Зимой 1950 года Аделберт Мансарт, сын Дугласа и внук Мануэла, находился в Корее. Вместе со всей отступавшей армией он с трудом пробовался по бездорожью сквозь обледенелый снег.
Вот уже несколько дней Аделберт мчался на север в кренящемся то на один, то на другой бок, дребезжащем джине. Позади оставались пылавшие руины. Вокруг высились темные горные гряды, полускрытые облаками дорожной пыли. Им сказали, что впереди река Ялу, а за ней Маньчжурия. Тесно прижавшись друг к другу, солдаты что-то кричали, пели, а кое-где и плакали. Для них третья мировая война уже началась. Стиснув зубы, Аделберт с риском для жизни делал да джипе крутые виражи и старался не замечать полуобгоревших людей, обожженных напалмом, не слышать их страшных воплей и стонов. Так вдали от родины среди снега и стужи Аделберт Мансарт в двадцать один год познакомился с войной. Это была война империалистов против цветного народа: Соединенные Штаты пытались покорить Китай. Раньше Аделберту никогда не приходилось близко соприкасаться с какими-либо проявлениями насилия. Он был знаком с глубокой душевной болью, но не с насилием и смертью. Теперь же на каждом шагу он видел, как пьяные американские вояки разбивают корейцам головы, убивают детей и преследуют перепуганных насмерть женщин.
— Будь они прокляты, эти китайцы, гуки и всякие черномазые! — орали в джипе солдаты, хлебнувшие крепкого зелья, чтобы не замерзнуть от порывов лютого ветра.
Аделберт слышал их ругань, и они знали о том, что он слышит. Он с ужасом видел, как белые солдаты прямо на дороге насилуют цветных девушек и, надругавшись над ними, тут же их убивают. Видел, как бомбят раненых в госпиталях, как расстреливают из пулемета гражданское население, как летчики на бреющем полете истребляют детей, выбегающих из объятых пламенем домов. Видел, как разрушают города, мосты, водопроводы и железные дороги, как на полях уничтожают созревший урожай. Как заживо хоронят пленных, а беззащитных беженцев сжигают напалмом; как уничтожают целые леса; как истязают и гоняют по улицам обнаженных женщин; как взрывают патроны во рту у мужчин и как топорами раскалывают нм черепа — и все это только потому, что они «коммунисты». Он видел, как цветной капитан отказался вести своих солдат на верную смерть, и позднее узнал, что он предстал перед военно-полевым судом. Аделберт не мог ничего сделать, не смел даже протестовать, ибо он был солдат и обязан был выполнять приказы.
И вдруг все круто изменилось. На короткое время наступило странное затишье. Без всякой, казалось, видимой причины моторизованные войска остановились и затем вдруг покатились обратно, сметая все на своем пути, сталкивая охваченных паникой пеших солдат в канавы. Вся армия двинулась назад. Война прекратилась, бои окончились — началось поспешное отступление. В Корею потоком хлынули китайские добровольцы.
Обгоняя отходящих солдат, прогромыхал на трясущемся джипе командующий армией генерал Уокер. Вдруг его джип подпрыгнул, поднялся на дыбы и перевернулся. Полководец разбился насмерть. Кто был в этом виноват, как все это случилось? Расспрашивать было некогда. Джин Аделберта застрял в какой-то яме. Солдаты выскочили из него и с воплями и проклятиями тащились, утопая по колено в грязи и в снегу. Дул сильный, пронизывающий насквозь ветер, но стопы раненых заглушали его вой. Аделберт споткнулся, шатаясь, сделал шаг вперед и упал. Кто-то наступил ему на голову и глубоко вдавил ее в размякший снег. Он попробовал повернуться и встать, но в этот момент по его правой руке прокатилось огромное железное колесо. Аделберт услышал, как хрустнули кости. Тело пронзила острая колющая боль, и он надолго лишился сознания.
Очнулся Аделберт на борту судна. Он громко стонал, сам не зная почему. Какая-то расплывчатая фигура сделала ему обезболивающий укол, и он умолк. Так повторялось несколько раз. Наконец он затих и, лежа на койке, задумчиво смотрел через крохотный иллюминатор на подернутую рябью поверхность моря. Над ним склонился офицер. Аделберт хотел отдать ему честь, но правая рука отсутствовала. Он в ужасе приподнялся. Подумать только — нет руки! В отчаянии он готов был закричать диким голосом, но снова впал в бессознательное состояние.
Так шли дни за днями; наконец Аделберт мог уже лежать спокойно. Теперь он находился в Японии. У него была отнята половина руки, и его отправляли на родину. С головой у него тоже было неблагополучно. В ней все время чувствовалась слабая, ноющая боль. Ему казалось, что медицинские сестры принимают его за сумасшедшего, но он не был сумасшедшим и знал это. Однако что ему делать там, «на родине»? Эта мысль заставила его внезапно расхохотаться. По прибытии в Сиэттл, в начале мая, его сразу же отправили в госпиталь, а когда он там очнулся, то исчезла и оставшаяся часть руки.
По прошествии многих недель Аделберт окончательно успокоился и пришел в себя. Сев в чикагский поезд, он отправился прямо домой. Несколько в стороне от бульвара стоял красивый трехэтажный особняк Дугласа. Рядом с домом тянулась просторная лужайка. На лужайке стояли стулья, столы, яркие зонтики. Там толпилось множество людей — красивые женщины всех оттенков кожи в шикарных туалетах, с модными прическами, цветные мужчины в хорошо сшитых костюмах преимущественно светлых тонов, несколько военных в мундирах. В толпе сновали официанты с заставленными до отказа подносами. Проталкиваясь сквозь толпу, Аделберт привлек к себе внимание многих гостей.
