Неосторожность

Дюбоу Чарлз

Весна

 

 

1

Проходят недели. По утрам становится теплее. Чем яснее видишь мир, тем более он реален. Скоро будет светло по вечерам. Земля обновится.

В городе дождь. Тяжелые капли, предвестники новых, еще не выпавших. На улицах уже лужи, мусор кружится в канавах. Люди бегут по тротуарам, сжимая зонты, держа над головами газеты.

Клэр идет по рынку деликатесов. Проходы забиты людьми, с их курток капает после дождя. С потолка свисают колбасы. Пахнет свежемолотым кофе. На полках бутылки с трюфельным маслом, свежая паста, помидоры, бельгийский шоколад. Гранатовые ломти тунца, телятина в сухарях, мраморное филе. Мужчины и женщины в белых халатах стоят за прилавками, со знанием дела рассуждая о сыре. Предлагая попробовать, превознося достоинства блед’овернь по сравнению с рокфором.

Она нечасто сюда ходит, здесь так дорого, но хотела бы. Ей бы хотелось быть одной из этих женщин, шикарно одетых, вроде тех, в очереди на кассу, с сумками Прада и бриллиантами на пальцах. Им, кажется, ничего не стоит забежать, быстро купить латте или салат из омаров и уверенно расплатиться платиновой кредиткой. Клэр знает, когда-нибудь она тоже будет такой. Она благоразумна. Никогда не покупает того, чего не может себе позволить, экономит по мелочам, аккуратно вносит каждые две недели средства на свой пенсионный вклад. Этому она научилась у матери. Клэр расчетлива, как француженка.

Сегодня все иначе. Сегодня она потратится. Я знаю, она нечасто готовит. Она мне рассказывала. Весь день в офисе она шарила по разным сайтам в поисках рецептов. Клэр остановилась на французской кухне, потому что та показалась ей впечатляющей и наиболее знакомой. Ее мать умела готовить, познакомила ее с улитками, требухой и певчими птицами, научила есть устрицы и сердцевины артишоков. Она помнит сверкающие рыжие кастрюли, которые когда-то стояли вдоль стен в их старой кухне. Пучки сушеных трав. Но это было давно. Ее отцу никогда не нравилась французская кухня, он предпочитал простую домашнюю еду Новой Англии. Обеды стали проще, а потом и вовсе сошли на нет. Готовка для Клэр – нечто вроде возвращения в детство, к полузабытым комнатам и запахам.

Она хотела приготовить что-то особенное, произвести впечатление, но теперь не уверена, что сумеет. Духовка у нее маленькая, столовые приборы никуда не годятся. У нее нет сковороды-гриль, да и рабочего стола в кухне тоже. Тарелки разные. Клэр даже думает, не заказать ли доставку, но быстро выбрасывает эту мысль из головы. Крепко сжимает список продуктов и осторожно наполняет тележку. По-моему, она готовила цыпленка, но это не имеет значения. Могло быть что угодно. Я напишу «цыпленка», потому что так проще всего. Крупный цыпленок, лук-шалот, французское масло, молодой картофель, два вида сыра, зеленые бобы, фрукты. Она хочет устроить для Гарри настоящий пир. Клэр впервые для него готовит. У нее многое с ним впервые. По дороге домой она заходит в винный магазин купить вина. Рассказывает продавцу, что будет готовить, и он советует «Медок».

На улице дождь. Трудно нести сумки, когда держишь зонтик. Через четверть часа Клэр дома, ее покупки выложены из пакета, она повязала фартук, который почти никогда не надевала. Клэр смотрит на часы: у нее в запасе два часа.

Гарри приходит в начале девятого с букетом цветов.

– Привет! – Оживленный, он целует ее в дверях. Лицо у него мокрое, шершавое от щетины. – Это тебе.

Гарри снимает мокрое пальто и вешает его на дверцу шкафа. Клэр улыбается и берет цветы.

– Спасибо. Я поставлю их в воду.

У нее есть старая ваза, она набирает в нее воду, ставит цветы и переносит вазу на стол.

– Какие красивые, – улыбается Клэр.

– Еще я вот что принес, – говорит он, доставая из пластикового пакета бутылку виски. – Подумал, пусть будет.

– Налить тебе? – спрашивает она, забирая бутылку.

– Отличная мысль! Я надеялся, что ты предложишь. Присоединишься?

– Попробуй мне запретить.

Клэр находит два стакана и наполняет их льдом.

– Прости, – говорит она, протягивая ему стакан, – ужин пока не готов.

– Я могу чем-нибудь помочь?

– Нет, спасибо. Сейчас надо просто ждать, когда все приготовится.

– Уверен, будет вкусно. Умираю с голода. Твое здоровье!

– И твое!

Клэр делает глоток, глядя на Гарри поверх стакана, чувствует вкус виски на языке, наслаждается моментом. Они переходят еще одну границу. Однажды все это, вероятно, покажется несущественным. Таким же простым, как совместное чтение газеты.

Гарри сидит в кресле и наблюдает за Клэр. Она счастлива, что ему хорошо. Он знает, где какие книги на полках, где семейные фотографии – не глядя. Больше ничего почти нет. Эту комнату заполняет он.

– Как прошел день? – спрашивает она, имея в виду работу над книгой.

– Нормально.

– По-прежнему не идет?

Гарри ерзает на стуле.

– Я бы предпочел об этом не говорить, если не возражаешь. Просто пытаюсь кое-что выстроить.

Клэр надеялась, что он будет больше ей доверять.

– Прости, – говорит Гарри. – Мне не по себе, когда мы обсуждаем книгу. Это дурная примета.

– Понимаю.

– А у тебя как прошел день?

– Хорошо. Ушла пораньше, чтобы купить продукты. Я давно по-настоящему не готовила. И, признаться, очень волнуюсь.

– Пахнет вкусно.

Она открывает духовку и поливает цыпленка жиром.

– Правда? Господи, надеюсь, что да.

Он смотрит на маленький столик, на котором обычно стоит ее компьютер. Столик всегда завален книгами и почтой, но сейчас на нем свеча и два бокала. Старая скатерть, из запасов матери Клэр. Бумажные салфетки. Ножи и вилки. Бутылка вина. Его букет цветов.

– Красивый стол.

– Спасибо. Мне хотелось сделать для тебя что-нибудь приятное.

Гарри уже стоит у нее за спиной, уткнувшись носом в ее шею, вдыхает запах волос. Клэр закрывает глаза. Она по-прежнему воспламеняется от его прикосновений.

– Ты для меня делаешь очень много хорошего, – замечает он.

Она хихикает и высвобождается из его объятий.

– Прекрати. Не отвлекай меня. В кухне слишком тесно. Иди сядь там, как хороший мальчик, и допивай. У меня духовка, и мне еще надо потушить бобы. Черт.

– Что такое?

– Я не знаю, работает термометр или нет. Оно там стоит уже полтора часа, а я не знаю, готов цыпленок или нет.

– Попробуй покачать ножку. Если легко ходит, значит готов.

– Качается.

– Отлично. Вынимай. Он еще дойдет. Просто накрой фольгой.

– Ну вот. Картофель сыроват.

– Сколько ему еще готовиться?

– Минут пятнадцать минимум.

– Может, я тогда открою вино? Пусть подышит.

– Что? Ох, прости. Я собиралась это сделать заранее.

– Не беспокойся. Я все сделаю. И налью нам.

Через пятнадцать минут они сидят за столом. Гарри разделал цыпленка.

– Объеденье! – восклицает он.

– Ничего подобного. Цыпленок пересушен, а картофель не допекся.

– Вовсе нет, – возражает Гарри, жуя сухого цыпленка. – Все отлично.

– Спасибо, что ты так мило врешь. Прости, я бы хотела сделать лучше.

– И вино отличное.

Клэр улыбается.

– Все, можешь прекращать. – Она кладет вилку. – Как Джонни?

– Хорошо. Мы вчера повеселились. Катались на роликах в Центральном парке.

Клэр чувствует, что есть нечто еще, о чем Гарри не хочет говорить. О том, чтобы она пошла с ними, и речи не было. Может, когда-нибудь позднее. Не сейчас. Еще слишком рано, сказал он.

Этот вечер – один из способов попросить прощения. Гарри разозлился, когда Клэр сообщила, что ходила к Мэдди.

– Я тебе сказал, чтобы ты не смела! – крикнул он и вылетел прочь, хлопнув дверью.

Но Клэр побежала за ним на холод в одной рубашке и догнала на улице.

– Прости, – плакала она. – Я это сделала, потому что я тебя люблю.

– Ты не имела права!

– У меня есть право, я люблю!

– Все сложнее! Есть же Джонни…

– Я знаю. Но уже поздно. Все уже сделано.

Гарри даже представить не мог, что там произошло. Ему от одной мысли было физически плохо. Он повернулся, чтобы уйти.

– Нет, не уходи, – попросила Клэр, обнимая его, не давая ему двинуться. – Прости. Все будет хорошо. Обещаю. Идем наверх. Пожалуйста.

Гарри двинулся за ней. Она понимала, что победила, однако нужно быть осторожнее. Положилась на удачу, и это едва ее не погубило. Нужно было снова завоевывать его доверие, справляться с его гордостью. Речь шла не только о них двоих. Речь шла о его семье. Поступила бы она по-другому? Вряд ли.

Несколько недель после этого они проводили вместе каждую ночь, кроме тех двух дней в неделю, когда Гарри забирал Джонни. В то время он ни разу не говорил с Мэдди. Когда он звонил им домой, трубку брала Глория, записывала сообщение – но ответа на него не было. Когда стало ясно, что Мэдди не желает с ним разговаривать, Гарри перестал оставлять сообщения.

После ужина они с Клэр собираются ложиться. Посуда вымыта. У Гарри теперь своя зубная щетка на раковине Клэр.

– Я устал, – говорит он.

– Слишком устал?

– Нет, не слишком. Просто, знаешь, устал.

– Нам не обязательно чем-то заниматься.

Она неискренна. На ней ничего нет под одеялом. Она хочет его, хочет того покоя, который придет потом.

– Нет, я хочу.

– Хорошо, – говорит Клэр.

Она водит руками по его телу, дышит ему в ухо, заводит его, как умеет только она.

– Видишь, я же тебе говорил, что не слишком устал, – говорит Гарри.

Но когда все заканчивается, он переворачивается на бок, к ней спиной. Раньше Клэр спала у него на груди. Она вытягивает руку и кладет ладонь ему на спину. Гарри ворочается во сне, но не поворачивается.

Клэр встает и тихо выходит из спальни, шаря в темноте в поисках халата. Садится в гостиной и смотрит в окно, не включая света. Она слышит его дыхание в соседней комнате. Вот так это и начинается, думает Клэр. Однажды ночью они не займутся любовью. Возникнет какая-то причина. Кто-то из них устанет или много выпьет. А потом все закончится – или переродится. Они уже вместе чистят зубы, прежде чем лечь в постель. Скоро будут сидеть в ресторанах, глядя в меню, и им нечего будет друг другу сказать. Она этого хотела? Вначале все казалось новым и волнующим. Был дом, были люди, Мэдди, я – и, разумеется, Гарри.

Нетрудно очароваться красотой жизни на летней лужайке в Хэмптоне. То, что пришло позднее, было еще более волнующим. Первые недели романа. Чувство нереальности, обоюдные открытия. Путешествия, тайна, отели и рестораны. Опасность. Клэр никогда не ощущала себя такой живой. Потом Гарри рассказал историю, которую она уже слышала. Смешную, в первый раз Клэр очень смеялась. Во второй раз она вызвала у нее раздражение. Он не помнит, что рассказывал об этом?

Неужели у Гарри заканчиваются истории? Неужели он уже достиг того рубежа в жизни, когда больше ничего не остается? Конечно, со временем Гарри расскажет ту же историю в третий, в четвертый раз. Клэр в том возрасте, когда истории только создаются. Неужели именно так поступала Мэдди? Неужели так поступают все жены? Сидят и слушают те же истории снова и снова? Неужели это и есть брак? Она вспоминает, каково было сидеть бесконечными вечерами в квартире бабушки и дедушки. Ощущение, будто больше в мире ничего нет – только старые часы тикают в прихожей, только удручающее повторение.

Клэр вздыхает, встает и потягивается. По улице идет молодая пара. Интересно, они давно знакомы? Держатся за руки. Могли только что познакомиться, а могут быть вместе уже годы. На углу они целуются прежде, чем свернуть. Клэр им завидует.

 

2

Прошло несколько недель с той ночи у Мэдди. Я проснулся рано в ее спальне и тихо собрал одежду. Она крепко спала, слегка похрапывая. Я оставил ее в темноте, прокравшись вон, как вор, надеясь, что не разбужу Джонни, пока одеваюсь в прихожей.

Мы не звонили друг другу ни в тот день, ни на следующий. Я не звонил, потому что не знал, что сказать. Не представлял, о чем Мэдди думала. Она была очень пьяна. Пьянее, чем когда-либо за все время, что мы знакомы. Помнила ли вообще, что произошло? Я-то помнил, и мне было не по себе. Это было болезненное воспоминание – не в физическом смысле, а в эмоциональном. Но по-настоящему больно было все-таки ей. Я понимал, что она не думала обо мне, она вообще ни о ком не думала. Я был просто орудием, бьющимся сердцем и пульсирующей кровью. Мэдди ни слова не сказала. Да и я, если на то пошло, молчал.

Когда мы закончили, она просто натянула на себя одеяло и отрубилась. Я не знал, уйти или остаться – поэтому лежал без сна, не смея пошевелиться, глядел в потолок, слушал, как Мэдди храпит, обдумывал неожиданный поворот событий. Голый, потрясенный, сам не свой от стыда. Потом я не смог все это терпеть и ушел.

Через несколько дней я позвонил и оставил сообщение. Постарался, чтобы оно звучало как можно безобиднее. Как она? Как Джонни? Может, поужинаем в выходные? Я был убежден, что Мэдди стоит возле телефона и слушает, как я наговариваю сообщение, презирает меня. Она не перезвонила.

Я попытался еще раз, через несколько дней. На сей раз Мэдди взяла трубку.

– Привет, – произнесла она. – Прости, не могу сейчас говорить. Опаздываю.

– Позвоню завтра?

– Конечно.

Мэдди повесила трубку прежде, чем я ответил.

Я удивился, услышав, что она куда-то опаздывает. Мэдди редко выходила, разве что с Гарри или со мной. Куда она собиралась? С кем встречалась? Почти сорок лет я знал ее жизнь едва ли не как свою. Теперь ощутил себя отрезанным. Возможно, я выдумываю. Я не мог ничего утверждать, пока не поговорю с ней.

Но когда я позвонил на следующий день, Мэдди не взяла трубку. На следующий день тоже. В конце концов мне надоело оставлять сообщения. Я курсировал между домом и офисом, ища забвения в работе, но неизбежно начинал рассматривать стоявшую у меня на столе фотографию, где мы с Мэдди были вместе. Она давняя, снимал Гарри. Мы стояли на пляже. У меня было больше волос и талия постройнее. Мэдди была точно такой же. Иногда клиенты, заводя светский разговор, спрашивают: ваша жена? Я понимаю, что фотография чужой жены на столе – это странно, поэтому обычно вру, что сестра. Это почти правда, хотя мне часто хочется солгать и сказать: да, моя жена.

Эти несколько недель были самыми печальными в моей жизни. Казалось, меня покинул единственный настоящий друг. Я всегда жил такой четко определенной жизнью, неподвижные звезды моего космоса стояли вокруг Мэдди. Пока у меня была она – по другую сторону стола или на другом конце телефона, – что еще мне было нужно? Но сейчас пустота была очевидна. Я чувствовал себя как потерявший руку пианист.

Вечером я был в клубе – собирался после редкой тренировки и парно́й насладиться заслуженным мартини, когда ко мне за столик подсел один из наших знакомых.

– Как жизнь, Уолт? Не возражаешь, я присоединюсь?

– Конечно нет, – ответил я.

Дьюи мне нравился. Он учился в той же школе, на пару классов младше меня, мы были знакомы и по Нью-Йорку, и по Лонг-Айленду. В отличие от большинства членов клуба, которые сюда являются, спасаясь от жен, я прихожу в поисках компании. Дьюи славный, мы часто сходились во мнениях относительно упадка всего – от уровня новых членов разных клубов, в которые оба ходили, до общей бездарности наших избранных представителей в Олбани и Вашингтоне.

Дьюи сел. Видно было, что ему не по себе.

– Надеюсь, я не перейду границу, если спрошу тебя кое о чем?

– Слушаю тебя.

– Ну, я знаю, ты дружишь с Мэдилейн Уинслоу.

– Дружу.

– Может, это и не мое дело, но я ее видел на днях.

– Вряд ли в этом есть нечто необычное.

– Нет конечно. Я хотел сказать, что видел ее с мужчиной. Мы с Вики пригласили няню и решили, что будет забавно сходить в маленький итальянский ресторанчик, о котором читали. Я этого мужчину не узнал, но это точно не ее муж. Я немного знаю Уинслоу, так он был совсем на него не похож. Гораздо темнее. Я просто подумал, что надо тебе сказать, если ты меня понимаешь.

Я молчал. Другой мужчина? Кто он? Какой итальянский ресторанчик? Я хотел выспросить, но чувство такта меня остановило.

– Ну, Уинслоу разъехались.

– Жаль. Они казались хорошей парой. Она такая красавица, а его я помню, когда он в хоккей играл.

– Да, печальная история.

– Тогда это все объясняет. Извини, что влез.

– Брось. Рад, что смог все объяснить.

Он встал, чтобы уйти.

