Удивительно, как кардинально может измениться жизнь только потому, что однажды вдруг обратишь внимание на то, что будто бы этого внимания вовсе не заслуживает. С другой стороны – а что заслуживает? Мы приходим в это мир как часть природы, а становимся – и очень скоро! – частью социума, определяющего регламент во всем: от правил дорожного движения до норм поведения в отношениях. Загоняем самих себя в некие границы, нами же самими определенными. Живем по параграфам, кодексам, пунктам. Реже – чувствами, уверовав (опять-таки – по общепринятому мнению), что чувства – это не то мерило, на которое надо делать ставку.

«Делать ставку» – вырвалось непроизвольно, но это-то и подтверждает, что даже на уровне подсознания мысли проходят сверку с некими критериями, свести которые можно, в общем, к одному банальному: а что мне это даст?

Чувства не в моде. Есть вещи и поважнее. Правда, когда начинаешь думать, а что же важнее, становится стыдно собственных мыслей. Зато когда видишь проявление чувств – неожиданное, бурное или тонкое, изящное, – либо не веришь, либо не понимаешь. Отмахиваешься… Ведь есть вещи и поважнее…

Как-то в одном небольшом средиземноморском городке я возвращалась с пляжа. Проходя мимо частного дома, услышала: «Мадам, мадам. Возьмите подарок!» Двое симпатичных детей: мальчик и девочка, стояли у калитки и предлагали веточки лаванды. Взяла одну, поблагодарила, внутренне приготовившись фальшиво обрадоваться (Ах-ах, чудесно… Подарок?), засомневаться (ну не просто же так предлагают, наверняка какая-то акция), успокоиться (что ж, ничего дурного, даже мило).

– Это действительно подарок? По какому поводу? У вас праздник? Родители попросили?

Мы говорили на разных языках. Дети искренне не понимали, ну почему взрослые такие бестолковые и не верят, что можно подарить веточку лаванды просто так. И что никто их не просил, они сами придумали такую игру: дарить, отдавать без всякого товарообмена. А эти взрослые задают глупые вопросы. Уразумев, я, конечно, умилилась, растрогалась, растопив до краев все сомнения. Но разве можно себе позволить отдаться чувствам? Просто так? И вкрадчиво, на цыпочках, на рессорах подобралась такая маленькая, такая дрянненькая, такая рациональненькая мыслишка: «Ничего. Посмотрим, как вы будете делать подарки лет через десять».

Так о чем это я? К чему веду? Все просто. Просто так.

Просто разговор про чувства. В этой истории все именно так и началось.

Просто так.

* * *

2005 год. Москва.

– Вер, ты Таити делаешь?

– Делаю. Ты же знаешь. Я говорила.

– Да? Не помню что-то. Ну да неважно. Короче, есть тут у меня один мужичок. К акулам хочет.

– Да ну? В каком смысле?

– Всю жизнь, говорит, мечтал акул покормить.

– Собой что ли?

– Да нет! Кто-то ему наболтал, что с руки можно…

– Ну, если с руки, то ладно. Только за руку мы отвечать не будем.

– Да не бойся, он просто так не отдаст!

Звонила Нина, директор небольшой туристской фирмы из Красноярска. Вера познакомилась с ней в Израиле, в ознакомительной поездке, поразившись и даже восхитившись тем, как по-мужски делает бизнес эта симпатичная женщина – в недавнем прошлом м.н.с. советского НИИ.

Вряд ли бывшие коллеги узнали бы в раскованной и рискованной леди скромного инженера-лаборанта, корпевшего с утра до ночи над бумагами. Изжога от скудных обедов, нескончаемые – ни о чем! – перепалки с шефом, давка в автобусе по дороге на работу и такая же, но жестче, в обратном направлении – все осталось в прошлой жизни. Там, в обшарпанном здании с темными затхлыми коридорами, в тесном кабинете с убогими столами, по которым нагло разгуливали тараканы, в раздевалке со шкафчиками, где ежедневно дожидались хозяев белые халаты, пахнущие хлоркой и дешевым супом. Теперь Нина одевалась от Гуччи, в офис ездила на БМВ, отдыхала на Мальдивах, а вместо канцтоваров заказывала чартеры для шопников. По логике, любители акул – не ее контингент, но вот поймала же где-то!

– А где ты его нашла? В бассейне, что ли?

Вера вспомнила, как Нина, имеющая больше опыта в туризме, поучала: «Клиентов можно и нужно искать везде. Даже в туалете. А что? Я своим сотрудникам так и говорю: «Сидите на унитазе – знакомьтесь с соседкой»». Вообще Вера с трудом представляла себе ситуацию, когда в офис приходит турист «по унитазу» и заказывает, предположим, поездку на Кипр. Однако однажды она поймала частника, чтобы доехать до женской консультации. Разговорились, познакомились. Обменялись визитками. Ей, конечно, было немного неловко, когда тот, подрулив, увидел вывеску на здании. Однако стоило ему позвонить в офис и заказать отдых в роскошном швейцарском отеле, как Вера готова была добираться на работу автостопом.

– Нет, не в бассейне! – засмеялась Нина. – И не в аквариуме, и не в аквапарке. Все было не так весело.

Выяснилось, что как-то она встретила своего бывшего шефа. Смутились оба. Шеф подрабатывал бомбилой. Он стоял перед Ниной в старом свитере, подаренном еще родным коллективом на день рождения, мялся и не знал, о чем спрашивать эффектную даму. И так все было ясно. В этот момент и подошел он, любитель акул:

– Шеф, подбросишь? – от такого обращения Нину передернуло.

– Не подбросит. Занята машина, – отрезала она.

Шеф спохватился:

– Занята? Кем? Тебе, то есть, вам куда-то надо? Да я тебя, вас, то есть, и так подброшу.

– А мне, понимаешь, не хотелось «так», – продолжала рассказ подруга. – Мне вообще хотелось рыдать. В общем, сели мы вдвоем в машину. Мужик такой раскованный, ну, знаешь, из таких… Понтиться любят… Но как-то уловил ситуацию. Оно и понятно: интуиция у него – можно сказать, профессиональное.

– Так он чекист, что ли?

– Нет, наоборот! Зек бывший!

Уже сидя в машине, Нина попыталась успокоиться, пустив в ход свой «прием унитаза», начала прощупывать, как бы, между прочим, сказав, что занимается туризмом, может в любую точку мира отправить.

– Он, такой, посмотрел на меня и говорит: «А на Таити?». Я, думаю, шутит, говорю: «Да без проблем!». А тут еще мой бывший начальник начал пиарить: «Вы ей верьте. Если сказала – сделает».

Короче, дала ему визитку, он вышел, заплатил нормально. Правда, шеф все ему порывался сдачу дать.

– Взял?

– Нет… Мы потом еще поговорили, повспоминали. Грустно все это.

– Нин, все понятно с твоими сантиментами. Ты ближе к акулам.

– А что? Позвонил через пару дней. Заказал тур на три недели: две на Таити, неделю в Париже. Так что, давай делать!

– А как ты про зека узнала?

– Какая разница…Справки навела. Да он и не скрывал особенно.

«Делать Таити» на туристском сленге означало организовать поездку. Таити, конечно, не Турция, но Вера никогда не отказывала клиентам. Даже если бы ее завтра спросили «Ты Марс делаешь?». На эти случаи у нее был Тимофей Балакин, для своих – Тимоти. «На Марс? А почему нет? – не удивился бы он. – Вы хотите один или вдвоем? Ах, вдвоем. Понимаю. Надо заказать «кинг сайз бэд», но в несколько смягченном варианте».

Он, наверное, так бы и выразился: «смягченном». Балакин был уникален в своем роде. Взять его на работу попросили знакомые, дав самые положительные рекомендации: умный, блестяще знает английский, много путешествовал. В ее представлении нарисовался элегантный сейлс-менеджер: костюм, галстук, стрижка. Такой глянцевый денди. Тем сильнее был контраст. Когда в офис вошел Тимоти – затянутый в джинсу, с хвостом на затылке, в очочках, – Вера немного стушевалась. Внешне он напоминал раннего Джона Леннона и – это его и выручало! – Иисуса Христа одновременно. Но уж никак офисного сотрудника. А когда заговорил – манерно, растягивая слова, жестикулируя изящными руками с длинными, тонкими пальцами, у Веры мелькнуло: ««Голубой», что ли?» Она уже было хотела тактично сказать, что молодой человек ошибся дверью, фирмой, ориентацией, профессией, что у них вообще женский бизнес. Но вот как раз этот последний аргумент и сыграл в пользу Тимофея. Клиентам, и особенно клиенткам, должен был бы понравиться этакий рафинированный менеджер – сплошная вежливость. Так, в общем, и получилось.

