© Дюбург Л., 2016

* * *

 

От автора

Лет двадцать тому назад Париж встретил меня дождем, но настроение было солнечным. Оно и не могло быть другим, ведь казалось, что все только начиналось. В жизни, в стране, в бизнесе. В начале 90-х мы ринулись открывать «заграницу», о которой мечтали. Неулыбчивые, настороженные, сохранившие привычки «стайного» образа жизни, наивные, с кучей комплексов…

Первая история «О, руссо туристо, облико морале» – как раз о том. Калейдоскоп, мозаика персонажей, оказавшихся на одну неделю вместе. В Париже. Это легкое «ностальжи» по моментам, когда так многого еще не было: денег, возможностей, разочарований и успехов. Но все же было так много: надежд, азарта, легкости. Уверенности в том, что все получится.

Сегодня пасмурно в мире. И Париж здесь ни при чем. Он такой же прекрасный, шумный, безалаберный. Может, лишь только чуть-чуть растерянный. Беспокойство вошло ко всем нам бесшумно, поселилось и как-то незаметно стало частью нас самих. А, может, оно и не кончалось никогда, лишь иногда давало передышку?

Отец Тьери Лакруа – одного из персонажей повествования – написал пьесу «Si vis pacem, para pacem» – хочешь мира, готовься к миру. Месье Лакруа прошел немецкий плен, и, видимо, имел полное право переиначить известное выражение. Правда, мир так и не увидел пьесу, как, впрочем, и устойчивого мира. Спустя почти полвека, журналист Вера Белова, с которой мы познакомились в том же Париже, написала статью «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами». Ее пацифистский призыв не поняли не только в мире, но даже в собственной редакции.

Судьбы Тьери и Веры пересекутся на несколько часов. Два разных характера. Две культуры, две страны. Но говорить они будут о том общем, что объединяет. О том, что не имеет ни национальности, ни пола, ни религии.

«Когда иссякнет в мире любовь – закончится человеческая история. Мир, по-моему, активно к тому стремится, взяв курс на саморазрушение. И только крохи любви ко всему настоящему с трудом тормозят этот процесс». Признаюсь, что мысль, озвученная в самом конце двух в общем-то незатейливых историй, принадлежит не мне. Но она была нужна для подтверждения того, что самое простое, то самое незатейливое и есть настоящее, то самое главное, что внутри нас.

Собственно, все просто: настоящее – это жизнь. И, как бы мы не вязли в синтетическом, виртуальном, опасном мире, пока есть вкус к жизни, пока инстинкт сохранения ее будет сильнее фатальности конца, у нас будет шанс удержаться.

О чем обе истории? О чувствах, отношениях. О вечном и мимолетном. О Париже! О нас – таких разных, живущих суетно, быстро, но способных еще, к счастью, иногда оглядываться. Останавливаться и замирать.

 

История первая: ностальгическая

Вера. О, руссо туристо, облико морале!

Вместо предисловия

Хорошо помню, как мы с ней познакомились.

…2004 год, Париж, Монмартр, лето. Через два столика от меня на открытой террасе одного из стотысячных парижских баров сидит худощавая темноволосая женщина. Элегантный наряд – сиреневое платье, сумка в тон обуви – кажется несколько неуместным в этом богемном месте. Перед ней – нетронутый бокал рислинга. «Русская», – определяю сразу же, хотя пол-лица «сиреневой дамы» скрывают темные очки, и она не произнесла ни слова.

Наших можно вычислить даже по спине. Походке. Молчанию. Взгляду. Сумке в тон, выглаженным джинсам и прочим деталям закомплексованного когда-то общества, которое, однажды вырвавшись в Европу, пытается то ли потеряться в общей массе, то ли, напротив, – выделиться. Главное – не слиться! «Как вы догадались, что мы из России?» – недоумеваем мы. Отвечая, нам ставят чуть не в укор, начищенные ботинки, броский макияж в любое время дня и ночи, страсть к брендам, расточительство, громкий смех и еще кучу других полуиздевок, полупридирок, которые должны были бы дать понять, что у нас всё «не как у них».

«Ну, да», – сказала себе, посмотрев на запотевший стакан на своем столике. Всегда есть нечто, что нас роднит. Сейчас, например, эти два бокала с вином, налитым из одной бутылки.

Рядом раздалось пение. Молодой парень с безмятежным выражением лица выводил что-то из духовной музыки. Было божественно. «Русская» повернулась в сторону музыканта, сняла очки. Я не видела ее глаз, но была абсолютно уверена, что в них светилось выражение «ностальжи» – так европейцы называют способность русских реагировать на музыку. Не ясно, почему и по чему именно «ностальжи». Но, думаю, у меня в этот момент выражение глаз было похожее. Сентиментальность, чувствительность, порывистость – тоже наше. «У вас всегда всего «trop». То есть, «слишком»», – констатируют французы, то ли иронизируя, то ли удивляясь. Что ж, есть такое. Впрочем, может, просто у нас с вами «дозаторы» разные?

В этот момент к «сиреневой» подскочил художник, поймав ее взгляд. Глазки у него были плутоватые, но внешность – Модильяни! Пятнадцать минут назад он так же, схватив мой взгляд, привязался, предложив нарисовать портрет. Творение закончил минут за десять, назвав его «русской Джокондой» – естественно, национальную принадлежность определил сам, сразу же. И определил бы, даже если бы я с ним заговорила по-китайски.

Так же бойко «Модильяни» обрабатывал незнакомку, имевшую неосторожность одарить его полуулыбкой. Обрадовался и, засыпая комплиментами («О, мадам! шармант!»), стал быстренько черкать в своем альбоме, приговаривая про глаза, волосы, etc. Приблизившись на опасное расстояние, вдохнул аромат духов: «О, «Шалима-а-ар!»». Лесть любимому парфюму, видимо, окончательно должна была заставить «мадам» сдаться. Продолжая игру, уличный художник, мило потупившись, сказал, что все сделает бесплатно.

В общем он все же нарисовал, а она конечно же заплатила. Сравнивая рисунки, мы и познакомились. Портреты оказались похожими, чувствовалось, что рука у рисовавшего была крепко набита на «Джокондах». Овал лица, губы, нос – все стандартно, как по шаблону. Слишком правильно и красиво.

И все же… Как ни удивительно, но художнику, в лучших традициях школы Монмартра, удалось уловить и передать настроение моделей. Оставляя за скобками свое собственное, могу сказать, что вот эту легкую грусть, мечтательность, это самое «nostalgie» он в ней увидел быстро, за отведенные десять минут.

Выяснилось, что в прошлой жизни она тоже была журналистом, мы и работали в одном здании, только в разных газетах. Позже, когда началась повальная эпоха бизнеса малого и большого, парижская знакомая сделала крутой вираж, создав туристское агентство. Услуги в стране когда-то невыездных граждан оказались востребованными. Да еще как! Будто каждый стремился наверстать упущенное за все предыдущие поколения. Казалось бы, такая красивая сфера деятельности, со стороны посмотреть – обзавидуешься.

Но она сравнила свое агентство с гаремом, а себя – с наложницей: «Женский бизнес. Чтобы нравиться, всем угодить надо». Разрулив очередную конфликтную ситуацию, обласкав виайпишника и заодно его чванливую жену, поторговавшись с ребятами в погонах о сумме платы, чтобы отстали, выслушав трехэтажный мат от одного и послав таким же другого, поунижавшись перед тем, перед этим, перед всеми сразу, стонала: «Ужас! До чего докатилась! Что делаю? Чем занимаюсь?» Та, которая когда-то двумя фразами могла размазать чиновника, банкира, зарвавшегося торговца, а теперь за пару тысяч долларов готовая бежать к ним взбивать подушки, пыталась помнить о достоинстве, держать марку и «сохранить лицо».

Хочется красивой жизни? Тогда не строй из себя дворянку. В бизнесе начала 90-х сформировались свои правила: делать вид. Все знали, как. Как всё делается. Но мысленно, между собой, договорились молчать. Правило голого короля. Выйти на площадь и крикнуть: «Король голый?!» Такая идея и в голову никому не приходила. Все же понимали: в лучшем случае – не услышат. В худшем – придут.

Когда же это началось? Когда бывшие отличники и бывшие двоечники объединились в единое броуновское движение, в хаотичности которого тем не менее образовалась строгая последовательность.

* * *

1994 год, июль. Рейс Москва – Париж.

Вера Белова, директор частного туристского агентства со звучным названием «Эсперанс-тур», сопровождала первую в ее жизни группу туристов, летевших в Париж. Она очень нервничала, стараясь тем не менее не выказывать своего волнения. Рядом с ней сидела Светлана – студентка из Тюмени, «Светик», как ее назвал молодой парень, провожавший в Шереметьево. «Вы там приглядывайте за Светиком», – просил он Веру, и она обещала.

– Что желаете? Вино белое, красное, сок яблочный, томатный, апельсиновый? – вопрос стюардессы отвлек от тревожных мыслей.

– Белое, пожалуйста. – Вере почему-то всегда казалось, что белый цвет вина придает пьющему больший шик. Может, потому, что красное неизменно ассоциировалось с портвейном – напитком студенческой юности.

Светик выбрала красное. Понятное дело, у нее еще не было ассоциаций. Она добровольно вызвалась быть помощницей Веры в сопровождении группы. Точнее, одной ее половины – той, что подогнал молодой парень Костя, агент из Сибири. На стадии оформления поездки Костя клянчил скидки и божился, что он за своими сибиряками будет «глаз да глаз», и, если что, даже – в глаз. Ведь это только считается, что народы Севера имеют характер нордический, темперамент флегматический. Ничего подобного! Если что не так, то гневаться Сибирь будет жестко.

Впрочем, сибирский регион, представленный тремя супружескими парами, в том числе двумя из них с детьми, Светланой и самим Костей, не вызывал особых опасений. Кроме, возможно, самого Кости, которого можно было вообразить в любом бизнесе, только не в туризме. Весь какой-то несобранный, безалаберный, вечно все забывающий, Костя тем не менее обладал важным качеством: общительностью. У него был талант находить друзей, которые становились его клиентами. Или, правильнее, он находил клиентов, которые становились его друзьями. Благодаря этой своей способности Костя давно уже работал сам по себе, имея солидную клиентуру. Иметь такого агента для небольшой московской турфирмы считалось большой удачей, поэтому Вера заранее отпустила ему все грехи.

Они потягивали вино и болтали. Для Светланы – красотки, настоящей купринской Олеси – это была первая в ее жизни заграничная поездка со всеми вытекающими отсюда ожиданиями: увидеть Париж, пошопинговать, познакомиться с французом, для чего девушка старательно зубрила фразы из путеводителя: «Же м’апель Светлана», «Ж’абит Тюмен».

– А правда, что французы русских любят? Или не любят? И по-английски не говорят? Или все-таки говорят? А еда у них какая? А правда, что они экономные? Как они вообще? В смысле культуры? Говорят, что они целыми днями пьют кофе в барах и глазеют на женщин. А я тут список музеев составила, надо бы как-то успеть везде…

Светик задавала вопросы, Вера что-то бормотала в ответ. Конечно же улыбаясь, своим видом доказывая и показывая: ты, дорогая, в надежных руках. Все у тебя будет: и музеи, и магазины, и влюбленные французы. Внешняя раскованность должна была спрятать ужас, охвативший Веру с минуты посадки в самолет: а вдруг их не встретят? Да, конечно же не встретят! Нет, определенно не встретят! Развели ее, как полного профана в туризме, наобещали, а она как дурочка попалась! О, боже мой, о, мамма-мия, что же делать? Что она будет делать с ними? Со всеми, кто тут сидит, пьет… Костя-то как налегает! Скидку получил, едет практически на халяву и, похоже, уже заранее переметнулся в лагерь туристиков-друзей, оставив Веру наедине со своими страхами, сомнениями и заготовленными на случай чего французскими фразами, написанными русскими буквами на самодельных карточках.

– Вера Сергеевна, а мы скоро прилетим? – Петя Точилин торопился на свой день рождения, который папа, директор табачной фабрики, обещал сыну отметить в Диснейленде. Петя умный, воспитанный мальчик. И наблюдательный. Наверное, заметил растерянность на лице Веры и, поняв ее по-своему (типа, «Не приставай ко взрослым»), попросил добавки сока у стюардессы, не дожидаясь Вериного ответа.

«Да почему не встретят-то?» – другой внутренний голос пытался успокоить ту, которая паниковала.

* * *

Страх поселился не сразу. Напротив, Вера была очень смелая, когда она, способный, преуспевающий журналист, вдруг решила сделать резкий поворот в своей карьере, создав небольшую туристическую компанию.

– Ты с ума сошла! Зачем тебе это? Здесь ты ногой дверь открываешь, а там ты кто? Никто! – коллеги по журналистскому цеху отчасти, конечно, были правы.

– Все правильно. Уходи. Хватит за копейки пластаться, – нашлись и те, кто поддержал новоявленную «бизнесвумен».

– Ого! «Руссо туристо, облико морале»! – Андро из иностранного отдела, немало поездив, знал, как называют туристов – и особенно туристок – из России.

По правде сказать, в туризме корреспондент Белова действительно ни черта не понимала. Съездила один раз в Париж, поахала, поохала, статью написала. Заголовок содрала из анекдота про армянское радио: «Чем отличается мужчина от Парижа?» Ответ и стал заголовком: «Париж – всегда Париж!» К тому же, она переходила в обслугу. Ногой – не ногой, а рукой пожимавшая и президентские руки, и другие, такие же важные, вот так просто, разом, взяла и низвергла себя. Имелись и прочие аргументы против: ей было уже хорошо за тридцать, семья, дети… Она не знала – забыла за ненадобностью! – ни одного иностранного языка и понятия не имела, как будет общаться с иностранцами. Для старта ей многого не хватало: гламурности, например. Да просто нормальной одежды – в ее прежней жизни наряды как-то не особо требовались.

Она так любила эту ауру, эти ночные журналистские бдения, едкий юмор, любила своего вальяжного шефа, его кабинетик, где свободным от бумаг был только потолок. Любила наблюдать, как он, окутанный дымом, правит ее материалы, оставляя иногда от оригинала лишь фамилию автора, при этом неизменно, будто извиняясь, говоря: «Чуток подправил». Любила лихорадку при сдаче номера, ее приводили в восхищение оригинальные заголовки, после которых уже не обязательно было читать текст.

И все же постепенно романтизм профессии уступал место коммерции. Журналистика превращалась в бизнес. Редакцию завалили платными заказами. Работать над словом, идеей, стало бессмысленно. Рекламные тексты, скучные и похожие, помогали газете выжить, но читатель уходил. «Игорь, ты хоть материалы свои читаешь?» – в сердцах спросила Вера коллегу по отделу, работая над очередным выпуском. «Я их считаю», – ответ был настолько блестящий в своей махровой откровенности, что Белова поняла одно: всё. Надо бросать. Считать в другом месте. Она писала сама себе и своей семье расписки: «Обещаю уйти сразу после Нового года… после статьи про фармацевтов… кондитеров… репортажа о… интервью с…»

Бумажки складировались, Вера по-прежнему бегала на пресс-конференции, денег катастрофически не хватало, но она не решалась. Если бы не добило последнее: октябрь 1993 года. Расстрел Белого дома (тогда еще его называли Верховным Советом).

Белова не поддержала официальную линию газеты, поражаясь своим коллегам. Такие активные, такие все мегакоммунистические, они вдруг резко перековались в оппозиционных либералов, выступая против того, чему еще вчера прилежно молились. Возглавляя отдел экономики, Белова не лезла в политику, ее тошнило от одной только мысли сидеть на парттусовках. К тому же ей не нравился ни один из лидеров – ни Горбачев, ни тем более Ельцин. Он как-то заходил к ним в редакцию. Маленькие заплывшие глазки, хитрая улыбка. Громовой гнусавый голос. Банальные фразы, которым почему-то придали особое значение. Она ему не верила.

Позже, когда случился этот трагичный конфликт в центре Москвы, Белова поставила под сомнения логику действий власти. Прошла по больницам, познакомилась с ранеными. Ужаснулась. Среди них были совсем подростки… Одному из тех, кто «постоял-посмотрел», ампутировали ногу, мать убивалась: «Как это пережить? Как жить дальше?»

Получив разрешение редактора, Вера написала острый материал. «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами», – так называлась статья. Заголовком стала фраза Герцена, а уж он-то знал толк в революциях. Материал оказался резонансным, собравшим огромную почту. Одни ее благодарили: «Ну, наконец-то, нашелся журналист, выступивший против президента – убийцы…», другие бомбили за поддержку «депутатов-бандитов», обвиняя в непонимании важности момента, требующего жертв – пусть даже и таких тяжелых. Первых, надо отдать справедливость, было гораздо больше. Но ведь и вторые были!

Редакционный коллектив тоже разделился на два лагеря. Она оказалась в меньшинстве. Критика выплеснулась на страницы своей же газеты. Это стало последней каплей. Однажды, после очередной разгромной статьи одного из «экс-товарищей», сравнившего ее с экзальтированными придурками-кликушами, Белова, придя домой, написала последнюю, окончательную, расписку: «Ухож у. Точка».

* * *

Да уж…

– Всё? В свободное плавание? Уплываешь, значит?

– Ухожу. Ухожу в плавание, – машинально на автомате шлифовала фразу теперь уже бывший журналист.

– Ну ты и авантюристка! – удивлялись друзья.

Точно. Внешне серьезная и благоразумная, Вера по натуре была оптимистическим пессимистом. В ней сочеталось несочетаемое: неуверенность и решительность. Она как бы намеренно взращивала своего двойника: успешного, авантюрного, способного преодолеть свои комплексы. «Распорядочная и честная-пречестная», Вера Белова, как хладнокровный игрок в покер, могла блефануть и настолько увлечься собственным блефом, что сама переставала отличать, где голая правда, а где немножко прикрытая.

С блефа, по сути, все и началось.

Заявившись в марте 1994 года на международный туристский салон, проходивший в Москве на Красной Пресне, в своей абсолютно непрезентабельной, видавшей виды куртке, мокрая от снега, она надеялась только на то, что придуманная заранее легенда выведет, куда надо. Главное – не тушеваться и верить в удачу.

Вера искала укромное местечко, чтобы хоть как-то себя в порядок привести: куртку снять, свитер поправить. И – очутилась рядом с французами.

– Снежана! Комман са ва? – к маленькой брюнетке, стоявшей у стенда «Ринг-вояж» подошел мужчина, и они стали говорить на языке, похожим на югославский, перемежая его с французским.

Брюнетка смеялась, всем видом показывая, что «са ва», то есть «дела» идут в общем неплохо. Заприметив стоявшую в сторонке Веру, успевшую-таки снять мокрую куртку, мужчина спросил по-русски:

– Вы ищете партнеров по Франции? Рекомендую: Снежана Бонжоло. Туроператор «Ринг-вояж».

«Так, ну, со своими легче, все же славяне», – позже она убедится, что выбирать партнеров по национальному признаку – опрометчиво, но это будет позже. А пока Вера попросила югослава побыть переводчиком.

Снежана предлагала групповой тур «Окно в Париж». Программа стандартная: отель, три экскурсии, обязательный полупансион. «Окно» открывало мир путешествий, тот мир, который стал совсем недавно таким близким и реальным, таким доступным и заманчивым, что дух захватывало! Доступность, конечно, была условная, потому что, хотя и стали сбываться мечты, но денег никто не отменял. Рассчитывать надо было на тех, кто, несмотря на общее пролетарское прошлое, уже успел увидеть и даже подкопить первые доллары.

Брюнетка нахваливала свои программы. Вера вспомнила, как они жили вчетвером, с двумя маленькими детьми, в Париже, где-то в районе Бастилии. Двухзвездочный отель, крошечная комната под крышей, со скошенным потолком. Этакое романтичное пристанище либо для поэта, либо для горничной. Каждое утро француженка из дома напротив открывала обычное окно в Париже, трясла скатерть, и крошки сыпались на головы прохожих. Смотреть на француженку стало ритуалом, и та, на третий день пребывания заметив Веру, весело ее поприветствовала, не выпуская скатерти: «Бонжур!» Это было, почти что, единственное французское слово, с которым Вера ринулась на «Ринг-вояж».

– Ваша визитка?

– Сорри, уже нет, все раздала, – она сказала это максимально искренне, пошарив для убедительности в сумке.

Визиток не было, так как попросту не было фирмы. «Эсперанстур» тогда еще не родился. Была лишь «эсперанс» – надежда на его создание.

Визиток не было. Была интуиция. Уловив, что Снежана предлагает за дополнительную плату посещение Евро-Диснейленда, Вера изменила приготовленную байку. Уверенным и одновременно нежнейшим голосом она сказала, что ее фирма занимается отдыхом детей, что у них ассоциация (это слово, подумала она, внушит доверие к «мадам» без визиток), и им бы хотелось включить Диснейленд в программу тура. Под конец она и сама поверила в то, что сочинила, заметив себе, что все же журналистика научила говорить правду дозированно, но вдохновенно.

– Зачем вам Диснейленд? Это будет дороже! Кто захочет – сам поедет.

Как она могла объяснить ей, что сам никто не поедет. Без знания языка – не отважатся. Не доедут. А если доедут – не вернутся. Заблудятся, потеряются, останутся. И как убедить в том, что им, взрослым, заработавшим первые доллары, приманка Диснейлендом может показаться заманчивой. Им, взрослым, может, даже больше, чем собственным детям, захочется пожить денек в волшебном детстве. Свое было куда скромнее: качели – карусели, девушки с веслами и пионеры с горнами.

Снежана взяла калькулятор, прикинула, посчитала. Цена поднялась незначительно, но при условии: в группе должно быть не меньше пятнадцати человек, а часть оплаты – наличными долларами.

– Вы поняли? Доллары. Налично. О’кей?

– Уи, д’аккор.

* * *

– Извините, а где деньги менять будем? В аэропорту или, может, в городе? – Рославлев, работник московского банка вернул Веру к своим обязанностям сопровождающего группы, заставив собраться и прекратить нервничать.

Ясный пень, о чем ему еще спрашивать: о деньгах. Банкир все же. Это Светик про музеи и французов думает.

– Да посмотрим. Может, и в городе. Спросим у принимающей стороны.

«Спросим». А если спрашивать не у кого будет? Если никто за ними не приедет, у кого тогда спрашивать? Вера сразу решила, позора не переживет и сбежит. Просто вот, как Нуриев, прыгнет в никуда. Или спрыгнет. Вопрос – откуда. Сена далеко, и башня Эйфелева не рядом.

Кстати, о деньгах. Вера Сергеевна потрогала «наличку», мирно пригретую на груди. Последний раз она зашивала деньги в нижнее белье, когда мама отправляла их с младшим братом поездом из Москвы к бабушке.

Если бы теперь ей, такой успешной и респектабельной, такой законопослушной, кто-то сказал, что она была способна провезти через таможенный контроль лишний доллар, Вера бы ответила: это не про нее. Это невозможно. Незаконно. Задержат на границе. Но тогда мысль была одна: выполнить условие Снежаны.

…На открытие фирмы ушло не более недели. С офисом помог один из читателей, позвонивший в редакцию после той статьи про «дикие и дряхлые народы»:

– Мне понравилась ваша статья, – сказал незнакомец.

– Спасибо. Она была последняя. Я ухожу, – ответила Белова.

– Куда?

– Думаю. Мысли есть – денег нет.

– Понадобится помощь – приходите.

Они встретились позже, когда идея о туризме окончательно вызрела. Человек, предложивший помощь, оказался владельцем огромной компании, ведущей деятельность в разных направлениях: логистика, транспорт, строительство. Предприятие, созданное с нуля, процветало. Внешне незнакомец напоминал инженера-физика, переодетого в ковбоя: хрупкого телосложения, невысокий, умные, проницательные глаза с прищуром, лукавая улыбочка. На нем была кожаная куртка, свитер крупной вязки. Завершал портрет большой перстень на левой руке: то ли для форса, то ли для солидности.

– Чаю? – кофе он никогда не предлагал, как потом убедится Белова.

Они пили чай в стаканах с подстаканниками, разговаривали, и у Веры глаза на лоб лезли. Перед ней сидел совершеннейший социалист-утопист, этакий Роберт Оуэн, вдруг нечаянно воскреснувший и перелетевший из девятнадцатого века в двадцатый для коррекции своего учения. Его высказывания представляли собой гремучий коктейль, как если бы филантроп с энтузиазмом рассуждал об изобретенном им особом, супергуманном способе выкачивания прибыли. Она слушала этого богатого безумца, входящего в число первых российских миллионеров, ни на что не надеясь, и вышла с ключами от офиса, данного ей бессрочно и бесплатно.

Вот так.

Мистер Оуэн мог бы гордиться своим русским потомком. Он будет долго помогать ей, ничего не прося взамен. А затем исчезнет. У англичанина было по-другому: предприятие провалилось, а великий утопист остался. У потомка – наоборот: предприятие будет здравствовать, а основатель, этот непримиримый «физик-ковбой» с глазами мечтателя, сдастся, устанет бороться. Он будет стерт, раздавлен, изгнан. И урожай от его «пашни» пожнут другие…

Она назвала фирму «Эсперанс-тур», то есть «надежда» – по имени дочери. Лого придумал сын, которому тогда было девять лет. Написала письмо Снежане, напомнила о договоренностях. Та не забыла москвичку, попросившую включить в программу Евро-Диснейленд: «Помню, помню. У вас все еще нет визиток?» – раскусила уловку француженка со славянскими корнями.