– Не спеши, Дьюи, – попросил я. – Давай, я тебя угощу.

– Хорошо, – кивнул он. – Мне то же, что у тебя.

В результате я уговорил его со мной поужинать. Беседа крутилась вокруг обычных тем, и к тому времени, как мы поднялись из-за стола, темы почти исчерпались. Мы расстались на улице, договорившись поиграть в теннис, когда станет потеплее.

Пока я шел под дождем домой, мои мысли были заняты новостями. Мужчина? Что, черт возьми, происходит? В другое время я бы позвонил Мэдди и рассказал ей эту сплетню, но сейчас она, во-первых, со мной не разговаривала, во-вторых, сплетня была про нее. Я даже решил пойти к ней, чтобы все выяснить. Несмотря на дождь, мне, видимо, показалось, что это хорошая мысль, потому что так я и поступил. На решение, безусловно, повлияли несколько бокалов мартини и полбутылки кларета.

Когда я позвонил в дверь, в доме горел свет. Было около половины десятого. На звонок не ответили, и я позвонил снова. Глория открыла дверь на цепочке, испуганно выглянула наружу, но успокоилась, увидев меня. Войти она меня, однако, не пригласила и цепочку не сняла.

– Мистер Уолтер, добрый вечер.

– Добрый вечер, Глория. Извини, что так поздно. Миссис Уинслоу дома?

– Нет, миссис Мэдди нет.

– Когда она вернется, не знаешь?

– Нет, мистер Уолтер. Она поздно уходит каждую ночь. И прошлую неделю тоже.

– А с кем?

Глория покачала головой:

– Я не знаю. Разные мужчины. Извините, я пойду спать.

– Прости, что потревожил. Скажешь миссис Уинслоу, что я заходил?

– Да, мистер Уолтер. – Она улыбнулась и поспешно закрыла дверь.

На мгновение мне захотелось остаться и дождаться Мэдди. Но когда она вернется? С кем? К тому же я промок.

Идти было некуда, только домой. К кому еще я мог обратиться? К Гарри? Едва ли. К Нэду и Сисси? Я об этом думал, но сумеют ли они помочь? К Клэр? Глупо. Лежа в постели, я понял, что должен все сделать сам. Найти Мэдди и поговорить с ней. Это единственный выход. Но как?

Однако выяснить, чем занимается Мэдди, если она сама не скажет, невозможно. Разве что следить за ней. Я представил себя в плаще, прячущегося в кустах, как идиот, слишком хорошо понимая, что никогда в жизни такого делать не стану. Но это не означает, что не станет никто другой. Наша фирма иногда пользуется услугами частных сыщиков.

На следующий день я взял у Мэрибет номер агентства, которое на нас часто работало. Ко мне в офис пришел человек по имени Берни. Коренастый, с усами, в пестром галстуке и ботинках на толстой подошве. Прежде у меня не было причин к нему обращаться, но я знал, что он бывший полицейский и за него готовы поручиться мои коллеги.

– Чем я могу вам помочь, мистер Жерве? – спросил он.

– Это личное дело, – пояснил я. – Хочу сразу это оговорить. Поэтому, пожалуйста, выписывайте счета на меня лично, а не на фирму.

– Как угодно, сэр, мне все равно. Что за дело?

– Я хочу, чтобы вы кое за кем проследили.

– За кем же, сэр?

Я протянул ему фотографию Мэдди, стоявшую на столе.

– Ваша жена?

– Нет, мой друг.

Он посмотрел на фотографию.

– Приятная женщина. У вас есть более свежие фотографии?

– Достану. Но она сейчас выглядит так же.

– Хорошо. Так что за ситуация? – Берни сидел, держа на колене открытый блокнот, с ручкой наготове.

– Ее зовут Мэдилейн Уинслоу. Я знаю ее с детства, она мой давний друг. Недавно она рассталась с мужем после двадцати лет брака, и для нее это стало шоком. Несколько недель назад она перестала отвечать на мои телефонные звонки. Это необычно, мы редко не разговариваем или не пишем друг другу раз в три-четыре дня. Приятель рассказал мне, что видел ее в ресторане в центре, она была с мужчиной. Я говорил с няней ее сына, та сообщила, что миссис Уинслоу уходит из дома каждый вечер, с разными мужчинами. Честно говоря, я беспокоюсь – это очень на нее не похоже, и мне нужно убедиться, что с ней все в порядке. Я также беспокоюсь о ее сыне, он мой крестник. Я бы хотел, чтобы вы проследили за ней, выяснили, куда она ходит, что делает и с кем.

– Понял. Нет проблем.

Он положил ручку.

Терпеть не могу, когда мне говорят «нет проблем». Это моя больная мозоль. Когда кого-то нанимаю, это не проблема. Это работа.

– И, разумеется, – добавил я, сделав глубокий вдох, – я уверен, нет необходимости просить вас быть предельно осторожным. Она не должна знать, что за ней следят.

– Конечно.

Потом мы обсудили его гонорар и другие детали. Я пообещал прислать ему по электронной почте свежие фотографии Мэдди и выписал чек на аванс. Берни сказал, что свяжется со мной через несколько дней, если будет о чем докладывать. Его профессионализм меня впечатлил. Мы пожали друг другу руки, и он ушел. Знаю, кому-то покажется, будто я зашел слишком далеко, сунул нос в личные дела Мэдди, но я решил об этом не думать. Единственное, что мне было важно, – это знать, что у нее все хорошо. Несколько дней я ждал. Известий не поступало ни от Берни, ни от Мэдди.

Выходные я провел в тревоге, а в понедельник утром позвонил Берни.

– Я следил за объектом три вечера, – сказал он. – В первый вечер она вышла из дома около восьми. На такси поехала в ресторан в Трайбеке. Там встретилась с мужчиной. Он грек, зовут Яннис Пападакис. Тридцать восемь лет, занимается морскими перевозками. Семейное положение – разведен. Приметы: рост примерно шесть футов, атлетического сложения, шатен, глаза карие, чисто выбрит, особых примет нет. Я пришлю вам его фотографию по электронной почте.

Я никогда о нем не слышал.

– Продолжайте, – произнес я.

– Объект покинул ресторан вместе с Пападакисом сразу после одиннадцати вечера. Оба много выпили. В файле, который я вам вышлю, есть копия счета. Пападакис расплатился картой «Сенчуриэн». Их ждала машина «Кадиллак» последней модели. Он отвез их в квартиру Пападакиса, это недалеко, на Бич-стрит. Объект вошел в квартиру. В три часа ночи объект вышел из квартиры, и «Кадиллак» отвез ее домой. Мне продолжать?

– Прошу вас.

Берни прочистил горло.

– На следующий вечер, в пятницу, объект опять вышел из дома около восьми вечера. На сей раз она поехала на такси в центр, в итальянский ресторан в Сохо, где встретилась с человеком по имени Стивен Амброзио. Возраст – сорок два года, занимается банковскими инвестициями. Семейное положение – холост. Приметы: рост примерно пять футов одиннадцать дюймов, телосложение худощавое, бритая голова, карие глаза, бороды и усов нет, особых примет нет. Объект вышел из ресторана вместе с Амброзио около полуночи, они на такси поехали в квартиру Амброзио на Восточной Шестьдесят восьмой улице. Опять же, около трех часов ночи объект вышел из квартиры и отправился на такси домой. Я пришлю вам имейл с фотографиями Амброзио и копиями счетов. Есть вопросы?

Этого человека я тоже не знал.

– Пока нет. Пожалуйста, продолжайте.

– В субботу за объектом около трех часов заехал на своей машине «Порше» Пападакис. Я проследил за ними до Саутхэмптона, где у Пападакиса загородный дом на Окс-Пасчур-роуд. Припарковаться было затруднительно, поэтому я ограничился несколькими объездами квартала. В районе живет много состоятельных людей, его регулярно патрулирует полиция. Однако мне удалось установить, что объект и Пападакис отправились на вечеринку в дом на Дэниелс-лейн в Сагапонаке. Предположительно там употребляли незаконные вещества. Около часа ночи объект и Пападакис вернулись на Окс-Пасчур-роуд. На следующий день они завтракали в «Нелло» в Саутхэмптоне около часа дня, а потом отправились на Манхэттен. Платил снова Пападакис, могу предоставить копию счета. Объект прибыл домой около пяти часов вечера. Вчера она не выходила.

– Спасибо, Берни, – произнес я. – Очень подробно.

– Вам еще будут нужны мои услуги?

– Да, я хочу, чтобы вы продолжали следить за миссис Уинслоу. Только на сей раз, когда она куда-нибудь пойдет, прошу вас позвонить мне и сообщить, где она.

На другом конце провода воцарилась тишина. Потом Берни сказал:

– Понимаю, мистер Жерве. Я должен уведомить вас, что если вы предполагаете применить к объекту физическое насилие или иным образом нарушить ее права, я буду сочтен сообщником. Я не могу принять в этом участие, сэр.

Я смеюсь:

– Господи, да вы что! Берни, ни о чем таком не беспокойтесь. У меня нет намерения нападать на миссис Уинслоу или нарушать закон. Мне просто нужно поговорить с ней. И раз уж гора не идет к Магомету, Магомету придется идти к горе.

– Хорошо, мистер Жерве. У меня есть номер вашего сотового. Я прослежу за ней сегодня вечером и, если она куда-то выйдет, позвоню вам.

В тот вечер звонка от Берни не было. Однако на следующий вечер мой сотовый звонит вскоре после восьми.

– Добрый вечер, сэр, – говорит Берни. – Объект вышел. Я перезвоню вам, когда она доберется до места.

– Отлично. Спасибо.

Следующие четверть часа я меряю квартиру шагами, сжимая сотовый, гляжу на часы, снова и снова хлопаю себя по карманам, желая убедиться, что бумажник, носовой платок, расческа, щипчики для ногтей и ручка при мне. Когда телефон звонит второй раз, я устремляюсь к лифту, прижимая телефон к уху. Берни сообщает название и адрес ресторана в Уэст-Виллидж. Я вздыхаю с облегчением, что не где-нибудь в Бруклине. Я помню времена, когда выйти вечером к югу от Сорок второй улицы было так же сложно, как побывать на темной стороне Луны. В наши дни самые модные районы Нью-Йорка – те, что когда-то были самыми бедными. Я выхожу из дома. У дверей меня ждет машина, и я называю водителю адрес.

– Объект сидит в кабинке в глубине зала, – докладывает Берни. – Она не с Пападакисом и не с Амброзио. Я пока не установил имя мужчины. Около пятидесяти лет, волосы с проседью, дорогой костюм.

– Спасибо, Берни. Большего мне не потребуется. Если сегодня все пройдет хорошо, можете утром присылать мне счет. Пожелайте мне удачи.

– Удачи.

Около девяти часов я стою у входа в ярко освещенное бистро. Смотрю по сторонам в поисках Берни, но не вижу его. Улицы здесь все еще вымощены булыжником. Но бывшие бойни и торговые здания переделывают в бутики, отели, рестораны и ночные клубы.

Я велю водителю подождать и захожу в бистро. Внутри толпа, представляющая собой поперечный срез молодого стильного Манхэттена. Неряшливые творческие личности в футболках перемешались с молодыми банкирами, повсюду хорошенькие девушки. Я понимаю, почему здесь мало людей постарше. Тут почти ничего не слышно. Направляюсь к бару, проталкиваюсь к стойке. В костюме от Джей Пресс я выгляжу тут неуместно, словно забрел из другого фильма. Вскоре бармен обращает на меня внимание, и я заказываю мартини.

Я оглядываю ресторан в поисках Мэдди, молясь, чтобы она не увидела меня первой. Это сложно, потому что сидячие места от бара не видны. Наконец я ее замечаю. Она сидит в углу с седым мужчиной, как и сказал Берни. Оживленно разговаривает, так бывает, когда она выпьет. Я вижу, что возле стола в ведерке со льдом стоит бутылка вина.

Я сразу опускаю голову, чтобы меня не заметили. Поворачиваюсь спиной и стараюсь изобразить веселье, что мне удается с трудом. Но вскоре меня отодвигает локтем молодой человек в шляпе, который несколько дней не брился. Он заказывает напитки для компании друзей, и я позорно отступаю в угол. Ясно, что тут я больше болтаться не могу. Нужно действовать или уходить.

Я допиваю мартини и решительно ставлю бокал на стойку. Оставляю банкноту в двадцать долларов и двигаюсь в глубь зала. Я отправляюсь не прямиком к столику Мэдди, но притворяюсь, будто пытаюсь отыскать кого-то за одним из столов. Поднимаю подбородок, принюхиваюсь, как заплутавший медведь. Актер из меня плохой, но это и не требуется. Мне нужно убедить только одного человека.

– Мэдди! – восклицаю я.

Она поднимает голову – удивленная, прекрасная. Ее голубые глаза открываются шире.

– Уолтер? Что ты тут делаешь?

Седой мужчина кажется смущенным и явно не испытывает удовольствия от моего присутствия. Не могу сказать, что виню его.

Я наклоняюсь и целую Мэдди в обе щеки.

– Встречаюсь за ужином с клиентом, – объясняю я. – Хотел посмотреть, почему все твердят об этом месте. Но только что получил имейл, что клиент опаздывает.

– Уолтер, позволь представить тебе Ричарда, – произносит Мэдди, указывая на Седого, как будто то, что я встретил ее в бистро с посторонним мужчиной, – самая обычная вещь. Он похож на генерального директора из голливудского фильма. Гранитная челюсть, отличные зубы, густые волосы, золотые часы. При ближайшем рассмотрении я вижу, что ему лет за шестьдесят.

– Рад знакомству, – говорю я, пододвигаю пустой стул и спрашиваю: – Не возражаете?

Я уже сижу, так что им ничего не остается, кроме как сказать «да», иначе это будет грубо. Они пока держат в руках меню, значит, не успели сделать заказ.

– Ничуть, – отвечает Седой, великодушно улыбаясь. – Друзьям Мэдди всегда рады.

– И не просто друзьям, – вставляю я, – а ее старейшему другу. Познакомились совсем малышами, правда, милая? Итак, – игриво продолжаю я, поворачиваясь к ней и глядя на нее в первый раз с тех пор, как сел к ним за столик. – Где ты пропадала? Я пытался тебя поймать, но ты в последнее время очень занята.

Она косо смотрит на меня:

– Да, Уолтер, занята. Прости, что меня было трудно найти.

– Видимо, я искал не в тех местах.

– Уолтер, могу я вас угостить? Что выпьете? – спрашивает Седой.

Он, похоже, принадлежит к людям, которые верят, что лучший способ контролировать ситуацию – это платить.

– Спасибо, Рич. Так мило с вашей стороны.

Я поднимаю руку и прошу официанта принести мне мартини с «Бифитером» – со льдом и цедрой.

– Простите, что встрял в компанию. Вы вообще давно знакомы?

Мэдди молча злобно смотрит на меня.

– Мы познакомились на вечеринке в Саутхэмптоне, на прошлой неделе, – отвечает Седой.

– Саутхэмптон? Хорошее местечко. Давно там живете?

– Лет десять. Купил старую ферму и построил на ее месте дом. Представляете, у них там была всего одна ванная! Риелтор сказал мне, что там жила семья из семи человек. Вот у них по утрам была очередь! – говорит он с отрепетированным смешком.

Я его, конечно же, ненавижу, но отмечаю, что он обаятельный. Я часто сидел за столом с такими, как он, проворачивал их через мясорубку, чтобы получить свой фунт мяса. Я бы мог это делать весь день – или всю ночь. Это все равно что мух бить.

Я улыбаюсь ему дежурной улыбкой и обращаюсь к Мэдди:

– Как Джонни? Давно его не видел.

– У него все в порядке.

– Может, я бы заглянул как-нибудь вечером, повидался с ним, раз уж тебя теперь часто дома не бывает? – говорю я ей и поворачиваюсь к Седому: – Он мой крестник. Ему девять лет. Чудесный мальчик.

Прежде чем он успеет вставить какое-нибудь пустячное замечание о достоинствах девятилетних мальчиков, я снова обращаюсь к Мэдди:

– Я тут выяснил, что у нас есть общие друзья.

– У нас они всегда были, милый, – парирует она.

– Да, но это новые друзья.

– Правда? Я счастлива, что ты заводишь новых друзей. Тебе давно пора расширить круг знакомств.

– Ну, тебе я, судя по всему, того же сказать не могу. Ты охотно заводишь новых друзей.

– Мне многие нравятся.

– Естественно. И судя по тому, что мне рассказывали, ты весьма популярна. Наверное, это приятно. Быть популярной у многих людей. Я слышал, ты чуть не каждый вечер заводишь новых друзей.

– Иди к черту, Уолтер, – цедит Мэдди.

Игры кончились.

– Что происходит? – удивляется Седой.

– Ничего, Рич, – отвечаю я. – Просто дружеские шутки.

– Очень мило, что ты к нам подошел, Уолтер, – произносит Мэдди. – Удивительное совпадение – встретиться с тобой здесь.

– Знаю. Удивительное, – радостно киваю я, глядя в телефон. – Похоже, меня ждут в другом ресторане. Надо мне бежать. – И встаю. – Спасибо за выпивку, Рич. – Я склоняюсь к Мэдди и шепчу ей на ухо: – Ты спятила? – Целую ее и добавляю: – Давай как-нибудь поговорим?

Мэдди сидит выпрямившись и молчит. Она в бешенстве. Это хорошо. Как раз этого я и добивался. По крайней мере, этого тоже.

– Ну, пока. Надеюсь, детки, вы сегодня повеселитесь, – улыбаюсь я.

