал, холуй большевистский? Я предупреждал тебя, гадина, что, ежели ты еще раз… Вот тебе каторга! — и он, по-боксерски выбросив вперед кулак, ударил. Бирюка в лицо. — Обещал я на перекладину тебя вздернуть? Ну так я выполню обещание!..

Из носа Бирюка брызнула кровь. Он взмахнул руками и упал навзничь. Полицаи подняли его.

— Прикажете повесить?

— Ладно. Я добрый атаман. Даю ему двадцать четыре часа на замаливание грехов. А завтра, в тот же час, чтоб этот большевистский холуй уже болтался на перекладине. В подвал его!

Полицаи поволокли Бирюка во двор правления. В толпе послышались сочувствующие голоса женщин:

— Пропал Бирюк…

— Дурень, молчал бы…

— Вот так и Силыч за народ на висилицу пошел..

— Эх, горе-горюшко…

К Дому культуры подъехала машина. Солдаты помогли подросткам и женщинам взобраться в кузов. Мужчины поднялись на машину сами. Невольникам приказали сесть, по углам кузова встали четверо автоматчиков, и грузовик умчался.

— А вы чего ждете? — гаркнул Павел на хуторян. — Бирюка будем вешать завтра. Марш по домам!

… На лице Бирюка засыхала размазанная им кровь. Лейтенант посмотрел на него, усмехнулся.

— Умылся бы.

— Нельзя. Так убедительнее. Однако же и кулачок у Павла Тимофеевича аспидский.

— Возьми вот флягу со шнапсом и бутерброды. Пойдешь к пирсу. Там между семью и восемью часами ни одна ракета не вспыхнет. Это твой коридор, — лейтенант взглянул на часы. — Пора. Давай сматывайся.

— Сейчас, — Бирюк повесил флягу на пояс под пальто, застегнулся, рассовал по карманам бутерброды и вышел.

Вдруг он на улице остановился. Его осенила мысль:

«Анка… черт возьми! А что, ежели взять ее с собой? Да ведь какое доверие мне будет!..»

Возле куреня Анки замедлил шаги. «А ежели там Пашка?» — от этой мысли его даже в пот бросило. Он на цыпочках подошел к окну, прислушался. Ни из прихожей, ни из горницы не доносилось ни звука.

«Спит…»

Потрогал дверь и нащупал замок. Догадался:

«У Акимовны».

Приход Бирюка настолько ошеломил обеих женщин, что они только переглядывались, не в состоянии вымолвить ни звука. А он торопливо шептал сдавленным голосом:

— Анна Софроновна, он убьет вас, изничтожит, испепелит, и прах развеет. Бегим скорей. Забирайте дочку и айда к тому берегу.

— Да как же ты на воле очутился? — наконец спросила Акимовна, все еще с недоверием поглядывая на него.

— Они перепились, аспиды, в стельку, хоть самих души.

— Вот и надо было, уходя, прикончить их.

— Что ты, Акимовна, опомнись, — замахал руками Бирюк. — Завтра немцы весь хутор с лица земли стерли бы. Я-то махнул на тот берег и был таков, а хуторянам каково? И без того несчастных людей, как скотину на убой, на каторгу германскую угоняют. Анна Софроновна, бегим.

— Да куда же мне с ребенком? — растерялась она.

Заметив, что в глазах Анки затеплилась надежда на спасение, Бирюк решил про себя: «Надо ковать железо, пока горячо». Он повалился на колени, вскричал умоляюще:

— Побей меня бог, он вас казнит. Отца родного чуть не прихлопнул. Это же не человек, а изверг, аспид. Анна Софроновна, вот святой крест, помогу вам ребенка нести.

— С больной ногой?

— Когда человек от смерти бежит, он ни о каких болезнях не помнит. Анна Софроновна, одевайтесь, пока не поздно.

Анка взглянула на Акимовну, но та опустила глаза. Поступай, мол, как знаешь.

«Да, бежать… Пусть будет, что будет, только бы бежать из этого ада», — решила Анка и бросилась к кровати, на которой спала Валя.

Бирюк заторопил:

— Скорей, Анна Софроновна. Каждая минута дорога.

Анка протянула руки к дочери, чтобы осторожно разбудить ее, но они вдруг повисли в воздухе.

«А если провокация?.. Ловушка?..»

Она медленно повернулась к Бирюку:

— Никуда я не пойду.

— Анна Софроновна!.. — в непритворном ужасе отшатнулся Бирюк. Из рук его ускользал великолепнейший козырь.

— Никуда, Харитон, я из родного хутора не пойду.

— Такого случая больше не подвернется. Эх, Анна Софроновна, пожалеете вы, да будет поздно. Жаль мне и вас и Валю от души. Не цените вы доброту мою… Ну, да воля ваша. Бог с вами. А мне пора. Прощайте! — и он, с трудом подавляя в душе злобу, поспешно удалился.

Утром по хутору из уст в уста передавалась весть о побеге Бирюка. Сердобольные женщины крестились, радуясь в душе:

— Слава богу. Почитай, почти что из петли вырвался.

Когда эти слухи дошли до Анки, она упала на лавку, беспомощно уронила руки и разрыдалась.

* * *

— Нет, соседушка, ты загляни мне в душу… В душу загляни да подивись, что в ней деется… Мало было ему родного батьку своего в тюрьму определить. Теперь он еще и в морду мне плюнул… И негде сыскать управу на него… Везде одно и то же ответствуют: атаману, мол, жалуйся… А что же мне делать, на Пашку да Пашке же жалобу подавать? Эх, жизня, мать ее… Господи, прости меня грешного.

Сосед, чахлый и немощный старичок, без всякой охоты слушал Тимофея, отвернувшись к окну. Когда-то Тимофей пренебрегал его соседством, нос воротил, не замечал бедного рыбака даже тогда, когда тот надрывался в его ватаге, даровым трудом помогая атаману копить богатство. За все прожитые бок о бок долгие годы нога Тимофея ни разу не ступила во двор к соседу. А теперь, гляди-ка, сам, без зова, пожаловал в курень, поручковался и вот уже который час сидит на деревянной, червями источенной скамейке, горе свое изливает перед соседом, слезу утирает.

— Знать бы, что тут такое светопреставление, остался б там… Ить предлагали мне любую работу по вольному найму. Так нет же, отказался, дурак… А чем же там плохо было?.. Сиди себе в сторожке да у печки грейся. Кругом лес стеной стоит… Дров вволю… Оленьего мяса лопай от пуза… Должность у меня была наилучшая… Струменты выдавал заключенным. А жил в лесу волей вольной… отъелся на казенных хлебах, силов набрался… Чего бы мне, кажись… Ан нет. Думал: вот на хутор явлюсь, кликну свою ватагу, поставим паруса да так тряхнем стариной на родном морском просторе, что чертям тошно станет. Не думал, не гадал, что такая напасть ждет дома. Любо приветил сынок, веревками спеленал меня… Не-е-т! — захрипел Тимофей. — Не стерплю. Не снесу такой обиды. Убью! Ныне же прикончу его, басурмана!..

— Да ты потише, Тимофей Николаевич, — попросил хозяин. — Люди могут подумать, что я душегубством занимаюсь.

— И то верно. Эх, все-то во мне развинтилось, рассупонилось.

— А ты возьмись этак-то, — старик вытянул сухие жилистые руки, сжал кулаки, потянул их на себя, — за вожжи и попридерживай себя. Ты, видать, еще мощный, а с собою совладать не можешь.

— Во внутрях у меня клокочет, словно шторм бушует… Мысленное ли дело? Свой курень имею, а хуже бездомной собаки. По чужим базам скитаюсь. Эх, жизня!.. Давай, соседушка, еще по единой, — сказал захмелевший Тимофей, наливая в кружки самогон.

— Да уж придется, — согласился старик, облизывая губы.— От такого добра грех по нонешним временам отказываться, — он поднес ко рту кружку, и, прежде чем пригубить, сказал, вздыхая: — Дай-то бог, чтоб не последняя.

Анка часто уходила к Акимовне, иногда оставались у нее ночевать. Поэтому Павел пришел к ней с вечера. Он сильно недолюбливал Акимовну, чувствуя, что старуха ненавидела и презирала его. Анка как раз купала Валю. Павел вернулся на крыльцо, закурил. По небу низко бежали темные тучи, густо валил снег, порывами налетал шквальный ветер.

«Пожалуй, метель разыграется», — подумал Павел, перегнувшись через перила крыльца и поглядывая на молочную муть неба.

Он докуривал третью папиросу, прошло уже около часа, но Анка не звала его. Павел нервничал, начинал сердиться.

«До чего же упрямая гордячка. В моих руках и надо мной же издевается… Нет, девка, пора кончать с тобой. Ежели и нынче не покоришься, поставлю точку. Я тебе устрою то, что Таньке Зотовой. А может, и похлестче».

Анка искупала Валю, уложила ее в постель, притворила в горницу дверь и принялась за уборку в прихожей. Когда Павел открыл дверь, она заканчивала мыть полы.

— Можно?

— Хозяин хутора может в любой курень входить без спросу.

— Воспитание не позволяет.

— Где же это ты получил воспитание? В немецкой школе?

— В советской.

— Нет, — мотнула головой Анка, выжимая тряпку. — В тебе ни советского, ни человеческого ничего нету. Пустота одна.

Павел прошел к столу, сел на стул.

— Сразу видно хорошее воспитание: в калошах, в шубе и в шапке за стол, — уязвила его Анка, моя руки.

— Жду, когда хозяйка предложит раздеться.

Анка не ответила. Она сходила в горницу, вернулась с книгой и села у печи. Павел разделся, повесил на гвоздь шубу и шапку, снял калоши.

— Валя спит?

— Спит.

— Что читаешь?

— Житие святых, — бросила Анка, раскрывая небольшой томик басен Крылова.

Павел подошел к столу, ухмыльнулся:

— А разве такие книги позволительно читать коммунистам?

— Позволительно, — не отрывая глаз от книги, однотонно проговорила Анка.

— Та-ак… Значит, при советской власти Маркса изучали, а при немцах за святых угодников цепляетесь. Выходит, служим и вашим и нашим?

— О других по себе не суди.

— Что мне до других. Наплевать на них… Ты вот что скажи мне: надумала что-нибудь?

— Я ни о чем не думаю.

— Совсем ни о чем?

— Нет… О дочери думаю, о ее судьбе.

— Судьбу Вали может устроить только отец.

— У нее нет отца.

— А я?

— Ты давным-давно отрекся от нее.

Павел засопел. Анка знала, что это служило признаком раздражения, и замолчала. Она не боялась вызвать в нем гнев и ярость, но не хотела его крика, от которого могла проснуться Валя. Павел курил одну папиросу за другой, исподлобья смотрел на Анку, сидевшую не шевелясь у печи с раскрытой книгой. Он не понимал, как тяжело было ей сознавать свою обреченность!

— Скажи, Анка… — Павел прикурил от дымящегося окурка новую папиросу, сделал несколько глубоких затяжек: — Скажи, ты любила меня когда-нибудь?

— Ты знаешь об этом.

— А теперь любишь?

— Нет.

— Полюбишь?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Тогда я тебя… у-ни-что-жу, суку.

Анка вскочила со стула, выпрямилась и прямо посмотрела ему в глаза.

— Можешь убить, но не смей оскорблять. Слышишь, тупое животное…

— Я сожгу тебя в этом курене. Живьем. Нынче же.

На крыльце кто-то затопал ногами. В дверь постучали.

— Заходи, соколы! — крикнул Павел.

В прихожую вошли запорошенные снегом полицаи. Вислоухий поставил на стол полуведерный чайник, другой полицай выложил газетный сверток.

— Ну и закрутило, — сказал полицай. — Настоящая буря начинается.

— Чай не остыл? — спросил Павел.

— Горяч. Первак. Спирту-ректификату не уступит.

— Давай чаевничать, коли так.

— Хозяюшка, Анна Софроновна, просим на чашку чаю, — пригласил полицай.

Анка отвернулась.

— Она непьющая, — насмешливо бросил Павел.

В чайнике был самогон, в свертке — хлеб, соленые огурцы и сало. Павел и полицаи пили самогон кружками, задыхаясь, кашляли, запивали водой. Захмелевший полицай, кивая на Анку, спросил Павла:

— Договорились? Закатим свадьбу, атаман?

— Я ей, видишь ли, не по вкусу.

— Да ну! Шутишь, атаман.

— Спроси ее, суку.

— Быть того не может, Анна Софроновна. Наш атаман — самый первый раскрасавец на всем побережье. А краше вас, нашей атаманши, на всем Азовье не сыщешь. Возьмите в свои драгоценные руки его золотое сердце. Не желаете? Боже мой! Да неужто ж это правда? Анна Софроновна…

— Не трогай ее, — оборвал полицая Павел. — Наливай. Чаевничать будем.

— Не может того быть! — не успокаивался полицай. Он держал в руке кусок сала и рвал его зубами. — Неужто в самом деле отказ? Анна Софроновна, да мы бы вас на пролетке с ветерком катали, на руках носили бы. Шутка ли? Атаманша! Все девки и бабы от зависти полопались бы…

Анку клонило ко сну, но она прикрывала зевки рукой и молча выслушивала грязную похабщину полицаев. Вдруг она насторожилась… На крыльце опять затопали чьи-то тяжелые сапоги, кто-то постучал в дверь. Анка открыла. Вошел человек, весь завьюженный, будто его с ног до головы обложили ватой. Только глаза тускло светились на лице. Если бы не железная трость в руке, Павел не узнал бы отца.

Тимофей снял с головы шапку, отряхнулся от снега, вытер лицо, перекрестился:

— Доброго здоровья, православные християне.

Ему никто не ответил. Тимофея это, кажется, нисколько не тронуло. Он продолжал:

— А я-то сразу и не додумался, где бы мог быть Пашка. Оно-то по народному пословию так и выходит: где сука, там и кобеля ищи.

Полицаи заржали. Анка молча поднялась и вышла в горницу, плотно прикрыла за собой дверь.

— Здо́рово ты, батя, рубанул, — захохотал Павел. — Правду-матку рубанул. Что сука, то сука.

Тимофей посмотрел на чайник и объедки, покосился на Павла.

— Пируем, атаман? Уж не по мне ли поминки справляешь? Рано.

— Что ты, батя. Просто так выпиваем. Хочешь самогону? Налей ему, — кивнул он полицаю.

Тимофей оттолкнул кружку, наполненную самогоном, и она со звоном полетела на пол, лужей растеклась вонючая жидкость.

— Не нуждаюсь в твоем угощении!

— Тише, батя, тихонечко. Я такой же злючий, как и ты. Зачем пришел? Буянить?

— Нет… не затем… — задыхаясь, сказал срывающимся голосом Тимофей, уже не владея собой. — Не затем.

— Говори, зачем?

— Должок тебе отдать… Не могу я… Больше не могу в долгу оставаться.

— Какой должок?

— А вот… — Тимофей с такой быстротой взмахнул тростью и опустил ее на голову Павла, что тот не успел даже и руки поднять, чтобы защититься от удара. — Получай!

— Что же… вы… Стреляйте… — простонал Павел и упал головой на стол.

— Ага, стреляйте, бандиты! — крикнул Тимофей и замахнулся еще раз.

Но добить Павла ему не удалось. Полицай выстрелил в него из пистолета в упор. Тимофей выронил из руки трость, медленно осел на корточки, ткнулся головой в пол и перевернулся на спину. Полицаи подхватили Павла и увели в медпункт к немецкому врачу. Тимофей остался лежать на залитом самогоном и кровью полу, разбросав в стороны руки.

Анка стояла за дверью в горнице и вся дрожала. Ее била нервная лихорадка.

«Ад… кромешный ад…»

— Ма! Мама! Ты меня кликала? — проснулась Валя.

— Нет, доченька, спи… Спи, моя рыбка…

Валя пробормотала что-то и затихла. Анка приоткрыла дверь, выглянула в прихожую. Там коченел мертвый Тимофей. Павла не было. Только от стола до порога тянулся кровавый след. На стене висели шуба и шапка Павла — второпях пьяные полицаи забыли одеть своего атамана. И тут Анка решилась:

«Никаких больше раздумий, никаких колебаний. Бежать! Бежать из этого пекла и сегодня же. Сейчас, сию минуту, покуда не возвратились эти душегубы…»

Она разбудила дочку, одела ее, обула в валенки с калошами, повязала голову теплым платком. Потом оделась сама, завернула в ватное одеяло две подушки, взяла дочку за руку.

— Идем, родная.

— А куда мы? Я спать хочу.

— К бабушке Акимовне. Там поспишь.

В прихожей Валя увидела распластанного на полу Тимофея.

— Дядя спит? — спросила она.

— Спит, детка.

— Он пьяный?

— Пьяный, доченька, пьяный. Идем скорей…

Анка остановилась на мгновенье в раздумье. Потом сорвала с гвоздя шубу на лисьем меху и бросилась вон.

На улице свирепствовала пурга. Анка положила на санки шубу, узел, усадила сверху дочку и поспешно выбралась со двора. Придерживаясь изгородей, она дотащила санки до куреня Акимовны. Старуха спала. Анка разбудила ее. Впустив в курень Анку с ребенком, Акимовна бросила взгляд на узел и шубу Павла, тревожно спросила:

— Или беда какая стряслась?

— Беда, Акимовна… — задыхаясь, говорила Анка. — Тимофей хотел убить Павла… тростью голову ему раскровянил… А полицай застрелил Тимофея… Там, в прихожке, лежит…

— Собаке собачья смерть. Хоть бы и его щенок подох.

— Не могу я больше оставаться в хуторе… Ухожу…

— Да ты что, ополоумела? Куда идти сейчас? На дворе света белого не видно.

— Пойду через море на тот берег… Тридцать километров, как-нибудь одолею.

— А дочка?

— С собой возьму… На санках повезу… Скорее откопайте банку… несите партийный билет… Торопитесь, Акимовна, каждая минута дорога.

— Да как же ты на море выйдешь, когда германцы по берегу ракетами светят?

— За метелью ничего не видно… Скорее…

Акимовна утерла передником слезы.

— Сгубишь ты, голубонька, и себя и дитя.

— Пускай… Зверям на глумление себя и ребенка не отдам… Не медлите, Акимовна, мне пора уходить… А то полицаи могут нагрянуть…

Акимовна взяла коробок спичек, ушла в сарай, вернулась с партбилетом. Из подушек и одеяла они устроили на санках постель, укутали Валю в лисью шубу, положили на санки, закрепили веревками.

— Прощай, Акимовна, родная, — и Анка припала к старухе. — Лучше смерть, чем оставаться дальше на хуторе или быть угнанной с дочкой в германскую каторгу. Прощай, мать моя!

Акимовна сняла с себя пуховый платок, протянула Анке.

— Повяжись. Мне в теплом курене он без надобности.

Акимовна проводила Анку за ворота. Потом, вспомнив о чем-то, шепнула: «Обожди», вернулась в курень и вынесла Анке шерстяные варежки.

Над хутором и окоченевшим взморьем кружилась в дикой пляске метель. Ракеты вспыхивали бледным светом и быстро гасли в снежном вихре. Анка, придерживая санки, стала медленно спускаться к берегу. Акимовна перекрестилась.

— Боже праведный! Если есть ты на свете, помоги им, страдалицам, ибо больше им помочь некому.

Миновав пирс, Анка направилась на юго-восток.

«Лишь бы не сбиться… не свернуть в сторону… А тридцать километров я пройду… Пройду…»

Немцы перестали пускать ракеты. Сейчас они все равно были бесполезны. Видимость не превышала двух-трех метров, ракеты мигали слабыми вспышками. Анка свободно вышла на ледяной простор. Санки на полозьях с железными подрезами скользили легко. И чем дальше уходила от родного берега Анка, тем, казалось, становилась крепче. Снег сек лицо, слепил глаза. Анка жмурилась и ступала наугад. Пусть! Только бы не терять ни одной минуты и безостановочно двигаться вперед, вперед к спасительному берегу.

Часа через два она остановилась, тяжело дыша. Прислушалась. Валя, закутанная в лисью шубу, сладко спала. Анка протерла глаза. Ее окружало снежно-ледяное поле, стеной обступала плотная мутно-белесая пелена.

«Не сбились ли?.. — сжала сердце тревожная мысль. — Ах, все равно куда, только подальше от ставшего смертельно страшным родного хутора», — Анка снова двинулась наугад. Еще примерно через час она опять остановилась, присела на снег. Усталость свинцом разлилась по всему телу. В ногах ломота и неприятный зуд, руки стали вялыми, точно ватные. Хотелось лечь на пуховую снежную перину, вытянуть натруженные ноги и отдохнуть хоть несколько минут.

«Ляжешь, а потом не встанешь… — эта мысль заставила ее мгновенно подхватиться. — Надо идти, двигаться, шагать, шагать, шагать…»

Анка выбивалась из сил, но продолжала тянуть санки. Падала, поднималась и в такт мысли: «шагать… шагать… шагать…» — двигалась вперед.

Сколько времени находилась в пути и сколько километров прошла, Анка не знала. Она заметила только, что пурга начала стихать, раздвигая свои мутно-белесые стены.

«Светает…» — догадалась Анка. Вконец обессиленная, она проползла еще несколько метров, не замечая того, что в руках уже не было веревки и что санки остались позади, ткнулась головой в снег и больше не шевелилась.

— Мама!.. Мама!.. Мне душно!.. — звала мать проснувшаяся Валя.

Но Анка не слышала ее.

В рыбацких поселках Краснодарского побережья и в хуторах от Ейска до Азова были расквартированы подразделения Красной Армии, которые несли сторожевую и разведывательную службу. Четверо бойцов подразделения, находившегося в Кумушкином Раю, возвращаясь из разведки, случайно наткнулись на Анку. Они не заметили бы беглянок, потому что и женщину и ребенка занесло снегом, но услышали отчаянные крики девочки, звавшей мать. Разведчики пошли на голос и вскоре обнаружили санки с ребенком, а метрах в пяти и мать.

Двое повезли санки, на которых лежала девочка, остальные сняли с себя маскировочные белые халаты, положили на них молодую женщину и понесли на руках.

Через час бойцы вошли в поселок. У крайней хаты им встретилась женщина, спросила:

— Кого несете?

— Не знаем, гражданочка. На льду подобрали, во-о-он там. Недалеко отсюда.

— Ах ты, господи, несчастье какое! Скорее давайте ко мне. Может, еще удастся отходить ее.

— Она не одна, с нею девочка. Вот, на санках.

— И девочку несите сюда.

В сенцах бойцы сняли с Анки шубу и валенки, оттерли ей снегом руки и ноги, внесли в хату. Один боец отстегнул от пояса флягу, налил в ладони водки и стал усердно растирать Анке ступни. Другой влил ей немного водки в рот. Анка пошевелила губами, открыла глаза.

Боец обрадованно заговорил:

— Глотайте, это поможет вам. Ишь, бедолага, закоченела как.

Анка пристально посмотрела на бойца. Разглядев на его шапке красную звездочку, приподнялась на локте, жаркий крик радости вырвался из ее груди:

— Свои!..

— Свои, гражданочка, свои. Выпейте.

Анка жадно припала губами к горлышку фляги, но после двух глотков отстранила руку бойца и закашлялась.

— И то хорошо, — сказал боец.

Анка откинулась на подушку.

— Значит, все кошмары… были сном? А дочь? Где дочь? Жива?

— Тут, тут твоя дочь, здоровехонька, — из-за спины бойца наклонилась хозяйка, подталкивая вперед Валю.

Из глаз Анки брызнули слезы, и губы улыбнулись счастливой улыбкой.

— Рыбка моя…

Она обняла девочку, поцеловала в голову.

— Вот мы и на воле. Больше уж не придется нам от зверей прятаться.

Ну, теперь все в порядке, наша помощь уже не понадобится, — бойцы откланялись и, провожаемые словами благодарности спасенной женщины, ушли.

— А откуда вы, миленькая? — спросила хозяйка, хлопоча у плиты.

— С Бронзовой Косы.

— Ай!.. — она выронила ухват.

— Что с вами? — спросила Анка.

Хозяйка, ничего не ответив, выбежала из хаты. Оказывается, что Васильевы и Евгенушка жили с ней по соседству, и хозяйка много раз слышала от них об Анке. Теперь же она опрометью бросилась к ним с ошеломляюще-радостной новостью.

Первыми вбежали в хату Дарья и Григорий. За ними ввалилась полнотелая Евгенушка, отдуваясь и держа за руку Галю.

— Дарьюшка!

— Анка!

— Григорий Афанасьевич!

— Я, я, Анка. Как мы болели за тебя и дочку…

— Га-аля!

— Ва-аля! — звенели детские голоса.

— Генка! — порывисто приподнялась Анка.

— Аня, — и Евгенушка заплакала. Она присела на кровать, и подруги крепко обнялись.

Весть о прибытии Анки в мгновенье ока облетела весь поселок. Пришли Кострюков и Кавун. Юхим Тарасович, пожав Анке руку, приветливо кивнул:

— Добре, дочка, добре. Ось нарешти и ты з намы.— В хату влетел Бирюк, слегка прихрамывая, подошел к кровати:

— Анна Софроновна!

— Харитон?..

— Анна Софроновна… Говорил же я вам, бежим.

— На ошибках учимся, Харитон.

— Как я просил вас… Как не хотелось мне оставлять вас… Анна Софроновна, вы же для меня были всегда вроде старшей сестры… Родной сестры… Ну, вот и хорошо… Как я рад, Анна Софроновна… Как я рад…

Вошли Панюхай, Душин и Михаил Лукич Краснов. Панюхай еще с порога застонал:

— Он, унученька… Ох, доченька моя…

— Дедушка! — Валя бросилась к Панюхаю.

— Родимые…

Панюхай не сдержался, заплакал. Он положил левую руку на плечо внучки, правую протянул вперед и ощупью направился к кровати.

— Анка… — он больше не мог вымолвить ни слова. Его душили слезы.

— Успокойся, отец, — Анка погладила его по лысеющей голове. — Успокойся. Все кончилось хорошо.

Душин приложил ко лбу Анки ладонь, проверил пульс, минуту немигающе смотрел ей в глаза.

— Что скажет наш «наркомздрав»? — спросил Кавун.

— Нуждается в абсолютном покое. Ей необходимо хорошенько отдохнуть. Нервы.

— Нервы?

— Да, Юхим Тарасович. Истощение нервной системы. Она перенесла тяжелое потрясение.

— Ну, выздоравливай, Аннушка, — Кавун помахал рукой и направился к двери. Один за другим тихо выходили из хаты и все остальные. Бирюк остановился у порога, обернулся.

— Анна Софроновна, мы еще вернемся в родной хутор. Выздоравливайте, — и покачал головой: — Эх, Анна Софроновна, сами виноваты…

Когда за ним закрылась дверь, Евгенушка спросила Анку:

— Почему ты тогда не пошла с ним?

— Думала, что провокация. Ловушка.

— Разве он способен на такую подлость?

— Нет. Теперь я убедилась в его искренности.

— Надо уметь разбираться в людях.

— Потом я, конечно, жалела, что не пошла с ним в ту ночь сюда, на этот берег. Так жалела!..

— А про Жукова ничего не слыхала?

— Нет.

— Где-то теперь наш Андрей Андреевич? — вздохнула Евгенушка. — Жив ли?

— Будем надеяться, что жив…

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXVIII

Суровая зима 1942 года оказалась для рыбаков особенно тяжелой. Никогда еще так не скупилось на рыбу щедрое и в зимние путины Азовское море. В мороз и вьюгу, днем и ночью трудились на ледяном поле рыболовецкие бригады. Вырубали полыньи, ставили сети, загоняя их под лед длинными шестами, мерзли в шалашах, а улов — глядеть не на что. Однако рыбаки не впадали в уныние, ни на один день не прекращали подледный лов. Они не забывали о том, что воинам на фронте приходится еще тяжелее.

Флотилия, скованная льдом, зимовала в затоне. Как-то на Кумушкин Рай опять налетели «юнкерсы», сбросили на поселок и флотилию несколько бомб. Жилища почти не пострадали, но в затоне немцы натворили бед. «Буревестник», «Ейск», «Азов», «Таганрог», «Бердянск» и «Мариуполь» были разбиты в щепы. Невредимыми остались только «Темрюк» и «Керчь».

С болью в сердце глядели колхозники на погубленные суда.

— Это они, чумовые, в отместку за то, что Красная Армия разгромила их под Москвой, — сказал Кострюков.

— И пид Ленинградом далы ему здоровую зуботычину. Ото ж вин и загальмувався, прижух там, — откликнулся Юхим Тарасович.

Кондогур, набивая трубку, сурово, как приговор, произнес:

— Выдохнется, анафема!

Бои на фронтах, сообщения и сводки Совинформбюро были главной темой ежедневных бесед. По-богатырски оборонялся героический Севастополь. Не сдавался блокированный Ленинград, о который гитлеровцы обломали зубы. Орловская битва показала всему миру, на какие славные подвиги способны воины Красной Армии, отстаивающие свободу, честь и независимость своей Родины. Но осатанелый враг, сломя голову, лез напролом. На Дону, в районе станицы Клетской, шли ожесточенные бои. Гитлеровцы рвались к Сталинграду. В районе Таганрога противник сосредоточивал живую силу и технику, нацеливаясь на Ростов, являющийся воротами Северного Кавказа. В Приазовье назревали серьезные события.

Во время одной из бесед Кострюков предложил сформировать отряд ополченцев и обучать рыбаков военному делу.

— Цэ важнэ дило, — сказал Кавун одобрительно.

— Очень нужное, — поддержал Васильев.

— Гад к Ростову подползает, — Кондогур сердито постучал трубкой.

— Так он же намеревается на Кубань прорваться, — вмешался в разговор Краснов.

— Совершенно верно, — согласился Кострюков. — И если гитлеровцам удастся проникнуть в пределы Северного Кавказа, мы уйдем в кубанские плавни. Но уйдем не с дубовой колотушкой, которой глушат белугу, а с винтовкой и автоматом — помогать Красной Армии. Так что, Юхим Тарасович, езжай в Краснодар договариваться. Тебе, старому буденовцу, поручаем это дело всем нашим рыбацким миром.

— Добре.

Формирование отряда было согласовано через Краснодарский крайком партии и военкомат с командованием фронта. Командиром отряда был назначен Юхим Тарасович Кавун, а командирами взводов — Васильев и Кострюков. Отряду дали название «Родина».

В партизаны были зачислены все тридцать два бронзокосских рыбака, в том числе санинструктор Душин и его помощница Анка. Кондогур представил Кавуну список на сорок кумураевцев, где первым значилось его имя. Панюхаю и Евгенушке было отказано в приеме в отряд. Оставались в поселке в случае ухода рыбаков в плавни Дарья и жена Кавуна.

Не выдержал Панюхай и высказал Кострюкову свою обиду.

— Что ж я, чебак не курица, хуже всех, что ли? За какие такие грехи казака к бабьему сословию причисляете?

— Ты, Кузьмич, слов нет, казак, однако ж стар и здоровьем слаб.

— А мой дружок Кондогур? Парубок, что ли? Ему годов, почитай, будет на все восемь десятков.

— Кондогур гвозди кулаком в доску вбивает.

— А ты испытай меня. Может, я кулаком весло перешибу.

Кострюков засмеялся.

— Не веришь? — горячился Панюхай.

— Да не в этом дело, Кузьмич. Анка не сможет взять с собой дочку, а кто же будет присматривать за ней? Евгенушка — человек болезненный, да и у нее дитя тоже. Не годится оставлять ребенка на чужих людей, когда есть родной дедушка.

— С подколочкой, Иван Петрович?

— А зачем мне тебя подкалывать? Правду говорю. К тому же еще и неизвестно, придется ли нам уходить в плавни.

— Сказки сказываешь. Тады зачем в балку ходите, пальбу устраиваете и гранаты бросаете? Кондогур все хвастается, как он из пулемета ловко строчит.

— Да, из него получается хороший пулеметчик.

— Все хороши вояки, один я ниякий. Даже хромой черт, Бирюк этот, в почете.

— Он молодой, смелый. Будет в разведку ходить.

— Ну и лазутчика нашли, — язвительно ухмыльнулся Панюхай. — Зацепится за что-нибудь кривой ногой, а его немцы и накроют. Тогда как?

Будем надеяться, что не накроют.

— Только и осталось на хромоногих надеяться, раз старую гвардию в отставку, — в голосе Панюхая звучала горькая обида.

— А ты, Кузьмич, поговори с Кавуном, он хозяин отряда.

Старик безнадежно махнул рукой.

В хлопотах незаметно для рыбаков нагрянула весна. Немцы терпели поражения. Тогда, оголив остальные участки фронта, они предприняли новое наступление на восток. Ценой огромных потерь гитлеровцы летом овладели Ростовом, форсировали Дон и хлынули на Кубань. Танковый десант, мчавшийся по степной дороге в облаках пыли на Ейск, сбросил неподалеку от Кумушкина Рая роту автоматчиков, видимо, с целью «прочесать» побережье от поселка и до Ейского лимана. Рота красноармейцев, стоявшая в поселке, вступила с гитлеровцами в бой.

— Какое примем решение, Тарасович? — спросил Кострюков.