Аделберт сам недоумевал, зачем он приехал. Что его привело сюда? Нечто очень, очень важное, но что именно, он никак не мог вспомнить. Ах, да! Ему надо повидать отца. Он разглядел его в толпе и громко окликнул. Дуглас, располневший и поседевший, был в превосходно сшитом терракотового цвета костюме, с темно-малиновым галстуком поверх ослепительно белой рубашки. На руках он держал грудного младенца — ребенка дочери. Тут же находилась и сама красавица дочь в элегантном парижском туалете вместе со своим представительным мужем.
Услышав свое имя, Дуглас Мансарт поднял голову и увидел темнокожего молодого человека с длинными, нечесаными волосами, одетого в грязную, потрепанную форму защитного цвета; ему сразу же бросилось в глаза, что у юноши всего лишь одна рука. Его первой мыслью было подозвать одного из полисменов, патрулировавших в глубине двора, как вдруг его дочь вздрогнула и с криком вскочила со стула. Жена Дугласа побледнела и бросилась К Аделберту. При виде ее солдат мгновенно оцепенел, ноги у него подкосились, и он грохнулся на землю.
Шесть месяцев Аделберт провел в санатории на севере штата Нью-Йорк. Мануэл Мансарт и Джин навещали его, пока гостили у его дяди Ревелса в Нью-Йорке. Они беседовали о жизни, о войне, о будущем Аделберта. Тот принял твердое решение ни за что не оставаться в Соединенных Штатах — они ему ненавистны.
Мануэл возражал:
— Я понимаю твои чувства, внучек. Бременами я испытывал то же, что и ты. Но ты не прав. Наша родина поступала с нами жестоко — была зла и бессердечна. Однако в ней все еще теплится огонек правды. Она еще проявит к нам справедливость и великодушие и будет строить жизнь по велению божьему.
Лицо Аделберта выражало непреклонность, и в разговор вмешалась Джин.
— Я советую ему поехать во Францию, — сказала она. — Провести год, а то и несколько лет во Франции. Залечивай там душу, Аделберт, пока Франция залечивает свои раны. Для тебя это будет прекрасный жизненный опыт.
По просьбе Мануэла Дуглас дал деньги, и в 1953 году Аделберт уехал в Париж.
Была весна. Аделберт потихоньку покинул большой зал Сорбонны и стал прогуливаться по двору. В зале профессор с ученым видом все еще бубнил что-то насчет новых аспектов международного права. Создание ООН как будто бы изменило основу этого права или же должно было изменить ее, но по существу все осталось без перемен, по крайней мере на сегодня. Первым шагом к реальному изменению должен стать новый Атлантический пакт, в особенности если за ним, как можно ожидать, последуют Средиземноморский и Тихоокеанский пакты.
— Фактически, если ведущая роль Европы или господство… — Он внезапно умолк, даже не досказав слов: «белой расы», как требовала логика его речи, вовремя сообразив, что перед ним сидят в основном цветные. «Странно, как много после войны набилось в университеты азиатов и африканцев», — подумал профессор. Ну, это дань цивилизации и белым народам…» В этот момент Аделберт и вышел. То, что говорил профессор, казалось ему невероятной чепухой. В сущности, так называемое образование, как оно здесь преподносилось, представлялось ему все более и более никчемным.
Аделберт был невысокого роста, худощав, с лицом темно-каштанового оттенка и длинными вьющимися волосами. У него были правильные, немного резкие черты лица и черные горящие глаза. Одет он был хорошо, но несколько небрежно, и одной руки у него не было. Он имел вид человека, привыкшего сорить деньгами, что заставило официантов засуетиться, когда он ленивой походкой прошел к столику в углу кафе.
— Экий вздор! — воскликнул присоединившийся к нему приятель, молодой англичанин. — Куда, собственно, клонит этот старый хрыч? Все та же древняя чушь: «Цивилизация — это Европа»!
— «Британия — владычица морей», — добавил Аделберт. — Как медленно умирает эта идея!
— Медленно, но верно. Она должна умереть сама собой, или ее придется добить.
Аделберт бросил на приятеля усталый взгляд.
— Не слишком ли много мы уже убивали?
— Идей — нет. Впереди еще целое побоище!
— Сомневаюсь. Идеи незачем убивать. С них хватит и медленной голодной смерти от забвения.
— Но скоро ли мы этого дождемся, если в наших школах сидят такие явные анахронизмы, как наш ученый ихтиозавр?
— Вот это-то меня и беспокоит, — сказал Аделберт. — Я задаю себе вопрос, сколько еще нужно мне этого «образования» и смогу ли я им когда-нибудь воспользоваться. Знаешь, отец мой помешан на «высшем образовании». Чтобы не спорить с ним, я поступил в колледж моего деда в Джорджии. Сделал это я для того, чтобы не попасть в северный колледж — по причине, которую ты едва ли поймешь.
— Думаю, что пойму, — спокойно сказал англичанин и умолк. Ему давно ужо хотелось узнать историю этого несколько высокомерного и скрытного цветного юноши, который редко говорил о себе. Сейчас англичанин горел нетерпением услышать побольше.