Тимоти был эрудитом. Энциклопедией, географическим справочником, учебником по истории, толковым словарем. У него имелся ответ на любой вопрос. Дамы обожали «Тимошу», ворковали с ним часами по телефону – к неудовольствию других сотрудников офиса: «Тимофей, отдай трубу!» Но тот только отмахивался, продолжая живописать в деталях какой-нибудь австрийский горнолыжный курорт, на котором отродясь не был. Разговор с клиентом для него был чем-то вроде соревнования: уговорит – не уговорит. В незримом состязании чаще всего побеждал Тимоти. Положив трубку, он удовлетворенно объявлял:

– Ну что ж. Замеча-а-тельно. Завтра придет. И, по-моему, неплохо с этим, – Тимоти многозначительно делал ударение на последнем слове, потирая пальчиками с отполированными ногтями. – Будем разрабатывать месторождение.

«Разработкой месторождения» Тимофей называл метод работы, в результате которого клиент легко, добровольно соглашался на вариант, подготовленный заботливым менеджером. Естественно, более дорогой. Что-что, а хватка у него была еще та. «Выпотрошенные месторождения» уходили из офиса с чувством собственного достоинства, оцененного в «Эсперанс-тур» за такую же достойную сумму.

– Ну, Тимофей, ты даешь, – удивлялась девчонки.

Вера, разумеется, ценила способного менеджера, не забывая, впрочем, о слабости Тимоти. Он был патологическим трусом. В момент назревания конфликта с клиентом любимец женщин буквально исчезал, растворялся, предоставляя именно женской половине офиса разруливание ситуации: «Сдулся, плейбой. Опять самим дерьмо убирать!».

Подготовить тур на Таити мог, конечно, только он. С другой стороны, если Нина не придумала, любитель экзотики с библейской фамилией Соломонов в прошлом сидел в тюрьме, и Тимоти может струхнуть. С третьей стороны – выхода не было. А с четвертой – Вера решила взять на себя общение с клиентом по максимуму, оставив менеджеру техническую сторону: переписку с партнером, калькуляцию (тут ему равных не было!), бронирование услуг.

* * *

И, в целом, все прошло гладко. Оформили французскую визу и отдельную – для въезда на заморскую территорию, каковой является Французская Полинезия. Тимофей подготовил отличную программу в Париже: трансферы – только на машинах класса «люкс», отели – только «паласы», гиды – только личные. На Таити – бунгало на воде, экскурсии по островам, подводное плавание (не забудем про акул!). «Разработка месторождения» обошлась Соломонову в сумму более двадцати тысяч долларов. Обсудив, решили сэкономить на билете. Вера, правда, предлагала, если не первый, то хотя бы бизнес-класс забронировать, засомневалась: все-таки лететь более двадцати часов.

– Он устанет столько сидеть, а в «бизнесе» кресла шире, полежит, поспит, – уговаривала она Нину.

– Ничего, не устанет. Тридцать лет в тюрьме сидел – не устал, а уж сутки-то выдержит как-нибудь и в «экономе», – строга была бывшая эмэнэсница, когда дело доходило до распределения бюджета. Неважно какого – института, лаборатории или туриста.

Договорились, что Соломонов придет за документами к Вере домой накануне отъезда, в субботу. Тимофей, узнав об этом, облегченно вздохнул, потому что, хотя он и перепроверил сто раз ваучеры, даты, услуги, но мало ли… Все же нестандартное прошлое клиента было опасным для нежного Тимоши.

– Но, если надо, я выйду, – сделал он робкую попытку истинного джентльмена.

– Да ладно, сиди уж… В субботу имеют право работать только начальники.

По правде сказать, дело было даже не в этом. Вере самой хотелось познакомиться с Соломоновым.

Он летел один. Из Сибири. На Таити. На три недели. Проведя тридцать лет в тюрьме (Нина, конечно, прибавила сроку, но все равно впечатляло). Она пыталась догадаться по фотографии в паспорте о характере преступления. Ничего особенного в лице не было. Никакое лицо. По крайней мере, в паспорте. Если бы такое фото висело на стенде «их разыскивает милиция», то разыскать уж точно было бы невозможно. Он мог быть и убийцей, и профессиональным мошенником, и просто авантюристом. Ближе всего была эта версия: авантюрист, что-то типа Остапа Бендера. У того была идея-фикс: Рио де Жанейро, здесь – Таити и акулы. Разница небольшая.

«Да козел полный», – припечатала визовичка Инна, впрочем, аккуратно приклеивая фото на бланк анкеты. Вера, конечно, тут же вставила, напомнив, что в «Эсперанс-тур» категорически запрещалось обсуждать клиентов.

Звонок в дверь раздался в девять утра, хотя договаривались на десять. «Блин, даже кофе не дал выпить», – раздраженно подумала Вера, наспех натягивая джинсы.

– Привет, – мошенник-убийца-вор-насильник-растлитель Соломонов и не подумал извиниться за ранний приход. – Можно войти? – сказал он уже в коридоре общего холла. Благо, в такую рань сосед Николай еще не вышел покурить, а то, увидев Вериного гостя, разболтал бы невесть что. Выглядел Соломонов, конечно, импозантно или, правильнее сказать, фартово: темно-бордовый плащ, шелковое кашне, кепочка и – просто «Калина красная»! – лакированные туфли!

– Можно закурить? – блеснул он самой настоящей золотой фиксой, уже доставая пачку «Мальборо».

В общем, первые пять минут, тут же перейдя на «ты», говорил он, признавшись, что решил прийти пораньше, чтобы улететь побыстрее.

– Так время вылета-то не изменится, – осторожно вставила Вера.

– А я как увижу билет, так будто и полечу, – Соломонов шутил, был легок в общении и совершенно покорил Веру. За кофейком выяснилось, что он любит читать, играть в казино и собирать всякие древности. Для зека очень даже приличное резюме!

– А на каких языках вы говорите? – спохватилась Вера.

– Не понял, – кажется, он и вправду не понял вопроса.

– На французском, на английском? Вы же летите так далеко, один, всякое может случиться. Как объясняться будете?

– А, вот ты о чем… Ничего не случится. Или вот что, – Соломонов вытащил конверт с документами, – ты напиши мне вот здесь, прямо на конверте, пару французских фраз русскими буквами.

Секунду подумав, выбрал приоритеты: «Как пройти?», «Где казино?» и «Счет, пожалуйста».

– А если все же потеряетесь, заблудитесь? – не унималась Вера, поразившись и по-своему восхитившись такому авантюризму.

– Я бы там с удовольствием потерялся. Так найдут ведь! Ну ладно, – согласился он. – Добавь еще одну: «Я – Соломонов», и хватит. А то полиглотом стану: русский, французский…

Гость ушел, оставив аромат дорогого одеколона, заверив, что обязательно вернется и расскажет, как все прошло.

* * *

Он позвонил в офис ровно три недели спустя, когда его уже немножко подзабыли, представившись по тексту четвертой, бонусной, фразы: «Бонжур. Же сюи Соломонов». А позже приехал на фирму с подарками: женской половине – бижутерию, выбранную со вкусом, не жмотясь, Тимофею – роскошно иллюстрированную книгу по Французской Полинезии. Тот рассыпался в благодарностях, задав вопрос, который периодически всплывал в офисе:

– Так с акулами что? Мечта сбылась?

– Да когда сбылась, подумал, что, может, не о том мечтал.

Соломонов сказал это как-то странно. Не грустно, а именно странно. Что-то было в голосе беззащитное, трогательное даже, или, может, показалось?

Бывший зек словно почувствовал, что «спекся», мгновенно закрыв маленькую дверцу, за которой и обитал тот самый неуемный искатель приключений, поддерживающий его на зоне. Впрочем, она, как всегда, навоображала.

– Все нормально было. Пойдем, покажу кое-что, – обратился он к Вере.

Они уединились в ее кабинетике, и Соломонов неожиданно спросил:

– Отгадай, где я пропадал в Париже?

– Думаю, не в Лувре.

– Это ты зря. Надумаешь картину покупать – со мной посоветуйся. Найду тебе людей, которые помогут правильно вложиться.

– Кто о чем. Да в Париже можно в миллионе мест пропадать: в кабаре, в ресторанах, на башне, у девочек.

– Нет, я не ходок, ты ж поняла уже. У меня серьезно только с акулами.

– Может, казино?

– Не смеши. Какие в Париже казино?

И тут она догадалась:

– Блошиные рынки?

– Точно. Ты там была?