— Ты, Петрович, готовь суда к отплытию. Погрузи припасы. А я пиду с отрядом роте на подмогу.

Тут подвернулся Бирюк, и Кострюков сказал:

— Я тоже должен быть с отрядом, а это сделает Бирюк.

— Слушаюсь! — прогудел Бирюк, снимая с плеча висевший на ремне карабин.

Кострюков вынул из кармана блокнот, написал приказание, дал подписать Кавуну и вручил Бирюку:

— Передай караульному начальнику. Когда патроны и гранаты будут погружены в трюмы «Керчи» и «Темрюка», доложишь командиру отряда.

— Это я мигом сделаю, — и Бирюк, забыв про свою хромоту, побежал на окраину поселка, где хранились в погребке боеприпасы.

…Вечерело. За поселком не затихал бой. Неумолчно гремели винтовочные выстрелы, ни на минуту не прекращалась резкая трескотня автоматов. Справа, с высоты, короткими очередями бил пулемет.

Рота несла большие потери. Неопытный командир, молодой лейтенант, повел бойцов с ходу в лобовую атаку. Гитлеровцы встретили цепи красноармейцев массированным автоматным огнем, и атака захлебнулась. Больше полуроты вышло из строя. Пулей был сражен насмерть и лейтенант. Кто-то крикнул:

— Пропали мы!.. — и остальные бойцы, впервые принимавшие боевое крещение, в панике бросились бежать, подставляя врагу спины.

Гитлеровцы хладнокровно добивали бегущих красноармейцев. Они надеялись, что, свободно войдут в поселок, но тут подоспели ополченцы. Кавун приказал залечь. И когда десантники приблизились на сто метров, скомандовал:

— Огонь!..

Винтовочные залпы рванули воздух. Гитлеровцы, ошеломленные неожиданным ударом, остановились. Огонь со стороны ополченцев усиливался, цепи противника заметно редели. Опомнившись, гитлеровцы отхлынули назад, залегли и открыли ответный огонь.

Кострюков и Васильев, подымая поочередно своих бойцов, короткими бросками продвигались вперед, идя на сближение с противником. Бирюк, вернувшись с берега, тоже передвигался то перебежками, низко пригнувшись, то ползком на брюхе.

«Значит, правду говорил майор, что немецкая армия на Кавказ прорвется, — радовался Бирюк, прижимаясь к земле. — Немец — силище!.. Вот только ихняя пуля не задела бы меня…»

Бирюк рассчитывал не только избежать немецкой пули, а прикидывал, как бы самому пометче послать смертоносный кусок свинца, но не в немца, а в спины своих земляков.

Вон на левом фланге маячит Анка. Она неотступно следует за взводом Васильева. Пользуясь суматохой боя, Бирюк выстрелил и промахнулся.

«Далековато, черт возьми… И темнеет…»

А вот Душин совсем близко, он перевязывает раненого, стоя на коленях. Второй предательский выстрел — Душин покачнулся и ткнулся головой в грудь раненому бойцу, будто застыл в долгом земном поклоне.

«Пускай кровью исходят, аспиды…»

На высотке усердно строчил пулемет. Бирюк медленно повернул вправо голову, сдвинул косматые брови. За пулеметом сидел красноармеец.

«Надоел ты мне, чертяка…»

Третий выстрел — и пулемет смолк. Бирюк злобно усмехнулся, в глазах его засветились волчьи огоньки. Но вдруг огоньки погасли, будто кто-то задул их. Метрах в ста от него поднялся Кострюков, чтобы совершить со своим взводом очередной бросок. Мгновение — и голова Кострюкова оказалась на мушке. Выстрел. Кострюков замертво упал навзничь. Повалились на землю и только что вскочившие на ноги бойцы. А тут опять отчаянно и яростно длинными очередями застрочил «максим». У Бирюка от злобы перекосилось лицо. И хотя уже начинало темнеть, он узнал Кондогура. Даже разглядел, как у старого рыбака, стоявшего на коленях за щитком пулемета, вздрагивали плечи и тряслась голова. Вот старик перестал стрелять, сорвал с пояса гранату, сдернул кольцо предохранителя, поднял руку. Оказывается, несколько гитлеровцев незаметно проползли лощинкой и обходили высотку, подбираясь к пулемету. Кондогур уже готов был швырнуть в них гранату, но пуля, посланная Бирюком, сразила его.

Кондогур, падая на бок, разжал пальцы, граната выскользнула из рук и взорвалась. На воздух взлетели клочья одежды. В ту же секунду послышался гневный бас Кавуна:

— Бей нимецьку сволоту! Смерть фашистским катам! Вперед, хлопци!

Все вскочили, словно подхваченные вихрем, над побережьем загремело мощное победное «ура!». Гитлеровцы были смяты и в панике откатывались назад.

Кавун в сопровождении двух бойцов приближался к высотке. Бирюк, прихрамывая, поспешил туда же. Возле пулемета лежало двое убитых красноармейцев и Кондогур с развороченным гранатой животом.

— И ты здесь? — взглянул Кавун на Бирюка, стоявшего с опущенной головой и скорбным лицом над трупами красноармейцев и Кондогура.

— Где же мне быть, товарищ командир? — вздохнул Бирюк. — Все мы сыны одной матери-Родины и дорога у нас одна.

— А боеприпасы?

— Погрузили.

— Доставьте на судно этот пулемет. Он еще нам пригодится.

— Есть; товарищ командир!..

В сумерках хоронили убитых товарищей, подбирали раненых и оружие. А ночью снялись с якоря, миновали притихший, погруженный во тьму Ейск, обогнули косу Долгую и взяли курс на Приморско-Ахтарск, куда прибыли утром. Там долго не задерживались. Бои шли в районе станицы Каневской. Через два-три дня немцы могли появиться в Ахтарске. Запаслись горючим, пресной водой и в тот же день вышли из Ахтарского лимана в море. Раненых красноармейцев разместили на «Темрюке» и «Керчи», тяжелых — в кубриках; получившие незначительные ранения находились вместе с бойцами на палубах.

Перед вечером флотилия, состоящая из двух судов, придерживаясь берега, прошла в виду Ачуева, в сумерках миновала рыбацкий поселок Сладковский, а в полночь «Темрюк» и «Керчь» вошли в устье Кубани и пришвартовались к пристани города Темрюк.

— Вот и Кубань, — сказал Кавун, глядя за борт на темные воды реки. — Шо будемо дальше робыты?

— Утро вечера мудренее, — ответил Васильев. — Завтра сдадим в госпиталь раненых и решим, что нам дальше делать…

— Э, ни! — запротестовал Кавун. — Хто знае, що буде утром? Може, бомбы на город и пристань посыплются. Надо зараз же це дило организуваты.

— Пожалуй… ты прав, — согласился Васильев.

Опасения Кавуна оправдались. С рассветом, когда санитарные автомашины госпиталя, приготовившегося к эвакуации в Сочи, забрали с «Темрюка» и «Керчи» раненых, город огласил тревожный вой сирены. Суда бронзокосцев снялись с прикола и полным ходом устремились вверх по Кубани.

Вскоре на судах услышали гул моторов, нараставший с каждой минутой, а потом со стороны Крыма в иссиня-белесом небе показалась девятка «юнкерсов», сопровождаемая истребителями. Самолеты шли на большой высоте. Над Курчанским лиманом девятка распалась на звенья. Первое звено, не меняя курса, шло на восток, второе направилось на северо-восток, а третье повернуло к Темрюкскому заливу. Спустя несколько минут первый самолет третьего звена сделал разворот и пошел в пике, за ним последовали остальные. В Темрюке застучали зенитки, и тут же тяжко содрогнулась земля от бомбовых ударов… Бирюк, стоя на палубе и сжимая в руке карабин, с горячностью кричал:

— Аспиды… Они же госпиталь могут накрыть… Вояки… раненых добивать!

Анка, перебиравшая в сумке медикаменты, не без удивления взглянула на обычно молчаливого Бирюка:

— А ты, однако, злой на них. Это хорошо…

— Анна Софроновна, разве с фашистами можно воевать без злости? Никакой пощады им, аспидам…

Моторы на «Темрюке» и «Керчи» работали с полной нагрузкой. Преодолевая сильное встречное течение бурной Кубани, суда упорно продвигались вперед. Над бескрайними кубанскими просторами стоял непрерывный орудийный гул. Там шли ожесточенные бои. Гитлеровцы, невзирая на огромные потери в живой силе и технике, опьяненные временными победами, рвались к Краснодару.

Кавун и Васильев склонились в кубрике над развернутой картой Краснодарского края. Суда как раз проходили хутор Соболевский.

— Як ты мозгуешь, Афанасьич? — спросил Кавун, бросая на карту карандаш.

— Впереди Троицкая, — Васильев повел пальцем по карте. — Мы можем и отсюда начать наш поход в предгорье. Но посмотри, какой однако, далекий путь!

— Шо же будемо робыть?

— Плыть пока это возможно. Водный путь намного сократит наш переход.

— Хай буде так! — согласился Кавун.

Вечером бросили якорь возле хутора Ольгинский-второй. С востока, со стороны Краснодара, доносилась орудийная канонада. Бирюка высадили на берег для разведки. Но в хуторе не было ни одной воинской части и сами жители находились в полном неведении.

С наступлением темноты орудийный гул смолк. Вокруг разлилась ничем не нарушаемая тишина. Отчетливо было слышно сонное бульканье воды у берега, легкий всплеск рыбы в камышовых зарослях. Извилистая, быстрая Кубань изобиловала водоворотами и отмелями, фарватера реки никто не знал, на бакенах не мерцали предостерегающие огоньки, и Кавун решил заночевать возле Ольгинского.

Анка лежала на палубе и смотрела на ярко горевшие в темном небе звезды. К ней подсел Бирюк, помолчав, спросил:

— Думаете, Анна Софроновна?

— Думаю, Харитон…

— По дочке, небось, скучаете?

— И по дочке, и по отцу, и по Евгенке…

— Понимаю и сочувствую, Анна Софроновна. Но ничего… после войны все мы свидимся, а вот Кострюков и Душин… — Бирюк вздохнул и продолжал: — Они-то уж не подымутся из могилы, никогда не увидят родного берега.

— Ох, никогда… Так жаль их. Сердце кровью обливается…

— Еще бы! Не чужие же… Свои люди.

— Да какие прекрасные, благородные люди!.. — Анка вздохнула. — А что нас ожидает впереди?..

— Победа, Софроновна, победа!

— Кого еще не досчитаемся?

Видя, что Анка стала дремать, Бирюк поднялся и тихо удалился.

Рано утром суда двинулись вверх по течению. Шли малым ходом, останавливались, прислушивались. Но вокруг царила непривычная, и потому тягостная, подозрительная тишина. Бирюка высаживали то на левый берег, то на правый, посылая в разведку, но в прибрежных хуторах и станицах ему говорили одно и то же:

— Проходили наши части, а куда они направляются — неизвестно. Спрашивать у военных нельзя. Все равно не скажут.

Вечером «Темрюк» и «Керчь» подходили к станице Елизаветинской. И вот тут, в ста метрах от станицы, Кавун, стоявший на баке «Темрюка», заметил в густых вербовых зарослях старого казака в коричневой смушковой кубанке. Старик энергично махал рукой, будто отгонял от себя назойливых мух.

— Лево руля! — тихо скомандовал Кавун. Судно подошло к берегу почти вплотную. — Заглушить мотор!

Старик снял шапку и одобрительно закивал головой. Двое кумураевских рыбаков спрыгнули на берег. С кормы и бака им бросили концы каната.

— Крепи!

Пришвартовалась к берегу и «Керчь». С бортов спустили трапы. На берег первым сошел Кавун. Тотчас к нему приблизился старик, заговорил приглушенным голосом:

— Гляжу: и обличьем и одеждой — свои. А куда плывете? Немцам в зубы?

— А де нимци? — спросил Кавун.

— В Краснодаре. Вчера наши оставили город.

— Правду говоришь, отец?

Старик строго посмотрел на Кавуна.

— Я русский человек… Мне семь с половиной десятков лет… Что же я… своим людям брехать стану?

— Не обижайся, отец, — мягко сказал Васильев. — Но откуда ты можешь знать, что наши оставили Краснодар? Пойми, мы не можем всякие слухи принимать за достоверность.

— Эх, кабы это были только слухи… — горестно вздохнул старик.

Подошли Анка, Григорий Васильев и Михаил Лукич Краснов, принявший после гибели Кострюкова второй взвод. Когда Кострюков, сраженный пулей Бирюка, упал, Краснов поднял взвод и повел его в атаку на гитлеровцев. Этим смелым поступком и находчивостью в бою он и завоевал право быть взводным командиром.

Старик поднял глаза, посмотрел на Кавуна, Анку, Васильева, Краснова:

— Все в гражданской одежде, — сказал он, — а при боевом оружии… На судне пулемет. Стало быть, партизаны?

— В бою огнем крещены, — ответил Васильев. — А партизанить по-настоящему начнем отсюда, раз в Краснодаре немцы.

— Там они, нечестивцы, — покачал головой старик. — Пойдемте, сами убедитесь.

Все последовали за стариком.

Среди старых, с огромными шишками, уродливых верб стоял искусно замаскированный шалаш. Старик откинул войлочную попону, прикрывавшую вход, сказал:

— Внучек, это свои. Партизаны.

Под тюфяком был толстый слой золотистой соломы. А на тюфяке, запрокинув на подушку забинтованную голову, лежал молодой сероглазый красноармеец. Его прыщеватое лицо заострилось и посерело.

— Вот… — указал старик на раненого. — А вы говорите — слухи.

Анка шепнула Краснову:

— Как он похож на вашего Проньку, Михаил Лукич.

Краснов, теребя себя за ус, подтвердил:

— В самом деле, здорово похож.

Раненый приподнялся на локтях:

— Партизаны? Какая радость, дедушка…

Анка вошла в шалаш, помогла раненому сесть, опустилась возле него на колени.

— Что у тебя, дружок?

— Осколком по голове стукнуло.

— Давай я обработаю рану да перевяжу как следует.

— Хорошо, сестрица.

Анка сняла бинт. Он так присох, что пришлось отдирать его. Но красноармеец не проронил ни звука. Ранение было касательное. Осколок прошел наискось по лбу, оставив неглубокую бороздку. Анка пропитала спиртом вату, протерла ею руки, открыла флакон с йодом и принялась за обработку раны. Пригодилась школа покойного Душина.

— Де ж его так царапнуло? — спросил Кавун.

— Под Краснодаром, — ответил старик. — Их батальон весь полег. Остался он и еще двое. Батальон сюда отходил, к станице. И зараз за станицей валяются мертвые. Внучек и попросил красноармейцев ко мне доставить его. Не бросили товарища. Вчерась в сумерках на себе принесли. Всю ночь шалаш мастерили. Нынче проводил их. Хорошие, добрые хлопцы. Однако в станице держать его нельзя. Придут немцы — смерть неминучая. А поправится малость, лети, орелик, в горы к партизанам.

Из шалаша послышалось:

— Спасибо, сестрица… Уже легче стало…

— Рана не опасная. Скоро затянет. Только крови много потерял.

— Я с вами пойду.

— Надо командира спросить.

— Возьмем, возьмем, — отозвался Кавун и заглянул в шалаш:

— А як тебя звать, хлопче?

— Юхим Цыбуля, — ответил раненый.

— Го! Тезка!

— А какое оружие знаешь?

— Винтовку, автомат ППШ и пулемет, — ответил Юхим из шалаша.

— О-о! Пулеметчик нам очень нужен.

— Вы его в мой взвод зачислите, — попросил Краснов.

— Хорошо, — обещал Кавун. — Но прежде надо его прочно на ноги поставить.

Анка вывела из шалаша Юхима, поддерживая его под руку.

— Не надо, сестрица, я сам. Мне уже легче… — он посмотрел на новых боевых товарищей, и счастливая улыбка озарила его бледное лицо. Сквозь бледность щек упрямо пробивался румянец — молодой организм брал свое.

— Сможешь дойти, внучек?

— Смогу, дедушка, смогу… Сил-то сколько во мне прибавилось… Дойду…

— Ну, храни тебя бог, дитя мое! — и старик перекрестил его. Потом обратился к Кавуну: — Он все тропинки знает. Исходил со мной Хадыжи и Нефтегорск, бывал на Лагонаках, на Курджипсе и Белой. Орехи, ягоды да дичку собирали! Сгодится вам мой внучек. Да еще как сгодится. Только нынче же уходите. — И опять к внуку: — Веди их мимо Северской и Ставропольской к Горячему Ключу. А там через Хадыжи к Нефтегорску…

— Знаю, дедушка.

— Гляди ж, не отстань в дороге.

— Не тревожьтесь, дедушка. Мы не бросим его. Надо будет — поможем, — заверила старика Анка.

— Конечно, не бросим, — подтвердил Краснов. — Как можно!

Старик поцеловал Юхима, низко поклонился всем и отправился в станицу.

Вернувшись на берег, Кавун приказал:

— Снять пулемет, боеприпасы. Забрать харчи и свитки. Суда потопить. Через час на марш.

Стояла тихая августовская ночь, напоенная крепким ароматом полевых цветов, полынка — сложным запахом степного разнотравья. В темно-голубом небе в сиянии множества крупных звезд медленно проплывал тонкорогий молодик.

Партизаны шли гуськом, почти бесшумно. Перед походом амуниция, оружие — все было плотно пригнано и приторочено, чтобы в пути ничто не звякало и не тренькало. Курить было запрещено, разговаривали шепотом. Пулемет партизаны несли на носилках, устроенных из двух толстых и длинных палок и прутьев лозняка. Возле железнодорожной линии остановились. За насыпью проходила шоссейная дорога из Краснодара на станицу Крымскую и Новороссийск. Возвратившись из разведки, Бирюк доложил:

— Никакого движения. Тишина.

Переходили железную дорогу по три человека, а со сборного пункта двинулись повзводно. Впереди смутно вырисовывались очертания Кавказских гор. Месяц, опускаясь к горизонту, коснулся брюшком острия горного пика и, казалось, застыл на месте, будто зацепился за верхушку минарета. Наконец и он скрылся за пиком, и горные вершины погрузились во мрак.

Трудно пришлось раненому Юхиму в походе. Порой у него кружилась голова, он на мгновение останавливался, стиснув зубы. Но уже в следующую минуту, опираясь на Анкино плечо, упорно продолжал идти вперед.

— Крепкий ты, парень, молодец, — ободряла Юхима Анка, поддерживая его за талию. — Настоящий казак!

На рассвете отряд достиг первого склона, покрытого густым кустарником. За ним пошло разнолесье, дуб, осина, бук, ясень, дичка — яблоня и груша.

— Мы в районе горной полосы, — сказал Юхим. — Теперь можно и отдохнуть.

— Привал, — скомандовал Кавун.

Выставив часовых, усталые партизаны предались давно желанному, но чуткому, тревожному сну.

Анка расстелила на жесткой траве пальто, положила в изголовье санитарную сумку, сказала Юхиму:

— Вот тебе и постель. Ложись, отдыхай.

— А вы?

— За меня не беспокойся. Я здорова и на голой земле-матушке прикорну.

— Добрая у вас, сестрица, душа, — благодарно сказал Цыбуля.

Всходило солнце. Скрытые зарослями прибрежного кустарника, партизаны умывались холодной, бодрившей усталые тела горной водой. Юхим, смачивая марлю, вытирал ею лицо, прикладывал к глазам. Лоб у него был забинтован и по-настоящему умыться он не мог. Зато его товарищи пофыркивали от удовольствия, разбрасывая серебристые брызги ледяной воды.

— Шо за ричка? — спросил Кавун.

— Афипс, — ответил Юхим. — Впереди их много. Еще будут Шебш, Малый Чибий, Псекупс, Апчас, Пшиш, Пшеха, Курджипс, Белая. Хотите, я вас до Лабы доведу.

— А стоит ли так далеко забираться? — Васильев посмотрел на Кавуна, потом перевел взгляд на Юхима, стряхнул с пальцев капли воды.

— Хай тезка каже.

— Думаю, не стоит. Нам и тут работы хватит. А там есть кому бить фрицев. Хадыженцы, майкопчане, лабинцы — они зараз все ушли в партизаны.

— Добре. Тут останемось.

— Зачем тут, товарищ командир? — сказал Юхим. — Я знаю одно место, где можно хорошо укрыться и оттуда делать вылазки. Это западнее Горячего Ключа, между горными поселками Шабановское и Пятигорское.

— Шо ж, ходимте туды.

После завтрака отряд двинулся в поход. Шли гуськом по крутым тропам, растянувшись длинной цепочкой. Впереди Кавун, Бирюк, Анка и Юхим, за ними следовали Краснов и Васильев со своими взводами. Путь был короткий, не более двадцати пяти километров, но очень трудный. Чем дальше углублялся отряд в горный район, тем все больше замедлялось движение. Надо было преодолевать возвышенности, спускаться в глубокие ущелья, переходить бурные горные потоки, карабкаться по почти отвесным скалам, цепляясь за колючие ветки дикого кустарника.

Сумерки застигли отряд на полпути. На ночлег партизаны расположились на небольшой лужайке, похожей на пестрый ковер от множества горных цветов всевозможных оттенков. Неподалеку шумел, срываясь с кручи, вспененный Безепс, приток Шебша. Наскоро умылись, поужинали вяленой рыбой, припасенной еще в Кумушкином Раю, запили неприхотливый ужин прозрачной горной водой и легли спать. Где-то вдалеке изредка погромыхивали пушки.

— На горы лезут, — определил Юхим.

— Сорвутся, — сказала Анка. — Наши все равно сбросят их в пропасть. Не пропустят.

— А мы поможем Красной Армии.

— Непременно поможем. А пока спать…

Утром партизаны-рыбаки впервые увидели живописную панораму горной полосы. Всюду, куда ни кинь взгляд, сплошные массивы горного дубняка! Густые купы его, росшие на неровной холмистой местности, напоминали бугристые зеленые волны, уходившие к самому подножию Кавказского хребта. И бронзокосцам и кумураевцам эта живая картина напомнила родное волнующееся море, и не один из них, зачарованно глядя в синеющую даль, тяжело вздохнул.

Вершины гор, покрытые вечным льдом, казались фиолетовыми. Но когда на них упали первые лучи солнца, ледники заискрились, вспыхнули, словно огромные алмазы, и засияли голубовато-розовым блеском.

— Какая красота! — вырвалось у Анки.

— На эти красоты еще надивуемся, — сказал Кавун. — Веди, Юхим, дальше. Нынче дотягнем до места?

— Дотянем.

— Ну, двинулись, товарищи.

К Анке подошел Бирюк:

— Анна Софроновна, вам тяжело. Дайте помогу.

Анка несла две санитарные сумки — свою и покойного Душима. Одну из них взял Бирюк.

— В сельсовете был у вас в помощниках, Анна Софроновна, и теперь помогать рад. Вот как крепко связала нас судьбинушка.

Отряд двигался вперед. Юхим заводил партизан в такие места, где даже среди бела дня стоял полумрак. Столетние дубы, стройные мачтовые пихты плотной стеной подымались ввысь, и солнечный луч не проникал сквозь густую листву. Встречались и такие чащобы, что приходилось с трудом прокладывать себе дорогу.

В междуречье Шебша и Безепса шедший впереди Юхим вдруг остановился и отступил назад, подняв руку. Колонна партизан застыла на месте. Кавун, осторожно ступая, подошел к Юхиму.

— Що там? — спросил он шепотом.

— Немцы… Тихо… Идемте, — и красноармеец повел за собой Кавуна.

На полянке паслись двенадцать вьючных лошадей, увешанных тюками и ящиками. Четыре немца стояли по сторонам полянки с автоматами на груди, остальные, развалившись на траве, курили и о чем-то вполголоса разговаривали. Несколько поодаль сидел со скучающим видом мужчина лет пятидесяти в гражданской одежде. Он лениво ковырял в зубах сорванной травинкой.

«Проводник», — решил Кавун и поманил к себе Краснова и Васильева. Он указал на полянку, отвел их в сторону, зашептал:

— Васильеву со взводом охватить тую сторону полянки. Тоби, Краснов, оцю. Швидко, але тихо. Треба взять их без выстрела. Як я гаркну: хенде хох! — враз всем выбегти на поляну и зажать их в кольцо. Ясно? За дило, други…

Быстро и бесшумно была окружена полянка. Когда, словно раскат грома, грянул могучий голос Кавуна «Хенде хох!» — в одно мгновение на полянку ворвались партизаны. Ошарашенные немцы схватились за оружие. Часовых обезоружили быстро, но те, что лежали на полянке, открыли огонь. Тогда заговорили винтовки и со стороны партизан. Восемь гитлеровцев, оказавших сопротивление, были расстреляны в упор. Четверых взяли в плен. В этой короткой схватке погибли три партизана. Кавун приказал взять тела погибших товарищей, подобрать немецкие автоматы, захватить пленных и идти дальше, в лес…

Остановились метрах в двухстах от полянки. Пленным приказали сесть. Васильев спросил человека в штатском:

— Русский?

— Да. Из станицы Ставропольской. Скиба — моя фамилия. Васыль Скиба. Кубанец я.

— Проводником был у них?

— Заставили, ироды проклятые. Не по своей воле…

— Куда они направлялись?

— В поселок Холодный Родник. Это туда, в горы. Верстов двадцать с гаком будет отсюда.

— Что в тюках и в ящиках?

— Не знаю.

— А мы зараз узнаемо, — сказал Кавун. — Хлопни, скидайте тюки та ящики, а то коням важко.

В тюках оказались новенькие немецкие шинели, плащи, сапоги и русские дубленые полушубки, ватные одеяла.

— Вояки хреновые… На легком морозе словно сопля мерзнут, — переговаривались партизаны, распаковывая ящики.

На свет извлекли автоматы, пистолеты «Вальтер», патроны, медикаменты и спирт в банках из белой жести; консервы, брусчатые буханки хлеба, копченую колбасу, ветчину, окорока, шоколад, коньяк в бутылках, сигареты.

— Гарни трофеи, — с удовольствием потер руки Кавун.

— А что будем делать с ними? — указал Васильев на гитлеровцев.

— Людоидам — смерть. Коням — воля, взяты с собою их мы не можемо.

— А мне, товарищ командир, что робыть? — спросил мужчина.

— Чимчикуй до свого куреня.

— Домой? В станицу? — Скиба испуганно смотрел то на Кавуна, то на Васильева. — Да, они ж меня, ироды, сразу в распыл пустят. Вы поглядите… Вся Кубань в огне! Жгут, проклята, и живых и мертвых. Нет, уж дозвольте к вам пристать.

— Шо, Григорий, визьмем?

— Я думаю, мы его назначим завхозом. И продукты, и оружие, и боепитание будут на его ответственности.

— Так я же и в колхозе был завхозом, — поспешил доложить обрадованный Скиба.

— Добре, — сказал Кавун.

…Последние два-три километра пути были самыми трудными. Партизаны, нагруженные трофеями, выбивались из сил, еле волочили ноги. Вечерело, когда отряд остановился перед ущельем, зигзагами врезавшимся в горный хребет. Ущелье было узкое, с отвесными стенами, покрытыми стелющимся колючим кустарником. По дну ущелья, виясь серебристой змейкой меж камней, бежал шустрый говорливый ручей.

— Вот мы и дома, — улыбнулся Юхим, придерживая рукой сползавший со лба бинт.

Со вздохом облегчения партизаны один за другим повалились на каменистую почву.

— Садись, — сказала Анка Юхиму, — перебинтую тебе голову.

Ущелье оказалось непроходимым. И без того узкое, оно было завалено огромными валунами, принесенными с горных вершин бурными весенними потоками. Юхим только ему известной заросшей тропой провел отряд в ущелье. Три древние высеченные в скалах пещеры, одна глубокая, вместительная и две поменьше, находились рядом. Входы в пещеры были замаскированы самой природой: зарослями фундука, колючей ежевики, сплетением обнажившихся корней дуба, свисавших со стены ущелья над пещерами.

— Тут, — кивнул Юхим на большую пещеру, — разместятся оба взвода отряда. А из тех одну займет командир отряда, другую завхоз.

— Нет, — возразил Васильев, — одну из малых пещер надо отвести под медпункт.

— Для медпункта есть хорошая палата. Идемте покажу.

Кавун, Васильев, Краснов, Бирюк и Анка последовали за Юхимом. Метрах в ста от пещер, между двумя огромными, вросшими в землю каменными глыбами, покрытыми ржавым лишайником, стояла добротная хижина с навесными дверями. Внутри хижины, по бокам, были устроены два ложа, постелью служили сухая трава и пожелтевшие листья дуба, душистые ветки пихты. Посреди хижины помещался очаг, в крыше была дыра для выхода дыма. В глубине хижины, от середины и доверху, каменные глыбы плотно прилегали одна к другой, внизу была щель, в которую с трудом мог пролезть человек. К щели снаружи был привален большой камень.

— Гарный палац, — одобрил хижину Кавун.

— Зимовье медвежатников, — пояснил Юхим. — Я и дедушка как-то ночевали здесь. Мы с ним тоже свалили одного медведя.

— А не далековато ли будет медпункт от расположения отряда? — обеспокоился Васильев.

Юхим успокоил его:

— Если подняться немного вот сюда, мы выйдем на поляну, от которой идет тропа, известная только охотникам, к селению Шабановское. Главный сторожевой пост должен быть на этой поляне. Там надо и пулемет установить. Так что медпункт будет находиться между основными силами отряда и сторожевым постом — под надежной охраной.

— Добре, — согласился Кавун.

— Анна Софроновна, — вызвался услужливый Бирюк, — я помогу вам оборудовать ваше жилище. Эх, картинку сделаем! Настелим фрицевских шинелей, одеял, стены плащами завесим, столик соорудим. Не хуже будет, чем в родном курене.

— Ладно, ладно, помощник, — улыбнулась Анка. — Идем за моими вещами.

Анка и Бирюк ушли.

— Ну, товарищ Цыбуля, — сказал Васильев, — нужно осмотреть окрестности нашего лагеря. Вместе и решим, где будем посты расставлять. Веди нас на поляну.

— Да она рядом, в двух шагах.

— Шо ж, пишлы, подывымось, — сказал Кавун.

XXIX

Фашистские самолеты бомбили железнодорожный узел. Жители с первым сигналом тревоги спустились в глубокие бомбоубежища. И только дежурные, сжимая в руках железные клещи, оставались у подъездов и на крышах домов.

«Юнкерсы», охраняемые «мессершмиттами», делали один заход за другим и падали в пике огромными распластанными птицами, низвергая бомбовой груз на эшелоны.

Взрывы следовали один за другим, земля, содрогаясь, глухо стонала. Разлетались разбитые в щепы вагоны и куски человеческих тел, дымились покореженные рельсы. На запасном пути ярко пылали и оглушительно лопались брюхастые цистерны с горючим. Серая пыль поднималась над всем этим адом, оседая в промежутках между взрывами, а изжелта-черный дым, устремляясь кверху, застилал копотью солнце, пятнал голубое небо.

Госпиталь был переполнен. Неутомимый хирург, начальник госпиталя, работал быстро, уверенно. Рот и нос его закрывала марлевая маска, и только открытые глаза, многое видевшие, горели сдержанным блеском. Умные руки с длинными гибкими пальцами брали подаваемые ассистентами то один, то другой хирургический инструмент. Оперируя, хирург искусно орудовал им, как скрипач-виртуоз своим смычком.

Профессор работал несколько часов подряд. Ампутировал конечности, делал сложные операции брюшной полости, извлекал осколки. В ту минуту, когда профессор оперировал раненного в грудь воина, к нему тихонько приблизилась старшая сестра и сказала вполголоса:

— Виталий Вениаминович, доставили с вокзала еще одного раненого в очень тяжелом состоянии.

— Подежурьте, Иринушка, возле него, я скоро освобожусь, — и профессор подозвал к столу своих помощников: — Посмотрите, друзья мои, маленький осколочек, а что наделал? Пробил грудную клетку и застрял в сердце. Изъять этот осколочек не представляет особого труда. Но попробуйте удалить его — и сердце перестанет биться.

— Виталий Вениаминович, а что же в таком случае делать? — спросил один из помощников.

— Оставить так, как есть. Больной будет жить.

Тяжелораненого сержанта нашли среди обезображенных трупов. Вначале его приняли за убитого. Но когда сносили погибших к братской могиле, санитар заметил, что сержант подает признаки жизни. Носилки осторожно поставили на землю. Сержант судорожно зевнул, прошелестел что-то пересохшими губами и приоткрыл глаза. Его тотчас взяли на машину и отправили в госпиталь.

Раненый лежал на окровавленных носилках в коридоре. В палатах не было ни одного свободного места. Он попросил пить. Ирина сделала из соды и сахара шипучку, поднесла стакан к его запекшимся губам.

— Влей ложкой, сестрица. Голова не подымается.

На фронте сержант был ранен в голову осколком, а во время бомбежки на станции ему раздробило обе руки и ногу. Юноша лежал неподвижно. Ирина напоила его с ложки. Он облизал пересохшие губы, внимательно посмотрел на Ирину, затем перевел потухающий взгляд на ее портрет, висевший в коридоре среди портретов лучших доноров госпиталя, и болезненная улыбка скользнула по его мертвенному иссиня-желтому лицу.