Аделберт молча закурил сигарету, разглядывая двух проходивших мимо девушек, которые ответили ему приветливым взглядом. Затем снова заговорил:
— Ну, ты, конечно, знаешь о нашем знаменитом «цветном барьере». Мысль о нем всегда висит надо мной как дамоклов меч. Когда я был еще ребенком, мой ловкач отец сумел поместить меня в пригородную школу для детей состоятельных белых родителей. Большинство школьников до этого не сталкивалось совсем или мало сталкивалось с расовой дискриминацией, и я почти не задумывался над тем, что я негр. Мы вместе играли и учились, бывали друг у друга дома. Словом, в школе мы все были близкими товарищами. А вот за стенами школы случались конфликты. Однажды мы даже серьезно подрались с другой школой из-за того, что во время футбольного матча они не пустили меня в душ. Тогда мы чуть не разгромили всю их душевую. Были у нас неприятности и с девочками; но в ту пору они меня не интересовали. Ну а позже я настоял, чтобы меня перевели в такую среднюю школу, которая вопреки закону была предназначена исключительно для негров. Тут я чувствовал себя спокойнее и решил, что если нужно будет поступать в колледж, то я пойду в южный, где проводится полная расовая сегрегация. Мой дед как раз возглавляет такой колледж, и я отправился к нему. Я полюбил тамошних людей, мне нравились занятия в колледже. Но я понял, что у себя на родине всегда буду только бесправным отщепенцем, чужаком, «черномазым». Мне безумно хотелось избавиться от «цветного барьера». И я перешагнул через него. Каким образом? Очень просто. Меня забрали на эту гнусную корейскую войну. Там у меня отняли руку и душу. И там я досыта нагляделся на мир… Боже мои! До чего же он мерзок, этот мир! И куда только мы идем? Ты знаешь?
Англичанин не спеша раскуривал трубку.
— Нет, не знаю пока и брожу вслепую. Иногда, правда, кажется, будто впереди во мраке чуть брезжит свет. Центр мира по всем признакам перемещается на Восток. И нам надо двигаться вместе с ним, пусть хотя бы мысленно, если не физически. Но беда в том… — Он замолк.
— Беда в том, — продолжил за него Аделберт, — что животное, именуемое человеком, и на Востоке не очень-то привлекательно.
Англичанин беспокойно задвигался на стуле.
— Разумеется, когда-нибудь со временем… — начал он.
— А время, — прервал его Аделберт, внезапно ощутив тяжесть своих двадцати пяти лет, — это не такое благо, которым мы располагаем в неограниченном количестве.
— А отсюда прямая необходимость для нас срочно решить, как лучше использовать тот краткий отрезок времени, какой нам дан судьбой.
— Или же махнуть на все рукой и выпить еще по рюмочке перно!
— Нет, нет, хватит! — запротестовал англичанин, но Аделберт уже поднялся и кивком подозвал официанта.
Затем, наскоро попрощавшись, он ушел. Пройдя бульвар Сен-Мишель, он свернул в Люксембургский сад и пошел по одной из его нарядных аллей, щедро обсаженных цветами. Аделберт отыскал свободную скамейку я, усевшись, долго разглядывал темно-серый фасад дворца. Его колонны как бы олицетворяли собой жизненный принцип, которому старались следовать двести лет тому назад, — роскошная, изысканная жизнь одних, построенная на тяжком труде и лишениях других. Ему показалось, что в портале дворца он видит даму с вычурной прической из локонов, холеную и густо нарумяненную. На ней был пышный туалет, обрекший на нищету я болезни множество бедняков, а ее жемчужное ожерелье, казалось, было сделано из сифилитических язв.
«Как странно, — размышлял Аделберт. — Стала ли лучше с тех пор жизнь? Нисколько. Просто мы убрали нищету и лишения подальше от придирчивых глаз и сохраняем ее в Азии, Африке и на островах Океании, «где все приятно взору и плох лишь человек»! Число богатых паразитов, наживающихся на чужой беде, подумал Аделберт, сейчас гораздо больше, чем в 1789 году.
Вот идет молодая разодетая парижанка. Сотня китайских кули голодала, чтобы она могла носить такие чулки! А сколько чернокожих австралийцев обливались потом, чтобы изготовить для нее юбку? А этот кожаный поясок, который перехватывает ее гибкую талию, — трудно сосчитать хижины аргентинских гаучо, которые он обрек на голод! А ее тончайшее, ажурное нижнее белье — разве не было оно соткано на фабриках Каролины руками детей, работающих всю ночь напролет? Кому она обязана этим обручальным кольцом с драгоценными камнями, если не миллиону разлученных африканских семей, загнанных в тысячи сырых, мрачных рудников. На завтрак она будет есть то, что целые народы, расы и страны сеют, выращивают и посылают за границу, в то время как их собственные малыши умирают с голоду. Вот она, Французская империя! Вот она, добрая старая Англия! Вот она, избранная богом страна — Америка, «край свободных людей»!
Аделберт порывисто поднялся и выбежал на улицу Вожирар. Там в глаза ему бросилась старая афиша: «Всемирный конгресс сторонников мира». Он полюбовался на голубя Пикассо, затем, погруженный в свои думы, пошел дальше. Наконец окликнул такси и поехал разыскивать своего друга д’Арбусье.
Габриэль д’Арбусье был африканец с кожей медного цвета, по своему образованию и культурному уровню француз до мозга костей, в то же время фанатично преданный своей родине — Африке. Он с увлечением рассказывал о конгрессе сторонников мира и заинтересовал им Аделберта, которому захотелось узнать подробнее обо всем, что там происходило. Аделберт уже выходил из такси, когда из подъезда своего дома появился д’Арбусье. Оба они сели в машину.
— Вот удача! Я надеялся, что, может быть, встречу тебя. Поедем вместе. Ты должен увидеть церемонию собственными глазами. — Д’Арбусье указал на украшающие улицы пурпурные стяги. — Сегодня в Пантеоне, где покоятся великие деятели Франции, хоронят Эбуэ.
— Ты знал его?
— Он был моим другом и наставником. Я и сейчас следую его заветам!
— Значит, Франция его ценит?
— Нет, она никогда не внимала его предостережениям и до последнего времени откладывала в долгий ящик все его мудрые планы. А вот теперь, правда задним числом, о нем вспомнили. Так что эти похороны совпадают с возрождением его планов относительно Африки.
Когда они вышли из такси, послышалась торжественная музыка оркестра, исполнявшего траурный марш; затем появился почетный похоронный кортеж во главе с государственными деятелями, проследовавший под своды Пантеона. Большой бронзовый гроб с телом Эбуэ несли на плечах.