Нет, эта страсть ей была неведома, и понять, как можно часами рыться в рухляди, рассматривать – и покупать! – покрытые вековой пылью безделушки, восхищаться какой-нибудь ветхой шляпкой, бесцветной, выцветшей акварелькой, как ни силилась, не могла. На Соломонова же блошиные рынки, броканты, антикварные магазины и знаменитые парижские букинисты произвели впечатление не меньшее, чем акулы. С той лишь разницей, что он сам, как акула, рыскал, охотился, выискивая, высматривая, вынюхивая, выторговывая одни ему понятные ценности.

Он вывалил на стол пачку старых открыток, фотографий, каких-то документов, конвертов с письмами:

– Да ты посмотри, посмотри и переведи мне. – Как картежник, выбрасывал все новые и новые козыри, будто ожидая услышать: «Все. Твоя взяла».

Вера перебирала старинные открытки, адресованные когда-то кому-то, фотографии людей, живших когда-то, писавших кому-то: «Дорогой Пьер. С вершины Сан-Франсуа шлю тебе искренние и наилучшие пожелания в новом 1935 году…» Некий Эмиль пишет своему «камараду» Жилю, радуясь, что на период войны – надо полагать, Первой мировой – его определили помощником мясника. Попалась фотография, отправленная из Ниццы и датированная 1910 годом: «Дорогая мама, мы добрались хорошо, только Кэтти заболела». Улыбающиеся лица, складки платьев, кружева зонтиков, пальмы.

Вспышка фотоаппарата запечатлела мгновенье счастья. Конкретное мгновенье конкретного счастья конкретного мгновенья. Мгновенье счастья мгновенья. У которого есть только настоящее и никогда – будущего.

В мире человеческих отношений ничего не изменилось. Сто лет назад, двести. Так же будут ловить мгновения и через тысячу лет, запечатлевая их, рассылая, делясь щедро и бесконечно.

– Ну? Что там? Что-нибудь есть такое?

– А что вы имеете в виду под «таким»? Типа, «Дорогой Пьер. Бриллианты, которые оставила нам наша мама, я поделил пополам и закопал под дубом, который посадил наш дедушка?» Нет, такого нет.

Неожиданно для себя самой Вера увлеклась чтением старых посланий, также надеясь вдруг набрести на что-то «такое». Ее внимание привлекло пожелтевшее от времени письмо: два тонких листочка бумаги. Аккуратный, почти каллиграфический почерк, ровные, одна под другой, линии, поля слева, на которых указано время написания каждого пассажа. Прочла первые строчки:

08.45. Дорогая моя… Любимая… Начинаю утро без тебя и с тобой. Если бы ты была рядом, ты бы спала… Тебе не удается встать раньше меня, и у меня есть маленькая власть: я могу смотреть на тебя, спящую, не боясь, что ты скажешь: «Пожалуйста, не надо так на меня смотреть, не такая уж я, чтобы любоваться…»

Вера пробежала письмо по диагонали, на какую-то долю секунду забыв про Соломонова. А он, заметив смятение на ее лице, встрепенулся:

– Что нашла? Что там?

– Да так, ничего. Про любовь. Вы же не ходок, сами сказали.

– Так-то оно так. Я вообще не помню, как оно ко мне попало. Может, с книжкой какой. Или с открытками купил, по одному евро штука.

– Вы же не читаете на французском, зачем вам книги? – изумилась Вера.

– Не читаю, а по обложке определяю, – Соломонов был, конечно, тот еще экземпляр.

– Послушайте, отдайте мне это письмо, – вдруг попросила Вера. – Я переведу. Пожалуйста, – добавила вежливо.

– Так ты копию сделай, – резонно посоветовал он.

– У нас ксерокса нет. Старый сломался, а новый еще не привезли. Правда.

Самое интересное, что это действительно было правдой. Валентина, администратор, сидевшая на деньгах, экономила до неприличия. Пока старый ксерокс не сдох окончательно, новый не заказывала. Ксерить бегали в соседний офис, но Соломонову это было знать не обязательно.

– Да ладно, бери. Дарю. Когда переведешь – расскажешь, что там за Бальзак.

Они подумали, куда бы еще можно поехать. Позвали Тимоти. Тот, обрадовавшись, что ресурсы «месторождения» не исчерпались лишь поездкой на Таити, сыграл свою лучшую роль «атласа мира», после чего совершенно обалдевший Соломонов, забывший конечно же про письмо, откланялся и отправился в далекую Сибирь. Оставив запах дорогого одеколона, пепельницу окурков, подарки и – письмо.

* * *

Несколько раз на работе она его доставала, порывалась читать и сама себя останавливала. Офис, по крайней мере, туристский, – не место для погружения в особенности «французской любви», пусть даже в таком безобидном виде, как любовное послание. Она вернулась к письму поздно вечером, перевела легко и долго сидела, пытаясь осмыслить прочитанное.

08.45. Дорогая моя… Любимая… Начинаю утро без тебя и с тобой. Если бы ты была рядом, ты бы спала… Тебе не удается встать раньше меня, и у меня есть маленькая власть: я могу смотреть на тебя, спящую, не боясь, что ты скажешь: «Ги, пожалуйста, прекрати на меня так смотреть, не такая уж я, чтобы любоваться». А я любуюсь… С того самого момента, как увидел тебя тогда, в кафе… Ты у меня никогда не спрашивала, почему я обратил на тебя внимание? Наверное, такая мысль в голову не приходила, тебе неважно: почему подошел один немолодой человек и заговорил с незнакомой женщиной. Ты же была не одна, а с подругой. Одиль, кажется, ее звали Одиль. И Одиль – не обижайся – привлекательнее внешне. Хотя я не очень помню ее лицо, если увижу на улице – не узнаю. Помню только, что она брюнетка и много смеялась.

Так вот. Открою секрет: я увидел твою коленку и руку на ней. Ты била пальцами в такт музыке. Это был Жорж Брассенс, теперь-то ты знаешь, как я его обожаю. Потом уже я посмотрел на тебя и так захотел с тобой познакомиться! Ты, может, думаешь, что для меня это дело привычное: знакомиться с женщинами в кафе, но, если честно, я волнуюсь и никогда не знаю, как начать и о чем говорить. До нашей встречи знакомился только через знакомых. Смешно, конечно… Может, я просто забыл, как ухаживать за женщиной. С тех пор как остался один, прошло столько времени. Мне впервые по-настоящему захотелось, чтобы кто-то был рядом. Ты.

Жаль, что сейчас я смотрю не на тебя. Я смотрю на часы и жду твоего звонка. Вдруг пришла сумасшедшая мысль, что ты позвонишь и скажешь: «Доброе утро, Ги». Я это так сильно вообразил, что даже потянулся к телефону. И отругал себя. Мы же договорились созвониться позже: встретиться, поужинать вместе, обсудить планы на выходные.

Так почему я нервничаю? Ты позвонишь, все будет хорошо. Пойду варить кофе.

10.30. Продолжаю начатое только потому, чтобы подольше побыть с тобой. В конце концов, думать о тебе – это тоже приятно. Даже, может (какая ужасная мысль!), иногда спокойнее, чем быть рядом. Потому что так я могу думать, воображать, придумывать, разговаривать и не бояться, что ты встанешь и уйдешь. В моих мыслях я тебя не отпускаю. Ни за что!

Тогда, в кафе, мне вдруг захотелось положить свою руку на твою и погладить. Я и не хотел большего, мне просто почему-то стало тебя жалко. До боли. Это тебя-то! Такую независимую, такую уверенную! Но глаза у тебя были грустноватые, к тому же ты такая худенькая.

…И почему я смотрю на телефон? Смотри – не смотри, раньше обеда ты не позвонишь.

12.30. По-моему, я нервничаю. Что ты делаешь? Твой шеф опять подкинул работу, и ты не успеваешь на обед? Конечно, он не знает, откуда бы ему знать, что в этот самый момент один человек сидит в комнате и ждет, когда секретарь Мари-Анж подойдет к телефону, наберет знакомый номер и просто скажет: «Привет, Ги».

Я начинаю ненавидеть твоего шефа, хотя, может, он и не виноват. Может, виновата твоя несносная – как ты говоришь – сестра Элизабет, которая взяла привычку звонить тебе на работу в обеденный перерыв. Иногда ты говоришь, что она несчастная, одинокая… Ты ее жалеешь, а она этим пользуется. По мне, так она просто тиран. Звонит тебе вечером, занимает телефон часами, а все ее разговоры – ни о чем.

Минуты идут, идут… Телефон молчит.

Что это? Не вижу, что пишу… Я плачу? Это конечно же смешно: взрослый человек, седые волосы, сидит и пишет письмо взрослой женщине, в которую влюблен, как подросток… «А мальчики не плачут», – говорила когда-то мама.