— Чему вы улыбаетесь, дружок? — спросила Ирина, осторожно поправляя на его голове повязку.

— Хорошая…

— Кто?

— Вы, сестрица… Ласковая… За таких… если уж смерть в горло вцепится… и умирать не страшно… Хоть вы и далеко от нас… в тылу… А тоже отдаете Родине силы… нам свою кровь… Тоже героини… — он умолк. Потом заговорил снова:

— Сестрица… в левом кармане гимнастерки… фотокарточка в конверте…

Ирина понимающие кивнула, отстегнула пуговицу, вынула из нагрудного кармана конверт, протершийся на углах, извлекла из него фотокарточку, и невольно залюбовалась миловидным девичьим лицом. Льняные волосы пышно курчавились. На уголке карточки наискосок было выведено ровным неторопливым почерком:

«Самому смелому воину.

Анастасия»

— Моя Настенька… Ребята присудили ее мне.

— Вы лично знакомы?

— Нет… но она мне будто родная… Переписываемся, — сержант устало смежил веки. — Как живая стоит передо мною… Знаете, сестрица, ведь я разведчик… — Он вновь открыл глаза. — Бывало, к немчуре в тылы… все сдаю командиру: документы, орден, медали, а карточку — с собой. …Лежу в кустах… в бурьяне… день, два, три… высматриваю… Так сказать, фиксирую… Взгляну на Настеньку и… легче становится… — Сержант помолчал. — А вот наши артиллеристы… так у некоторых на щитах орудийных… карточки девушек наклеены… Однажды двадцать три немецких танка… на дивизион полезли… А ребята поклялись перед девушками… И не пропустили… Семнадцать танков подбили… а шесть задом-задом… удрали восвояси. Если бы пять пушек… не вышли из строя… и остальным танкам верный капут был бы…

Сержант еще попросил воды. Ирина напоила его. Он умоляюще посмотрел на сестру.

— Вы можете исполнить последнюю просьбу умирающего?

— Почему «умирающего»? Вы будете жить и обязательно встретитесь с вашей Настенькой.

— Не надо, сестрица… обманывать. Знаю, что отхожу… не жилец я больше… Но смерть приму…

— Хорошо, родненький, исполню, — поспешила Ирина заверить его.

— Напишите обо мне Настеньке… Адрес на конверте… внизу. А еще такая просьба: пошлите на фронт… свою фотокарточку… Напишите: «Самому отважному»… Полевая почта направит ваше письмо в какую-нибудь часть… Пошлите, сестрица… И Настеньке! — последнее слово вырвалось у него с хрипом, он умолк, глаза заметно померкли. Сержант прошептал: — И Настеньке… — и перестал дышать.

— Ну-с, Иринушка, — мягким ласковым голосом произнес профессор, торопливо пробегая по коридору, — покажите-ка мне вашего…

Ирина закрыла руками лицо и ничего не ответила. Плечи ее вздрагивали.

Не одну смерть видела Ирина, не один боец умирал у нее на руках, но смерть разведчика особенно острой болью отозвалась в ее груди. Как ни тяжело бывало Ирине, какие горести ни приносила жизнь, она никогда не жаловалась. Чуткая, отзывчивая, девушка с сестринской добротой относилась к окружавшим ее людям, страдавшим от ран, и эту чужую боль носила, как свою, в мужественном и стойком сердце.

Ирина сидела за маленьким столиком в дежурке и перебирала истории болезней. Лицо ее горело, лихорадочно блестели влажные темные глаза, руки слегка дрожали. Она ничего не видела в шелестевших перед нею бумагах, все не могла отвести глаз от счастливой улыбки Настеньки. Фотокарточка незнакомой девушки стояла перед Ириной, прислоненная к чернильному прибору.

«Да, Настенька, счастливая ты. Тебе позавидовать можно. Ты была там, в огне и дыму, среди дорогих и близких нам тружеников фронта. Ты ходила в разведку с ними, помогала им. И ты любима… горячо любима ими…» — дав волю разгоряченному воображению, Ирина перенеслась мыслями к далеким огневым рубежам…

…Вот она идет по дымному полю. Заглядывает в глубокие траншеи, в тесные землянки и видит, как бойцы и командиры читают друг другу письма, разглядывают фотокарточки знакомых и незнакомых девушек. Как они радуются каждой строчке теплого письма, как нежно ласкают взглядом тех, кто с любовью к ним и с верой в победу смотрит на них с фотокарточек.

А вот артиллеристы… Пушки замаскированы. На щитах пушек — фотокарточки жен, сестер, матерей, подруг. От дождей и снега, от ветра и пороховой копоти карточки полиняли, выцвели, но пушкари смотрят на них и обретают новые силы для борьбы с врагом.

…Вот ползут немецкие танки. Артиллеристы клянутся не пропустить ни одного. Пушки, вздрагивая, бьют по врагу. Дымятся подбитые танки с черными крестами. Но из-за пригорка выкатывается новая бронированная волна. Рев пушек становится все яростнее, броня трещит, лопается. Танки не прошли…

Дорогие мои! Как хочется обнять вас всех, всех… исцелить ваши раны, дыханием сердца сдуть с ваших обветренных лиц пороховую копоть…

Легкий скрип двери прозвучал в ушах Ирины, как орудийный выстрел. Она вздрогнула и сжала в руке чью-то историю болезни.

— Это что же, Иринушка, — строго произнес профессор, — сорока восьми часов в сутки вам мало?

— Виталий Вениаминович… — она встала с табуретки, заметно волнуясь. — Вы до семидесяти двух часов продлили сутки… и тоже мало? Вы же работаете трое суток без передышки.

Профессор не носил бороды и усов. И когда он немножко сердился, то поднимал руку и согнутым указательным пальцем проводил по верхней губе, будто приминал воображаемый, непослушно топорщившийся ус.

— Но, но! — предостерегающе произнес профессор и примял верхнюю губу согнутым пальцем. — Я отлично отдохнул прошлой ночью, — он пристально посмотрел на Ирину. — Ваша бледность не нравится мне.

— Да нет же… Просто, я задумалась…

— Сейчас же отправляйтесь отдыхать.

— Виталий Вениаминович, я не могу оставить их, — кивнула она на палату. — Все тяжелые…

Профессор сжал губы, собрал на лбу морщинки, по-отечески ласково взглянул на Ирину и молча вышел.

Ирина распахнула окно. Стояла прохладная сентябрьская ночь. Свежий воздух приятно холодил ее пылавшее лицо. Она вернулась к столу, взяла чистый лист бумаги, обмакнула перо в чернила и решительно, торопливо начала писать…

XXX

Работникам полевой почты много раз приходилось обнаруживать среди обильной корреспонденции письма с короткими любопытными адресами: «На фронт. Самому храброму бойцу». Или: «На фронт. Вручить самому отважному воину».

Десятки таких писем были направлены пехотинцам, артиллеристам, саперам, минометчикам, бронебойщикам, зенитчикам, связистам. Письмо Ирины попало в БАО — батальон аэродромного обслуживания.

Авиаполк ночных бомбардировщиков У-2 базировался за Кавказским хребтом. Площадь аэродромного поля была невелика, но вполне позволяла легкому и неприхотливому самолету совершать взлет и посадку.

Старшина БАО, получив от письмоносца пачку писем и раскладывая их на колениях, рассуждал про себя:

«Миколе Жупану — от жены. Гопак плясать… Михаилу Кравцову — от товарища. Сто граммов с него… Тарасу Сагайдачному — от девушки. Что ж, споет нам „Дивка в синях стояла, на козака моргала…“» — Но тут подвернулось письмо Ирины, и старшина сам заморгал, не зная, как поступить ему?.. Кому вручить это письмо и что потребовать за него?..

— За-да-а-ча… — вздохнул старшина, разглядывая со всех сторон голубой конверт. — Придется с хлопцами посоветоваться. Впрочем, что тут советоваться. Сержанту Файзуле — вот кому адресовано это письмо.

Свободные от наряда солдаты отдыхали, когда в блиндаж вошел старшина. Все вскочили с нар, увидев в его руке пачку писем. Выкликая по фамилиям, старшина раздал солдатам письма, забыв о том, с кого что причитается, и с хитринкой посмотрел на сержанта. По дороге в роту старшина вспоминал о том, как несколько дней тому назад сержант уничтожил немецкий самолет. «Юнкерс» пикировал прямо на зенитную пушку, у которой дежурил Файзула. Сержант не растерялся, открыл огонь. Самолет, не успев сбросить груз, задымил, потерял управление и упал в глубокое ущелье, взорвавшись на собственных бомбах. Командование представило Файзулу к ордену.

— Сержант…

— Я, товарищ старшина.

— С кем переписываешься?

— С матерью.

— И больше ни с кем?

— У меня, кроме матери, никого нет.

Старшина протянул ему голубой конверт:

— Ну так получай еще от одного человека. Надо полагать, что пишет тебе какая-нибудь славная девушка.

Сержант повертел в руках конверт, отрицательно покачал головой.

— Это не мне.

— Да ты во внутрь загляни, может, и тебе?

Сержант вскрыл конверт, развернул письмо. Из него выпала фотокарточка, с которой смотрела девушка с грустными черными глазами. Старшина долго не отрывал от карточки изучающего взгляда, улыбнулся:.

— Хороша дивчина!..

Снимок переходил из рук в руки, вызывая у солдат шумные возгласы одобрения.

— Сержант, чего же ты молчишь? Читай вслух.

Файзула пожал плечами и прочитал:

«Я не знаю тебя, отважный воин, но чувствую в тебе брата. Ты, защищающий нашу любимую Отчизну от фашистской чумы, самый родной для меня человек. Посылаю тебе свою фотокарточку и хочу переписываться с тобой. Я работаю в госпитале старшей сестрой и состою донором. Все мы верим в скорую победу над врагом. Пусть наша любовь согревает вас, доблестных воинов, а любовь Родины придает вам бодрость и силы. Привет всем твоим боевым товарищам!

Ирина».

В блиндаже наступило молчание. Сержант сложил письмо, посмотрел на снимок, прочитал на обороте надпись: «Самому отважному воину», сказал:

— Не мне.

— Да ведь ты единственный в БАО представлен к ордену! — сказал старшина. — По всем статьям выходит тебе.

— А разве тут только один наш батальон? А летчики? Возьмите Якова Макаровича Орлова. Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны первой и второй степеней и к ордену Красного Знамени представлен. Да отважнее его во всем полку никого нету. Он по два-три вылета за ночь делает, фрицев термитками кормит. А легкое ли дело через эти горы ночами летать?

— Пожалуй, ты прав, — задумался старшина. — А как хлопцы думают?

— Присудить Орлову!

— Ясно, Орлову!

— Он самый отважный в полку! — поддержали солдаты сержанта.

— Так тому и быть, — сказал старшина и повернулся к окошку, за которым мелькнула чья-то высокая фигура. — Э-э, да вон и сам Орлов пошел. Легок на помине. Сейчас я его сюда приведу.

Старшина выбежал из блиндажа и скоро вернулся с летчиком. Сержант и солдаты встали, вытянув руки по швам. Орлов махнул рукой:

— Отдыхайте, товарищи, отдыхайте… Ну, в чем дело?

— А вот… — старшина подал ему голубой конверт.

Орлов прочитал письмо, с нескрываемым любопытством посмотрел на снимок Ирины, поднял на старшину удивленные глаза:

— Чертовски красивая девушка!.. Какому же это счастливцу прислано?

— Вот всем миром присудили вам, товарищ лейтенант.

— Мне?

— Вам. Самому отважному воину, как и просит Ирина.

— Позвольте, — Орлов кивнул на Файзулу. — А сержанту, сбившему вражеский самолет, в отваге отказываете, выходит?

— Это… случайность, — сконфуженно пробормотал сержант.

— Ишь ты! — засмялся Орлов. — Слыхали, товарищи? По его выходит так: Красная Армия сотнями тысяч истребляет гитлеровцев только благодаря случайностям.

— Нет, товарищ лейтенант, — оправился от смущения Файзула. — Благодаря не случайностям, а… храбрости и отваге солдат… и полководческому таланту военачальников Красной Армии.

— Вот это верно; благодаря вашей смелости и отваге и немецкий самолет задымился и спикировал в ущелье. Так что письмо адресовано вам, — Орлов возвратил сержанту конверт и направился к выходу.

— Товарищ лейтенант! — спохватился сержант. — Девушка будет ждать ответа, что же написать ей?

— Что сердце подскажет.

— Врать мы ей не посмеем. Она пишет — «самому отважному», а вы отказываетесь.

— Что ж, напишите тогда так: хотя вы и хорошая девушка, а я, мол, отважный сержант Файзула, отказываюсь от вас, — и он вышел из блиндажа.

Сержант, держа в руке письмо Ирины, сидел совсем обескураженный.

— Не печалься, Файзула, — потрепал его по плечу старшина. — Может, у лейтенанта есть причина важная. Скажем, невеста, а то и жена с детками. А девушке мы напишем так: дорогая Иринушка, спасибо тебе за письмо и карточку. Тебя, мол, мы всем батальоном аэродромного обслуживания удочеряем и рады переписываться с тобой.

Сержант нахмурился.

— Почему «удочеряем»?.. Если она вам, товарищ старшина, в дочери годится, то какие же мы ей папаши? Ну, куда ни шло, хотя бы так сказать: усестряем.

Старшина запротестовал:

— В жисть не слыхивал такого… Усыновить, удочерить — так можно. А усестрить?.. — и он развел руками.

— Ладно, ладно, — отмахнулся сержант. — Обойдемся без этих слов. Главное не в этом.

— А в чем? — спросил старшина.

— Ирина — девушка образованная, надо в письме побольше точек и восклицательных знаков понаставить. Я заметил в книгах, как только дело доходит до волнительного места, так тут уж обязательно пропасть точек и восклицательных.

— Знаки эти — ерунда, — авторитетно заявил старшина, — на точках далеко не уедешь. Мы их потом в конце письма боевыми порядками построим. Давай ответ пиши.

Сержант долго пыхтел над письмом, наконец огласил его содержание:

«Дорогая сестрица Иринушка!

Наше солдатское спасибо вам за письмо и карточку, которую мы присудили отважному летчику Орлову Якову Макаровичу, а он не взял ее, хотя сказал: „Чертовски красивая девушка!“ Не подумайте, что он гордый. Нет! Душа у него кроткая, а сердце, как у льва. Храбрый он и отважный, но скромный. Поэтому, видать, и отказался от вашей карточки. Так мы оставили ее у себя и всем подразделением признаем вас за свою сестру, гордимся вами за то, что вы отдаете свою кровь раненым воинам. Все мы решили быть только отважными…»

Сержанта слушали с напряженным вниманием. Когда он кончил читать, старшина взял у него карандаш:

— Толково! — и первым расписался в конце письма.

Письмо отправили в тот же день, фотокарточку поместили на видном месте, прикрепив ее к фанерной дощечке. В блиндаже был полумрак, и при тусклом свете коптилки Ирина выглядела еще трогательнее. Солдаты и сержант легли поздно, но уснуть никто не мог. Глядя в темный потолок блиндажа, каждый думал о своем, о родных и близких.

На равнине выпал первый снег. А в горах уже свирепствовала пурга. С каждым днем полеты становились все труднее. Но в военное время нелетной погоды не существует. По ночам самолеты подымались в воздух и уходили выполнять боевое задание, переваливая через горный кряж.

Как-то старшина забежал к Файзуле, взволнованный и радостный.

— Чего это вы сияете, как новенькая монета?

— Айда к командиру полка, награды получать. С тебя, браток, нынче магарыч полагается за орден.

— А с вас?

— Что там с меня, — махнул рукой старшина. — Медаль.

— Тоже награда.

— Конечно, награда, — взгляд старшины задержался на фотокарточке Ирины. Он отколол ее от фанеры, спросил сержанта: — Письмо у тебя? Давай-ка его сюда.

— Еще что задумали?

— Потом увидишь, — старшина спрятал в карман письмо и карточку. — Айда!

В просторном блиндаже командира полка собрались солдаты, сержанты и офицеры. Всего было десять человек. Вручая награды, командир полка поздравил каждого в отдельности. Десять раз прозвучало в блиндаже четкое и торжественное:

— Служу Советскому Союзу!

Орлов получил орден Красного Знамени, сержант Файзула — орден Отечественной войны 1-й степени, старшина — медаль «За боевые заслуги».

Командир полка распорядился поднести награжденным «боевые сто грамм». Орлов попросил разрешения только пригубить.

— Что ж так? За награду не грех и до дна выпить, а не только пригубить.

— Я вылетаю в ночь, товарищ полковник.

— Завтра в ночь. Сегодня отдыхайте.

Полковник провозгласил тост за тружеников фронта, и все выпили. Старшина подошел к командиру полка.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться.

— Сейчас мы за праздничным столом, не в строю. Говорите запросто, старшина.

Старшина извлек из кармана голубой конверт, протянул полковнику:

— Вот… Присудили мы всем миром летчику Орлову, а он не взял.

Полковник переводил глаза с письма на карточку, качал головой. Орлов украдкой показал старшине кулак, а тот будто и не замечал этого, ожидая, что скажет командир полка.

— Лейтенант Орлов.

— Слушаю, товарищ полковник, — поднялся Орлов.

— Сидите, сидите… Что же это такое? Вам всем миром присуждают, а вы не подчиняетесь решению товарищей? Я присоединяюсь к этому справедливому решению. Не годится такую хорошую девушку обижать. Передайте, старшина, письмо и фотокарточку по адресу. В письме ясно сказано: «Самому отважному».

Старшина мигом передал Орлову голубой конверт.

— Так и быть, — улыбнулся Орлов, пряча в левый нагрудный карман письмо и карточку Ирины. — Подчиняюсь.

На второй день Орлов вылетал на выполнение боевого задания. Старшина подбежал к самолету, когда уже был запущен мотор, а летчик Орлов сидел в кабине. Старшина отвернул левую полу шинели, похлопал ладонью себя по нагрудному карману. Орлов утвердительно кивнул головой. Старшина широко заулыбался. Он понял, что, уходя в воздух, Орлов, согласно установленному правилу, сдал командованию и ордена, и партбилет, и удостоверение личности, а голубой конверт оставил при себе. Самолет двинулся с места, пробежал немного, оторвался от земли, поднялся в воздух и растворился в темноте ночи…

Через два дня в газетах была напечатана очередная сводка Совинформбюро. Последний абзац сводки заканчивался лаконичной фразой: «…один наш самолет не вернулся на свою базу».

Это был самолет Орлова.

XXXI

Хозяйство отряда народных мстителей «Родина» содержалось в идеальном порядке. Скиба составил подробную опись всего имущества, консервированных продуктов и копченостей, количества винтовок, автоматов, пистолетов и патронов к ним, записал в особую тетрадь, что за кем числится. Не только шинель или полушубок, одеяло или сапоги, но каждую обойму патронов или пачку сигарет, глоток спирта или коньяка он выдавал только по письменному распоряжению командира отряда.

Помимо умелого ведения хозяйства, Скиба оказался не менее полезным и в другом важном деле. Хорошо зная район, в котором базировался партизанский отряд, он нес и разведывательную службу. Между ущельем и поселком Шабановское до войны находился пункт потребсоюза по заготовке ежевики, орехов, лесных яблок и груш. На пункте стояла рубленая изба, в которой размещался в летнее время приемщик ягод и фруктов, а сторож со старухой и внуком жили там круглый год. Когда немцы заполонили Краснодарский край, старик вскинул на плечо двустволку, подпоясался патронташем и ушел в горы.

Скиба давно был знаком со сторожем и его старухой. Имелись у него знакомые и в Шабановском. Пробравшись на заготовительный пункт, Скиба узнал от старухи, что немцев в поселке нет, а живут они в землянках на поляне возле поселка с нагорной стороны — боятся налета партизан.

Однажды ночью, когда с ледниковых вершин на предгорье обрушилась метель, партизаны, ведомые Скибой, скрытно подошли к немецким землянкам. В момент нападения кто-то из партизан громко чихнул и чуть было не испортил все дело. Часовые подняли стрельбу. Немцы в одном белье выбегали из землянок и тут же падали под меткими партизанскими выстрелами. Поняв, что они окружены, остальные немцы начали отстреливаться через открытые двери.

— Гранаты к бою! — крикнул Васильев. — Глуши их, чумных крыс!

Партизаны ползком подобрались к дверям, из которых вылетали огненные струи трассирующих пуль, и начали швырять в землянки гранаты. Васильев уже было возрадовался в душе, что выполнение операции прошло так легко, быстро и без потерь. Но тут с утеса, нависшего над пропастью, на партизан одна за другой с воем посыпались мины, поляна огласилась криками раненых и стонами умирающих.

— Назад! — скомандовал Васильев. — Отползай к лесу! К лесу!..

Партизаны ползли по снегу, тащили на себе раненых и убитых товарищей. А миномет продолжал методично бить, на поляне от разрывов мин взвихривался снег.

Партизаны отступили в лес, подсчитали потери: семь убитых, двенадцать легко раненых.

— Мы ему хорошо всыпали, но и он, чертяка, здорово покусал нас, — сказал Васильев.

Когда возвращались на базу, Скиба забежал к старухе в сторожку, попросил:

— Пахомовна, ты бы нашей медицинской сестрице какую-нибудь посудину уделила, а то ей, бедняжке, ни бинтов, ни белья постирать не в чем. Беда!

— Да возьми вон то жестяное корыто. Я и деревянным обойдусь. А мыло есть?

— Есть. У фрицев позычили без отдачи.

— На вот еще два куска. Пригодится.

В лагерь партизаны пришли перед рассветом, где их ожидали Кавун, Анка, Бирюк и Цыбуля с двенадцатью партизанами, охранявшими базу.

— Сработали? — встретил Васильева вопросом Юхим.

— Сработали, — невесело вздохнул Васильев.

— Десятка два фрицев списали в расход, — внес ясность тихий и спокойный Краснов.

— Добре, — сказал Кавун и пристально посмотрел на Васильева. — А чего это вы сумный такой, Григорий Афанасьевич?

— Семь товарищей потеряли… Минами, гад, накрыл нас…

Кавун ставшими вдруг непослушными руками молча снял с головы шапку…

Скиба пришел в медпункт как раз, когда Анка стирала бинты в немецкой каске. В очаге золотились угли, на которых стоял котелок с водой.

— Вернулись? — спросила она, перестав стирать.

— Вернулись, — и Скиба поставил к стене корыто, а мыло положил на столик. — Это подарок тебе, сестрица, от Пахомовны.

— Спасибо! Ой, да спасибо же вам! — обрадовалась Анка, всплеснув облепленными мыльной пеной руками. — Теперь я богатая хозяйка!..

Боевая группа отряда «Родина» делала вылазки, перехватывала на хоженых и нехоженых горных тропах вражеские транспорты вьючных лошадей, совершала налеты на поселки, занятые немцами. А Бирюк, прикомандированный Кавуном к медпункту в помощь Анке и вынужденный сидеть в лагере, нервничал. Ему дозарезу нужно было пойти в «разведку»…

Он, негодуя, жаловался Анке:

— Что же это, Анна Софроновна, нешто я последний человек в отряде? На операции не берут, в разведку не посылают. В каждый след Скибу да Скибу…

— Надо же кому-то и базу охранять, — успокаивала его Анка. — У тебя больная нога, вот начальство и учитывает это. Нельзя посылать хромых в разведку.

— Да я сильнее всех! — потряс Бирюк здоровенными кулаками. — У меня от злости на немчуру и хромота прошла. Вы бы, Анна Софроновна, замолвили за меня словечко.

— Мое словечко останется пустым звуком. Иди к Кавуну и сам говори с ним.

Но Кавун был непреклонен. В груди Бирюка поднималась волна такой злобы, что стеснялось дыхание. И возможно, что злоба на партизан вот-вот прорвалась бы наружу каким-нибудь опрометчивым поступком, но случилось такое, отчего Бирюк тайно обрадовался, возликовал в своей темной душе…

Васильеву пришла в голову мысль: связать через Скибу Анку с Пахомовной. Не может быть, чтобы сторож заготпункта потребсоюза в скором времени не навестил бы свою старуху. Через него можно было бы связаться с другими партизанскими отрядами и координировать совместные боевые действия против гитлеровцев. К тому же старуха часто бывает в Шабановском и в других поселках, и от нее можно будет получать нужные сведения.

— А почему ты остановился именно на Анке? — спросил Краснов.

— Мужчину посылать к старухе как-то несподручно. Женщине легче выкрутиться. В случае встречи в лесу с немцами она будет нести на себе вязанку валежника, скажет, что собирала в лесу топливо.

— А если спросят, где живет?

— Скиба предупредит старуху, и она подтвердит, что Анка ее невестка, вдова, живет при ней с внучонком.

— Добре, — согласился Кавун. — Тильки треба стягнуть з Анки кожух и одеть ее в жиночу свитку.

— Это мы все предусмотрели.

Мысль Васильева была всеми одобрена, и решение военного совета осталось в секрете. Партизаны знали только одно: Скиба и Анка отправились в горы для выполнения какого-то особого задания командира отряда.

Чтобы запомнить дорогу, Скиба повел Анку к сторожке днем.

— Вот поваленное дерево… Вот покосившееся… Вот два сросшихся… А вот камни выступают из земли… Дупло… Четыре пня… — шептал Скиба, обращая внимание Анки на приметы.

— Хорошо. Запомню.

Неподалеку от сторожки Скиба оставил Анку за толстым стволом дуба, спрятал под полой пальто автомат и стал медленно пробираться к сараю, озираясь по сторонам. Анка следила за ним. Вот он перелез через плетеную изгородь, оглянулся и прижался к углу сарая. Так он простоял несколько минут. Потом решительно направился к сторожке. Только Скиба шагнул на порог, как открылась дверь и из сторожки вышли два гитлеровца. Они остановились в изумлении, увидев перед собой бородатого русского в стареньком пальто, подпоясанном обрывком веревки. Это пальто ему ссудил на время один кумураевский рыбак по просьбе Кавуна.

Скиба снял с головы шапку и держал ее на вытянутой руке, как будто просил милостыню. Гитлеровцы переглянулись, потом схватили Скибу за руки и втолкнули его в сторожку…

Анка тихо вскрикнула, схватилась за грудь. Ей казалось, что у нее перестало биться сердце… Долго стояла она на снегу, дрожа от волнения и холода. Наконец дверь открылась, и из сторожки вышел Скиба в сопровождении гитлеровцев. Он был без пальто, с обнаженной головой и со связанными за спиной руками. Лицо Скибы было в крови. Анка сунула за пазуху руку, и ее тонкие пальцы стиснули холодный металл пистолета.

«Нет, это бессмысленно… Дрожит рука… И далековато… Если бы автомат… Если бы гранаты… Как же я не догадалась?..»

Гитлеровцы увели Скибу за сторожку. Анка вздрогнула. «Да ведь они же убьют его!..» Выхватив из-за пазухи пистолет, бросилась к сторожке. Подхватив длинные полы пальто, она, словно пьяная, ковыляла по глубокому снегу.

Анка забежала с другой стороны лесной сторожки и чуть было не наскочила на гитлеровцев, стоявших к ней спинами. И тут все свершилось в какое-то короткое мгновение…

Скиба стоял со связанными руками на краю обрыва, голову не клонил, держался прямо. Позади него в глубокой расщелине шумел стремительный горный поток, гремя уносимыми вниз камнями. Когда Анка показалась из-за сторожки с пистолетом в руке, Скиба успел только улыбнуться ей. Сухой треск автомата оборвал его жизнь. Он покачнулся и рухнул спиной вниз, в гремящую расщелину… В то же мгновение Анка одну за другой послала пули в спины гитлеровцев… Они словно по команде повернулись к Анке, хватая ртами воздух, выронили автоматы и со стоном повалились на снег.

— Это вам за Скибу… За все… за все, проклятые душегубы…

Задыхаясь, она волоком подтащила трупы к обрыву и столкнула их в пропасть. Услышав позади себя шаги, Анка резко обернулась. К ней, озираясь по сторонам, подходила старуха.

— Вы… Пахомовна? — спросила Анка.

Старуха кивнула головой, вытирая концом головного платка мокрые от слез щеки.

— Я — Анка… из отряда…

— Слыхала, миленькая, слыхала. Мне Скиба говорил.

— Нет больше Скибы… — голос Анки дрогнул, и она закусила губу, устремив скорбный взгляд в расщелину.

— Видела, голубонька, все видела… Ах, и отчаянная ты голова… Идем в избу… Идем.

Анка, опустив голову, молча пошла за Пахомовной.

* * *

В сумерках вернулась Анка в отряд, принесла автомат Скибы и два трофейных. Кавун выслушал ее и объявил партизанам:

— Товарищ Скиба пал смертью героя при выполнении боевого задания…

Смерть Скибы глубоко опечалила всех. И только Бирюк, изображая на лице скорбь, в душе радовался:

«Может, теперь пошлют в разведку. А нет… уйду и приведу сюда немцев…»

Но тут как раз и вызвал его к себе Кавун. Бирюк поспешил на вызов.

— Ты, кажется, уже не хромаешь? — улыбнулся. Кавун.

— От злости на аспидов, товарищ командир, на фрицев. Кипит она во мне. Разве тут до болячек?

— Добре. Я вот тут с Афанасьичем и Лукичом посоветовался и решил удовлетворить твою просьбу. Пидешь в разведку. Согласен?

— Давно рвусь! — выпалил Бирюк, весь преобразившись.

— Собирайся. Цыбуля выздоровел, вот з ним и пидешь. Вместе вам будет веселее.

У Бирюка упало сердце. Он сразу остыл и непонимающе посмотрел на Кавуна.

— Что же ты молчишь?

— Да ведь разведка… дело серьезное. Какое ж тут веселье может быть? А чего нам порознь не пойти?

Васильев возразил:

— Цыбуля хорошо знает этот край. Ты же новичок в горной местности. Заплутаешь и к немцам в зубы угодишь.

— Да у меня глаз цепкий, память липучая. Раз пройду и навеки запомню каждый кустик, дерево, камушек. Я любого фрица вокруг носа обведу. Еще и языка могу привести.

— Языки нам не нужны, у нас нет переводчика.

— Ну… — Бирюк вытянул руку с растопыренными пальцами, — буду пузыри из них выдавливать.

— Это дело другое, — Васильев взглянул на Кавуна. — А что, командир, может, пошлем их порознь?

— Хай идуть порознь, — согласился Кавун.

Утром Цыбуля ушел в одну сторону, а Бирюк — в другую.

Проходили дни, ночи. С гор время от времени обрушивались метели, бушевал и выл ураганный ветер, засыпал снегом предгорье. Юхим уже два раза ходил в разведку, боевая группа партизан уничтожила немецкий гарнизон в Безымянном, а Бирюк все не возвращался на базу, словно в воду канул.

— Пропал, видно, не иначе.

— Наверное, где-нибудь в лесу в петле болтается, бедняга, — решили в отряде и внесли его в список погибших…

…Но Бирюк был жив. Ему просто в самом начале не повезло. Возле селения Пятигорское, что в десяти километрах юго-западнее Горячего Ключа, на лесной тропе он наткнулся на трех гитлеровцев. Бирюк и немцы остановились. Памятуя о наставлениях майора Шродера, Бирюк поспешно извлек из кармана полушубка белый платок, помахал им и смело зашагал навстречу гитлеровцам, произнося:

— Фюрер-Ост! Фюрер-Ост!

А спустя четверть часа он напоминал общипанного гуся. Гитлеровцы забрали у него карабин (от трофейного автомата он умышленно отказался, боясь, что немцы сразу же прихлопнут его), раздели до белья, сняли сапоги и погнали его босиком по снегу в село Пятигорское.

Бирюка ввели в какую-то хату. Там, во второй комнате, сидели за столом немецкий лейтенант и раскрашенная девица с полуобнаженным пышным бюстом и в короткой, выше колен, юбке. Лейтенант наливал из бутылки коньяк в ее туфлю и пил. Девица, раскачиваясь на стуле, визгливо хохотала.

Лейтенант швырнул на стол бутылку и туфлю и уставился на Бирюка мутными глазами. Он спросил о чем-то солдат по-немецки.

— Пор-ти-зант, — сказал один.

Другой показал карабин и полушубок.

— Фюрер-Ост, — хрипло прогудел оробевший Бирюк, переминаясь с ноги на ногу.

Лейтенант встал, шагнул к Бирюку.

— Што сказаль?

— Фюрер-Ост…

— Портизант? — взревел лейтенант, левой рукой указав на карабин, и тут же правой дал Бирюку тычка в зубы.

Бирюк качнулся, прошептал:

— Фю… рер… Ост…

Вторым ударом в лицо лейтенант сшиб Бирюка с ног, махнул рукой, что-то выкрикнул. Солдаты схватили Бирюка за руки и поволокли из хаты.

У лейтенанта был период беспробудного запоя, и он только на шестые сутки вспомнил о Бирюке. Не имея переводчика и не владея русским языком, лейтенант не мог объясниться с Бирюком и отправил его в Горячий Ключ. Когда его ввели к немецкому офицеру и он произнес «Фюрер-Ост», немец насторожился.