Друзья пошли обратно. Д’Арбусье оживленно рассказывал о Франции и поднимающейся на борьбу Африке. На углу они чуть не столкнулись с грациозной и стройной женщиной, явно уроженкой Азии. Она стояла неподвижно, склонив голову и прикрывая лицо вуалью, пока гроб не внесли внутрь Пантеона. Аделберту показалось, что д’Арбусье ее узнал и хотел было с ней заговорить, но она исчезла. Во время их дальнейшей беседы д’Арбусье так ни словом и не обмолвился о незнакомке. Он пригласил Аделберта пойти с ним на следующий день на собрание, но тот отказался. Он знал, что д’Арбусье коммунист и выступает в защиту мира. Аделберту казалось, что в этом вопросе о мире есть какое-то противоречие.
— Разве китайцы не воевали для того, чтобы добиться мира? — упрямо доказывал Аделберт своему другу. — Разве война не единственный путь к миру?
Все на свете казалось ему нелепым, а борьба за мир — тщетной. Он стал расспрашивать д’Арбусье, что тот думает о России и как его африканцы предполагают добиться свободы. Способны ли они сделать это своими силами? И к кому могут обратиться за помощью?
Они беседовали и спорили до самого вечера, а затем договорились о новой встрече.
До сих пор Аделберт воздерживался от слишком тесного общения с африканскими неграми, потому что считал нелепым сходиться только из-за одинакового цвета кожи. Он не испытывал чувства «расовой гордости», у него была только, как он выражался, «общечеловеческая» гордость, но в действительности дело обстояло не совсем так — ему свойственно было чувство самоуважения и интереса к людям, чьи вкусы и взгляды совпадали с его собственными. Но теперь в этом всемирном движении он увидел нечто новое — борьбу за идеалы, общие для всего человечества, за мир. Люди всех рас и национальностей объединялись во имя защиты от страшной угрозы истребительной войны. Такая общая цель — он это чувствовал — могла связать его с людьми теснее, чем любые симпатии, которые он мог питать к неграм как к своим сородичам по расе. Возможно, во времена его дедов и прадедов негры — рабы или только что получившие свободу — ощущали какие-то мистические «расовые» узы, связывавшие их воедино. А сейчас? Что общего у его отца с миссисипским батраком, если не считать цвета кожи? Его отец был типичный американский бизнесмен, наживающий деньги, покупающий голоса избирателей и использующий свое «влияние», как и многие другие жители Чикаго. Ну а в Африке…
Мысли Аделберта были прерваны появлением женщины. Это была, несомненно, та самая незнакомка из Азии, которую они с д’Арбусье встретили два часа назад. Он смутно припомнил, что как будто видел ее, когда повернул с улицы Вожирар в переулок направо, ведущий к его дому. Она следовала за ним, очевидно, еще до поворота. А тут, под уличным фонарем, он столкнулся с ней лицом к лицу. Аделберт был поражен этой встречен. Сначала ему показалось, что перед ним та самая вьетнамка, которая держала пламенную речь с трибуны конгресса сторонников мира и чьи портреты были опубликованы в газетах. Потом он убедился, что это не она, но у незнакомки была такая же хрупкая, кукольная фигурка, такие же миниатюрные, изящные ноги и руки. Она была моложе той вьетнамки, но вообще не очень молода. Красотой она не отличалась, но лицо у нее было миловидное, выразительное, со скорбными морщинками на лбу и в уголках рта.
Стремительно выйдя из-за угла, незнакомка чуть не налетела на Аделберта. Вздрогнув, она с почти змеиной гибкостью подалась назад, вся как-то напряглась и пристально взглянула ему в глаза. Хотя ее наружность и национальность были необычны для Парижа, Аделберт все же решил, что имеет дело с женщиной известного сорта, и непринужденно приподнял шляпу. Она прошла мимо него, не ответив на приветствие ни словом, ни жестом, и молча скрылась за углом. Аделберт был озадачен. Может быть, он показался ей недостаточно богатым, чтобы стать ее жертвой. А возможно, она по ошибке приняла его за кого-либо другого. Если последнее предположение правильно, то хорошо, что он оказался не тем, кого она искала, — в ее взгляде ему померещилась откровенная ненависть. Стараясь не думать о ней, он устало поднялся в свою комнату.
К следующему утру он сделал для себя соответствующий вывод и написал о нем своему деду:
«Дорогой дедушка!
Все утратило для меня смысл, и терпение мое лопнуло. Учение здесь мне не нравится, университеты — тоже; вообще такая жизнь не по мне, и я задумал одно дело. Если его можно будет осуществить, я уеду отсюда на собственный страх и риск. Если он не удастся или перестанет меня интересовать (что одно и то же), я, скорее всего, покорно вернусь домой. А может быть, и нет. Пока».
Письмо Аделберта встревожило ректора Мансарта, и он немедленно переслал его своему сыну Ревелсу. Судья Мансарт получил его в один день с сообщением из Спрингфилда о приезде Бетти Кармайкл. Он давно не получал никаких известий о Кармайклах, но предполагал, что живут они неплохо. Ревелс знал, что юный Джеки окончил среднюю школу, после чего поступил в Йельский университет. Жена Ревелса, Джойс, каким-то образом разведала, что Джеки намерен жениться на своей однокласснице — белой девушке, но ничего определенного на этот счет им не было известно. Джеку исполнилось уже пятьдесят четыре года, и судье было любопытно узнать, как он теперь выглядит и что поделывает.
Бетти приехала из Спрингфилда потолковать обо всем со своими родственниками.