Память у обеих была хорошая. Вера четко зафиксировала оговоренную на первой встрече цену за тур. Снежана – требование оплаты «налом».

Перед набором группы ее охватила паника: «А если не наберем? Ой, не наберем». К счастью, интуиция сработала: программа понравилась семейным парам с детьми. Численность группы, таким образом, почти в два раза превысила необходимый лимит. К тому же поездка совпадала с празднованием Дня взятия Бастилии, и «Эсперанс-тур» сделал на это ставку в рекламной компании.

* * *

До Парижа оставалось минут тридцать. Вера вытащила карточки с французскими фразами. Положила в карман поближе: кто знает, какие понадобятся? Как же она волнуется! От переживаний в который раз обратила внимание, что перестала чувствовать вкус еды. Что ела, что не ела – вкус не помнит.

«Господи, шасси выпущено. Земля! Париж!»

– Бонжур! – их конечно же встретили. Уфф!

Не выражая никакой особой радости, – а, что, собственно случилось? Все идет, как вам, господа туристы, и обещали, – Вера выдохнула и натянула на себя маску уверенного спокойствия.

Спустя много лет, она побывает в музее Д’Орсэ на выставке бельгийского художника Джеймса Энсора. Разочаровавшись в какой-то степени в человеческих отношениях, отгородившись от мира, обиженный и отверженный, Энсор принялся рисовать людей в масках. Вместо лица – маска. Она, полагал Энсор, отражает то, что люди стараются прятать, и прятать поглубже: гнев, злобу, лицемерие, страх. Так художник решил отомстить: знайте, человечки, кто вы есть на самом деле! Это было сильно. Дальше – больше: Энсор перешел на маски-скелеты. Вера интерпретировала такой переход по-своему: возможно, маска-скелет – и есть последнее обнажение, беззащитное, беспомощное, когда открывается скрытое, и показывает, кто есть кто. Это и есть самая честная человеческая маска. Впрочем, она читала противоположную критику тоже. Так или иначе, ее бы Энсор нарисовал под маской страха. Это было бы откровенно. Честно.

Страх поднимался прежде всего из-за чрезмерного, гипертрофированного чувства ответственности. Что, в свою очередь, можно объяснить желанием угодить всем, нравиться всем. А надо ли? Психоаналитики, вероятно, нашли бы здесь перекос, порылись бы в детско-юношеских годах, припечатав все то, что, с одной стороны, ей мешало (перфекционизм, например), с другой – двигало вперед.

По дороге в отель откуда-то из закоулков подсознания опять вынырнул страх: а вдруг их ждет помойка? Снежана уверяла, что отель расположен в центре Парижа. «Шарм франсэ», – она так часто это подчеркивала, что Вера уже стала волноваться, как бы та цену не повысила за «шарм». «Уи, д’аккор», – посмотрим на ваш шарм.

Отель назывался именем швейцарского города.

Однажды Вера остановится в Лозанне, в роскошном отеле паласе на берегу Женевского озера, и познакомится с его «достопримечательностью» – мадам Миллер. Перешагнув, что называется, преклонный возраст, мадам начала учить иностранные языки. Один, второй, третий… девятый, десятый. Она могла общаться на китайском, японском, арабском, всех европейских, русском.

Французская «Лозанна» оказалась довольно миленьким, уютным отелем. «Не палас, но и не сарай», – констатировала с облегчением Вера.

– Бонжур! Бьенвеню, – улыбчивый красавчик на рецепшн светился радостью, как будто всю свою французскую счастливую жизнь только и ждал группу русских туристов. – Зразтвуйте! Дабро пажаловат, – добавил он уже по-русски.

– Ну прям Ален Делон, – шепнула Вере Тоня Власенко, путешествующая с дочерью Олей и мужем Владимиром Ивановичем, ответственным работником министерства лесного хозяйства.

– Дабро, дабро. Чемоданы бы лучше поднял, – Власенко с сожалением вздохнул, перепутав, наверное, на секунду «Делона» с собственным шофером.

Туристы потащили багаж – мини-лифт мог уместить только счастливчиков сорок четвертого размера, так что остальным пришлось подниматься по каким-то кукольным лестницам. Габариты и чемоданов, и их владельцев были явно в противоречии с шармом «а-ля франсэ». Слава богу, никто не повторил оплошность Карла VIII, который вот так же шагая по своим покоям, не наклонил вовремя голову. Король ударился лбом о притолок и – умер.

Тьфу-тьфу! О чем это она? Расслабляться было некогда. Убранство французской «Лозанны» чем-то вызвало в памяти запретные в школе романы Золя и Мопассана. Высокие кровати с затейливыми спинками, кое-где даже с балдахинными («Для молодоженов, наверное», – догадалась Вера), пышные покрывала. Все говорило о том, что постели французы всегда придавали большое значение. Приглушенные стены, обитые тканью, мебель с претензией на стиль то ли Людовика XV, то ли его несчастного внука, казненного неподалеку.

Поднявшись в свой «будуар», Вера перво-наперво вытащила вспотевшую «наличку», благополучно прошедшую зеленый коридор. Разложила доллары кучками сушиться на королевское покрывало и побежала осматривать своих «гвардейцев», заранее подготовившись к атаке. Стиль, короли, балдахины – это, конечно, красиво, но в отеле не было кондиционера! Казалось, все они предусмотрели, но про кондишены не спросили. А в 90-х ими были оборудованы лишь немногие трехзвездочные отели и этот – о горе ей! Корреспондент, называется! Не могла собрать сто процентов информации, – такого комфорта не имел.

Вера постучалась в комнату Власенко. Ответственный работник министерства лесного хозяйства обливался потом, возлежа на высокой кровати в позе Сарданапала с картины Делакруа. Синие треники, впрочем, напомнили Вере коврик «Русалка на берегу» у бабушки в деревне.

– Что же ты, уважа-а-емая, – у Владимира Ивановича была манера говорить нараспев, – поселила нас в эту дыру-у-у!

– Володя, ты хоть прикройся, ну что ты. Но они же не виноваты, – вступилась за Веру жена отврабминлесхоза.

– Да лаа-дно тебе, – «русалка» промокнул вспотевшую грудь полотенцем.

– Владимир Иванович, давайте поменяемся номерами, если хотите, – великодушие Веры не знало границ.

Власенко заинтересовался было, но узнав, что менять придется шило на мыло, смирился. Потом они подружатся, и супруги Власенко, дочка Олечка пригласят Веру к себе в усадьбу под Москвой. Тоня покажет собственную оранжерею, хозяин дома – искусственный пруд, выкопанный специально для услады глаз. Они будут сидеть в прохладной гостиной – конечно с кондиционером! – и смеяться над своим первым днем в Париже.

Ага, смеяться… Выйдя от Власенко, Вера наткнулась на Виктора и Сергея – туристов из Владивостока, которых подсунула ей Виолетта. С Виолеттой она познакомилась на какой-то туристской тусовке и та, прожженная шопница, не вылезавшая из Таиланда, мгновенно учуяла в московской коллеге неопытного новичка, предложив партнерство на своих условиях и пропев для убеждения дифирамбы, что в будущем закидает «Эсперанс-тур» туристами. Вера согласилась. А когда пожалела, было уже поздно.

Владивостокская партнерша позвонила через три недели:

– Верррунь, – Виолетта картавила, – у меня для тебя ррребятишки есть и одна дамочка, – радостно так начала.

«Ребятишками» оказались молодые ребята, Виктор и Сергей, работающие в одной, кажется, авиационной компании. Виолетта попросила для них двухместный номер, и именно им – это же надо такому случиться! – попалась комната с балдахином. Видимо, французы, по-своему поняли требование зарезервировать «дабл» для двух мужчин. Ребята смутились:

– Нет, но мы, конечно, можем… То есть, не можем, ну-у, не будем, то есть, ну не можем, ну, это… Нет, ну, как бы нам, короче, вот эту тряпку убрать, – Виктор показал на кокетливый занавес над кроватью.

– А что, разве так не бывает, чтобы кровати по углам? Ну, как у нас? – Сергей пошел дальше в своих рекламациях.

«Ну, ну… баранки гну…» – Вера хоть и ворчала про себя, а была полностью согласна: это что еще за порнография? Люди первый раз в Париже, справочниками запаслись, такие, можно сказать, одухотворенные. А их сразу в койку вдвоем. Французы, впрочем, так далеко не мыслили: какая разница – «дабл», «твин», одна кровать или две.

Ситуацию разрулила кардинально: попросила twin, то есть номер с раздельными кроватями, благо, такая бумажка с фразой у нее имелась. Вдох – выдох! Теперь «дамочку» проверить. Виолетта изначально предупредила, что это та еще «овца». Сколько бы у Веры ни было в дальнейшем групп, самых расхороших, она всегда готовилась к тому, что обязательно найдется некая «овца», которая может взбаламутить все «стадо». Люди этого типа, как правило, либо комплекс имеют, глубоко запрятанный и никому не видимый, либо карму невезучести, что научило их защищаться. Психологически подобное поведение объяснимо, они сами себя программируют на проблемы: «Все будет плохо», и конечно все пойдет наперекосяк. Чемодан потеряется, нога сломается, кошелек украдут.

«Дамочку» звали Татьяна Панова. Это была молодая миловидная женщина примерно лет тридцати – тридцати трех. Стройная, ухоженная, аккуратно одетая – идеальный помощник главного менеджера крупной компании. Тип людей, облеченных в общем-то маленькой властью, но с большим апломбом. Начальство наградило верного секретаря поездкой в этот ветреный – «развратный»! – Париж, но иммунитет на «всякие такие штучки» у Пановой был крепкий. Пока крепкий.

От нее хотелось смыться, и побыстрее. Вера сначала не поняла, в чем дело, а позже сообразила: Панова или не улыбалась вовсе, или улыбалась слишком уж скупо. Ее совершенно невозможно было представить смеющейся взахлеб – так, чтоб рот до ушей, чтобы слезы из глаз. Вера Сергеевна опасалась людей, которые не умеют смеяться. Сторонилась. Избегала всячески, а если и попадала в зону их тяжелой ауры, то чувствовала себя больной. Верина энергетика сдавалась без боя. Она внутренне напряглась, узнав, что Пановой тоже достался балдахин. Но, к счастью, та приняла его благосклонно, расценив как знак особого внимания. Так оно и было – «Эсперанс-тур» запросил номер VIP для «мадмазель Пановой», представив ее как ответственного работника министерства, которая потом, убеждала Вера французов, завалит (закидает, загрузит) партнеров настоящими министрами. Слышал бы это реальный отврабминлесхоза Власенко!

«Его банкирское величество» господин Рославлев остался доволен номером – счастье-то! Почти что доволен:

– Скажите, пожалуйста, – Вера напряглась от его вежливости, – а почему у нас в комнате пульт управления обтянут целлофаном? Как-то несолидно для отеля три звезды.

– Да вы что? Целлофан?! На пульте? Какой кошмар! – Вера оценила масштаб проблемы. Внешне ее реакция звучала примерно как «но пасаран»! Полная и стопроцентная поддержка рекламации клиента.

«Е-мое! Пульт обтянули! Нашел, к чему прицепиться. Да возьми и стяни этот целлофан!» – сама с собой она была более откровенна.

– Так, может, его специально обтянули, пульт-то, чтобы вы и сняли. Чтобы показать, что никто до вас не трогал. Унитазы тоже бумагой обтягивают.

Рославлев был явно озадачен. С одной стороны, ему льстило, что, может, для него специально пульт этот чертов обтянули, а с другой – сравнение с унитазом. А с третьей стороны, – он осторожно посмотрел на Веру, не издевается ли? – как это он сам не догадался?

Всё, всё. Сейчас она войдет в свой номер и хотя бы секундочку передохнет.

К соседкам только заглянуть надо.

В номере по соседству с Верой остановились Тамара и ее подруга Кристина с дочкой Яной, москвички. Они очень долго искали фирму, которая бы им предложила тур в Париж, и в конечном итоге сделали выбор в пользу «Эсперанс-тур».

– У вас компьютер есть, – объяснила Тамара, посчитав, что компания, идущая в ногу с прогрессом, это солидная компания!

О да! Это был единственный компьютер, купленный по дешевке.

Кристину привлекла скидка в пятнадцать долларов. Мелочь, а сработало. (Особенно если учесть, что передвигаться по Парижу подружки будут исключительно на такси, шопинг делать в модных бутиках, обедать в дорогих ресторанах, а на телефонные разговоры потратят сумму, равную стоимости поездки).

– Заходите! – пятилетняя Яна прыгала на кровати (без балдахина!). Дамы подкреплялись взятой из дома колбаской, накрыв скатерку на антикварном сундуке.

– Девушки, вы уж осторожнее, не поцарапайте, мебель здесь старинная, – предупредила Вера.

– Оно и видно, вся в дырках, как будто мыши ее грызли, – припечатала Кристина, которая до Парижа была только в подмосковных санаториях.

Пришлось прочитать маленький лекшн о том, что французы обожают покупать мебель на «брокантах», в антикварных лавках, о том, что вот такие, изъеденные жучками, сундуки имеют ценность гораздо большую, чем полированные «стенки» в московских квартирах. Обо всем этом партнеры тактично предупреждали заранее, наслышавшись о русских туристах.

Смешно и грустно вспоминать…

Но тогда было не до смеха. Вера вбежала в свой номер – уже не было и секундочки. Собрала просушенные доллары и побежала в агентство – платить. Встретил Стефан, муж Снежаны. Обменявшись привычным уже «Са ва? Са ва!», Стефан деловито пересчитал деньги, поблагодарил и пожелал приятного отдыха.

* * *

До вечера оставалось часа три, надо было выучить дорогу к ресторану.

О, первые туристы! Вы, конечно, забыли, как боялись ходить по одному. Вы многое забыли: как клали дорожные утюжки в чемоданы и гладили ими на антикварной мебели, привозили из дома колбаску и кипятильники, ждали, что в ресторанах вам подадут сразу три блюда одновременно или с интервалом в минуту. Вы хотели иметь сопровождающего, который бы был при вас постоянно, потому что вам было страшновато. Неуютно. В незнакомой стране, без знания языка перемещаться группами казалось комфортнее. Вы всё хотели делать «хором». Сидеть в автобусе, гулять, есть. И даже спать. Вы требовали включить в программу обязательное двухразовое питание. Первые поездки – поездки «колхозом».

Прошло всего-то лет двадцать! Сегодня вы можете дать фору любому агентству, вы смелые, раскованные. Грамотные и прожженные путешественники. Сегодня вы другие.

Мальдивы? Сейшелы? Маврикий? Сан-Барт? – старается менеджер. Уже были? Yes, of course. Покручивая глобус, вы, как в том анекдоте, позевывая, можете попросить принести другой, посвежее. И ведь принесут! Вы отправитесь в очередной вояж, подсознательно надеясь найти восхитительное ощущение «первого раза», которое, увы, не вернет ни новый глобус, ни, впрочем, и старый.

Просматривая первые фотографии, видя себя, испуганных, восторженных, запечатленных на фоне таких вдруг доступных достопримечательностей («Смотри, это я у башни, а это – на Елисейских»), нет-нет да нахлынет волна «ностальжи». Это было в другой жизни. Когда так многого не было, но когда было так много.

Жара. С картой города в руке Вера бежит к ресторану спринтерским бегом. Клянет Снежану и собственную доверчивость. Это же надо было такое придумать: у французов, известных гурманов, рестораны – каждые сто метров. Могли бы русским туристам и рядом что-то предложить, так нет – навязали Монмартр. От Больших Бульваров, где они остановились, до ресторана – минимум полчаса пешком умеренным шагом. Вера пробегает путь за двадцать минут, возвращается в отель и бежит назад по тому же маршруту! Дома в Париже – как гигантские «Титаники», сбивают с толку. Идешь прямо, упираешься в «корму» здания и оказываешься уже совсем на другой улице. А ей надо было дорогу запомнить, чтобы вечером с невозмутимой улыбочкой: «Все хорошо, спокойно, ребята, вы со мной», вальяжным шагом, не спеша – гуляем по Парижу! – прийти на ужин.

Она вернулась после двух пробежек «туда-обратно» за четверть часа до сбора. Впервые с момента приезда посмотрела на себя в зеркало. То, что увидела, привело ее в отчаяние: разгоряченное лицо, растрепанные волосы, глаза застилал пот, юбка съехала на бок. О, друзья, как вы были правы, отговаривая соваться в это дерьмо.

Устала зверски, еле сил хватило умыться. Лапки-душки собрались на ужин, как пионеры на линейку. Вовремя. Костя, правда, подозрительно попахивал, так что, окончательно забив на него, Вера взяла «Сибирь» под полную опеку, надеясь на помощь Светика – благо, ее еще не успели увести французы.

Колонной, растянувшейся метров на тридцать, группа отправилась на ужин. Со стороны, наверное, они выглядели как инопланетяне: бледная кожа, женщины в нарядных платьях, в туфлях на высоких каблуках. Мужчины – в отутюженных рубашечках (гладили, небось, на полу, подстелив покрывало!). Сама она, конечно, переодеться не успела.

– Странно, а что, других ресторанов не было? – у въедливого Рославлева закрались сомнения.

«Вот, черт, свалился банкир на мою голову. Все у вас рассчитано, ни минуты даром. Идешь себе, и иди… Гуляй, дыши воздухом,» – кипела Вера.

– Вы знаете, так ведь это специально мы выбрали, – за два марш-броска, сделанных в тридцатиградусную жару, она уж, конечно, придумала версию. – Ресторан называется «Бистро на Монмартре», стены расписаны Тулуз-Лотреком, настоящая французская кухня и живая музыка! – когда надо, Вера умела сочинять красиво. – К тому же с городом знакомимся. Как все путеводители и советуют – ногами.

Ее собственные ноги гудели, бунтовали и просили покоя.

– Настоящий Тулуз-Лотрек? Шутите! – Саша Маркес, архитектор (из семьи потомственных российских архитекторов, как выяснилось позже), увлеченно принялся рассказывать про жизненные перипетии знаменитого французского художника, монмартрскую богему, Ля Гулю.

Рославлев, вроде, успокоился, а его жена – томная блондинка Ирина – с интересом поглядывала на Сашу.

«Во-во. Слушай умных людей. Учись, это тебе не бабки через оффшор гонять», – в мыслях она могла себе позволить быть безжалостной.

По правде сказать, оригинальная версия выглядела несколько иначе: ресторан принадлежал югославам, родственникам Снежаны и Стефана, поэтому с их стороны логично было подбросить, так сказать, по-родственному, русскую группу на комплексное обслуживание.

Знай Вера об этом раньше! Впрочем, все остальное совпадало: стены в стиле Тулуз-Лотрека, (не в оригинале, конечно, Саша это сразу определил), музыка. Синиша, пианист – потрясающий виртуоз! – заиграл в честь «братьев-славян» Брамса, «Венгерскую Рапсодию». Цыганские мотивы, видимо, должны были напомнить туристам из России что-то родное. Ну да ладно, Вера бы порадовалась и «собачьему вальсу» – лишь бы все были довольны.

Сели. Принесли «entrée». Голодная братия смела французскую закуску быстро и легко. И – все уставились на Веру. Так укоризненно смотрит обычно ее любимый йокшир, когда вместо двух куриных крыльев она ему дает одно: «Что же ты, зажала второе?»

– А как насчет второго, – сибиряки, до поры до времени не беспокоившие жалобами, спокойно переносившие жару (хотя им-то, после вечной мерзлоты, парижское солнце – просто награда), терпеливо вышагивающие в пиджачках от «Большевички», вдруг встрепенулись.

– Да вы что, есть что, ли приехали? – Светик вспомнила, что она вторая главная после Веры. – Сидите, разговаривайте. Общайтесь. В Париже в рестораны люди ходят знакомиться (тут, возможно, по Фрейду, Светик нечаянно выдала свои тайные намерения), обмениваться новостями. Вот и обменивайтесь. Обсуждайте.

Агент Костя, как настоящий штрейкбрехер, попытался было возразить, но, увидев Верин многозначительный взгляд («Попробуй только! Сейчас всем расскажу, сколько ты срубил на своей Сибири»), подавился фразой.

Больше давиться было нечем. Съели весь хлеб. Выпили первые «карафы» с вином. Обсудили все новости. Сравнили Эйфелеву башню с Останкинской. Вступились за последнюю: «наша выше».

А главное блюдо не несли. Вера поняла, что час пришел. Вытащив нарезанные в Москве бумажки с написанными на них фразами, она попыталась найти в их числе подходящую, но кто же мог предположить, что понадобится, как в советской столовой, требовать принести второе и побыстрее. Нужной бумажки не оказалось.

Выручил «Жан Габен» – так Вера окрестила для себя Петра Евгеньевича Королева, высококлассного специалиста по Франции, которого в начале 90-х нередко приглашали консультантом на российско-французские предприятия. Большой, мягкий, элегантный – он, как потом выяснится, сыграет не последнюю роль в открытии известного водочного завода, носящего старинную русскую фамилию. Королев прекрасно знал французский, а также юморные истории, анекдоты:

– Господа, если вы сидите в «бистро», это не означает, что все должно быть быстро-быстро. Кстати, а вы знаете, мадемуазель, откуда во французский язык пришло это слово? – «Жан Габен» обратился к сидевшей рядом Олечке Власенко. Олечка ответила, что учительница по французскому в школе говорила.

– О-о! Как мило. Похвально. А сколько же вам лет, милая барышня?

– Ля фамм н’а па д’аж, – Олечка, слегка порозовев, произнесла эту фразу с достоинством настоящей парижской куртизанки. Власенко-старший, горделиво окинул взглядом сидящих за столом: знай наших! Сам он, по собственному признанию, помнил несколько слов по-немецки: «зер шлехт», «зер гут» и «натюрлих». Как покажет практика, Власенко неплохо с ними управлялся, периодически, для разнообразия, меняя в слове «зер» первую букву, а «натюрлих» употребляя буквально. Натурально.

Щуплый официантик, выходец из бывших французских колоний, подал наконец второе: мясо на косточке, называемое «котлетт». Посмотрев на Королева, побежал шептаться с шефом, после чего принес ему еще одну порцию. Худосочный Рославлев тоже запросил добавки, предварительно справившись по-английски: платить за это надо?

– Non, non, – мулат порадовался, что наконец-то эти неулыбчивые русские подобрели, и побежал за «карафами».

Мысленно Вера похвалила себя за находчивость: это она поставила перед Снежаной вопрос о дополнительных бонусах, учитывая, что оговоренная численность группы реально получилась почти в два раза больше. Сбивать цену Снежана категорически отказалась, но вина и добавки обещала – знала, чем русских купить!

Народ разомлел, разговорился, мулатик носился как оглашенный, Синиша старался, после Брамса перейдя на Шопена. Первый день в Париже, такой стрессовый в начале, набирал обороты и превращался в праздник.

– Простите, – металлический тембр голоса перекрыл вальс Шопена, а заодно стук вилок, ножей, стаканов и повис в воздухе.

– Я. Не ем. Мяса. И я. Об этом. Предупреждала. Я. Ем. Рыбу. – Панова – а кто же еще? – повернулась в сторону Веры.

Ольга Ивановна Точилина, врач, милейшая женщина, с сочувствием посмотрела на Веру Сергеевну. На какое-то мгновение та просто кожей ощутила симпатию людей, находившихся в ресторане.

Про то, что Панова не ест мяса, «Эсперанс-тур» был предупрежден. Виолетта отправляла факсы из далекого Владивостока: «Верунь, не забудь про рыбу для Пановой». «Эсперанс-тур», в свою очередь, слал факсы в Париж: «Chers partenaires, n’oubliez pas, s’il vous plaît, de prévenir le restaurant qu’une de nos touristes ne mange pas de viande, elle ne mange que du poisson». Вера была уверена, что Снежана предупредила ресторан. И все же на каком-то отрезке тысячекилометрового передвижения факсов с информацией о том, что некая ВИП-персона из русской группы не употребляет мясо, произошел сбой.

– Да, разумеется, я все помню, сейчас выясню, – когда Вера вошла на кухню ресторана, шеф-повар понял по ее лицу тотчас же: случилось что-то ужасное.

– Qu’est-ce qu’il y a? – спросил он придыханием, почти полушепотом, вообразив, наверное, в эту секунду всевозможные варианты: кто-то доелся «котлетт» до смерти, теперь у него будут проблемы, а скандал выльется в международный.

– Poisson, poisson – конечно же бумажки с нужной фразой не было, но обозначить суть Вера сумела, собрав всю свою эмоциональность.

– Оh! Pas de problèmes! – повар широко улыбнулся – у него, видимо, отлегло, – и жестами заверил Веру, что сейчас все сделает: «Будет вам рыбка и большая, и маленькая».

Вера вернулась на место:

– Все нормально, они в курсе. Просто на приготовление рыбы понадобилось чуть больше времени. Сейчас принесут, – сказала она Пановой.

– Интересно, что это за рыба, которую готовят дольше, чем мясо, – Рославлев имел ум аналитический, этого уж не отнимешь.

– Ничего удивительного, во Франции любят мясо с кровью, чуть припущенное, не пережаренное, – заметил Королев.

Вера поблагодарила взглядом «Жана Габена». В отношении же зануды Рославлева она пыталась бороться с собой, говоря себе в сотый раз, что не имеет никакого морального права даже в мыслях критиковать клиентов.