— Фюрер-Ост. Шродер. Майор Шродер… — торопился Бирюк объясниться, прежде чем его начнут бить.

Но на сей раз его не стали бить. Офицер сделал знак обождать и вышел. Через несколько минут он вернулся с девушкой.

— Откуда вы знаете майора Шродера? — спросила девушка по-русски.

— Это секрет, — мрачно прогудел Бирюк, ощупывая вспухшую губу и поглаживая синяк под глазом. Он был голоден и зол.

Девушка перевела офицеру ответ Бирюка. Они обменялись несколькими словами, и девушка снова обратилась к Бирюку:

— Господин офицер поможет вам. Скажите только одно: где вы познакомились с майором Шродером?

Бирюк долго сопел, размышлял и, наконец, сказал:

— В Мариуполе.

Офицер и девушка вышли, оставив Бирюка одного. Так и просидел он всю вторую половину дня со своими невеселыми думами, никем не тревожимый, словно о нем совсем забыли.

«Хорошая встреча, вашу мать… Аспиды… Вот и махнул белым платочком… Как бы на тот свет не махнуть…» — от таких мыслей Бирюка бросило в озноб.

Но вечером, к его удивлению и радости, ему принесли брюки, гимнастерку, сапоги, полушубок и… карабин. А еще через полчаса он уже мчался в легковой машине в Краснодар в весьма приподнятом настроении.

В тот самый день, когда в отряде Бирюка внесли в список погибших, он сидел за маленьким столиком в кабинете майора Шродера, пил коньяк и с жадностью глотал, не прожевывая, куски сыра и колбасы.

— Еще коньяку? — предложил майор.

— Хватит. Я эту неделю почти не жрамши, ослаб.

— Кушай, кушай. Потом уснешь, сил набирайся.

— Насчет силов, это я — мигом дело… А вот с распухшей губой и синяком под глазом как в отряд явиться?

— Вывернешься. Мы дадим тебе тут одного парня, он и подтвердит ту версию, которую ты расскажешь в отряде.

— Какую версию?

— Потом узнаешь. Кушай и — отдыхать.

— А какого парня? — допытывался Бирюк.

— Паука. Хороший парень. Наш. С тобой в отряд пойдет.

Бирюк перестал жевать, поднял косматые брови.

— Это что же, господин майор, вроде не доверяете мне? Под контроль, значит?..

— Ты пользуешься у нас исключительным доверием.

— Зачем же мне тогда этот самый паук?

— В помощь. На него ты будешь опираться в своей работе.

— А-а-а… — удовлетворенно прогудел Бирюк, засовывая в рот кусок колбасы. Он еще минут пять щелкал крепкими зубами, словно железными подковами, потом встал.

— Благодарствую. Сыт.

Майор стоял у карты. Бирюк подошел к нему.

— Значит, отряд «Родина» базируется вот здесь? — майор ткнул карандашом в карту.

— Да. Вход в ущелье завален камнями. Самый удобный подход к партизанской базе вот отсюда… от Шабановского. Перед ущельем — поляна. А на поляне пулемет установлен.

— Ясно… Местонахождение других партизанских отрядов тебе неизвестно?

— С ними пока не налажена связь.

— Налаживайте. Используй в этом деле Паука. Но… будьте осторожны.

— Ясно.

— Убивайте партизан при первой же подвернувшейся возможности.

— И прежде всего коммунистов, — вставил Бирюк. — Командиров…

— Совершенно верно. Но делайте так, чтобы на вас и малейшая тень подозрения не пала.

— За чистоту моей работы будьте спокойны, господин майор. А вот ваши офицеры, вроде дурака лейтенанта, плохо работают. Ишь, как он мне харю разукрасил.

— Лейтенант прибыл с пополнением. Новичок. Его не успели предупредить. Больше этого не повторится. Идем.

Майор ввел Бирюка в полутемную комнату, в которой стояли две койки. На одной из них лежал такой же, как Бирюк, верзила, только по виду старше лет на десять. Верзила встал. Он оказался ростом вровень с Бирюком, широкоплечий, с длинными, как у обезьяны, сильными руками. Взгляд черных глаз был смелый и наглый, тонкие губы его беспрестанно шевелились.

— Паук. А это — Бирюк. Знакомьтесь и отдыхайте, — и майор вышел.

Бирюк опустился на койку, минуту рассматривал Паука, спросил:

— Кто ты и откуда?

— Да как тебе сказать… Тутошний я, из станицы Красноармейской.

— Родители есть?

— В ссылке померли. И я был с ними. Потом мне вольную дали.

— А за что их выслали?

— Еще в 1932 году, за саботаж на Кубани.

— Значит, наш. Кругом свой. А теперь — спать. Уморился я… — Бирюк, не раздеваясь, растянулся на койке.

Возвращение на базу Бирюка, да еще со «спасенным» им же «советским гражданином» вызвало среди партизан бурю восторга.

— Смелый, дьявол!

— Вот тебе и хромоногий!

— Изворотливый малый…

В большой пещере было душно и угарно. Дымил в очаге потрескивающий валежник, дымили цигарками партизаны. Вошли Кавун, Васильев и Краснов.

— Ну и начадылы, хай вам грець, — и Кавун, отмахиваясь руками, направился к очагу, возле которого грелись Бирюк с Пауком. Увидев командира отряда, они разом встали. На Пауке была короткая, не прикрывавшая даже колен, тесная в плечах и талии немецкая шинель.

— Ну, здорово був, лазутчик, — и Кавун потряс Бирюка за плечо.

— Здравствуйте, товарищ командир!

— А це хто такий? — кивнул он на Паука.

— Гражданин Советского Союза. За отказ служить фашистским аспидам был приговорен к расстрелянию, а я его из лап смерти вырвал.

— От який ты молодец, чортяка!.. — засмеялся Кавун, поддерживая руками трясущийся округлый живот.

— Как зовут вас? — спросил новичка Васильев.

— Паук.

— Паук? — перестав смеяться, удивленно посмотрел на него Кавун.

— Собственно… моя фамилия Пауков. Но меня еще с детства прозвали Пауком, ну… я и свыкся.

— Как и я… — покачал головой Бирюк.

— Напрасно, — сказал Васильев. — Фамилия есть фамилия, а Паук — кличка.

— А что поделаешь, когда меня всей станицей так окрестили. Вот и прилип ко мне этот самый «паук»… Можно сказать, присосался.

— А как тебя немцы зацапали? — спросил Краснов.

— Когда наши отступили, я лежал дома, в станице Красноармейской, больной. У меня камни в печени. Потом пришли немцы. Ихний врач осмотрел меня и сказал: «Здороф!» Ну, и мобилизовали на работу… тюки в горы на спине таскать. Я убежал. Поймали, смертным боем били. Когда отдышался, к расстрелу приговорили. Думал — все, конец пришел. А тут подвернулся ваш разведчик и выручил меня… Можно сказать, спаситель жизни моей.

Среди партизан послышались вздохи. Васильев легонько толкнул Бирюка в спину:

— Теперь за тобой слово. Докладывай о своих похождениях. А то мы тебя в список погибших внесли. Думали: сцапали нашего разведчика.

— Скорее все фрицы передохнут, нежели Бирюка словят…

В пещеру вошла Анка.

— Ну, здравствуй!

— Анна Софроновна! Сестрица!

— Пришел?

— Прилетел. На парусах мчался. И вот пришвартовался к родному берегу.

— Хорошо. А кто это тебе лицо так расписал?

— Скажу, скажу. Значит, так… — продолжал Бирюк. — И в лесу, и в поселках фрицовни тьма-тьмущая. Ровно черви кишат. Трудновато дальше продвигаться. А хочется побольше выглядеть да вынюхать. Какой же это разведчик, ежели он ни с чем на базу возвернется? Пришлось трое суток в дупле просидеть. Ночью сплю, а днем высунусь и по сторонам зыркаю, на ус мотаю. А фрицы туда-сюда шмыгают и, видать, злые, аспиды. Думаю, наверное, не сладко им в горах, склизко, до перевала никак не доберутся, вот и злятся.

Гляжу, а у меня, как ни экономил, энзе кончился. В воде я не нуждался, кругом снегу много, а жрать нечего. Что делать?.. И не успел я мозгой пошевельнуть, как увидел старика в лесу. Он валежник собирал. Я тихонечко свистнул. Старик огляделся, заметил меня, подошел к дуплу. Оказалось, он охотник, а летом и по осени ягодой и лесной фруктой промышляет. Живет в халупке, в лесу, возле поселка Пятигорское. Старик и укрыл меня у себя в сарайчике. Дал мне тулуп, постлал медвежью шкуру и хворостом притрусил. Так и провел я в этом сарайчике четыре дня и четыре ночи. Выжидал удобного случая. Хотелось к самому Горячему Ключу пробраться, поразведать, что там делается. Не удалось. Старик сказал: «Не пройдешь, а в зубы им попадешь. Их там, как саранчи. Пальцем некуда ткнуть».

Старик приносил мне еду и кипяток в кружке. Рассказывал, что немцы каждый день расстреливают у обрыва и пленных, и местных жителей. Закипела во мне злость, я и говорю ему, старику:

— Папаша, надо мне за дело браться. Надоело взаперти томиться. Когда поведут кого из наших к обрыву, скажи…

Это было вчера вечером… Лежу я под хворостом и слышу, кто-то в сарай вошел, тяжело дышит и этак тихо говорит: «Повели, сынок… Сначала трое двоих повели, а сейчас двое одного погнали… Раздетого погнали…» Это вот его, Паука, гнали. Схватил я свой карабин, поблагодарил старика за хлеб-соль и промеж деревьев, хоронясь за стволами, вслед… Смотрю: стоит Паук со связанными руками. Немцы автоматы на него направили. Где-то близко раздались короткие очереди из автоматов. Тут я из карабина два свинцовых плевка послал. Немцы упали. Я подбежал к Пауку, шепчу ему:

— За мной… за мной… — а он стоит, как обалделый. И только я развязал ему руки, слышу позади себя:

— Хальт!.. Хенди хох!..

Спасибо, голова моя, мигом дело, быстро сработала. Я пошел на хитрость: поднял руки, моргнул Пауку, будь, мол, наготове, повернулся к немцам. А они подают мне знаки: «Карабин брось»… Что-ж, хитрить, так до конца хитрить. Бросил карабин. Немцы подошли к нам… И тут я враз опустил руки, вцепился одному фрицу в горлянку. Но он, аспид, успел два раза садануть меня. Раз в зубы угодил, другой — в глаз. Тогда я так даванул, — он сжал в кулак пальцы, — что у него пузыри на губах показались.

— А второй? — спросила Анка.

— Я его прикончил, — сказал Паук.

— Здорово, — похвалил Краснов, жуя губами ус.

— Шинель-то у тебя не по размеру, — заметил Васильев, глядя на Паука.

— Как раз подвернулся под руку плюгавенький фриц.

— Да и времени не было выбирать, — сказал Бирюк. — Это не в магазине. Тут уж хватай, какая попалась, и уноси скорей ноги.

— Шинель подберем. А вот куда мы определим Паукова? — и Васильев посмотрел на Кавуна. — В охрану пока зачислим?

— Хай пока в охрану, — Кавун поднялся. — Ходимте до свого куреня. Хлопцям треба видпочиты.

— Пошли. Идем, Анка, с нами, — сказал Васильев.

Выйдя на свежий воздух, он спросил Анку:

— Как тебе новичок?

Анка пожала плечами.

— Мне его глаза не нравятся. В них или испуг, или… что-то… Трудно определить.

— Человека враз не розкуштуешь, — заметил Кавун.

— Это верно, — согласился Краснов.

XXXII

Рокот авиамоторов в морозном воздухе почти не прекращался. Над горной полосой летали и советские и немецкие самолеты. Летали и днем и ночью. Партизаны были свидетелями не одного воздушного боя.

Днем из-за перевала показывались высоко в небе советские самолеты, охраняемые истребителями. Они шли на Краснодар, Майкоп и Армавир бомбить вражеские тылы и аэродромы.

Ночью в воздух поднимались со своих баз легкие бомбардировщики У-2. Они обрабатывали передний край противника, сбрасывая на траншеи и блиндажи термитные бомбы. Ночные бомбардировщики были грозой для немцев, они наводили на них панический ужас, лишали отдыха, беспокоили до самого рассвета.

— Рус фанера-авион? Уф!.. — вспоминали пленные немцы, при этом зябко ежились и трясли головами. Видно, здорово насолили им У-2.

Как только наступала ночь, все воздушное пространство горной полосы наполнялось булькающим рокотом моторов. Это неутомимые труженики, ночные бомбардировщики У-2, принимались за свое дело. Прислушиваясь к знакомому рокоту, партизаны говорили:

— Наши «буль-буль» прилетели.

— Теперь фрицы, словно крысы, по норкам разбежались.

Как-то Анка стояла возле медпункта. На ее поднятое кверху лицо падали крупные снежинки и тут же таяли, превращаясь в капельки воды, стекавшие к подбородку. Анка ничего не видела в мутно-белесом небе, но жадно слушала мягкий рокот моторов. Частый перестук зенитных пулеметов и глухие взрывы термиток постепенно становились глуше, словно отодвигались.

Анка хотела уже было пойти в хижину, взялась за дверную скобу, но так и застыла на месте, напряженно вглядываясь в мутное небо. Там что-то вспыхнуло и погасло.

«Может, мне показалось?» — подумала Анка.

Но вспышка повторилась с большей силой, и яркое пламя, разгораясь, раздвинуло на несколько метров вокруг себя ночную темень. Через минуту, падая с высоты и полыхая огромным факелом, мимо базы партизан с шумом пролетел самолет и упал за высоким гребнем увала, покрытого густым лесом. Анка, крепко сжимая в руке дверную скобу, все еще смотрела в ту сторону, куда только что упал ночной бомбардировщик У-2, охваченный пламенем.

Кавун, проверив сторожевые посты, возвращался в ущелье. Проходя мимо хижины медпункта, он заметил Анку, подошел к ней.

— Чего не спишь?

— Юхим Тарасович… Один наш самолет…

— Бачив, — сказал Кавун.

— Но ведь летчик, наверное, сгорел?

— А может, и сгорив, раз его литак подпалыли. На войне так: или враг нас или мы врага. Ясно, дочка?

— Ясно, — вздохнула Анка.

— Ото ж иди видпочивай.

Зенитные орудия и пулеметы немцев открыли сильный огонь. Трассирующие пули, оставляя за собой светящийся след, густо прошивали воздух. Это было похоже на огненный ливень, только вопреки всем законам природы сверкающие струи не падали вниз, а потоками устремлялись в темное небо.

Летчик Орлов, хладнокровный и никогда не терявший самообладания, вел свой самолет как раз туда, где бушевал свинцовый ливень. У него остались две бомбы и надо было подавить пулеметные гнезда противника.

Он видел, как его товарищи, отбомбившись, выпустили по одной зеленой ракете. Это означало, что они уходят за перевал, на базу. Но Орлов не изменил курса, он вел самолет на цель.

И вот, когда цель была совсем близко, летчик почувствовал, как что-то обожгло правую ногу чуть повыше колена. Потом боль отдалась в голове, будто кто-то вонзил в мозг острие булавки.

«Неужели ранен?..» — он попробовал согнуть в колене ногу, потянул на себя; нога не повиновалась.

Вдруг яркая вспышка ударила по глазам, ослепила на мгновение. Орлов зажмурился. Через две-три секунды он открыл глаза. Пламя бушевало уже над его головой. Сбросив бомбы, Орлов пролетел еще немного, напряг все силы и вывалился за борт самолета.

Парашют раскрылся так близко от земли, что Орлов неизбежно разбился бы. Он поздно вырвал кольцо. Но, к его счастью, шелковый купол парашюта зацепился за крону высокой пихты. Ветви, ломаясь, затрещали и замедлили падение. Достав из кармана перочинный нож, летчик поспешно обрезал стропы и пополз. Снег, валивший крупными хлопьями, заметал след.

Весь остаток ночи Орлов с короткими передышками полз лесом по снегу. Надо было как можно скорее и дальше отползти от места приземления. Он попытался встать на ноги, цепляясь за гибкие стволы молодого дубняка, но не смог. От нестерпимой боли в ноге закружилась голова, и несколько минут Орлов лежал на снегу без движения.

По ровному месту еще можно было кое-как ползти, а вот подъем, хотя бы и по отлогому склону, причинял невыносимые страдания. И все же, пересиливая мучительную боль, Орлов полз. Он понимал, что надо ползти во что бы то ни стало, быть в движении, пока окончательно не иссякли силы. И, хватая пересохшими губами снег, он упорно продвигался вперед, поддерживаемый надеждой, что в конце концов ему попадется в лесу какая-нибудь обжитая или заброшенная халупа, где он сможет вскрыть индивидуальный пакет и перевязать рану. Но ни халупы, ни даже медвежьей берлоги не встретилось ему на его тяжком пути.

Светало, когда измученный, теряя последние силы, Орлов дополз до поляны.

«Больше не могу… Все… кончено…» — и он ткнулся лицом в мягкий пушистый снег.

Но тут его острый слух уловил чьи-то тихие голоса. Орлов весь напрягся. Вот он различил среди приглушенных голосов одно, второе, третье русское слово. Да, это родная русская речь.

«Неужели?..» — Орлов последним усилием приподнял голову, хотел крикнуть, но из запекшихся, потрескавшихся от жара губ вылетел слабый хриплый стон. А голоса, хоть и приглушенные, были совсем близко, рядом…

Орлов сделал еще одну попытку сдвинуться с места и обессилел вконец. Тогда негнущимися пальцами он отстегнул Кобуру, вытащил пистолет и выстрелил. Голоса смолкли. Орлов выстрелил еще раз. И каково же было его разочарование, когда из кустов высунулись двое с немецкими автоматами. Один был в полушубке, другой в немецкой шинели.

«Фрицы, — решил Орлов. — Но советский летчик в плен не сдается… — он поднял пистолет. — И для вас хватит, и для меня один патрон останется…» — Рука его дрожала, он не мог прицелиться. Выстрелил наугад.

— Товарищ! — вполголоса окликнул его Юхим Цыбуля, одетый в полушубок. — Ты летчик? Русский? Мы — партизаны. Товарищ, — и глаза его тепло засияли, — мы тоже русские. В кого же ты стреляешь?

Пистолет выпал из рук Орлова. Юхим подбежал к летчику, опустился возле него на корточки.

— Свои, свои, товарищ… Это твой самолет подожгли фрицы?

— Мой, — прошептал Орлов и впал в беспамятство.

— Беги на медпункт, — сказал Юхим партизану, дежурившему с ним у пулемета. — Живо!..

Партизаны обогнали Анку. В полушубке и с санитарной сумкой она увязала в глубоком снегу и, запыхавшись, часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Близ поляны Анка встретила партизан. Они несли Орлова на плащ-палатке. И каким иссиня-бледным ни было его лицо, заострившееся, как у мертвеца, Анка узнала Орлова. Она коротко вскрикнула «Ох!..» — и привалилась к дереву.

— Он жив?

— Ти-и-ше. Жив.

Чего угодно могла ожидать Анка здесь в горах, только не этой огромной радости…

«Наверно, судьба вознаграждает меня за перенесенные испытания», — Анка рывком сорвалась с места и бросилась вслед за партизанами, которые осторожно несли Орлова к ущелью. Она молча шла рядом, не в силах оторвать глаз от изменившегося обескровленного лица любимого.

Раненого летчика принесли на медпункт, положили на постель.

— Товарищи, пусть кто-нибудь один из вас останется, остальные уходите, — сказала Анка. — Тесно здесь. Скажите Юхиму Тарасовичу, что вы принесли на медпункт летчика Орлова. Пусть он придет немного позже, я пока сделаю перевязку.

Партизаны ушли. Анка вынула из чехла свой финский нож, попросила партизана снять с Орлова унты, разрезала меховую штанину. Она работала быстро и умело. Партизан помогал ей. Рана была рваная, осколочная. Анка осторожно обработала ее, смазала края йодом и забинтовала.

— Ну вот… — облегченно вздохнула она. — Спасибо тебе, дружок.

И только партизан ушел, кто-то постучал. Анка открыла дверь. У порога теснились Кавун, Васильев, Краснов.

— Анка, це вин? Орлов? — спросил Кавун.

— Посмотрите. Я еще сама не верю своим глазам.

Все вошли в хижину.

— Он, только до чего же изменился, бедняга, — наклонился над раненым Краснов.

— Це той самый, шо на Косу прилитав?

— Тот самый.

— Счастливая ты, Анка, — улыбнулся Васильев.

— Григорий Афанасьевич, всю жизнь у меня счастье из рук ускользает…

— Теперь не ускользнет.

Кавун кивнул в сторону Орлова.

— Спит?

— Все еще не приходит в сознание.

— Тогда пишлы, товарищи, — распорядился Кавун, и все тихо вышли из хижины.

С каждым днем Орлов чувствовал себя все лучше. В этом немалую роль играло то обстоятельство, что рядом с ним была Анка. Общее состояние его здоровья заметно улучшилось, но на ногу стать он еще не мог.

— Не раздроблена ли кость? — не на шутку встревожилась Анка.

— Нет. Думаю, осколок слегка задел кость, но все же временами пока чувствую острую боль.

— Это потом пройдет?

— Конечно, пройдет. Дай срок, и я снова обрету крылья.

— Даю, — улыбнулась Анка, — только поскорей бы окрепли твои крылья.

Как-то Анка сидела на краешке лежанки и неотрывно смотрела на спящего Орлова. Вдруг он открыл глаза и с удивлением посмотрел на Анку. Она улыбалась светлой, радостной улыбкой, а по щекам ее катились слезы.

— Что с тобой, Аннушка? Ты плачешь?

— По дочке истосковалась… по Валюше.

— А где ты оставила ее?

— В Кумушкином Раю.

— С кем?

— С отцом. Там же остались и Евгенушка с Галей.

Орлов погладил Анкину руку, сказал:

— Успокойся, родная. Валюша не одна. И дедушка, и Евгения Ивановна присмотрят за нашей дочкой.

Анка нежно посмотрела на Орлова и поцеловала его в голову.

Над очагом был подвешен котел. В нем кипела вода, выплескивалась на пылавший валежник.

— Яшенька, сними рубашку, я постираю.

— Хорошо. Помоги мне подняться.

За дверью послышался трубный голос Бирюка:

— Анна Софроновна, можно к вам?

— Заходи, заходи!

Бирюк вошел в хижину.

— Ты что же не приходишь? — корила его Анка. — Уже все бронзокосцы навестили больного, а ты и глаз не-кажешь.

— Да неудобно, Анна Софроновна, беспокоить… А вот прослышал, что больному полегчало, и пришел.

— Яша, ты помнишь его? Секретарем сельсовета работал.

— Помню. Здорово, земляк.

— Здравствуйте, товарищ Орлов.

— Извини, сесть-то не на что.

— Мы, партизаны, ко всему привычные, — и Бирюк опустился на земляной пол. — К тому же я ненадолго…

Анка, помогая Орлову надеть гимнастерку, спросила:

— Что это у тебя, в кармане?

— В левом кармане? А-а… Можешь посмотреть.

Анка вынула голубой конверт, извлекла из него письмо и снимок Ирины. Прочитала письмо, посмотрела на карточку, подняла плечи.

— Ничего не понимаю…

— У фронтовиков такой закон: если поступит в часть подобное письмо, его вручают тому, кому всем коллективом присудят. Вот мне и присудили. Как ни отпирался, ничего не вышло. Пришлось подчиниться… Ты не ревнуешь? — улыбнулся Орлов.

— Что ты, Яшенька! — Анка подошла к нему и, не стесняясь Бирюка, поцеловала. — Родной мой, я же верю тебе… А девушка чудесная. Ты писал ей?

— Нет.

— Зря.

Бирюк поднялся.

— Покажите-ка… Да, видная девка. Но не красивше Анны Софроновны.

Он вернул снимок, пожелал больному скорого выздоровления и вышел из хижины.

После короткого размышления Бирюк зашел к Кавуну.

— А-а, Харитон. За якою справою пожаловал?

— По деликатному делу, товарищ командир.

— Кажи, шо там у тебя.

— Да вот… проведал я больного.

— Добре зробыв.

— Так-то оно так, да выходит, не все хорошо…

— А шо?

— Орлов и Анка под одной крышей вдвоем… Неловко как-то… Обнимаются, целуются… Ну, скажем, это при мне… А если при другом?.. Да при третьем?.. Какие пойдут разговорчики в отряде? Это я вам как командиру… как родному отцу… Ведь я уважаю Анну Софроновну… И чтобы о ней дурно говорили…

— Вот что, Харитон, — строго оборвал Кавун. — Дело это тебя не касаемо. Так что не суйся, куда не просят. Зря доброго имени Анки трепать я не позволю…

— Да что вы, товарищ командир, конечно, Анна Софроновна чести своей не уронит, я хорошо знаю ее. Но… прошлое-то люди помнят…

— И мы гарно знаемо…

Встретив Паука, Бирюк сказал с досадой:

— Сорвалось, черт… Хотел, чтоб командир убрал Анку с медпункта. Орлов остался бы один. Уж я бы не упустил случая… летчика того… тихо под ноготь…

XXXIII

Когда Анка поутру заглянула в «штаб», Кавун весело спросил:

— Як там летчик?

— Прыгает! — засмеялась Анка. Глаза ее радостно сияли.

— Шо?

— Скачет, говорю, вокруг очага. Бирюк сделал ему уродливые костыли, на которые нельзя смотреть без смеха, а он, как дитя малое, им радуется. Потеха!

— А як у него с температурой?

— Спадает. С ногой еще плохо, ступить на нее не может.

— Раз температура спадае, значит, мои опасения булы напрасными.

— Какие опасения?

— Я боявся гангрены. Но, видно, болезнь его закинчится благополучным исходом.

— И я верю в счастливый исход.

В хижине было тепло и уютно, но Анке в эту ночь не спалось.

«С чего бы это?» — думала Анка, закрывая глаза, но сон не шел к ней.

За перегородкой, где находился раненый Орлов, было тихо. Как он себя чувствует? А вдруг ему стало хуже. Она тревожно вскакивала с постели, набрасывала халат и долго прислушивалась. Из-за перегородки доносилось ровное дыхание.

«Спит…» — и Анка, успокоенная, уходила к себе.

Все же уснула она только на рассвете. Но поспать так и не пришлось. Через час ее разбудили неясный гомон и топот ног. Анка торопливо одевалась. Она уже различала знакомые голоса.

— Васильев!..

— Иду!..

— Михаил Лукич!

— Слушаю!

— Возьми человек пять и заслони вход в ущелье с этой стороны.

— Закупорим!

— Разбудите Анку!

— Я готова, товарищ командир! — Анка выбежала, захватив санитарную сумку.

— Пишлы…

Было уже совсем светло. На поляне шла перестрелка. Мины, падая с высоты на густой лес, ударялись о ветви дуба, с треском разрывались.

— Ишь, якими гостынцями швыряются, — сказал Кавун, подходя к поляне.

Вдруг пулемет смолк. Кавун подошел к Цыбуле:

— В чем дело?

— Ленты пустые, товарищ командир. Все патроны расстрелял. Зато фрицев не пропустил, отхлынули, гады, назад.

На поляне валялись трупы немецких солдат.

— Твоя работа? — спросил Кавун.

— Его, — ответил напарник Юхима.

— Так они же лезли прямо на рожон, чумные гады. От них за версту шнапсом несло.

— А где Васильев?

— Повел партизан в обход. Он слева нажал на фрицев и погнал их туда, откуда бил миномет. Слышите? Уже не стучит и мины не летят.

Анка бросилась вправо. Там послышались выстрелы.

— За мной! — крикнул Кавун Цыбуле и его напарнику и последовал за Анкой.

Но она уже скрылась в лесу.

Тем временем Бирюк, отстав от партизан, которых повел Васильев, лежал на снегу у кромки леса и обозревал поляну. Позади него затихала редкая перестрелка.

«Васильев с партизанами добивает остатки, — с горечью подумал он. — Эх, сорвалось…»

Но там, в лесу, куда побежала Анка, а за ней Кавун, участились выстрелы.

«Дураки, — ругал Бирюк немцев. — На пулемет полезли… А потом, как стадо баранов, рассыпались… Надо бы тихо, ужом подползти…»

На этом размышления Бирюка были прерваны. Отбиваясь обнаженнной шашкой от наседавших на него немцев, Кавун медленно пятился из лесу на поляну. Взбешенный офицер, указывая пистолетом на Кавуна, что-то выкрикивал на своем гортанном, лающем языке, но приблизиться к Кавуну не решался и почему-то не стрелял в него. Видимо, он хотел взять живьем этого грозного, богатырского телосложения командира партизан, только не своими руками, а руками солдат.

Вдруг Кавун резко повернулся, сделал несколько стремительных прыжков и прислонился спиной к дубу. Этим маневром он обеспечил себе более выгодное положение для обороны. Офицер, притаптывая снег позади солдат, толкал их в спину пистолетом. Один солдат бросился на Кавуна, но в воздухе вспыхнул холодный блеск острой стали, и голова гитлеровца полетела с плеч. За ним было кинулся второй, но в страхе отпрянул. Тогда Кавун, не теряя ни секунды, одним броском очутился возле солдата и молниеносным косым ударом по плечу прикончил его, отделив от туловища голову и левую руку. Это был удар страшной силы, при виде которого немецкий офицер оцепенел на несколько секунд…

«Халява, а не офицер… Чего же не стреляешь?..» — заерзал на снегу Бирюк и взял Кавуна на мушку карабина. Из лесу на поляну выбежала Анка с пистолетом в руке. Выстрелы Бирюка и Анки слились в один короткий звук. Разом, словно по команде, упали на снег Кавун и немецкий офицер…

Смолкли выстрелы. В лесу снова воцарилась тишина. Прошло около часа, как партизаны унесли Кавуна и вернулся на базу со своим взводом Григорий Васильев, а Бирюк все лежал на месте. Он заметил неосторожное движение одного немца, лежавшего среди убитых на поляне, и выжидал… Немец лежал на спине. Приподняв во второй и третий раз голову и осмотревшись, немец перевернулся на брюхо и пополз, не переставая боязливо озираться. Он полз прямо на Бирюка. Вдруг немец стал забирать в сторону. Достигнув кустарника, он поднялся на ноги и пустился было бежать, но приглушенный шипящий окрик позади — «Хальт! Хенде хох!» — приковал его к месту. Подняв руки, немец медленно повернулся.

«Хитрый, аспид, убитым прикинулся», — усмехнулся Бирюк и кивнул через плечо:

— Плен… Топай!

Перепуганный немец повиновался. Стоявшие в конце поляны часовые, увидев Бирюка, конвоировавшего немца, засмеялись:

— Доброго осетра словил, — похвалил кумураевец.

— Не рыбак, а счастье рыбацкое так за ним и ходит, — съязвил бронзокосский партизан.

— Попробуй словить такое счастье, — угрюмо огрызнулся Бирюк.

— Черт косолапый. Да я таких сопливых фрицев нынче дюжину перешиб.

— Топай, топай, аспид! — прикрикнул Бирюк на немца.

В отряде подсчитывали потери. Оказалось: убитых — одиннадцать; легкораненых — шесть; тяжело — двое: один боец, которого поместили к Орлову, и Кавун; без вести пропавших — тоже двое: один кумураевский рыбак и Бирюк.

— Таких потерь мы еще не имели, — покачал головой Краснов.

— Но и схваток таких тоже не было, — возразил Васильев. — Шутка ли, целая рота с минометом навалилась на нас.

В пещеру вбежал партизан.

— Товарищ командир, один пропавший сыскался, — обратился он к Васильеву.

— Кто?

— Разведчик наш.

Вошел Бирюк, подталкивая немца.

— Топай, топай, аспид.

— Вот черт! — воскликнул Краснов. — Повторно воскресает из мертвых. И каждый раз не с пустыми руками приходит.

— Зачем ты приволок его? — нахмурился Васильев.

— Трофей, товарищ командир. А раз он мой трофей, дозвольте мне же дать ему путевку к его прабабушке.

Васильев махнул рукой и отвернулся.

— Топай! — кивнул Бирюк немцу…

…Метрах в трехстах от лагеря Бирюк остановил немца, выстрелил два раза вверх из карабина, тихо сказал:

— Рви когти. Да живо. Ну?

Немец стоял на месте, ничего не соображая.

— Беги, дурак… Драпай…

Немец понял. В его глазах загорелась надежда. Он улыбнулся, залепетал:

— Ка-ме-рад… Ту-ва-рыш…

— Идиот! — злобно прошипел Бирюк. — Я тебе, туды и растуды, в душу и печенку, такого товарища дам… Беги! — и показал ему, куда надо бежать. — Туда, туда, аспид вонючий.

Словно налетевший шквал подхватил немца, и он помчался с такой резвостью, что ему впору было с зайцем бегать наперегонки. Но совсем близко прогремела автоматная очередь. Немец как-то странно подпрыгнул и нырнул головой в снег. Бирюк кинулся на звук выстрела. По склону вниз сползал кумураевский рыбак, оставляя на снегу кровавый след. Он-то и считался без вести пропавшим. Увидев Бирюка, партизан обрадованно заговорил:

— Ишь, собака… Это он от тебя хотел убегти! Но я его ловко срезал. Помоги-ка, браток. Рана тяжкая у меня…

Бирюк грубо оттолкнул ногой протянутую руку партизана, выстрелил ему в голову, вскинул на плечо карабин и неторопливо зашагал к ущелью.