Я спокойно иду к выходу. У дверей оборачиваюсь и машу рукой. Седой кивает. Он рад, что избавился от меня. Мэдди не реагирует. На безликой улице, где меня никто не знает, я с облегчением выдыхаю. Понимаю, что вспотел, от прохлады ночного воздуха испарина холодит мое тело. Я оглядываюсь, ища свою машину, и направляюсь к ней.

– Спасибо, что дождались, – говорю я водителю.

Он отрывается от своего сотового:

– Нет проблем, сэр. Куда теперь?

«Нет проблем». Опять эта жуткая фраза.

– Пока никуда. Давайте постоим немного.

С заднего сиденья мне хорошо виден вход в бистро. Через десять минут я, к своему удовольствию, вижу, как выходят Мэдди и Седой. Не слышу, о чем они говорят, но язык тела позволяет предположить, что Седой удивлен, разочарован и заискивает. Он пытается понять, что, черт возьми, происходит и как ему спасти вечер. Мэдди, высокая и прямая, подняв руку, чтобы подозвать такси, движется целеустремленно и презрительно, как носовая фигура корабля. Оказывается, поймать здесь такси легко. Их тут кружит с десяток. Одно останавливается перед Мэдди. Она равнодушно целует Седого в щеку и садится в машину, оставляя его на тротуаре недоумевать и мучиться похотью.

Я смотрю на лицо Мэдди, когда ее такси проезжает мимо.

– Все, можем ехать, – говорю я водителю. – Отвезите меня домой, пожалуйста.

 

3

Я помню, как Джонни появился на свет. Мэдди рожала сорок часов. Около шести вечера у нее раскрылась шейка матки, три часа она тужилась, пока Гарри и медсестра твердили ей, чтобы она дышала и тужилась. Головка Джонни была видна почти все время. Мэдди так тужилась, что у нее под глазами полопались капилляры. Врач вынужден был отправить ее на срочную эпизиотомию. Огромный медбрат держал обезумевшего Гарри, чтобы тот не прорвался в операционную. В конце концов Джонни вынули, покрытого материнской кровью, но дали Мэдди в руки только на секунду, потому что им обоим требовалась медицинская помощь. Джонни сразу увезли в палату интенсивной терапии для новорожденных.

Врач, маленький человечек с немецким акцентом, рассказал им, что у их сына проблемы с сердцем. Врожденный порок, которого не увидели при осмотрах и анализах во время беременности. За ребенком наблюдали, вызывали детского кардиолога; могла понадобиться операция. Гарри был в ярости из-за того, что врач позволил Мэдди тужиться так долго, что это потребовало излишних физических усилий и от матери, и от ребенка, но Мэдди успокоила его одним прикосновением. Все в порядке, сказала она. И, посмотрев на нее, понимая, через что она только что прошла, он больше ничего не смог сказать – просто взял ее руку, поцеловал и посмотрел с любовью, пораженный ее мужеством и силой.

Все это время я ждал и волновался в приемном покое, грыз ногти, сходил с ума и вообще вел себя, как нервный будущий отец. Я всегда ненавидел больницы – вонь, болезни, высокомерие врачей. Это была пытка, но ради Мэдди я готов был вытерпеть ее. Когда все закончилось и Гарри вышел ко мне с мрачным лицом, я с облегчением понял, что мои самые жуткие страхи не сбылись – даже если новости были и не так хороши, как нам обоим хотелось бы.

– У него что-то с сердцем, – сообщил он. – Пока надо держать его в реанимации. Мэдди дали успокоительное, чтобы она уснула.

Всю ночь мы перемещались между реанимацией новорожденных и палатой Мэдди. Я даже предложил подать на врача в суд и вызвался оформить иск. Но Гарри отказался. Его волновал только новорожденный сын, еще безымянный, лежавший в похожей на пузырь кроватке, с маленькой маской на крохотном лице, с электродами на груди, под пищащими мониторами. Голову его покрывал полосатый матерчатый чепчик, глаза были опухшими от внезапности новой жизни. Я не мог решить, кто из них кажется более беспомощным – отец или сын. Гарри тоже был вымотан: прошлой ночью, когда у Мэдди начались схватки, он спал прямо на стуле в ее палате. Он бы спал в больнице и в эту ночь, если бы вообще мог уснуть.

На следующий день Джонни привезли в палату Мэдди и разрешили ей подержать его. Это была уже другая палата, побольше, с потолком повыше. В ней уже стояли несколько букетов. Самый большой – от меня, к нему прилагался огромный плюшевый медведь. С младенцем на руках Мэдди выглядела блаженной, но полумертвой. Я никогда не видел ее такой измученной. Бледная, вокруг глаз синяки.

– Какой он красивый, – вздохнула она.

– Он поправится, – сказал я. – Тут лучшие врачи. Не волнуйся. Они делают все возможное.

– Спасибо, Уолтер.

Медсестра заявила, что нужно отвезти Джонни обратно. При взгляде на лицо Мэдди у меня разрывалось сердце. Я тоже собрался уходить.

– Пока ты не ушел, Уолт, – сказал Гарри, – мы с Мэдди хотим тебя кое о чем попросить.

Они переглянулись, взявшись за руки, потом посмотрели на меня.

– Уолтер, – продолжил Гарри, – думаю, это для тебя будет не слишком неожиданно, но мы бы хотели, чтобы ты стал его крестным отцом.

– Почту за честь.

Я взглянул на Мэдди, надеясь, что в моих глазах отразилась вся мера моей благодарности.

– Если кто и сможет сделать так, чтобы сатана отошел от него, то это ты, – добавил Гарри.

Мэдди протянула мне руку, и я наклонился и поцеловал ее.

– Спасибо, – прошептала она.

– Вы уже решили, как его назвать?

– Да, – кивнул Гарри. – Мы это уже обсуждали какое-то время, но окончательно решили только сегодня утром. Мы назовем его Джон Уолтер Уинслоу.

Я покраснел. Не каждый день лучший друг называет в твою честь своего ребенка или просит тебя фактически стать членом семьи. Я был очень тронут. С тех пор Джонни значил для меня почти столько же, сколько его мать. Я даже основал для него трастовый фонд и назвал своим единственным наследником. Однажды ему предстояло разбогатеть.

А в тот вечер, чтобы отпраздновать, я заказал обед с доставкой в одном из лучших ресторанов города. Был июль, и нам прислали омаров и холодное «Пуйи-Фюме» в ведерках со льдом. Привезли стол, скатерть, столовое серебро и даже официанта, чтобы нам подавать. Все было очень изысканно. Мэдди была голодна, но замучена. Она съела несколько кусочков, отхлебнула вина, но потом извинилась и сказала, что ей нужно поспать. Я пытался сманить Гарри выпить, но он отказался, объяснив, что хочет остаться с Мэдди и Джонни.

Следующие несколько лет были очень непростыми. Джонни постоянно клали в больницу, ему потребовалось несколько операций. Самое страшное время настало, когда ему исполнилось три года. Он упал во дворе нью-йоркского дома, и Гарри пришлось бежать с ним на руках до реанимации.

Возникали и другие осложнения, но у Мэдди, а не у Джонни. Врач отвел Гарри в сторону на следующий день после родов. Роды оказались для Мэдди травмирующими. Она слишком долго тужилась, и новая беременность могла оказаться опасной. Мне очень жаль, сказал он. Гарри мне об этом не сообщил. Рассказала Мэдди, через несколько лет. Я часто размышлял, что было бы, если бы у них появился еще ребенок.

Но я знал, что болезнь ребенка не прошла для Мэдди бесследно. Материнство изменило ее. Оно сделало ее защитницей, не склонной к риску. Джонни стал центром ее вселенной, и она отказывалась сойти с орбиты вокруг него. Но еще все это сделало ее более решительной и самоотверженной, чем прежде. И Гарри находился с ней рядом. Он тогда работал над книгой – той, что должна была его прославить; и они замыкались от мира неделями, были счастливы, живя лишь друг другом. Меня всегда встречали с радостью, как встречают капитана почтового катера смотритель маяка и его семья, – как источник развлечения и новостей из внешнего мира. Но я знал, что они не печалились, когда я отваливал обратно к берегу.

Здоровье Джонни выправилось, и они перестали быть затворниками. Вскоре последовал успех книги Гарри, и он снова позволил себе поддаться своей куда более общественной природе. Он всегда был хорош в толпе – уверен, весел, внимателен, когда нужно. Любил вечеринки. Мэдди они нравились меньше, ей не хотелось оставлять Джонни, поэтому они чаще приглашали гостей к себе. Она делала это для Гарри и для себя тоже. И конечно, же то, что она прекрасно готовила, была красива и умна, оказалось нелишним – люди собирались всегда.

Но когда Гарри находился возле нее, как Джонни, она была очень счастлива. Вероятно, в глубине души боялась, что, если она его не удержит, то потеряет их обоих. И это бы ее убило.

Поэтому я так встревожился, когда она забыла про Джонни. Это была не та Мэдди, которую я знал. Она была нужна Джонни, и мне тоже.

Я звоню ей на следующий день после сцены в бистро. На сей раз Мэдди берет трубку.

– Это был подлый прием, – говорит она.

– О чем ты?

– Прекрати. Ты прекрасно все понимаешь.

– Прости, если расстроил твое маленькое свидание. Он вроде такой славный парень.

– Ты скотина.

– Да ну?

– Да, скотина. Я не знаю, как ты меня нашел, но не верю, будто ты там встречался с клиентом. Ты бы в таком месте с клиентами встречаться стал не раньше, чем за демократов голосовать.

Правда. Не стал бы. Но я не собираюсь сознаваться.

– Ну, судя по всему, мы оба открыты новому. Место и не в твоем вкусе, скажем прямо.

– Моя жизнь очень изменилась, – после паузы произносит Мэдди.

– Если изменилась твоя, значит, и моя тоже.

– Я этого не хотела.

– Я тоже.

– Да, я хожу на свидания! – Теперь она злится. – Я разъехалась с мужем. Гарри трахает Клэр. Почему я должна сидеть в курятнике? Разве мне нельзя тоже повеселиться?

– Конечно, тебе должно быть весело. Я просто знаю, что тебя почти не бывает дома. Разве это хорошо для Джонни? У него тоже непростое время. Ты ему нужна больше, чем когда-либо.

Пока о нашей ночи вместе речь не заходила. Я не собираюсь поднимать эту тему, и Мэдди, похоже, тоже. Я просто мечтаю, чтобы все опять стало, как прежде.

Она вздыхает:

– Я хочу уехать ненадолго.

– С Джонни?

– Нет, у него школа. Он может пожить с Гарри. Это будет хорошо для них обоих.

– Ты уверена, что это – лучший выход?

– Нет, не уверена. Но если останусь сейчас в Нью-Йорке, то сойду с ума.

– Хочешь уехать одна?

– Да. Не желаю никого видеть. Уехать куда-нибудь, сидеть на пляже и думать о том, что, черт возьми, мне делать дальше. В Мексику, например. Хочу, чтобы была зеленая соленая вода. Чистая и прозрачная зеленая соленая вода, и ничего, кроме нее, между небом и песком.

Мне становится легче.

– Неплохой план.

– Я не прошу твоего одобрения, иди к черту.

– Я могу помочь?

– Да. Пожалуйста, навещай Джонни. Конечно, Гарри о нем хорошо будет заботиться. Я просто хочу, чтобы Джонни знал: в его жизни есть и другие люди, которые его любят.

– С удовольствием. Сколько ты будешь отсутствовать?

– Несколько недель. Я бы хотела исчезнуть на год, но понимаю, что невозможно.

– Когда ты собираешься ехать?

– Если смогу, то, думаю, на следующей неделе. Чем скорее, тем лучше. Когда вернусь, можем открыть дом. Я знаю, как Джонни любит там бывать. Поверить не могу, что уже опять наступает лето. Господи, ну и год выдался!

Вечером перед отлетом Мэдди Гарри приходит в особняк из бурого песчаника, чтобы забрать Джонни. Я, естественно, спросил, хочет ли она, чтобы там находился я. К моему удивлению, она ответила, что это необязательно – но на следующее утро, позвонив из аэропорта попрощаться, рассказывает, как все прошло. Я уже попросил ее дать мне какие-то контакты. Мне не нравится, что я не буду знать, где она.

– Было приятно с ним повидаться. Даже странно, – говорит Мэдди.

Это первый раз, когда она по-человечески отзывается о Гарри после известных событий. До сих пор Мэдди высказывала лишь презрение.

– В смысле?

– Он так мило себя вел. И дал мне свой старый медальон со святым Христофором. Тот, что всегда надевает, когда летает. Сказал, что хочет, чтобы он был у меня.

– Ты его взяла?

– Конечно. Гарри знает, как я боюсь летать.

– О чем еще поговорили?

– О Джонни. Я ему заявила, что не хочу, чтобы Джонни встречался с Клэр.

– Как он отреагировал?

– Согласился. Потом снова пытался просить прощения.

– А ты?

– Сказала, что не хочу это обсуждать.

– Еще о чем-нибудь побеседовали?

– О Мексике. Знаешь, это одно из немногих мест, где мы не были вместе. Наверное, поэтому я и захотела туда поехать. Мы выпили вместе, посидели в гостиной. Знаешь, неожиданно уютно оказалось. Гарри сказал, что с книгой у него лучше. Забавно, он меня даже рассмешил. Ты же знаешь, какой он, когда разойдется. Никто лучше Гарри не умеет рассказывать анекдоты – я, хоть и обещала себе, что не поддамся его чарам, опять валялась от смеха. Я так на него злилась, что не верила, что у него это получится, а у него получилось. Я на секунду даже забыла, что́ он натворил и из-за чего я была так на него зла. И Джонни тоже выглядел таким счастливым…

– Ты передумала? – интересуюсь я.

– Что?

– Насчет развода?

– Ох, не знаю. Разве это не нормально? Я читала, что так часто бывает. На полпути начинаешь сомневаться, размышлять, правильно ли поступаешь. Мы быстро выбрасываем свою жизнь за борт. Вот мой отец пытался поиметь все, на чем была юбка, независимо от того, женат он был или нет. Но жены от него уходили не поэтому. В жизни бывает так одиноко.

Я знаю это лучше многих.

– Ты его все еще любишь?

– Я провела с ним последние двадцать лет своей жизни. Странно, что его нет рядом. Иногда я по нему скучаю. Правда. И Джонни, конечно, тоже. Он так воодушевился из-за того, что будет жить с Гарри, что я почти обиделась. Спросила его, станет ли он по мне скучать, и Джонни ответил «конечно», но я видела, что он ждет не дождется, когда уедет с отцом.

Мэдди смеется.

– Так что ты будешь делать?

– Пока ничего. Поеду в Мексику. Там подумаю обо всем и, надеюсь, смогу понять, куда двигаться дальше. Я вернусь через пару недель.

– Ладно, удачи тебе!

– Спасибо, Уолтер. Спасибо за все. Ты столько от меня вытерпел. Не знаю, как бы я справилась без тебя. Я тебя люблю. Ты единственный мужчина, который меня ни разу не бросил.

– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я, но вкладываю в эти слова иной смысл.

Представляю, какое лицо было у Клэр, когда она услышала новости. Гарри повел ее обедать в маленькое бистро рядом с домом. Наверное, они выпили по паре мартини, потом заказали салат фриссе с беконом, стейки с картофелем и бутылку красного вина. Клэр была счастлива, наслаждалась тем, что они пошли куда-то вместе. В последнее время это случалось редко. Она даже попросила Гарри ждать ее в ресторане, чтобы успеть зайти домой и переодеться.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, надеюсь, ты не будешь против, – говорит он. – Джонни поживет со мной несколько недель. Мэдди уезжает. Вчера она позвонила мне. Джонни она с собой не берет.

– А что в этом плохого? – удивляется Клэр. – Я с удовольствием помогу присматривать за Джонни. Он замечательный.

– Прости. Я не уверен, что тебе следует встречаться с Джонни. Мы с Мэдди это обсудили.

– Вот как, обсудили… И что же ты сказал? Ты вообще за меня вступился?

Его удивляет ее внезапная злость. Но, вообще-то, удивляться нечему.

– Все было не так, – говорит он, пожимая плечами, и режет стейк.

– Да ну? Предполагается, что я просто исчезну на три недели, пока Мэдди не вернется?

– Это не так уж долго.

– Дело не в этом.

– А в чем? Ты считаешь, что я должен был поставить твои интересы выше интересов сына? Ты меня достаточно хорошо знаешь, чтобы понимать, что я так никогда не поступлю. И потом, у меня что, был выбор? Я должен делать все, чтобы судья предоставил мне равные права в отношении Джонни, если будет развод.

– А ты не хочешь развода?

Вопрос его ошарашивает.

– Конечно, не хочу.

Клэр смотрит на него в изумлении.

– Что?

Он поднимает на нее вопросительный взгляд.

– Ты все слышала. Я не хочу разводиться. Не хочу терять свою семью. Извини, если это не то, что ты хотела услышать, но это правда.

– Значит, все остальное – ложь?

– Нет. Не надо выворачивать мои слова. Ты мне очень дорога. Но я надеялся, что ты понимаешь, каково мне сейчас.

Клэр опускает голову и прикусывает губу. Потом спрашивает:

– А как же я? Я устала, Гарри. Я тебя люблю, но мне нужно знать, что и ты меня любишь.

– Мы об этом уже говорили. Ты знаешь, что я люблю Мэдди и Джонни. Они – моя жизнь. Я совершил ошибку, Мэдди меня ненавидит, но я все сделаю, чтобы их вернуть. Прости, если давал тебе повод думать иначе.

Она смотрит в сторону.

– Какая я дура! – восклицает Клэр.