Да, Джеймс Энсор… Хорошо, что ты умер. Будь ты рядом, мог бы выдать серию масок, отражающих ее самые темные мысли. Но так ли прав ты был, Энсор? Может, ты, дорогой Джеймс, не учел, или попросту забыл, или не подумал, или не хотел думать и признать очевидное – люди, они ведь черно-белые. В этом-то прелесть. Ты нам показал черное, потому что белое – неинтересно. И тем самым ты привлек к себе внимание. Так, может быть, втайне, ты хотел славы? Маска «желание славы» – она какая? Черная или белая?

Философствовать о человеческой породе, видимо, приятнее, когда с ней соприкасаешься по минимуму.

Пановой подали дораду. Она. Ее. Съела. Ей. Она. Понравилось.

После ужина наступило, наконец то, что в туристской программе называется – «свободное время». Вера ждала этой минуты. Не потому, что ей надоели туристы, как раз напротив – она начинала их любить. Понимать, привыкать к ним. Но она устала. Физически и морально. Ей хотелось только одного: спать. Спа-ать. Спа-а-а-ть… Спа-а-а-а-ать…

* * *

Наутро, спустившись в ресторан на завтрак, окинув взглядом присутствующих, Вера тут же вычислила «пропажу бойца»: Кости не было. Так, день начинался с потерь.

– Вера Сергеевна, вы не волнуйтесь, все в порядке, просто Костя вчера перегулял маленько, – по секрету сказала Светик. – Он в номере спит.

– Хорошо, что в номере, а не на улице.

– Так тут на улице тоже спят, я сама видела. Завернутся в одеяло и дрыхнут. Главное, их не трогает никто.

– Если наш ляжет – потрогают. Тут своих «клошаров» хватает.

За завтраком выяснилось, что вчерашний ужин имел продолжение: смекнув, что «Бистро на Монмартре» находится рядом со знаменитым кварталом Pigalle, «мальчики» решили пойти «по девочкам». Закоперщиком выступил Костя, в разведку с ним вызвались Виктор, Сергей, супруги Ермиловы из Тюмени. «Переводчиком» позвали Власенко, которому жена вставила за этот поход. Не из ревности, конечно, а из-за своих волнений.

– Да ла-адно тебе, – у отврабминлесхоза вид был немного – совсем немного – сконфуженный. Его прямо-таки распирало от собственной значимости и той роли, которую он сыграл.

Про известный в Париже квартал секс-индустрии русские туристы конечно же слышали. Разгоряченные вином, двойной порцией «котлетт», они пошли – «Посмотреть, только посмотреть», твердил Власенко – мимо «Мулен Руж» в сторону площади Пигаль. Супруги Ермиловы быстро ретировались – муж не выдержал наглых приставаний к собственной жене у себя на глазах. Оставшиеся искатели приключений («На одно место», – заметила Тоня Власенко, не уточнив, правда, на какое именно), пропустив для храбрости по паре стаканчиков, отправились «смотреть».

В одном из заведений друзья заплатили за сеанс стриптиза через прозрачную перегородку. Но то ли заплатили мало, то ли так и положено было, а только стриптизерша разделась до определенного уровня. Костя в этом увидел ущемление национальных интересов: «Как русским – так все не так, как всем». Ребята из Владивостока согласились, сказав, что модель могла бы быть и посвежее. Тогда в бой полез добропорядочный отец семейства – «переводчик»! – Власенко, вытащив из своего «запасника» коронное слово:

– Натюрлих, натюрлих! – кричал он танцовщице, для убедительности показывая на себе, какая именно деталь туалета мешала увидеть ее «в натуре», попросту говоря, в чем мама родила.

Но модель была непреклонна, чем в конечном итоге вызвала уважение зрителей. Покинув заведение такими же невинными, какими они в него вошли, сохранив верность женам и подругам, русские гуляки успокоили волнение еще парой остановок в барах, в итоге вернулись чуть не под утро.

– Ну не идиоты? – Тоня не могла успокоиться. – Вот на что деньги потратили? – А надо было на что-то? – резонно спросил Власенко-муж Власенко-жену.

Точилин-старший, не поддержавший вчера мужскую компанию, отыгрывался по полной:

– Да, мужики, не повезло вам. Обломали вас француженки.

– Да какие они француженки! Так, сброд всякий, – оправдывался Виктор.

«„Руссо туристо, облико морале“ будешь отправлять». – Вера вспомнила слова Андро, признав, что мораль, видимо, изрядно поизносилась по ходу борьбы за демократию. Был, впрочем, и положительный результат: шутки «ниже пояса» на тему ночного приключения сблизили группу, народ постепенно начал оттаивать.

Пришел, наконец, Костя: явление народу. Вера невольно залюбовалась своим агентом. Ко всем прочим достоинствам (они же – недостатки), Костя был видным мужчиной, а Вера любила красивых людей. Они вызывали чисто эстетическое восхищение, как античная греческая скульптура. Темные волосы, светлые глаза, смуглая кожа, небрежный стиль одежды – понятно, почему Костя умел очаровывать клиентов-друзей без особых усилий.

– Плейбой наш явился, – Светику не очень понравилась отлучка сибирского вожака в первый же день.

– Светланка, не переживай, я тебе не изменил! – Костя счастливо улыбался, как будто всю ночь тем и занимался, что изменял.

– Да нужен ты мне! – фыркнула Светик.

Ясное дело, у нее были свои виды на грамотное размещение капитала: привлекательной внешности. И Костя, при всем своем шарме, не смог бы обеспечить высокие дивиденды.

После завтрака группа направилась в автобус, где уже ждал гид, болгарка Майя. Она говорила по-русски с еле заметным акцентом, приветствуя гостей из России. Конечно же улыбалась. Вообще, доза улыбок, которые расточали с надобностью и без надобности в адрес русских туристов с момента их прибытия в Париж, была настолько велика, что пошел эффект бумеранга: туристы начали улыбаться в ответ! Так же – с надобностью и без надобности. Напряжение, скованность, заметные в первый день, провоцирующие мелкие придирки к отелю, ресторану, турфирме и даже к Парижу (!) уходили. Растворялись в жарком парижском воздухе, капитулируя перед вечным городом, если не раз и навсегда, то, по крайней мере, на одну неделю!

* * *

Перед началом экскурсии заехали в четырехзвездочный отель по соседству, где остановилась семья Лосевых.

Вера знала их еще со времен работы в газете. Однажды к ней в отдел пришла супружеская пара: Виктор Лосев и его жена Елена. Ему на тот момент было, наверное, не больше сорока, ей – чуть меньше. Лосев возглавлял завод по производству оптики – тогда еще все было централизовано. Поводом для обращения в газету стало решение коллектива – наверняка с подачи вышестоящих инстанций – о переизбрании директора. Естественно, все было обоснованно – не придраться. Однако Лосев с решением не согласился и решил привлечь прессу. На первый взгляд, дело казалось абсолютно проигрышным – все-таки против коллектива не попрешь. Она сама не помнит, зачем взялась? Может, тронула реакция жены: та очень переживала за мужа. Вера попробовала разобраться. Перелопатила кучу бумаг, отделила то, что казалось подозрительным, перепроверила, переговорила с самыми разными людьми и сделала довольно острый материал.

Лосева восстановили в должности директора. Очень своевременно для него, потому что через пару лет началась массовая приватизация предприятий, и бывшие государственные руководители, по сути, становились частными предпринимателями. Со всеми вытекающими последствиями, прежде всего, финансовыми. Предприятие разрасталось.

Создав «Эсперанс-тур», она позвонила Лосеву, предложив, в случае необходимости, услуги своего агентства. Конечно, в респектабельном, уверенном в себе господине невозможно было узнать того уволенного директора, робко постучавшегося в редакционную дверь. Да и жена, просившая когда-то за мужа дрожащим голосом, изменилась. Как говорится, бытие определяет сознание. Стиль жизни. Они ездили всей семьей на дорогие курорты, дочь отправляли учиться в Швейцарию. Впрочем, по отношению к Вере Лосевы всегда выказывали самые нежнейшие чувства. Помнили и понимали, чего они могли бы сегодня не иметь.

– В Париж? На недельку? Подумаем. Если ситуация позволит, с удовольствием, – ответил Лосев на предложение Веры, обрадовавшись, что она будет сопровождающей группы. Через неделю перезвонил, подтвердил: едут втроем – Катя, дочь, хотя и взрослеть начала, захотела в Евро-Диснейленд. Только попросил забронировать для них гостиницу уровнем повыше и без обязательного полупансиона. Поэтому встречаться с ним Вера Сергеевна могла только на экскурсиях.

Экскурсионный автобус тормознул у роскошного отеля на бульваре Османн. Народ оживился.

– В следующий раз в «три звезды» не поеду, – Ирина Рославлева это выговорила четко, повернувшись в сторону мужа. Томные взгляды она берегла для других случаев.

– Само собой, – согласился он, молниеносно прокалькулировав разницу в цене комфорта, прямо пропорциональную благосклонности настроения супруги.

Поджидавшие у парадного входа Лосевы поднялись в автобус, и экскурсия началась.

* * *

Кельты… Галлы… Франки… Римляне… Чувствовалось, что Майя была больше, чем гид. Прежде всего она была историком, искусствоведом, поэтому неизменно в своих рассказах сбивалась на потрясающе интересные экскурсы в прошлое. Рассказывала не «пунктиром», как это обычно делают маститые гиды, а так, как дебютанты, не растерявшие еще эмоций, не успевшие устать от собственных рассказов. Приводила любопытные факты, цитировала стихи и даже спела несколько строчек из знаменитой песни 30-х годов, исполняемой темнокожей певицей, танцовщицей Жозеффин Бейкер: «J’ai deux amours, mon pays et Paris». Гид-дебютант (так оно и оказалось в реальности) зомбировала на Париж, заставляя включать – и не выключать – работу двух из пяти органов чувств: зрения и слуха.

Автобус плавно лавировал по узким улицам. Туристы, наконец, стали туристами, смирившись с жарой, «северным коэффициентом» к путевкам для сибиряков (Костя, герой, себя не обидел), забыв про балдахины, целлофаны на пультах и карликовые лифты. И Париж, этот породистый noble, великодушно простил русский снобизм, замешанный, конечно же, на комплексах. Да и то сказать: откуда быть породе? В конце концов, разница между двумя революциями – французской и русской – более века. Так что отставание оправдано. Подождем лет сто, посмотрим.

– Вы знаете, и все-таки я не сторонник таких экскурсий, – сказал Вере сидевший рядом Королев.

– Почему? Она же так здорово рассказывает.

– Да, но чтобы почувствовать ауру, надо не в автобусе сидеть. Шарм Парижа иначе не поймешь. Вот я где-то читал, что сначала неплохо бы пройти по бульварам, потом по набережным, и тогда только город почувствуешь.

– Смотря что чувствовать хочется. У некоторых чувства на Пигаль начинаются, – Власенко-жена, услышав Королева, не могла успокоиться.

– Да что ты в самом деле! Пигаль, Пигаль… Вот запигалила. Я Михалычу обещал рассказать, – не сдавался Власенко-муж.

Михалыч, как потом пояснил леспромхозовский чиновник, был его замом, успевшим побывать в Париже раньше начальника. Чем занимался Михалыч и с чего начал знакомство с аурой, осталось невыясненным, но, судя по тому, что в первый же день Власенко потянулся не к Лувру, можно было не сомневаться – Парижу не спрятаться за фасадом музеев. Смотреть – так смотреть. «Натюрлих», в общем. Держись, столица!

Странно, но в эту поездку память не сохранила воспоминаний о самом Париже. Спустя годы город вечного праздника станет родным, изменит жизнь Веры кардинально, но тогда, находясь рядом с туристами и пытаясь сосредоточиться, она думала о какой-то ерунде: рыба для Пановой, перегоревшая лампочка в номере Кристины и Тамары. Не забыть спросить, узнать, позвонить, проверить и перепроверить. Рассказ гида выветрился быстро, а вот вопросы, реплики, сидящих рядом людей, помнит до сих пор. Дети, да и только!

– A propos! Кстати, Пигаль. Вы знаете, кто это? – спросила Майя, услышав перепалку супругов Власенко.

– Врач-венеролог! – бухнул Костя.

Народ в автобусе оживился, добавив еще пару версий в том же духе: танцовщик, стриптизер.

– Или стриптизерша, – ввернула неугомонная Власенко.

Королев, шепнувший Вере ответ, добавил, что по такому признаку – ассоциация имени с местом или явлением – подходит, скорее, история про poubelle. Слово это можно было увидеть на контейнерах с мусором. Оказывается, более ста лет назад французский префект господин Пубель ввел систему разделения отходов: бумажки, тряпки – в один бак, стекло – в другой, и в третий – непосредственно остатки пищи, продукты гниения.

– Пи-галь. Жан-Батист. Был. Известным скульптором. Восемнадцатый век, – послышался металлический голос Пановой. – Странный вопрос, – добавила она теплее, даже как-то растерянно.

Майя, сидевшая, как и положено гидам, спиной к туристам, повернулась поприветствовать эрудитку с Дальнего Востока.

– Oui! Браво, браво! – зааплодировала она, а за ней остальные. Гид пояснила, что именем скульптора назвали улицу, где у него было свое ателье, затем площадь.

– Вот так… Испортили человеку имя, – не унималась Власенко. – Знал бы он… Может, что-то бы по теме слепил.

Туристы опять оживились, представляя, что бы мог сотворить Пигаль. Майя не дала разыграться воображению, заметив, что в каждом нормальном европейском городе есть «свои местечки», и к нынешней репутации квартала скульптор Пигаль отношения не имеет.

«Ну вот, есть и положительные результаты от черного пиара – к высокому искусству шли по «краснофонарской» дороге, – мелькнуло у Веры. – Все же любопытно, что у французов даже серьезные вещи как-то лучше запоминаются, если в предмете будет нечто такое, горячее, остро приправленное».

Готовясь к поездке, она попыталась вникнуть в историю Франции. Обложившись учебниками, каталогами и путеводителями, сначала просто зубрила хронологию. Тщетно. Короли, эпохи, войны – все путалось, мгновенно забывалось и не укладывалось в стройную систему исторических координат. Тогда зашла по-другому: не от дат (родился, женился), не от войн (началась, закончилась), не от завоеваний (приобрели, потеряли). Французская история бы и не состоялась, или бы была не столь интересна, или бы была не французской, если бы…

Если бы не женщины. Не любовь. Короли женились и тут же влюблялись. Королевы рожали наследников, фаворитки – «батардов». Попутно короли конечно же строили замки, охотились, периодически, не без подсказок дам, делали набеги на соседние страны.

Мысль не нова. Историк Ги Бретон это отлично изложил в своих книгах, исторических и художественных одновременно.

Роковые страсти не мешали королевским делам, напротив: вносили драйв. Стоило только поглубже влезть в «личное дело» правителя, как открывалось такое «cinema», что целые исторические периоды запоминались легко и прочно. Взять того же Карла VIII: женился на красавице Анне Бретанской, и Франция получила Бретань, даром, что король не отличался ни красотой, ни ученостью. Далее трагикомический поворот: Карл поднимался по узкой винтовой лестнице замка Амбуаз, обустроенного им с любовью (и украшенного трофеями, прихваченными из похода на Неаполь), ударился лбом о дверную раму и – умер. Кстати, по некоторым источникам, он шел за королевой, по другим – с королевой, что не суть важно. Хотел ее пригласить посмотреть jeu de paume. Безутешная красотка забирает Бретань, находит себе женишка ростом пониже? О, нет. К счастью для сегодняшней Франции, обожающей Бретань, прелесть которой русские туристы откроют чуть позже, Анна Бретанская выходит замуж за Луи Орлеанского, получившего имя Людовика XII.

Фишка в том, что Анне навязали брачный контракт, по которому она была обязана, в случае непредвиденных обстоятельств, выйти замуж только за следующего короля, дабы Франция не потеряла Бретань. Таковым становится Луи Орлеанский, женатый, что любопытно, на сестре Карла VIII – некрасивой, горбатенькой Жанне, и давно, кстати, влюбленный в Анну. Повезло ему. Сам римский папа даст добро на развод Луи, а бедняжка Жанна закончит свои дни в молитвах, возможно, даже не познав радостей от исполнения супружеского долга.

Логично. Так уж устроен человек. Чувства. Замешанные, конечно, на химии, ну и что? Гениальные романисты были еще и талантливыми маркетологами, разрабатывая – и, зарабатывая! – именно эту нишу: область человеческих чувств. Имена великих просветителей, философов постепенно уходят, стираются, оставаясь лишь сухим текстом в учебниках. А мушкетеры живут! Вывод: разум в человеке – все же надстройка. Базис – в других местах.

О чем это она? Что за пошлые мысли лезут? Разницу между Пигалем скульптором и кварталом Pigalle Вера так и не уловила. Или прослушала. Расслабилась только после экскурсии, когда туристы, утомленные обрушившейся информацией, разбрелись прогуляться кто куда. Власенко-папа захотел посмотреть на гробницу Наполеона. Власенко-мама с Оленькой пошли в «Галери Лафайетт», Маркес – в музей д’Орсэ, Кристина с Яной и Тамарой – в ресторан. Рославлев с вечно надутой женушкой – выяснять отношения. Панова явно клеилась к Косте, обратившим на нее внимание после реплики про Пигаля. Ушли вдвоем покататься на кораблике, за ними увязались остальные. Светик сбежала первой, одна, покорять трепетные французские сердца, которым просто по закону генетической памяти было уготовано сдаться без боя блондинке из Сибири.

…А ей очень хотелось остаться одной и спокойно посидеть на скамейке. Присела. Вдохнула воздух, выдохнула, к великому счастью убедившись, что все разбежались. Одна! Можно посмотреть Париж и даже прогуляться. Нет, ей не нужны были французы, она их вообще не видела. Вера пошла наугад, подставляя лицо июльскому солнцу, натыкаясь на прохожих («Пардон, мадам», «Пардон, месье»), любуясь маленькими изящными балкончиками, назначение которых было совсем не такое, как у нее в московской квартире. Она читала вслух, будто ребенок, вывески, трогала горячие стены, глазела на витрины patisseries и съедала глазами полюбившийся tarte tatin. Слушала журчащую, беззаботную речь, ничего, впрочем, не понимая, ощущая, как энергетика города постепенно обволакивает, околдовывает и вводит в состояние, которое называется простым и коротким словом. Надо ли говорить – каким? Моменты счастья каждый выражает по-разному.

У Веры тоже было такое слово:

– Спасибо, жизнь. Мерси, – повторила она по-французски.

– De rien, – ответил ей кто-то в толпе.

* * *

Спустя два века День взятия Бастилии стал всего лишь пунктом программы русских туристов. Такие вот парадоксы истории. Причины стираются, тускнеют и забываются, остаются лишь следствия. Голые факты. Строчки в энциклопедиях. За пару столетий авторы революций, тираны и жертвы успевают несколько раз поменяться ролями, дербаня по очереди терновый венок. Вообще, если копнуть глубоко, есть какая-то некорректность, даже, может быть, кощунство в том, что события, называемые революциями, отмечают как национальные праздники, да еще и обязательными салютами. Готовясь к поездке, Вера прочла о Дне взятия Бастилии. Даже при минимуме воображения можно было представить и ужас королевы, и смятение короля, и все сметающую на своем пути толпу. Тяжелая энергетика хаоса.

Жесть, словом. Но туристам дела не было до того, что происходило более двухсот лет назад. Они стояли на площади Трокадеро, смотрели в парижское небо, где громыхал под музыку ослепительный фейерверк. Радовались так, что Верины мысли о хаосе 14 июля 1789 года показались спорными. В конце концов, великий город все простил, великодушно, снова и снова, позволяя в себя влюбляться и отдаваться всецело: без стеснения, комплексов и осмысления исторических моментов.

И влюбились. Панова – в Костю. Костя – в Светика. Светик – в Арно, женатого француза, обремененного двумя детьми, Тамара – в Жан-Ива, француза, разведенного, но тоже обремененного. Кристина – в Синишу, Синиша, верный Брамсу, заигрывал с владивостокскими ребятами, те окучивали малолетнюю Оленьку. Папа-Власенко влюбился в маму-Власенко, Рославлева – в Маркеса, Маркес – в Ван Гога, «Жан Габен» Королев приударивал за Верой. Семейные пары ходили за ручку, в обнимку и просто просились на обложку журнала «Семья». Лишь Рославлев скучал по своему банку.

А Париж, этот неутомимый, ненасытный любовник, наблюдая вечные страсти, посмеивался и вздыхал: «Эх, вы… Руссо туристо, облико морале».

* * *

Смех и слезы. Поехали в Версаль. Заслушавшись рассказами о бурной жизни французского двора, не сразу обнаружили, что Светланы и Кости нет.

– Смылись, – первой пропажу парочки заметила Панова.

Искать по залам дворца не имело смысла, но после экскурсии Вера включила логику, вспомнив, что, сидя в автобусе со Светиком, рассказала ей пару историй про Людовиков. Светлану интересовала жизнь королев и королевских любовниц. Она искренне ненавидела «путану» Монтеспан и жалела Марию-Антуанетту. «Отрубить голову! Королеве! Какой ужас!!! Варвары! Даже у нас не так жестоко с царем расправились», – возмущалась Светлана.

– Может, в Трианон пошли? – предположила Вера, попросив разбиться по командам и включиться в поиски. Туристы даже обрадовались: можно не спешить, по парку погулять. Но Вера кипела: время ожидания рассматривалось как простой и должно быть оплачено. Естественно, агентством – не клиентами. Поэтому тем же спринтерским бегом, ставшим уже обычной походкой директрисы «Эсперанс-тур», Вера побежала в сторону Малого Трианона.

Сбежавших она нашла относительно быстро. В укромном местечке, боскете, в тени вековых деревьев, укрывавших за свою жизнь и коронованных, и некоронованных особ, подслушавших столько вздохов, стонов и звуков, стояли ее туристы. Они держались за руки и улыбались. На какое-то мгновение Вера перенесла их на триста лет назад: коса Светланки взбита в высоченную прическу. На ней пышнейшее, голубого цвета, платье в кружевах с глубоким декольте. Она положила ухоженные руки на плечи красавца, одетого так же «бархатно-кружевно». У него чуть съехал парик, у нее выбились белокурые локоны. Он ее обнял за талию, они улыбаются. Они счастливы, зная, что боскет сохранит и эту тайну тоже.

– Быстро в автобус! – скомандовала Вера. – С Константином все понятно, но от тебя, Света, я не ожидала. Наверное, Монтеспанша нашептала, как соблазнять. Панова там, между прочим, расстроилась. Еще и за автобус мне придется платить из своего кармана.

Костя по-прежнему улыбался, не успев выйти из образа. Светланка смутилась от такого наезда, начала что-то лепетать в свое оправдание, но Вера и сама устыдилась. Да ей-то что? Светик с Костей составляли эстетически красивую пару – это факт. В обоих была какая-то первозданность. Порода. Ее не стерли ни катаклизмы истории, ни впрыскивание крови другого, низкопробного, разлива – их генеалогические деревья цвели мощно и плодовито. Может, поездка в Париж и была той счастливой закономерностью, обязанной соединить двух людей, чтобы сохранить каждого?

Пока же это были лишь предположения. А в реальности – счет, выставленный за опоздание. Обиженная Панова. Ворчание группы по поводу «отбившихся от стада». Смятение Светланки, почувствовавшей вдруг востребованность, мечущейся между женатым французом и безалаберным русским. Смущение Кости, с помощью которого она, Вера, так надеялась заполучить состоятельных туристов из Сибири.

Увы, реальность – как квадрат. Только углы, и никакой надежды. Никакой лирики. Круг в этом отношении менее безнадежен. Хотя бы потому, что не так больно, когда падаешь.

* * *

– Верочка, мне очень бы хотелось попробовать настоящий луковый суп, – сказал после завтрака Королев.

– Петр Евгеньевич, да вы что? В такую жару? Да еще луковый? Да где ж я вам найду суп? – Вере стало жарко уже только от одной мысли.

Королева можно было понять. Во-первых, он был гурманом. Во-вторых, обожал Францию и все с ней связанное. К тому же после так называемого континентального завтрака – круассан, кофе, конфитюр – хотелось чего-то особенного. Поиски, предпринятые самостоятельно, привели русского гурмана в Булонь – известное предместье Парижа, в крутой ресторан «Шале дез Иль», где он и отобедал. Возвращаясь, счастливый и довольный, решил прогуляться. Заблудился. Напоролся на особу, вид которой не оставлял сомнений о роде деятельности.

– Конечно, то, что в Булонском лесу промышляют платные девушки, известно, – рассказывал за ужином Королев. – Здесь все ясно. Но в том-то и дело, что это, похоже, был переодетый мужчина. Трансвестит. По-моему, из Азии. Он по-французски не очень говорил. Или говорила. Уж не знаю, как тут правильнее. Одета броско, макияж сумасшедший. Сидит себе в тенечке. Ну, я подхожу, про дорогу спрашиваю. Как, говорю, выйти отсюда?

– И? – оживился Власенко-папа.

– А «она», видимо, не поняла вопроса. Жестом показывает: уходи, отстань. То есть, может, подумала, что я что-то другое прошу.

– То есть, не понравились вы ей? Или ему? – допытывался Власенко.

– Так если это мужик, то понятно. Но тогда непонятно другое: кого он или она ждала? Женщины все же по лесу не ходят в поисках сомнительных развлечений.

– Папа, а кто такие трансвеститы? – спросила Оленька.

Власенко, судя по всему, проинструктированный экспертом Михалычем и по этой пикантной теме, ловко увернулся от прямого ответа, заметив лишь, что мало ли чудаков на свете гуляет по лесу в женской одежде.