Пуля, посланная Бирюком в Кавуна, пробила грудь. Кавун лежал на спине в забытьи. Васильев и Анка сидели против него и молчали. Наконец раненый открыл глаза. Он долго, щурясь, всматривался в Васильева.

— Грицко? — голос был слаб, еле слышен.

— Я, Юхим…

— Добре…

— Видал, как ты работаешь своей шаблюкой. Человека надвое раскалываешь.

— Шо?

— Я говорю, богатырский у тебя удар шаблюкой.

— Ни… Це удар… буденновский… Жалию, шо ката… офицерика… не успив… — Кавун перевел дыхание и закрыл глаза.

Анка приложила палец к губам. Васильев поднялся и на цыпочках вышел.

XXXIV

Новый, 1943 год народные мстители отряда «Родина» встретили невесело. Умер тяжелораненый кумураевский рыбак. Здоровье Кавуна не улучшалось. Орлов был в угнетенном состоянии. Он все еще не мог ступать раненой ногой, а ему не терпелось включиться в боевые действия товарищей, помогать.

Январь выдался тяжелым. Немцы повторили налет на отряд. Бой был продолжительным и упорным. Противник не имел успеха и бежал, оставив в лесу немало трупов. Но и отряд потерял только убитыми восемнадцать человек. Тут уж «потрудились» Бирюк с Пауком, набившие руку в предательской стрельбе по партизанским спинам в горячке боя.

Наступил февраль. Положение малочисленного отряда еще больше ухудшилось. Патроны и запасы продовольствия подходили к концу. Вышел весь спирт. Анка перевязывала раненых ржавыми от крови, стиранными без мыла бинтами. А тут еще в тяжелой схватке с немцами осколком мины тяжело ранило Васильева в голову. Особенно плохо было ему по ночам. Он метался в жару, бредил и только к утру затихал. Командование отрядом принял Краснов. Днем, когда Васильеву становилось немного легче, он спрашивал Краснова:

— Лукич… Ты послал Бирюка в разведку?

— Я же тебе еще вчера говорил, что послал.

— Ага… Значит, забыл я… И что же?

— Да вот… еще не вернулся.

— Как народ?

— Разве ты не знаешь наших рыбаков? Народ крепкий, одним словом, морская душа.

— Совершенно верно… — Васильев подумал и сказал: — Позови сюда Анку…

Краснов вышел и скоро вернулся с Анкой.

— Вам лучше? — спросила Анка, положив руку на лоб Васильеву.

— Плох я… А позвал вот зачем…

— Слушаю.

— Поручение тебе…

— Какое?

— Сходи к Пахомовне… Узнай, не появлялся ли ее старик? Нам во что бы то ни стало… надо связаться с каким-нибудь отрядом… Непременно… Обязательно…

— Ясно.

— А ты, командир, как, одобряешь? — спросил он Краснова.

— Да какой я командир без Тарасовича и тебя, — вздохнул Лукич.

— Шо? — проснулся Кавун.

— Ничего, Тарасович… — сказал Васильев. — Спи, спи… — и махнул рукой.

Анка вышла. Краснов тоже направился к выходу. Васильев задержал его.

— Лукич, погоди.

Краснов вернулся.

— Слушаю, Афанасьевич.

— Ты куда торопишься?

— Да мы там носилки мастерим из палок и плащей. Знаешь, в случае перехода…

— Вот-вот… — перебил его Васильев. — Об этом я и хотел сказать тебе… Иди!

На этот раз Бирюку повезло больше. Немецкие солдаты отобрали у него карабин, но не раздели. В поселке Пятигорское его ввели в знакомую уже хату, порог которой он переступил с большой неохотой.

«Опять наставит фонарей под глазами…»

Бирюка встретил все тот же лейтенант. Он по-прежнему был пьян, но не дрался. Вежливо предложил стакан самогону и кусочек, граммов в сто, соблазнительного кубанского сала. Бирюк одним махом осушил стакан, облизал губы и, не жуя, словно мартын, проглотил сало. Лейтенант распорядился отвезти Бирюка в Горячий Ключ, а оттуда его доставили в Краснодар.

Войдя в кабинет и поздоровавшись с майором, Бирюк сразу заметил, что произошло что-то неладное. Лицо Шродера было озабочено, взгляд беспокойно перебегал с одного предмета на другой. И еще бросилось в глаза Бирюку: на левом рукаве френча майор носил черную повязку.

— Кто-нибудь из родственников приказал долго жить? — сочувственно кивнул на повязку Бирюк.

— Фюрер объявил траур.

— Это по ком же?

— Под Сталинградом героически погибла наша шестая армия. Фельдмаршал Паулюс в плену. Вся Германия в трауре.

Бирюк открыл рот, но так и не произнес ни звука.

В партизанском отряде не было рации, а населению немцы сообщали заведомую ложь. Фашистская печать освещала события, происходившие за пределами Краснодарского края, в извращенном виде. Поэтому на Бирюка эта новость произвела впечатление удара грома среди ясного неба. Но ему предстоял еще один, более чувствительный удар. Бирюк не знал, что с поражением немцев под Сталинградом началось массовое изгнание гитлеровцев из пределов Северного Кавказа.

— Война, — говорил майор, — похожа на картежную игру. Бывают выигрыши и проигрыши. Удачи и неудачи. Победы и поражения. В конечном счете побеждает тот, кто сильнее.

— Само собой… — буркнул Бирюк.

— А германская армия доказала, что она самая сильная в мире… и не-по-бе-ди-ма-я. У нее крепкие нервы и бодрый дух. — Шродер прошелся по кабинету, задержался возле висевшей на стене карты, спросил, не поворачивая головы:

— Что Паук?

— Жив-здоров.

— Ты доволен им?

— Доволен. Он, аспид, осторожный.

Майор сел за стол, откинулся на спинку кресла, сказал:

— Давай коротко, но обо всем…

Бирюк рассказал о тяжелом положении, в котором очутился партизанский отряд, о раненом летчике, ползком добравшемся на базу, о серьезном ранении Кавуна и Васильева, о потерях партизан, причем аккуратно подсчитал свои и Пауковы предательские выстрелы. Закончил он повествование с явным огорчением:

— Ведь целился в голову, а попал в грудь. Здоровый, аспид, этот Кавун, главарь ихний. Гляди, и вырвется из когтей смерти. Но все равно я прикончу его.

— Нет! — выпрямился в кресле майор. — Теперь ты должен спасти ему жизнь. Это будет расценено советскими властями как проявление горячего, героического патриотизма с твоей стороны.

Бирюк озадаченно захлопал глазами. Он не понимал майора.

— Не удивляйся. Слушай внимательно и не падай духом… — продолжал немец. — Наша армия временно оставляет Северный Кавказ. Уже начался ее планомерный отход к Новороссийску и Таманскому полуострову.

— Отход?.. — как ужаленный, подскочил Бирюк. — Не прошло и полгода… всего пять месяцев и… отход?

— Вре-мен-но, — отчеканивал каждый слог майор, ударяя ладонью по столу. — Вре-мен-но! Это маневр командования. Но дальше станицы Крымской большевики не пройдут. Они напорются на непреступную линию обороны, будут нести большие потери и истекать кровью. Тем временем германское командование подтянет резервы и одним ударом сокрушит обескровленную Красную Армию. Понятно?

— Это-то мне понятно. А вот как я должен спасти жизнь командиру партизанскому?..

Майор встал, поднялся, подошел к карте.

— Смотри сюда, — ткнул он карандашом в карту. — Это селение Фанагорийское. Оно расположено на слиянии Псекупса и какого-то его притока. Дальше — Кутаис… Кабардинская… Вот твой маршрут, по которому ты поведешь командира и оставшихся в живых партизан.

— Командир не может двигаться.

— Пусть партизаны несут его на себе.

— Они-то понесут…

— Вот и хорошо.

— А почему нам не переждать в ущелье, пока не подойдет Красная Армия?

— Что же лучше, по-твоему: дожидаться прихода Красной Армии, отсиживаясь в ущелье, или, так сказать, «прорваться» сквозь немецкие заставы, спасая и командира, и остатки партизанского отряда? Это же подвиг! И ведешь ты, предварительно «разведав» путь маршрута.

— Вона как дело можно повернуть!..

— А летчика, если подвернется возможность, прихлопни. Советские летчики и нашим наземным частям, и морскому флоту, и авиации доставляют слишком много неприятностей.

— Будет такой случай, не упущу его. А вот ежели повстречаем немцев… Они же нас под орех разделают.

— Не беспокойся. Сегодня к вечеру в районе Фанагорийского поселка не будет ни одного немецкого солдата. Сегодня же в сумерки вы должны покинуть ущелье и отправиться в поход. Возможно, что тем ущельем будут отходить наши передовые части на Краснодар, и вы будете смяты, раздавлены. Погибнет и задуманное нами дело. Торопитесь на восток. На пути вам могут встретиться только красные. Они, понятно, примут вас с распростертыми объятиями.

— Так, так… А потом?

— Потом ты и Паук — вольные птицы. Бывшие партизаны. Почет и уважение.

— Почетом сыт не будешь, господин майор.

— А вам и не придется голодать. Приедете в Краснодар, обойдете все столовые и рестораны, где-нибудь и встретите официанта Жоржа. Только чур, не подавать виду, что мы знаем друг друга.

— Как — изумился Бирюк. — Разве вы останетесь в Краснодаре?

— Так нужно. Но еще раз напоминаю — ты об этом ничего не знаешь…

— Во-о-он оно что! — поднял косматые брови Бирюк и уставился на майора своими колючими глазами. — Теперь мне все понятно.

— И вот, пока красные будут топтаться у линии обороны, а германское командование подтягивать резервы и накоплять силы для сокрушительного удара по всему фронту, мы займемся здесь своим делом. Ну, собирайся. Во дворе тебя ожидает машина, — и майор сунул в руку Бирюка пачку советских денег.

— Что это?

— Тебе и Пауку. Скоро вы будете свободными гражданами, и деньги пригодятся вам на первое время. Да!.. Там, в верхах, твоя работа высоко оценивается. Орден тебе уже положен и будет вручен при более благоприятных обстоятельствах.

— Я за орденом не гонюсь. Было бы денег побольше!

— Будет! — заверил майор. — Ну, до скорой встречи тут в Краснодаре. Итак, помни: осторожность и еще раз осторожность…

— За этот котелок, — Бирюк постучал себя пальцем по лбу, — будьте покойны…

Машина бешено мчалась по шоссейной дороге, взвихривая сыпучую поземку. Бирюк, покачиваясь на заднем сиденье, размышлял:

«Выходит, у них гайка ослабла, ежели надумали к морю драпать?.. Неужели красные одолевают?.. Ну, а почему тогда майор остается в Краснодаре?.. Значит, верит в силу германской армии? А чего же они, в таком разе, под Сталинградом обмарались?.. Тьфу, туды-растуды… И на кой черт я ломаю себе голову такими думками… Лишь бы в моем кармане деньга не переводилась… А там пускай они хоть все пропадом пропадут…»

Шофер остановил машину. Бирюк открыл дверцу, выглянул. Кругом плотной стеной стоял могучий дубняк, припушенный снегом. Где-то за увалами не смолкала орудийная канонада. Солнце опускалось за вершины гор. Впереди, метрах в пятидесяти, валкой трусцой дорогу перебежал волк и скрылся за толстыми стволами дубов. Бирюк вылез из машины, еще раз огляделся вокруг, пригнулся и по-волчьи нырнул в лес.

XXXV

Юхим Цыбуля и его подчасок стояли на посту, зорко наблюдая за безмолвным лесом, чернеющим за поляной. Прислушиваясь к пушечным выстрелам, гремевшим у перевала, Цыбуля говорил подчаску:

— Эх, братику! Нам бы одно орудие да пару минометов. Вот тогда бы мы с развеселой песенкой встречали бы фрицев.

— Отбить надо у них.

— А с чем? Каждый патрон на учете. Пулемет у нас есть, а стоит он в пещере без дела, в безработные зачислен. С пустыми лентами не поработаешь.

— Врукопашную кинуться на фрицев и взять у них боеприпасы.

— Голыми руками не возьмешь, только обожжешься. Да и сколько у нас в отряде осталось рук! Подсчитай-ка.

— Что мало то мало, твоя правда, дружок, — с грустью подтвердил подчасок.

К ним подошла Анка, поздоровалась.

— Туда? — кивнул на лес подчасок.

— Туда, — ответила Анка.

Цыбуля внимательно осмотрел Анку с головы до ног, улыбнулся.

— Что, Юхим? Смешно, небось, выгляжу?

— Почему смешно… Нет, все в порядке. Выглядишь ты, сестрица, заправской деревенской бабенкой. Шубка с заячьим воротником, теплый платок, сапоги да веревка под мышкой, чтоб валежник было удобнее нести в вязанке. Так?

— Верно.

— И чехол с финкой, притороченный к тесемочному пояску. Мало ли какое зверье в лесу может повстречаться…

Анка вынула из-за пазухи пистолет:

— У меня для всякого зверья есть припасы.

— А вот зачем у тебя, сестрица, сумка с красным крестом при боку?

— Привычка, — засмеялась Анка. Она сняла санитарную сумку, которая к тому ж была совершенно пуста, повесила на сук. — На обратном пути захвачу.

— Когда вернешься?

— Нынче.

— Ну, счастливо тебе.

Анка пошла лесом в обход поляны. Юхим смотрел ей вслед, пока она не скрылась.

— До чего же смелая да отчаянная. Молодец! — и он даже языком прищелкнул.

— Морячка! — с гордостью пояснил подчасок.

Анка еще в тот раз, когда приходила со Скибой, прощаясь с Пахомовной, условилась о том, что в следующий приход она будет стоять под тем же дубом, где ожидала Скибу, и время от времени на минуту-две выглядывать из укрытия. Заметив Анку, Пахомовна должна выйти из сторожки и поманить ее к себе. Это означало бы, что в сторожке никого из посторонних нет. Если же Пахомовна два раза отмахнется рукой, то заходить нельзя.

В первые дни Пахомовна поочередно с внуком дежурили у окошка, следя за старым дубом. Но прошел месяц, другой, а Анка все не приходила. Пахомовна решила, что партизанский отряд перебазировался, и перестала вести наблюдение.

Но сегодня, случайно подойдя к окошку, Пахомовна напрягла зрение, прильнула к стеклу. Ей показалось, будто какая-то тень мелькнула и скрылась за дубом… Когда Анка снова высунулась из укрытия, Пахомовна торопливо вышла из сторожки и поманила к себе партизанку.

Анка ввалилась в сторожку с вязанкой валежника на спине.

— Заходи, милая, заходи, — радушно встретила ее Пахомовна. — А я-то и не знала, что подумать. Нет тебя и нет. Раздевайся, Аннушка. Гляди, озябла, а?

Анка сбросила со спины валежник и, забыв поздороваться, кинулась к мальчику, внуку Пахомовны. Маленький Фрол сидел за столом, разматывая бинты, извлекал из пакетов марлю и складывал ее горкой.

— Где ты раздобыл такое добро? — радостно вскрикнула она, увидев белоснежные бинты и марлю. — Да наши партизаны все нательные рубахи исполосовали на ленты… Перевязывать раны нечем.

— Фрицы вчерась в Шабановском оставили. Видать забыли. Они много раненых кудась-то повезли. А у Петьки Остапенко еще больше. У него и вата есть, и ёд в маленьких бутылочках. Не дал мне ёду, пожадничал…

— Пахомовна, — умоляюще посмотрела на нее Анка, — родная, золотая… Как бы достать для наших.

— Сейчас, — сказала Пахомовна. — Фролка, скоренько беги к Петьке, возьми все, что у него есть. На ухо скажи ему: для партизан, мол.

— Тетенька, забирайте все, — Фролка пододвинул к ней бинты и марлю, а сам выскочил из-за стола, оделся и к двери: — Я сейчас вернусь…

Разглядывая подарок Фролки, Анка задумчиво проговорила:

— А во что же я возьму, если ребята еще принесут?

— Найдем. У меня есть чистый ситцевый платок.

— Спасибо, Пахомовна. От всех партизан спасибо. То-то радости сколько у них будет!.. Вот только с патронами у нас плохо, — понизила голос Анка.

— Тяжело?

— Очень. Два нападения на нас было. Отбились, но скольких своих после боя недосчитались… А ваш не приходил?

— Нет.

— А меня за этим и прислали. Нам обязательно нужно связаться с каким-нибудь партизанским отрядом. Только на вашего старика и надеялись.

— Не приходил.

— Беда.

— И у меня, Аннушка, беда за бедой. Сын погиб на фронте в сорок первом. В прошлом году сноха занемогла, слегла в постель и не поднялась. От простуды померла. А теперь вот… Слышишь, в горах орудия гукают?

— Слышу.

— Может, и старика уже нет в живых…

— Все может быть, родная…

В сторожку влетели запыхавшиеся ребята.

— Здравствуйте, тетенька! — поздоровался Петька, шмыгая носом.

— Здравствуй, мальчик!

Петька и Фролка, не теряя времени, начали выгружать из-за пазух бинты, марлю, вату и складывали все это на столе. Анка, радостно улыбаясь, опросила Петьку:

— А знаешь, кому я понесу твой и Фролкин подарки?

— Знаю, — шмыгая носом, ответил Петька. — Партизанам.

— Умница. Ты добрый мальчик. Славный. Утри нос, и я от имени всех партизан, поцелую тебя.

— Не хо́-о-очу… — смущенно пробормотал Петька, вынимая из карманов флаконы с йодом.

Но Анка все же расцеловала его.

Смеркалось. Бирюк торопился. Нельзя было терять ни минуты. Красная Армия стремительно наступала. Под ее сокрушительными ударами немцы откатывались от Армавира и Майкопа к Краснодару. Удирали без оглядки и отборные горнострелковые гитлеровские части, бросая вооружение и боеприпасы. Не знали об этом Кавун и Васильев, так как ни рации, ни связи с другими отрядами у них не было. Этим и воспользовался Бирюк… Он вошел в пещеру, сорвал с головы шапку, осмотрелся. От его мокрой от пота чуприны валил пар. Краснов и партизаны обратили к Бирюку вопрошающие взгляды.

— Носилки для больных готовы? — спросил Бирюк.

— Готовы, — ответил Краснов. — А в чем дело?

— На марш, Михаил Лукич…

— Да ты скажи толком, что случилось? — спросил Краснов.

— Немедленно на марш. Некогда разговоры разговаривать. В полночь из Пятигорского сюда выступает батальон немцев, чтобы утром напасть на нас. Целый батальон! — бил тревогу Бирюк, напирая на слабохарактерного Михаила Лукича.

— Дело это не шуточное, и так, сломя голову бросаться бог весть куда — нельзя. Да точно ли немцы близко? — строго посмотрел на Бирюка Краснов.

— Точно. Достоверно. Я через того старика разведал, у которого в сарайчике скрывался, когда спас Паука. Дед ходил в Пятигорское к своим знакомым, три дня пробыл там. Говорит, немцы решили покончить с нами. Бросают сюда целый батальон. Ночью выступают. Надо спешить.

— Куда?

— Старик все разъяснил мне. Я поведу отряд такими потайными тропами, что и сам черт не выследит нас. Мы вольемся в отряд «Кубань». Тогда будем именоваться: отряд народных мстителей «Кубань — Родина».

«Ну и мастак брехать», — усмехнулся про себя Паук. Он один знал истинные замыслы Бирюка.

— Где же этот отряд? — все еще настороженно спросил Краснов.

— Между Фанагорийским и Хадыженской, за Псекупсом. Вот тут, — сказал Бирюк, тыча пальцем в карту.

Краснов задумался.

— Это хорошо, если вольемся в отряд… Объединим свои силы… Но как же быть с Анкой?

— А где она?

— Выполняет задание.

— Не знаю, — развел руками Бирюк. — Вы начальство, вы и решайте. Только задерживаться нельзя ни на час. Иначе все погибнем.

— Пойду посоветуюсь с Васильевым, — и Краснов вышел.

Партизаны окружили Бирюка, расспрашивали, далеко ли до отряда «Кубань» и не опасна ли дорога. Бирюк уверял, что очень близко, а он берется проводить их безопасными тропами. Партизаны загорелись желанием скорее двинуться в путь. Вернулся Краснов, сказал:

— Товарищи, быстро приготовиться к походу, — и с горечью спросил: — Как же нам быть с Анкой? Вот грех…

— Может, она уже возвернулась? — предположил Бирюк.

— Кабы вернулась — была бы тут.

— А ежели туда… к летчику завернула? — подсказал Бирюк.

— А что… — ухватился за эту мысль Краснов. — Может и так быть. Давай сбегай, узнай.

— Это я мигом дело… — проходя мимо Паука, Бирюк незаметно толкнул его.

Анка вернулась несколько позже Бирюка. Она задержалась около Цыбули, перекладывая из узла в санитарную сумку приношения Петьки и Фролки.

Когда Бирюк вошел в хижину, Анка уже спускалась по тропинке в ущелье. Коптилка слабо мерцала, в хижине стоял полумрак. Очаг погас. Орлов лежал в унтах, в меховой куртке и в шлеме.

— А-а, вернулся? — заулыбался Орлов.

— Вернулся, — мрачно прогудел Бирюк, подходя к лежанке больного.

— Удачно сходил в разведку?

— Да как сказать… — Бирюк потянул из кармана камень. — Кому как… А мне всегда удача улыбается… — он с такой быстротой ударил Орлова камнем по голове, что тот не успел ни вскрикнуть, ни пошевельнуться.

Бирюк открыл дверь, выглянул. У каменного выступа, на повороте тропы, ведущей к пещерам, маячил Паук. Бирюк вернулся к лежанке, пошарил рукой в изголовье, нашел пистолет и выстрелил Орлову в грудь…

Анка подходила к хижине, когда до ее слуха донесся глухой пистолетный выстрел. Она вздрогнула, остановилась. И сейчас же от хижины к выступу кто-то торопливо зашагал, прихрамывая. Анка едва не вскрикнула, зажав ладонью рот.

«Бирюк?.. Неужели он… его?» — от этой мысли перехватило дыхание.

Бирюк вдруг остановился. Анка спряталась за хижину. После короткого раздумья Бирюк медленно направился к выступу. Боясь быть замеченной, Анка отвалила камень, которым была заделана дыра между валунами, сняла с себя санитарную сумку, бросила ее в дыру и с трудом сама протиснулась в хижину.

— Яша… Яшенька… — шептала она, склоняясь над лежанкой. — Милый… Родной… Ну, отзовись… Откликнись. — Тут она разглядела пистолет, простреленную меховую куртку, отшатнулась, вскрикнула: — Сволочь!.. Бандит!.. — и не помня себя выскочила из хижины.

Анка бросилась было к Васильеву, к товарищам, но оборвала бег, попятилась назад. На нее от выступа угрожающе надвигались две тени.

— Анна Софроновна! — окликнул ее Бирюк.

У Анки стучали зубы. Она вся тряслась, как в лихорадке. Какой-то душный ком подкатил к горлу, она хотела крикнуть, но не могла. Выхватила из-за пазухи пистолет и выпустила всю обойму. Пули просвистели мимо ушей Бирюка и его приятеля. Анка побежала по тропе, поднимавшейся к поляне.

— Догони ее и пристукни, — зашипел Бирюк, толкая в спину Паука.

Тот кинулся вдогонку за Анкой, а Бирюк закричал что есть мочи:

— Убийца!.. Держи ее!.. Ах, сука такая!.. Не добилась любви от него, так что же, за это человека надо жизни лишать?.. Держи убийцу!..

К Бирюку подбежали двое партизан с носилками.

— Что случилось?

— Сестра наша летчика убила.

— Да ну?

— И в нас стреляла. В меня и в Паука… А ну, дружок, брось носилки, они теперь не нужны. Позови сюда командира…

Краснов молча прошел мимо Бирюка и партизана, молча остановился около лежанки, не отрывая от мертвенно-бледного лица Орлова широко раскрытых глаз.

— Это уму непостижимо, — наконец выговорил он. — Что она, с ума спятила?

— В меня стреляла, когда я ее тут защучил, — жаловался Бирюк. — Вон где она пробралась, — указал он на дыру. — И сумку впопыхах забыла.

— Да, сумка ее, — подтвердил Краснов. — Но почему в дыру, а не в дверь вошла она?

— Гадюка всегда через дыру вползает. Кому это не известно? — горячился Бирюк.

— Похоронить бы товарища…

— Мы уже и так опаздываем, — напомнил Бирюк. — Надо спасать людей.

— А где Пауков?

— За ней погнался.

— Цыбуля и его подчасок на посту? Гукните им да на марш.

— Я это мигом дело… — и Бирюк выбежал из хижины.

— Возьмите сумку, пистолет, — сказал партизанам Краснов, — и пошли.

— А носилки?

— Ни к чему теперь они…

Взойдя по тропе наверх, Бирюк остановился. В нескольких шагах в стороне что-то чернело. Он подошел ближе и — ахнул!.. На кусте висел, разбросав руки, Паук. В животе у него торчал финский нож, всаженный по самую рукоятку. Бирюк выхватил нож и, не вытирая его, поспешил вниз.

Теперь уже Краснов нервничал, ожидая Бирюка. На его голову сваливались беда за бедой. Кавун второй день не приходил в сознание, и не было никакой надежды на его выздоровление. Васильев с вечера впадал в беспамятство, горел и метался до рассвета. А тут еще Анка такое совершила — застрелила Орлова. Лукич совершенно растерялся, не зная, что предпринять. Его поддерживали партизаны:

— Крепись, Лукич. Ты теперь наш командир. Будь примером мужества для других.

— Да я и так уж креплюсь, а голова прямо раскалывается. Боюсь, рассыплется.

Наконец появился Бирюк.

— А Цыбуля?

— Ни Юхима, ни его подчаска, ни Анки. Исчезли. А это признаете? — показал он окровавленный нож.

— Анкина финка? — Лукич удивленно взглянул на окровавленный нож.

— Ее, — подтвердили партизаны.

— В брюхе Паука торчала. Убили, аспиды, и сбежали.

— Нет, моя голова совершенно не варит… Вот и крепись… Мыслимое ли дело! Чтобы Анка…

— Факт! — рубанул финкой воздух Бирюк.

— Но куда же они могли бежать? — недоумевал Краснов.

— К немцам! — с другого плеча рубанул Бирюк. — Если прихлопнула своих людей, куда же бежать? Факт, что Анка снюхалась с немцами. Смерть Скибы тоже дело темное. Почему Анка вернулась, а он сгинул?

Доводы казались такими вескими, такими неотразимыми, что Лукич вконец растерялся.

— Ну, ты эти глупости брось! Чтоб Анка — да к немцам! Видно, задержались они где-то. Однако ждать рискованно. Надо спасать хотя бы тех, кто в сборе. Другого выхода я не вижу. На марш! — отдал приказание Краснов.

К носилкам, на которых лежали Кавун и Васильев, подошли партизаны.

— Веди, Бирюк, — махнул рукой Лукич.

И отряд двинулся той потаенной тропой, которой несколько месяцев тому назад ввел его в ущелье Цыбуля.

Анка прибежала к Цыбуле потрясенная, едва выговаривая слова:

— Он убил… Бандит… Он убил его… — и разразилась слезами.

— Кто? Кого?

— Бирюк… гадина… Яшеньку убил…

— Опомнись, сестра. Подумай, что ты говоришь? — воскликнул Цыбуля.

— Убил, убил, бандюга…

Подошел Паук. Цыбуля присмотрелся к нему, спросил:

— На смену?

— Нет, за сестрицей.

— Не пойду я! — отшатнулась Анка.

— Да что там случилось? — недоумевал Цыбуля.

— Ничего не понимаю. Меня Лукич послал узнать, пришла ли сестрица. Встречаю Бирюка, он тоже не в духе. Спрашиваю, в чем дело? Молчит. А тут сестра выстрелила. Бирюк кричит: «Держите ее! Убийца она!» — и ко мне: «Догони ее!» Когда я узнал, что сестра сюда побежала, я вслед за ней, а догнать не мог. Идем, сестрица, командир ждет, волнуется.

Анка молчала.

— Иди, — сказал Цыбуля. — Да пускай нам смену присылают.

— Пошли, — настаивал Паук.

— Я боюсь с тобой идти.

— Со мной? Да тебя никто пальцем не тронет.

— Иди, иди, сестра, — уговаривал ее Цыбуля. — Нельзя же так… Командир ждет.

— Я головой отвечаю за тебя, — сказал Паук. — Приказание командира я не имею права не выполнить. Да и ты не можешь его нарушить.

— Ладно, — решительно произнесла Анка. — Идем!

Шли молча. Анка впереди, а Паук сзади. При спуске в овраг Паук схватил Анку за плечо, сильно сдавил.

— Куда мчишься?

— Что за вопрос? К командиру…

— Сюда идем, — потянул он ее в сторону.

— Это куда же еще? — и Анка сбросила с плеча его руку.

— Тут прямее дорога есть.

— Брось ты эти штуки! — насторожилась Анка. — Никакой там дороги нет.

— Ты, стерва, еще будешь упрямиться? — злобно процедил Паук и впился костлявыми пальцами ей в горло.

Жизнь Анки висела на волоске. Промедли она несколько секунд, и Паук задушил бы ее. Рука Анки сама легла на рукоятку финки. Она выхватила нож и всадила в живот Паука. Он заскрежетал зубами, ослабил пальцы и уронил голову на плечо Анки. Она с отвращением оттолкнула его. Паук сделал несколько шагов назад, остановился возле куста и упал на него спиной, свесив запрокинутую голову и разбросав руки. Анка отбежала и прижалась к дереву, наблюдая за Пауком и прислушиваясь. Но тот не шевелился и не издавал ни звука. Он был мертв…

В эту минуту появился Бирюк. Анка проследила за тем, как он приблизился к кусту, нагнулся, вглядываясь в Паука, вытащил из его живота нож и заторопился по тропинке вниз.

…Цыбуля слушал Анку и ушам своим не верил.

— Неужели Паук хотел задушить тебя?

— Да почему же ты не веришь мне?.. Может, думаешь, я неправду сказала тебе и о том, что Бирюк убил Яшу? Пойди посмотри.

— Ничего не понимаю. Никита, сходи и узнай, в чем там дело, — сказал Цыбуля подчаску.

Никита вернулся скоро, взволнованный и растерянный.

— Никого нет. Ушли. Покинули нас.

— Куда ушли?

— А черт их знает.

— Пока своими глазами не увижу лагерь пустым, не поверю. А если это правда, то чего же мы здесь торчим?

Анка и Никита последовали за Цыбулей. Проходя мимо чернеющего куста, Анка сказала:

— Вон он, бандюга, на кусте висит.

Пещеры, действительно, оказались пустыми. В них валялось несколько немецких шинелей и автоматов, брошенных как лишний, ненужный груз.

В большой пещере стоял осиротевший бесполезный пулемет. Партизаны сняли с него замок и, видно, куда-то забросили.

— Теперь я верю, — с болью в сердце проговорил Цыбуля.

Все трое зашли в хижину — партизанский госпиталь. Анка присела на лежанку возле бездыханного Орлова и заплакала.

— Даже земле не предали… Бросили как собаку… В самолете горел — жив остался, а тут…

— Чего уж… Нас вот живых бросили, — мрачно проговорил Никита.

— А мне все еще кажется, — растерянно огляделся Цыбуля, — что это страшный сон.

— Нет, это страшная явь, — сказала Анка.

— Но как это можно, чтоб… — Цыбуля стиснул зубы, не договорил.

Анка встала, взяла Цыбулю за руку.

— Юхим, ты помнишь, как попал к нам в отряд, как я ухаживала за тобой и в пути, и здесь…

— Спасибо, сестра. Все помню.

— Помоги мне донести Яшеньку до Пахомовны. Вот носилки… Я выкопаю там могилу и похороню его по-человечески, поближе к людям. Нельзя же оставить его здесь на съедение зверям или на поругание немцам, если они придут сюда. Поможешь?

— Никита, — сказал Цыбуля, — давай сюда носилки…

В полночь кто-то постучался к Пахомовне. Она встала с постели, вышла за порог. Перед ней стояла Анка.

— Боже мой! — шепотом воскликнула старуха. — Так поздно, Аннушка?

— Я не одна, Пахомовна.

— Вижу, вижу, — присматриваясь к стоявшим позади Анки Юхиму и Никите, сказала старуха. — А на носилках больной?

— Нет, убитый. Товарищ наш. Надо похоронить его. Дайте нам лопаты.

Неподалеку от сторожки, на увале, ракеты описывали голубые дуги. Там то вспыхивала, то затихала трескотня автоматов.

— Вот что, милая, — тревожно заговорила старуха. — Могилу я с Фролкой сейчас рыть начну вот в этом сарае. Запомни. Никому и в ум не взойдет, что здесь человек схоронен. Вы же бегите. Наскочет герман — беда и вас и меня постигнет. Снесите покойничка в сарай, носилки в лесу бросьте и бегите. А я сейчас Фролку подыму. Бегите!