– Зачем ты это говоришь?

– Думала, ты предпочтешь меня Мэдди. Когда она потребовала развода, я считала, что у меня есть надежда. Но теперь, хотя ты ей и не нужен, она тебе все равно нужна больше, чем я.

– Да.

В ее глазах вспыхивает ненависть.

– Ты умеешь только брать, Гарри. Ты никогда не думаешь ни о чем, кроме своих желаний. Ты не думаешь о том, чего хотят другие, или о том, как твои поступки на них скажутся. Я знаю, ты ни секунды обо мне не думал, когда говорил с Мэдди. И знаешь, каково мне? Я себя чувствую полным дерьмом.

– Мне жаль.

– Жаль? Это все, что ты можешь сказать?

– Мы говорим о моей семье. Мы были счастливы, пока…

– Пока что? Ты хотел сказать, пока я не пришла и все не разрушила?

Он открывает рот, но понимает, что нет смысла говорить.

– Проехали, – усмехается Клэр, поднимаясь. – Раз уж ты мечтаешь провести следующие три недели с Джонни, почему бы тебе не начать прямо сейчас?

– Неплохая, в сущности, мысль.

– Что?

Он вздыхает.

– Видимо, нам не следует больше встречаться. Я об этом много думал в последнее время. Ты замечательная, но я по-прежнему люблю жену. Я должен сделать все, чтобы спасти свой брак и семью. И к тому же ты ведь молода. Ты действительно думала, что из этого что-нибудь выйдет?

Клэр смотрит на него, не веря своим ушам, а потом тихо произносит:

– Скотина.

– Клэр…

Она поспешно хватает пиджак и сумочку.

– Прости, – снова говорит он, но не делает ничего, чтобы ее остановить.

Они смотрят друг на друга, как чужие.

Гарри наблюдает, как она выходит из ресторана, на столе перед ним стоят остатки ее обеда. В бокале недопитое вино. Салфетка брошена на стол. Он уже готов встать и побежать за Клэр, но вместо этого подзывает официанта и просит счет. Посетители за соседними столиками, слышавшие их разговор, возвращаются к еде.

Гарри допивает вино, оставляет деньги. Дает щедрые чаевые, отсчитывая драгоценные для него банкноты.

Выйдя из ресторана, он направляется в сторону дома Клэр, отчасти по привычке. Она пока не дала ему ключ. Он думает, что мог бы позвонить в домофон. Сказать ей, что передумал, и надеяться на щелчок, с которым откроется дверь, на знак, что он прощен и может снова зайти к ней. Но доходит до ее крыльца и останавливается. Ноги у него словно свинцовые. Гарри нажимает кнопку звонка. Никто не отвечает, и он вздыхает с облегчением. Отходит к краю тротуара и смотрит на окна Клэр. Света нет. Ее нет дома.

Гарри заходит в бар на углу. Узкий, полутемный. Заказывает виски. Пьет, глядя на себя в зеркало. Его переполняет гнев. Гнев на самого себя. Что он, черт возьми, сделал? О чем думал? Почему он здесь вообще? У него было столько любви, а он ее всю промотал. Наверное, Клэр права. Он слишком много брал и обратно уже ничего не получит. Но нужно попытаться.

Гарри допивает виски и выходит, снова поворачивая к дому Клэр. Смотрит вверх, видит, что света по-прежнему нет. Его квартира за много кварталов отсюда, и на улице пока еще холодно, но он пока не готов лечь спать. Гарри поворачивается и идет в противоположную сторону, гадая, вернется ли сюда когда-нибудь.

 

4

Отец мой умер, если переиначить старую фразу, внезапно, а потом постепенно. Накануне Дня благодарения мне на работу позвонила мать.

– Отцу нехорошо, – сообщила она. – Его только что увезли на «Скорой» в больницу Саутхэмптона. Тебе нужно приехать.

Я понял, что дело серьезное. Никого в те времена не клали в больницу Саутхэмптона.

– Что случилось? Что с отцом?

– У него был приступ. Ему в последнее время нездоровилось. Я нашла его на полу в кухне и позвонила 911.

– Еду.

Я собирался появиться на следующее утро, чтобы пообедать с ними в День благодарения. Семейная традиция. К двум часам обычно собирались выпить несколько родительских друзей, а потом мы садились к столу и ели птицу, которую готовила Женевьева и подавал Роберт. После индейки, но до десерта, к которому Женевьева всегда пекла множество пирогов, мы одевались и шли пройтись до океана, нагулять аппетит. На следующий день родители обычно уезжали во Флориду, и дом запирали до апреля.

В прежние времена Мэдди, ее брат, Джонни, их отец и его жена иногда присоединялись к нам, но на этом обычно настаивал я. Мама не очень любила мистера Уэйкфилда, думаю, она знала, что он пьет, но была слишком хорошо воспитана, чтобы говорить об этом – по крайней мере, при мне. Когда они приходили, мама всегда ставила самые маленькие бокалы для вина и доставала только одну бутылку из погреба. Похоже, отец Мэдди знал, в чем дело. Он был слишком умен, чтобы не понимать. Что до моего отца, то он мог найти что-нибудь хорошее в любом человеке, и, коль скоро они были соседями с детства, – хотя мой отец был старше почти на десять лет, – им всегда было о чем поговорить. А мистер Уэйкфилд бывал очень занимателен, пока не напивался; напившись, он делался злой, как аспид. Они перестали к нам приходить в тот год, когда продали большой дом – это было на следующий год после смерти бабушки Мэдди, но к тому времени мы с Мэдди уже поступили в Йель.

Поговорив с матерью, я повесил трубку и пошел к начальнику, преждевременно стареющему карьеристу, которого недавно повысили до партнера. Он каждый день ездил на работу из Манхассета. Я в ту пору был молодым сотрудником и собой не распоряжался. Мы работали над важным контрактом, каждый день засиживались в офисе за полночь уже не первую неделю. Я объяснил, что случилось, начальник вздохнул и нехотя сказал, что мне надо ехать. Смерть – по-прежнему одна из немногих вещей, которые юристы уважают больше, чем интересы клиента.

У меня тогда была старая зеленая «Ауди», я гнал ее до самой больницы. Уже начался предпраздничный исход, поездка отняла у меня больше времени, чем я думал. Это было еще до того, как все обзавелись сотовыми телефонами, и я не знал, как обстоят дела, когда парковался перед больницей.

Мать сидела в приемном покое с невозмутимым видом. Ни волосок из прически не выбился. Уверен, позвонив мне, она аккуратно выбрала подходящий к случаю костюм, серьги, сумочку и туфли, села за стол и написала своим четким наклонным почерком инструкции для Женевьевы на время своего отсутствия. Только после этого она могла позволить Роберту отвезти ее в больницу на большом старом «Кадиллаке».

– Как он? – спросил я, дежурно поцеловав ее в мягкую старую щеку.

От нее, как всегда, исходил еле уловимый аромат «Шанель № 5».

– Его наблюдают. Лично главный врач.

Иначе и быть не могло. Мои родители щедро жертвовали на больницу.

Мать остановила проходившую мимо медсестру и попросила ее вызвать врача, чтобы он объяснил мне, что произошло. Сделать это было сложнее, чем кажется на первый взгляд, но мать всегда это умела. Медсестры, официанты, стюардессы, таксисты, чиновники. Ее манера говорить и держаться заставляла слушаться даже тех, кто в большинстве случаев прошел бы мимо, не подумав остановиться. Вероятно, свою роль сыграло и то, что она была дочерью генерала.

Мой отец был куда мягче. Высокий, серьезный, добродушный. На каминной полке у меня стоит его фотография. Там он старшекурсник. Красивым его никто бы не назвал, но у него было уверенное лицо и широкие плечи гребца.

Когда мои родители поженились и завели меня, они были старше большинства пар в те годы. Думаю, их брак был счастливым. Мать играла в бридж и управляла их жизнью, отец работал в одном из крупных банков на Уолл-стрит, где его уважали за проницательность в отношении доверителей и честность. Он много ездил по делам, мать обычно сопровождала его. Какое-то время отец даже работал заместителем главы казначейства при Никсоне. Один из старших партнеров в моей фирме, который знал отца много лет, вскоре после того, как я устроился на работу, сказал мне:

– Всегда восхищался вашим отцом. Он был очень обязательным человеком при множестве необязательных людей.

Было тяжело видеть его на больничной койке, без сознания, с кислородной маской на лице, с трубочками капельниц в неожиданно худых бледных руках и катетером, – при батарее мигающих машин на заднем плане. Отец так заботился о том, чтобы достойно выглядеть, надевал галстук даже по воскресеньям, всегда заправлял рубашку, играя в теннис, и, по-моему, ни разу не выругался, даже если его подрезали на дороге. Ему была бы невыносима мысль, что его истыкали и продырявили чужие люди. Я был даже рад, что ему ввели снотворное.

– Мы не можем определить, что явилось причиной приступа, – сказал мне главный врач. – Провели ряд исследований, сделали рентген и томографию. Пока однозначного диагноза нет. Ваша мать сообщила нам о его диете, режиме дня и нагрузках. Мы получили по факсу его карточку от лечащего врача с Манхэттена, но пока ничего не выявили.

– Но что-то же вы можете сказать?

– Мы продолжим исследования. Пока лучше поддерживать его в лекарственной коме.

Мы с матерью поужинали дома, еду нам подавали встревоженные Женевьева и Роберт. После возвращения из больницы мать обзвонила немногочисленных гостей, которых ждали завтра. Я слышал, как она говорила в кабинете рядом с гостиной:

– Мне так жаль. Но, боюсь, мы вынуждены отменить завтрашний обед в честь Дня благодарения. Я понимаю, что делаю это в последнюю минуту, но бедному Хью нездоровится, нам пришлось отвезти его сегодня утром в больницу Саутхэмптона. Да. Спасибо, что понимаете. Нет, нет, прошу вас, не нужно ничего присылать. Я уверена, через несколько дней он будет дома, здоров как бык.

Щелк.

– Как ты, милый? – спросила мать за столом, сделав ударение на местоимении. – Есть новости?

Я оторопел от ее вопроса. Муж, с которым она прожила тридцать лет, лежал в больнице, возможно, умирал, а она… Я хотел сказать ей, что думаю на самом деле, но вместо этого ответил:

– Новостей нет, мама. Много работы, но этого следовало ожидать.

– А девушки?

– Увы.

Она вздохнула.

– По телефону ты упомянула, что папе несколько дней нездоровилось. У тебя есть соображения по поводу того, что с ним происходило, и может ли это быть связано с приступом?

– Доктор Маршалл сказал, что анализы ничего не показали, насколько я знаю, он и тебе заявил то же самое. Зачем строить догадки? Мы с тобой не профессиональные медики.

– Да, но мне хотелось узнать, сообщила ли ты врачам хоть что-то, что поможет понять, из-за чего отец в больнице.

Она пожала плечами:

– Я рассказала врачам все, что знаю. Уверена, тебе не нравится, когда сторонний человек пытается учить тебя выполнять твою работу – врачам это тоже вряд ли приятно.

Отец продолжал медленно умирать. День благодарения прошел безрадостно. Мы были с матерью вдвоем. После обеда я отправился на нашу традиционную прогулку, на сей раз один. Было холодно, я повязал шарф, от ветра меня защищал твидовый пиджак. Я долго стоял и смотрел на волны, молясь мысленно о выздоровлении отца. Утром я уже молился вслух вместе с матерью, когда мы были на праздничной службе в часовне Святого Луки. К тому времени новость облетела весь приход, в котором многие были товарищами отца по клубу. Священник, стоя в дверях в длинном белом стихаре, тепло пожал нам с матерью руки, заверив в своих самых искренних чувствах и пообещав помолиться.

Друзья матери были не так внимательны.

– Ох, Элизабет, – говорили они, толпясь вокруг нас.

Дамы постарше были одеты так же, как мать. Тощие, с искусственными волосами. Мужчины в блейзерах, твидовых пиджаках и клубных галстуках, многие с палочками и слуховыми аппаратами. Мужчины держались поодаль, когда их жены пробирались сквозь толпу. Я их не винил. Их, наверное, чертовски удручало, когда один из них выбывал, и приходилось гадать, кто следующий.

В пятницу приехали специалисты с Манхэттена. Нефрологи, неврологи, кардиологи, даже эксперты по тропическим инфекциям.

– Ваш отец в последние полгода бывал в Бразилии? – радостно спросил меня один из них.

На следующий день отец пришел в себя, но был слаб и сбит с толку. Я находился поблизости, когда он очнулся, я каждую ночь проводил рядом с ним, зная, что он сделал бы для меня то же, спал бы на стуле.

– Уолт, – сказал он, и в глазах его мелькнул испуг, – что, черт возьми, происходит?

– Ты в больнице Саутхэмптона, папа. У тебя дома был приступ. Тебе давали снотворное.

Я видел, что он пока не все понимает, поэтому повторил свои слова.

– Ты здесь со среды.

– Со среды? А сегодня какой день?

– Суббота.

Отец посмотрел в сторону.

– Господи, – произнес он, когда реальность происходящего начала его подавлять. – А что с мамой? Она как?

– Все хорошо, папа.

Он похлопал меня по руке. Казался таким маленьким и бесцветным. Не отец, а его бледная тень.

– Уолт, можешь попросить медсестру, чтобы мне принесли воды? Очень хочется пить. – Он провел рукой по лицу. – И еще мне надо побриться. Я, наверное, на бродягу похож.

Следующие несколько дней у него случались моменты просветления, но врачи старались держать его на успокоительном. Каждое утро я ездил домой принять душ и позавтракать, а потом, если только у матери не было для меня поручений, возвращался в больницу. Разумеется, я возненавидел это место; так родилось мое отвращение ко всему, связанному с медициной. Все было так угнетающе: запах дезинфекции и смерти. Одинокие люди, ставшие на якорь в этих безликих помещениях, мерцание телевизоров, кашель и стоны из-за занавесок, врачи и медсестры, группами проходящие по коридорам под лампами дневного света. Недостаток информации, высокомерие – и, какими бы учеными и опытными они ни были, врачи по-прежнему не могли выяснить, что произошло с моим отцом.

Мне часто казалось, будто от анализов ему становится хуже. Врачи продолжали пробовать разные лекарства, от многих из которых у него ускорялся пульс, или накачивали его растворами, чтобы сканеры могли выполнить свою работу. Хуже всего для меня было то, что постоянно объявлялись новые врачи, очень молодые. Они просматривали историю, снова и снова задавая мне одни и те же вопросы. Сколько он пил? (Немного.) Он курил? (Бросил много лет назад.) Занимался спортом? (Несколько раз в неделю.) У них в семье были сердечные заболевания? (Мы не знали.) Он бывал в последние полгода в Бразилии?

Все это повторялось опять и опять. Это было невыносимо. Я гадал, что означают каракули и иероглифы в истории болезни? Почему врачи не советуются друг с другом? Если бы мы так относились к своей профессии, если бы юристы, работающие над одной сделкой, не общались, а постоянно задавали клиентам одни и те же вопросы, то наступил бы хаос. Я это не всерьез, конечно. Но сейчас, столкнувшись с кризисом, врачи выказывали меньше профессионализма, чем мастер, который приходит в офис чинить ксерокс.

Мой отец был стоиком. Он родился и вырос во времена Великой депрессии с осознанием лишений, которые пережили большинство его соотечественников, хотя семейное богатство защитило его от бремени основного удара. Он пошел во флот после Йеля. Время было послевоенное, и отца, с его знанием языков – в семье была французская гувернантка и немецкая фройляйн, к тому же они с родителями провели несколько лет за границей, – взяли переводчиком к адмиралу Шерману, который в то время командовал флотом. После отставки он поступил на службу в банк. Я не могу припомнить, чтобы отец хоть раз за все те годы повысил голос или высказался неодобрительно о чем-то, кроме политики и команды «Янкис».

Тем большее потрясение я испытал однажды днем в больнице. Я пытался работать – мне прислали из офиса бумаги на рассмотрение, – когда отец позвал меня.

Я склонился к нему, и он посмотрел на меня безумными глазами – таких у него я прежде не видел.

– Ты должен забрать меня отсюда. Иначе я тут умру.

Я смотрел на отца, стараясь понять, вполне ли он адекватен. Может, ему приснился кошмар? Выражение его глаз убеждало меня, что он говорит всерьез. Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Смотрел на трубки, тянувшиеся к его телу, и подумать боялся, к чему приведет попытка отсоединить хотя бы одну из них. И как я мог его забрать? Вынести на руках? Я представил, как мы вдвоем ковыляем по коридору, расталкивая охранников, держась за стойку для капельниц. Позволят мне взять инвалидное кресло или просто вывезти его на каталке? А что потом? Отвезти оттуда домой? Как? В «Кадиллаке»? В своей «Ауди»? Нам разрешат воспользоваться «Скорой»? Я сознавал, что даже размышлять о подобных действиях абсурдно, но все-таки думал об этом. Я был готов на все ради отца, но этого сделать не мог. Я сам не хотел, чтобы он оставался в больнице, но увезти его оттуда казалось верхом безответственности.

– Папа, прости, я не могу забрать тебя отсюда. Тебе нужно остаться. Врачи делают все возможное.

– Я тебе не верю. Они меня убьют. Ты должен меня забрать.

– Папа, никто не пытается тебя убить.

Он схватил меня за руку:

– Пожалуйста!

– Прости.

– Иди к черту, – сказал он, пробуя сесть.

Отец был старым и хрупким, но силы у него были. Мне пришлось держать его за плечи, чтобы не дать ему встать с кровати.

– Папа, тебе нужно лежать.