Королева этот же вопрос занимал с другой стороны:

– Нет, но все же? Как они этим занимаются? И с кем? А главное – зачем?

– А еще главнее – почему здесь? В Париже? – резонно заметил кто-то из группы.

Королев по-рыцарски бросился спасать честь его обожаемой Франции, говоря, что и правители любили наряжаться, что украшали себя не хуже женщин, что женственность всегда привлекательнее. Привел в пример Генриха Третьего, любимого сына Екатерины Медичи, который еще в те времена себе пирсинг сделал. Тема полузапретной любви и нетрадиционных отношений между полами была поднята прямо-таки на исторический уровень, если бы Королева опять не вернули на землю:

– Так то – короли. Во дворце. А здесь – азиаты. И в лесу.

Дискуссию прервал вышедший к туристам шеф-повар ресторана, где они ежедневно получали свой оплаченный полупансион. В честь русского гостя, сказал он, который не только прекрасно говорит по-французски, но и ценит французскую кухню, он, шеф-повар Рене Мартино, приготовил традиционный крестьянский суп. Правда, едят его обычно зимой, в холодную погоду, чтобы согреться. Но, услышав о желании гостя, он лично стоял на кухне, обливался потом и слезами, чтобы русские туристы сегодня вечером отведали самый настоящий французский суп.

Надо ли уточнять, что это был луковый суп?!

Королев посмотрел на Веру.

«И как вам наш сервис?» – послала она виртуальный месседж, добавив вслух:

– Устриц, надеюсь, не захотите?

* * *

– Ура! Сегодня едем в Диснейленд! Да? – Петя Точилин светился от радости.

За завтраком дети дергали родителей, ели мало и спешили в автобус. Поехали все, даже Саша Маркес, решивший на денек изменить импрессионистам и пропустить практически ежедневное паломничество в музей д’Орсэ.

Удивительно все-таки устроена человеческая память! Она смутно помнит то, ради чего, собственно, ехали: зрелище. Аттракционы, горки, сказочные замки, парады гигантских кукол, гроты, пещеры – все превратилось в некий рекламный ролик, набор глянцевых открыток. Смотришь – красиво, здорово, а дух не захватывает. Память сохранила другой коллаж мгновений, будто выхваченных, подсмотренных невидимым фотографом.

Петя, крепко вцепившийся в руку папы. Панова – расслабленная, жующая попкорн. Семейство Власенко, пристегнувшись ремнями безопасности, в полном составе готовится к очередному трюку. Королев, как всегда элегантный, грузно плюхается в крошечную лодочку. Костя – с Яной на плечах, та лупит его по голове воздушным шариком. Светланка, в каком-то клоунском наряде, пристающая ко всем по очереди, чтобы ее «сфоткали». Сибирские парочки – крепенькие, кругленькие, изнывающие от жары, скупые на эмоции. Саша Маркес с блокнотом, делающий зарисовки башенок, убеждая себя в том, что и детям нужны свои Саграды Фамилии. Супруги Рославлевы, держащиеся рядом, заключившие – возможно, на пару часов – пакт о перемирии. Катя Лосева, красотка, стряхнувшая снобизм швейцарского разлива, превратившаяся в обычную русскую девчонку – открытую и счастливую.

Со временем именно это полотно, эта разноцветная мозаика станет своего рода успокоительным средством в моменты, когда все захочется бросить и послать к чертовой матери. Работу, кажущуюся такой бессмысленной, продажной, унизительной. Туристов, без стеснения звонивших среди ночи только для того, чтобы помочь им разобраться в меню («Как будет курица по-английски? Ах, чиккен. О’кей. Сенкъю»). Выслушивать их капризы и жалобы, быть ответственной за все: плохую погоду, плохой сервис, плохой отель, плохое настроение. Кризис, нехватку денег («У вас так дорого!»), проблемы всех масштабов – от отказа в визе до опоздания на рейс. Вот тогда и говорила себе: стоп!

«Стоп. Тебе хочется мчаться в левой полосе, на скорости сто пятьдесят и быть свободной? Да или нет? Да или нет? Отвечай!»

«Да».

«Значит, перестраивайся в правую, стисни зубы и терпи».

Подобные диалоги внутри себя Вера вела в минуты депрессии и полного разочарования. И вот тогда-то, как фантомы, появлялись воспоминания, спасительными брызгами освежая усталые мысли, растапливая раздражение, негатив и тоску по той, оставшейся в прокуренном кабинете, жизни.

– Папа, а давай переедем в Диснейленд? Насовсем. – В конце концов, одна только эта фраза маленького Точилина заставляла вспомнить новое и пока еще модное слово «толерантность», простить человеческие слабости и – гнать. Все еще – по правой.

* * *

На заключительный, последний в программе тура, ужин собрались все, включая Лосевых, до сего вечера не навязывающих свое присутствие остальным участникам поездки. Светлана сидела немного грустноватая – Арно, ее французский ухажер не сумел сбежать от двух детей и жены. Зато Жан-Ив, дружок Тамары, получивший приглашение – и разрешение Веры – поужинать с русскими туристами, светился счастьем, глядя на свою подругу.

Они познакомились в ресторане, что было логично. Тамара – рослая, крепко сбитая крашеная брюнетка, лет тридцати восьми – сорока, постоянно хотела есть. По сути, ее шарм заключался в том, что шарма, в его традиционном понимании, не было ни на грамм. Утонченность, рафинированность – не про нее. Мужчины не носились с ней, как с хрустальной вазой. Скорее, она носилась с ними, и не только с ними. Когда-то, бросив родной Омск, Тамара приехала в Москву по лимиту. ЗИЛ, общежитие – все, как в известном фильме. Позже занялась шопингом, открыла небольшой магазинчик на пару с Кристиной. Статус преуспевающей владелицы собственного предприятия не изменил натуры: Тамара была проста как три копейки, добра и наивна. Ее нередко надували партнеры, мужчины оставляли, не находя так желаемой ими – подсознательно, конечно, – стервозности, она же поднималась и верила.

Обедая в итальянском ресторане, уплетая макароны, Тамара вдруг почувствовала, что на нее поглядывает сидевший за столиком напротив француз, хрустевший роскошной пиццей. Она пожалела, что не взяла такую же, даже сделала попытку заказать, подзывая официанта. Тот подбежал, стал что-то лопотать, показывая на часы и на дверь. То есть, ресторан закрывается на перерыв. Ладно, решила для себя, оставлю пиццу до следующего раза, вкуснее будет. Рассчитавшись, вышла, подумав, что француз («Вот гад!») смотреть – смотрел, а за ней не побежал. И в этот самый момент услышала:

– Vous avez de beaux yeux, – сказал незнакомец.

Французский Тамара знала в рамках школьной программы, что позволило разобраться: поглотитель пиццы каким-то вторым зрением увидел ее глаза и нашел их очень красивыми. На секунду мелькнуло: «Странно… Как рассмотрел-то?» Ей было, конечно, невдомек, что обычные, среднестатистические французские мужчины, не злоупотребляющие чтением любовной лирики (и чтением, в принципе) пускают в ход дежурный комплимент, желая познакомиться. В России, по аналогии, это примерно как: «Девушка, который час?» или: «У вас закурить не найдется?»

Но Тамара растаяла. Жан-Ив был симпатягой. Он оценил в русской подруге именно то, что не поняли ее соотечественники противоположного пола. Надежность.

Роман развернулся лихо, виделись они ежедневно. Тамара уже успела переночевать у Жан-Ива в маленькой квартирке где-то в двенадцатом округе. Вера пыталась было образумить:

– Не обольщайся. Уедешь – забудет. Будешь потом страдать.

Тамара, не слушая, вся во власти чувств, нахлынувших в момент поедания макарон, не сдавалась и верила. Как всегда. Они пришли на прощальный ужин, держась за руки, сели рядом, подкладывая и подливая друг другу. И было – что!

Накануне отъезда Рено Мартино приготовил русской группе прощальный ужин «а-ля франсэ». Сначала, как положено, ставший уже привычным «амюз-буш». Затем пошла череда блюд: креветки с «тюрбаном» из авокадо, «петух в рислинге», салат, сыры. Перед подачей десерта в зале приглушили свет, Синиша заиграл «Happy birthday», и Рено лично внес торт, украшенный девятью свечками, задуть которые предлагалось Пете. Отметить день рождения сына в Париже, а не где-нибудь у себя в провинции, – ради этого счастливый папа готов был трудиться на своей фабрике день и ночь.

Туристы, опустошающие карафы, оценили усилия господина Мартино, благодарили, ели, просили добавки, словно желая наесться на неделю вперед. Рене, довольный, приглашал русских приехать на Новый год, обещая приготовить фуа гра и запастись хорошим бордо. Синиша, на протяжении недели поражающий благодарную русскую публику виртуозным исполнением композиторов-романтиков, перешел на французский шансон. Повернув микрофон к себе поближе, запел негромким приятным голосом что-то нежное, сентиментальное.

– Шарль Трене, «Море», – пояснил Королев, тонкий ценитель знаменитых французских шансонье: Мориса Шевалье, Жана Саблона, Тино Росси.

Народ окончательно расслабился. Со стороны могло показаться: они, как французские буржуа, пришли отдохнуть в любимом ресторанчике, поужинать, поболтать, выпить винца и, может, потанцевать. У них все хорошо, жены довольны, любовницы – тоже. Дети бегают здесь же, взрослым нет дела до них. Жарко.

«Париж, ты не изменился, старина», – пел Синиша, и русские туристы подпевали: «Пари, Пари».

Кристина, с самого начала поездки флиртовавшая – впрочем, безответно – с Синишей, попросила сыграть что-то русское. Тот, не будучи оригинальным, исполнил традиционные «Очи черные». Но Кристина, видимо, решившая-таки напоследок сразить стойкого музыканта и увести его от Брамса, сама села за фортепиано. Не отрывая влажных глаз от Синиши, взяла первые аккорды и запела:

Жан-Ив пригласил Тамару на танец. Обняв свою большую, роскошную подругу, он казался взрослым сыном, припавшим к материнской груди. А Тамара… Она сжимала в крепких объятьях любимого мужчину, которого так хотелось забрать с собой, с которым бы она смеялась, готовила бы ему пиццу, а он, неизбалованный эмансипированными, рациональными француженками, платил бы ей одним – любовью, повторяя, время от времени, как в старом французском фильме: «Toi, t’as d’beaux yeux, tu sais?»

Синиша, уловив мелодию, сменил Кристину. Та, положив руку на крышку пианино, продолжала с чувством выводить:

Лосев, подпевая, танцевал с дочерью Катей, Янка дурачилась с Костиком. Власенко и Точилин договаривались встретиться в Москве, поговорить на предмет бизнеса. Виктор и Сергей по-прежнему заигрывали с Оленькой, Светланка перестала грустить, уплетала десерт и выпытывала у Веры, будет ли такой же тур на Новый год. Рославлева опять кадрилась к Маркесу, тот держал оборону. Панова нажимала на карафы.

После ужина пошли на Монмартр, прогуляться. Пропустили еще по стаканчику, поднялись к базилике Сакре-Кёр. С высоты еще раз окинули взглядом Париж – шумный, горячий. Простились. И – двинулись в сторону отеля. Панова повисла у Веры на плече, рыдала, изливая душу, говоря, что на самом деле она «классная девчонка». Прибежал Арно, отпросившийся у жены по «важному делу». Однако Светик жертвенности не оценила, послала француза к черту (после количества выпитого бордо это было особенно легко) и ушла в обнимку с Костей.

Они возвращались знакомой уже дорогой, за которую Веру шпыняли все семь дней («Ну и услужили. В такую духоту пилить по тридцать минут пешком, чтобы салаты их французские, как кролики, жевать…»). Добравшись до места дислокации, правда, успокаивались, а она переживала. Но сегодня, разморенные жарой, вином, едой, музыкой, туристы не ворчали. Не спешили. Каждый шаг приближал к дому, оставляя в прошлом то, что их держало вместе одну неделю. Париж.

И этот великий проказник сделал последний сюрприз: подарил ливень. Не тратя время на предупредительные тяжелые капли, он обрушился внезапно, мощно, страстно, прекратившись, по воле суверена так же неожиданно и резко. Обрадоваться, рассердиться и спрятаться не успели. Лишь восхититься:

– Что это было?

– L’averse, – пояснил Королев. – Сильный ливень. В жаркую погоду часто бывает.

Вместо послесловия

Москва. 2004 г.

Мы сидим на кухне ее стильной квартиры «премиум-класса», потягиваем бордо и, словно старые дрынды, ковыряемся в прошлом с каким-то сладострастным мазохизмом.

– Ну и? дальше? Что дальше-то?

– Дальше – провал. Не помню, как в отель пришли, как в самолет сели. – Вера подлила бордо. – Впечатление, что уснула в Париже, а проснулась в Москве.

– Так с ними-то что? С туристиками твоими?

– Хеппи-энда ждешь? Ясно. Логично, в общем. В конце концов, отправляясь в путешествие, да хоть куда, хоть на Колыму, всегда ждешь изменений. И конечно же позитивных. А там уж – как получится.

– Насчет Колымы я бы поспорила…

– Как сказать… Смотря за чем, с какой целью ехать. Некоторые, кстати, платят приличные деньги, чтобы в тайге пожить, в бараке, в палатке.

– Про барак – это ты загнула, конечно. Еще про рай в шалаше скажи.

– Можно и про рай. Смысл ведь в чем? Ощущение счастья. Мне кажется, что тогда, в Париже, оно было. У всех. А потом… У всех по-разному.

Королев, ее любимый «Жан Габен», станет постоянным клиентом, будет ездить часто и дорого. Рославлевы все-таки разойдутся, причем из агентства уйдут обе половинки. Зато выйдет замуж Панова, закажет шикарное свадебное путешествие. С того момента как Вера тащила ее на своем плече, они и подружатся. Оля Власенко поступит в МГИМО, будет рассекать на БМВ, радоваться жизни, тратя папины деньги легко и просто. Сам папа, к счастью, не зарвется, сумеет удержаться в чиновничьем кресле, мудро лавируя между соблазном, законом и природной смекалкой. Тамара – невероятно, но факт! – выйдет замуж за Жан-Ива! Уедет к нему, оставив магазин на родственницу под присмотром Кристины. Звонит иногда, все благодарит. Говорит, что «Эсперанс-тур» ей счастье принес. Маркес тоже зачастит во Францию – с итальянкой, оказывается, познакомился на почве Ван Гога, переедет к ней.

– Просили хеппи-энд? Получите. – Она разлила остатки бордо и убрала пустую бутылку. – А вот Петю мы потеряли. Навсегда. Как-то в офис секретарша Точилина позвонила. Попросила больше не присылать поздравительные открытки. Никому из семейства. Сообщила, что Петя погиб. Разбился на машине, подаренной любимым папой ко дню рождения. В этот день и случилось, шестнадцать лет ему исполнилось. Друзей, вроде, подвезти хотел. Так что из базы данных исключили.

Из базы данных придется исключить и Лосевых. На пике, можно сказать, на взлете все оборвется. Сначала Катя. Возвращаясь с женихом из загородного дома, уснет за рулем. Погибнут оба. Потом и родители, не выдержав обрушившегося горя, уйдут один за другим. Кому уж там их империя осталась – неизвестно. Да и не интересно…

– А Светланка?

– О! Это отдельная «лав-стори»! Помню, перед самым Новым годом, сидим в офисе, нервные, злые… Так всегда перед праздником. Вдруг открывается дверь, и входит шикарная женщина: шуба – на миллион, сама – Голливуд! На шею мне бросилась. Я обалдела: Светка! Господи, как же она была хороша. В общем, вышла замуж за богатого американца. Намного старше, естественно. Уехала. Сопровождает его на приемах, тусуется со звездами. Миллиардеры ручки жмут. Короче, гламур высшей пробы. Правда, призналась, что муж детей не хочет. Переживает, видать, за фигуру. Ее, разумеется, не свою. Но она теперь и сама не хочет. У нее все есть. Она вообще не знает, что хочет.

– У нее все есть, – повторила Вера задумчиво. – Вот только потом, под занавес, разрыдалась. На этом же самом плече, как когда-то Панова, причитала, что она – круглая дура, идиотка, продалась, как дешевка, что ей там ужасно плохо, тоскливо, и она вообще не знает, как жить дальше. Что она так бы хотела вернуться туда, в то время, когда стояла с Костей в Версале, когда шла с ним в июльский вечер, пьяная и счастливая, в обнимку, по Монмартру.

– Да-а… Печально… Может, врет?

– Не знаю. Может, и так. Когда у тебя свой остров и яхта в Сан-Тропе, можно и поплакаться в жилетку. Хотя… С Костей у них что-то было, электрическое такое… Они составляли очень эффектную пару.

– А он куда делся?

– Да кто знает… Растворился на просторах российского бизнеса плейбой наш. Может, сам кого кинул, может, его… Первые деньги – самые тяжелые. Многих сломали. Но не будем о грустном. У нас все-таки агентство «Эсперанс», так что понадеемся на лучшее. Еще одну открою?

– Бордо?

– Ну не портвейн же? Ты ж про диалектику не забывай!

– В смысле?

– Закон перехода количества в качество. Зря, что ли, столько лет пласталась? Качество жизни должно быть или как?

Она принесла сент-эмильон, гран-крю, открыла. Налила по бокалу. Попробовала.

– Послевкусие тяжеловатое. Танина много. Утром голова будет болеть.

– К портвейну вернись, – шучу я, – он слаще.

– А как же Гегель?

– Поймет и простит.

Мы залезли в Интернет почитать про диалектический материализм и закон «количество – в качество». Нахлынувшая волна «ностальжи», державшая нас на протяжении этого вечера, отступала, освобождала и, возвращая в реальность, очищала.

Необходимая передышка была очень кстати.

 

История вторая: лирическая

Тьерри. Париж встречает дождем

Удивительно, как кардинально может измениться жизнь только потому, что однажды вдруг обратишь внимание на то, что будто бы этого внимания вовсе не заслуживает. С другой стороны – а что заслуживает? Мы приходим в это мир как часть природы, а становимся – и очень скоро! – частью социума, определяющего регламент во всем: от правил дорожного движения до норм поведения в отношениях. Загоняем самих себя в некие границы, нами же самими определенными. Живем по параграфам, кодексам, пунктам. Реже – чувствами, уверовав (опять-таки – по общепринятому мнению), что чувства – это не то мерило, на которое надо делать ставку.

«Делать ставку» – вырвалось непроизвольно, но это-то и подтверждает, что даже на уровне подсознания мысли проходят сверку с некими критериями, свести которые можно, в общем, к одному банальному: а что мне это даст?

Чувства не в моде. Есть вещи и поважнее. Правда, когда начинаешь думать, а что же важнее, становится стыдно собственных мыслей. Зато когда видишь проявление чувств – неожиданное, бурное или тонкое, изящное, – либо не веришь, либо не понимаешь. Отмахиваешься… Ведь есть вещи и поважнее…

Как-то в одном небольшом средиземноморском городке я возвращалась с пляжа. Проходя мимо частного дома, услышала: «Мадам, мадам. Возьмите подарок!» Двое симпатичных детей: мальчик и девочка, стояли у калитки и предлагали веточки лаванды. Взяла одну, поблагодарила, внутренне приготовившись фальшиво обрадоваться (Ах-ах, чудесно… Подарок?), засомневаться (ну не просто же так предлагают, наверняка какая-то акция), успокоиться (что ж, ничего дурного, даже мило).

– Это действительно подарок? По какому поводу? У вас праздник? Родители попросили?

Мы говорили на разных языках. Дети искренне не понимали, ну почему взрослые такие бестолковые и не верят, что можно подарить веточку лаванды просто так. И что никто их не просил, они сами придумали такую игру: дарить, отдавать без всякого товарообмена. А эти взрослые задают глупые вопросы. Уразумев, я, конечно, умилилась, растрогалась, растопив до краев все сомнения. Но разве можно себе позволить отдаться чувствам? Просто так? И вкрадчиво, на цыпочках, на рессорах подобралась такая маленькая, такая дрянненькая, такая рациональненькая мыслишка: «Ничего. Посмотрим, как вы будете делать подарки лет через десять».

Так о чем это я? К чему веду? Все просто. Просто так.

Просто разговор про чувства. В этой истории все именно так и началось.

Просто так.

* * *

2005 год. Москва.

– Вер, ты Таити делаешь?

– Делаю. Ты же знаешь. Я говорила.

– Да? Не помню что-то. Ну да неважно. Короче, есть тут у меня один мужичок. К акулам хочет.

– Да ну? В каком смысле?

– Всю жизнь, говорит, мечтал акул покормить.

– Собой что ли?

– Да нет! Кто-то ему наболтал, что с руки можно…

– Ну, если с руки, то ладно. Только за руку мы отвечать не будем.

– Да не бойся, он просто так не отдаст!

Звонила Нина, директор небольшой туристской фирмы из Красноярска. Вера познакомилась с ней в Израиле, в ознакомительной поездке, поразившись и даже восхитившись тем, как по-мужски делает бизнес эта симпатичная женщина – в недавнем прошлом м.н.с. советского НИИ.

Вряд ли бывшие коллеги узнали бы в раскованной и рискованной леди скромного инженера-лаборанта, корпевшего с утра до ночи над бумагами. Изжога от скудных обедов, нескончаемые – ни о чем! – перепалки с шефом, давка в автобусе по дороге на работу и такая же, но жестче, в обратном направлении – все осталось в прошлой жизни. Там, в обшарпанном здании с темными затхлыми коридорами, в тесном кабинете с убогими столами, по которым нагло разгуливали тараканы, в раздевалке со шкафчиками, где ежедневно дожидались хозяев белые халаты, пахнущие хлоркой и дешевым супом. Теперь Нина одевалась от Гуччи, в офис ездила на БМВ, отдыхала на Мальдивах, а вместо канцтоваров заказывала чартеры для шопников. По логике, любители акул – не ее контингент, но вот поймала же где-то!

– А где ты его нашла? В бассейне, что ли?

Вера вспомнила, как Нина, имеющая больше опыта в туризме, поучала: «Клиентов можно и нужно искать везде. Даже в туалете. А что? Я своим сотрудникам так и говорю: «Сидите на унитазе – знакомьтесь с соседкой»». Вообще Вера с трудом представляла себе ситуацию, когда в офис приходит турист «по унитазу» и заказывает, предположим, поездку на Кипр. Однако однажды она поймала частника, чтобы доехать до женской консультации. Разговорились, познакомились. Обменялись визитками. Ей, конечно, было немного неловко, когда тот, подрулив, увидел вывеску на здании. Однако стоило ему позвонить в офис и заказать отдых в роскошном швейцарском отеле, как Вера готова была добираться на работу автостопом.

– Нет, не в бассейне! – засмеялась Нина. – И не в аквариуме, и не в аквапарке. Все было не так весело.

Выяснилось, что как-то она встретила своего бывшего шефа. Смутились оба. Шеф подрабатывал бомбилой. Он стоял перед Ниной в старом свитере, подаренном еще родным коллективом на день рождения, мялся и не знал, о чем спрашивать эффектную даму. И так все было ясно. В этот момент и подошел он, любитель акул:

– Шеф, подбросишь? – от такого обращения Нину передернуло.

– Не подбросит. Занята машина, – отрезала она.

Шеф спохватился:

– Занята? Кем? Тебе, то есть, вам куда-то надо? Да я тебя, вас, то есть, и так подброшу.

– А мне, понимаешь, не хотелось «так», – продолжала рассказ подруга. – Мне вообще хотелось рыдать. В общем, сели мы вдвоем в машину. Мужик такой раскованный, ну, знаешь, из таких… Понтиться любят… Но как-то уловил ситуацию. Оно и понятно: интуиция у него – можно сказать, профессиональное.

– Так он чекист, что ли?

– Нет, наоборот! Зек бывший!

Уже сидя в машине, Нина попыталась успокоиться, пустив в ход свой «прием унитаза», начала прощупывать, как бы, между прочим, сказав, что занимается туризмом, может в любую точку мира отправить.

– Он, такой, посмотрел на меня и говорит: «А на Таити?». Я, думаю, шутит, говорю: «Да без проблем!». А тут еще мой бывший начальник начал пиарить: «Вы ей верьте. Если сказала – сделает».

Короче, дала ему визитку, он вышел, заплатил нормально. Правда, шеф все ему порывался сдачу дать.

– Взял?

– Нет… Мы потом еще поговорили, повспоминали. Грустно все это.

– Нин, все понятно с твоими сантиментами. Ты ближе к акулам.

– А что? Позвонил через пару дней. Заказал тур на три недели: две на Таити, неделю в Париже. Так что, давай делать!

– А как ты про зека узнала?

– Какая разница…Справки навела. Да он и не скрывал особенно.

«Делать Таити» на туристском сленге означало организовать поездку. Таити, конечно, не Турция, но Вера никогда не отказывала клиентам. Даже если бы ее завтра спросили «Ты Марс делаешь?». На эти случаи у нее был Тимофей Балакин, для своих – Тимоти. «На Марс? А почему нет? – не удивился бы он. – Вы хотите один или вдвоем? Ах, вдвоем. Понимаю. Надо заказать «кинг сайз бэд», но в несколько смягченном варианте».