— Бабуня, родная ты моя! — растроганная Анка поцеловала старуху. Потом опустилась на колени, откинула одеяло, приподняла голову Орлова и припала задрожавшими губами к холодному лицу. — Яшенька…

Цыбуля коснулся ее плеча.

— Нам пора.

— Да… да… — очнулась Анка. — Пора… — она поднялась и пошла со двора шаткой, неверной походкой, поддерживаемая Цыбулей.

Никита отнес Орлова в сарай и потащил на себе пустые носилки.

…Вторую половину ночи Анка и ее спутники шли без передышки. Перед рассветом услышали неясный шум. Они бросились на землю и продолжали двигаться ползком. Вскоре беглецы очутились у края обрывистого берега. Внизу пенилась горная речка. Немного правее к речке сбегала крутая тропинка.

— Туда, — кивнул Цыбуля на тропинку.

Они бросились бежать. Но не успели добежать до тропинки, как позади раздался хриплый окрик «хальт!», а вслед за ним последовал выстрел. Никита упал замертво. Цыбуля выстрелил в немца. Тот схватился за живот, присел и медленно повалился боком на снег.

— Прыгай! — сдавленным голосом крикнул Цыбуля Анке и бросился вниз.

Анка упала ничком, подползла к обрыву. Цыбуля угодил на торчавший из воды камень, и бурный поток понес его безжизненное тело к широкой Кубани.

Анка уцепилась за колючие ветки ежевики, вьющиеся по отвесной стене обрыва, затормозила скорость падения и бултыхнулась в пенистые воды. Быстрое течение подхватило ее и через две-три минуты прибило к противоположному берегу. Перебегая от камня к камню, Анка кинулась к спасительному лесу. Вот уж он совсем близко. С обрыва ударил пулемет. Было неудобно бежать в мокрой, отяжелевшей одежде. Анка спотыкалась, выбиваясь из сил. Кто-то крикнул из лесу:

— Ложись! Ползком, ползком! Эх, тетя-Мотя! Да кто же под пулями бегает? Ползи-и-и!

У самой кромки леса пуля достала Анку. Она упала вниз лицом и осталась лежать неподвижной…

Утром того же дня партизаны отряда «Родина» встретились с авангардным подразделением Красной Армии. Кавуна и Васильева немедленно эвакуировали в тыл. Сопровождать их до госпиталя вызвался Бирюк.

XXXVI

Ранение у Орлова было сквозное. Пуля прошла вкось, не задев сердца. Оглушенный сильным ударом по голове и потерявший много крови, Яков надолго лишился сознания.

Пахомовна и Фролка по очереди рыли в сарае могилу при мигающем свете самодельной сальной свечи. Земля была мягкая, не промерзлая и подавалась легко.

— Мы ему неглубокую могилку… — налегая на заступ, вполголоса говорила старуха. — Лишь бы землицей прикрыть его, сердешного. А потом на кладбище перенесем, похороним как полагается.

Слушая бабушку, Фролка не без страха посматривал на бескровное лицо Орлова. Лежавший без движения покойник… вдруг зевнул. У Фролки зашевелились волосы, по спине поползли мурашки.

— Бабушка… бабушка… — зашептал в страхе мальчик.

— Что тебе, внучек? — выпрямилась Пахомовна, стоя по колени в вырытой могиле.

— Мертвяк оживает…

— Окстись, дурачок, чего мелешь-то!

— Ей-ей оживает…

Старуха покосилась в сторону покойника. В эту минуту Орлов пошевелил здоровой ногой, слабый, еле уловимый вздох вырвался из его груди.

Пахомовна выронила лопату, приглушенно вскрикнула:

— Господи, твоя воля!.. Чуть живого не похоронили. Фролка, не стой столбом, скорее его в хату перенести надо.

Орлова с трудом подняли, внесли в сторожку. Старуха согрела воды, промыла больному раны, смазала йодом (один флакончик йода Фролка стянул-таки у Петьки, и вот как он пригодился), перевязала чистыми полотенцами. Из предосторожности Пахомовна осмотрела карманы летчика, нашла единственный голубой конверт и спрятала его за икону. Потом сменила на Орлове белье, обрядила его в чистую дедову пару, а меховую куртку, шлем, меховые брюки, гимнастерку и белье сожгла в печи.

Ранним утром в сторожку ввалились немцы — офицер и два солдата. Офицер кое-как говорил на ломаном русском языке. Он спросил яиц и молока. Пахомовна подала ему два яйца.

— Это все… А коровы у меня нету.

Офицер выпил яйца сырыми, ткнул пальцем в сторону лежавшего на кровати Орлова:

— Кто?

— Сынок мой.

— Больной?

— Раненый. Красные партизаны поранили. Дал отказ идти с ними в отряд, а они ему вчерась голову проломили, анафемы, да в грудь и в ногу стрельнули.

— Вчера тут были партизаны?

— Были, господин офицер, были, чтоб им добра не было! — Пахомовна изо всех сил старалась отвести беду от раненого. — В лесу они, волки бы загрызли их.

Офицер подошел к кровати, проверил на Орлове белье.

— Карош ваш сын — нихт большевик, — и вышел. За ним последовали солдаты.

— Пронеси, господи! — перекрестилась старуха. — Пропасти на вас, басурманов, нет! Греха только через вас набираешься. Вон чего про партизан сердешных говорить приходится. Ну, да господь не слова — дела числит.

В вагоне санитарного поезда было уютно, светло, чисто. Мягкий монотонный перестук колес, легкое покачивание вагона действовали умиротворяюще. Не верилось, что где-то позади люди насмерть схватываются в жестоких боях, недосыпают, мокнут под проливным дождем или, лежа на снегу, дрожат в колючем ознобе.

Поезд подолгу стоял на вокзалах, пропуская встречные эшелоны, следовавшие с людьми и вооружением на фронт, и казалось, что пути санитарного поезда не будет конца. И как ни тепло и уютно было в вагоне, какой лаской ни окружали Орлова врачи, нянюшки и сестры, порой ему становилось невмоготу: сердце больно давила тоска по Анке, тревога за ее судьбу.

Зрение Орлова то прояснялось, то все перед глазами двоилось, затягивалось мутной пеленой… Однажды он достал из голубого конверта снимок Ирины, но ничего не мог разглядеть. Изображение двоилось и расползалось.

«Неужели я… ослепну?» Напрягая мысли, он смутно припомнил пылающий в воздухе самолет… Улыбающуюся Анку… Занесенный Бирюком над его головой камень… Добрую и нежную старуху… и забылся…

Санитарный поезд остановился на узловой станции. К вагонам поспешили люди с носилками, началась разгрузка. Орлова бережно вынесли из вагона, не снимая с носилок поместили в крытую машину, и через несколько минут он уже был в госпитале.

Утром дежурный врач доложил начальнику госпиталя полковнику медицинской службы профессору Золотареву:

— Виталий Вениаминович! Ночью прибыло сорок девять: легких — тридцать два, тяжелых — семнадцать. Один из тяжелых был в партизанском отряде. Он плохо видит и у него частые провалы памяти. Имеет ранения: в голову — пролом черепа, контузия, в грудь — пулевое, в ногу — осколочное.

— Идемте посмотрим, — сказал профессор.

Он долго выслушивал Орлова, щупал пульс, приказал разбинтовать раны, тщательно осмотрел их, покачал головой:

— Да-а… На редкость выносливый человек. Богатырь. Другой организм не выдержал бы такой страшной борьбы со смертью, — профессор попросил всех отойти в сторону и обратился к больному: — Вы меня слышите?

— Слышу, но плохо.

— А видите?

— Да. Слабо вижу.

— Сколько нас?

— Один… Нет двое!

— А все же?

— И один и… двое.

— Ясно, — профессор подошел к стоявшим в стороне коллегам. — Истощение, потеря крови. В результате удара в голову — расстройство зрительных нервных центров, в силу чего у больного появилось так называемое «второе зрение».

— Какая жалость, — тихо промолвила Ирина, не сводившая участливого взгляда с бледного, измученного лица Орлова. — Неужели, профессор, нельзя вернуть здоровье этому так много выстрадавшему человеку?

— Несомненно, можно. Мы избавим больного от «второго зрения», а ваша чудодейственная кровь поставит его на ноги. Сделаем переливание.

— Я готова, Виталий Вениаминович…

— Знаю, знаю. Идемте приготовляться.

Орлов лежал в отдельной затемненной комнате. Внимательный уход, никем и ничем не нарушаемый покой, кровь Ирины возвращали ему силы, укрепляли организм.

Через восемь месяцев Орлов стал прогуливаться уже без посторонней помощи от койки до двери и обратно. Профессор перевел его в другую комнату со слабым дневным и мягким ночным светом, однако велел носить темные очки и не снимать их до тех пор, пока этого не разрешит он сам.

На дворе стоял теплый солнечный сентябрь. За окном палаты, задернутым голубой шторой, звонко, как весной, чирикали неугомонные воробьи. В палату вошел профессор.

— Ну-с, поздравляю с началом золотой осени! — он присел на табурет возле койки. — День сегодня замечательный. А вы как себя чувствуете? Как пульс? Дайте-ка руку.

— Самочувствие хорошее. Болей нигде не ощущаю.

— Прекрасно. Какие-нибудь претензии или вопросы к нам имеются? — в шутливом тоне обратился к Орлову профессор.

— Есть вопрос, а претензий никаких.

— Ну-те, давайте.

— В городе есть военный прокурор?

— Безусловно.

— Мне необходимо повидать его.

— Никаких свиданий. Во-первых, вам выходить нельзя, а во-вторых, вам нужен абсолютный покой.

— Зачем выходить? Его же можно пригласить сюда. Мне крайне необходимо передать прокурору кое-что весьма и весьма важное. Это — в интересах Родины.

— Родины?

— Да.

— Это дело важное. Но волнения сейчас могут причинить вашему здоровью серьезный ущерб.

— Не беспокойтесь, профессор. Я волноваться не буду.

— Хорошо, — профессор встал и быстрыми легкими шагами направился к двери.

XXXVII

Ирина к каждому человеку, попадавшему в госпиталь, относилась одинаково и ради спасения жизни любого из них готова была пожертвовать последней каплей своей крови. Через ее руки прошли сотни историй болезней. И пока раненые находились на излечении в госпитале, она помнила каждого по имени и фамилии; но когда они, по выздоровлении, разъезжались, кто в отпуск, а кто прямо в часть, их фамилии вытеснялись из памяти именами других раненых, прибывавших с фронта.

С тех пор как Ирина получила из авиачасти ответное письмо, прошло десять месяцев. Оно оставило неприятный, горький осадок, но упомянутое в письме имя летчика Орлова, пренебрегшего ее чистосердечным посланием, она забыла…

В госпитале выдался редкий день затишья. Раненые не поступали, в коридорах не было обычной суматохи, в палатах и операционной царил покой. Ирина дежурила. Она сидела за столиком в коридоре и укладывала в плетеный ящичек флаконы и порошки, чтобы потом разнести лекарства больным. К ней подошел дежурный врач с военным, одетым в белый халат.

— Товарищ из прокуратуры к больному Орлову по разрешению Виталия Вениаминовича, — сказал врач.

— Хорошо. Садитесь, — предложила Ирина посетителю стул и отправилась в палату к Орлову.

— К вам работник прокуратуры, — сообщила она, закрыв за собой дверь.

— Просите его сюда.

— Позвольте, я раньше приведу в порядок вашу постель.

Орлов запахнул поплотнее халат и отошел к окну, держа перед собой протянутую руку; сквозь темные очки было плохо видно.

Ирина поправила одеяло, взбила подушку и уже хотела положить ее на место, как вдруг руки ее задрожали и подушка упала на койку… В изголовье лежал примятый голубой конверт, адрес был написан ее почерком. Она взяла конверт, вынула из него простреленное письмо и свою фотокарточку и тут же быстро вложила обратно. Ирина почувствовала в ногах страшную слабость и ухватилась за спинку кровати. И если бы Орлов видел по-прежнему, если бы не мешали ему темные очки, он удивился бы внезапной бледности, покрывшей лицо Ирины.

— Готово? — спросил Орлов.

— Да… да… — ответила Ирина взволнованно, прикрывая подушкой положенный на место конверт.

— Просите его.

— Сейчас позову, — и она поспешно вышла.

В коридоре Ирине повстречался профессор — он сопровождал работника прокуратуры.

— Что случилось? На вас лица нет, — забеспокоился профессор.

— Виталий Вениаминович… — подавляя волнение, заговорила Ирина. — Это … он… он….

— Кто?

— Да он… — девушка указала на дверь палаты, в которой находился Орлов… — Понимаете… это он!

— Само собой разумеется, что он, а не она.

— Ах, ну как вы не понимаете!

— Да что, собственно, я должен понять?

— Я и сама еще не знаю… — и побежала по коридору.

— Вот тебе и на! — засмеялся профессор.

Ирина жила при госпитале, занимая комнату в первом этаже. Прибежав к себе, она достала из шкатулки присланное из части письмо, перечитала его и тяжело опустилась на стул.

— Да… так и есть. Орлов Яков Макарович… Но почему же мое письмо и карточка все-таки оказались у него?..

Орлов попросил работника прокуратуры записать все, что он ему сообщит. Тот раскрыл папку, взял несколько листов чистой бумаги, положил на тумбочку.

— Говорите, я слушаю вас.

— Записывайте… Я, военный летчик Орлов Яков Макарович, заявляю следующее…

Рука работника прокуратуры застыла на тумбочке, глаза, полные удивления, были устремлены на больного.

— Летчик Орлов? Яков Макарович?

— Да. А что?

— Ничего, ничего. Продолжайте…

Орлов говорил так тихо, что работник прокуратуры вынужден был переложить бумагу с тумбочки на папку и сесть ближе к рассказчику.

…Прошло немало времени, прежде чем Орлов закончил свое повествование. Работник прокуратуры хотел было сказать что-то, но, закусив губы, промолчал. Глаза его улыбались.

— Подпишите, — он пододвинул ручку.

Орлов поднял очки на лоб и четко вывел свою подпись.

Вечером Ирина сдала дежурство, ушла в свою комнату и, не раздеваясь, прилегла на койку. Несмотря на усталость, она в течение всей ночи не сомкнула глаз. Мысли вновь и вновь возвращались к странной истории с письмом.

Судя по тому, что фотокарточка оказалась простреленной, она решила, что Орлов носил ее письмо у сердца. Значит, ее скромный подарок был не безразличен для него, если он не расставался с ним в боях и сохранил до сегодняшнего дня. И если враг стрелял в сердце Орлова, он стрелял в ее сердце…

Ирина вскочила с койки. В окно уже заглядывали лучи утреннего солнца, они ласково коснулись ее лица. Сердце Ирины переполнилось новым, еще неведомым ей горячим чувством, и на смену горечи, вызванной тем письмом с фронта, пришла светлая радость.

В эти благословенные минуты Ирине страстно захотелось увидеть Орлова, говорить с ним, как-то облегчить его страдания, утешить.

Она освежила холодной водой запылавшее ярким румянцем лицо, надела халат, взяла со стола книгу и побежала наверх.

— Куда это вы, Иринушка, торопитесь? — остановил ее профессор.

— К больному.

— Сегодня отдыхать положено.

— Я хорошо отдохнула, Виталий Вениаминович. Я только почитаю ему немного.

— Кому?

— Ему… — неопределенно ответила Ирина.

— Ах, ему, — и профессор с хитринкой посмотрел исподлобья на ее жизнерадостное лицо. — А что за книга?

— Сказки Андерсена.

— Ну что ж, сказки, пожалуй, можно.

Орлов спокойно лежал на койке. Ирина подумала: «Спит…» — и хотела уйти. Но не успела она закрыть дверь, как услышала его голос:

— Кто здесь?

— Это я… — и она вернулась в палату. — Не спите?

— Не сплю, сестрица.

— Скучаете?

— Заскучаешь, если просидишь несколько месяцев взаперти.

— А вы переписывались бы с кем-нибудь. Писать за вас, если не возражаете, буду я, вы только диктуйте. Знакомые у вас есть?

— Да. Родственников нет, а знакомые были, но где же теперь разыскивать их?

— Неужели вы с начала войны ни с кем из них не переписывались?

— Нет. Да и некогда было писать. Правда, за мной есть должок… Я обязан был написать одной хорошей девушке… Да вот она… — Орлов нащупал под подушкой конверт, передал Ирине. — Читайте, секрета в этом нет… Там, в конверте, и ее фотокарточка…

Ирина быстрым движением взяла письмо, чтобы Орлов не почувствовал, как у нее дрожат руки.

— Почему же вы… не написали ей?

— Не успел.

— А вы… давайте сейчас напишем ей, а?

— Что ж, давайте напишем. Правда, с большим опозданием. Но, говорят, лучше поздно, чем никогда.

— Я сию минуту…

Ирина вышла. «Господи, зачем я это делаю? Нехорошо-то как, — в замешательстве думала она. — Впрочем, а разве он хорошо поступил с моим письмом. Должна же я наконец знать, кто этот человек, жизнь которому помогла спасти моя кровь? Раз так случилось…» — она вернулась в палату:

— Диктуйте.

— Пишите: «Милая, славная девушка!.. Наконец-то представилась возможность ответить на ваше короткое, но такое сердечное письмо… В благодарность за эту вашу сердечную теплоту, которая согревает нас, фронтовиков, если суждено будет встретиться нам когда-нибудь, я обниму вас нежно-нежно, как родную сестру, расцелую…» Написали?

Ответа не последовало. Услышав всхлипывание, Орлов невольно сдвинул на лоб очки, и в его прищуренных глазах отразилось изумление. Он увидел перед собой то же девичье лицо, которое было изображено на фотоснимке, присужденном ему в авиачасти.

— Так это вы?.. — прошептал Орлов.

— Закройте глаза! — она быстро поправила ему очки и выбежала из палаты.

Минуту Орлов сидел на койке растерянный. Затем бросился следом за Ириной. В дверях он столкнулся с профессором.

— Куда? Не удирать ли вздумали?

— Это — она!..

— Кто?

— Ирина….

— Разумеется, Ирина не он, а она, — профессор взял Орлова под руку и повел в палату.

— Да нет… я понимаю… Но дело не в этом…

— А в чем же?

Орлов сунул руку под подушку, пошарил на тумбочке, нашел письмо, протянул профессору.

— Вот…

Профессор, прочитав письмо и посмотрев на снимок Ирины, вздохнул:

— Да-а. Понимаю. Что ж, в жизни всякое бывает. А ну-ка, присядьте, — и усадил его на койку. — Очки снимали?

— Простите… Я только немного сдвинул их.

— И узнали Ирину?

— Да.

— Не двоилась она?

— Нет.

— Прекрасно, — и профессор снял с него очки. — А моего двойника видите?

— Я вижу только вас.

— Хорошо видите?

— Очень.

— Резь в глазах чувствуете?

— Есть немного.

— Чудесно. Я знал, что вы уже избавились от «второго зрения», но очки носить еще некоторое время придется. С сегодняшнего дня разрешаю вам тридцатиминутные прогулки в госпитальном парке.

— Какое счастье! Спасибо, профессор.

— И непременно в очках.

— Ясно.

— И то ясно, что он — не она, а она — не он?

— Безусловно, — засмеялся Орлов.

— То-то. А вы мне голову морочите, — и он ласково погладил руку больного.

XXXVIII

Красивый приволжский город, раскинувшийся по левому берегу реки, жил своей обычной трудовой жизнью. Днем и ночью дымили заводские и фабричные трубы, цехи были наполнены неумолчным гулом станков. На шумных светлых улицах, по которым стремительно пробегали легковые, грузовые и санитарные автомашины, в цехах и учреждениях, на вокзале и пристани — всюду алели транспаранты со словами призыва:

«Все — для фронта!.. Все — для победы!..»

Жуков, встречая этот лозунг почти на каждом шагу, качал головой:

— А вот бывалого воина на фронт и не пустили. Техника техникой, а решают все-таки люди…

Год и три месяца пролежал он в военном госпитале, перенес две сложных операции. Перед тем как выписаться, Жуков попросил начальника госпиталя направить его на фронт.

— Я этого сделать не могу, — ответил начальник госпиталя.

— Почему?

— Во-первых, вы не военный.

— Сейчас все военные, — возразил Жуков. — Вся страна — военный лагерь.

— Во-вторых, вы партийный работник.

— А разве Красной Армии не нужны партийные работники?

— И, в-третьих, — продолжал начальник госпиталя, — мы обязаны по выздоровлении направить солдата в запасную часть, офицера — в резерв. А там уж распоряжается командование.

— Да-а-а.. — вздохнул Жуков. — В гражданскую войну было проще.

— Верно, тогда дела решались проще, — согласился начальник госпиталя и добродушно улыбнулся: — Ну, товарищ секретарь райкома, завтра выписываем вас.

— И куда же вы дадите мне направление?

— В обкоме партии, я думаю, вы договоритесь. Не так ли?

— Надо полагать, договоримся… — и оба рассмеялись.

Утром следующего дня Жуков был в обкоме. Там уже ждали его прихода и подготовили назначение на работу.

— А что, если бы… — Жуков посмотрел в глаза секретарю обкома, — на фронт меня…

— Куда? — насторожился секретарь.

— Ну, скажем, на Кавказский фронт. В тыл немцам. Наши азовские рыбаки эвакуировались на Кубань. Я разыщу их. Партизанский отряд сформирую…

— Вы и здесь нужны, — мягко прервал его секретарь обкома. — Будете работать у нас инструктором. А Кубань от вас не уйдет.

— Хорошо, — ответил Жуков, но всеми своими мыслями он был там, на юге, у Азовского моря.

«Где-то теперь мои мореходы? — вспоминал Жуков бронзокосских рыбаков. — Живы ли?..»

И перед глазами невольно всплывали картины июньских дней сорок первого года: приближение фронта к Белужьему… Эвакуация людей и колхозного добра… Налет фашистских самолетов… Жестокая бомбежка… Отчаянные крики женщин, детей… Вспыхивающие в пыли и дыму молнии разрывов… Рев обезумевших животных…

Лицо Жукова становилось суровым и мрачным. В глубине сердца не утихало и личное горе.

«Глаша… друг мой. Может, и ты застряла где-то на узловой станции и попала под бомбежку?.. Да нет же, нет! — отгонял он тяжелые мысли. — Ты жива, Глашенька. Жива, родная моя… Но где ты? Где?»

Прошло около года, а поиски жены так и не приносили никаких результатов. Жуков посылал запросы почти во все города Урала и Сибири, но ответы адресных бюро были неутешительны. Измученный вконец, он как-то поделился своей печалью с секретарем обкома партии. Тот выслушал его и сказал:

— Ваша жена могла устроиться в деревне. А какая же там, да еще в войну, прописка? А вот на партийном учете она состоять обязана. Мы запросим Свердловский обком партии. В случае неудачи побеспокоим Челябинск, Уфу, Казань, Ульяновск, Горький. Найдем вашу Глафиру Спиридоновну, — обнадежил Жукова секретарь обкома.

* * *

Геббельс на весь мир растрезвонил о скором и окончательном разгроме и капитуляции Красной Армии. Но вместо обещанной капитуляции большевиков 2 февраля сорок третьего года перестала существовать 6-я армия фельдмаршала Паулюса, окруженная и уничтоженная Советской Армией под Сталинградом. Началось массовое изгнание гитлеровцев с Северного Кавказа. К августу уже были полностью очищены Кубань и все побережье Азовского моря.

Каждый день приносил с фронта добрые вести. В довершение радости как раз в эти дни Жуков получил весточку с Урала: нашлась его жена. Это было в начале августа. Секретарь обкома партии вызвал Жукова к себе.

— Советские воины освобождают огромные территории нашей земли. Люди возвращаются из эвакуации в родные места. Но враг, отступая, оставляет за собой руины и пожарища. Народу придется на голой земле строить все заново. Ему нужна помощь, и партия поможет, — он внимательно посмотрел на Жукова, спросил: — Вы понимаете, к чему я веду речь?

— Понимаю, — ответил Жуков. — Для освобожденных районов требуются партийные работники.

— Совершенно верно. Вот теперь вы можете поехать в свое родное Приазовье. Но… — секретарь обкома помедлил, пряча в уголках рта улыбку, и раскрыл настольный блокнот… — поедете вы не один, а вместе с Глафирой Спиридоновной…

Жуков так и вскочил с кресла, будто его подбросило.

— Нашлась?.. Глаша нашлась?..

Секретарь обкома вырвал из блокнота листок и протянул его Жукову:

— Вот адрес. Сейчас же телеграфируйте жене, а через двое суток и встречать можно. Желаю счастливой встречи.

Глаза Жукова сияли радостью. Он бережно принял драгоценный листок, медленно опустился в кресло и с благодарностью посмотрел на секретаря обкома:

— Спасибо, дорогой товарищ… Так обрадовали вы меня, что… Вот передохну немного — и на телеграф.

* * *

Война застала Глафиру Спиридоновну на Урале. Она с трудом добралась через Челябинск и Орск до Чкалова да там и застряла. Дальнейшее продвижение к Волге было немыслимым. Один за другим днем и ночью шли эшелоны с войсками и боевой техникой на запад, навстречу им сплошными потоками на восток двигались поезда с эвакуированными людьми, с заводским оборудованием. На вокзале толчея — не протолкнешься, город переполнен военными и гражданскими.

Пришлось Глафире Спиридоновне возвращаться на Урал.

Ей поручили заведовать детским домом, эвакуированным из Подмосковья в глухое горное село. Она отдавала всю свою любовь и ласку детям, у которых война отняла родителей. И дети сердцем тянулись к этой невысокой женщине с каштановыми с проседью волосами, согревались под ласковым взглядом ее живых карих глаз и называли Глафиру Спиридоновну «мамой».

В село тем временем завозили станки, устанавливали их под открытым небом, а потом стали возводить стены цехов. Глафира Спиридоновна и не заметила в ежедневных хлопотах, как в этой глухомани вырос шумный городок. К нему подвели железнодорожную ветку, и номерной завод уже полным ходом работал на оборону. На новых деревянных зданиях появились вывески горсовета, горкома партии и комсомола, коммунальных и торговых предприятий.

Шла война. Приходилось недосыпать и недоедать. Нередко случались перебои в снабжении продуктами детского дома. Когда однажды заболела одна из воспитанниц детдома, Глафира Спиридоновна отнесла на рынок те из немногих своих вещей, что еще уцелели, чтобы купить девочке молока. Здесь она увидела трутней, которые на трудностях народа строили свое благополучие. Но особенно возмутило ее, когда подобные люди нашлись среди тех, кому партия поручила заботиться о нуждах народа.

Как-то зимой Глафира Спиридоновна зашла к секретарю горкома партии. Заметив по ее лицу, что она чем-то взволнована, секретарь спросил:

— Что это вас; Глафира Спиридоновна, так расстроило?

— Да как тут не расстроишься? Хотите видеть, как заведующий торготделом Саблин демонстрирует свой патриотизм? Идемте.

Секретарь горкома знал, что Глафира Спиридоновна слов на ветер не бросает и зря возмущаться не станет. Он вышел из-за стола.

— Идемте.

Когда они подошли к рубленому дому, где квартировал Саблин, Глафира Спиридоновна показала на замороженные свиные окорока, развешанные на веранде.

— Любуйтесь… Люди пояса потуже затягивают, а он вот на показ выставил… Глядите, мол, как живет Саблин…

Бледное лицо секретаря горкома побелело еще больше. Он гневно проговорил:

— Да ведь это же… шкурничество!

— Настоящий шкурник, — сказала Глафира Спиридоновна.

Через два дня жену Саблина задержали на рынке, когда она свертывала полученный в обмен на масло дорогой текинский ковер. Прокурор дал санкцию на обыск.

…В кладовых Саблина были обнаружены восемь копченых окороков, мука в кулях, полсотни банок мясных консервов, четыре ящика сливочного масла, несколько сотен яиц, два мешка сахару. Саблин предстал перед судом.

* * *

Не было такого дня и такой ночи, чтобы Глафира Спиридоновна не думала о муже. А вспоминая, мысленно переносилась на юг, к Приазовью… Но там фашисты… Где же теперь он?… Где искать его?.. В какую дверь стучаться?.. Как найти его в этом людском водовороте?..

«Но если жив мой Андрюша, он разыщет меня. Непременно разыщет…» — и Глафира Спиридоновна верила, надеялась, ждала.

И дождалась. Ранним утром к ней вбежала с сияющим лицом воспитательница, подала телеграмму:

— Скорей читайте… И скажите: радостная весточка?

Глафира Спиридоновна сорвала бандероль, пробежала глазами строчки, уронила телеграмму и стала пальцами растирать виски.

— Вам плохо? — кинулась к ней встревоженная воспитательница.

— Жив… нашелся… — наконец выговорила Глафира Спиридоновна. По ее лицу текли слезы, но она не чувствовала этого. Подошла к окну, распахнула его и, счастливо улыбаясь сквозь слезы, выдохнула:

— Боже! Да какой же светлый день сегодня!..

* * *

Жуков нетерпеливо прогуливался по перрону, часто посматривая то на часы, то в сторону семафора. Уже давно прошло время, указанное в расписании, поезд опаздывал, и это пугало Жукова. Но тут он ловил себя на мысли: «Какое теперь может быть расписание? Война!..» Он уже встретил и проводил несколько воинских эшелонов и санитарных поездов. Наконец у семафора показался поезд. На перроне заволновались, засуетились люди, толкая Жукова в бока и спину. Он не ощущал толчков, не отрывая пристального взгляда от поезда, с грохотом приближавшегося к вокзалу. Сотрясая перрон, прогромыхал запыхавшийся паровоз. За ним, рассыпая искры из-под тормозных колодок и замедляя ход, бежали вагоны — первый, второй, третий… Глафира Спиридоновна ехала в четвертом вагоне. Она стояла у открытого окна, махала Жукову рукой, улыбалась. Жуков не сразу узнал жену. Глафира Спиридоновна похудела, потемнела в лице, и только глаза ее по-прежнему светились и горели жарким блеском.

— Андрюша! — окликнула его Глафира Спиридоновна, высунувшись из окна.

Жуков, пробиваясь сквозь толпу, бросился за вагоном, вскрикивая:

— Глаша!.. Глашенька!..

Поезд остановился. Жуков подбежал к вагону в ту минуту, когда Глафира Спиридоновна сошла на перрон. Она поставила у ног чемодан, тихо произнесла:

— Андрейка… Родной…

Жуков не мог вымолвить ни слова. По перрону бежал с криком, как озорной мальчишка, а теперь не знал, что жене сказать. Волна радости захлестнула его. Заметив на его ресницах дрожавшие слезы, Глафира Спиридоновна улыбнулась, покачала головой:

— Ребенок… Совсем как ребенок…

— Любонька… Хорошая моя… — наконец произнес Жуков. Он обнял Глафиру Спиридоновну и молча прижал ее голову к своей груди.

На второй день Жуков и Глафира Спиридоновна направились в Приазовье. Утром они уже были на пароходе. Жуков сидел с женой на палубе и любовался волжскими просторами. День был жаркий, но с реки тянуло свежестью. Синие волны красавицы реки ласкались к берегам. Но вот река и степь слились, и глазам Жукова предстало ласковое и грозное синее море… Он вспоминал Кострюкова, Васильева, Кавуна, Душина, Евгенку, Анку, всех друзей-бронзокосцев и радовался скорой встрече с ними. Не знал Жуков, что некоторых уже нет в живых и что в этот самый августовский день в одном из городов на Кубани Анка была арестована и передана следственным органам военной прокуратуры…

XXXIX

Анку подобрали советские, бойцы. В санбате ей сделали перевязку и отправили в тыл. Ранение оказалось серьезным — пуля повредила кость левой ноги. В госпитале из опасения гангрены предложили отнять ногу по колено, но Анка от ампутации наотрез отказалась.

Проходили дни, недели, месяцы. Рана упорно не заживала, лечение затягивалось… Но еще упорнее была Анка, и она переборола недуг. В августе 1943 года ее выписали из госпиталя, обмундировали, выдали проездные документы, деньги на дорогу и пожелали счастливого пути…

Стоял ясный, сверкающий день. Августовское солнце ласково улыбалось с безмятежной лазурной выси. Анка шла по шумной городской улице, занятая своими думами. Рассеянным взглядом окинула она улицу и вдруг застыла как вкопанная. Ей навстречу шел Бирюк. Он был в новом коричневом костюме, на голове серая кепка, на руке висел прорезиненный плащ. Анку он заметил, только когда подошел к ней вплотную. Его жесткие колючие глаза забегали по сторонам, а слащавый голос вкрадчиво прогудел:

— Анна Софроновна, вот радость-то какая. Истинно, гора с горой не сходится…

Анка задохнулась от гнева и вначале не могла вымолвить ни слова. Она беспомощно посмотрела вокруг. Мимо проходил офицер с патрулями.

— Хватайте его! Это убийца и предатель! — закричала Анка.

Офицер остановился.

— Ах так?… — потемнел в лице Бирюк. — Еще посмотрим, чья возьмет, — прошипел он и кинулся к офицеру: — Я был с ней в одном партизанском отряде. Арестуйте ее, товарищи. Она заколола финкой партизана Паукова, а теперь хочет снова улизнуть.