Стыдно. Буду сильным. Ты позвонишь. Обязательно. И мы пойдем «К моей кузине», закажем твое любимое мясо «по-бургундски», и я, как обычно, съем твое мороженое. К тому же, у меня есть отличный план на выходные, тебе понравится.

15.30. Кто бы мог предположить, что в такой хрупкой женщине, столько силы? А я-то хотел тебя защищать. Ты не любишь говорить о своем умершем муже. Так странно. Видно, что ты его любила, но ты как будто обижена на него. С такой досадой прерываешь все вопросы о нем. И вместе с тем говоришь, что он был добрым. Его нет, он оставил тебя одну с сыном, поэтому ты на него сердишься? Это правда?

Ты думаешь, что я хочу занять его место в твоем сердце? Тебе это заранее не нравится. Что ж… Извини, но место в кровати меня интересует меньше. Это совсем другое. Да, я люблю засыпать с тобой, ощущать тебя… Люблю любить тебя. Но ты мне нужна не просто как женщина нужна мужчине. Ты великодушная. Редкостный дар. Думаешь, я хочу воспользоваться твоим великодушием и заставить быть рядом? Конечно, я могу убедить тебя и сказать, что со мной тебе будет легче, что твой сын уже взрослый, и ты можешь подумать о себе…

Но я не хочу, чтобы ты выбирала умом. Мне нужна твоя нежность. Любовь. Помнишь, ты сказала, что однажды твой муж взял в руки кисть и разрисовал потолок разноцветными мазками? Взмах – и зеленая клякса на потолке. Еще один, другой – и радуга вокруг люстры. Представляю, что это было. А ты даже не ругалась – только смеялась!

Я не буду трогать потолок. Завоюю тебя по-другому, но так же. Любовью.

…Только ты все не звонишь. Но теперь это понятно, перерыв кончился, тебе не до того. Подожду до вечера. Ты выйдешь из своего бюро, проедешь несколько остановок до «Эколь милитэр», придешь домой, снимешь пальто. Может, выкуришь сигаретку (хотя обещала бросить!) и потянешься к телефону: «Ги, привет, извини, не позвонила в обед, не получилось, но все хорошо, я дома. Ты за мной заедешь?»

Да, да! Конечно! Ничего, потом все расскажешь, еду, моя дорогая…

19.00. Пятнадцать минут назад позвонили в дверь. Я вздрогнул от неожиданности. Вдруг пронеслась мысль: ты! Взяла и нагрянула, решив сделать сюрприз! Увы… Это был консьерж, он получил за меня уведомление, надо будет зайти на почту.

Начался дождь. Захватила ли ты зонтик? Ты такая рассеянная. А может, решила переждать дождь в кафе? Сидишь, наверное, с Мари-Терез в баре и болтаешь. Хорошо, если так… Только дождь затяжной, долго не кончится. И тебе надо спешить домой. Спешить позвонить мне, потому что я очень тебя жду.

21.00. Дождь так и не кончился, ты так и не позвонила. Что с тобой? Где ты? Сто раз я подходил к телефону, хотел набрать твой номер. И не сделал этого. Ты скажешь: мужская гордость. Нет, нет! Какая гордость… Может, боялся не застать тебя, а может, не хотел обнаружить сильное волнение: тебе бы это могло не понравиться. Это могло бы вызвать досаду, а я не хочу тебе досаждать. Я переломлю себя – попробую! – ради тебя. Ты же великодушная, тебе не захочется меня обижать, а лгать ты не умеешь. Бедная моя… Что я вообразил себе! Ни за что не позволю тебе мучиться, принимая решение. Только бы у тебя все было хорошо, а я как-нибудь справлюсь.

В конце концов, думать о тебе, вспоминать наши встречи, мечтать о нас – это, может, большее счастье, чем заглянуть в будущее и увидеть пустоту, в которой одному просторно, а вдвоем тесно…

00.20. Прослушал Жоржа Брассенса. Все подряд. Зачем? Не знаю… Может, успокоиться. Поставил Сарду – «Болезнь любви». Ты посмеиваешься над моей сентиментальностью. Не только ты. Да и сам я ее немного стыжусь. В мои годы уже бы и остыть надо. Но что делать: не могу быть…

Фраза обрывалась. Каким не мог быть Ги, уже не узнать. Но по содержанию письма и так становилось ясно: немолодой влюбленный не мог быть бесчувственным. Он страдал. А эта беспечная Мари-Анж, которая так и не позвонила, наверняка думала про него: «Вот пристал, старый идиот».

Ну да, именно так думают женщины, когда их сильно любят. Так сильно, что нормальное становится анормальным. Сначала возможно некоторое приятное удивление, а позже – досада. Раздражение. Прямо русский Желтков. Любовь всепоглощающая, ничего не требующая взамен, жертвенная. Правда, Желтков был скромен в своих желаниях: «Да святится имя твое», и тем, говорит, буду счастлив. Его французский коллега хотел, видимо, чуть большего, но тоже готов был уйти в сторону, если его обожаемый ангел (имя-то какое: Мари-Анж!) пошлет, куда подальше…

В правом верхнем углу стояла дата: 1978 год, октябрь. Слева, на полях, вертикально по отношению к тексту, еле заметная пометка: «Она хочет меня оставить?»

Наконец, на второй странице, чуть ниже последней, незаконченной фразы Ги, были записаны два номера телефона: один – шариковой ручкой, другой, ниже, – карандашом. Рядом стояло имя: «Тьерри». Было очевидно, что эти записи, сделанные другим почерком, отношения к автору письма не имеют. В том смысле, что не Ги их оставил. По первому номеру телефона Вера определила, что неизвестный Тьерри проживал в парижском регионе. Второй номер, начинающийся на 06, был, очевидно, номером мобильного. Кто он, этот Тьерри, и каким образом связан с Ги? И связан ли?

Откровенные строки. Интимные. Человек мучился в ожидании и, чтобы как-то себя успокоить, изливал душу на бумаге. Психотерапевты обычно советуют подобные приемы. Вера перечитывала письмо, пролежавшее неведомо где более четверти века, пытаясь вообразить Ги, которого, может, уже и в живых-то нет. А эта женщина? Как ее там… Мари-Анж? Ей, вероятно, уже под восемьдесят, жива ли?

Ох, уж эти французы. Какой накал… Не только в революциях. Увидел руку на коленке и влюбился. «Мальчики не плачут»… А потом мальчики вырастают и обижают девочек. Или переживают: глубоко, тяжело, внутри, не показывая сердечных ран, стыдясь их. Мальчики не плачут. Им нельзя. Можно девочкам. И слабые девочки заливаются слезами, используя их как сильное оружие. Что-то тут не то.

С ума сойти! Воображение разыгралось: взволнованная письмом, Вера пыталась представить и Ги, и Мари-Анж, и даже «тиранку» Элизабет. Письмо-то было реальное, подлинное, не из купринского рассказа. Именно это и будоражило. «А если позвонить по тому номеру? – подумала и испугалась своей мысли. Что скажет? «Здравствуйте, мне тут письмецо попалось, случайно, может, поднести?» Русский акцент, несмотря на уже приличный уровень языка, будет распознан сразу же после первого «бонжур», и неизвестно, как к тому отнесутся на другом конце провода. Да и кому звонить? Некто Тьерри, может, ни сном ни духом понятия не имеет ни о Ги, ни о Мари-Анж… Может, это вообще аптека какая-нибудь, и букинист или брокантер записали номер, потому что под рукой другой бумаги не было? Хотя, вряд ли. Впрочем, что тут страшного? Набрать номер телефона, там видно будет. Позвонить – не означает поговорить. Нажал на кнопку и – до свидания. В общем, решив, как Скарлетт О’Хара, подумать обо всем завтра, Вера уснула.

А, проснувшись, точно решила – позвонит. Но не из Москвы.

* * *

Париж встретил как полагается: дождем. Парижская осень, прямо скажем, на любителя, а таковых в группе корпоратов, которых сопровождала Вера, не оказалось. «Ну вот, приехали. Свои дожди надоели», – ворчали они. И все же дождь французской национальности был немного иным, не шквальным, как часто бывает в Москве. В нем, в дожде, был какой-то свой французский шарм: он моросил мелко, нудно, колко. И – прозрачно. Не сплошной пеленой, а так, чтобы его было не видно, но слышно. Это был романтичный дождь, которому всегда радовались бармены, художники и влюбленные парочки. Бармены быстро пополняли дневную выручку, художники прятались под навесы и создавали очередную порцию туристских картинок на тему «Улица. Париж. Дождь», ну а парочкам было безразлично, куда прятаться, лишь бы на подольше и подешевле.