Он, наверное, так бы и выразился: «смягченном». Балакин был уникален в своем роде. Взять его на работу попросили знакомые, дав самые положительные рекомендации: умный, блестяще знает английский, много путешествовал. В ее представлении нарисовался элегантный сейлс-менеджер: костюм, галстук, стрижка. Такой глянцевый денди. Тем сильнее был контраст. Когда в офис вошел Тимоти – затянутый в джинсу, с хвостом на затылке, в очочках, – Вера немного стушевалась. Внешне он напоминал раннего Джона Леннона и – это его и выручало! – Иисуса Христа одновременно. Но уж никак офисного сотрудника. А когда заговорил – манерно, растягивая слова, жестикулируя изящными руками с длинными, тонкими пальцами, у Веры мелькнуло: ««Голубой», что ли?» Она уже было хотела тактично сказать, что молодой человек ошибся дверью, фирмой, ориентацией, профессией, что у них вообще женский бизнес. Но вот как раз этот последний аргумент и сыграл в пользу Тимофея. Клиентам, и особенно клиенткам, должен был бы понравиться этакий рафинированный менеджер – сплошная вежливость. Так, в общем, и получилось.

Тимоти был эрудитом. Энциклопедией, географическим справочником, учебником по истории, толковым словарем. У него имелся ответ на любой вопрос. Дамы обожали «Тимошу», ворковали с ним часами по телефону – к неудовольствию других сотрудников офиса: «Тимофей, отдай трубу!» Но тот только отмахивался, продолжая живописать в деталях какой-нибудь австрийский горнолыжный курорт, на котором отродясь не был. Разговор с клиентом для него был чем-то вроде соревнования: уговорит – не уговорит. В незримом состязании чаще всего побеждал Тимоти. Положив трубку, он удовлетворенно объявлял:

– Ну что ж. Замеча-а-тельно. Завтра придет. И, по-моему, неплохо с этим, – Тимоти многозначительно делал ударение на последнем слове, потирая пальчиками с отполированными ногтями. – Будем разрабатывать месторождение.

«Разработкой месторождения» Тимофей называл метод работы, в результате которого клиент легко, добровольно соглашался на вариант, подготовленный заботливым менеджером. Естественно, более дорогой. Что-что, а хватка у него была еще та. «Выпотрошенные месторождения» уходили из офиса с чувством собственного достоинства, оцененного в «Эсперанс-тур» за такую же достойную сумму.

– Ну, Тимофей, ты даешь, – удивлялась девчонки.

Вера, разумеется, ценила способного менеджера, не забывая, впрочем, о слабости Тимоти. Он был патологическим трусом. В момент назревания конфликта с клиентом любимец женщин буквально исчезал, растворялся, предоставляя именно женской половине офиса разруливание ситуации: «Сдулся, плейбой. Опять самим дерьмо убирать!».

Подготовить тур на Таити мог, конечно, только он. С другой стороны, если Нина не придумала, любитель экзотики с библейской фамилией Соломонов в прошлом сидел в тюрьме, и Тимоти может струхнуть. С третьей стороны – выхода не было. А с четвертой – Вера решила взять на себя общение с клиентом по максимуму, оставив менеджеру техническую сторону: переписку с партнером, калькуляцию (тут ему равных не было!), бронирование услуг.

* * *

И, в целом, все прошло гладко. Оформили французскую визу и отдельную – для въезда на заморскую территорию, каковой является Французская Полинезия. Тимофей подготовил отличную программу в Париже: трансферы – только на машинах класса «люкс», отели – только «паласы», гиды – только личные. На Таити – бунгало на воде, экскурсии по островам, подводное плавание (не забудем про акул!). «Разработка месторождения» обошлась Соломонову в сумму более двадцати тысяч долларов. Обсудив, решили сэкономить на билете. Вера, правда, предлагала, если не первый, то хотя бы бизнес-класс забронировать, засомневалась: все-таки лететь более двадцати часов.

– Он устанет столько сидеть, а в «бизнесе» кресла шире, полежит, поспит, – уговаривала она Нину.

– Ничего, не устанет. Тридцать лет в тюрьме сидел – не устал, а уж сутки-то выдержит как-нибудь и в «экономе», – строга была бывшая эмэнэсница, когда дело доходило до распределения бюджета. Неважно какого – института, лаборатории или туриста.

Договорились, что Соломонов придет за документами к Вере домой накануне отъезда, в субботу. Тимофей, узнав об этом, облегченно вздохнул, потому что, хотя он и перепроверил сто раз ваучеры, даты, услуги, но мало ли… Все же нестандартное прошлое клиента было опасным для нежного Тимоши.

– Но, если надо, я выйду, – сделал он робкую попытку истинного джентльмена.

– Да ладно, сиди уж… В субботу имеют право работать только начальники.

По правде сказать, дело было даже не в этом. Вере самой хотелось познакомиться с Соломоновым.

Он летел один. Из Сибири. На Таити. На три недели. Проведя тридцать лет в тюрьме (Нина, конечно, прибавила сроку, но все равно впечатляло). Она пыталась догадаться по фотографии в паспорте о характере преступления. Ничего особенного в лице не было. Никакое лицо. По крайней мере, в паспорте. Если бы такое фото висело на стенде «их разыскивает милиция», то разыскать уж точно было бы невозможно. Он мог быть и убийцей, и профессиональным мошенником, и просто авантюристом. Ближе всего была эта версия: авантюрист, что-то типа Остапа Бендера. У того была идея-фикс: Рио де Жанейро, здесь – Таити и акулы. Разница небольшая.

«Да козел полный», – припечатала визовичка Инна, впрочем, аккуратно приклеивая фото на бланк анкеты. Вера, конечно, тут же вставила, напомнив, что в «Эсперанс-тур» категорически запрещалось обсуждать клиентов.

Звонок в дверь раздался в девять утра, хотя договаривались на десять. «Блин, даже кофе не дал выпить», – раздраженно подумала Вера, наспех натягивая джинсы.

– Привет, – мошенник-убийца-вор-насильник-растлитель Соломонов и не подумал извиниться за ранний приход. – Можно войти? – сказал он уже в коридоре общего холла. Благо, в такую рань сосед Николай еще не вышел покурить, а то, увидев Вериного гостя, разболтал бы невесть что. Выглядел Соломонов, конечно, импозантно или, правильнее сказать, фартово: темно-бордовый плащ, шелковое кашне, кепочка и – просто «Калина красная»! – лакированные туфли!

– Можно закурить? – блеснул он самой настоящей золотой фиксой, уже доставая пачку «Мальборо».

В общем, первые пять минут, тут же перейдя на «ты», говорил он, признавшись, что решил прийти пораньше, чтобы улететь побыстрее.

– Так время вылета-то не изменится, – осторожно вставила Вера.

– А я как увижу билет, так будто и полечу, – Соломонов шутил, был легок в общении и совершенно покорил Веру. За кофейком выяснилось, что он любит читать, играть в казино и собирать всякие древности. Для зека очень даже приличное резюме!

– А на каких языках вы говорите? – спохватилась Вера.

– Не понял, – кажется, он и вправду не понял вопроса.

– На французском, на английском? Вы же летите так далеко, один, всякое может случиться. Как объясняться будете?

– А, вот ты о чем… Ничего не случится. Или вот что, – Соломонов вытащил конверт с документами, – ты напиши мне вот здесь, прямо на конверте, пару французских фраз русскими буквами.

Секунду подумав, выбрал приоритеты: «Как пройти?», «Где казино?» и «Счет, пожалуйста».

– А если все же потеряетесь, заблудитесь? – не унималась Вера, поразившись и по-своему восхитившись такому авантюризму.

– Я бы там с удовольствием потерялся. Так найдут ведь! Ну ладно, – согласился он. – Добавь еще одну: «Я – Соломонов», и хватит. А то полиглотом стану: русский, французский…

Гость ушел, оставив аромат дорогого одеколона, заверив, что обязательно вернется и расскажет, как все прошло.

* * *

Он позвонил в офис ровно три недели спустя, когда его уже немножко подзабыли, представившись по тексту четвертой, бонусной, фразы: «Бонжур. Же сюи Соломонов». А позже приехал на фирму с подарками: женской половине – бижутерию, выбранную со вкусом, не жмотясь, Тимофею – роскошно иллюстрированную книгу по Французской Полинезии. Тот рассыпался в благодарностях, задав вопрос, который периодически всплывал в офисе:

– Так с акулами что? Мечта сбылась?

– Да когда сбылась, подумал, что, может, не о том мечтал.

Соломонов сказал это как-то странно. Не грустно, а именно странно. Что-то было в голосе беззащитное, трогательное даже, или, может, показалось?

Бывший зек словно почувствовал, что «спекся», мгновенно закрыв маленькую дверцу, за которой и обитал тот самый неуемный искатель приключений, поддерживающий его на зоне. Впрочем, она, как всегда, навоображала.

– Все нормально было. Пойдем, покажу кое-что, – обратился он к Вере.

Они уединились в ее кабинетике, и Соломонов неожиданно спросил:

– Отгадай, где я пропадал в Париже?

– Думаю, не в Лувре.

– Это ты зря. Надумаешь картину покупать – со мной посоветуйся. Найду тебе людей, которые помогут правильно вложиться.

– Кто о чем. Да в Париже можно в миллионе мест пропадать: в кабаре, в ресторанах, на башне, у девочек.

– Нет, я не ходок, ты ж поняла уже. У меня серьезно только с акулами.

– Может, казино?

– Не смеши. Какие в Париже казино?

И тут она догадалась:

– Блошиные рынки?

– Точно. Ты там была?

Нет, эта страсть ей была неведома, и понять, как можно часами рыться в рухляди, рассматривать – и покупать! – покрытые вековой пылью безделушки, восхищаться какой-нибудь ветхой шляпкой, бесцветной, выцветшей акварелькой, как ни силилась, не могла. На Соломонова же блошиные рынки, броканты, антикварные магазины и знаменитые парижские букинисты произвели впечатление не меньшее, чем акулы. С той лишь разницей, что он сам, как акула, рыскал, охотился, выискивая, высматривая, вынюхивая, выторговывая одни ему понятные ценности.

Он вывалил на стол пачку старых открыток, фотографий, каких-то документов, конвертов с письмами:

– Да ты посмотри, посмотри и переведи мне. – Как картежник, выбрасывал все новые и новые козыри, будто ожидая услышать: «Все. Твоя взяла».

Вера перебирала старинные открытки, адресованные когда-то кому-то, фотографии людей, живших когда-то, писавших кому-то: «Дорогой Пьер. С вершины Сан-Франсуа шлю тебе искренние и наилучшие пожелания в новом 1935 году…» Некий Эмиль пишет своему «камараду» Жилю, радуясь, что на период войны – надо полагать, Первой мировой – его определили помощником мясника. Попалась фотография, отправленная из Ниццы и датированная 1910 годом: «Дорогая мама, мы добрались хорошо, только Кэтти заболела». Улыбающиеся лица, складки платьев, кружева зонтиков, пальмы.

Вспышка фотоаппарата запечатлела мгновенье счастья. Конкретное мгновенье конкретного счастья конкретного мгновенья. Мгновенье счастья мгновенья. У которого есть только настоящее и никогда – будущего.

В мире человеческих отношений ничего не изменилось. Сто лет назад, двести. Так же будут ловить мгновения и через тысячу лет, запечатлевая их, рассылая, делясь щедро и бесконечно.

– Ну? Что там? Что-нибудь есть такое?

– А что вы имеете в виду под «таким»? Типа, «Дорогой Пьер. Бриллианты, которые оставила нам наша мама, я поделил пополам и закопал под дубом, который посадил наш дедушка?» Нет, такого нет.

Неожиданно для себя самой Вера увлеклась чтением старых посланий, также надеясь вдруг набрести на что-то «такое». Ее внимание привлекло пожелтевшее от времени письмо: два тонких листочка бумаги. Аккуратный, почти каллиграфический почерк, ровные, одна под другой, линии, поля слева, на которых указано время написания каждого пассажа. Прочла первые строчки:

08.45. Дорогая моя… Любимая… Начинаю утро без тебя и с тобой. Если бы ты была рядом, ты бы спала… Тебе не удается встать раньше меня, и у меня есть маленькая власть: я могу смотреть на тебя, спящую, не боясь, что ты скажешь: «Пожалуйста, не надо так на меня смотреть, не такая уж я, чтобы любоваться…»

Вера пробежала письмо по диагонали, на какую-то долю секунду забыв про Соломонова. А он, заметив смятение на ее лице, встрепенулся:

– Что нашла? Что там?

– Да так, ничего. Про любовь. Вы же не ходок, сами сказали.

– Так-то оно так. Я вообще не помню, как оно ко мне попало. Может, с книжкой какой. Или с открытками купил, по одному евро штука.

– Вы же не читаете на французском, зачем вам книги? – изумилась Вера.

– Не читаю, а по обложке определяю, – Соломонов был, конечно, тот еще экземпляр.

– Послушайте, отдайте мне это письмо, – вдруг попросила Вера. – Я переведу. Пожалуйста, – добавила вежливо.

– Так ты копию сделай, – резонно посоветовал он.

– У нас ксерокса нет. Старый сломался, а новый еще не привезли. Правда.

Самое интересное, что это действительно было правдой. Валентина, администратор, сидевшая на деньгах, экономила до неприличия. Пока старый ксерокс не сдох окончательно, новый не заказывала. Ксерить бегали в соседний офис, но Соломонову это было знать не обязательно.

– Да ладно, бери. Дарю. Когда переведешь – расскажешь, что там за Бальзак.

Они подумали, куда бы еще можно поехать. Позвали Тимоти. Тот, обрадовавшись, что ресурсы «месторождения» не исчерпались лишь поездкой на Таити, сыграл свою лучшую роль «атласа мира», после чего совершенно обалдевший Соломонов, забывший конечно же про письмо, откланялся и отправился в далекую Сибирь. Оставив запах дорогого одеколона, пепельницу окурков, подарки и – письмо.

* * *

Несколько раз на работе она его доставала, порывалась читать и сама себя останавливала. Офис, по крайней мере, туристский, – не место для погружения в особенности «французской любви», пусть даже в таком безобидном виде, как любовное послание. Она вернулась к письму поздно вечером, перевела легко и долго сидела, пытаясь осмыслить прочитанное.

08.45. Дорогая моя… Любимая… Начинаю утро без тебя и с тобой. Если бы ты была рядом, ты бы спала… Тебе не удается встать раньше меня, и у меня есть маленькая власть: я могу смотреть на тебя, спящую, не боясь, что ты скажешь: «Ги, пожалуйста, прекрати на меня так смотреть, не такая уж я, чтобы любоваться». А я любуюсь… С того самого момента, как увидел тебя тогда, в кафе… Ты у меня никогда не спрашивала, почему я обратил на тебя внимание? Наверное, такая мысль в голову не приходила, тебе неважно: почему подошел один немолодой человек и заговорил с незнакомой женщиной. Ты же была не одна, а с подругой. Одиль, кажется, ее звали Одиль. И Одиль – не обижайся – привлекательнее внешне. Хотя я не очень помню ее лицо, если увижу на улице – не узнаю. Помню только, что она брюнетка и много смеялась.

Так вот. Открою секрет: я увидел твою коленку и руку на ней. Ты била пальцами в такт музыке. Это был Жорж Брассенс, теперь-то ты знаешь, как я его обожаю. Потом уже я посмотрел на тебя и так захотел с тобой познакомиться! Ты, может, думаешь, что для меня это дело привычное: знакомиться с женщинами в кафе, но, если честно, я волнуюсь и никогда не знаю, как начать и о чем говорить. До нашей встречи знакомился только через знакомых. Смешно, конечно… Может, я просто забыл, как ухаживать за женщиной. С тех пор как остался один, прошло столько времени. Мне впервые по-настоящему захотелось, чтобы кто-то был рядом. Ты.

Жаль, что сейчас я смотрю не на тебя. Я смотрю на часы и жду твоего звонка. Вдруг пришла сумасшедшая мысль, что ты позвонишь и скажешь: «Доброе утро, Ги». Я это так сильно вообразил, что даже потянулся к телефону. И отругал себя. Мы же договорились созвониться позже: встретиться, поужинать вместе, обсудить планы на выходные.

Так почему я нервничаю? Ты позвонишь, все будет хорошо. Пойду варить кофе.

10.30. Продолжаю начатое только потому, чтобы подольше побыть с тобой. В конце концов, думать о тебе – это тоже приятно. Даже, может (какая ужасная мысль!), иногда спокойнее, чем быть рядом. Потому что так я могу думать, воображать, придумывать, разговаривать и не бояться, что ты встанешь и уйдешь. В моих мыслях я тебя не отпускаю. Ни за что!

Тогда, в кафе, мне вдруг захотелось положить свою руку на твою и погладить. Я и не хотел большего, мне просто почему-то стало тебя жалко. До боли. Это тебя-то! Такую независимую, такую уверенную! Но глаза у тебя были грустноватые, к тому же ты такая худенькая.

…И почему я смотрю на телефон? Смотри – не смотри, раньше обеда ты не позвонишь.

12.30. По-моему, я нервничаю. Что ты делаешь? Твой шеф опять подкинул работу, и ты не успеваешь на обед? Конечно, он не знает, откуда бы ему знать, что в этот самый момент один человек сидит в комнате и ждет, когда секретарь Мари-Анж подойдет к телефону, наберет знакомый номер и просто скажет: «Привет, Ги».

Я начинаю ненавидеть твоего шефа, хотя, может, он и не виноват. Может, виновата твоя несносная – как ты говоришь – сестра Элизабет, которая взяла привычку звонить тебе на работу в обеденный перерыв. Иногда ты говоришь, что она несчастная, одинокая… Ты ее жалеешь, а она этим пользуется. По мне, так она просто тиран. Звонит тебе вечером, занимает телефон часами, а все ее разговоры – ни о чем.

Минуты идут, идут… Телефон молчит.

Что это? Не вижу, что пишу… Я плачу? Это конечно же смешно: взрослый человек, седые волосы, сидит и пишет письмо взрослой женщине, в которую влюблен, как подросток… «А мальчики не плачут», – говорила когда-то мама.

Стыдно. Буду сильным. Ты позвонишь. Обязательно. И мы пойдем «К моей кузине», закажем твое любимое мясо «по-бургундски», и я, как обычно, съем твое мороженое. К тому же, у меня есть отличный план на выходные, тебе понравится.

15.30. Кто бы мог предположить, что в такой хрупкой женщине, столько силы? А я-то хотел тебя защищать. Ты не любишь говорить о своем умершем муже. Так странно. Видно, что ты его любила, но ты как будто обижена на него. С такой досадой прерываешь все вопросы о нем. И вместе с тем говоришь, что он был добрым. Его нет, он оставил тебя одну с сыном, поэтому ты на него сердишься? Это правда?

Ты думаешь, что я хочу занять его место в твоем сердце? Тебе это заранее не нравится. Что ж… Извини, но место в кровати меня интересует меньше. Это совсем другое. Да, я люблю засыпать с тобой, ощущать тебя… Люблю любить тебя. Но ты мне нужна не просто как женщина нужна мужчине. Ты великодушная. Редкостный дар. Думаешь, я хочу воспользоваться твоим великодушием и заставить быть рядом? Конечно, я могу убедить тебя и сказать, что со мной тебе будет легче, что твой сын уже взрослый, и ты можешь подумать о себе…

Но я не хочу, чтобы ты выбирала умом. Мне нужна твоя нежность. Любовь. Помнишь, ты сказала, что однажды твой муж взял в руки кисть и разрисовал потолок разноцветными мазками? Взмах – и зеленая клякса на потолке. Еще один, другой – и радуга вокруг люстры. Представляю, что это было. А ты даже не ругалась – только смеялась!

Я не буду трогать потолок. Завоюю тебя по-другому, но так же. Любовью.

…Только ты все не звонишь. Но теперь это понятно, перерыв кончился, тебе не до того. Подожду до вечера. Ты выйдешь из своего бюро, проедешь несколько остановок до «Эколь милитэр», придешь домой, снимешь пальто. Может, выкуришь сигаретку (хотя обещала бросить!) и потянешься к телефону: «Ги, привет, извини, не позвонила в обед, не получилось, но все хорошо, я дома. Ты за мной заедешь?»

Да, да! Конечно! Ничего, потом все расскажешь, еду, моя дорогая…

19.00. Пятнадцать минут назад позвонили в дверь. Я вздрогнул от неожиданности. Вдруг пронеслась мысль: ты! Взяла и нагрянула, решив сделать сюрприз! Увы… Это был консьерж, он получил за меня уведомление, надо будет зайти на почту.

Начался дождь. Захватила ли ты зонтик? Ты такая рассеянная. А может, решила переждать дождь в кафе? Сидишь, наверное, с Мари-Терез в баре и болтаешь. Хорошо, если так… Только дождь затяжной, долго не кончится. И тебе надо спешить домой. Спешить позвонить мне, потому что я очень тебя жду.

21.00. Дождь так и не кончился, ты так и не позвонила. Что с тобой? Где ты? Сто раз я подходил к телефону, хотел набрать твой номер. И не сделал этого. Ты скажешь: мужская гордость. Нет, нет! Какая гордость… Может, боялся не застать тебя, а может, не хотел обнаружить сильное волнение: тебе бы это могло не понравиться. Это могло бы вызвать досаду, а я не хочу тебе досаждать. Я переломлю себя – попробую! – ради тебя. Ты же великодушная, тебе не захочется меня обижать, а лгать ты не умеешь. Бедная моя… Что я вообразил себе! Ни за что не позволю тебе мучиться, принимая решение. Только бы у тебя все было хорошо, а я как-нибудь справлюсь.

В конце концов, думать о тебе, вспоминать наши встречи, мечтать о нас – это, может, большее счастье, чем заглянуть в будущее и увидеть пустоту, в которой одному просторно, а вдвоем тесно…

00.20. Прослушал Жоржа Брассенса. Все подряд. Зачем? Не знаю… Может, успокоиться. Поставил Сарду – «Болезнь любви». Ты посмеиваешься над моей сентиментальностью. Не только ты. Да и сам я ее немного стыжусь. В мои годы уже бы и остыть надо. Но что делать: не могу быть…

Фраза обрывалась. Каким не мог быть Ги, уже не узнать. Но по содержанию письма и так становилось ясно: немолодой влюбленный не мог быть бесчувственным. Он страдал. А эта беспечная Мари-Анж, которая так и не позвонила, наверняка думала про него: «Вот пристал, старый идиот».

Ну да, именно так думают женщины, когда их сильно любят. Так сильно, что нормальное становится анормальным. Сначала возможно некоторое приятное удивление, а позже – досада. Раздражение. Прямо русский Желтков. Любовь всепоглощающая, ничего не требующая взамен, жертвенная. Правда, Желтков был скромен в своих желаниях: «Да святится имя твое», и тем, говорит, буду счастлив. Его французский коллега хотел, видимо, чуть большего, но тоже готов был уйти в сторону, если его обожаемый ангел (имя-то какое: Мари-Анж!) пошлет, куда подальше…

В правом верхнем углу стояла дата: 1978 год, октябрь. Слева, на полях, вертикально по отношению к тексту, еле заметная пометка: «Она хочет меня оставить?»

Наконец, на второй странице, чуть ниже последней, незаконченной фразы Ги, были записаны два номера телефона: один – шариковой ручкой, другой, ниже, – карандашом. Рядом стояло имя: «Тьерри». Было очевидно, что эти записи, сделанные другим почерком, отношения к автору письма не имеют. В том смысле, что не Ги их оставил. По первому номеру телефона Вера определила, что неизвестный Тьерри проживал в парижском регионе. Второй номер, начинающийся на 06, был, очевидно, номером мобильного. Кто он, этот Тьерри, и каким образом связан с Ги? И связан ли?

Откровенные строки. Интимные. Человек мучился в ожидании и, чтобы как-то себя успокоить, изливал душу на бумаге. Психотерапевты обычно советуют подобные приемы. Вера перечитывала письмо, пролежавшее неведомо где более четверти века, пытаясь вообразить Ги, которого, может, уже и в живых-то нет. А эта женщина? Как ее там… Мари-Анж? Ей, вероятно, уже под восемьдесят, жива ли?

Ох, уж эти французы. Какой накал… Не только в революциях. Увидел руку на коленке и влюбился. «Мальчики не плачут»… А потом мальчики вырастают и обижают девочек. Или переживают: глубоко, тяжело, внутри, не показывая сердечных ран, стыдясь их. Мальчики не плачут. Им нельзя. Можно девочкам. И слабые девочки заливаются слезами, используя их как сильное оружие. Что-то тут не то.

С ума сойти! Воображение разыгралось: взволнованная письмом, Вера пыталась представить и Ги, и Мари-Анж, и даже «тиранку» Элизабет. Письмо-то было реальное, подлинное, не из купринского рассказа. Именно это и будоражило. «А если позвонить по тому номеру? – подумала и испугалась своей мысли. Что скажет? «Здравствуйте, мне тут письмецо попалось, случайно, может, поднести?» Русский акцент, несмотря на уже приличный уровень языка, будет распознан сразу же после первого «бонжур», и неизвестно, как к тому отнесутся на другом конце провода. Да и кому звонить? Некто Тьерри, может, ни сном ни духом понятия не имеет ни о Ги, ни о Мари-Анж… Может, это вообще аптека какая-нибудь, и букинист или брокантер записали номер, потому что под рукой другой бумаги не было? Хотя, вряд ли. Впрочем, что тут страшного? Набрать номер телефона, там видно будет. Позвонить – не означает поговорить. Нажал на кнопку и – до свидания. В общем, решив, как Скарлетт О’Хара, подумать обо всем завтра, Вера уснула.