— В сущности, дела у нас идут, пожалуй, более или менее благополучно, — рассказывала она, — и тем не менее не все уж так безоблачно. Джек работает на военном заводе и зарабатывает больше пяти тысяч долларов в год. Однако владельцы завода грозят перевести предприятие на Юг, где земля дешева, рабочие неорганизованны, налоги низки, а власти штата и города могут даже предоставить заводу выгодные кредиты. Это беспокоит руководство профсоюза, по пока еще ничего страшного не произошло. Профсоюзные лидеры вообще опасаются за судьбу военного производства, то есть, попросту говоря, боятся мирной обстановки. Мои служебные дела идут хорошо; теперь я в новой научно-исследовательской лаборатории, работа интересная, и платят прилично. У нас уютный домик, машина; мы держим прислугу.
Все же Бетти не была спокойна. В 1950 году Джеки успешно окончил Йельский университет. Еще в средней школе он обручился с хорошенькой белой одноклассницей, католичкой ирландского происхождения. Сначала возникли кое-какие препятствия. Но у Джека нашлось много друзей католиков, а Бетти буквально спасла мать девушки, ухаживая за ней, когда та опасно заболела, и в конце концов все, можно сказать, примирились с мыслью об этом межрасовом браке.
— Однако, когда Джеки поступил в университет, я заметила, что дела у молодой пары идут не совсем гладко, и незадолго до выпуска они без шума расторгли помолвку. При этом Джеки настоял на том, чтобы он и его бывшая невеста остались добрыми друзьями. Вы знаете, мне не очень нравится, когда наши мужчины женятся на белых девушках, но если пара подходящая, то, по-моему, цвет кожи не может служить препятствием к браку. Разрыв произошел без моего ведома. После окончания университета Джеки уехал на Запад и поступил в аспирантуру технического колледжа. Мы совсем не видели его, а писал он нам редко. Отличные успехи Джеки в колледже давали ему право на отсрочку по военной службе хотя бы на время обучения. После окончания университета он увлекся электроникой и физикой. Поступив в аспирантуру, он стал одновременно работать, как в каникулярное, так и в учебное время, и зарабатывал достаточно на личные расходы. Попутно он заинтересовался биохимией и атомной физикой. Я несколько раз собиралась навестить Джеки, но и он и я всегда бываем чем-нибудь очень заняты. И вдруг вчера, как гром с ясного неба, на нас сваливается телеграмма с сообщением, что Джеки женился и уезжает работать — вы только подумайте куда! — в Миссисипи. Кроме того, за недостатком времени он хотел бы, чтобы свадебный прием состоялся в вашей квартире во вторник, то есть сегодня, Говорят, что у него нет возможности заехать в Спрингфилд. Прямо не знаю, что и думать обо всем этом. Не женится ли он просто в пику белой девушке, отказавшейся от него? Кто его жена — белая или цветная? И скажите на милость, что это за глупая идея — молодому образованному негру ехать куда-то в Миссисипи? А главное — я даже не знаю, как и просить вас об этом приеме, который Джеки вам навязывает.
Судья улыбнулся и закурил новую сигару.
— Белый Юг всегда утверждал, что равноправие негров — прямая дорога к смешанным бракам. Мы не соглашались с таким взглядом, но Юг оказался прав.
— А я всегда думала, — сказала Бетти, — что наша расовая гордость, наша память о прошлом настолько тесно объединят и свяжут нас чувством взаимного уважения, что смешанные браки будут редкостью до тех пор, пока расовая дискриминация не исчезнет.
— И все же, несмотря ни на что, мы хотим — вернее, должны — встречаться и знакомиться с нашими белыми соседями. Мы селимся рядом с ними, если нам не мешает закон или чье-то вмешательство. Мы стараемся послать своих детей в белые школы и вынуждены это делать, если хотим, чтобы они получили хорошее образование. Взять хотя бы твоего Джеки. На Юге, где фермы разбросаны далеко одна от другой, у него почти не было сверстников. В скученном Гарлеме, наоборот, товарищей у него было хоть отбавляй, но все они из семей, где царят нищета, болезни и прочие беды, где можно увидеть пьянки, скандалы и все что угодно. В Спрингфилде ты прилагала все силы к тому, чтобы поместить его в лучшую школу, вместе с детьми состоятельных белых. Он красивый, умный парень, Чего же ты от него хочешь? Ты сама толкала его на сближение с белыми.
— Да, но что станет с негритянским народом, если все его самые образованные и способные люди будут все время растворяться в среде белых, тогда как остальным темнокожим будет суждено по-прежнему прозябать в нищете? И потом, ведь Джеки сближался не с отпрысками высшего класса Новой Англии, а всего лишь с детьми заводских рабочих, и его невеста была католичка.
Судья расхохотался.
— Так это же еще хуже: здесь к расовым предрассудкам примешиваются и религиозные! — воскликнул он и продолжал уже серьезно: — Тут дело не просто в религии. Ведь в наши дни деятельность католической церкви связана с весьма важными политическими вопросами. Католики поддерживают колониализм в Африке и Азии; они помогали подавить борьбу испанского народа за свободу; мы едва не стали свидетелями кровавого крестового похода католиков против Советского Союза; да и здесь, у себя, мы видим огромный рост числа католических приходских школ и наблюдаем, как государственные школы попадают под контроль католической церкви, как из них изгоняются многие замечательные педагоги, если они иудейского или протестантского вероисповедания. И, наконец, мы не можем не замечать, как ловко, исподволь, негров стали допускать на крупные посты лишь в том случае, если они католики. Бот где самые настоящие «происки иностранной державы», а мы обвиняем Россию и обрушили на нее столько злобной ругани и так много невинных людей засадили в тюрьму!
— Боже мой! — воскликнула Бетти. — Неужели теперь начнется крестовый поход против самой католической церкви?