Туристы «спрятались» в самом центре, в отеле класса «люкс», рядом с Лувром и Вандомской площадью. Вера была очень довольна, что так удачно все сложилось: позвонила постоянная клиентка, Лариса, выдав намерения своего директора съездить в Париж с небольшой группой приближенных. Чтобы проветриться, как она сказала, обсудить планы компании. Разумеется. В Париже же мысль лучше работает. Где еще планы обсуждать, как не во Франции!

Ну и прочее… Под «прочим» подразумевалось все то, что «Эсперанс-тур» должен был угадать, не задавая лишних вопросов. Формально это был выездной семинар, который оплачивал крупный холдинг, следовательно, необходимо было подогнать базу: составить программу так, чтобы по виду она выглядела как учебная, а по сути – стала бы развлекательной. «Нет, но вы сами посудите, кто же в Париж приезжает на семинары?» – доказывала Лариса, потребовавшая, впрочем, чтобы по окончании мероприятия «Эсперанс-тур» выдал участникам дипломы.

– А экзамены у них принимать не надо? – пошутила Вера.

Шутку поняли. Оценили. Развили, решив развлекаться только на «отлично». И никак иначе. Были заказаны самые изысканные рестораны – это называлось «изучением опыта предприятий общепита». Поездки в замки – «деловые переговоры с партнерами в исторических местах», шопинг на улице Фобур-Сан-Оноре официально именовался «экскурсией по старому Парижу». Долго не могли придумать, как обозвать поход в кабаре «Крези Хорс», пока, наконец, не догадались: «А давайте вообще «Крези» спрячем?»

– Простите? – Вера не сразу сообразила, что предлагалась простая арифметическая задачка: включить «Крези Хорс» в стоимость других услуг, не показывая, но помня. Один пишем – два в уме, так это называется. Правда, в уме пришлось держать еще «командировочные», которые надо было хитро запрятать в счет, а потом выдать наличными. Следуя раз и навсегда заведенной практике, в «Эсперанс – тур» искали выход, не пытаясь подвергать анализу требования клиента.

Что ж, обыкновенные люди, как сказал классик. И квартирный вопрос здесь ни при чем. Почему бы чуть-чуть не слукавить, чуть-чуть не надуть большого босса, если Париж так соблазнителен, а второй раз на такой «семинар», может, уже и не позовут.

Весомые аргументы народ подкрепил практикой. Устриц заказывали столько, будто завтра война. Коньяк стоимостью не менее четырехсот евро, шабли в количестве едва ли не пропорциональном количеству устриц. В общем, на уроке «общепита» отстающих не было. А когда дело дошло до шопинга, тут уж всем можно было по красному диплому выдать! «Побриониться» означало сделать набег на «Бриони», «помонтениться» – отметиться во всех бутиках на авеню Монтень. Всепобеждающее нашествие русских туристов для французских продавцов означало полную и безоговорочную капитуляцию: они расточали такие улыбки, льстили так умело (Вера переводила, внося иногда собственную коррекцию), что кредитные карты сами выпрыгивали из карманов.

Туристы радовались как дети. Грозные начальники у себя в кабинетах, здесь они были все в одном ранге: ее клиенты. И она отвечала за все, даже за этот мелкий, моросящий, непрекращающийся дождь, который утих только накануне отъезда «семинаристов».

– Надо же. Нам уезжать, и солнце выглянуло, – сожалели они.

– Да не переживайте вы! Еще раз приедете. Хотя погода в Париже – не главное, вы же поняли, – успокаивала Вера.

Она провожала их в аэропорту, взяв клятвенное обещание уговорить начальство на еще такой же выездной «семинар», где-нибудь в Италии или Швейцарии.

Сама Вера решила задержаться на несколько дней. Кое-что сделать по работе: сходить в гости к партнерам, посмотреть некоторые отели, подумать над новыми программами. Да просто передохнуть. Отдышаться после достаточно напряженных дней работы с корпоративщиками, потому что хотя они и были хорошими ребятами, но дергали по каждому поводу.

Была и другая тайная, чуть не главная цель: письмо. Оно по-прежнему волновало, вызывало мысли о возможных сценариях. Вдруг все закончилось хеппи-эндом? Мари-Анж ответила на любовь своего седого поклонника, осталась с ним, и живут они где-нибудь в любви и согласии. Или нет: французский Желтков застрелился. Повесился. Выбросился. Отравился. А она? «Ангелочек», отбивающий пальчиками дробь на загорелой, пока еще не тронутой артрозом коленке? Что с ней? Где? С кем?

Вера стояла в своем гостиничном номере, смотрела в окно, выходящее на сад Тюильри. Дождь, видимо, лишь взявший паузу, снова радостно застучал по жестяному подоконнику. Неожиданный сильный порыв ветра поднял листья, они заметались, не желая падать, а желая, как положено осенним листьям, вечно кружиться, вызывая вечный восторг их созерцания. Маленький листочек прилип к оконной раме, найдя пристанище. Вера приоткрыла окно, подставив лицо холодному воздуху. Зачем-то сняла листочек, покрутила. Выбрасывать стало жалко. Положила на тумбочку.

Была пятница. Она специально выбрала время обеденного перерыва, чтобы уж не очень «деранже» (сто раз проговорила по-французски эту фразу: Je ne vous dérange pas?). Единственным связующим звеном в этой истории был некий Тьерри, которому мечтательная директриса турагентства, предварительно выпив для храбрости коньячку, и позвонила.

После трех гудков включился автоответчик: «Здравствуйте. Это Тьерри Лакруа. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение или позвоните позже». Вера была готова к такому повороту, заранее подготовив и прочитав фразу: «Здравствуйте. Меня зовут Вера, я из России. Приехала в Париж на несколько дней. У меня есть письмо, касающееся Мари-Анж. Возможно, вы ее знаете. Пожалуйста, позвоните мне в отель, номер 439». Продиктовала название отеля, еще раз повторила номер комнаты и – стала ждать.

Руки дрожали. Она сделала это! Можно пропустить еще рюмочку. Заслужила.

Тьерри перезвонил минут через тридцать, Вера даже не успела заново разволноваться.

– Bonjour! Vous êtes Vera? Vous m’avez appelé? Qui êtes vous?

Голос был приятный, что уже обнадеживало.

– Извините, я не очень понял, кто вы? И про какое письмо говорите?

У него была манера наслаивать вопросы, не дожидаясь ответа. Впрочем, если так подумать, он имел право сильно удивиться. Вера набрала воздух в легкие, закрыла глаза (она заметила, что так лучше говорит по-французски), и приступила. Однако то ли от волнения, то ли от выпитого коньяка забыла приготовленную последовательность повествования. Объяснение получилось сумбурным, скомканным и разобраться в нем было абсолютно нереально:

– Да, все правильно. Я вам звонила. Потому что у меня есть письмо. Его нашел мой клиент. Или купил. Он сам не помнит. Он был в Париже, а сначала поехал на Таити. Он из Сибири, из Красноярска. Вы же, конечно, знаете Сибирь? Нет, нет, царя убили не там. Его убили на Урале, но климат похожий. Урал знаете? Вы «Доктор Живаго» смотрели? Да, это Урал. А мой клиент живет в Сибири. Его фамилия Соломонов. Помните, такой царь был, Соломон? Да, разумеется, это уже другой царь. Не русский. Что? Почему у русского клиента фамилия нерусского царя? Почему Соломонофф, а не Романофф? Да откуда же мне знать. Подождите. Это неважно. Извините. Мне не так легко все объяснить. Я продолжаю. Мой клиент Соломонов раньше сидел в тюрьме. Нет, нет, никакой политики! Я вообще не знаю. Но он нормальный. Он всю жизнь мечтал съездить на Таити и кормить акул. Да нет же, это не опасно. Я и сама не знала. Подождите. Я продолжаю. Мой клиент Соломонов после Таити провел несколько дней в Париже. Он коллекционер. Всякие древности собирает. Он, правда, еще любит казино, но в Париже ему понравились блошиные рынки, букинисты и броканты ваши. Вот там где-то он и нашел письмо, которое написал какой-то Ги, когда он ждал некую Мари-Анж. Любовное письмо. Скажите, вы его или ее знаете? – сквозь дебри рассказа, неоднократно прерываемого собеседником, она, наконец, подобралась к финалу.

– Это моя мать, – немного помолчав, сказал Тьерри. – Она умерла, – добавил он. – Я не понял, откуда вы ее знаете? И как вы нашли мой номер телефона?

«Вот бестолковый», – Вера растерялась, ожидая другой реакции. История теряла свой романтический флер. Чего доброго, «происки КГБ» заподозрит, им всем чуть что – КГБ мерещится. Тьерри, будто мысли услышал:

– Vous n’êtes pas du KGB? – спросил он как бы в шутку, с легкой иронией, но ответа таки ждал.