— Это неправда, — перебила Анка, — я защищалась.

— Она застрелила советского летчика Орлова…

— Это ты убил его, бандит.

— …и сбежала к немцам.

— Врешь негодяй!

— У меня есть вещественные доказательства. Есть живые свидетели. Арестуйте ее.

Офицеру все это показалось весьма подозрительным. Он кивнул патрульным и обратился к Анке и Бирюку:

— А ну, граждане, следуйте за мной в комендатуру. Там разберем, что к чему…

Через месяц военная прокуратура закончила следствие по делу Бегунковой Анны Софроновны, обвиняемой в убийстве летчика Орлова и партизана Паукова. Анка же ничем не могла подтвердить свои показания. Из всех, знавших ее по отряду, был допрошен следователем прокуратуры только один Кавун, все еще находившийся после сложной операции на излечении в госпитале в соседнем городе. Васильев выписался весной и уехал неизвестно куда. Михаил Лукич Краснов, ожидая, когда Красная Армия освободит Бронзовую Косу, работал со своими рыбаками в одном из прикаспийских колхозов, а в каком именно, никто не знал.

Военный прокурор, располагая некоторыми вещественными доказательствами, уличавшими Анку в убийстве (а она и сама не отрицала, что убила Паука), показаниями Бирюка и Кавуна — последний, правда, показал в письменной форме, что знает Бегункову только с хорошей стороны, — решил передать дело на рассмотрение трибунала.

И Анка предстала перед судом военного трибунала… На суде она повторила все то, что уже было сказано ею следователю прокуратуры, ничего нового не прибавила к своим первоначальным показаниям. Но у нее не было ни одного, хотя бы незначительного довода, который она могла бы привести в свою пользу. Наоборот, все было против нее: и лежавшие на столе санитарная сумка, и финский нож, и пистолет Орлова, а главное — свидетельские показания Бирюка. Положение Анки было безвыходным.

— Обвиняемая Бегункова, — обратился к ней прокурор. — Почему вы скрылись в тот вечер, когда в хижине был обнаружен труп летчика Орлова?

— Я не скрывалась. Я выполняла задание командира. На обратном пути задержалась возле сторожевого поста у поляны… Медикаменты перекладывала из узла в сумку.

— Кто это может подтвердить?

Анку судили в городском театре, переполненном военными. Она посмотрела в зал, как будто надеялась увидеть кого-нибудь из боевых друзей, пожала плечами:

— Видно, никто… Цыбуля и его товарищ погибли.

Прокурор посмотрел на нее строгим непроницаемым взглядом. Он чаще других задавал ей вопросы.

— Почему в хижине возле убитого оказалась ваша сумка с медикаментами?

— Я забыла ее там.

— Вы, значит, были в возбужденном состоянии? Отчего?

Анка не ответила. В притихшем зрительном зале послышались тяжелые вздохи.

— Когда вы стреляли в Паукова…

— Я заколола его, — перебила прокурора Анка.

— Вот этим ножом? — председатель трибунала показал нож.

— Да.

В зале зашаркали ногами, зашумели. Председатель позвонил. Снова водворилась тишина. Прокурор продолжал:

— Это, по сути дела, все равно — застрелили вы его или зарезали ножом. Суду важно знать: какая причина побудила вас к этому?

— Во-первых, я оборонялась. Пауков хотел задушить меня.

— А во-вторых?

— Мстила… Я и в Егорова стреляла.

— За что мстили?

— За смерть Орлова.

— Чем вы можете доказать, что именно они убили Орлова? — Не дождавшись ответа, прокурор добавил: — Если вы не научились врать, то лучше говорите правду. Для вас так будет лучше, — подчеркнул он.

— Я никогда не врала.

— Предположим. Тогда ответьте на такой вопрос: почему вы убежали, когда вас окликнул у хижины Егоров?

— Я боялась его. Он убил бы и меня. Или задушил, как это пытался сделать Пауков.

— Вы раньше ни в чем не подозревали Егорова?

— Нет.

— А теперь утверждаете, что он убийца. Вам не кажется, что одно с другим плохо вяжется? Между тем, на столе перед судьями лежит именно ваш нож, обагренный кровью партизана Паукова… Свидетель Егоров, — обратился прокурор, с разрешения председателя трибунала, к Бирюку. — Вы когда-нибудь угрожали обвиняемой?

— Никогда. Мое отношение к ней было истинно братским. Я ее за родную сестру почитал.

Анка с такой ненавистью взглянула на Бирюка, что тот слегка запнулся.

— Да вот товарищ Кавун и ее и меня хорошо знает. Он сказал бы, как я относился к ней и в хуторе, и в отряде. Всегда во всем помогал… Я еще раз обращаюсь к суду с просьбой: вызовите сюда товарища Кавуна. Он должен являться на данном процессе главным свидетелем.

Прокурор сказал, что вопросов к свидетелю больше не имеет, председатель предложил Бирюку сесть.

— На поверку выходит иная картина, — продолжал прокурор. — Вы, Бегункова, не Егорова боялись, а, испугавшись содеянного преступления и боясь быть разоблаченной Егоровым и Пауковым, выпустили в них из пистолета всю обойму, чтобы, покончив с ними, спрятать концы в воду. Но это вам не удалось. Вы промахнулись и убежали. А куда убежали, остается суду пока неизвестным.

— Я говорила куда…

— Это неправда.

— Что ж, сейчас я бессильна доказать вам свою правоту.

И она затихла, опустив голову. Видя безвыходность своего положения, измученная трехдневным судебным процессом, Анка решила не отвечать больше ни на какие вопросы. Она сказала все…

Председатель трибунала объявил перерыв.

Прокурор ходил взад и вперед за кулисами, курил и о чем-то размышлял.

Председатель и члены суда отдыхали в кабинете директора театра, временно занятом под совещательную комнату. Они тоже чувствовали себя как-то неуверенно в этом странном деле. Никому из них почему-то не хотелось верить, что подсудимая убила советского летчика. Достаточно было одного взгляда на ее лицо, глаза, чтобы убедиться в этом. Однако все улики были против нее. Не находилось ни одного факта, который послужил бы поводом для смягчения ее тяжелой участи. А тут еще усугубляло дело ее собственное признание в том, что она убила Паукова…

Работник прокуратуры, посетивший в госпитале Орлова, поспешно вошел в здание, разыскал прокурора.

— Очень важные сведения, — доложил он, передавая прокурору исписанные листы бумаги.

Тот бегло просмотрел записи, и его пушистые брови приподнялись.

— Летчик… Орлов… жив?

— Вот его личная подпись.

— Где же он?

— В госпитале.

— Уф!. — вздохнул прокурор так, будто сбросил с плеч тяжелый груз. — Я впервые сталкиваюсь с таким невероятным случаем.

— Да, случай почти невероятный.

— Надо сейчас же передать показания Орлова председателю, — прокурор поспешно направился в совещательную комнату.

Перерыв затягивался. В зрительном зале сдержанно покашливали, нервно шаркали ногами по полу, скрипели стульями; люди нетерпеливо ожидали появления судей, никто не покидал своего места. Каждый из присутствующих хотел знать: что же будет дальше, чем кончится процесс и какой будет вынесен приговор?.. Те, кто по ходу процесса были настроены к обвиняемой враждебно, сидели насупившись, с замкнутыми холодными лицами, а сочувствующие Анке, столько раз презревшей смерть и перенесшей такие испытания, вздыхали и не сводили соболезнующих взглядов с осунувшегося померкшего лица подсудимой.

Наконец, по истечении часа, показавшегося для присутствующих вечностью, со сцены прозвучал четкий голос, торжественно возвестивший:

— Встать! Суд идет!

Анка стояла опустив глаза. Для нее все стало безразличным, даже собственная жизнь. Она больше никого не хотела видеть, не хотела больше отвечать на истерзавшие ее сердце вопросы.

Опять выступал Бирюк. Он говорил о давней связи Анки с Павлом Белгородцевым, о «пригульном» ребенке, высказал предположение о том, что она, Анка, умышленно оставалась в оккупированном немцами хуторе, видимо, рассчитывала стать женой Павла, о ее, как выразился Бирюк, «шашнях» с Орловым, о загадочной смерти партизана Скибы, с которым Анка ходила в разведку, опять расписывал убийство Паука и еще раз настоятельно просил вызвать в суд главного свидетеля. На это он напирал, будучи уверен, что Кавуна вызвать нельзя.

Его слушали не перебивая.

— Что еще можете добавить к своим показаниям? — спросил председатель, когда Бирюк наконец кончил говорить.

— Ничего.

— А вы подумайте! — предложил председатель.

— Всё… — развел руками Бирюк.

— Садитесь, — и председатель обратился к Анке: — Обвиняемая Бегункова, с вашей стороны нет возражений по поводу вызова в суд главного свидетеля?

Анка подняла голову, но на вопрос не ответила. Вдруг ее поразило совершенно преобразившееся лицо председателя. Оно было доброжелательным, почти ласковым. Даже суровый, придирчивый прокурор сбросил с себя холодную непроницаемость и смотрел на нее потеплевшими глазами.

«Нет, все это мне почудилось… Господи, наверно, я схожу с ума…» — с тоской подумала Анка и снова опустила взгляд, не промолвив ни слова.

— Суд принимает молчание обвиняемой за утвердительный ответ, — сказал председатель и, повысив голос, громко произнес: — Попросите сюда главного свидетеля!

— Я здесь! — отозвался кто-то из зала.

Бирюк, услышав знакомый голос, вскочил и снова рухнул на стул, замер в ожидании.

— Подойдите сюда, пожалуйста, свидетель, — пригласил председатель.

Орлов, сопровождаемый профессором Золоторевым, прошел мимо притихших зрителей и поднялся по ступенькам на сцену.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил председатель.

— Орлов Яков Макарович…

Анка вскрикнула, пошатнулась. Часовые поддержали ее. Бирюк сидел неподвижно, сразу обмякший, мертвенно-бледный. Холодная испарина покрыла его помертвевшее лицо. Все что угодно мог бы ожидать он, только не появления в суде Орлова.

— Свидетель Егоров! — строго посмотрел на Бирюка председатель. — Встаньте, когда к вам обращается судья… Имеете вы еще что-нибудь добавить к вашим показаниям?

— Нет, — глухо, упавшим голосом произнес Бирюк.

— Тогда добавит суд: вы, покушаясь на жизнь летчика Орлова, когда он лежал в хижине тяжелобольной, нанесли ему удар камнем по голове. Кто же стрелял ему в грудь?

— Не знаю… — прошептал Бирюк.

— А может, знаете?

Бирюк молчал.

— Садитесь, — сказал председатель.

Голова Бирюка гудела, как с перепою. Он не слышал, как председатель, вполголоса посовещавшись с членами суда, прочитал решение о прекращении дела Бегунковой и освобождении ее из-под стражи, о взятии под стражу Егорова и о передаче его дела следственным органам. Он очнулся только тогда, когда в зале загремели рукоплескания, а перед ним скрестились два стальных штыка… Вобрав голову в плечи, Бирюк спустился со сцены и под перекрестным огнем презрительных, гневных взглядов присутствовавших в зале вышел, сопровождаемый часовыми.

Анка обошла барьер и, пошатываясь, направилась к Орлову. Она шла к нему с протянутыми руками и молча, словно немая, шевелила губами. Обессиленная и опустошенная, пережившая столько тяжелых потрясений, Анка зашаталась и медленно опустилась на скамейку.

Орлов бросился к ней, бережно обнял:

— Аннушка… родная моя…

— Я так устала, Яшенька… Так устала… — прошептала Анка, и слезы брызнули из ее глаз.

* * *

Врачебная комиссия признала Орлова инвалидом третьей группы.

— Помилуйте! — возмутился он. — Какой же я инвалид?

— Инвалид Отечественной войны, — пояснил председатель комиссии.

— Да понимаете ли вы, что меня с такими документами на выстрел не подпустят к самолету?

— Почему? В качестве пассажира подпустят, — спокойно сказал врач.

— Я — летчик.

— Забудьте об этом. Вы свое отлетали.

— Нет, — запальчиво воскликнул Орлов. — Я буду требовать переосвидетельствования и докажу, что я еще летчик.

— Мы, врачи, лучше знаем, кого можно допускать к полетам, а кого нельзя.

— Не знаете вы ничего, сидя в кабинете. А вот если бы я вас по-чкаловски прогулял на самолете под небесным зонтиком, тогда вы признали бы меня здоровым, — и Орлов выбежал из комнаты, в которой заседала комиссия.

В коридоре он встретил Ирину. Девушка была чем-то возбуждена, большие черные глаза ее блестели. Последние дни она, как никогда, была веселой. Профессор подозрительно посматривал на нее, догадываясь, почему так изменилась Ирина. Он хорошо изучил эту девушку и прекрасно понимал, что своей неестественной жизнерадостностью она пыталась скрыть неутешное горе. Прикидываясь веселой, Ирина изо всех сил старалась не обнаружить боль, которую причиняла ей разлука с Орловым. На свою беду девушка полюбила этого человека, не подозревая, что в его сердце давно живет большое чувство к другой.

— С чем поздравить вас? — участливо спросила Ирина.

Орлов досадливо махнул рукой.

— В инвалиды зачислили.

— Значит, так надо.

— Да не могу я без крыльев…

— Отрастут. Идите в мою комнату, там Аня. Ее и вас вызывает военный прокурор по делу Егорова.

В прокуратуре Орлову и Анке дали прочитать показания Бирюка. Он сознался во всех своих преступлениях, ничего не скрывая, и просил, учитывая его искреннее раскаяние, сохранить ему жизнь. Орлову и Анке нечего было добавить к исчерпывающим показаниям Бирюка, и прокурор передал дело на рассмотрение трибунала.

Приговором военного трибунала Бирюк за свои чудовищные преступления был присужден к высшей мере наказания.

Пока Орлов оформлял в госпитале документы, Анка отправила на хутор подробное письмо о двух судебных процессах в трибунале, расстреле предателя и убийцы Бирюка, сообщила о своем скором приезде.

Орлов взволнованно прогуливался по госпитальному парку. Он несколько раз обошел все аллеи и присел на скамейку под старой липой. Достал из кармана телеграмму, еще раз перечитал:

«Буду завтра самолетом. Бровин». Это телеграфировал командир авиаполка.

«Получил, значит письмо. Но где же он? Ведь мы сегодня уезжаем. Придется, видно, по такому случаю отложить отъезд до завтра».

На повороте аллеи показалась радостная и возбужденная Анка.

— Ну, Яшенька, встречай гостя!

— Наконец-то! — вскочил Орлов.

— Сиди, сиди. Он сюда идет. Сиди, — махнула рукой Анка и убежала обратно.

Орлов как поднялся, так и продолжал стоять возле скамейки. Сдержанно улыбаясь, к нему широкими шагами приближался полковник. За ним едва поспевал с большим чемоданом и газетным свертком старшина. Полковник порывисто обнял Орлова, троекратно расцеловал и произнес только:

— Ну и ну…

Старшина поставил на землю чемодан, положил на него сверток, вытянулся в струнку, приложил к козырьку руку:

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!

— Здорово, старшина, здорово!

— Сядем, — сказал полковник, все еще рассматривая Орлова. — Так вот, значит, какие дела… Немцы подожгли самолет, вы приземлились и попали к партизанам. А мы-то вас…

— В покойники зачислили? — засмеялся Орлов.

— Да, признаться, зачислили. А вы живы, здоровы и прямо-таки героем выглядите.

— А вот врачебная комиссия в инвалиды записала.

— Ничего не поделаешь, — развел руками полковник. — На то она и врачебная комиссия.

— А я чувствую, что могу летать. И докажу это.

— Каким образом?

— Пойду на перекомиссию.

— Если докажете, я с радостью приму вас в свой полк. А пока надо вам хорошенько отдохнуть.

— Непременно в свой родной полк вернусь. Верно, старшина?

— Так точно, — отчеканил старшина.

— А больше не будете присуждать мне девушек?

— Смотря по обстоятельствам, — хитровато улыбнулся старшина.

— Ну, нам пора на аэродром, — сказал полковник. — Вот что… в этом чемодане все ваше имущество: и парадный костюм, и ордена, и все, все. А это, — вынул он из кармана гимнастерки партбилет, — от секретаря партбюро, просил передать вам в собственные руки…

— Спасибо, товарищ полковник, за вашу заботу.

— Ладно, ладно. А нашу встречу и расставание мы сейчас немножечко вспрыснем. Старшина!

Тот мгновенно развернул газету, и перед однополчанами появились бутылка коньяку, бутерброды с ветчиной, шоколад, три алюминиевые стопки.

Старшина ловко откупорил бутылку, налил в стопки коньяку.

— За скорую нашу победу! — провозгласил полковник тост.

Выпили. Закусывая шоколадом, полковник сказал:

— Мне вести самолет. Я больше ни грамма, а вы пейте, вам даже полезно.

Из разговора с полковником Орлов узнал, что полк давно перебазировался, и теперь летчики ночами бомбят гитлеровцев на Крымском полуострове, доставляют в горы нашим партизанам продукты и медикаменты.

— Скоро будем базироваться на Крым, — сказал полковник и встал. — Пора в дорогу.

Орлов, загадочно улыбаясь, сказал старшине:

— А хотели бы вы взглянуть на ту самую Ирину, которую вы присудили мне?

— Как это… взглянуть?

— А так, глазами. Ирина работает в этом госпитале.

— Ишь ты, какое дело! — изумился старшина.

— Ее кровь спасла меня.

— Смотрите, какое совпадение, — оживленно промолвил полковник. — Так она и сейчас здесь?

— Здесь. Идемте. Познакомлю вас.

* * *

Провожать Анку и Орлова профессор и Ирина приехали на вокзал. Ирина без умолку говорила, смеялась, но срывавшийся голос выдавал ее. Раздался второй звонок. На перроне засуетились. Пассажиры поднимались в вагоны. Лицо Ирины побледнело. Попрощались. Ирина поцеловала Анку:

— Пиши, не забывай.

— Обязательно. Кончится война, приезжай, Иринушка, к нам на море. Хорошо там, у нас. Тебе понравится!

Орлов и Анка вошли в вагон. Паровоз дал гудок, плавно тронулся с места состав. Перестук колес удалявшегося поезда становился все глуше и глуше… Ирина отвернулась, скрывая слезы, но плечи ее вздрагивали.

— Полно, Иринушка. Зачем же плакать?

— Сердцу не прикажешь, Виталий Вениаминович…

XL

Красная Армия наступала, отбрасывая гитлеровцев на запад. Сумятица и нервозность царили в немецких тылах. Паническое настроение охватывало и штабных работников, и гестаповцев, и жандармерию.

Бои шли еще под Таганрогом, а лейтенант, не попрощавшись с атаманом, под покровом ночи снялся с якоря и увел из хутора свой гарнизон. Сбежали и два полицая. Оставались пока при атамане вислоухий и его неизменный напарник по уголовным делам и тюремным камерам.

Павел утратил атаманскую осанку, ходил осунувшийся и хмурый, вбирая голову в плечи и по-волчьи озираясь. Он видел, как в глазах у хуторян светилась надежда на скорое освобождение, и это злило его, приводило в бешенство.

— Приготовьте побольше керосину. Когда будем уходить, со всех сторон подпалим хутор, — говорил он, косо посматривая на своих помощников. После побега двух полицаев Павел стал с недоверием относиться к вислоухому и его приятелю.

До хутора доносился едва уловимый гул. Это севернее Косы Советская Армия взламывала немецкую оборону. А по-над морем от Миусского лимана на Мариуполь двигался батальон советских пехотинцев, «прочесывая» побережье. Но в приморских рыбацких поселках уже не было ни одного вражеского солдата. Боясь быть отрезанными, гитлеровцы заблаговременно удрали с побережья к Мелитополю. Атаманам и старостам они говорили, что уходят на фронт.

Всю ночь не смолкала отдаленная канонада. С полуночи до утра «трудились» и полицаи в курене Павла. У них еще оставался мешок сахару, и они варили самогон в дорогу. У крыльца стояли наготове впряженные в пролетку лошади. Смоченные в керосине тряпки кучей лежали в задке. По замыслу Павла, перед тем как покинуть хутор, они промчатся по улицам и подожгут несколько куреней и сараев, используя для этого пропитанные керосином тряпки.

Самогон пили горячим, отчего быстро пьянели. После каждого стакана Павел вскакивал, бегал по комнатам, ломал стулья, бил посуду, опрокидывал столы.

— Заканчивайте. Уже утро, солнце скоро взойдет! — бешено округляя глаза, орал он.

— Айн момент, господин бывший атаман, — успокаивал его вислоухий, глядя на струившийся из трубки аппарата самогон. — Разве можно бросать такое добро?

Павел снова глотнул самогону и с яростью швырнул стакан на пол.

— Неужели я больше не атаман? — взревел он, дико вращая обезумевшими глазами. — Неужели моя звезда закатилась?

— Чудишь все, Павел Тимофеевич, — засмеялся пьяный вислоухий. — И черт с ней, с твоей звездой. Нашел о чем жалеть. Она была такой малой величины, что восход и закат ее никто и не заметил!

Павел резко обернулся к нему.

— Злорадствуешь, сволочь?.. Я тебя, гада, из тюрьмы вызволил… а ты, фальшивомонетчик!..

— Но, но! — оборвал его вислоухий. — Ты, бывший атаман, того… осторожнее на поворотах. Выбирай выражения. Воспитание у меня хотя и тюремное, но я не сволочь и не гад.

— Значит, я бывший? Вот как? Предатели! Те негодяи смылись и вы… предаете меня! Эх, ты, гадина! — Павел выхватил из кармана пистолет и выстрелил в вислоухого.

Другой полицай отшатнулся к стене, сорвал висевший на гвозде автомат.

— Так и знал, что вы предадите меня, собаки, — и Павел двумя выстрелами уложил второго полицая. — Без вас обойдусь, падаль…

На исходе ночи батальон проследовал через поселок Светличный и ранним утром, еще до восхода солнца, подошел к хутору Бронзовая Коса.

Первой увидела солдат, у которых на пилотках горели красные звездочки, двенадцатилетняя Лушка — дочь вдовы Матрены, жившей на окраине хутора. Она вбежала в курень вся сияющая. Заикаясь, крикнула:

— Мама!.. Там… идут!..

— Что с тобой? — спросила удивленная мать. — Кто идет?

— Наши… наши идут!

— Где? — Матрена выронила из рук ухват.

— Погляди сама… Идут!

Женщина выскочила из куреня. К хутору подходили советские бойцы.

— Боже мой! — всплеснула Матрена руками и побежала по улице. — Настасея!.. Фиён!.. Агаша!.. Выходите, Красная Армия пришла!.. Пантелей!.. Ольга!.. Встречайте! Наше спасение пришло!..

Захлопали двери куреней, заметались по улицам люди, послышались ликующие возгласы:

— Родные!

— Милые!

— Желанные!

— Сынки наши!

— Братики!..

— Сколько ж мы вас выглядали!..

Бойцов и офицеров обнимали, целовали, припадали лицами к запыленным, пахнущим потом и пороховым дымом гимнастеркам; кто-то весело смеялся, кто-то плакал, дав волю прорвавшимся слезам радости.

Всходило солнце. Стремительные лучи, дробясь о деревья и оконные стекла, золотыми теплыми брызгами окропили оживленные улицы и счастливые лица бронзокосцев. Казалось, будто хутор пробудился от долгого кошмарного забытья. Навсегда ушла с Косы длинная страшная ночь вслед за откатившейся на запад мутной волной гитлеровцев…

Кто-то крикнул:

— Смотрите, солнце!

Все обернулись к востоку.

— Солнце!.. Солнце!.. — ликовали бронзокосцы, будто впервые увидели его.

Необычный многоголосый шум, доносившийся из центра хутора, услышала Акимовна.

«Что бы это могло значить?» — обеспокоенно подумала она и поспешила за ворота.

За хутором, по косогору, двигались в сторону Мариуполя цепи бойцов. За ними следовали на конной тяге пушки, минометчики несли на себе трубы и плиты, пулеметчики тянули за дуги свои «максимы», посаженные на станки с маленькими колесами. Шествие замыкали повозки с боепитанием и походные кухни.

Акимовна не могла оторвать глаз от этой радостной картины. Лицо ее просветлело, потеплели глаза, учащенно застучало в груди сердце.

— Дождались… Слава тебе, господи! Дождались светлого дня… — Вдруг она нахмурилась, лицо помрачнело. — А может, эти пьянчуги еще тут?.. Ведь убегут!.. Убегут, проклятые ироды…

Акимовна, спохватившись, кинулась в сарай. Через несколько минут она появилась оттуда с берданкой и вышла на улицу. Акимовна знала, что Павел и полицаи часто гнали самогон, напивались до зеленого змия и подолгу зоревали в постели. Внезапное появление советских войск натолкнуло ее на мысль, что, может, Павел и полицаи еще не успели уехать из хутора. Надо было не упустить их. Да и уехать теперь они не могли бы — хутор был отрезан. Но тут в голове ее мелькнула мысль:

— «Моторка!..»

Акимовна повернула к тропинке, сбегавшей по крутому склону к берегу. Моторная лодка, подаренная шефом Павлу, стояла на приколе у пирса. Акимовна вздохнула с облегчением, вернулась назад. На окраине хутора ее остановили пистолетные выстрелы. Стреляли совсем рядом, в тесном проулке. Щелкнув затвором берданки, Акимовна дошла до проулка, выглянула из-за угла. Там, отстреливаясь, пятился, отступая, Павел. Образуя полукольцо, на него редкой цепочкой наступали старики с длинными дубинами и веслами в руках.

«Облава на волка», — сказала про себя Акимовна, вышла из-за угла и преградила Павлу дорогу.

Расправившись с полицаями, Павел взял бутыль с самогоном и вышел из куреня. На ступеньках крыльца он зажмурился. Первые лучи солнца, поднимавшегося из-за далекого горизонта, ударили ему в глаза, на мгновение ослепили. В ту же секунду Павла хлестнул по ушам ликующий шум людских голосов, похожий на грозный прибой. Нога Павла, не успев коснуться следующей ступеньки, повисла в воздухе. Он понял, что это катится по улице людская волна…

«Такого шума на хуторе еще не бывало… Отчего же это народ так взбунтовался?..» Но когда через дощатый забор Павел увидел пилотки с красными звездочками, брюхастая бутыль с самогоном выпала из рук и со звоном разбилась у его ног.

«Красные…» — похолодел он.

Резкий, требовательный стук в калитку заставил Павла очнуться от оцепенения. Стук, настойчивый и частый, повторился.

«К морю… На моторку… Пролетка теперь мне без надобности… К морю! На берег!» — и Павел, согнувшись, будто удары сыпались на него, бросился через базы́ к морю.

Со всех концов взбудораженного хутора к центру спешили женщины, старики, ребятишки. Павел бежал — где во весь рост, где сгибаясь в три погибели, а где и ползком на брюхе, прячась за невысокими плетнями.

— Атаман удирает! Держите немецкую собаку! — закричал дед Фиён, заметив крадущегося Павла.

— Атама-а-а-на!.. Соба-а-а-ку! Ату его!.. — разнеслись по улицам крики босоногих ребятишек.

Со всех дворов выбегали старые рыбаки, вооруженные кто веслом, кто дубовой колотушкой, кто багром, отрезая пути атаману. Павел, отстреливаясь, метнулся в проулок. Рыбаки напористо наседали на него. Пятясь, как рак, Павел держал в вытянутой руке пистолет, но не стрелял. Патроны кончились, и он показывал рыбакам пистолет для острастки, стараясь не подпускать их близко к себе.

У самого крайнего куреня Павел сделал крутой поворот, намереваясь, видно, шмыгнуть за угол, но предупредительный окрик Акимовны «Стой!..» пригвоздил его к месту. Из руки Павла выскользнул пистолет, глухо стукнулся о пыльную дорогу. Под суровым взглядом Акимовны, не сулившим «атаману» ничего хорошего, Павел сгорбился, опустил голову. Как затравленный волк, он посматривал исподлобья то на черный кружок ружейного дула, то на указательный палец Акимовны, лежавший на спусковом крючке берданки. Позади него затихли гулкие шаги и только слышалось тяжелое дыхание стариков.

— Ну, атаман?.. — голос Акимовны был ровным, спокойным, но Павла он словно бритвой резанул. — Что же ты молчишь?.. Или в час расплаты язык отнялся?..

— Стрельни в него, Акимовна!

— Чего с таким христопродавцем разговаривать.

— Убей!

— Бешеных собак стреляют!

— Грохни из самопала!

— Убей!

— Стрельни, слышь, а то я его веслом пришибу! — волновались старики.

Павел упал на колени, стукнулся лбом в землю, глухо застонал:

— Акимовна, спаси, помилуй… Люди добрые, христиане… Проклятий немец попутал… Не губите… Народ православный, как перед богом, так и перед вами… Дьявол помутил мой разум, на грех толкнул… — он ползал по пыльной дороге, всхлипывая и размазывая слезы. — Я буду целовать ваши ноги, только не губите молодую жизнь… Не губите, родные… Пощадите…

— А сколько наших людей отправил ты в Германию на каторгу, душегуб?

— Людоед!

— Мразь!..

Акимовна толкнула его прикладом берданки, сказала повелительно:

— Встань!

Павел медленно поднялся. С мундира и шаровар осыпалась пыль.

— Тебя, ирода, — продолжала Акимовна, — следовало бы вздернуть на той же акации, на которой ты повесил безвинного Силыча. Но мы передадим тебя нашим властям, пускай они и решают твою судьбу.

— Акимовна, я виноват… грешен… но пощадите меня, — и Павел молитвенно сложил перед собой руки. — Каюсь, люди добрые… Не губите…

— Поздно каешься. Говорила тебе, разбудите в народе гнев, заштормит он сильнее морской бури и смоет всю нечисть с родной земли. Так оно и вышло. А ты чем ответил мне на это?.. Щенок, ты ударил меня… Не забыл?

Павел молчал.

— Иди! — приказала Акимовна.

— Куда?

— Посадим тебя в кутузку, пока подойдут власти. Иди.

Павел замотал головой:

— Не пойду… Вы повесите меня… Не пойду… Вы не судьи… не имеете права…

— Иди! — повысила голос Акимовна.

И тут случилось такое, чего никто не ожидал. Павел вдруг весь напрягся, изо всей силы толкнул в грудь Акимовну, видимо, рассчитывая сбить ее с ног, и бросился бежать. Акимовна пошатнулась, но устояла. Павел не успел отмерить и десяти шагов, как вслед ему грянул выстрел, и «атаман» оборвал свой бег… Покачнулся на слабеющих ногах, обернулся, прохрипел в бессильной злобе, хватая ртом воздух:

— Ненавижу… презираю вас… Не-на-ви-жу… — и упал навзничь.

Акимовна подошла к Павлу и долго смотрела ему в лицо. Оно и теперь было красивым и злым.

Из-за угла показались офицер с бойцами и женщины в сопровождении ребятишек.

— Что случилось, мамаша? — спросил офицер, подходя к Акимовне.

— Ничего особенного, сынок. Мать стоит на своем посту, — сурово ответила Акимовна, опираясь на берданку.

Офицер взглянул на мундир Павла, на его пыльные шаровары с красными лампасами, понимающе кивнул, повернулся к солдатам:

— Тут все в порядке. За мной, товарищи! — и они ушли дальше, вперед.

Женщины окружили Акимовну, заговорили, невольно понижая голоса:

— Смотри… Атаман.

— Акимовна стрельнула по нем.

— Казнить бы его, изверга.

— Добесился, проклятый живодер…

Какой-то старик растолкал женщин, пробился на середину круга, зацепил багром за ворот мундира и поволок Павла по улице.

— Ты куда его? — спросила Акимовна.

— Туда, куда собак дохлых кидаем…

Акимовна махнула рукой:

— По заслугам и честь.

XLI

Анка и Орлов ехали поездом до Старо-Щербиновской. Там они сели на попутную автомашину, и шофер через два часа высадил их на проселочной дороге неподалеку от Кумушкина Рая.

С перекинутыми через плечо шинелями, с чемоданами в руках Анка и Орлов шли колхозным полем. Вокруг кипела работа. Комбайнеры убирали подсолнечник и кукурузу, трактористы подымали зябь. Длинные ленты жирного кубанского чернозема, тянувшиеся за плугом, матово лоснились на солнце. По глубокой борозде хозяйственно вышагивали грачи, склевывая червей.

Вдруг Анка остановилась, указала рукой:

— Смотри, Яшенька, море! Как здесь хорошо! Отдохнем немножко?

— Отдохнем.

Они сделали привал метрах в пятидесяти от полевого стана, откуда доносился веселый девичий смех. Был обеденный перерыв. Анка и Орлов, сидя на чемоданах, видели, как со всех сторон к вагончику собирались трактористы, комбайнеры и шумно умывались возле бочки. На многих были гимнастерки и брюки военного образца.