– Ты мне не сын. Пусти.

Я его не послушался и позвал медсестру. Она сделала ему укол успокоительного, хотя отец отбивался от нас. Через несколько секунд он уснул.

На следующий день отец опять выглядел нормально. Сидел в постели с ясными глазами; когда я вошел, его брили. На столе стоял поднос с остатками завтрака, он впервые поел твердой пищи с тех пор, как его положили в больницу.

– Доброе утро, Уолт, – произнес он, очень довольный собой. – Сделай мне одолжение. У меня на следующей неделе заседание правления, нужно, чтобы прислали бумаги. Можешь это устроить?

Подобный поворот событий меня воодушевил. Врачи до сих пор не выяснили, что с ним было и вызвало приступ, но и они вздохнули с облегчением. Мне сказали, что если он будет поправляться такими темпами, то его переведут из интенсивной терапии в обычную палату. Я провел день с ним, мы смотрели по телевизору футбол. Отец иногда начинал дремать, но живо интересовался тем, что произошло в мире и что он пропустил. Я сохранил номера «Уолл-стрит джорнал» за прошлую неделю и принес их ему. Это его очень обрадовало. Отец заявил мне, что нет необходимости оставаться с ним на ночь. Я был благодарен за возможность поспать в своей постели, вообще в постели, просидел у него до восьми часов вечера. Впервые с тех пор, как был ребенком, поцеловал отца на ночь.

По его настоянию я вернулся на следующий день в офис. Днем мы говорили с отцом по телефону. Он сказал, что если все пойдет хорошо, то его через несколько дней выпишут. Сообщил, что мать заказала билеты во Флориду, позвонила экономке и продиктовала, что нужно купить. Это был наш последний разговор.

В четыре часа утра у меня в квартире зазвонил телефон. Я опять работал допоздна, но выпрыгнул из постели после первого звонка. На том конце провода я услышал голос матери:

– Папа умер.

Я стоял посреди спальни, не в силах ничего понять.

– У него был сердечный приступ.

Я подавил желание закричать или заплакать и произнес:

– Мои соболезнования, мама.

– Медсестра сказала, что ему не было больно. Тебе придется вернуться сюда.

Похороны состоялись в субботу. Мэдди не смогла прийти, потому что Гарри в то время служил в Калифорнии, но вечером позвонила мне. Я рассказал ей, как отец просил забрать его из больницы и теперь я чувствовал себя виноватым, что подвел его, что, если бы я его увез, он мог бы сейчас быть жив. Мэдди сказала мне, чтобы я об этом не думал, потому что человек, который меня об этом просил, был не совсем мой отец. Это был кто-то другой. Ее отец к тому времени уже побывал в нескольких клиниках, и она знала, каково общаться с человеком, которому дают психотропные препараты.

Я немного успокоился, но заноза так и засела в мозгу. Я очень любил отца и злился на врачей – которые, как я думал, не найдя, в чем причина болезни, убили его. Дело не в том, что они не старались изо всех сил. Просто все их силы были недостаточны.

Мать умерла через два года. Тоже от сердечного приступа, но при менее драматичных обстоятельствах, чем отец. Однажды утром во Флориде Женевьева принесла ей завтрак, а мать не проснулась. Я всегда думал, что для нее это была идеальная смерть.

Мне тогда было тридцать лет, я унаследовал дом и много чего еще. Сказал Женевьеве и Роберту, что буду рад, если они предпочтут остаться в доме на полном жалованье, но мне не будут нужны их услуги в той же степени, что родителям. Они остались на несколько месяцев, чтобы помочь мне разобрать в квартире родителей и привести в порядок дом на Лонг-Айленде. Но они сами были немолоды и, благодаря значительной сумме, оставленной им родителями, решили вернуться в свою деревню под Лозанной. Они являлись частью моей жизни, и я жалел, что они уезжают. Несколько лет назад я ездил к ним, мы до сих пор обмениваемся открытками и подарками на Рождество.

Смерть отца не заставила меня сильнее осознать собственную смертную природу – вместо этого я стал избегать врачей. До тех пор я ответственно посещал врача каждый год. Даже тогда холестерин у меня был высоковат, да и вес сбросить не мешало бы, но в остальном здоровье у меня было крепкое. Но врачи чем-то похожи на священников – они претендуют на обладание тайным знанием, которое пропитывает их безосновательным чувством собственного превосходства. К тому же большинство из нас обращается к ним лишь тогда, когда все остальные возможности исчерпаны.

 

5

Я получил от Мэдди письмо:

Дорогой Уолтер!

Не верится, что я здесь раньше не бывала, мне кажется, будто я знаю это место всю жизнь. Тут очень красиво. Мексиканский залив, зеленый и ленивый, тянется до самого горизонта. Песок белый и чистый. Маленькие рыболовецкие катера уходят на рассвете и возвращаются после полудня. Сияющее синее небо иногда подергивают облачка, а ночами здесь миллионы звезд. Я живу в небольшом отеле на Юкатане. В день приезда я отправилась на пятизвездочный курорт, где у меня был забронирован номер, и когда увидела местную публику, идеальный газон и необязательные фонтаны, постройки, якобы в стиле майя, и безмолвный вышколенный персонал, поняла, что мне надо уносить оттуда ноги. Спросила водителя, есть ли здесь что-нибудь менее формальное, и он отвез меня по грунтовой дороге в небольшой отлив, рядом с пляжем, где во дворике была привязана к шесту собака – она залаяла, когда мы подъехали, – и кругом ходили куры и козы. Хозяйка отвела мне симпатичную комнату с балконом, выходящим на море, и ванной в коридоре. Кондиционера здесь нет, обслуживания в номере тоже, но есть маленький бар и ресторан, там подают необыкновенно вкусных креветок. Их в прямом смысле только что вытащили из моря – и сварили с чесноком, кинзой, лаймом и халапеньо. Пальчики оближешь. Запиваешь их холодным «Текате» – и целый день бы ел.

Ну, не все так идеально. Тараканы тут размером с кошку, временами очень неприятно пахнет, комната моя не пугает чистотой, а днем невероятно жарко. Я точно знаю, что в любую минуту могу свалиться с поносом, каждый мужчина выглядит как возможный насильник, сейфа нет, и готова поспорить, мой кошелек и паспорт вот-вот украдут. Хозяйка, веселая женщина по имени Соня, которая еще и готовит, говорит, чтобы я не волновалась, но, когда я гуляю по пляжу, за мной увязывается толпа воздыхателей.

Но я все равно гуляю по пляжу. Больше заняться особо нечем, и это прекрасно. Я подумывала, не нанять ли рыбачью лодку на день, но Соня сказала, что шкипер, которому она доверяет, в отъезде. Когда вернется? Она точно не знает. Может, к концу недели. Я уже поняла, что надо было взять напрокат машину, но, когда я заказывала билеты, это казалось лишней тратой денег. Однажды я наняла водителя, который отвез меня в Чичен-Ицу, это руины большого города майя неподалеку. Ошеломляющее место. Я никогда не была на руинах давно погибшей цивилизации. В Европе просто строят поверх всего, а в Штатах нет ничего настолько древнего. Но Чичен-Ица древняя, и она мертвая, ее культуры и народа больше нет, как нет шумеров или хеттов. Поразительно, эта цивилизация процветала тысячи лет, выстроила такой прекрасный город, а потом из ниоткуда является кучка испанцев с ружьями и доспехами и – фрр! все заканчивается меньше чем за сто лет. Сердце рвется, как подумаешь обо всех, кто тут жил, о детях, семьях, воинах и жрецах, – да, даже о тех, кто приносил в жертву людей, – и вдруг все потерял. Жизнь, дом, культуру, язык. Все исчезло. Сгинуло. Остались одни руины вроде этих и кое-какие потомки, чьи предки спрятались в джунглях, спасая свои жизни, много веков назад, и вышли, когда все минуло в прошлое, кроме их страха.

Я молодец, что приехала сюда. Знала, что нужно сбежать из Нью-Йорка. Ты был прав. Я сходила с ума. Я не склонна к саморазрушению. Я выросла, глядя на саморазрушение, отец превратил его в род искусства, но я всегда боролась. И все-таки понимала, что оно во мне живет, это желание потерять контроль, отдаться ярости и отчаянию. Бросить все, что для меня важно, просто потому, что я могу, и потому, что однажды я проснулась и поняла, что все кругом – ложь.

Я чувствую себя немного как майя. Мне было так спокойно в центре моего маленького мира, я верила, что могущественна и защищена, а потом явилось нечто безжалостное и снесло мою крепость. Кто в такую минуту не начнет себя разрушать? За что было бороться? Разве не так бывает, когда рушится цивилизация? Начинается мародерство. Моя культура тоже лежит в руинах, и все казалось мне безнадежным. Какое значение имело во вселенском масштабе то, что произошло со мной? Я надеялась, что смогу как-то проскользнуть по жизни, веря, что меня не тронут? История полна подобных самообманов. Вспомни майя, вспомни французов во время Второй мировой войны. Они думали, что спрячутся за линией Мажино, но немцы ее просто обошли.

Но разве это убило французов? Нет. Франция сохранилась. Язык, культура, народ, традиции удержались – несмотря на нацистов, на коллаборационистов, на человеческую веру в то, что иногда лучше сдаться, чем сопротивляться. Конечно, многие французы сдались, но больше было тех, кто не сдался. Кем бы ты предпочел быть? Я хотела бы думать, что была бы среди борцов, и потому я так разочаровалась в своей жизни и себе самой – потому что пока что я сдавалась тому, что со мной случилось. Я не сражалась, а выбрала бегство. Считала, в этом была смелость, но, возможно, я просто струсила. Если бы я действительно любила то, что любила, если бы верила в это, то осталась бы и справилась с бедой. Вероятно, меня ждала бы неудача, но я по крайней мере знала бы, что сделала все возможное.

Я устала убегать. Пора сражаться.

Надеюсь, ты здоров. Прости, что была сама не своя в последнее время. Ты знаешь, сколько ты для меня значишь и как для меня важны твоя любовь и дружба. Спасибо за все. Скоро увидимся.

 

6

Гарри бежит трусцой вдоль реки. Каждое утро он отвозит Джонни в школу и бежит до дома. Утром пока холодно. Он в старом сером спортивном костюме и шерстяной шапке. До дома свыше пятидесяти кварталов, это более двух миль. Он срезает путь до Ист-Ривер и пересекает мост, встречая на пути других бегунов, людей, гуляющих с собаками, матерей с колясками. Гарри потерял форму. У него горят легкие, скрипят мышцы. По лицу текут струйки пота. Тело – зло, его нужно наказать. Вернувшись в квартиру, он приседает и отжимается до изнеможения. Потом принимает душ и садится писать до тех пор, пока не придет время забирать Джонни. Работа над книгой продвигается. Мертвая точка пройдена. Слова текут.

Мэдди прислала им открытку. Целует обоих. Недели пролетели быстро. Ему кажется, что слишком быстро. Видеться с сыном два дня в неделю недостаточно. И никогда не будет. Сила его любви порой едва не переполняет его. Сын поражает его. Гарри хочет знать, что он думает. Жалеет, что не может увидеть мир его глазами и пережить его радости и печали. Мечтает ворошить волосы Джонни, смешить его, чувствовать теплую гладкость его щеки рядом со своей. У них одинаковые руки. Никто в мире не может быть ему ближе. Ни Клэр. Ни даже Мэдди.

Они подолгу гуляют. То в парке, то просто бродят по улицам. Джонни тоже очень любит ходить пешком. Говорят о школе Джонни, о других детях, о том, что Джереми считает его крутым, Шон достает, а Джек довел Уиллу до слез, и она плакала на крыше. Говорят о том, что у «Рейнджеров» все меньше шансов попасть в плейоф Кубка Стэнли. Устраивают викторины, в которых Гарри спрашивает имена президентов и столицы штатов, а Джонни всегда отвечает правильно. Перешли к английским королям.

– Какому королю отрубили голову?

Гарри играл в эту игру со своим отцом. Они с Джонни даже обсуждают теорию Дарвина и эволюцию.

– Не понимаю, из-за чего столько шума, пап, – улыбается сын. – По-моему, происходить от обезьян – круто.

По вечерам они заказывают пиццу, а иногда Гарри готовит стейк или спагетти. Он помогает Джонни с домашним заданием. На ночь рассказывает ему истории или читает вслух. Король Пингвинов остается любимцем Джонни, и теперь он всегда требует счастливый финал. Потом Гарри снова садится за стол, наливает себе выпить первый раз за вечер и снова начинает сочинять. Так счастлив он не был многие месяцы.

Я знаю обо всем этом, потому что Гарри мне рассказывает. Через несколько дней после отъезда Мэдди он звонит мне в офис.

– Привет, Уолт! – весело восклицает Гарри, и голос у него такой радостный, каким давно не был. – Я тут подумал, надо тебе позвонить и отчитаться, как поживает Джонни – на случай, если Мэдди позвонит.

– У вас все в порядке?

Он смеется:

– Все отлично, Уолт. Мы с Джонни подумали, может, ты бы заглянул в палаццо Уинслоу как-нибудь, поужинал с нами? Ты тут еще не был, мы решили, тебе будет любопытно поглядеть, как живет другая половина семьи.

В трубке слышится голос Джонни:

– Пожалуйста, пожалуйста, дядя Уолт!

Я едва ли могу отказаться. К тому же разве Мэдди не просила меня проверять, как он там?

– Ладно, – отвечаю я. – Какой вечер у вас на примете?

– Как насчет завтра? Приноси вино. Что-нибудь старое и дорогое, а я приготовлю что-нибудь молодое и дешевое.

Следующим вечером я приезжаю к ним и лезу пешком на последний этаж. Ясно, что с деньгами у Гарри туго.

Квартирка маленькая, скудно обставленная, в старом многоквартирном доме возле Мидтаунского туннеля. По улице внизу тянется бесконечный поток машин и грузовиков, ползущих в город и из города: гудят сигналы, двигатели изрыгают окись углерода. В закопченные окна видны, только другие, такие же дома и пожарные лестницы. Гарри сообщает, что у пожилой латиноамериканки, живущей по соседству, вечно орет телевизор. Порой в доме дерутся и скандалят. Гарри полагает, что это сожитель или сын той женщины, приходящий требовать денег. В коридоре пахнет застарелым чадом. Сирены «Скорых», спешащих в Белльвью, разрывают ночь.

Гарри устроил постель для Джонни в спальне, а сам спит на диване в гостиной. На стене висит большой плакат с хоккеистом. Тут же стоит стол, за ним Гарри работает и ест. На полу сложены стопками книги. Есть маленький телевизор, к которому подключена одна из видеоигрушек Джонни. В отличие от большинства холостяцких квартир тут очень опрятно – благодаря армейской выучке Гарри. Одежда сложена и убрана, в раковине не валяется грязная посуда. Гарри убивает тараканов ботинком. Это место предназначено для того, чтобы переодеться и поработать, оно безлико, как гостиничный номер.

Несмотря на это, похоже, у Гарри и Джонни все хорошо. Мы с Гарри жмем друг другу руки, будто событий последних месяцев и не было, а Джонни крепко обнимает меня. На кухонном столе маринуются стейки. Крохотная кухонька составляет единое целое с гостиной. Гарри наливает мне виски и садится за стол. Я сижу на диване рядом с Джонни.

– Спасибо, что пришел, Уолт. Район не из тех, где ты обычно бываешь.

– Видал я и похуже.

– Ну, надеюсь, это ненадолго. Я подписал договор всего на полгода. Если повезет и Голливуд предложит что-нибудь стоящее, смогу позволить себе квартиру получше.

– Или мы станем жить в Лос-Анджелесе, – говорит Джонни.

Я держу свое мнение при себе.

– Эй, друг, – смеется Гарри, – давай-ка не будем увлекаться.

Мы говорим о школе Джонни. О том, что он изучает. Раз в неделю у него после уроков шахматы, в другой день музыка. Школа Джонни рядом с их прежней квартирой, но от Гарри туда несколько остановок.

Он рассказывает мне, что на две трети закончил книгу и думает, что это – лучшее из всего, что он написал. Слова так и летели сами. Но он не хочет говорить, о чем книга.

– Это сюрприз, – подмигивает он. – Но можно сказать, что это любовное письмо моей жене.

Каждое утро Гарри встает в пять часов и пишет до семи, пока спит Джонни. Потом приходит домой и работает, пока сына не надо забирать из школы.

Ужин проходит приятно, как в прежние времена. Хотя с нами нет Мэдди и место другое, меня опять вовлекает в орбиту Гарри, как небольшой спутник в гравитационное поле планеты. В этот вечер я не могу его не любить. Как и Мэдди, я собирался держаться отстраненно, равнодушно, но он доводит меня до слез от смеха. Джонни борется со сном.

– Все, друг. Пора в кровать, – говорит Гарри.

Я пытаюсь встать и откланяться, но он взмахом руки усаживает меня на место.

– Посиди пока. Я уложу Джонни, и мы сможем серьезно поговорить.

И опять, как в старые времена, я стою в дверях, пока Джонни укладывают спать. Он почистил зубы, прочел молитву, теперь Гарри рассказывает ему одну из своих историй.

– Спасибо, что задержался, Уолт, – произносит Гарри, осторожно закрывая за собой дверь спальни. – Что-нибудь еще тебе принести?

Вино выпито, и он наливает нам по стакану виски с содовой. Мы снова садимся за стол.

– Слушай, я хочу кое-что сказать, и если ты сможешь передать это Мэдди, буду очень благодарен.

– Что именно? – интересуюсь я.