А, проснувшись, точно решила – позвонит. Но не из Москвы.

* * *

Париж встретил как полагается: дождем. Парижская осень, прямо скажем, на любителя, а таковых в группе корпоратов, которых сопровождала Вера, не оказалось. «Ну вот, приехали. Свои дожди надоели», – ворчали они. И все же дождь французской национальности был немного иным, не шквальным, как часто бывает в Москве. В нем, в дожде, был какой-то свой французский шарм: он моросил мелко, нудно, колко. И – прозрачно. Не сплошной пеленой, а так, чтобы его было не видно, но слышно. Это был романтичный дождь, которому всегда радовались бармены, художники и влюбленные парочки. Бармены быстро пополняли дневную выручку, художники прятались под навесы и создавали очередную порцию туристских картинок на тему «Улица. Париж. Дождь», ну а парочкам было безразлично, куда прятаться, лишь бы на подольше и подешевле.

Туристы «спрятались» в самом центре, в отеле класса «люкс», рядом с Лувром и Вандомской площадью. Вера была очень довольна, что так удачно все сложилось: позвонила постоянная клиентка, Лариса, выдав намерения своего директора съездить в Париж с небольшой группой приближенных. Чтобы проветриться, как она сказала, обсудить планы компании. Разумеется. В Париже же мысль лучше работает. Где еще планы обсуждать, как не во Франции!

Ну и прочее… Под «прочим» подразумевалось все то, что «Эсперанс-тур» должен был угадать, не задавая лишних вопросов. Формально это был выездной семинар, который оплачивал крупный холдинг, следовательно, необходимо было подогнать базу: составить программу так, чтобы по виду она выглядела как учебная, а по сути – стала бы развлекательной. «Нет, но вы сами посудите, кто же в Париж приезжает на семинары?» – доказывала Лариса, потребовавшая, впрочем, чтобы по окончании мероприятия «Эсперанс-тур» выдал участникам дипломы.

– А экзамены у них принимать не надо? – пошутила Вера.

Шутку поняли. Оценили. Развили, решив развлекаться только на «отлично». И никак иначе. Были заказаны самые изысканные рестораны – это называлось «изучением опыта предприятий общепита». Поездки в замки – «деловые переговоры с партнерами в исторических местах», шопинг на улице Фобур-Сан-Оноре официально именовался «экскурсией по старому Парижу». Долго не могли придумать, как обозвать поход в кабаре «Крези Хорс», пока, наконец, не догадались: «А давайте вообще «Крези» спрячем?»

– Простите? – Вера не сразу сообразила, что предлагалась простая арифметическая задачка: включить «Крези Хорс» в стоимость других услуг, не показывая, но помня. Один пишем – два в уме, так это называется. Правда, в уме пришлось держать еще «командировочные», которые надо было хитро запрятать в счет, а потом выдать наличными. Следуя раз и навсегда заведенной практике, в «Эсперанс – тур» искали выход, не пытаясь подвергать анализу требования клиента.

Что ж, обыкновенные люди, как сказал классик. И квартирный вопрос здесь ни при чем. Почему бы чуть-чуть не слукавить, чуть-чуть не надуть большого босса, если Париж так соблазнителен, а второй раз на такой «семинар», может, уже и не позовут.

Весомые аргументы народ подкрепил практикой. Устриц заказывали столько, будто завтра война. Коньяк стоимостью не менее четырехсот евро, шабли в количестве едва ли не пропорциональном количеству устриц. В общем, на уроке «общепита» отстающих не было. А когда дело дошло до шопинга, тут уж всем можно было по красному диплому выдать! «Побриониться» означало сделать набег на «Бриони», «помонтениться» – отметиться во всех бутиках на авеню Монтень. Всепобеждающее нашествие русских туристов для французских продавцов означало полную и безоговорочную капитуляцию: они расточали такие улыбки, льстили так умело (Вера переводила, внося иногда собственную коррекцию), что кредитные карты сами выпрыгивали из карманов.

Туристы радовались как дети. Грозные начальники у себя в кабинетах, здесь они были все в одном ранге: ее клиенты. И она отвечала за все, даже за этот мелкий, моросящий, непрекращающийся дождь, который утих только накануне отъезда «семинаристов».

– Надо же. Нам уезжать, и солнце выглянуло, – сожалели они.

– Да не переживайте вы! Еще раз приедете. Хотя погода в Париже – не главное, вы же поняли, – успокаивала Вера.

Она провожала их в аэропорту, взяв клятвенное обещание уговорить начальство на еще такой же выездной «семинар», где-нибудь в Италии или Швейцарии.

Сама Вера решила задержаться на несколько дней. Кое-что сделать по работе: сходить в гости к партнерам, посмотреть некоторые отели, подумать над новыми программами. Да просто передохнуть. Отдышаться после достаточно напряженных дней работы с корпоративщиками, потому что хотя они и были хорошими ребятами, но дергали по каждому поводу.

Была и другая тайная, чуть не главная цель: письмо. Оно по-прежнему волновало, вызывало мысли о возможных сценариях. Вдруг все закончилось хеппи-эндом? Мари-Анж ответила на любовь своего седого поклонника, осталась с ним, и живут они где-нибудь в любви и согласии. Или нет: французский Желтков застрелился. Повесился. Выбросился. Отравился. А она? «Ангелочек», отбивающий пальчиками дробь на загорелой, пока еще не тронутой артрозом коленке? Что с ней? Где? С кем?

Вера стояла в своем гостиничном номере, смотрела в окно, выходящее на сад Тюильри. Дождь, видимо, лишь взявший паузу, снова радостно застучал по жестяному подоконнику. Неожиданный сильный порыв ветра поднял листья, они заметались, не желая падать, а желая, как положено осенним листьям, вечно кружиться, вызывая вечный восторг их созерцания. Маленький листочек прилип к оконной раме, найдя пристанище. Вера приоткрыла окно, подставив лицо холодному воздуху. Зачем-то сняла листочек, покрутила. Выбрасывать стало жалко. Положила на тумбочку.

Была пятница. Она специально выбрала время обеденного перерыва, чтобы уж не очень «деранже» (сто раз проговорила по-французски эту фразу: Je ne vous dérange pas?). Единственным связующим звеном в этой истории был некий Тьерри, которому мечтательная директриса турагентства, предварительно выпив для храбрости коньячку, и позвонила.

После трех гудков включился автоответчик: «Здравствуйте. Это Тьерри Лакруа. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение или позвоните позже». Вера была готова к такому повороту, заранее подготовив и прочитав фразу: «Здравствуйте. Меня зовут Вера, я из России. Приехала в Париж на несколько дней. У меня есть письмо, касающееся Мари-Анж. Возможно, вы ее знаете. Пожалуйста, позвоните мне в отель, номер 439». Продиктовала название отеля, еще раз повторила номер комнаты и – стала ждать.

Руки дрожали. Она сделала это! Можно пропустить еще рюмочку. Заслужила.

Тьерри перезвонил минут через тридцать, Вера даже не успела заново разволноваться.

– Bonjour! Vous êtes Vera? Vous m’avez appelé? Qui êtes vous?

Голос был приятный, что уже обнадеживало.

– Извините, я не очень понял, кто вы? И про какое письмо говорите?

У него была манера наслаивать вопросы, не дожидаясь ответа. Впрочем, если так подумать, он имел право сильно удивиться. Вера набрала воздух в легкие, закрыла глаза (она заметила, что так лучше говорит по-французски), и приступила. Однако то ли от волнения, то ли от выпитого коньяка забыла приготовленную последовательность повествования. Объяснение получилось сумбурным, скомканным и разобраться в нем было абсолютно нереально:

– Да, все правильно. Я вам звонила. Потому что у меня есть письмо. Его нашел мой клиент. Или купил. Он сам не помнит. Он был в Париже, а сначала поехал на Таити. Он из Сибири, из Красноярска. Вы же, конечно, знаете Сибирь? Нет, нет, царя убили не там. Его убили на Урале, но климат похожий. Урал знаете? Вы «Доктор Живаго» смотрели? Да, это Урал. А мой клиент живет в Сибири. Его фамилия Соломонов. Помните, такой царь был, Соломон? Да, разумеется, это уже другой царь. Не русский. Что? Почему у русского клиента фамилия нерусского царя? Почему Соломонофф, а не Романофф? Да откуда же мне знать. Подождите. Это неважно. Извините. Мне не так легко все объяснить. Я продолжаю. Мой клиент Соломонов раньше сидел в тюрьме. Нет, нет, никакой политики! Я вообще не знаю. Но он нормальный. Он всю жизнь мечтал съездить на Таити и кормить акул. Да нет же, это не опасно. Я и сама не знала. Подождите. Я продолжаю. Мой клиент Соломонов после Таити провел несколько дней в Париже. Он коллекционер. Всякие древности собирает. Он, правда, еще любит казино, но в Париже ему понравились блошиные рынки, букинисты и броканты ваши. Вот там где-то он и нашел письмо, которое написал какой-то Ги, когда он ждал некую Мари-Анж. Любовное письмо. Скажите, вы его или ее знаете? – сквозь дебри рассказа, неоднократно прерываемого собеседником, она, наконец, подобралась к финалу.

– Это моя мать, – немного помолчав, сказал Тьерри. – Она умерла, – добавил он. – Я не понял, откуда вы ее знаете? И как вы нашли мой номер телефона?

«Вот бестолковый», – Вера растерялась, ожидая другой реакции. История теряла свой романтический флер. Чего доброго, «происки КГБ» заподозрит, им всем чуть что – КГБ мерещится. Тьерри, будто мысли услышал:

– Vous n’êtes pas du KGB? – спросил он как бы в шутку, с легкой иронией, но ответа таки ждал.

Вера разозлилась. Выдать бы ему! Но ругаться по-французски она еще не научилась, а по-русски было бесполезно – не поймет. Уже практически потеряв интерес к любовным перипетиям «месье Желткова», как она его окрестила, Вера сделала последнюю попытку:

– Повторяю. На письме был номер телефона. Откуда я знала, что вы и есть сын той женщины? Теперь оказывается, это ваша мать. Я думала, что вам будет интересно прочитать письмо, которое адресовано вашей матери. Много лет назад. А вы задаете глупые вопросы. Извините. У меня нет ответа. До свиданья.

– Подождите! – закричал он. – Подождите, – сказал уже спокойнее. – Это вы меня извините. Давайте встретимся, если вы не возражаете.

И правда бестолочь! С чего бы возражать! А как бы он письмо получил? Тьерри предложил увидеться вечером после его работы, но, еще раз поглядев в окно – а дождь барабанил непрерывно, – Вера подумала, что хорошо бы остаться в отеле и перенести встречу на завтра. Как-то выдохлась после разговора, хотелось побыть одной, поразмыслить, подготовиться, наконец, учитывая привычку собеседника сыпать вопросами. Она попросила принести фотографии Мари-Анж, Ги, если, конечно, это возможно.

Затем, с чувством выполненного долга, Вера, сделав еще один – последний, сказала себе – глоток коньяка, счастливая и довольная, открыла шкаф: надо же наряд выбрать!

За окном по-прежнему в той же минорной тональности звучала музыка дождя. Это была ее самая любимая погода. Душу бы отдала, но только вот так, всю жизнь бы, слушать дождь. И еще – чтобы ветер, и листья бились о стекло, и капли стекали, как слезы. Невыплаканные и уже выплаканные вперемешку, потому что, если посудить, то какая разница? Чьи слезы? Да нет разницы. Чьи-нибудь. Потому что сегодня слезы, а завтра… Нет, нет, не надо солнца. Пусть так и будет: mélancolie…

«О, дорогие корпораты, о, дорогой зек Соломонофф, благодаря вам – я здесь. Дай вам бог больше денег, чтобы их немножко оставалось на меня, чтобы однажды я могла остаться еще раз где-нибудь, совсем одна, наедине с собой, и, право, мне никогда не будет скучно в такой компании…»

Еще ей подумалось, что когда-то это уже было. Сто миллионов раз было. Когда-то давно, парижской дождливой осенью, один грустный человек сидел и ждал звонка любимой женщины. А она… Так и не позвонила.

* * *

Договорились встретиться в холле отеля. Тьерри пришел минута в минуту, держа в руке розу. «Ничего, не урод», – ни с того ни с сего отметила про себя Вера, направившись в его сторону.

– Месье Лакруа? – переспросила на всякий случай. Тьерри, стоявший к ней в пол-оборота, повернулся:

– Да, да, здравствуйте, Вера, – он протянул руку для рукопожатия. Ладонь была теплая, хотя сам он вымок изрядно. Досталось и розе, едва не выпавшей при вручении, и коробочке шоколада от «Фошона», отрекламированного как «лучший парижский шоколад!»

– Дождь все еще идет? – спросила больше для приличия.

– Да, да, – радостно подтвердил очевидный факт, повторив для убедительности «oui, oui» еще пару раз, будто боялся, что ему не поверят.

Про таких, как Тьерри, говорят обычно: долговязый. Высокий, сутуловатый, худощавый, весь какой-то нескладный. Возможно, впечатление создавалось из-за непропорционально длинных рук, которыми он постоянно что-то задевал. На вид ему было лет сорок пять – сорок семь. Типично французская внешность: матовый цвет лица, темные волосы с буйно пробивающейся сединой, впрочем, его не старившей. Все смягчал взгляд: карие глаза с длинными, густыми, как у ребенка, ресницами смотрели приветливо, смущенно, не скрывая, однако, явного любопытства. Одет элегантно, но не «Бриони», определила наметанным глазом знаток мужской моды «а-ля нуворюсс». Сама она была в костюме от Эскады последней коллекции. Вся изящная и деловая.

Прошли в бар отеля. Вера, следуя привычке, не сразу определилась с местом. Кресла, свет, фоновая музыка – критерии к композиции комфорта, пусть даже на час, не менялись. Тьерри, видя, как русская дама тщательно выбирает столик, похоже, был немного озадачен. Впрочем, у каждого свой бзик. Он долго читал карту вин, прежде чем заказать по бокалу бордо.

– Итак, вы привезли письмо, – первым приступил к сути, после того как наконец устроились, обменялись любезностями, выпили за знакомство, при этом он едва не опрокинул бокал, а то бы – прощай, ее Эскада.

Вера молча протянула конверт, чувствуя, что вот сейчас, сию секунду, отдаст то, с чем так свыклась в последнее время. Ей уже даже почти что не хотелось знать правды, как все было. И что было, и чего не было. Хотелось отложить момент, который так приближала, хотелось вернуться в тот день, когда Соломонов вывалил ей на стол пачки фотографий, открыток. Хотелось заново увидеть пожелтевший листочек бумаги, пробежать его по диагонали и вдруг почувствовать какое-то знакомое, но забытое в буднях суеты волнение, ощутив просто физическую сладость. Так иногда возвращаешься в любимый сон – воссоздаешь его по деталям, где-то приукрашиваешь, где-то убираешь…

Тьерри пробежал глазами первые строки, которые она знала наизусть. Перевернул страницу. Остановился на каком-то пассаже. Напрягся. Расслабился. Положил письмо в конверт. Попросил разрешения закурить, уже доставая пачку сигарет.

– Да, это действительно письмо, которое когда-то написал ее друг, Ги, – начал он. – Его уже нет. Умер. Относительно недавно, два или три года назад. Однажды мне позвонила его внучка, Клэр. Я очень удивился. Сказала, что Ги рассказывал ей про мою мать, показывал фотографии, открытки. Хранил их, берег. Клэр после смерти деда нашла наш телефон, она же фамилию знала, так что это было нетрудно. Позвонила на домашний, там мой сын теперь живет, Франсуа. Он и дал мой мобильный. Клэр захотела вернуть все, что Ги писал моей матери, но так и не отправил. Он писал ей, но, если вдуматься… Скорее, себе. Это как поток мыслей, которые он отправлял виртуально, ему важно было постоянно ее ощущать. Мы договорились встретиться.

Тьерри с наслаждением затянулся.

– Очень милая девушка. Ей, конечно, досталось в жизни. Жена Ги умерла рано, еще до рождения Клэр, она пила сильно. Ги долго был один, пока не познакомился с моей матерью. Хотя зарабатывал он хорошо, мог бы и пораньше кого-то встретить. Продавал спортивные товары, дела успешно шли. Я его помню. Смутно, но помню. Он иногда меня вместе с ней приглашал на ужин. Кстати, мать сама к нему ездила, у нас он никогда не оставался. Потом они расстались. О причинах я не спрашивал, да мне и не интересно было. Уже своя взрослая жизнь началась. А Ги, видимо, переживал сильно. И, как оказалось, больше не встретил никого.

Позже внучка у него родилась, Клэр, на нее и перенес всю свою заботу. А потом дочь пить начала, тоже что-то не заладилось. В общем, у бедняжки Клэр ни отца, ни матери толком не было. Деда она любила нежно, переживала, когда тот умер. Архивы его перебирала, перечитывала. Дома оставлять не хотела, так как мать ее совсем опустилась, стала все из квартиры тащить и букинистам сдавать за бесценок книги, письма, записки – Ги иногда даже на ресторанных салфетках любовные месседжи оставлял!

– Клэр говорила, что ее любимое письмо пропало, что-то про ожидание было, – вспоминал Тьерри. – Сожалела. Но я, конечно, не обратил внимания. Клэр полагала, что письмо это исчезло вместе с книжкой, которую читала. Оно у нее как закладка была. Говорит, с матерью поругалась из-за этого, а та давай во всем мою мать обвинять. Будто из-за нее Ги один остался. Не знаю, что сказать. Хранить такое сильное чувство почти двадцать лет, до смерти. Трудно представить, невозможно поверить. К тому же моя мать раньше из жизни ушла. Теперь я думаю, она тоже страдала. С возрастом по-другому смотришь на многое.

– А Клэр-то не пьет?

– Нет, Клэр умная, серьезная девушка. Мечтала врачом стать. Уже, наверное, учится на медицинском факультете. Мы с ней с того раза не виделись. Вот бы удивилась, если бы я ей сказал, что письмо нашлось! Да еще при каких обстоятельствах! Если рассказать – не поверят!

– Ну, в таких случаях у вас КГБ есть, сразу начнете свои песни.

– Да нет, – засмеялся он. – Мать моя на Мату Хари не похожа. Она так танцевать не умела.

– Но музыку любила, – заметила Вера, вспомнив про пальчики, отбивающие ритм песни. – А фотографии? Вы не забыли?

– Да, да, разумеется. Принес несколько. Разных. Я тоже на них есть.

Тьерри положил на столик свой конверт.

– Пожалуйста, вы можете посмотреть. Это очень личные фото, – добавил немного смущенно.

Вообще смущение ему очень шло. Как и потрясающая неловкость, за которую он постоянно извинялся, сам над собой подшучивая. Может, это и помогло разрядить напряжение, беседа шла непринужденно – Вера переспрашивала, если что-то не понимала, Тьерри с готовностью объяснял, иногда пытаясь для убедительности жестикулировать, что создавало опасные моменты. Словом, с ним было легко.

Она с некоторым страхом – боялась разочароваться и не успеть спрятать разочарование – стала рассматривать фотографии. Черно-белые, сделанные фотоаппаратом – такой же был когда-то у ее отца. «Зенит» назывался.

– Это моя мать и я, на море, в Лаванду. Мне тогда было лет пять, думаю.

Вот она, Мари-Анж. Стройная, невысокая женщина. Пышные белокурые волосы, глаза…

– А глаза? Какого цвета у нее были глаза?

– Светлые. Скорее, голубые, но иногда зеленоватые. Цвет чуть менялся от платья – то зеленые, то голубые. Но светлые. Я, к сожалению, унаследовал ее нос, а не глаза.

Да, нос казался великоватым, хотя «на ней» он был не особо заметен. Она так смеялась… Не позировала, не делала улыбку «чи-и-з», а хохотала, как будто кто-то щекотал ее во всех местах. Будто смех, вырвавшийся на волю, смеялся и радовался вместе с ней. Купальник, конечно, целомудренный, еще тех времен, но красоту, как говорится, не спрячешь: грудь, бедра. Что ж, Мари-Анж могла привлечь внимание и коленкой, и не только. Рядом с ней – мальчик, худющий, с торчащими ушами, в фуражке, в спадающих штанишках.

– Это…

– Да, да, это я. Мы всегда летом на море ездили.

На некоторых фотографиях Мари-Анж была с мужем – Тьерри действительно больше походил на отца – тоже сутуловатого, так же смотрящего на мир удивленными глазами.

А вот она уже в зрелом возрасте, в той поре, когда ее увидел Ги. Та же бесшабашная улыбка, смеющиеся глаза, в сетке мелких морщинок. По-прежнему – красивая, только белокурые волосы покороче, подобраны ободком. Платье в горошек, широкий черный пояс. Туфли на каблуке. Право же, она была неплоха.

Еще фото. Лет десять спустя. Уже просто улыбка. Глаза с грустинкой. Короткая стрижка. Сигарета.

– Постойте, а Ги? Разве у вас нет его фотографий?

– Нет, к сожалению. Клэр принесла только фото матери. И я как-то не догадался попросить.

– А он? Какой он был?

– Нормальный. Очень интеллигентный. Нормальный, – повторил он.

Последние фото. Совсем за несколько месяцев до смерти. Маленькая совершенно седая женщина, худая, сгорбленная. На ней короткий полушубок, она пытается быть еще хоть чуть-чуть элегантной. Но какая огромная пропасть между этой Мари-Анж и той – переполненной жизнью, счастьем, любовью, смехом. Между этой, в полушубке, и той, в платье в горошек.

Тьерри взял фото, где они вдвоем с матерью:

– Жаль, но я не помню ее такой. Даже хочу вспомнить, а не помню. Она тяжело болела перед смертью. Почечная недостаточность. Ужасно. Особенно для ее характера. Никогда ни к чему не хотела быть привязанной, а тут диализ. Два раза в день под капельницей. Квартира превратилась в аптеку. Мать терпеть не могла лекарства, ворчала, но никогда не жаловалась. Да, она уходила тяжело. Последние дни была под морфием, но вдруг однажды, дня за три до смерти, посмотрела, как мне показалось, вполне осмысленно и произнесла всего одно слово: «Почему»? Что имела в виду… Не знаю… И вот ту ее, в больничной рубашке, абсолютно седую – помню…

Как-то незаметно Тьерри начал рассказывать.

Родители познакомились в министерстве торгового флота, где отец занимал высокую должность в юридическом отделе, как бы сейчас сказали. Получив блестящее образование еще до войны, пройдя плен, он не сразу женился, пока наконец не встретил Мари-Анж, ей – двадцать, он на шестнадцать лет старше. Отец, по словам Тьерри, был большим оригиналом: писал пьесы для театра, увлекался живописью, играл на гитаре. В душе артист, в жизни – юрист. Работа в министерстве приносила деньги, но не удовольствие. Жили в маленькой квартирке на Монмартре, здесь родились дети: Лиз, а через несколько лет Тьерри. К сожалению, Лиз они потеряли рано, и Тьерри остался без сестры. Потом часто переезжали, искали жилье попросторнее, посветлее. В Плесси Робансон снимали небольшой дом, у отца был кабинет, там и пьесу свою писал, рисовал иногда.

Они сменили еще минимум семь местожительств, пока наконец не осели в девятнадцатом квартале Парижа, где отец и заболел. Мать полагала, что все началось после того, как его пьесу не принял ни один театр. Он как-то сразу сник. Упал духом. Тогда было другое время, или, точнее, еще не наступило время авангарда. Это теперь в театрах театр можно увидеть все, что угодно.

– А о чем пьеса?

– Об отношениях. Что может быть еще интереснее, чем отношения между людьми. Действие, кстати, происходит в раю.

– В раю? С ангелами в главных ролях?

– Да, ангелы тоже есть, священник. А еще бывшие проститутки. Но в раю они становятся добродетельными дамами. А у благородных дам наоборот: манеры проституток. Как в каждой пьесе: злые герои, добрые. Сначала пьеса называлась «Бессмертные опасно веселятся», но потом моя мать предложила другое название: «Si vis pacem para pacem», что на латыни означает: «Хочешь мира, готовься к миру». Не к войне, как принято считать. А именно так: мир. Никакой политики, повторяю. Хотя, как посмотреть… Отец был убежденным пацифистом. Конечно, к моменту написания пьесы прошло еще не так много времени после войны, и мнения насчет будущего были разные. Отец хотел ввести уничтожение всякого оружия в ранг планетарного закона.

– То есть, в раю рассуждали об оружии?

– Ну да, а почему нет? – продолжал Тьерри. – Про ад уже Сартр написал, еще раньше, а отец выбрал рай. Хотя тема – адская! Герои играют в опасную игру, вроде как в карты, но не обычные, а особенные – «милитари». Кто больше набрал, тот и враг. Отсюда и название: веселятся не просто, а опасно. Все очень лихо закручено: мистика, сатира, ирония. Немного в стиле «а-ля Вольтер», отец его ценил. Один из персонажей, кюре, произносит пафосную речь о том, что всё оружие, все бомбы – атомные прежде всего, – подлодки должны быть свезены в какое-то одно изолированное место и уничтожены. А контролировать это должны международные суды, которые должны были бы следить за соблюдением мира на планете. Как ООН, только сильнее и абсолютно независимые.

Вот такой утопист был. Имеется в виду, мой отец. Кюре по сюжету вообще отрекается от религии, говоря, что нет смысла в молитвах, если есть оружие и войны. Он и на Ватикан нападает, кстати. Там всем достается, правителям, разумеется, больше всего. Кюре обращается к Богу, просит индульгенцию на создание некой силы, которая бы боролась за судьбу человечества. Поддерживает его, по пьесе, как ни странно, проститутка, и обманутый муж светской дамы.