«Бывшие фронтовики, — догадалась Анка. — Тоже, наверное, имеют инвалидные группы…»

Моторы тракторов заглохли, и в поле воцарилась тишина. Анка полной грудью вдыхала в себя терпкий запах земли, смешанный с солоноватым морским воздухом. Она то смотрела задумчиво вдаль, то поднимала глаза вверх. Голубое небо, очищенное от вражеских самолетов, стало как будто прозрачнее и выше. И небо, и море, и поле — все вокруг дышало миром и спокойствием. Казалось, что давно смолкло последнее эхо жестоких боев и что на всей советской земле прочно установилась пора мирного труда.

Но когда на полевом стане гармонист, сидя в кругу товарищей, растянул меха баяна и зазвучали первые грустные аккорды, оборвались и девичий смех, и шутки. Гармонист играл фронтовую песню, его товарищи тихо подпевали. Нежные, с мягкими переливами, неторопливые звуки баяна, близкие сердцу слова песни и страстные, дышавшие глубоким чувством голоса бывших фронтовиков будили в душе Анки недавнее прошлое… В памяти оживали поход в предгорье и схватки с гитлеровцами, густые леса с опадающей бронзовой листвой и снежные бураны, срывающиеся с горных вершин, завьюженные ущелья, колючие зимние ветры и ласковые очаги в пещерах, в кругу боевых товарищей…

Анка тряхнула головой: рано предаваться воспоминаниям. Война все еще продолжается, днем и ночью не затихают ожесточенные бои на огромном протяжении фронта от Ледовитого океана до Черного моря.

— Тебе нездоровится? — обеспокоенно спросил Орлов. Он заметил, что глаза Анки потускнели, лицо стало печальным.

— Нет, Яшенька, я здорова… Песня навеяла грустные воспоминания… — Анка встала. — Пойдем-ка лучше, в дороге и грусть развеется…

С пригорка показался поселок. На месте разрушенных и сожженных бомбежкой жилищ рыбаков поднимались из руин и пепла новые хаты. Кумураевцы залечивали раны, нанесенные поселку войной. Жизнь возрождалась и на берегу, и в море. Там уже разгуливали по синему простору рыбацкие баркасы, приветливо покачивали косыми парусами.

На высотке, усеянной пустыми патронными гильзами, позеленевшими от времени, Анка задержалась.

— Здесь наш отряд принял боевое крещение… На этой высотке оборвалась жизнь отважного дедушки Кондогура… У того куста был смертельно ранен Кострюков. Он сразу же скончался… А вот в той лощине фельдшер Душин склонился над раненым, да так и умер с бинтом в руке… Не успел перевязать раненого.

— И все это дело грязных рук Бирюка, — проговорил Орлов, окидывая взглядом лощину.

— Его, паразита…

Анка и Орлов спустились с пригорка в поселок. Кумураевцы встречали и провожали их любопытными взглядами. В центре поселка они постояли несколько минут над братской могилой, где были похоронены Кострюков и Душин. Потом Орлов надел фуражку, и они направились к хате, в которой Анка квартировала. Хозяйка, узнав Анку, встретила ее со смешанным чувством испуга и радости.

— А наши-то рыбаки, которые возвернулись из отряда, сказывали, будто ты одного там, в горах, стрельнула, другого ножом пырнула и к немцам перекинулась. Своим, гляди, и не поверила бы, а то и ваши бронзокосцы о том же поговаривали.

— Я заколола ножом одного немецкого наймита, это правда. А тот летчик, что я будто бы застрелила…

— Ага, ага, именно летчик, сказывают.

— Так этот летчик стоит перед вами.

— Батюшки! — всплеснула руками хозяйка. — Это он, значит, сердешный и есть? Ничегошеньки понять не могу. А ну, выкладывайте все по порядку. Садитесь.

— Потом, хозяюшка, потом, — Анка очень волновалась. — Здесь оставалась моя девочка, отец… Что с ними?

— Живы, голубка… Все живы. И дочка ваша, и отец, и Евгенушка, и Дарья. Васильев и Краснов заезжали за ними. Давно уже дома. А вот вас-то, надо полагать, и не ждут.

— Ждут. Я писала им. Ох! — Анка прижала к груди руку.

Орлов взял ее за плечи, повернул лицом к себе.

— Что с тобой, Аня? Не надо так волноваться…

Она посмотрела на Орлова влажными глазами, припала головой к его груди, горячо прошептала:

— Яшенька, они живы… Родные мои… Живы!..

— Вот видишь, все будет хорошо. Успокойся.

…С вечера стали сходиться в хату рыбаки, которые были вместе с Анкой в отряде. Они вспоминали партизанские будни, с затаенным дыханием слушали рассказ Анки о том, как был разоблачен, судим и расстрелян Бирюк. Расходились уже в полночь, Анка тронула за рукав знакомого рыбака, спросила:

— Не знаете, когда отправляется поезд из Ейска на Ростов?

— А зачем вам, сестрица? — и рыбак, к удивлению Анки, засмеялся. — Понимаете ли… по старой привычке все сестрицей зову. Я тоже был ранен. Помните, вы ухаживали за мной, рану перевязывали?

— Такими братьями, как вы, можно только гордиться.

— Так зачем вам поезд? — переспросил рыбак.

— Домой добираться. Хочется поскорее к родному берегу причалить.

— Скорее меня никакой поезд не доставит вас до дому. Первое — поездом круг большой давать надо. Второе — на узловых станциях пересадки. Да к тому же в вагонах тесно, душно. А я вас на своем баркасе вмиг перекину на тот берег. И не жарко, и не пыльно, и воздух чистый, для здоровья пользительный.

— Спасибо вам большое. Только совестно столько беспокойства вам доставлять, — сказала Анка.

— Сестрица, мы вам в горах куда больше доставляли хлопот. А это что — прогулка! Словом, дело решенное. Спокойно отдыхайте. Завтра на зорьке разбужу. Пойдем под парусом, за милую душу, морским воздухом подышите. Покойной ночи.

На рассвете рыбак поднял старый в заплатах парус, и баркас отчалил от берега. Орлов и Анка сидели на банке и смотрели на шаловливые волны, вперегонки бежавшие за бортом. Баркас, разрезая грудью волны и покачиваясь, мчался быстро и легко, подгоняемый попутным ветром. Анка, очутившись на просторе родной стихии, вся преобразилась. Лицо ее зарумянилось, глаза засветились радостью.

— Яшенька, правда хорошо на море?

Орлов утвердительно качнул головой.

— Лучше, чем в пустом поднебесье? — лукаво спросила она.

Он улыбнулся и неопределенно пожал плечами.

— Ничего, — утешала его Анка, — привыкнешь. Еще как полюбишь море. Оно любого покорит…

С восходом солнца порывы ветра усилились, волны закурчавились белыми барашками. Баркас то взмывал носом кверху, то, вскидывая кормой, падал между бурунами, будто намереваясь нырнуть в морскую пучину. Соленые брызги обдавали лицо. Орлов поморщился. Анка засмеялась.

— Страшно?

— Нет.

— А чего ты так пугливо смотришь по сторонам?

— Просто немного мутит.

— Это без привычки.

Орлов вытер платком лицо, сказал:

— Нет, Аня, в воздухе, пожалуй, безопаснее. Там, в случае аварии самолета, кувыркнулся за борт, развернул парашют и спокойненько приземлился. А тут попробуй за бортом очутиться… бррр!.. Сразу волной тебя захлестнет.

Анка весело хохотала:

— Где же твоя отвага, Яшенька? А еще солдаты присудили тебе такую замечательную девушку как Ирина.

— Смейся, смейся. Вернусь на самолет, подниму тебя выше облаков и посмотрю, как ты будешь смеяться.

— А что? И полечу. С тобой я не боюсь никакой высоты.

Орлов хотел сказать ей что-то, но тут рыбак, указывая рукой, удивленно воскликнул:

— Пароход?! Наверно, ночью прошел из Таганрога на Ейск.

Судя по направлению, пароход шел на Бронзовую Косу. Из его широкой трубы валил густой дым.

— Да ведь это ж «Тамань»! — радостно закричала Анка.

— Похоже, что она, — подтвердил рыбак. — Давно не было видно старушки.

— Вот бы пересесть на пароход! — вырвалось у Орлова.

Через несколько минут «Тамань» усердно и часто хлюпая широкими плицами, поравнялась с баркасом. Анка вскочила, замахала пилоткой. Она узнала стоявшего на капитанском мостике Лебзяка.

— Сергей Васильевич! — крикнула Анка, поднеся ко рту сложенные рупором ладони. — Товарищ Лебзя-а-ак! — и еще энергичнее замахала пилоткой.

Поднял над головой фуражку и Орлов. «Тамань» замедлила ход, колеса перестали вращаться. Баркас подошел к борту парохода.

— Сергей Васильевич! Куда держите курс?

Лебзяк не сразу узнал Анку. Он никогда не видел ее в военном костюме. Перегнувшись через борт, пристально всмотрелся и наконец пробасил:

— А-а-а, председательница Бронзокосского сельсовета?

— Я, Сергей Васильевич! Куда идете?

— На Бронзовую Косу.

— И я домой возвращаюсь. В госпитале почти девять месяцев провалялась.

— Как же ты туда попала?

— Из партизанского отряда.

— Вот как! — и, обернувшись, Лебзяк приказал: — Спустить штормтрап!

Матросы в одно мгновение спустили по борту к баркасу веревочную лестницу с деревянными ступенями. Через две-три минуты Орлов с Анкой были уже на палубе. Пароход тронулся.

— Спасибо, товарищ! — крикнул рыбаку Орлов.

— А вам счастливого плавания! — он, брасуя парусом, развернулся и однокрылой птицей помчался обратно к своему берегу.

— Как же уцелела «Тамань»? — спросил Орлов.

— Я выбросил ее на мель возле Кагальника, под Азовом. Механик произвел некоторую порчу в машинном отделении. Жители рассказывали, что немцы осмотрели «Тамань» и махнули на нее рукой. Старая, мол, рухлядь. А мы ее подремонтировали и вот, как видите, вышли в море. «Тамань» еще сослужит нам службу! — с гордостью заключил капитан.

— Да! — спохватилась Анка. — Знакомьтесь, Сергей Васильевич Орлов, бывший летчик авиации специального назначения. Он разведывал с воздуха рыбные косяки.

— До войны я почти каждый день видел ваш самолет над взморьем и побережьем, — сказал Лебзяк.

— И я часто встречал «Тамань» в открытом море и в портах, но с ее капитаном мне ни разу не пришлось обменяться рукопожатием.

Летчик протянул руку.

— Орлов Яков Макарович.

— Лебзяк Сергей Васильевич. Ну, а теперь как? Опять на самолет?

— Обязательно! Я непременно…

— Не верьте ему, Сергей Васильевич, — перебила Анка. — Он уже отлетал свое. Комиссия признала его инвалидом третьей группы…

— Разве это инвалидность? — усмехнулся Орлов. — Третью группу дают для передышки. А там — перекомиссия и снова в воздух.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Лебзяк, бросая зоркий взгляд вперед. — А вот и ваш берег плывет навстречу. Скоро будете дома, — улыбнулся Анке капитан и пошел на мостик.

Очертания извилистого с горбатинами побережья заметно проступали сквозь мглистую дымку утреннего тумана. Его уже разгоняли лучи восходящего солнца. Анка и Орлов перешли на носовую часть палубы, сели на решетчатую скамейку, прислоненную спинкой к передней мачте. В машинном отделении гулко стучали двигатели, и от этого весь корпус парохода содрогался. «Тамань» шла полным ходом, оставляя позади себя две белые кружевные ленты шипящей пены. За пароходом неотступно следовали чайки. Они то падали вниз, скрываясь между гребнями волн, то взмывали вверх и оглашали воздух резким писклявым криком. Орлов с интересом наблюдал за легким, изящным полетом белокрылых птиц, а вся преобразившаяся Анка не отводила блестящих глаз от родного берега, который все четче вырисовывался, будто действительно сам плыл, покачиваясь, навстречу «Тамани».

Густая облачность, затянувшая восточный небосклон и разрываемая ветром, раздвинулась вдруг, и показавшееся солнце ослепительно засияло над побережьем. Узкая песчаная полоса отмели, далеко врезавшаяся в море, отливала на солнце золотистым блеском, напоминая огромную, старательно начищенную бронзовую стрелу. Засверкали белизной стен знакомые курени хутора. Анка узнала школу, Дом культуры, медпункт, сельсовет, контору правления колхоза.

— Смотри, Яшенька, все в хуторе на месте. И холодильник цел, стоит на берегу.

— Надо полагать, фрицы драпали сломя голову и не успели ничего разрушить.

— Интересно… — начала было Анка, но внезапно смолкла.

Орлов вопросительно взглянул на нее:

— Ну, ну? Что ты хотела сказать?

— Успел ли удрать… «атаман»?

— Конечно, он не дожидался прихода тех, кто должен был бы повесить его, — засмеялся Орлов.

— Да, этого немецкого палача сами хуторяне повесили бы.

Гудок «Тамани», продолжительный и торжественный, прервал их разговор. Анка и Орлов видели, как на улицах и в проулках хутора заметались женщины, старики и дети. Они группами спешили к берегу. Взрослые оставались наверху, а дети кубарем скатывались по крутому склону к пирсу, у которого стояла на приколе окрашенная белой краской моторка «Чайка», когда-то принадлежавшая «атаману».

— Видишь, Аня? Тебя всем хутором встречают, — сказал Орлов.

— Да никто ж не знает, что я на борту. Это они вышли встречать «Тамань». Она ведь в первый раз после изгнания немцев идет сюда.

Над слабо дымившей трубой «Тамани» снова забелели клубы вырвавшегося на волю пара, и мощные звуки сирены огласили усеянный людьми берег. Бронзокосцы отвечали на гудки «Тамани» взмахами рук, широкополых шляп и разноцветных платков. От пирса отошла «Чайка» и устремилась в море. Ныряя в бурунах и переваливаясь с боку на бок, «Чайка» промчалась слева по борту «Тамани», вспенивая воду, развернулась, догнала пароход и пошла рядом у правого борта. За рулем моторки сидел Сашка Сазонов. Он приветливо махал бескозыркой с развевающимися черными лентами. На нем была полосатая тельняшка, в зубах торчала неизменная трубка. Анка сразу узнала его.

— Яша, да ведь это Сазонов… наш моторист… — она перегнулась через бортовые поручни, крикнула:

— Сашок! Здравствуй!..

— Анка!? — изо рта Сашки выпала трубка, рассыпая ему на колени искры. — Товарищ Орлов? Вот так-так! Эх-те… А вас оттуда, из Мариуполя, ждут. Думали, поездом приедете.

— Значит, письмо мое получили?

— Васильев всему хутору на собрании читал. Бирюк-то каким гадом оказался, а?

— Он получил по заслугам — с облегчением вздохнула Анка. — А ты почему не на фронте, Сашок?

— Отвоевался. По чистой вышел. Эх-те!.. Я птицей, Анка, на торпедном катере летал. Да вот… потерял ступню правой ноги. Только два фашистских судна и успел пустить ко дну, — с горечью сказал он.

— Не так уж мало! — одобрил Орлов.

— Про Жукова ничего не слышно? — спросила Анка.

— Как же, Андрей Андреевич еще в сорок первом году попал под бомбежку, когда скот помогал угонять. Лечился где-то в приволжском городе. Там работал, жену разыскал. Теперь опять в Белужьем. С августа работает секретарем райкома.

— Вот радость-то какая! А на Косу приезжал?

Но Сашка не услышал ее. Взревел мотор, и «Чайка», рассекая буруны, вырвалась вперед. Вот она причалила к пирсу. Сашка сказал что-то ребятишкам, и они побежали вперегонки наверх, где стояла толпа бронзокосцев. Анка заметила, как какая-то полная женщина, держа за руки двух девочек, стала торопливо спускаться вниз по крутой тропке. За ней шли еще две женщины.

Анка ухватила Орлова за руку, а сама не отрывала глаз от берега:

— Яшенька, узнаешь, кто спускается к пирсу?

— Нет, не узнаю.

— Евгенушка!.. А с нею Галочка и моя Валюша… И Акимовну и Дарью Васильеву не узнаешь?

— Нет.

— Да какой же ты, право… Ну, смотри, смотри… — показывала она рукой, но сама уже ничего не различала — хлынувшие из глаз слезы радости заслонили перед ней берег…

На берегу, у пирса, гудела толпа. Впереди всех были Евгенушка, Дарья и Акимовна, около них стояли Валя и Галя. Все они хорошо видели стоявшую на палубе Анку. А она нетерпеливо ждала той минуты, когда пришвартуется пароход. Никогда еще не испытывала она такого сладостного волнения, причаливая к родному берегу. Секунды казались Анке долгими часами, а бойкие проворные матросы — неуклюжими и медлительными.

Но вот закреплены швартовы, сброшен трап. Анка, на ходу поблагодарив капитана, первой сбежала по трапу на пирс. На берегу ее встретили радостными возгласами:

— Мама! Мамочка!..

— Подруга! Милая!..

— Аннушка!..

— Голубонька моя!

Евгенушка, Дарья и Акимовна кинулись к Анке, поочередно расцеловали ее.

— Ну вот, опять вместе! — улыбнулась Евгенушка, а по ее круглым щекам градом катились слезы.

— Вместе, подруга, вместе, — Анка опустилась на чемодан, посадила к себе на колени Валю и прижала к сердцу худенькие плечи. — Рыбка золотая… Звездочка моя ясная… Как я по тебе соскучилась! — говорила Анка, вновь и вновь целуя дочь.

Орлов поздоровался с Евгенушкой, Акимовной, Дарьей. Увидев его через плечо матери, Валя воскликнула:

— Дядя Яша!

Орлов подхватил ее на руки, поцеловал в голову:

— Ну, здравствуй, рыбка!

— Здравствуйте, дядя Яша. Вот вы и снова с нами.

— Теперь уже навсегда, Валюша.

Вдруг на его лицо легла тень. Он пристально посмотрел на повзрослевшую, не по годам серьезную девочку. Сердце его сжалось, и он тихо проговорил:

— Бедные дети, и на вас наложила свой отпечаток война… — он бережно поцеловал девочку в лоб.

Лицо Вали осветилось ясной детской улыбкой. Она порывисто обняла Орлова и доверчиво припала к его небритой жесткой щеке своей смуглой щечкой.

— Моя славная девочка… родная… — и Орлов прижал к себе Валю.

Толпа заколыхалась. Кто-то облегченно вздохнул, кто-то тихо всхлипнул, кто-то зашептал:

— Приютил Вальку…

— За родную признал…

— Дай-то бог счастье нашей Аннушке…

— Дай бог…

В эту минуту послышался знакомый с хрипотцой голос:

— Допустите к дочке! Ах, бабы окаянные! Да вы ее своими слезами всю размочите! Допустите, говорю вам!..

Панюхай, работая локтями, пробивался сквозь плотное кольцо толпы к Анке.

XLII

Анка, Евгенушка, Акимовна и Дарья сидели в горнице. Орлов, Васильев и Панюхай вели свой разговор в передней комнате. Акимовна поведала о всех страшных бедах, причиненных бронзокосцам гитлеровцами и Павлом, о бесславном конце бесноватого атамана и теперь, слушая горькое повествование Анки, качала головой, вздыхала:

— Голубонька моя, да сколько же тебе пришлось мук мученических принять!..

Евгенушка, обняв Анку, не сводила глаз с ее усталого, сурового лица, тонких, как паутинки, морщин, наметившихся на лбу и у глаз. Дарья время от времени, когда Анка рассказывала о злодеяниях Бирюка, гневно шептала:

— Раздавить бы эту гадюку ядовитую… там же-таки, в самом этом трибунале, и растоптать бы его.

Из прихожей доносились возгласы удивления.

— Каменюкой по голове? Больного? Лежачего?.. — возмущался Панюхай. — Сукин сын! А потом еще и стрельнул. В свово человека? Ах, живодер!.. И Анку на суде опутывал! Не бирюк он, а павук… Скорпиён… Июда искариотский…

На улице зарокотал мотор и заглох у ворот. Хлопнула калитка. Евгенушка обернулась к окну. По двору шли Жуков и Глафира Спиридоновна. На ней был серый костюм. Из-под темно-синего фетрового берета выбивались короткие каштановые с проседью волосы.

— Наши приехали! — радостно воскликнула Анка, подбегая к окну. — А это, наверно, Глафира Спиридоновна. Такая же, как на фотографии. Даже моложе…

Встреча была шумная. Жуков обнял Орлова и, представив летчику свою жену, обернулся к Анке:

— Софроновна, дай же я тебя расцелую…

Подошла Глафира Спиридоновна, обняла Анку и поцеловала.

— Так вот ты какая, Аннушка.

— Здравствуйте, дорогая Глафира Спиридоновна…

— Слыхала я, Васильев рассказывал, как ты встретилась в горах со своим Яшенькой. Что значит — судьба.

— Первые дни мне казалось, что это сон, — улыбнулась Анка, и лицо ее посветлело.

Глафира Спиридоновна рассказала Анке о том, как разыскал ее муж, как потом встретились они в приволжском городе…

Стол был накрыт до приезда Жуковых, и Анка пригласила всех к столу. Ели мясные консервы, вяленую рыбу, пили чай. За столом ни на минуту не смолкал оживленный разговор. И только Васильев сидел с опущенной головой. Анка тронула его за плечо:

— Григорий Афанасьевич, чего это вы заскучали?

— Да вот, думаю…

— О чем?

— Ныне передать тебе дела и печать сельсовета или до завтра отложить? Печать-то ведь Дарьюшка сохранила. А то трудновато мне. Предколхоза — я. Предсельсовета — я. Парторг — я…

— Аня, никаких дел и печатей от него не принимай, — сказал Орлов.

— Это почему же? — удивился Васильев, поглаживая ладонью залысину на голове.

— Когда он зарегистрирует нас, выдаст на руки брачное свидетельство, тогда и принимай дела сельсовета.

— Правильно, — засмеялся Жуков. — А так как у Якова Макаровича нет родителей, я и Глаша будем на свадьбе у него посажеными отцом и матерью.

— Я буду очень рад иметь таких, как вы, отца и мать, — сказал Орлов.

— Брак мы можем и нынче оформить, — предложил Васильев. — Сейчас я принесу сюда и книгу, и бланк, и печать, и…

— Погодь, погодь, — осадил его Панюхай. — А мово согласу на то ты спрашивал?

— Кузьмич… — укоризненно посмотрела на него Акимовна. — Да чем же зять тебе не по сердцу? А уж если по справедливости говорить, — рассердилась она, — то в расчет здесь Анкино сердце, а не твое принимается. Это тебе не старый режим!

— Ну вот, сказано — баба. Уже и старый прижим мне присобачила. А ить у меня на уме совсем иное. Слов нет, зятек у меня будет желанный. Но пущай он переходит на наше фамилие. А то что ж выходит с моей смертью порода Бегунковых кончится? Нет на то мово согласу.

— Это уж, Кузьмич, — развела руками Глафира Спиридоновна, — дело их, молодоженов. На какую фамилию пожелают, на ту и запишутся.

Между Панюхаем и женщинами завязался спор. Жуков шепнул Орлову:

— Пока тут будут решать вопрос — чью породу продолжать, — давайте выйдем. Поговорить надобно.

Жуков и Орлов незаметно вышли.

На улице им встретилась группа рыбаков. Впереди шагал Краснов. Он остановился, снял шапку, поприветствовал Жукова и Орлова.

— А мы к вам, Андрей Андреевич… — Краснов повел вокруг взглядом, задержал его на одиноко маячившем в море баркасе, вздохнул: — Море зовет, а выходить не на чем. Проклятый фашист разорил колхоз дочиста. За советом к вам… Не знаем, право, с чего начинать?

— За этим и я приехал к вам, друзья мои, чтобы посоветоваться с вами, с чего начинать восстанавливать колхоз… — Жуков помолчал немного и продолжал: — Я уже думал над этим. Давайте начнем с самих себя.

Краснов с недоумением посмотрел на Жукова.

— Да, да! С самих себя, — улыбнулся Жуков. — Война еще продолжается, и государство сейчас еще не в состоянии оказать нам большой помощи. Но и мы сложа руки сидеть не можем.

— Понятно, не можем, — отозвались рыбаки.

— То-то, друзья. А начнем мы вот с чего… У кого есть нитки или старые сети?

Рыбаки переглянулись, пошептались между собой, и один из них выступил вперед:

— Нитки, товарищ секретарь райкома, понемногу соберем.

— Хорошо.

— Да и две-три стареньких сети найдется.

— Прекрасно! — оживился Жуков. — Вон какое богатство у вас!

Рыбаки засмеялись, а Жуков продолжал:

— Вот и будем вязать сети, чинить старые. А как обстоит дело с баркасами?

— Четыре на весь хутор, — сказал Краснов. — И те дырявые, в сараях валяются.

— Починим и баркасы, проконопатим их, просмолим и — в море. Всякое дело начинается с малого.

— А что, дело говорит Андрей Андреевич…

— И кость не сразу обрастает мясом… — одобрительно зашумели рыбаки.

— А вы, товарищ бригадир, — обратился Жуков к Краснову, — сегодня же берите за бока председателя колхоза. Пускай созывает общее собрание. Решите сообща этот вопрос и — за дело.

— Это мы сделаем, — кивнул головой Краснов.

Рыбаки стали расходиться. Жуков, вспомнив что-то, задержал их.

— Минутку, товарищи… Вчера я был в рыбаксоюзе. Там мне сказали, что скоро на Азовское побережье приедет из Москвы работник наркомата пищевой промышленности. Будет знакомиться с положением дел в рыболовецких колхозах. И уж поверьте мне, помощи рыбакам недолго придется ждать. Товарищ Микоян очень уважает людей, у которых настоящая морская душа.

— Знаем, — отозвался седоусый старик, — Анастас Иванович всегда помогал рыбакам.

— И теперь поможет. А мы со своей стороны приналяжем, и дела пойдут на лад, — Жуков тепло попрощался с бронзокосскими рыбаками.

Шел октябрь, а погода все еще держалась теплая. Полуденное солнце светило ярко, и море сверкало серебристой рыбьей чешуей. Сашка Сазонов медленно вел «Чайку» вдоль вбитых в песчаное дно кольев, проверял их устойчивость. Между кольями над водой виднелась верхняя основа сети — ловушки.

Жуков и Орлов, стоя на высоком берегу, наблюдали за Сашкой. Вот он остановил «Чайку», высвободил из сети небольшую рыбешку и пустил ее в море.

— Чтобы мартыну не досталась, — пояснил Жуков. — Пускай растет на приволье.

— Разве мартыны могут таскать рыбу из сети? — удивился Орлов.

— Эти морские разбойники выхватывают леща и судака, если те запутаются в сети вблизи поверхности, и тут же в воздухе раздирают в клочья свою жертву. Поганая птица.

Над побережьем промчалась стая мартынов. Они дико вскрикивали, зорко высматривая добычу.

— А это что за установка? — указал Орлов на ловушку.

— Ну, это примитив…

— Но все же рыбаки берут рыбку?

— Именно — рыбку, — горько усмехнулся Жуков. — Что можно взять такими орудиями пассивного лова, как прибрежные вентери и ловушки? Мелкоту. А настоящая рыба там, в глуби моря…

Они подошли к тому месту, где раньше размещалась моторо-рыболовецкая станция. В помещении конторы хоть шаром покати — ни стола, ни стула. Окна выбиты, двери сорваны с петель, деревянная ограда снесена. Все, что могло гореть и давать тепло, уничтожили гитлеровцы. Немного поодаль, на берегу залива, зияли провалами пустых оконных и дверных проемов закопченные кирпичные стены бывших мастерских моторорыболовецкой станции.

— Когда-то здесь кипела жизнь, а теперь… Настоящее кладбище, — Орлов грустно покачал головой.

— Оживим! — уверенно сказал Жуков. — Еще как закипит здесь жизнь, Яков Макарович. Скоро приедет Кавун, — есть письмо от него, на днях выписывается из госпиталя. И МРС поднимем, и колхоз возродим. Вот только… — он покачал головой, — с людьми у нас туговато.

— Съедутся. Да и война, по всему видно, идет к концу.

— Съедутся те, кто уцелеет на фронте… С Каспия вот пришло уже подкрепление. Домой возвратился Краснов, а с ним и четырнадцать наших рыбаков. И все же людей не хватает. Колхоз должен давать стране рыбу. Море свободно… — Жуков посмотрел в морскую даль и будто невзначай спросил: — Так, говорите, у вас третья группа?

— Третья.

— И где же вы думаете приземлиться?

— Да здесь же, на Бронзовой Косе.

Жуков повернул голову и встретился с улыбающимися глазами собеседника.

— Это хорошо. Превосходно! — оживился он. — Должен вам сказать, Яков Макарович, что судьба наградила вас замечательной женой и чудесной дочкой… — он помолчал. — Ну, а чем думаете заняться?

— В воздух тянет, Андрей Андреевич, да вот… — вздохнул он, — по милости врачебной комиссии, чтоб ей пусто было, стал бескрылым.

— Забудьте о том «потолке», — Жуков показал на небо.— На воде не хуже, чем в воздухе. Даже лучше, уверяю вас! Стоит только один раз выйти вам с рыбаками на лов, и вы на всю жизнь полюбите море… — он помолчал и с хитринкой взглянул на Орлова. — А у меня для вас уже есть на примете интересная работа.

— Именно?

— Заместителя директора МРС по политчасти. Уверен, что с Юхимом Тарасовичем вы сработаетесь.

— Но я же не моряк, — вскинул плечами Орлов.

— Пустяки. Мотор знаете?

— Мотор-то знаю. А с рыбацким делом не знаком.

— Как так? — удивился Жуков. — А кто до войны был первым помощником рыбаков?

— Так то была помощь с воздуха, а рыбу ведь я не ловил.

— Было бы желание, постигнете и рыболовецкую науку. Правда, будут трудности…

— Я коммунист, Андрей Андреевич, — сказал Орлов, — и легкой работы никогда не искал.

— Правильно… Вот взгляните, — Жуков повел рукой. — Все разбито и разрушено. Но мы в первые годы Советской власти и не такую разруху одолели. Да еще одновременно приходилось отбиваться от наседавших врагов. И теперь врага на фронтах сокрушим и разрушенное хозяйство восстановим. Все равно наша возьмет. Ну, так как же, Яков Макарович, согласны с моим предложением?

Орлов провел ладонью правой руки от кисти до локтя левой, будто засучил рукав, готовясь приняться за работу, вдохнул полной грудью живительный морской воздух и утвердительно кивнул головой:

— Согласен.

— Ну, спасибо. Другого ответа, Макарович, я от вас и не ожидал. Приедет товарищ Кавун — и в добрый час! Начинайте с малого, шагайте к большому. Главное — не пугаться трудностей. Все равно наша возьмет.

— Не сомневаюсь, Андрей Андреевич.

В конце улицы, у тропинки, сбегающей по косогору к пирсу МРС, показался райкомовский «газик». Шофер подавал частые сигналы.

— Меня зовут, — сказал Жуков. — Идемте, — и они поднялись по тропинке наверх.

Анка вышла из машины, пожала руку Глафире Спиридоновне, сидевшей позади шофера, еще раз напомнила ей:

— Не забывайте нас, Глафира Спиридоновна. Приезжайте.

— Обязательно, Аннушка… — и позвала мужа: — Андрюша, нам пора в дорогу. Солнце садится, а тебе надо еще в сельхозартель заехать.

— Сейчас, Глаша, сейчас.

— Что это ты ушел молчком да и запропастился?

— Мы тут с Макаровичем об одном важном деле толковали, — Жуков попрощался с Анкой и Орловым и, садясь рядом с шофером, спросил: — А когда же будем справлять свадьбу?

— Мы, женщины, уже решили этот вопрос, — сказала Глафира Спиридоновна. — В следующее воскресенье.

— Прекрасно. А нам, Глаша, как посаженым Макаровича, надо будет проявить максимум заботы…

— Никаких забот, — запротестовала Анка.

— Ну уж, — поднял руку Жуков, — это отцу с матерью виднее, — и обернулся к жене: — Верно, Глаша?

— Да, придется вам покориться родительской воле, — засмеялась она и тронула шофера за плечо: — Поехали.

«Газик» фыркнул и бойко побежал по улице к центру хутора, сопровождаемый шумной стайкой босоногих ребятишек.

Оставшись вдвоем, Анка заглянула Орлову в глаза:

— Зачем он тебя из куреня увел?

— Чтобы наедине поговорить.

— Понятно. Я спрашиваю — о чем?

— Работу предложил.

— В районе?

— Нет, здесь, Аня.

— Что ж это за работа?

— Замполит директора МРС. Скоро приезжает Юхим Тарасович и надо будет восстанавливать моторо-рыболовецкую станцию.

— И что же ты ответил ему?

— А как ты думаешь? — улыбнулся Орлов, обнимая Анку. — Конечно согласился… Правда, работа предстоит нелегкая… к тому же для меня новая… Но, как сказал секретарь райкома, все равно наша возьмет! И МРС восстановим, и колхоз возродим…

Анка посмотрела на Орлова счастливыми глазами и молча прижалась к нему. Они долго стояли на высоком берегу, освещенные полыхавшим на небе вечерним заревом и в глубоком безмолвии наслаждались светлыми минутами начинавшейся для них большой радостной жизни.