— Великие древние институты, созданные людьми, могут по своей природе приносить и пользу и вред, а порой оставаться в стороне от жизни. Осуждать их огульно было бы неправильно. Но было бы также ошибочно не бороться против их дурного влияния. Провозглашать их непогрешимость — значит приписывать им такие свойства, какими никогда не обладали. Утверждать же, что они во всем плохи, — явная чепуха. Нам следует с должным пониманием относиться к тем католикам, которые стремятся искоренить отрицательные явления в своей церкви, и помочь их усилиям. Многие из них уже подняли свой голос, чтобы не допустить крестового похода против Советов. Католики помогают также насаждать образование среди коренных жителей Кении, Ньясаленда, Конго, Южной Америки; они оказывают там заметное противодействие господству реакционных североамериканских монополистов, прикрывающихся именем церкви. Католические профсоюзы Соединенных Штатов сразу же пресекли попытку католической иерархии Нью-Йорка выступить против членов профсоюза в Бруклине. В один прекрасный день католики отвергнут лжесвидетеля Буденца и ему подобных; они не допустят, чтобы платные осведомители ФБР учили морали студентов католического университета.
Раздался звонок, и в комнату вошел Джек Кармайкл, только что приехавший из Спрингфилда. Он был еще в расцвете сил, но уже заметно поседел и имел очень солидный вид. Не вступая в разговор, Кармайкл внимательно слушал. После обеда все собрались в библиотеке и, усевшись поудобнее, стали ждать прихода молодых. Около девяти часов вечера снова кто-то позвонил, и миссис Мансарт открыла дверь. На пороге стоял Джеки со своей женой. Это был рослый, крепкий мужчина с кожей кремового оттенка, пышущий здоровьем, жизнерадостный и самоуверенный, казалось, в дом ворвался порывистый свежий ветер, предвещающий бурю.
— Боюсь, сэр, вы меня не узнаете, так как видели только желторотым юнцом! — обратился он к Ревелсу. — Я сын вашей самой молодой тетушки Бетти. Помните, как ваш отец помогал моему отцу обосноваться на юге Джорджии? А, мама, ты уже здесь? Здравствуй! Привет, папа!
Мансарт все помнил очень хорошо. Какими призрачными оказались мечты отца насадить на Юге негритянские фермы, которые дали бы свободу миллионам чернокожих! Сейчас негры сотнями тысяч устремляются к к «более свободной» жизни в Гарлеме и чикагском Саус-сайде.
Рядом с Джеки стояла женщина почти такого же высокого роста, как и он, хорошо сложенная, с блестящей темно-коричневой кожей и длинными черными волосами. Одета она была просто, но со вкусом, и с первого же взгляда создавалось впечатление, что она умна и хорошо воспитана. Даже в этой бесспорно сложной для нее ситуации ее манеры оставались простыми и естественными. Ее непринужденность и самообладание резко выделялись на фоне общей растерянности. Бетти стояла с раскрытым ртом, делая отчаянные усилия, чтобы подыскать слова приветствия. Миссис Мансарт произнесла несколько обычных в таких случаях вежливых фраз, которые ей самой показались ходульными и напыщенными. Судья просто пожал молодым руки. Жена Джеки ласково улыбнулась и, нагнувшись, осторожно поцеловала Бетти в лоб.
— Джеки так много рассказывал мне о своей маме, — тихо сказала она.
Миссис Мансарт поцеловала ее, а Джек без всяких церемоний заключил ее в свои объятия. Молодая женщина улыбнулась ему и, неторопливо повернувшись к судье, завязала разговор. Говорила она звонким, музыкальным голосом, отчетливо выговаривая слова с едва заметным акцентом.
— Вы уж извините нас, судья Мансарт, за это ничем не оправданное вторжение. Вина полностью лежит на мне. Видите ли, я внучка Хирама Ревелса, бывшего когда-то сенатором от Миссисипи, в честь которого вы, очевидно, получили свое имя. С самого детства мне очень хотелось познакомиться с вами. Почти все мои родственники умерли, и вас я считала как бы родным. Американка ли я? Да, конечно. Я училась в Олкорне, а в шестнадцать лет уехала в Данию, откуда вернулась лишь три года назад. Мне сейчас тридцать два года, — добавила она.
К этому времени уже все присутствующие почувствовали себя свободно, и теперь вмешался в разговор Джеки.