– Ого! Вот это да! Еще одна революция по-французски. Потому что, как ни крути, а мир часто добывается войной, – подытожила Вера.

Когда-то, еще до туризма, она работала в журналистике. Ей вспомнилась та ее последняя статья, написанная после известных октябрьских событий 93-го года у Белого дома. «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами» – материал под таким заголовком, заимствованным у Герцена, вызвал ожесточенные споры в редакции. Веру упрекали в близорукости и поддержке «старого режима». Это они-то, новоявленные либералы. Уж чья бы, как говорится, корова… Но, выходит, правы были? Выходит, теперь, спустя годы, она с ними невольно согласилась? Что эволюция без войны невозможна? Что только так народы могут стряхнуть «дикость» и «дряхлость?» Вопросик тот еще.

– Да, есть такое. Читаешь – все правильно, просто, но нереально же. Утопия. Возможно, текст был несколько перегружен философскими размышлениями, отец увлекался философией. И рай показан далеко не так, как его себе представляют. Без пения ангелочков. Получалось, что и в раю те же интриги, те же дебаты, что на земле. Короче, пьесу не приняли. Сложно сказать, почему. Может, народ, все еще не отошел от войны, хотелось простоты. Причем сюжет, диалоги, место действия – оригинальные, сделаны профессионально. Отец расстроился, конечно, – продолжал Тьерри. – Мать за него вступилась, письма писала в официальные инстанции. Но он сник, заболел, а меня отправили к дяде, в Блуа, чтобы не травмировать, как родственники объяснили. Позже я понял, что она хотела полностью посвятить себя уходу за отцом.

Я вернулся в Париж уже после его смерти. Мать не хотела говорить о нем. Раздражалась, когда спрашивал. И никогда не ездила к нему на кладбище, даже в День Всех Святых. Хотя получала неплохую пенсию. Но деньги для нее вообще ничего не значили. Они с отцом ничего не накопили, несмотря на приличную зарплату. Путешествовали, ходили в рестораны, принимали гостей. Образ жизни она и потом не изменила, когда его уже не стало. Элизабет, сестра, ее критиковала. Да и другие родственники тоже. Отца считали безответственным чудаком, мать – легкомысленной. Но почему-то помощи всегда просили у моей матери.

– Элизабет, которая звонила по вечерам и занимала телефон?

– О, да! Это была просто пытка: сначала выслушивать ее жалобы, потом давать советы, а затем еще не реагировать на критику. Как мать выдерживала – не знаю. Конечно, у меня уже своя жизнь была, я не вмешивался. Кстати, Элизабет отблагодарила мать за терпение – оставила ей все состояние, правда, воспользоваться им не пришлось. Не успела.

– Выходит, ваша мама не очень-то и горевала, потеряв мужа?

– Иногда я тоже так думал. Раньше. Гораздо позже понял, что как раз наоборот.

Она любила в отце артистичность его натуры. Помогала и поддерживала во всем. Пьесу перепечатала несколько раз. Тогда же не было компьютеров. Прощала ему чудачества.

– А что за история с потолком? – Вера вспомнила, как Ги, приревновавший «к тени мужа», отчаянно пытался завоевать сердце беспечной возлюбленной.

– История с потолком? Откуда вы знаете? – удивился Тьерри. – Ах, да, забыл. Ги писал… Действительно веселая история, – оживился он. – Отец находил наш потолок слишком белым и скучным. Поэтому однажды он взял кисть, макнул ее в банку с зеленой краской и мазками разукрасил весь потолок. Точки такие, знаете, поставил… Мать пришла и давай хохотать. Ей понравилось. Сказала, что у нас на потолке трава выросла.

Чем больше Вера слушала Тьерри, тем больше подпадала под шарм Мари-Анж, понимая, чем та покорила своего мужа, Ги, многочисленных друзей, Элизабет.

Это была женщина-бабочка, легкая, порхающая. Неуловимая. Свободная. Вокруг нее было пространство, и всем в нем находилось место. Она расширяла и расширяла границы своего космоса, ничего не требуя взамен. Ее рано ушедший из жизни муж был под стать – такой же оригинал. Когда его не стало, вакансия на свободное место даже не объявлялась. Ее просто и быть не могло. В какой-то момент она, возможно, захотела жить «как все». Тогда появился Ги. Но чувство, сильное по энергетике, в котором преобладало желание опекать, окутать предмет обожания нежнейшей заботой в конечном итоге оказалось невостребованным. Любовь, похожая на электрический заряд, могла бы ее раздавить. Подчинить. Мари-Анж испугалась. Ей не требовался весь мир у ног, достаточно было лишь травы на потолке.

– Может, мать и осталась бы с ним, – прервал ход размышлений Тьерри. – Если бы не Жак.

– А это еще кто?

– Жак Барышефф. Он вмешался.

– Русский?!

– Урожденный. Его отец, Пьер, уехал в Россию еще до революции, вместе с родителями. По-русски, Пьетр, так? Точнее, они просто остались в Ницце в собственном доме, не вернувшись в Россию. Это была состоятельная семья из Санкт-Петербурга, имевшая свое ателье по пошиву детской одежды. Может, и детям вашего последнего царя шили, Жак так говорит. Пьер получил финансовое образование, женился на француженке. Дети у них родились, в живых теперь только Жак остался. Интересно, что он никогда не был в России!

С матерью моей они случайно познакомились, произошло это примерно в то время, когда у нее еще был Ги. Мать немного рассказывала. Жак – полная противоположность Ги. Авторитарный, капризный, эгоистичный. Ревновал, видимо – он же в курсе был. Потом, спустя пару лет, она узнала, что однажды Жак залез в ее сумку, нашел в записной книжке номер телефона Ги и позвонил ему. Сказал, что дама занята, довольна и оставьте ее в покое. Мать долго понять не могла, куда Ги подевался? Первое время ждала его звонка. Потом выяснила, что это Жак. Сам признался. Сразу не сказал, а позже уж ей все равно было. Впрочем, может, именно такой вариант ее и устраивал. Жак был приятелем, не более того. Они встречались только по выходным, иногда в отпуск вместе ездили. Ги желал большего.

– Это называется «интим не предлагать», – пошутила Вера, произнеся известное выражение по-русски.

– Не понял, – Тьерри захлопал глазами. – Что это вы сказали?

– Да неважно.

Надо же! Еще и урожденный русский туда затесался, сыграв весьма неприглядную роль в любовном треугольнике! В ней вдруг проснулся патриот – не мог этот чертов Жак оказаться немцем, итальянцем, на худой конец американцем! Так нет же – русский! Да еще урожденный. И выясняется, что именно с ним, а не с нежно влюбленным Ги, провела Мари-Анж последние годы – пусть даже и в платонически-дружеских отношениях.

– Кстати, он вас к себе пригласил.

– Меня? Каким образом?

– Узнал, что я познакомился с женщиной из России, и очень захотел с вами поговорить. Правда, я не сказал, при каких обстоятельствах мы познакомились. Ему лучше бы не знать про письмо. История старая, забытая. По-своему он к матери хорошо относился. После ее смерти я его навещаю иногда по выходным, звоню. Теперь это старый, больной, одинокий человек. Скучает очень. Приглашает вас на сидр. Ну и меня тоже заодно, – Тьерри вопросительно посмотрел на Веру.

Надо отметить, что она терпеть не могла встречаться с бывшими соотечественниками за границей. Раздражал снисходительный снобизм – ну как вам там, бедным? Да никак! Отлично, даже если хреново. Выводили из себя набившие оскомину темы: мафия, олигархи, экология, коррупция. Фальшивая ностальгия по утраченному былому, игра в диссидентов. Иногда не выдерживала, заводилась, начиная что-то доказывать. А им то и нужно! Ага! Попалась! Давай, ответ держи. Были моменты, когда ее, прямо как графа Безухова, охватывало дикое бешенство: взять бы и… И… Заходилась волной праведного гнева, но – выучка все же! – мило улыбалась, закатывала глазки: «Да, все у нас ужасно… Возвращайтесь, ребята, не то – пропадем».

Урожденные русские, потомки белой эмиграции, ставили темы несколько в иной плоскости, выше, затрагивая исторические аспекты, хотя тоже порой скатывались на водку и селедку. Идти к старому, одинокому, больному Жаку не хотелось. Но любопытство взяло верх. Что же это за авторитарный старикашка, которому так добровольно, без боя, как Кутузов Москву, уступил Ги любимую женщину?

* * *

Месье Барышефф оказался маленьким, очень худым, сгорбленным старичком. Видно было, что он тщательно готовился к визиту: редкие волосы аккуратно прилизаны, брюки – на подтяжках, рубашечка чистенькая. Глаза за очками-лупами светились искренней радостью:

– Ах, вы из России? Вы были в Санкт-Петербурге? Тьерри вам сказал, что мой отец был русским? – Жак Барышефф весело кудахтал вокруг Веры, всем своим видом показывая, как он, урожденный русский, ни разу не бывавший в России, рад видеть практически соотечественницу, с которой ему есть о чем поговорить! По московской привычке Вера хотела снять обувь, но месье замахал ручками:

– Ах-ах! Ну что вы! Пожалуйста, проходите. Тьерри, повесь плащ. Ты принес пирожные? Хорошо. Проходи. Нет, нет, я сам схожу на кухню за стаканами. Проходите в салон, все готово.

Квартира месье Барышефф напоминала одновременно антикварную лавку и брокант. Предметы мебели явно имели высокую ценность, а несчетное количество оригинальных статуэток, вазочек, чашечек, расположенных бессистемно, выдавали в хозяине любителя блошиных рынков.

В центре гостиной стоял мраморный столик на ножках в форме львиных голов, в углу – торшер, сделанный в виде фигуры темнокожей, в полный рост, девушки, держащей факел. Справа – английский комод, называемый «аппюи», служивший не только для хранения белья, но и для ведения душевных разговоров: поставил локоть, руку под щеку и, глядя собеседнику в глаза, ведешь светскую беседу. Напротив комода, слева от входа в салон – буфет, обтянутый зеленой кожей. Над ним – огромное зеркало в золоченой раме. Стекло, конечно, потемнело, на нем виднелись царапинки, точки. Вера испытала невольный трепет: подумать только, может, сами принцессы в него смотрелись? Вообще, есть что-то мистическое в старинных зеркалах – этих чипах времени, надежно хранящих и взрослые тайны, и детские секреты.

– Вы догадались? Зеркало из России! Оно было в доме моей бабушки! – хозяин «лавки древностей» даже как будто бы выпрямился. Он держал в узловатых руках стаканы, не очень чистые, но здесь, видимо, это было неважно. «Эх, Соломонова бы сюда», – еще раз вспомнила Вера. Вот уж у кого бы глаза загорелись! На стенах – рисунки Коровина («Вы знаете русского художника Коровина? Это оригиналы»), портрет красавца офицера царской армии («Это мой дядя Поль, он погиб в японскую войну. Говорят, я на него похож»), фотографии красивой крупной женщины («Это моя бабушка в своем ателье»).

Дивана в гостиной не было. Только кресла в стиле Людовика XV. Зато – непонятно для какой цели – в комнате находилась детская кроватка, естественно, старинная, деревянная. Она стояла как раз рядом с небольшой этажеркой, на которой – вот тебе и урожденный русский! – красовался бюст Наполеона! Предупредив вопрос Веры, Жак сказал, что статуэтку ему подарил внук, побывав на какой-то выставке.

– А кроватка? Тоже Наполеона?

Жак засмеялся, оценив шутку русской гостьи, пояснив, что он, конечно, не знает, кто спал в кроватке, но купил ее для удобства – складывать журналы. Улучив минутку, пока месье Барышефф засеменил на кухню за тарелками, Тьерри, с самого начала визита не особо многословный, сделал Вере знак, показав на дверь рядом с салоном.

– Тсс-с! Тихо. Жак не любит показывать свое главное сокровище. Пока он на кухне – смотрите.

Тьерри приоткрыл дверь соседней комнаты, и Вера ахнула! Перед ней, на полках от пола до потолка, была настоящая, редкая – в этом не сомневался даже такой дилетант, как она – коллекция миниатюрной железной дороги. Все абсолютно настоящее: мини-паровозики, вагончики, колесики… В идеальном состоянии – ни пылинки! (В отличие от стаканов, кстати сказать). Все блестело и вызывало острое желание потрогать, посмотреть, что внутри, завести, запустить. Даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: это действительно сокровище, цена которого может быть очень высокой.

– Тьерри, ты мог бы спросить у меня разрешения, – раздался за спиной недовольный голос Жака. Тьерри стушевался, начал что-то бормотать в оправдание.

– Извините, я сама открыла дверь, подумала, может, здесь тоже что-нибудь из России есть, – Вера попыталась спасти ситуацию. – От вашей бабушки, – добавила дипломатично. – Но это даже лучше! Такого в России не найдешь!

Жак засветился улыбкой, задребезжал смехом счастливого старого ребенка.

– О да! Думаю, что даже в России такой коллекции нет. Но лучше об этом не говорить никому. У вас в России много богатых, захотят купить, а я ее не продаю.

Он вышел, давая понять, что осмотр «пещеры Али-Бабы» окончен. Конечно, трудно было представить Жака Барышефф в роли влюбленного. Резкие, неожиданные жесты, походка, как на шарнирах, делали его похожим, скорее, на guignol – марионетку из кукольного театра. Правда, в реальности роль несчастного Арлекино досталась не ему.

За сидром Жак расчувствовался, вспоминая свою Мишель, Мими – так он называл Мари-Анж. Вера, делая вид, что абсолютно не в теме, спросила:

– Мими – ваша жена?

Жак запричитал, сказав, что его жена умерла давным-давно, но эта женщина, Мими, мать Тьерри, была ему почти как жена, они провели вместе больше пятнадцати лет, ему ее так не хватает. К сожалению, он не смог поехать на похороны, потому что сам весь такой больной, еле ходит, но прислал цветы для своей дорогой подруги.

…В квартире, забитой антиквариатом, пахло грустью. Одиночеством. Старостью. Вера слушала «урожденного русского» и силилась понять, что вообще могло связать таких разных людей: ветреная, легкомысленная Мари-Анж и этот маленький человечек, играющий в паровозики, стороживший свои богатства, не нашедший в себе силы, чтобы приехать проводить в последний путь любимую, как он говорит, женщину. Мими… Которую так нежно обожал Ги. О которой так хотел заботиться, защищать от видимых и невидимых врагов.

Посиделки за сидром продолжались часов до пяти, после чего Жак занервничал. Тьерри выразительно посмотрел на Веру, украдкой постучав по часам.

– Пожалуй, мы пойдем. Вам нужно отдыхать, а мадам Белова завтра рано утром туристов встречает, – соврал он.

– Да, да. Спасибо, что пришли, – месье Барышефф так же обрадовался уходу, как и приходу. Церемонно – по-французски – расцеловались. Вера пообещала в следующий раз привезти черной икры – с сидром хорошо пойдет, – а также при случае сфотографировать места в Санкт-Петербурге, где предположительно находился дом господ Барышевых.

– Жак рано ложится спать, – пояснил Тьерри, когда дверь за ними закрылась. – Это тоже, кстати, его сильно отличало от моей матери. Поэтому я и говорю: отношения у них были просто дружеские.

Вся ясно. Классический «twin», выражаясь на туристском языке. Раздельные кровати. Раздельные спальни. Раздельные квартиры. Улицы. Жизни. Так зачем создавать эту видимость, тратить время на то, чтобы быть «как бы» вместе.

Вдруг вспомнилась Люси – одна из ее любимых клиенток-подружек. Люси – женщина без возраста. Никто не знал ее отчества, она представлялась неизменно всем: и грудным младенцам, и своим многочисленным поклонникам и поклонницам одинаково – Люси.

Всегда элегантна, сексапильна – на ее фоне двадцатилетние смотрелись старыми и потасканными. Свободно говорящая на нескольких языках, обладающая тонким чувством юмора, великая обольстительница имела богатый опыт по мужской части. Легко завоевывая, без сожаления оставляя, Люси побывала несколько раз замужем официально, а рассказы о знаменитых любовниках можно было бы издать отдельным пособием-приложением к женским журналам. Конечно же, в ее паспорте – американском, между прочим, – стояла дата рождения. Но Люси программировала свой возраст так, как ей хотелось. И все же, все же…В один, как говорится, прекрасный день, она проснулась богатой, известной, по-прежнему красивой и…

– Скажи, Люси, а не страшно просыпаться одной? – спросила как-то Вера, выслушав историю расставания с последним мужем и предпоследним любовником.

Ответ был такой, что она его не запомнила. Значит, Люси ответила никак. Неопределенно. Необразно. Значит, вопрос ей не понравился.

* * *

Они шли по осеннему Парижу, и каждый думал о своем. Вера перенеслась мыслями в прошлое самого Жака, конечно же, не похожего на своего красавца дядюшку Павла, убитого в японскую. Она не нашла в нем ни одной типичной русской черты, что еще раз подтвердило надуманность рассуждений о «национальном характере». Русском ли, немецком или французском. Вообще, когда-нибудь, через много-много лет, а может, столетий, а может, и тысячелетий, не будет никаких национальностей. Народов. Стран. Менталитетов по нацпризнаку. Политические, религиозные границы сотрутся, отомрут за ненадобностью, как всякие искусственные образования. Вечным остается только то, что находится в области чувств. Любить, страдать, творить добро – это понятно. Но ведь зависть, ненависть, жестокость – тоже сильные чувства, и тоже свойственны человеческой породе. Как там в его пьесе: «Si vis pacem para pacem»? Хочешь мира – готовь мир. Да нет, так не будет. Никогда. Поэтому даже в раю интриги. Хотя это всего-навсего пьеса. К тому же так и не увидевшая своего зрителя. Может, потому и не увидевшая… Потому что на самом деле в раю… Что в раю? А рай вообще есть?

– Она у него как шофер была, все время его на машине возила, – прервал философское течение Вериных мыслей Тьерри. – Жак же никогда не водил.

– Интересно, кто платил за бензин? – спросила машинально, не задумываясь. Ей это было, конечно, совсем не интересно. И так ясно: если уж «twin», так по всем правилам.

– Скажите, а вы в Бога верите? В рай? По-вашему, рай есть? – такой резкий переход в сюжете разговора озадачил Тьерри. Но не смутил, не удивил.

Задав вопрос, Вера сама себе сказала, что все же национальная особенность менталитета имеет место быть. Потому что, ну какого черта, идти с французом по Парижу и задавать ему вопросы про Бога? Кстати, про черта всуе поминает. Тоже плохо. Они же такие осторожные, разве ж он скажет правду? Верит или не верит? Да и ей-то что? Нет, нельзя русскому человеку, женщине к тому же, просто так, легко гулять по вечернему Парижу, любоваться витринами, машинами, магазинами. Мужчинами, наконец. Надо, как на московской кухне, вести умные беседы. Но ей действительно было интересно знать его отношение к Богу.

Тьерри в Бога верил. Верил так, что предположение когда-нибудь не иметь религиозных границ отодвигалось на тысячелетия. Он верил в рай, в Бога, верил без единого, самого крошечного сомнения, потому что если сомневаешься – значит, не веришь.

Вот как… Тему веры продолжили в ближайшем кафе, заказав по французскому салату и графинчику вина. Вера перевела ему значение своего имени, после чего Тьерри простил ей сомнения, сказав, что с таким именем невозможно быть стопроцентным атеистом. Оба сошлись во мнении, что души Мари-Анж и Ги все же встретились где-то там, в пока неведомом для Веры и Тьерри пространстве, Ги узнал всю правду, и, конечно, все простил.

Они стояли у двери отеля. Тьерри, может, все еще находящийся во власти воспоминаний, а может, и по другой причине, отвечал невпопад. У нее вдруг появилось острое желание посадить его на коленки, прижать седую голову, погладить и сказать: «Мальчики не плачут». Наконец стали прощаться. Опять же церемонно расцеловались. Договорились поддерживать контакт. Он пообещал позвонить Клэр, рассказать про письмо. Она – позвонить «месье Соломонофф» и поблагодарить.

Тьерри ушел, а ей захотелось, как это часто бывало, остаться наедине с самой собой. Слишком много впечатлений в один день, чтобы спокойно прийти в номер, почистить зубы, почитать на ночь и улечься спать. Вера решила немного прогуляться, надо было устать так, чтобы уснуть сразу, не ворочаясь. Но, пройдя по тихой, малолюдной в этот час улице Де Матюрэн, почувствовала, что замерзла, да и ноги промокли. Вошла в кафе-бар, сразу же увидела «свое» местечко: у окна, в уголке, на диванчике. Зал был полупустой. Усталый официант, набегавшись за день, позевывал, но заметив новую клиентку, подошел, привычно улыбнулся:

– Мадам, что желаете?

В кафе негромко звучала музыка. Подумалось, в продолжение внутренней дискуссии, что как раз музыка имеет национальность. Если бы песня обрела плоть, то русская бы – обожгла, спалила бы сердце, заставила рыдать. Французская – коснулась бы, прижалась, обняла, растворилась, вызвав состояние печали. Мелодия песни была именно такой: задумчиво-грустной.

– Qu’est-ce que c’est? – вполголоса, почти шепотом, спросила Вера официанта.

– Où? – так же тихо, осторожно оглянувшись, переспросил он.

– Musique… Cette musique… qu’est-ce que c’est?

– Oh! Vous aimez Michel Sardou? Moi aussi, j’aime beaucoup cette chanson: «La fi lle aux yeux clairs».

Вера вслушалась в слова, тронутая мудростью и простотой сюжета: взрослый сын, представляющий свою мать не иначе как убеленной сединами женщиной, вдруг видит другой образ: молодой, красивой, ясноглазой девушки. Ей двадцать лет. Это – его мать. Полногрудая блондинка. Вдруг, как прозрение, он понимает: она тоже любила, отдавалась, страдала. Что прежде чем подарить ему мир, жила своей, только своей собственной жизнью. Мог ли он вообразить, что его седая мать все еще красива в глазах того, кто ее ласкал, кто не переставал любить.

Она с некоторым сожалением отметила, что в дословном русском переводе терялось целомудрие песни. Получалось как-то слишком «16+». Все же красиво говорить о самых пикантных вещах не каждому дано, и теория стирания национальностей также обрастала сомнениями.

Мими… Мари-Анж… Мишель… Влетела в этот мир, ничего, в общем-то, особого не сделав. Любила чудака юриста с душою артиста. Осталась одна, потеряв того, кто, глядя на нее, состарившуюся, в больничной рубашке, видел бы заливающуюся хохотом, полную жизни, счастья, любви двадцатилетнюю девушку со светлыми глазами.

* * *

Она вернулась в Москву через два дня. Вошла в офис так, как будто выходила на пару минут. Ничего не изменилось. Полным ходом шла обработка новогодних заявок. Тимофей трещал по телефону, нещадно впаривая австрийский Зельден, хотя клиент, похоже, упирался, настаивая на швейцарском Церматте. Екатерина Лахтина, менеджер по Швейцарии, стояла над Тимоти, аки фурия.

– Вера Сергеевна, нет, но Тимофей вообще обнаглел, – начала жаловаться Катька. – Человек хочет в Церматт. Русским языком сказал. У нас же и комиссия там классная. Всем хорошо было бы, так нет – стоило мне выйти на пару минут, так он подсуетился. Взял трубу и начал петь. Нет, ну это нормально – клиента отбивать?

Екатерина и Тимофей были постоянно слегка на ножах, что, впрочем, не мешало им нежно опекать и спасать друг друга в критичных ситуациях. Втайне каждый из них претендовал на роль лучшего турменеджера по европейским направлениям, что и вызывало иногда жесткие споры: каждый хотел заполучить хорошего клиента на постоянное обслуживание.

В отличие от вышколенного Тимоши Катерина была резка, чересчур прямолинейна с туристами, но иногда, на удивление, это действовало довольно эффективно. Тимофей находил дорогу к сердцу клиента и – параллельно! – кошельку, пробираясь узкими, извилистыми тропами, вытаскивая из багажа своих необъятных знаний информацию на любой вопрос, даже еще не заданный. Зачастую это мешало. Рассказывая очередной исторический анекдот, Балакин забывал забронировать билет по хорошему тарифу, и клиент платил больше. Вздыхал, но не очень сердился, успокаиваясь тем, что пообщался с умным человеком. Значит, полагал он, и сам не дурак.

Екатерина шла напролом: отправляемые ею факсы пестрели ошибками, зато поспевали вовремя: схватить спецпредложение, поймать последний билет, выбить совсем уж фантастическую цену. Она никогда ничего не забывала, экономя деньги туристов так, как будто это были ее собственные. Идеальный порядок на столе, идеальный порядок в голове – это была Катерина. Время на уговоры тоже не тратила. Как-то, увидев в офисе постоянную клиентку, Ларису Быстрову, разглядела, что та беременна. Тут же, не стесняясь, предложила: «А почему бы вам в Швейцарии не родить?» Ларисе, зашедшей в офис оформить поездку для старшей дочки, идея понравилась. В итоге в агентстве появился еще один турист.