– Что я ее по-прежнему люблю. Даже сильнее, чем прежде. И я не хочу разводиться. Я все испортил, всю оставшуюся жизнь буду пытаться исправить то, что натворил, но мы – она, я, Джонни – не будем по-настоящему счастливы, если не будем вместе, не останемся вместе. Пожалуйста, передай ей это.

– Ты сам ей говорил?

– Написал на прошлой неделе.

Наверное, это то письмо, о котором Мэдди упоминала.

– Что ж, удачи. Думаю, все зависит от того, в каком настроении она вернется. Я передам, если это будет уместно.

– Спасибо, Уолт. Я знаю, как Мэдди тебя ценит.

Я беру пальто и направляюсь к двери. Когда я выхожу, Гарри спрашивает:

– Ты никого не знаешь, кому нужен был бы самолет?

– Что?

– Я решил продать самолет. Содержание слишком дорого обходится, я не так часто летаю, чтобы оправдать расходы, и, честно говоря, мне необходимы деньги. Может, кто-нибудь из твоих богатых клиентов заинтересуется?

– Я поспрашиваю, – отвечаю я.

Чертов самолет.

В субботу Гарри и Джонни на день уезжают из города. Мэдди возвращается следующим вечером. Это их последний день вместе. Они выезжают рано. Еще темно. Джонни спит на заднем сиденье, пока Гарри ведет машину, прихлебывая кофе. Когда встает солнце, начинается чудесное утро, на что он и надеялся. Последние несколько дней он смотрел сайт национальной метеорологической службы, все прогнозы обещали прекрасную погоду.

Чем дальше они отъезжают от города, тем больше листьев на деревьях. Гарри не был здесь с осени, когда ездил с Клэр. Кажется, это происходило в другой жизни. Он замечает новые магазины и рестораны, свежевыкрашенные фасады – все ждет щедрого лета. Киоски фермеров пока закрыты, за ними раскинулись невозделанные поля.

Гарри подъезжает к аэродрому в девять часов. В маленьком терминале всего несколько человек. Пока Джонни сонно устраивается на стуле, Гарри наливает себе кофе и смотрит прогноз погоды.

– Привет, Марти! – обращается он к человеку за стойкой. – Как жизнь?

– Гарри! Давно тебя не видел. Где прятался?

– Провел осень и зиму в Риме.

– Славно.

Гарри пожимает плечами.

– Джимми здесь?

– На поле.

– Спасибо. Я просил его осмотреть и заправить самолет. Долгая была зима.

– Не то слово.

– Увидимся.

– Будь здоров.

Гарри и Джонни выходят на бетонированную площадку. Гарри кладет руку на плечо сына. «Колдун» висит вдоль шеста, светит солнце. Гарри замечает свою маленькую «Сессну». Джимми снял брезент, которым она была укрыта на зиму. Аккумулятор заряжен, трубка Пито и приемники статического давления очищены от насекомых. Гарри заглядывает под капот, проверяет, смазаны ли закрылки и подшипники.

– Все в норме?

Гарри оборачивается и видит Джимми, они жмут друг другу руки.

– Помнишь Джонни, моего сына? Поздоровайся с мистером Беннетом, приятель.

– Здравствуйте, мистер Беннет.

– Рад тебя снова видеть, Джонни. А ты вырос.

– Я самый высокий в классе.

– Молодец.

Потом Джимми обращается к Гарри:

– Нашел в двигателе мышиное гнездо, но вычистил все и заменил погрызенные провода. Давай, покажу.

Они подходят к самолету, Джимми поднимает капот:

– Видишь? Как новенький.

– Спасибо, Джимми.

– Она красотка.

– Да. Хочу выставить ее на продажу.

– Да ладно?

– Не знаешь, никто не интересуется?

– Еще бы. Куча народа не откажется от нее.

– Вот и хорошо. Обсудим позднее. Хочу поднять ее последний раз.

– Денек подходящий.

– Лучше не бывает.

– Ну, Гарри, рад был повидаться. Расскажешь, как самолет.

– Спасибо. Высылай счет.

Гарри обходит самолет, завершая предполетную подготовку, снова напоминает Джонни, как проверять хвостовое оперение, руль высоты и направления. Проводит рукой по закрылкам и элеронам, осматривает носовой руль и обтекатели, убирает, идя по часовой стрелке, швартовочные и башмаки. Потом он возвращается в терминал, чтобы сдать диспетчерам план полета. Они с Джонни говорили об этом много дней. Полетят к Кейп-Коду, затем, может, сядут в Нантакете пообедать. В небе ни облачка.

В разогретой солнцем кабине душно. Гарри снимает куртку, открывает окна и проверяет, правильно ли пристегнут сын. Он запускает двигатель, и тот с кашлем оживает, лопасть пропеллера превращается в размытый круг. Наметанным глазом Гарри осматривает приборы, убеждаясь, что они исправны. Связывается по радио с диспетчером и просит разрешение на взлет.

– Башня Ист-Хэмптон, это Танго-Галф-девять-девять, прошу взлет.

Перед ними никого нет. Гарри выводит маленькую «Сессну» от ангара и направляет на полосу. Улыбается сыну.

– Готов? – кричит он сквозь гул мотора.

Мальчик улыбается в ответ и поднимает большой палец. Гарри медленно прибавляет газ до полного. Давление и температура масла в норме. Примерно на тридцати пяти узлах оживает указатель скорости. Когда самолет достигает шестидесяти четырех узлов, Гарри плавно тянет ручку, и они взлетают. Самолет идет вверх, ложась на левое крыло над аэродромом.

– Смотри, папа, наш дом!

Гарри смотрит вниз, видит лиман, большой дом, коттедж позади него. Он всегда изумлялся, каким маленьким все кажется. Годами видел дом с этой высоты – это первое, на что он всегда смотрит; и его сердце бьется сильнее при мысли, что он, вероятно, увидит крохотную Мэдди, может, она будет поливать сад или играть на траве с Джонни, и ее золотые волосы станут сверкать на солнце.

А теперь, если не получится помириться с Мэдди, он может никогда больше не увидеть все это ближе, чем отсюда. Гарри представляется себе призраком, смотрящим сверху на тех, кого любил и покинул.

Он помнит, как впервые увидел Мэдди. Он шла по университетскому двору. Это было в самом начале первого курса, его уже приняли в «Дельта-Каппа-Эпсилон», потому что в обществе состояли многие выпускники его школы, а уж они-то знали, как Гарри играет в хоккей. Они показали ему Нью-Хейвен: где выпивать, где обедать, на какие курсы записываться. Водили на вечеринки, на которые редко приглашали первокурсников. Он шел в другую сторону, когда его приятель, запасной в хоккейной команде, хихикнул и сказал:

– Глянь, свежее мясцо.

Первое, что бросилось Гарри в глаза, – ее волосы. Он таких прежде не видел. Золотые, с красными отблесками, струившиеся до пояса. Потом Гарри разглядел ее лицо. Гордое, с выступающим подбородком, с острым носом. Она идет, как мужчина, подумал он. Сильная, целеустремленная. Он видел, что она ничего не боится. Она и одета была, как мужчина: поверх джинсов висела незаправленная рубашка. В тот момент рубашка его отпугнула. Гарри подумал, что это рубашка ее парня. И он старше. Это подразумевало изощренность, о какой он и мечтать не смел. Намекало, что она знает в этой жизни побольше, чем он. Ее красота, самообладание, беспечность создавали вокруг нее ауру, выделявшую ее из всех девушек, которых он видел в Йеле.

В отличие от них ее трудно было классифицировать. Она не была золотой девочкой из дорогой школы, готом, хиппи или лесбиянкой, не была помешана на спорте или компьютерах. Она была просто самой собой, единственной в своем роде. Никто из парней ничего не сказал, когда она проходила мимо. Они тоже находились под впечатлением. А она даже не обратила на них внимания, ее сияние делало все вокруг тусклым. Когда она скрылась из виду, один из них в конце концов произнес:

– Вот эту бы я пощупал.

Гарри промолчал, он просто смотрел, не отрываясь, на дверь, в которую она вошла. В груди у него теснило. Захотелось ударить парня, но он лишь буркнул:

– Заткнись!

Его никто не услышал, потому что в ту же секунду кто-то другой в шутку стукнул сказавшего по руке:

– А то. Забудь, без шансов.

Остальные засмеялись, настоящие мужчины, а Гарри поморщился. Он думал только о девушке.

Первый курс стал для Гарри временем триумфа. Он легко попал в университетскую хоккейную команду – до этого первокурсников не брали двадцать лет. Команда, состоявшая из героев частных школ и самородков из рабочих семей, являлась одной из лучших, выходивших на лед от Йеля за многие годы. Она легко взяла кубок «Лиги плюща» и дошла до четвертьфинала в играх Национальной студенческой спортивной ассоциации. Гарри даже встречался с хорошенькой фигуристкой из Гринвича, игравшей в хоккей на траве. Или в лакросс. Неважно. Но он постоянно думал о Мэдди. У них не было общих занятий, зато учились они в одном колледже. Он иногда мельком видел ее, когда она перебегала улицу, или заходила в здание, или ехала мимо на машине. Мэдди походила на ангела благих намерений, вечно парящего вне досягаемости. И все же, каждый раз, когда Гарри ее видел, у него начинало сильнее биться сердце, и на секунду его охватывала радость. Она по-прежнему была, она ему не привиделась, и она была так же красива, как в его воспоминаниях.

За этим мимолетным ликованием неизбежно следовало сокрушительное уныние, сопровождавшее его весь оставшийся день. Ему так хотелось просто крикнуть ей:

– Эй! Стой!

Но даже если бы Гарри крикнул, что бы он сказал? Однажды он увидел, как Мэдди идет ему навстречу, испугался и убежал. У него вообще-то всегда легко получалось с девушками, но ее красота была настолько непомерной, что он себя чувствовал дураком. Гарри ничего не знал о ней, откуда она, что за человек, что изучает. Даже не знал, как ее зовут. Понимал только, что Мэдди красивая и она почему-то его пугает.

Весной, на вечеринке, которую устроила дочь богатого немецкого промышленника, снявшая целый дом в Нью-Хейвене, чтобы отпраздновать свой двадцать первый день рождения, они встретились. Были приглашены сотни гостей, в числе прочих – Мэдди, Гарри и я. Специально отпечатанные приглашения извещали, что одежда требуется формальная, что в переводе означало «не одевайтесь как с помойки». Поэтому Мэдди в тот вечер сделала над собой усилие, что бывало нечасто.

В минувшие выходные мы с Мэдди обошли несколько бутиков на Манхэттене, и она выбрала облегающее платье с глубоким вырезом – зеленое с искрой, чуть выше колена. Она выглядела в нем потрясающе, и я лопался от гордости, сопровождая ее в тот вечер. Завороженные восторженные взгляды мужчин подтверждали то, что я уже знал: Мэдди не только была самой красивой женщиной на вечеринке, она была самой красивой женщиной из всех, кого они когда-либо видели. За спиной у нас перешептывались, женщины, без сомнения, отпускали злобные замечания; но это было неважно.

В какой-то момент я заметил бывшего одноклассника, с которым мы почти не виделись в колледже, и пошел с Мэдди к нему, чтобы представить их друг другу. Должен признать, с моей стороны это было чистым эгоизмом: я хотел, чтобы как можно больше народу в комнате знало, что я с Мэдди. Это был мой звездный час.

Мой бывший одноклассник разговаривал со здоровенным парнем, который стоял к нам спиной. На парне был слишком тесный смокинг, явно взятый напрокат. Я, несмотря ни на что, встрял.

– Привет, Фрэнк! – воскликнул я. – Где ты прятался?

Тот повернулся, пожал мне руку и замер, увидев Мэдди.

– Фрэнк, разреши тебе представить Мэдилейн Уэйкфилд.

Фрэнк улыбнулся.

– Здравствуйте. Разрешите вам представить Гарри Уинслоу.

Мне это имя попадалось в «Йель дейли ньюс». Гарри часто становился предметом восторгов на первой полосе.

– Вы тот самый Победитель Уинслоу? – спросил я.

Это прозвище ему дали за хоккейные подвиги.

– Просто Гарри, – ответил он, смущенно улыбаясь.

– Я Уолтер Жерве, а это Мэдилейн Уэйкфилд.

Он на нее не смотрел. Он был не в силах на нее посмотреть.

– Здравствуйте, – пробормотал он.

– Уолт, угадай, кто еще тут? Роки! Приехал из Принстона на вечеринку. Он у бара. Хочешь с ним повидаться?

– Мэдди, я сейчас. Нам все равно нужна новая порция выпивки. Гарри, я могу вас попросить позаботиться о Мэдди? Мы на минутку. Хорошо?

Мэдди кивнула.

И вот настал момент, о котором Гарри мечтал весь год – мечтал и боялся. У него пересохло во рту. Мозг отключился. Он таращился на Мэдди, пытаясь придумать, что сказать, чтобы не стоять молча, как идиот.

– Неплохая вечеринка, – решился он. – Вам весело?

Мэдди повернулась и посмотрела на него. Глаза у нее сверкали голубым льдом.

– Я не сплю с хоккеистами, – заявила она, развернулась и ушла следом за мной, а Гарри остался, разевая рот, как выловленная треска.

Потом они часто рассказывали эту историю, на их званых обедах все обычно очень смеялись. Но Гарри до конца семестра не общался с Мэдди. Когда мы с ним встречались, она или отворачивалась, или делала уничижительные замечания. К концу года мы все разбежались – кто по работам и практикам, кто по загородным клубам и пляжам. Летом Мэдди работала в Вашингтоне у какого-то конгрессмена и закрутила недолгий роман с одним из его помощников. Она писала мне об этом в мучительных подробностях, и я читал ее письма вечерами в пустой родительской квартире, пока был на практике в одной из старейших в городе юридических фирм. Это было первое лето, которое мы провели врозь. Она приезжала только дважды. В конце лета нам все-таки удалось побыть недельку вместе, к тому времени ее роман закончился, и мы каждый день ходили на пляж, а вечерами таскались по округе – то по вечеринкам, то в кино – или просто сидели дома. А Гарри уехал в Оклахому на строительство нефтяной вышки.

Им самой судьбой было предназначено встретиться вновь. Это произошло осенью, когда мы учились на втором курсе. Ирония в том, что свел их я. Они не разговаривали с той вечеринки весной. Меня пригласили вступить в один их элитарных университетских литературных клубов, что я счел великой честью. На обеде в честь приема, в доме Леверетта-Грисуолда, я с удивлением увидел за своим столом Гарри. Раньше я думал, что он – всего лишь спортивная звезда. Мне в голову бы не пришло, что Гарри интересуется литературой. Прежний опыт подсказывал, что подобные увлечения обычно исключают друг друга.

Я еще не знал, что его отец преподавал английский и Гарри практически с молоком матери впитал Шекспира и Мильтона. Я всегда гордился своим знанием Шекспира, но он меня превзошел. Не только способностью сравнительно легко зачитывать многие места, но и чутким пониманием человеческих чувств, которые делают эти пьесы по-настоящему великими. С такой внешностью и памятью Гарри, не играй он так хорошо в хоккей, стал бы замечательным актером. В любом случае, мы быстро подружились.

Я устроил в Нью-Хейвене ужин и пригласил гостей. Конечно же, пришла Мэдди. Явился и мой новый друг, Гарри. Ресторан был тайский, и мы ввосьмером сидели вокруг большого круглого стола. Официанты приносили много блюд: кокосовый суп, карри с креветками, жареную утку, прозрачную рисовую лапшу, рыбу в сухом красном соусе карри. Мы пили тайское пиво и имбирную водку. Мэдди сидела от меня справа, а Гарри, как оказалось, справа от нее. В какой-то момент я заметил, что они ни разу не заговорили друг с другом за весь вечер. Между ними словно выросла стеклянная стена. Со мной и остальными гостями Мэдди держалась оживленнее, чем обычно: смеялась, громко спрашивала о чем-то тех, кто сидел напротив, отпускала шутки. У Гарри же вид был как на похоронах. Он иногда что-то говорил женщине, сидевшей от него справа, но большую часть вечера просто тихо сидел и почти не ел.

После ужина мы отправились в квартиру Мэдди – она жила за пределами кампуса на Элм-стрит и пригласила нас выпить по бокалу вина. Почти все согласились, кроме Гарри.

– Спасибо, – произнес он. – У меня утром тренировка.

Через несколько дней Мэдди позвонила мне.

– Ты не поверишь! – воскликнула она.

– Что?

– Гарри Уинслоу предложил мне куда-нибудь сходить.

– Да ну? И что ты ответила?

– Согласилась. А что, была причина отказать?

Я мог найти множество причин, но сказал:

– Нет.

Важно было не то, что кто-то позвал Мэдди на свидание – хотя это случалось реже, чем думали окружающие, – а что она согласилась. Я много раз видел – на Лонг-Айленде, на Манхэттене, в Нью-Хейвене, – как с ней пытались заговаривать мужчины. Обычно они были постарше, уверенные в себе. Мэдди никогда не грубила, просто вежливо отвечала: «Нет, спасибо». Иногда особо настойчивые, если мы находились в баре или ресторане, посылали ей выпивку; кто-то даже присылал цветы, если знал, где она жила. Если настойчивость делалась неприятна, мы сразу уходили. Но Мэдди почти всегда отклоняла предложения.

Гарри она не просто сказала «да», она явно думала об этом – и мысль ей понравилась. Вероятно, Мэдди даже ждала этого с той самой минуты на вечеринке, весной. Она не была склонна к спонтанности. Мы многим делились, но об этом она умолчала. Это было личное. Часть ее жизни, куда мне хода не было. Я обиделся на ее скрытность, разумеется, ревновал, но знал, что изменить ничего нельзя. Мэдди была акулой, а я – всего лишь рыбой-лоцманом.