Вера разозлилась. Выдать бы ему! Но ругаться по-французски она еще не научилась, а по-русски было бесполезно – не поймет. Уже практически потеряв интерес к любовным перипетиям «месье Желткова», как она его окрестила, Вера сделала последнюю попытку:

– Повторяю. На письме был номер телефона. Откуда я знала, что вы и есть сын той женщины? Теперь оказывается, это ваша мать. Я думала, что вам будет интересно прочитать письмо, которое адресовано вашей матери. Много лет назад. А вы задаете глупые вопросы. Извините. У меня нет ответа. До свиданья.

– Подождите! – закричал он. – Подождите, – сказал уже спокойнее. – Это вы меня извините. Давайте встретимся, если вы не возражаете.

И правда бестолочь! С чего бы возражать! А как бы он письмо получил? Тьерри предложил увидеться вечером после его работы, но, еще раз поглядев в окно – а дождь барабанил непрерывно, – Вера подумала, что хорошо бы остаться в отеле и перенести встречу на завтра. Как-то выдохлась после разговора, хотелось побыть одной, поразмыслить, подготовиться, наконец, учитывая привычку собеседника сыпать вопросами. Она попросила принести фотографии Мари-Анж, Ги, если, конечно, это возможно.

Затем, с чувством выполненного долга, Вера, сделав еще один – последний, сказала себе – глоток коньяка, счастливая и довольная, открыла шкаф: надо же наряд выбрать!

За окном по-прежнему в той же минорной тональности звучала музыка дождя. Это была ее самая любимая погода. Душу бы отдала, но только вот так, всю жизнь бы, слушать дождь. И еще – чтобы ветер, и листья бились о стекло, и капли стекали, как слезы. Невыплаканные и уже выплаканные вперемешку, потому что, если посудить, то какая разница? Чьи слезы? Да нет разницы. Чьи-нибудь. Потому что сегодня слезы, а завтра… Нет, нет, не надо солнца. Пусть так и будет: mélancolie…

«О, дорогие корпораты, о, дорогой зек Соломонофф, благодаря вам – я здесь. Дай вам бог больше денег, чтобы их немножко оставалось на меня, чтобы однажды я могла остаться еще раз где-нибудь, совсем одна, наедине с собой, и, право, мне никогда не будет скучно в такой компании…»

Еще ей подумалось, что когда-то это уже было. Сто миллионов раз было. Когда-то давно, парижской дождливой осенью, один грустный человек сидел и ждал звонка любимой женщины. А она… Так и не позвонила.

* * *

Договорились встретиться в холле отеля. Тьерри пришел минута в минуту, держа в руке розу. «Ничего, не урод», – ни с того ни с сего отметила про себя Вера, направившись в его сторону.

– Месье Лакруа? – переспросила на всякий случай. Тьерри, стоявший к ней в пол-оборота, повернулся:

– Да, да, здравствуйте, Вера, – он протянул руку для рукопожатия. Ладонь была теплая, хотя сам он вымок изрядно. Досталось и розе, едва не выпавшей при вручении, и коробочке шоколада от «Фошона», отрекламированного как «лучший парижский шоколад!»

– Дождь все еще идет? – спросила больше для приличия.

– Да, да, – радостно подтвердил очевидный факт, повторив для убедительности «oui, oui» еще пару раз, будто боялся, что ему не поверят.

Про таких, как Тьерри, говорят обычно: долговязый. Высокий, сутуловатый, худощавый, весь какой-то нескладный. Возможно, впечатление создавалось из-за непропорционально длинных рук, которыми он постоянно что-то задевал. На вид ему было лет сорок пять – сорок семь. Типично французская внешность: матовый цвет лица, темные волосы с буйно пробивающейся сединой, впрочем, его не старившей. Все смягчал взгляд: карие глаза с длинными, густыми, как у ребенка, ресницами смотрели приветливо, смущенно, не скрывая, однако, явного любопытства. Одет элегантно, но не «Бриони», определила наметанным глазом знаток мужской моды «а-ля нуворюсс». Сама она была в костюме от Эскады последней коллекции. Вся изящная и деловая.

Прошли в бар отеля. Вера, следуя привычке, не сразу определилась с местом. Кресла, свет, фоновая музыка – критерии к композиции комфорта, пусть даже на час, не менялись. Тьерри, видя, как русская дама тщательно выбирает столик, похоже, был немного озадачен. Впрочем, у каждого свой бзик. Он долго читал карту вин, прежде чем заказать по бокалу бордо.

– Итак, вы привезли письмо, – первым приступил к сути, после того как наконец устроились, обменялись любезностями, выпили за знакомство, при этом он едва не опрокинул бокал, а то бы – прощай, ее Эскада.

Вера молча протянула конверт, чувствуя, что вот сейчас, сию секунду, отдаст то, с чем так свыклась в последнее время. Ей уже даже почти что не хотелось знать правды, как все было. И что было, и чего не было. Хотелось отложить момент, который так приближала, хотелось вернуться в тот день, когда Соломонов вывалил ей на стол пачки фотографий, открыток. Хотелось заново увидеть пожелтевший листочек бумаги, пробежать его по диагонали и вдруг почувствовать какое-то знакомое, но забытое в буднях суеты волнение, ощутив просто физическую сладость. Так иногда возвращаешься в любимый сон – воссоздаешь его по деталям, где-то приукрашиваешь, где-то убираешь…

Тьерри пробежал глазами первые строки, которые она знала наизусть. Перевернул страницу. Остановился на каком-то пассаже. Напрягся. Расслабился. Положил письмо в конверт. Попросил разрешения закурить, уже доставая пачку сигарет.

– Да, это действительно письмо, которое когда-то написал ее друг, Ги, – начал он. – Его уже нет. Умер. Относительно недавно, два или три года назад. Однажды мне позвонила его внучка, Клэр. Я очень удивился. Сказала, что Ги рассказывал ей про мою мать, показывал фотографии, открытки. Хранил их, берег. Клэр после смерти деда нашла наш телефон, она же фамилию знала, так что это было нетрудно. Позвонила на домашний, там мой сын теперь живет, Франсуа. Он и дал мой мобильный. Клэр захотела вернуть все, что Ги писал моей матери, но так и не отправил. Он писал ей, но, если вдуматься… Скорее, себе. Это как поток мыслей, которые он отправлял виртуально, ему важно было постоянно ее ощущать. Мы договорились встретиться.

Тьерри с наслаждением затянулся.

– Очень милая девушка. Ей, конечно, досталось в жизни. Жена Ги умерла рано, еще до рождения Клэр, она пила сильно. Ги долго был один, пока не познакомился с моей матерью. Хотя зарабатывал он хорошо, мог бы и пораньше кого-то встретить. Продавал спортивные товары, дела успешно шли. Я его помню. Смутно, но помню. Он иногда меня вместе с ней приглашал на ужин. Кстати, мать сама к нему ездила, у нас он никогда не оставался. Потом они расстались. О причинах я не спрашивал, да мне и не интересно было. Уже своя взрослая жизнь началась. А Ги, видимо, переживал сильно. И, как оказалось, больше не встретил никого.

Позже внучка у него родилась, Клэр, на нее и перенес всю свою заботу. А потом дочь пить начала, тоже что-то не заладилось. В общем, у бедняжки Клэр ни отца, ни матери толком не было. Деда она любила нежно, переживала, когда тот умер. Архивы его перебирала, перечитывала. Дома оставлять не хотела, так как мать ее совсем опустилась, стала все из квартиры тащить и букинистам сдавать за бесценок книги, письма, записки – Ги иногда даже на ресторанных салфетках любовные месседжи оставлял!

– Клэр говорила, что ее любимое письмо пропало, что-то про ожидание было, – вспоминал Тьерри. – Сожалела. Но я, конечно, не обратил внимания. Клэр полагала, что письмо это исчезло вместе с книжкой, которую читала. Оно у нее как закладка была. Говорит, с матерью поругалась из-за этого, а та давай во всем мою мать обвинять. Будто из-за нее Ги один остался. Не знаю, что сказать. Хранить такое сильное чувство почти двадцать лет, до смерти. Трудно представить, невозможно поверить. К тому же моя мать раньше из жизни ушла. Теперь я думаю, она тоже страдала. С возрастом по-другому смотришь на многое.

– А Клэр-то не пьет?

– Нет, Клэр умная, серьезная девушка. Мечтала врачом стать. Уже, наверное, учится на медицинском факультете. Мы с ней с того раза не виделись. Вот бы удивилась, если бы я ей сказал, что письмо нашлось! Да еще при каких обстоятельствах! Если рассказать – не поверят!