— Энн, — обратился он к жене, — мама все еще тяжело переживает мою неудавшуюся женитьбу в Спрингфилде. Видишь ли, мамочка, Кейт — славная девушка. Во всяком случае, на том выпускном вечере она показалась мне самой очаровательной девушкой на свете. Разумеется, сразу же после помолвки нас ждали всевозможные препятствия, но мы не придавали им значения, так как были страстно влюблены друг в друга. Однако уже в университете я начал задумываться. Меня тревожил вопрос о нашей будущей совместной жизни. Кейт — типичная американка, пожалуй даже в большей степени, чем подавляющее число американцев. Ирландия ее нисколько не интересует. Ей хотелось бы иметь красивый дом, большую машину, образцовых слуг, множество нарядов, — словом, жить в свое удовольствие. Она страстно любит развлечения, умеет заразительно смеяться. Все это мне тогда очень нравилось. Думаю, что я сумел бы достаточно зарабатывать, чтобы сбылись ее мечты. Ну, а что дальше? Меня вообще беспокоит вопрос смешанных браков. Их можно рассматривать как своеобразный способ разрешения расовой проблемы, если дать белой расе возможность постепенно поглотить негритянскую, чтобы та исчезла в Америке. По-моему, мама именно так и мыслит. Но это означает, что все сделанное неграми для своей страны обесценится. Я не страдаю так называемой «расовой гордостью», но все же мы внесли известный вклад в развитие Америки, у нас есть свои переживания и воспоминания, свои страдания, своя музыка и юмор. И все это существенно, это большая глава истории человечества, которая может многому научить мир. Кроме того, такой способ поглощения нас белой расой был бы особенно мучителен для негритянок. Негры большей частью женились бы на белых женщинах, а негритянки увядали бы, оставаясь одинокими, озлобленными старыми девами. И это причинило бы нам непоправимый ущерб, так как именно от женщин, воспитывающих новые поколения, зависит сохранение национальных традиций. Кроме того, вопреки нынешней американской философии брак нельзя рассматривать преимущественно или исключительно как половую связь. Брак — это дружба и сотрудничество в работе. У нас в Америке всячески стремятся свести смысл жизни к половым утехам, а результат — разводы, разбитые семьи, покинутые дети, пьянство и употребление наркотиков. Я знаю это, потому что уже десять лет наблюдаю женщин и думаю о них. Нормальная жизнь в колледже невозможна из-за чрезмерной склонности студентов к эротике. Я видел, как простое человеческое общение принимает извращенную форму половой связи. И дети вопреки природе перестают быть целью брака и венцом желаний. Наоборот, теперь ими все больше и больше пренебрегают, их все хуже и хуже воспитывают и все чаще прибегают к аборту. Вот так-то я и отказался от мысли о Кейт. Мы любили друг друга, но это было чувственное влечение, не основанное на общих идеалах и труде. Нас манило к себе неизведанное. Кейт все чаще испытывала необходимость в развлечениях и впадала прямо в азарт. Посмотрели бы вы на нее на скачках! А как она пристрастилась к виски! Когда я встретил Энн, тут было нечто совсем иное. Меня привлекло к ней не то, что у нее коричневый цвет кожи, хотя это тоже большой плюс, а то, что у нас была общность мыслей и желаний, а вдобавок и одна и та же работа, которой мы придаем исключительно важное значение.
И еще иногда мне приходит в голову мысль об индейцах — брошенных на произвол судьбы, разоренных, истребляемых и развращаемых американских индейцах. Видите ли, у Энн есть примесь индейской крови. Ее отец женился на индеанке из племени, которое еще до сих пор влачит жалкое существование на Лонг-Айленде. До этого я не знал об индейцах ничего — меня просветила Энн. У нас в Соединенных Штатах индейцы медленно, но верно превращаются в американцев, ничем не обогащая Америку и не сохраняя своей самобытной культуры. А ее следовало бы беречь. Но индейцы как раса не исчезли с лица земли. В Центральной и Южной Америке насчитывается сто миллионов человек, а может быть, и больше, у которых преобладает настоящая индейская кровь. Эта кровь, как и культура аборигенов, уже одержала победу над испанцами и португальцами, итальянцами и евреями и вместе с негритянской кровью еще может дать Южной Америке новую цивилизацию, которую оценит весь мир.
В настоящее время Соединенные Штаты при содействии Европы господствуют над этими миллионами людей, эксплуатируют их и держат в кабале при молчаливом попустительстве богатых и честолюбивых индейцев, предателей своего народа. Но наступит перемена — быстрая и решительная перемена. Энн и я ждем ее с нетерпением. Мы призываем других негров работать и ждать ее вместе с нами. Вы скажете, что мои рассуждения отдают эгоцентрическим духовным национализмом, которого нынче мир так боится. Но ведь для нас это самозащита — наша решимость сделать так, чтобы наш народ, наши мысли и мечты не умерли, а жили бы на благо всего мира.
Энн подхватила рассуждения мужа:
— У деда была плантация на крутом берегу Миссисипи. Он приобрел ее во времена Реконструкции, и большую часть ее наша семья удержала за собой. Почва там истощена, дома пришли в ветхость, но само по себе место превосходное, а главное — река, которая соединит нас со всем миром. Вокруг живут исконные поселенцы — негры, издавна связанные с нашей семьей как друзья, арендаторы или работники; у нас есть старинные друзья даже среди белых бедняков. Много местной молодежи отправилось на Север и получило там образование; часть этой молодежи находится под нашим влиянием, а с другими мы поддерживаем связь. Мы намечаем организовать небольшую сельскохозяйственную общину, руководить которой будут молодые образованные люди. Мы будем заниматься земледелием и животноводством. Но, кроме того, мы намерены создать домашние кустарные промыслы, чтобы торговать с соседями и со всей страной; хотим построить поселок с больницей и хорошей школой; хотим, чтобы у всех была работа. По возможности у нас не будет никакой дискриминации: и белые и черные смогут, если захотят, посещать нашу школу и лечиться в нашей больнице. Мы не наивные люди и понимаем, что встретим немало препятствий на своем пути — сопротивление со стороны местной невежественной администрации, в которой негры почти не играют никакой роли, возможные эксцессы со стороны толпы, привыкшей к насилию, а главное — козни со стороны крупного капитала, этой огромной, все растущей силы, поставившей себе целью сделать Миссисипи и Луизиану крупнейшими в стране центрами эксплуатации промышленных рабочих, где профсоюзы будут слабы и бездеятельны. Мы готовы оказать сопротивление насилию и будем иметь оружие, вплоть до автоматов. Однако мы отлично понимаем, что, если свое существование и прогресс мы поставим в зависимость только от оружия, мы обречены. Если же осторожность, настойчивость, продуманные действия, помощь науки и школы, дружные усилия взрослых и молодежи дадут нам возможность организовать хотя бы небольшое кооперативное предприятие, то мы откроем путь к будущему. Мы идем на риск. Может быть, как говорят умудренные опытом люди, такой мирный, демократический путь к социальному прогрессу невозможен и для этого нужна революция. Однако я пока не могу еще этому поверить. Джеки и я готовы пожертвовать жизнью, чтобы доказать, что это не так.