Первое свидание у них состоялось в итальянском ресторане недалеко от Вустер-сквер, старомодном заведении без претензий, которое давно закрылось. У Гарри не было машины, поэтому Мэдди довезла его, втиснувшегося на пассажирское сиденье, на своей красной MG. После ужина они отправились в бар, а затем к Мэдди. Как она мне потом рассказывала, они всю ночь разговаривали и рассматривали ее фотоальбомы. Старые снимки на пленку «Кодак», с зазубренными краями, поблекшие. Детские фотографии тех лет, когда она росла с бабушкой, Мэдди-младенец, тощая Мэдди на пляже в цельном купальнике. Дни рождения, купания. Фотографии ее отца, молодого и мускулистого, без рубашки, с густыми светлыми волосами; на свадьбе друга; на поле для гольфа; на Рождество. Ее брат Джонни. Череда мачех. Желтый «Мерседес» с откидным верхом, который потом врежется в дерево. Мужчины в водолазках, с бакенбардами, женщины в платьях от Лили Пулитцер, с пышными прическами. Все с сигаретами. Я хорошо знаю эти фотографии. Это и моя жизнь.

Мэдди призналась, что прошел месяц, прежде чем они переспали. За этот месяц я ее почти не видел. Внезапно они с Гарри стали неразлучны. Встречались после занятий, обедали вместе у Мори или у нее в квартире – как ни смешно, готовил в основном Гарри, потому что Мэдди, дитя привилегированного класса, не умела управляться на кухне. Вместо того чтобы ездить со мной в Нью-Йорк, она теперь ездила с Гарри. Он пока плохо знал город, и Мэдди с радостью водила его всюду. Показала все свои любимые места: «Бемельманс», «Белую лошадь», «Вазак», «Оук-бар». Они проводили часы в центре Фрика и музее «Метрополитен», ездили в ресторан Питера Люгера в Бруклин, танцевали в «Ксеноне». Она отвела его в «21», где Гарри ни разу не был, и записала ужин на счет отца.

За первым месяцем последовал другой, потом еще, потом они слились в год. Мне стало ясно, что они влюблены друг в друга. Я никогда не видел Мэдди такой счастливой. Она светилась. И я знал: все, что мне остается сделать, – это полностью, безоговорочно принять случившееся. Мэдди больше не могла быть только моей; если я попробую бороться, то рискую потерять ее окончательно. Я стал служителем: зажигал свечи, нес крест, махал кадилом. Сначала я колебался, гадая, долго ли все продлится, дожидаясь, что их отношения развалятся под собственным весом. Но подобного не произошло.

Летом после второго курса они вместе поехали в Европу, жили у друзей в Англии, под дождем прошли пешком по Озерному краю, потом отправились на Лазурный берег, по дороге останавливаясь в виноградниках, гостя у старых друзей ее бабушки. Затем отправились на Санторини, где спали на пляже и стали коричневыми, как орехи, а вскоре заскочили в Марракеш и Барселону перед тем, как вернуться домой.

Каждые несколько дней я получал радостные открытки от Мэдди. Я страшно ревновал, но что мог сделать? У меня снова была практика, я уже готовился к юридической школе. Когда на последнем курсе Мэдди сообщила, что после выпуска они с Гарри поженятся, я искренне обрадовался. Я видел, что Гарри ее любит. Он проник под броню, разглядел внутри душу и обнаружил, что она – чистое золото. Я всегда это знал, разумеется, и мне было приятно сознавать, что я был первым. И что в этом – только в этом – Гарри всегда станет идти по моим следам.

Самолет Гарри садится в аэропорту Нантакета. Сезон еще не начался, аэропорт почти пуст. Джонни нужно в туалет, потом они садятся за поздний завтрак в ресторанчике при терминале. Джонни ест оладьи и бекон. Гарри – яичницу и кофе. В ресторане полно летчиков, некоторые в форме, но в основном – такие же пилоты-любители, как Гарри. Прилетают на день, обедают и улетают. Среди них врачи, мелкие бизнесмены, отставники. Они составляют маленькую конфедерацию. Больше всего они любят сидеть и говорить о полетах. Обычно Гарри к ним присоединяется, но не сегодня. Сегодня он с сыном. Хочет посвятить этот день Джонни.

– Как мама себя чувствовала перед отъездом? – спрашивает он.

– Нормально, наверное, – говорит Джонни, болтая ногами. – Она иногда грустная.

Гарри кивает. Он едва может себя заставить посмотреть сыну в глаза. У Джонни глаза Мэдди. Это Гарри виноват в том, что она грустит. Он во всем виноват.

– Ты как, пап?

Гарри удивляет этот вопрос. Джонни, пожалуй, впервые спросил о чем-то подобном, он взрослеет, начинает все больше понимать других – эта черта так часто появляется у детей одной из последних, если появляется вообще.

– Ну, наверное, мне тоже немного грустно.

– Почему?

– Потому что я скучаю по маме и по тебе.

– Может, если ты вернешься домой, вы с мамой опять будете счастливы?

Гарри смотрит в сторону и похлопывает сына по руке.

– Я бы этого очень хотел. Идем, дружок. Пора на взлет.

 

7

Они снова вместе в доме на Лонг-Айленде, звучит смех, музыка и голоса. Лето. Сверкает солнце. Они обдумывают поездку на пляж или званый ужин, сидя на лужайке, или просто сидят и читают. Ходят под парусом на лимане, по воскресеньям там проводят регаты. Мэдди готовит в саду. Джонни играет с приятелем. Он стал старше. Выше, стройный, как мать. Такой же красивый, как она.

Проблемы с сердцем остались позади, словно их никогда и не было. Теперь Джонни играет в теннис. Я разрешаю ему приходить ко мне на корт. Вокруг, оказывается, вертятся несколько девочек, уже понятно, что будет через несколько лет. Женщины станут валиться к его ногам. Гарри выходит из дома, хорошо выглядит. Он завершил работу над книгой. По ней снимают кино. Кто там еще? Ну я, конечно. Счастлив, что исполняющие обязанности моей семьи снова соединились, греюсь в их любви и доволен, как любимый дядюшка. Нэд и Сисси тоже здесь. У нее на руках их первый ребенок.

Как все это произошло? Как вообще происходит все? Они поняли, что слишком друг друга любят. И осознали, что, как все по-настоящему счастливые пары, составляют целое только вместе. Боль преходяща, а любовь вечна. Гарри и Джонни приземлились, Мэдди вернулась из Мексики. Когда Гарри привез Джонни домой, Мэдди пригласила его зайти. Вдохновленная поездкой, она сходила в магазин и теперь жарила свиную ножку. Делала чили. Может, он останется на ужин? В холодильнике было пиво. Они сели за стол, как много раз садились, облекаясь в общий уют, как в старое пальто. Смеялись. Мэдди рассказывала им про Мексику. Про цвет, который море приобретает на закате, про попугаев в джунглях. Она привезла индейские одеяла и сомбреро для Джонни. Они рассказывали ей про свой полет. Джонни хвастался, как хорошо знает английских королей. Король Георг I, сказал он. Он был после королевы Анны. Он был немец. Они аплодировали, он улыбался, радуясь аплодисментам, но еще больше радуясь тому, что его мама и папа опять вместе.

После ужина они уложили Джонни в постель, как всегда укладывали, с историями и поцелуем в лоб. Потом сидели и говорили допоздна, впитывая мысли друг друга, смеясь просто от радости, что они рядом. Были слезы, но не было обвинений, гнева, страха. Все это было не нужно. Их жизни словно полностью переменились. Когда пришло время ложиться спать, не возникло даже вопроса, остается ли Гарри. Он просто пошел за Мэдди наверх, а она ничего иного и не ждала. Они занялись любовью – медленно, спокойно, радостно, как прежде, как только и могут люди, по-настоящему любящие друг друга.

И Гарри остался. Любовь все вынесла. Они стали старше. Завели собак. Джонни пошел в школу, где учился Гарри, потом в Йель. Он не стал играть в хоккей, но это никого не волновало, Гарри особенно. Зато выяснилось, что у него дар к языкам, Джонни провел семестр за границей, в Париже, жил у друзей семьи. Мы приезжали его навестить, отправились в велосипедный поход по долине Луары. Джонни знал итальянский, испанский, французский, начал учить китайский. Он интересовался международными отношениями.

Мы с ним обедали вместе несколько раз в год. Я приезжал в Нью-Хейвен, и мы ели у Мори, или, когда он наведывался в город, встречались у меня в клубе. Каждый год во время рождественских каникул ходили на бродвейский спектакль или мюзикл, как и тогда, когда он был маленьким. Я любил слушать, как Джонни рассказывает о жизни, о своих интересах. Ему досталась не только красота матери, но и ее страсть, и чувствительная натура, – и отцовское чувство юмора вместе с талантом делать все так, словно само получается. Он – настолько совершенное сочетание их двоих. Я очень им горжусь.

Весной мы на неделю ездили кататься на лыжах в Брекенридж. Лето проводили на Лонг-Айленде, Джонни приезжал часто, обычно привозя с собой одну из череды красивых загорелых девушек с белыми зубами и волосами цвета меда. Они ездили с нами на пляж, купальники-бикини едва скрывали их упругие груди. Джонни, гибкий, с тугими мускулами, – шрам на его груди был почти незаметен, когда он снимал рубашку, – садился гребцом в одно из каноэ. Они по-прежнему устраивали заплывы. Мэдди, как прежде, почти всегда побеждала, но я заметил, что Джонни притормаживает, и понял, что он позволяет ей победить. К тому времени Джонни был выше обоих родителей. Мэдди сохранила фигуру, а Гарри располнел. Оба поседели.

После окончания университета Джонни не пошел в морскую пехоту, как отец, а отправился на год в Камбоджу, работал учителем в деревне. Он писал мне оттуда по электронной почте, рассказывая о людях, об их обычаях, их доброте. Еще присылал фотографии: помогал строить колодец, вел буйвола, сидел верхом на мотоцикле. Потом Джонни вернулся и поступил в юридическую школу. Он пошел работать в мою фирму – с полного моего одобрения, разумеется. Его любили, и вскоре он уже готовился стать партнером. Но я знал, что Джонни слишком энергичен, чтобы остаться у нас надолго. Ведомый более благородными побуждениями, он отправился в Вашингтон, где получил работу в министерстве юстиции. Там он и встретил Кэролайн, которой суждено было стать его женой. Она была англичанкой, работала в британском посольстве.

Ее родители прилетали знакомиться с Мэдди и Гарри, провели две недели на Лонг-Айленде. Они хорошо поладили. Отец Кэро, Джеральд, работал в Сити. Мать, Джилли, была домохозяйкой и состояла в каком-то родстве с Э.М. Форстером. Она интересовалась литературой. Она читала книги Гарри – их было уже четыре – и была очень рада встретиться с ним. У Кэро было двое братьев, один – офицер-кавалерист, другой еще учился в Кембридже. У родителей Кэро была квартира возле Итон-сквер и загородный дом в Глостершире, типичное для Котсуолдса здание из золотистого известняка, из которого была видна широкая зеленая долина. Каждый август они ездили в отпуск в Тоскану. Зимой охотились на лис.

Джонни и Кэро поженились в Котсуолдсе. Пригласили несколько сотен гостей. Многие друзья Джонни прилетели на свадьбу. Были и друзья Мэдди и Гарри – Нэд и Сисси. На лужайке установили большой шатер. Шампанское лилось рекой. Мужчины были в визитках, женщины в шляпках. Мэдди была очень хороша в платье мягкого зеленого цвета, подчеркивавшего голубизну ее глаз. Прием организовали неподалеку от церкви, построенной до норманнского завоевания. По реке плавали лебеди. Гарри был шафером.

Мы стали реже видеться с Джонни, но этого следовало ожидать. На втором году супружества Кэро на День благодарения объявила, что беременна. Гарри, улыбаясь во весь рот, похлопал сына по спине. Мэдди расцеловала Кэро. Ребенок родился в мае. Его окрестили Уолтером Уэйкфилдом Уинслоу. Вскоре родились еще двое, Мэдилейн и Джерри. Я подарил им всем золотые ложки, на которых были выгравированы их имена.

Джонни и Кэро прожили год в Шанхае, еще год в Лондоне. Он ушел из юстиции и вернулся в фирму (я к тому времени был в ней советником) партнером. Они переехали в Нью-Йорк. Я купил им в городе дом. Я знаю, это нелепая расточительность, но что мне еще делать с деньгами? К тому же, как я сказал Джонни, когда-нибудь они все равно достанутся ему. Дети пошли в школу. Я покорно посещал школьные спектакли, концерты и игры, как когда-то делал то же самое для Джонни.

Мэдди и Гарри тоже всегда приходили. Они по-прежнему были очень близки. Волосы Гарри, все еще густые, побелели, но он ходил легкой, раскачивающейся походкой стареющего спортсмена. Ему сделали операцию на колене. Волосы Мэдди тоже побелели. Она подстриглась покороче, и они уже не рассыпались у нее по спине, но глаза Мэдди остались такими же яркими. Она была красива той изысканной пергаментной красотой, какой обладают только очень немногие немолодые женщины. Они с Гарри иногда путешествовали. Его приглашали то вести семинар в Йеле, то преподавать в Роттердаме. Он произносил речи на выпускных церемониях. Они с Мэдди никогда не ночевали врозь.

Первые несколько лет Джонни и Кэро по выходным приезжали к Мэдди и Гарри, но когда дети подросли, стало ясно, что дом им тесноват. Я должен был подумать об этом раньше, но, обсудив ситуацию с Гарри и Мэдди, сообщил Джонни и Кэро, что отдаю им свой дом – вместе с небольшим трастовым фондом на поддержание помещения в должном состоянии. Они отказывались, но я заявил, что спорить бесполезно, никакого смысла в том, чтобы мне бродить в одиночку по старому большому дому, нет, и этому дому нужна семья с детьми.

Так я переехал к Мэдди и Гарри, поселившись в прежней комнате Джонни. Мне было очень удобно, и, честно говоря, я чувствовал себя спокойнее. Если бы я упал с лестницы в своем доме, меня нашли бы не скоро.

Я уже стар. Почти облысел. Стряхиваю перхоть с плеч. Слышу не так хорошо, как прежде. Я стал одним из тех старичков, которые проводят свои дни, посещая врачей. Каждое утро заезжаю в офис, но работы у меня все меньше и меньше. Я в основном служу источником советов. Иногда сижу на заседаниях. Вхожу в библиотечный комитет своего клуба. По-прежнему выпиваю один мартини каждый вечер, хотя мне говорили, что это вредно. Мы с Мэдди совершаем долгие прогулки. Не такие долгие, как раньше, но нам хватает. Она теперь ходит с тростью, элегантной штучкой с золотой рукоятью, которая принадлежала одному из ее прадедов, крупному землевладельцу. В городе ли, за городом ли, я всегда засыпаю по вечерам с легким сердцем. Ни о чем не жалею. Я знал любовь, она благословила почти каждый день моей жизни. Я не мог бы быть счастливее.

Вот только все это неправда.

 

8

Обломки самолета находят вечером того же дня. Над водой торчит покореженное шасси. День ясный, ветер юго-западный. Почти никакой турбулентности. Диспетчер принял сигнал бедствия от Гарри около двух часов. Гарри сообщал, что теряет высоту и просит разрешение на посадку. За этим последовали статические помехи, в которых диспетчер не разобрался, а потом наступила тишина.

Свидетель, рыбачивший в полосе прибоя на пляже, утверждает, что увидел, как одномоторный самолет снизился и попытался сесть на воду. Коснувшись поверхности, он несколько раз перевернулся и развалился на части. Первым водолазы достали тело мальчика. У него была оторвана голова. Вода еще холодная, течение сильное, видимость ограничена. Ныряльщики не могут погружаться дольше, чем на пятнадцать минут. Тело Гарри находят лишь на следующее утро.

Я узнаю о катастрофе, как все. Читаю в Интернете. Суббота, после обеда я отдыхаю дома в Нью-Йорке. «Писатель и его сын, возможно, погибли в авиакатастрофе» – гласит один из заголовков. Я не знал, что Гарри и Джонни в тот день собирались летать. С ужасом читаю новость, оглушенный, отказывающийся верить – а потом звонит телефон. Друзья, знакомые, все хотят выяснить, правда ли это. Я опасаюсь худшего.

Вскоре мне звонит начальник местной полиции, которого я знаю много лет. Его отец работал у нас мясником. Помню, как сын – он был на несколько лет младше меня – подростком трудился в лавке: фартук у него был испачкан засохшей кровью. Мощные руки, короткие светлые волосы.

– Мистер Жерве, мне очень жаль, но я должен вам сообщить…

Я услышал все, что нужно. Мэдди еще не вернулась, у нее самолет только завтра. Мне нужно ей сообщить. Я пытаюсь отыскать телефон ее отеля и нахожу его в Интернете. Телефон не отвечает. Я звоню в мексиканское консульство на Манхэттене, но автоответчик просит перезвонить в понедельник утром. Я даже не знаю, каким рейсом она прилетает. Потом я звоню домой человеку, который возглавляет наш филиал в Мехико, и рассказываю о произошедшем. Сообщаю ему, что Мэдди живет в отеле на Юкатане – и, поворчав, он все-таки договаривается с полицией, что ее найдут и известят.

Это – единственный путь. Я не могу позволить, чтобы она прилетела и узнала обо всем, случайно посмотрев на заголовки газет. Это было бы слишком жестоко.