Вера ценила обоих менеджеров, периодически разнимая их и верша праведный суд по поводу и без. Однако сейчас ей хотелось добраться до своего кабинета и позвонить. Позвонить ему. Тому, кто ждал «отчета по Бальзаку». Соломонову. Мимоходом дернула за хвост Дашку – менеджера по дальнему зарубежью и арабским странам. Та, как всегда, не поднимая головы, разгребала свалившиеся проблемы: в Шарме арабы поменяли отель, и надо было объявить новость клиенту: в Дубае не осталось уже ничего из «пятизвездников». Все рвали бедную «мать Терезу» – так в офисе называли Дашу – на части, хотя с ее почти патологической ответственностью это было ненужным.

Вера наконец дошла до кабинета, который делила с администратором Валентиной. Та, имея какую-то сверхъестественную интуицию, мгновенно почувствовала: есть тема. Валентина знала все про всех. Про сотрудников, клиентов. Как ухитрялась располагать всех к себе – оставалось загадкой. От нее в «Эсперанс-тур» узнавали, кто с кем разошелся и кто с кем сошелся. Кто кого кинул и за что. Кто страдает, а кто уже утешился и с кем. Валентина не злоупотребляла хранившейся в ее памяти «базой данных», не создавала опасных моментов, а, напротив, предупреждала их. Ее дар играл немаловажную роль в подборе путешествия и выборе комфорта. Она могла без стеснения брякнуть застенчивому Тимофею: «Алик с подружкой едет, а ты «твин» бронируешь, он потом тебе вставит, что «кинг сайз бэд» не сделал». Или Дашке: «Не парься для Олениной. Своих денег у нее нет, а муж после развода больше, чем на три звезды не даст. Даже не ищи другое».

Такова была Валентина, задавшая тут же, с порога, главный вопрос: «Ну что? Звонили?»

– Кому? – Вера сделала вид, что смысл вопроса не понятен.

– Да французу этому? В письме который был.

– А тебя вообще клиенты интересуют? Спросила бы, как там прошло. Не сильно ли доставали?

– Да они уж доложились. Звонили. Олег Прутков даже шампанское передал. Говорит, здорово все было, только дождь лил.

– Ладно, кофе тащи, расскажу все.

Вера не стала живописать историю в деталях, сделав акценты пунктирно: звонила. Встретилась. Узнала. Пила сидр.

– Не урод? – Валентина зрила в корень.

– Кто? Старикашка этот русский? Или тот, кто умер?

– Да ладно вам, будто не понимаете… Тьерри этот…

– А-а… Да нет, сойдет… Обещала поблагодарить Соломонова от его имени.

– Так чего мы не звоним?

– Ты же пристала с вопросами. Посмотри телефон по базе, у меня под рукой нет.

Валентина стала искать номер телефона Соломонова, а Вера собиралась с духом. Почему-то вдруг защемило, вспомнилось, как дрогнул его голос: «Может, не о том мечтал…»

Номер не отвечал. У нее вспотели ладони – так было всегда, когда начинала нервничать.

– Да давайте Нинке вашей позвоним, ее же клиент, – Валентина, догадливая наша, имела решение на любую проблему, на то и администратор.

Набрали телефон Нины.

– Привет, дорогая, как ты? Куда пропала? Что там у вас в столице? Как бизнес? Клиенты есть? – Нина сыпала вопросами, будто оттягивая опасный момент. Или, может, показалось? Стало ясно: что-то произошло. Так бывает – напряжение обостряет интуицию до такой степени, что уже наперед знаешь ответ.

– Отлично все. Вот только что из Парижа вернулась. Группу корпоративную возила. Нормально прошло. Да, кстати, как там наш Соломонов? Я ему кое-что обещала привезти, но что-то не дозвонюсь, – вложив в интонацию максимум беспечности, замерла в ожидании ответа.

– Он умер, – коротко ответила Нина. – Да, вот так… Давно болел, на Таити поехал больным. Мы догадывались, но думали, мало ли… Такой счастливый вернулся, столько рассказывал… В общем, быстро сгорел. Причем сначала как-то нормально было, звонил нам. Потом уж из больницы позвонил, перед операцией. Спрашивал про Перу, хотел поехать. Я говорю, и что там забыл? А он мне про сокровища инков давай парить. Тебе привет передавал. Очень ты ему понравилась.

Вера не слышала. Собственно, она уже знала. Хотелось обмануться – не вышло. Был – и нет его. И никогда не будет. И никогда не купит очередную древнюю открытку с приветствием: «Любимая… Если бы ты была рядом, ты бы спала…».

– Жалко как. Хороший такой клиент был, – вздохнула Валентина.

– Тебе клиента жалко или человека?

– Какая разница… Жалко и все, – она опять вздохнула.

– А как насчет его криминального прошлого?

– Ой, да ладно! Это когда было-то? Теперь за это не сажают. Хотя некоторым бы не мешало посидеть, подумать.

– Ты про кого? Вообще или про кой-кого из наших?

– Про кой-кого. Которые не там сидят. Законодатели и министры хреновы. Справки о зарплате приносят на три копейки, а ездят на три миллиона.

Они с Валентиной так долго были вместе, что научились понимать друг друга не то чтобы с полуслова, а с полувзгляда. Она была доброй женщиной, и этот короткий разговор по типу «мысли вслух» лишь подтвердил то, о чем думала сама Вера. Не в первый раз приходилось узнавать, что кто-то из клиентов ушел не к конкурентам, а навсегда. В базе данных ставили пометку: «не писать» и, готовя к отправке открытки с днем рождения, секретарь перепроверяла: все ли в строю?

Эх, месье Соломонофф… Передавайте привет Ги и Мари-Анж. Они и не знают, что благодаря вашей авантюрной натуре, в небольшом московском туристском агентстве две сентиментальные дамы, отложив в сторону калькуляторы, расчувствовались, расклеились до совсем уж нерабочего состояния.

– Здравствуйте, что это вы обе такие грустные? – в кабинет вошла без стука, как своя, постоянная клиентка – Анжелика. Без приглашения села напротив Валентины. Следом влетел ее сын, Павлик – десятилетний розовощекий мальчуган, тут же заняв место в кресле рядом с директорским.

Анжеличку – как ее называли в офисе – все любили, несмотря на то, что та регулярно, как выражались менеджеры, «ела мозг», заказывая туры в зависимости от местонахождения очередного иностранного друга. В свои тридцать четыре года эта пышнотелая, сексапильная, всегда в хорошем настроении женщина успела несколько раз «чуть не побывать» замужем. В числе избранников были русский, немец и француз. Многонациональный тандем женихов Анжелики имел свои положительные результаты: Павлик срочно определялся в школу с углубленным изучением иностранного языка. Правда, на время добрачного периода мамы сын шел к бабушке, задерживаясь у нее достаточно, чтобы набрать лишние килограммы и наслушаться причитаний «о непутевой матери». Которую – это было видно – нежно любил, опекал как маленький рыцарь, жалея и принимая свою «блудную дочь» после очередного возвращения. На сей раз Анжелика собиралась в Китай.

– Надеюсь, китайской грамоте ребенка учить не будешь? – спросила Вера полушутя, но со смыслом.

– Но что вы, Вера Сергеевна, китайцы не в моем вкусе, – засмеялась Анжелика, – Павлик хочет в Китай. Передачу посмотрел про терракотовое войско, стал просить. Вот пришла посмотреть, что нам там Даша подобрала. Валюнчик, кофейку не нальешь? Я пирожные принесла.

Анжелика никогда не приходила с пустыми руками, за это ее тоже любили. Вера с Валентиной уже включились в рабочий режим после грустной новости о смерти Соломонова. Обстановка в кабинете становилась прежней: доставались чашки, каталоги туроператоров, нажимались кнопки калькуляторов и телефонов, вызывалась замученная Дашка, составлялась программа, выбирались отели. Анжелика намекала на «скидочку», Валентина делала вид, что намек не понимает.

– А ты, дружок, что хочешь? Чай? Или соку тебе налить? – Вера обратилась к Павлику, листавшему «Атлас чудес света».

– Я? Я жить хочу! – выпалил Павлик, широко улыбаясь во весь свой неизвестносколькозубый рот. – Хочу. Жить!

Взрослые тетеньки удивленно посмотрели на упитанного – кровь с молоком! – мальчишку, потом друг на друга, и… рассмеялись. Звонко, от души, радостно, как будто услышали что-то невероятно смешное. На смех пришли Тимофей и Катерина. Узнав, о чем речь, сначала усмехнулись. Потом улыбнулись. Затем расхохотались.

…Вот уж устами младенца…

Эпилог

… Это случилось сразу после Нового года.

В «Эсперанс-тур» наконец-то стало тихо. Сотрудники, измотанные предновогодней горячкой, перешли на дежурный режим, подменяя друг друга. Валентина разбирала бумаги, перепроверяла счета, время от времени повторяя, что, кажется, год закончился неплохо. В соседней комнате Екатерина, по установленному правилу агентства, обзванивала уехавших на праздники клиентов, интересуясь – не без легкой тревоги, – как они там? Долетели? Встретили? Устроились?

Туристы докладывали: иногда быстро, не вдаваясь в детали. Это означало: все отлично. Иногда разговор длился чуть дольше – жаловались: самолет опоздал, отель не понравился, с погодой не повезло. Екатерина терпеливо выслушивала, соглашалась, уверяя, что обязательно доложит руководству, вставит партнерам и немедленно займется ситуацией. Положив трубку, она думала, что тоже с удовольствием бы поныла где-нибудь на Карибах, потягивая текилу, или в швейцарских Альпах с кружкой глинтвейна. Впрочем, диалог заканчивался на позитиве: клиенты любили своего менеджера, знали ее борцовские качества. Даша и Тимофей расслаблялись дома.

Вера ничего не делала. Радовалась тишине, снегу за окном. Вся мыслительная деятельность сводилась лишь к необходимости срочно принять решение: кто поедет на воркшоп в Италию. Все стараются. Все заслужили. И все хотят. «Может, сами между собой выберут?» – она, кажется, нашла выход.

– Вера Сергеевна! К вам пришли! – крикнула Екатерина, прервав внутреннюю дискуссию «руководства».

– Можно? – в кабинет вошла незнакомая женщина, лет примерно сорока, не больше.

На ней было черное элегантное пальто, слегка припорошенное снегом. Снежинки блестели и на черных волосах, затянутых в тугой узел. «С непокрытой головой ходит, героиня», – Вера посмотрела на гостью, пытаясь вспомнить, где ее видела.

– И вам не холодно?

– Не люблю шапки и шляпы, – улыбнулась та, стряхивая снег. – У вас в Москве вообще тепло, можно и пофорсить.

– Да вы проходите, садитесь, сейчас чай приготовим, – Валентина оторвалась от своих бумаг. – Вы?..

– Я знакомая Алика.

– Бахтиярова?? – в один голос спросили Вера и Валентина.

Алик Бахтияров относился к категории клиентов VIP, ездил с разными подружками «на одно лицо», как шутили в офисе. У дамы, несмотря на привлекательность, лицо было не из этой серии. Вера, наконец, вспомнила: Фрида Кало! Незнакомка была похожа на знаменитую мексиканскую художницу Фриду Кало. Такие же чернющие густые брови, спокойный взгляд, полуулыбка с намеком.

– Соломонов. Алик Соломонов. Вы ему поездку оформляли на Таити и в Париж, – пояснила она.

Никто в офисе не называл Соломонова по имени, как Бахтиярова – по фамилии. Соломонову имя не требовалось. Оно как-то ему не шло. Было не его.

– Я – Грета, – кратко представилась подруга их самого загадочного клиента.

«Ну, конечно, у Соломонова не могла быть подружкой какая-нибудь Маруся. Если не Суламифь, то хотя бы Грета», – заметила про себя Вера.

Вслух она выразила соболезнования по поводу кончины ее замечательного друга, сожалея, что не смогла с ним встретиться и рассказать удивительную историю, которая началась однажды здесь же, в кабинете, а продолжилась в Париже.

– Так расскажите мне. Собственно, я пришла, чтобы передать вам это.

Она положила на стол конверт формата А4.

– Думаю, Алик бы не возражал. Говорил, что вы тоже проявили интерес к посланиям из прошлого. Здесь те самые письма, фотографии, открытки, которые он тогда в Париже купил. Я лишь некоторые себе оставила. Французский начала учить, пытаюсь переводить.

Валентина пригласила в приемную, где уже накрыла чай, принесла конфеты из резерва, пополненного перед Новым годом, и бросила вопросительный взгляд: ей остаться? Зная натуру своего администратора, Вера бросила:

– Давай с нами, и Катю зови. – Затем добавила, обращаясь к посетительнице: – Вы же не против?

Грета была не против. Она будто догадывалась, что должна дополнить недостающие пазлы в портрет любителя казино и блошиных рынков. Всплывавший периодически вопрос «За что сидел Соломонов?» канул в вечность вместе с его первопричиной. Однако, слушая гостью из далекого Красноярска, становилось очевидным то, о чем ранее только догадывались: Алик Соломонов обладал интуицией и талантом делать деньги.

– Для него это было такое же хобби, как собирание древностей. Он говорил, что есть абсолютно законные способы стать состоятельным человеком, но почему-то не все их видят. Или не хотят видеть, или просто боятся.

Оказывается, еще находясь на зоне, Алик подружился со своими будущими компаньонами. Выйдя на свободу, бывшие сокамерники создали многопрофильное предприятие, быстро набравшее обороты. С Гретой Соломонов познакомился примерно три года назад на приватном концерте. Работая преподавателем по классу скрипки, она иногда выступала на частных, корпоративных мероприятиях в составе трио музыкантов.

– Ничего особенного мы и не играли в тот вечер. Обычная программа: попурри из классики всех времен и народов. Алик подошел после концерта. Поблагодарил. Меня поразило, что он запомнил практически весь наш репертуар. С того дня были вместе. И мне очень, очень его не хватает.

– Ну вот… А говорил, что не ходок, и серьезно у него только с акулами! – вспомнила Вера.

– О! Юмор его выручал. До последнего вздоха. В ту поездку с ним не поехала, как ни уговаривал. Не любитель я дальних путешествий. Вот он и меня дразнил… Зубастыми конкурентками.

Воцарилась пауза. Та самая великая пауза, когда лишним становится не просто слово, а даже малейшее движение. Пазл сложился.

– Так что же за история, о которой вы упомянули? – Грета нарушила молчание.

Вера вернулась к событиям осеннего вояжа, стараясь не упустить ни одной детали и не размыть при этом главных персонажей повествования. Показала копию письма Ги. Два листочка бумаги. «Когда переведешь – расскажешь, что там за Бальзак», – полгода назад они расстались с Соломоновым на этой фразе. Много раз Вера представляла себе их будущую встречу или хотя бы разговор по телефону, ее рассказ, воображала его эмоции, строила план вопросов, а задала всего один и не ему, а ей – той, которую он, судя по всему, любил.

– Согласитесь, что тема не модная. Нет драйва. Кого сегодня интересуют чувства, даже если они настоящие. Что скажете?

Грета ответила не сразу. Задумавшись, опять сильно напомнила Фриду Кало.

– Мне кажется, что все-таки на чувства регламент моды не распространяется. Разве мы не хотим быть любимыми? По-настоящему. Чтобы кто-то дорожил, берег, мечтал. Чтобы кто-то ложился спать и просыпался с надеждой, что ничего плохого не случится. Когда иссякнет в мире любовь – закончится человеческая история. Мир, по-моему, активно к тому стремится, взяв курс на саморазрушение. И только крохи любви ко всему настоящему с трудом тормозят этот процесс.

Она говорила без пафоса, не стремясь произвести впечатление. Просто. Настолько просто, что на какую-то долю секунды стало страшно. А вдруг?

– Пессимистично. Прямо апокалипсис, – вставила Екатерина.

– …но только крохи любви ко всему настоящему тормозят этот процесс, – повторила Грета. – Я права? N’est-ce pas? – добавила чуть насмешливо по-французски и, попрощавшись, вышла.

Вера распечатала принесенный конверт. В нем были те самые старинные открытки, адресованные когда-то, кому-то, фотографии людей, живших когда-то, писавших кому-то: «Дорогой Пьер. С вершины Сан-Франсуа шлю тебе искренние и наилучшие пожелания в новом 1935 году…», «Дорогая мама, мы добрались хорошо, только Кэтти заболела».

Улыбающиеся лица, складки платьев, кружева зонтиков, пальмы.

Вспышка фотоаппарата запечатлела мгновенье счастья. Конкретное мгновенье конкретного счастья конкретного мгновенья. Мгновенье счастья мгновенья. У которого есть только настоящее и никогда – будущего.

 

То самое письмо…

«8h45. Ma Chère… Ma Chérie… je commence le matin sans toi et avec toi, si tu étais à coté, tu dormirais encore. Tu n’arrives pas à te lever avant moi, j’ai un petit privilège: je peux te regarder endormie sans craindre que tu dises: «Guy, s’il te plaît, arrête de me regarder, je ne suis pas tellement admirable». Et moi, je t‘admire. Depuis le moment où je t’ai vue dans ce café. Tu ne m’as jamais demandé pourquoi tu as attiré mon attention.

Sans doute cette idée ne t’avait pas effl eurée, c’était pour toi sans importance. Pourquoi un homme d’un certain âge est venu et s’est adressé à cette inconnue. Tu n’étais pas seule mais avec une amie, Odile, semble-t-il, elle s’appelait Odile. Et Odile, ne te vexes pas, était plus attirante, même si je ne me souviens pas de son visage. Si je la voyais dans la rue, je ne sais pas si je la reconnaîtrais. Je me souviens seulement que c’était une brunette et qu’elle riait beaucoup.

Tiens… je vais te dire un secret: j’ai vu ton genou et ta main dessus. Tu pianotais avec les doigts, au rythme de la musique. C’était Georges Brassens, maintenant tu sais comment je l’adore. Ensuite je t’ai regardée et j’ai tant voulu faire ta connaissance. Tu penses peut-être que pour moi c’est une chose habituelle: faire connaissance avec des femmes dans les cafés. Mais à vrai dire je suis inquiet et à chaque fois je ne sais jamais comment commencer et que dire. Avant notre rencontre, je faisais des connaissances uniquement par mes amis. C’est ridicule bien sûr…peutêtre j’ai oublié comment faire la cour. Depuis que je suis resté seul il s’est passé trop longtemps. Et pour la première fois j’avais vraiment envie que quelqu’un soit à coté. Toi.

Dommage qu’à cet instant ce n’est pas toi que je vois. Je vois les heures qui passent et j’attends ton appel. Soudain m’arrive une folle pensée que tu m’appelleras et diras: «Bonjour Guy». Je l’ai tellement imaginé que j’étais déjà à coté du téléphone. Et j’étais en colère après moi. Nous nous sommes même entendus de se téléphoner plus tard, de se rencontrer, de dîner ensemble, de faire des plans pour le week-end.

Et quand même pourquoi je m’énerve? Tu appelleras, tout ira bien. Je vais préparer du café.

10h30. Je poursuis tout simplement pour être plus vite avec toi. En fi n de compte, penser à toi est aussi agréable. Même, peut-être (quelle terrible pensée!), parfois, c’est plus tranquille que d’être à coté. Parce que dans ce cas je peux penser, imaginer, inventer, raconter et ne pas craindre que tu te lèves et que tu partes. Dans mes pensées je ne te lâche pour rien au monde.

Ce jour-là dans ce café, j’avais soudain envie de mettre ma main sur la tienne et de la caresser. Je ne voulais pas plus, j’avais tout simplement pitié de toi. Jusqu’à la douleur. Et c’est toi! Si indépendante, si sûre! Mais tes yeux étaient tristes, et tu étais si maigre.

…Et pourquoi je regarde le téléphone? Regarder ou ne pas regarder, tu n’appelleras pas avant midi.

12h30. Il me semble que je m’énerve, qu’est ce que tu fais? Ton chef t’a redonné du travail et tu n’auras pas le temps de déjeuner? Certes, il ne sait pas, mais d’où le saurait-il, qu’au même moment un homme est assis dans une chambre et attend que la secrétaire Marie-Ange prenne le téléphone, compose un numéro et dise simplement: «Salut, Guy». Je commence à détester ton chef, bien que peut-être, il ne soit pas coupable. Peut-être comme tu dis, c’est ton insupportable sœur Elisabeth qui est coupable. Elle a pris l’habitude de t’appeler à ton travail à la pause de midi. Parfois tu dis qu’elle est malheureuse, solitaire… Tu as pitié d’elle et elle en profi te. Pour moi elle est comme un tyran. Elle t’appelle tous les soirs et elle occupe le téléphone pendant des heures, mais pour ne rien dire.

Les minutes s’égrènent… Le téléphone reste muet.

Qu’est-ce que c’est? Je ne vois pas ce que j’écris… Je pleure?? C’est bien sûr ridicule: un homme d’âge mûr aux cheveux gris écrit une lettre à une femme de laquelle il est amoureux comme un adolescent… Mais les garçons ne pleurent pas comme disait ma mère.

J’ai honte. Je serai fort, tu appelleras. Absolument. Et nous irons «Chez ma cousine», nous commanderons ta viande préférée «le bœuf Bourguignon» et moi, comme d’habitude, je mangerai ta glace. J’ai en plus un excellent plan pour ce week-end, tu aimeras.

15h30. Qui pourrait supposer qu’il y a tant de force dans cette femme fragile? Et moi, je voulais te protéger. Tu n’aimes pas parler de ton défunt mari. C’est étrange. On voit que tu l’aimais mais on dirait que tu le sens fautif. Avec quel dépit tu coupes court aux questions et en même temps tu parles de sa bonté? Il n’est plus là, il t’a laissé un fi ls, c’est pour çà que tu lui en veux. C’est vrai?

Tu penses que je veux prendre sa place dans ton cœur? Et déjà çà ne te plaît pas. Et oui alors… Excuse-moi, mais une place dans ton lit m’intéresse moins. C’est autre chose. Oui, j’aime m’endormir avec toi, te sentir… J’aime t’aimer. Mais j’ai besoin de toi, non simplement comme la femme est nécessaire à l’homme. Tu es généreuse, le don rare. Tu penses que je veux abuser de ta générosité et t’obliger à rester à mes cotés? Certes, je peux te convaincre et te dire qu’avec moi la vie sera plus facile car ton fi ls est déjà adulte et tu peux penser à toi-même.

Mais je ne tiens pas à ce que tu me choisisses rationnellement. J’ai besoin de ta tendresse. De ton amour. Rappelles-toi, tu m’as raconté qu’un jour, ton mari s’est mis à peindre le plafond avec des touches multicolores? Le coup de pinceau et la tâche verte sur le plafond. Encore un autre et comme un arc-en-ciel autour du lustre. J imagine ce travail et toi, tu n’étais pas fâchée, tu riais seulement.

Je ne toucherai pas le plafond. Je te conquérrai autrement, mais aussi par l‘amour. Seulement tu n’appelles pas. Maintenant c’est clair, la pause du déjeuner est fi nie, mais tu es occupée. J’attendrai jusqu’au soir. Tu sortiras du bureau, tu iras jusqu’à «Ecole militaire» et puis tu arriveras à la maison, enlèveras ton manteau. Tu fumeras peut-être une cigarette (bien que tu aies promis d’arrêter) et tu t’approcheras du téléphone: «Guy, salut, excuse-moi, je n’ai pas appelé à midi, désolée, mais tout va bien, je suis à la maison, tu viendras?»

Oui, oui! Bien sûr! C’est pas grave, tu me raconteras après, j’arrive ma Chérie!

19h00. Il y a un quart d’heure on a sonné à la porte, j’ai sursauté. Soudain j’ai eu un fl ash: toi! Tu as décidé de me faire une surprise! Hélas…C’était le concierge, il avait reçu un avis pour moi, il faudra passer à la poste.

Il a commencé à pleuvoir. Est-ce que tu as pris le parapluie? Tu es tellement distraite. Ou bien peut-être tu as pensé attendre la fi n de la pluie dans un café? Tu es probablement avec Marie-Thérèse dans un bar et vous bavardez. Si c‘est comme çà c’est bien…mais c’est du crachin, cela ne s’arrêtera pas avant longtemps. Il faut que tu te dépêches, tu dois retourner à la maison et te précipiter sur le téléphone car je t’attends tellement.

21h00. La pluie ne cesse pas, tu n’as pas appelé. Que se passe-t-il? Où es tu? Cent fois je me suis approché du téléphone, je voulais composer ton numéro. Mais je ne l’ai pas fait. Tu me diras: la fi erté masculine. Non, non! Quelle fi erté? Peut-être je craignais de ne pas te trouver, ou bien je ne voulais pas te montrer mes émotions: cela pourrait ne pas te plaire. Cela pourrait provoquer un agacement et je ne veux pas t’ennuyer. Je résisterai – je vais essayer! – pour toi. Tu es généreuse, tu ne voudras pas me blesser mais tu ne sais pas mentir. Ma pauvre… qu’est ce que j’ai imaginé! Je ne te laisserai pas souffrir, prendre une décision. Seulement que tout soit bien pour toi et moi, je pourrais me débrouiller.

Finalement, de penser à toi, le souvenir de nos rencontres, rêver de nous, c’est peut être un bonheur plus grand que d’entrer dans l’avenir et contempler l’immensité du vide d’une vie solitaire et l’étroitesse d’une vie à deux.

0h20. J’ai écouté Georges Brassens, tous les morceaux. Pourquoi? Je ne sais pas…Peut-être pour me calmer. J’ai mis Sardou «la maladie d’amour». Tu te moques de ma sentimentalité. Mais ce n’est pas que toi. Et même moi j’ai un peu honte. A mon âge il faut être plus raisonnable. Mais que faire? Je ne peux pas…»