— Я полностью согласен с мнением Энн, — подтвердил Джеки, — и отчетливо представляю себе, с чем мы столкнемся. Знаю, что шансы наши невелики. Но, может быть, мы и добьемся своей цели, А пока что перед нами стоит несколько ближайших задач: убедить какого-нибудь хорошего врача-негра поехать в Миссисипи, чтобы работать там на пользу здравоохранения, а не ради денег; превратить местную негритянскую церковь в школу для взрослых с минимумом религиозных обрядов. И главное — постараться последовательно применять достижения химии и физики, садоводства и педагогики в той местности, где издавна господствуют невежество, нищета и болезни.
Судья Мансарт не сводил глаз с молодых энтузиастов, и к горлу его подступал нервный комок. Он вспомнил о всех их предшественниках. Сколько их было? Брук-Фарм, Нью-Хармони, Хоупдейл, Зоар и Орора. Ну и что же? — думал он. Падая, мы снова поднимаемся, да и вообще без затраты усилий никогда ничего не добьешься, пусть даже вначале эти усилия и кажутся безнадежными.
— Поезжайте, — сказал он, — а мы всегда готовы помочь вам и советом, и делом.
Миссис Мансарт добавила:
— Это просто замечательно! Ах, если бы у меня в молодости была такая же высокая цель!
С лестницы донесся шум, и раздался резкий звонок.
— Это наша орава, — подмигнув, сказал Джеки и бросился открывать дверь.
В квартиру ввалилось около десятка белых юношей к девушек. Они были навеселе, и даже, пожалуй, чересчур; со смехом и шутками они окружили Джеки и Энн. Впереди всех вбежала высокая, удивительно красивая и нарядно одетая девушка. Она обняла и расцеловала Джеки.
— Джеки, милый! Я так рада видеть тебя и Энн! Значит, вы и есть та самая девушка, которой удалось наконец поймать его в свои сети? О, да вы просто очаровательны — этот цвет, это платье! О, да вы просто очаровательны! Честное слово, у вас отличный вкус. Кто его шил?
А мы здорово повеселились! Эта новая оперетка — забыла ее название — просто прелесть! А потом поужинали в Сторк-клубе — там было божественное шампанское. Ну а к вам мы зашли, чтобы проводить на самолет, раз уж вы не хотите побыть здесь подольше. А потом мы еще что-нибудь придумаем — до рассвета. Не забудь, Джеки: отец Хода купается в деньгах, и мы не знаем, куда их девать. Если вам нужны будут деньги там, в Миссисипи, для этой вашей безумной затеи, обязательно напишите мне. Не забудь, Джеки, пиши запросто или телеграфируй!
Вся компания исчезла так же быстро, как и появилась. Энн ушла последней. Она поцеловала Бетти и крепко обняла ее.
— Я буду заботиться о нем, — шепнула Энн на прощанье.
Бетти молча опустилась в кресло, устремив взгляд на дверь.
— Ах эти дети! — вздохнула она.
Судья вдруг спохватился:
— Я совсем забыл показать Джеки письмо Аделберта! Придется послать ему вдогонку.
— Пожалуйста, вложи заодно в конверт и это, — сказала миссис Мансарт. — Тут копия письма, которое президент Трумэн получил от одной моей знакомой.
Судья прочел:
«Уважаемый господин президент!
В мои руки попал — и я сейчас познакомилась с ним — доклад Международной женской комиссии по расследованию зверств, совершенных войсками США и Ли Сын Мана в Корее.Умоляющая Вас опомниться Вина»
Господин президент, еще никогда за все сорок лет своей жизни я не была так потрясена и не испытала такого ужаса, как сегодня, прочтя это документ, свидетельствующий о крайнем моральном разложении наших обезумевших на почве эротики солдат в Корее.
«…двадцать шесть больных заживо сожжены в здании госпиталя, загоревшемся от напалмовой бомбы… Убито тридцать матерей с детьми… Систематически расстреливались из пулеметов местные жители, пытавшиеся тушить пожары… Дети, спасавшиеся из горящих домов, расстреливались пулеметным огнем с пикирующих самолетов… Взорваны больницы, трамваи, мосты, водопроводы… На улицах хватали женщин и девушек и отправляли в публичные дома для солдат… Один кореец был избит американцами за то, что скрывал от них свою жену… Американские солдаты водили ее, обнаженную, по улицам. Северокорейских военнопленных выводили в поле, обливали керосином и заживо сжигали… Леса на нагорных склонах уничтожались американскими напалмовыми бомбами… Пленные женщины избивались американцами, двадцать из них изнасилованы…
Немало людей убито патронами, которые американские солдаты взрывали у них во рту… В одном лишь Кинвоне 2903 женщины изнасилованы американскими и лисынмановскими солдатами… Их загоняли на рисовые поля, насиловали и убивали…»
Скажите же вы, всесильный президент, до каких пор будут продолжаться эти жестокости, убийства, истребление, пытки, калечение и уничтожение детей и взрослых, этот геноцид, это издевательство над правосудием?
«Лидеры» Америки становятся — как они сами называли во времена второй мировой войны виновников подобных действий — военными преступниками, совершающими гнусные преступления против человечества, за которые нм еще придется держать ответ и, может быть, даже поплатиться своей жизнью по приговору возмущенной мировой общественности.
А когда поведут на суд эту презренную клику оголтелых антикоммунистов, замысливших истребить с помощью атомной бомбы все живое на земле и уничтожить цивилизацию, которая создавалась в течение тысячелетий миллионами людей, то во главе шествия пойдет — быть может, закованный в кандалы — человек, который был в силах прекратить все эти ужасы, но не прекратил, — Гарри С. Трумэн. И это совершится… если только вы не предпримете каких-то решительных действии, и притом немедленно, пока еще не слишком поздно.
Если же день суда все-таки наступит, господин президент, вы сможете вспомнить об одном длинном, на восемь страниц, письме, написанном в среду 19 сентября 1951 года, в котором этот «страшный финал» был «предсказав» малоизвестной и посмертно забытой ничтожной особой.