– Ну, в таких случаях у вас КГБ есть, сразу начнете свои песни.

– Да нет, – засмеялся он. – Мать моя на Мату Хари не похожа. Она так танцевать не умела.

– Но музыку любила, – заметила Вера, вспомнив про пальчики, отбивающие ритм песни. – А фотографии? Вы не забыли?

– Да, да, разумеется. Принес несколько. Разных. Я тоже на них есть.

Тьерри положил на столик свой конверт.

– Пожалуйста, вы можете посмотреть. Это очень личные фото, – добавил немного смущенно.

Вообще смущение ему очень шло. Как и потрясающая неловкость, за которую он постоянно извинялся, сам над собой подшучивая. Может, это и помогло разрядить напряжение, беседа шла непринужденно – Вера переспрашивала, если что-то не понимала, Тьерри с готовностью объяснял, иногда пытаясь для убедительности жестикулировать, что создавало опасные моменты. Словом, с ним было легко.

Она с некоторым страхом – боялась разочароваться и не успеть спрятать разочарование – стала рассматривать фотографии. Черно-белые, сделанные фотоаппаратом – такой же был когда-то у ее отца. «Зенит» назывался.

– Это моя мать и я, на море, в Лаванду. Мне тогда было лет пять, думаю.

Вот она, Мари-Анж. Стройная, невысокая женщина. Пышные белокурые волосы, глаза…

– А глаза? Какого цвета у нее были глаза?

– Светлые. Скорее, голубые, но иногда зеленоватые. Цвет чуть менялся от платья – то зеленые, то голубые. Но светлые. Я, к сожалению, унаследовал ее нос, а не глаза.

Да, нос казался великоватым, хотя «на ней» он был не особо заметен. Она так смеялась… Не позировала, не делала улыбку «чи-и-з», а хохотала, как будто кто-то щекотал ее во всех местах. Будто смех, вырвавшийся на волю, смеялся и радовался вместе с ней. Купальник, конечно, целомудренный, еще тех времен, но красоту, как говорится, не спрячешь: грудь, бедра. Что ж, Мари-Анж могла привлечь внимание и коленкой, и не только. Рядом с ней – мальчик, худющий, с торчащими ушами, в фуражке, в спадающих штанишках.

– Это…

– Да, да, это я. Мы всегда летом на море ездили.

На некоторых фотографиях Мари-Анж была с мужем – Тьерри действительно больше походил на отца – тоже сутуловатого, так же смотрящего на мир удивленными глазами.

А вот она уже в зрелом возрасте, в той поре, когда ее увидел Ги. Та же бесшабашная улыбка, смеющиеся глаза, в сетке мелких морщинок. По-прежнему – красивая, только белокурые волосы покороче, подобраны ободком. Платье в горошек, широкий черный пояс. Туфли на каблуке. Право же, она была неплоха.

Еще фото. Лет десять спустя. Уже просто улыбка. Глаза с грустинкой. Короткая стрижка. Сигарета.

– Постойте, а Ги? Разве у вас нет его фотографий?

– Нет, к сожалению. Клэр принесла только фото матери. И я как-то не догадался попросить.

– А он? Какой он был?

– Нормальный. Очень интеллигентный. Нормальный, – повторил он.

Последние фото. Совсем за несколько месяцев до смерти. Маленькая совершенно седая женщина, худая, сгорбленная. На ней короткий полушубок, она пытается быть еще хоть чуть-чуть элегантной. Но какая огромная пропасть между этой Мари-Анж и той – переполненной жизнью, счастьем, любовью, смехом. Между этой, в полушубке, и той, в платье в горошек.

Тьерри взял фото, где они вдвоем с матерью:

– Жаль, но я не помню ее такой. Даже хочу вспомнить, а не помню. Она тяжело болела перед смертью. Почечная недостаточность. Ужасно. Особенно для ее характера. Никогда ни к чему не хотела быть привязанной, а тут диализ. Два раза в день под капельницей. Квартира превратилась в аптеку. Мать терпеть не могла лекарства, ворчала, но никогда не жаловалась. Да, она уходила тяжело. Последние дни была под морфием, но вдруг однажды, дня за три до смерти, посмотрела, как мне показалось, вполне осмысленно и произнесла всего одно слово: «Почему»? Что имела в виду… Не знаю… И вот ту ее, в больничной рубашке, абсолютно седую – помню…

Как-то незаметно Тьерри начал рассказывать.

Родители познакомились в министерстве торгового флота, где отец занимал высокую должность в юридическом отделе, как бы сейчас сказали. Получив блестящее образование еще до войны, пройдя плен, он не сразу женился, пока наконец не встретил Мари-Анж, ей – двадцать, он на шестнадцать лет старше. Отец, по словам Тьерри, был большим оригиналом: писал пьесы для театра, увлекался живописью, играл на гитаре. В душе артист, в жизни – юрист. Работа в министерстве приносила деньги, но не удовольствие. Жили в маленькой квартирке на Монмартре, здесь родились дети: Лиз, а через несколько лет Тьерри. К сожалению, Лиз они потеряли рано, и Тьерри остался без сестры. Потом часто переезжали, искали жилье попросторнее, посветлее. В Плесси Робансон снимали небольшой дом, у отца был кабинет, там и пьесу свою писал, рисовал иногда.

Они сменили еще минимум семь местожительств, пока наконец не осели в девятнадцатом квартале Парижа, где отец и заболел. Мать полагала, что все началось после того, как его пьесу не принял ни один театр. Он как-то сразу сник. Упал духом. Тогда было другое время, или, точнее, еще не наступило время авангарда. Это теперь в театрах театр можно увидеть все, что угодно.

– А о чем пьеса?

– Об отношениях. Что может быть еще интереснее, чем отношения между людьми. Действие, кстати, происходит в раю.

– В раю? С ангелами в главных ролях?

– Да, ангелы тоже есть, священник. А еще бывшие проститутки. Но в раю они становятся добродетельными дамами. А у благородных дам наоборот: манеры проституток. Как в каждой пьесе: злые герои, добрые. Сначала пьеса называлась «Бессмертные опасно веселятся», но потом моя мать предложила другое название: «Si vis pacem para pacem», что на латыни означает: «Хочешь мира, готовься к миру». Не к войне, как принято считать. А именно так: мир. Никакой политики, повторяю. Хотя, как посмотреть… Отец был убежденным пацифистом. Конечно, к моменту написания пьесы прошло еще не так много времени после войны, и мнения насчет будущего были разные. Отец хотел ввести уничтожение всякого оружия в ранг планетарного закона.

– То есть, в раю рассуждали об оружии?

– Ну да, а почему нет? – продолжал Тьерри. – Про ад уже Сартр написал, еще раньше, а отец выбрал рай. Хотя тема – адская! Герои играют в опасную игру, вроде как в карты, но не обычные, а особенные – «милитари». Кто больше набрал, тот и враг. Отсюда и название: веселятся не просто, а опасно. Все очень лихо закручено: мистика, сатира, ирония. Немного в стиле «а-ля Вольтер», отец его ценил. Один из персонажей, кюре, произносит пафосную речь о том, что всё оружие, все бомбы – атомные прежде всего, – подлодки должны быть свезены в какое-то одно изолированное место и уничтожены. А контролировать это должны международные суды, которые должны были бы следить за соблюдением мира на планете. Как ООН, только сильнее и абсолютно независимые.

Вот такой утопист был. Имеется в виду, мой отец. Кюре по сюжету вообще отрекается от религии, говоря, что нет смысла в молитвах, если есть оружие и войны. Он и на Ватикан нападает, кстати. Там всем достается, правителям, разумеется, больше всего. Кюре обращается к Богу, просит индульгенцию на создание некой силы, которая бы боролась за судьбу человечества. Поддерживает его, по пьесе, как ни странно, проститутка, и обманутый муж светской дамы.

– Ого! Вот это да! Еще одна революция по-французски. Потому что, как ни крути, а мир часто добывается войной, – подытожила Вера.

Когда-то, еще до туризма, она работала в журналистике. Ей вспомнилась та ее последняя статья, написанная после известных октябрьских событий 93-го года у Белого дома. «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами» – материал под таким заголовком, заимствованным у Герцена, вызвал ожесточенные споры в редакции. Веру упрекали в близорукости и поддержке «старого режима». Это они-то, новоявленные либералы. Уж чья бы, как говорится, корова… Но, выходит, правы были? Выходит, теперь, спустя годы, она с ними невольно согласилась? Что эволюция без войны невозможна? Что только так народы могут стряхнуть «дикость» и «дряхлость?» Вопросик тот еще.