Поздно вечером Мэдди звонит из Мексики. Я ждал этого и боялся. Я снимаю трубку до того, как отзвучит первый звонок. Мэдди не в себе.

– В чем дело, Уолтер? Это какая-то идиотская шутка? Меня только что разбудили двое мексиканских полицейских и велели тебе позвонить.

Я рассказываю ей, что случилось. Крик, который слышится на другом конце провода, звучит нечеловечески. Я никогда не слышал такой смеси гнева и боли.

– Мне очень жаль, – повторяю я. – Очень жаль.

Больше мне сказать нечего, поэтому я просто стою и слушаю, как Мэдди плачет, жалею, что я не могу обнять ее. Через четверть часа спрашиваю, когда прилетает ее самолет. Мне приходится уточнять, потому что каждый раз, пытаясь ответить, Мэдди начинает рыдать. Наконец ей удается выговорить время.

– Не… вешай… трубку, – просит она, втягивая воздух, пытаясь держать себя в руках.

– Не буду.

Мы остаемся на телефоне еще час. Иногда разговариваем, но больше молчим или Мэдди плачет.

С утра ей лететь в Мехико, а потом в Нью-Йорк. Она доберется только к вечеру. Когда садится ее самолет, я уже жду. Ее вывозят в инвалидной коляске. Несмотря на загар, Мэдди бледная, у нее ввалились щеки. Я иду к ней, но даже не уверен, что она меня узнает. У нее дрожат веки. Ее сопровождают служащий авиалинии и носильщик, который несет багаж.

Хорошенькая темноволосая девушка спрашивает:

– Вы встречаете миссис Уинслоу? Ей дали успокоительное. Она проспала всю дорогу от Мехико. У вас есть машина?

На сей раз – никаких лимузинов. Я отвожу Мэдди к себе и укладываю в кровать.

Несколько дней о случившемся пишут все газеты. Во всех одна и та же фотография Гарри, та, что была на обложке его книги. Один таблоид даже нашел фотографию класса Джонни, он там стоит с другими мальчиками в форменных пиджаках и галстуках; его лицо в газете обведено овалом. В другой газете печатают схему, на которой показано, что происходит с самолетом, когда он сталкивается с водой. Я не могу на нее смотреть.

О причине катастрофы высказывается множество предположений. Ошибка пилота? Техническая неисправность? Может, у Гарри случился удар? Самолет вел Джонни, пытался посадить его под руководством отца? Или Гарри в депрессии нарочно направил самолет в воду? Национальная комиссия по безопасности на транспорте передает обломки самолета на воздушную базу национальной гвардии в Уэстхэмптон-Бич, чтобы определить, что произошло. Проводят вскрытие тел.

Мэдди хочет их кремировать. Ей чуть лучше, но она все равно бродит по моей квартире, как сомнамбула. Устраивать все приходится мне. Я связываюсь с похоронным бюро на Пэнтиго-роуд. Заполняю бумаги. Из «Нью-Йорк таймс» звонят по поводу некролога – и из «Ист-Хэмптон стар», и из «Саутхэмптон пресс». Мне многое нужно сделать, но я не хочу оставлять Мэдди одну. Мне очень тревожно, я боюсь, что она просто подойдет к окну и выбросится. Я прихожу домой и обнаруживаю, что Мэдди все еще сидит за столом, смотрит на остывшую чашку с кофе, крутит в руке медальон Гарри со святым Христофором. О том, что прошло какое-то время, говорит только гора затушенных окурков в пепельнице.

Мы едем в мой дом. Там будут поминки. Она сказала, что не сможет вернуться к себе. Я устраиваю ее в викторианской комнате и, вместо того, чтобы заселиться в свою, переезжаю в похожую на келью комнату прадедушки. За все годы, что мы знакомы, Мэдди ни разу не ночевала у меня. Я готовлю ужин, но у нее нет аппетита. Она почти не ела в эти дни. Похоже, все, что она усваивает, – это водка и никотин. Я убеждаю ее поесть, твержу, что нет смысла морить себя голодом. Я режу ей мясо, как ребенку. Даже накалываю кусок на вилку.

Утром приезжают из кейтеринговой компании. Я не знаю, сколько человек придет ко мне. Могу точно сказать, что будут Нэд и Сисси, агент Гарри, его издатель, друзья. Брат Мэдди, Джонни, приезжает из Орегона, где работает кем-то вроде консультанта по избавлению от зависимостей и ведет занятия йогой. Я знал, что Мэдди не захочет, чтобы было много людей. Только семья и самые близкие друзья. Некоторых из них я не видел годами, но с Гарри и Мэдди они общались.

К одиннадцати часам я отвожу Мэдди в церковь Святого Луки, где состоялась заупокойная служба по моему отцу. Я по-прежнему регулярно бываю на службах – здесь или в церкви Святого Иакова в городе, – но знаю, что Гарри и Мэдди ходили в церковь в основном только на Рождество и Пасху. У нас новый священник, женщина. Она тепло приветствует меня и пропускает внутрь, потому что я обнимаю за плечи Мэдди. Мне пришлось помочь ей одеться.

Несколько человек уже здесь, но я не обращаю на них внимания, я веду Мэдди в передний ряд. Вокруг алтаря много цветов, рядом стоят две большие фотографии Гарри и Джонни. Подумать страшно, что́ чувствует Мэдди, если она вообще что-либо осознает. Я обнимаю ее покрепче. К Мэдди подходят люди, выражают соболезнование.

Я оглядываюсь и вижу отца Гарри, он сидит в одиночестве на соседней скамье. Он вдовец, приехал из Нью-Хемпшира. Меня снова поражает, насколько они похожи. Словно глядишь на Гарри тридцать лет спустя. Отец Гарри смотрит на фотографии сына и внука. Все его наследие уничтожено одним махом. Я бы подошел к нему и поговорил, но не хочу оставлять Мэдди.

Появляются Нэд и Сисси. Сисси молча подсаживается к Мэдди, берет ее за руку. Нэд кажется меньше ростом. Приходит кто-то еще, но я сосредоточен на Мэдди. Начинается служба, знакомые слова: «Я есмь воскрешение и жизнь». Не будет ни речей, ни воспоминаний. Мэдди бы не смогла это вынести. Все быстро заканчивается.

Я вывожу ее к машине, припаркованной прямо у крыльца. Замечаю несколько знакомых лиц. Людей больше, чем я предполагал. Похороны притягивают любопытных, особенно если покойный – какая-то знаменитость. Однако за нами следует всего около десятка машин.

Я захватил резиновые сапоги для Мэдди и себя и помогаю ей обуться. Мы медленно бредем по грязи к лиману, за нами следуют остальные. Нэд достает одно каноэ и относит его к причалу. Мы с Нэдом помогаем Мэдди сесть на носовую скамью лицом к корме. Потом в каноэ забираюсь я, как всегда, сажусь на руль. Сисси передает мне урну. Никто не произносит ни слова.

Люди собрались на причале, все они в темных костюмах и платьях. Молчат. В тишине слышится только плеск воды, мое дыхание, грохот сердца в моей груди. Небо, задернутое облаками, светится молочной прозрачностью. Вода темна, спокойна и непроглядна. Вдали кружат несколько чаек. Большинство домов вокруг лимана еще закрыты после зимы. Деревья обернуты мешковиной. Садовая мебель убрана. Бассейны затянуты брезентом, засыпанным бурыми листьями.

На середине лимана я открываю урну. Урна одна. Мэдди хотела, чтобы их смешали. Она бережно берет у меня ее. Погрузив пальцы, вынимает пригоршню праха и развеивает его над водой. Начинает всхлипывать. Или, вернее, продолжает всхлипывать, потому что не прекращала все эти дни. Снова и снова Мэдди черпает из урны и бросает прах, пока ничего не остается. Она смотрит на меня, и я понимаю, что пора возвращаться. Глаза у нее красные и опухшие, в них отражаются слезы, текущие по моим щекам.

Мы возвращаемся к причалу, Нэд и Сисси помогают нам выбраться. Я веду Мэдди к себе домой.

– Я не могу, – шепчет она.

Я отвечаю, что понимаю. И отвожу ее в ее комнату, выключаю свет.

– Пожалуйста, извинись перед ними, но я не могу спуститься. Не хочу никого видеть.

Настроение внизу безрадостное. Все собрались в зеленой комнате. Последний раз, когда здесь собиралось столько народу, был очень давно. Бармен в белой куртке смешивает напитки. Официант разносит закуски. Я здороваюсь с несколькими гостями. Агент Гарри, Рубен, подходит ко мне и кладет мне руку на рукав:

– Как она?

– Ее это подкосило, – отвечаю я.

– Нас всех подкосило. Не верится, что Гарри и Джонни погибли. Такая трагедия.

Я хожу среди гостей, по-прежнему думая о горюющей женщине наверху. Я пытаюсь быть хорошим хозяином, рассказываю, что знаю, соболезную, пожимаю руки. Я ищу отца Гарри и нахожу его в патио. Он смотрит на воду.

– Принести вам что-нибудь, мистер Уинслоу?

Старик вздрагивает, смотрит на меня и качает головой.

– Нет, спасибо, Уолтер. А как вы думаете, что случилось? В смысле, там, наверху? – Он указывает на небо.

– Не знаю. Результатов вскрытия пока нет. И отчета комиссии тоже.

– Они вам ничего не скажут!

– Вы о чем?

– Это гамартия.

Мне знакомо это слово, но я не помню, что оно означает.

– Гамартия?

– Это из «Поэтики» Аристотеля. Роковой изъян. Я знаю, что сделал мой сын. Он согрешил. Гарри рассказал мне про Мэдди и ту, другую женщину. Так всегда бывает. Когда герой делает что-то глупое или дурное, судьба не позволит ему об этом забыть. Мой сын был героем. Но то, что ты – герой, не мешает совершать ужасные ошибки. И не избавляет от их последствий.

Я молча слушаю. Он – старый учитель английского. Если бы он был инженером, у него было бы другое объяснение. Он без сомнения выстроил эту теорию, основываясь на годах преподавания, во время долгой поездки из Нью-Хемпшира. В «Гамлете» не было технических неисправностей, а у Эдипа – ошибок пилота. Миром отца Гарри управляют определенные законы. Причина и следствие. Трагическая ошибка приводит только к большей трагедии. Для него в этом весь смысл, другого и быть не может.

– Он служил пилотом в морской пехоте, – добавляет он. – Мог летать на чем угодно в любом состоянии. Самолеты просто так не падают.

Я смотрю на него. Видно, как ему больно, как отчаянно он старается объяснить необъяснимое.

– Простите, – наконец произношу я. – Мне надо посмотреть, как там остальные.

Я оставляю его, он снова смотрит на воду. Он мог и не заметить, что я ушел.

Нам всем нужно осмыслить свою потерю. Я не хотел быть невежливым, но не повидался с отцом Гарри до его отъезда. Он мог уйти к машине сразу после нашего разговора. К двум часам все расходятся, и официанты убирают столы. Я заказал слишком много еды. В холодильнике громоздятся пластиковые контейнеры с несколькими десятками фаршированных яиц. Целая лазанья в фольге. Половина окорока. Галлоны виски, водки и белого вина. Хлеб. Лимоны. Газировка. Я бы мог на этом жить неделями. Нэд и Сисси уходят последними.

– Позвони, если потребуется какая-нибудь помощь с Мэдди, – говорит Сисси.

Я отвечаю, что надеюсь вскоре их увидеть.

– Спасибо, Уолтер, – произносит Нэд. – Знаешь, мы недавно купили дом в Брайдхэмптоне, возле океана.

Неожиданная новость.

– Поздравляю.

– Месяц назад. Гарри знал, но с тобой об этом как-то речь не заходила. Я сказал ему, что хватит нам быть нахлебниками, – добавляет он с невеселой улыбкой.

Видно, что он готов расплакаться.

– Не говори глупости. Я по вас буду скучать, но очень за вас рад.

Но на самом деле я не рад. Это еще одна потеря. Наша прежняя жизнь распалась, и сложить ее уже не получится.

 

9

Я провожаю Нэда и Сисси к машине, мне жаль, что они уезжают – пустота внутри становится еще больнее. Расплачиваюсь с фирмой, потом иду посмотреть, как Мэдди. Мы снова одни во всем доме. По звуку ее дыхания в темной комнате я понимаю, что она спит. Зайду позже.

Я спускаюсь вниз. В кухне чисто. Напиваться еще рано, но, похоже, заняться больше нечем. Я наливаю себе полный стакан виски и включаю телевизор в библиотеке, хотя смотреть ничего не хочется. Затем направляюсь к книжным полкам. Сто лет назад мой прадед стал собирать и переплетать экземпляры «Панча», бывшего в свое время замечательным британским юмористическим журналом. Дед и отец сохранили традицию. У нас есть все номера с 1840-х годов. Я вытаскиваю том начала двадцатого века и рассеянно перелистываю пожелтевшие страницы с карикатурами, изображающими самого Панча, кайзера, сельских викариев, благородных британских героев-воинов с усами, стройных красавиц с длинными шеями, воплощающих все лучшее и достойное в мире. Глядя на эти страницы, я получил первые представления об идеальной женственности. Удивительно, как женщины на рисунках походили на Мэдди. Я любил листать эти тома с детства, но сегодня мне даже этого не хочется.

Не находя себе места, я иду гулять. Надеваю пальто и тихо выхожу из дома, стараясь не хлопнуть дверью. Мне страшно представить, что Мэдди проснется одна в доме, в чужой постели, позовет – и ей никто не ответит.

Несмотря на печаль этого дня, а может, и благодаря ей, снаружи, на апрельском воздухе, хорошо. Земля мягкая, клумбы нарциссов подают признаки жизни. Уже пробиваются однопокровницы. Скоро расцветут все деревья и цветы, лужайка запахнет свежескошенной травой, а на лимане будут плавать за родителями лебедята. Я обхожу дом, проверяя канавы и трубы. Много лет назад я переложил кабели под землю. Еноты и белки прыгали с веток на крышу и залезали на чердак, слишком часто это заканчивалось тем, что они застревали в отопительных каналах. По той же причине деревья приходится регулярно подстригать. Надо сказать смотрителю, чтобы он подровнял живую изгородь, починил забор от оленей и поставил теннисные сетки.

Вскоре направляюсь к воде. К моему удивлению, кто-то стоит на краю причала, глядя на лиман. Это женщина в бежевом плаще и резиновых сапогах. Все, кто присутствовал на похоронах, давно уехали. Это не Мэдди.

Я узнаю ее силуэт, едва увидев. Клэр.

– Здравствуй, Уолтер, – говорит она, поворачиваясь ко мне.

Я забыл, как она хороша. Она была в церкви. Я помню плащ, но ее лицо и голову скрывали шарф и темные очки.

– Клэр, – произношу я. – Не ожидал.

– Правда? – Она печально улыбается.

– Да.

– Я должна была попрощаться. Знала, что меня не ждут, но должна была прийти.

Я молча встаю у нее за спиной. Причал слишком узок, чтобы стоять бок о бок.

– Знаешь, Мэдди у меня.

– Я так и думала. Как она?

– Безутешна.

Клэр вздыхает.

– Понимаю. А ты?

Я не думал о себе.

– Мне невероятно грустно, – в конце концов отвечаю я.

– Мне жаль, что все так вышло. Вообще все.

– Огромная потеря.

– Да. Я все думаю о Джонни.

– Мы все думаем. Нет ничего страшнее гибели ребенка.

– Мэдди повезло, что у нее есть ты.

Я киваю. Так странно стоять здесь, разговаривать с ней.

– Спасибо. Знаешь, Клэр, я могу понять, почему ты приехала, но, боюсь, мне придется попросить тебя уйти. Я бы не хотел, чтобы Мэдди проснулась и увидела, что ты здесь.

Она шмыгает носом и улыбается.

– Конечно. Я надеялась, что мне удастся тихо, незаметно проскользнуть и попрощаться. Понимаешь, я его любила. Очень. Я постоянно плачу.

– Нам всем его не хватает.

– Знаешь, он ведь меня по-настоящему не любил. Теперь я это понимаю. В сердце у него никогда не было сомнений. Гарри больше всех любил Мэдди – и Джонни, разумеется. Я его несколько недель не видела. С тех пор как к нему переехал Джонни. Мы поссорились.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Чтобы ты рассказал Мэдди. Он никогда о ней не упоминал, вообще о семье. Это было только его. Думаю, это важно. Знаю, что мне это было бы важно.

– Спасибо. Я ей передам.

– И не думай, что я не страдала или не буду страдать еще. Часть Гарри всегда останется со мной.

Я молча смотрю на нее, вспоминая, как мы впервые встретились. Какой юной и свежей она тогда казалась.

– До свидания, Уолтер. – Клэр протягивает мне руку. – Надеюсь, мы не будем врагами.

– Конечно нет. Но друзьями быть будет сложно.

– Понимаю.

Я смотрю ей вслед, потом слышу, как вдалеке хрустит под ее сапогами гравий. Наверное, Клэр оставила машину у дороги. Мне ее жаль. Она ведь неплохая. Я в это искренне верю. И я не могу винить ее за то, что она полюбила Гарри. Его трудно было не любить. А она, как многие молодые, искала короткого пути, решала, как обойти состязание, торопилась, не понимая, что в сокращении дороги нет преимуществ, что цель – не итог, а часть процесса. И еще молодые люди забывают, что у их поступков есть последствия. Что могут рухнуть жизни. Конечно, у молодых нет монополии на эгоизм. Мы знаем, чего хотим. Горькая правда в том, что, получив это, мы редко становимся счастливы.

Я поворачиваюсь и иду в дом. Не хочу надолго оставлять Мэдди одну.