– Да, есть такое. Читаешь – все правильно, просто, но нереально же. Утопия. Возможно, текст был несколько перегружен философскими размышлениями, отец увлекался философией. И рай показан далеко не так, как его себе представляют. Без пения ангелочков. Получалось, что и в раю те же интриги, те же дебаты, что на земле. Короче, пьесу не приняли. Сложно сказать, почему. Может, народ, все еще не отошел от войны, хотелось простоты. Причем сюжет, диалоги, место действия – оригинальные, сделаны профессионально. Отец расстроился, конечно, – продолжал Тьерри. – Мать за него вступилась, письма писала в официальные инстанции. Но он сник, заболел, а меня отправили к дяде, в Блуа, чтобы не травмировать, как родственники объяснили. Позже я понял, что она хотела полностью посвятить себя уходу за отцом.

Я вернулся в Париж уже после его смерти. Мать не хотела говорить о нем. Раздражалась, когда спрашивал. И никогда не ездила к нему на кладбище, даже в День Всех Святых. Хотя получала неплохую пенсию. Но деньги для нее вообще ничего не значили. Они с отцом ничего не накопили, несмотря на приличную зарплату. Путешествовали, ходили в рестораны, принимали гостей. Образ жизни она и потом не изменила, когда его уже не стало. Элизабет, сестра, ее критиковала. Да и другие родственники тоже. Отца считали безответственным чудаком, мать – легкомысленной. Но почему-то помощи всегда просили у моей матери.

– Элизабет, которая звонила по вечерам и занимала телефон?

– О, да! Это была просто пытка: сначала выслушивать ее жалобы, потом давать советы, а затем еще не реагировать на критику. Как мать выдерживала – не знаю. Конечно, у меня уже своя жизнь была, я не вмешивался. Кстати, Элизабет отблагодарила мать за терпение – оставила ей все состояние, правда, воспользоваться им не пришлось. Не успела.

– Выходит, ваша мама не очень-то и горевала, потеряв мужа?

– Иногда я тоже так думал. Раньше. Гораздо позже понял, что как раз наоборот.

Она любила в отце артистичность его натуры. Помогала и поддерживала во всем. Пьесу перепечатала несколько раз. Тогда же не было компьютеров. Прощала ему чудачества.

– А что за история с потолком? – Вера вспомнила, как Ги, приревновавший «к тени мужа», отчаянно пытался завоевать сердце беспечной возлюбленной.

– История с потолком? Откуда вы знаете? – удивился Тьерри. – Ах, да, забыл. Ги писал… Действительно веселая история, – оживился он. – Отец находил наш потолок слишком белым и скучным. Поэтому однажды он взял кисть, макнул ее в банку с зеленой краской и мазками разукрасил весь потолок. Точки такие, знаете, поставил… Мать пришла и давай хохотать. Ей понравилось. Сказала, что у нас на потолке трава выросла.

Чем больше Вера слушала Тьерри, тем больше подпадала под шарм Мари-Анж, понимая, чем та покорила своего мужа, Ги, многочисленных друзей, Элизабет.

Это была женщина-бабочка, легкая, порхающая. Неуловимая. Свободная. Вокруг нее было пространство, и всем в нем находилось место. Она расширяла и расширяла границы своего космоса, ничего не требуя взамен. Ее рано ушедший из жизни муж был под стать – такой же оригинал. Когда его не стало, вакансия на свободное место даже не объявлялась. Ее просто и быть не могло. В какой-то момент она, возможно, захотела жить «как все». Тогда появился Ги. Но чувство, сильное по энергетике, в котором преобладало желание опекать, окутать предмет обожания нежнейшей заботой в конечном итоге оказалось невостребованным. Любовь, похожая на электрический заряд, могла бы ее раздавить. Подчинить. Мари-Анж испугалась. Ей не требовался весь мир у ног, достаточно было лишь травы на потолке.

– Может, мать и осталась бы с ним, – прервал ход размышлений Тьерри. – Если бы не Жак.

– А это еще кто?

– Жак Барышефф. Он вмешался.

– Русский?!

– Урожденный. Его отец, Пьер, уехал в Россию еще до революции, вместе с родителями. По-русски, Пьетр, так? Точнее, они просто остались в Ницце в собственном доме, не вернувшись в Россию. Это была состоятельная семья из Санкт-Петербурга, имевшая свое ателье по пошиву детской одежды. Может, и детям вашего последнего царя шили, Жак так говорит. Пьер получил финансовое образование, женился на француженке. Дети у них родились, в живых теперь только Жак остался. Интересно, что он никогда не был в России!

С матерью моей они случайно познакомились, произошло это примерно в то время, когда у нее еще был Ги. Мать немного рассказывала. Жак – полная противоположность Ги. Авторитарный, капризный, эгоистичный. Ревновал, видимо – он же в курсе был. Потом, спустя пару лет, она узнала, что однажды Жак залез в ее сумку, нашел в записной книжке номер телефона Ги и позвонил ему. Сказал, что дама занята, довольна и оставьте ее в покое. Мать долго понять не могла, куда Ги подевался? Первое время ждала его звонка. Потом выяснила, что это Жак. Сам признался. Сразу не сказал, а позже уж ей все равно было. Впрочем, может, именно такой вариант ее и устраивал. Жак был приятелем, не более того. Они встречались только по выходным, иногда в отпуск вместе ездили. Ги желал большего.

– Это называется «интим не предлагать», – пошутила Вера, произнеся известное выражение по-русски.

– Не понял, – Тьерри захлопал глазами. – Что это вы сказали?

– Да неважно.

Надо же! Еще и урожденный русский туда затесался, сыграв весьма неприглядную роль в любовном треугольнике! В ней вдруг проснулся патриот – не мог этот чертов Жак оказаться немцем, итальянцем, на худой конец американцем! Так нет же – русский! Да еще урожденный. И выясняется, что именно с ним, а не с нежно влюбленным Ги, провела Мари-Анж последние годы – пусть даже и в платонически-дружеских отношениях.

– Кстати, он вас к себе пригласил.

– Меня? Каким образом?

– Узнал, что я познакомился с женщиной из России, и очень захотел с вами поговорить. Правда, я не сказал, при каких обстоятельствах мы познакомились. Ему лучше бы не знать про письмо. История старая, забытая. По-своему он к матери хорошо относился. После ее смерти я его навещаю иногда по выходным, звоню. Теперь это старый, больной, одинокий человек. Скучает очень. Приглашает вас на сидр. Ну и меня тоже заодно, – Тьерри вопросительно посмотрел на Веру.

Надо отметить, что она терпеть не могла встречаться с бывшими соотечественниками за границей. Раздражал снисходительный снобизм – ну как вам там, бедным? Да никак! Отлично, даже если хреново. Выводили из себя набившие оскомину темы: мафия, олигархи, экология, коррупция. Фальшивая ностальгия по утраченному былому, игра в диссидентов. Иногда не выдерживала, заводилась, начиная что-то доказывать. А им то и нужно! Ага! Попалась! Давай, ответ держи. Были моменты, когда ее, прямо как графа Безухова, охватывало дикое бешенство: взять бы и… И… Заходилась волной праведного гнева, но – выучка все же! – мило улыбалась, закатывала глазки: «Да, все у нас ужасно… Возвращайтесь, ребята, не то – пропадем».

Урожденные русские, потомки белой эмиграции, ставили темы несколько в иной плоскости, выше, затрагивая исторические аспекты, хотя тоже порой скатывались на водку и селедку. Идти к старому, одинокому, больному Жаку не хотелось. Но любопытство взяло верх. Что же это за авторитарный старикашка, которому так добровольно, без боя, как Кутузов Москву, уступил Ги любимую женщину?

* * *

Месье Барышефф оказался маленьким, очень худым, сгорбленным старичком. Видно было, что он тщательно готовился к визиту: редкие волосы аккуратно прилизаны, брюки – на подтяжках, рубашечка чистенькая. Глаза за очками-лупами светились искренней радостью:

– Ах, вы из России? Вы были в Санкт-Петербурге? Тьерри вам сказал, что мой отец был русским? – Жак Барышефф весело кудахтал вокруг Веры, всем своим видом показывая, как он, урожденный русский, ни разу не бывавший в России, рад видеть практически соотечественницу, с которой ему есть о чем поговорить! По московской привычке Вера хотела снять обувь, но месье замахал ручками:

– Ах-ах! Ну что вы! Пожалуйста, проходите. Тьерри, повесь плащ. Ты принес пирожные? Хорошо. Проходи. Нет, нет, я сам схожу на кухню за стаканами. Проходите в салон, все готово.

Квартира месье Барышефф напоминала одновременно антикварную лавку и брокант. Предметы мебели явно имели высокую ценность, а несчетное количество оригинальных статуэток, вазочек, чашечек, расположенных бессистемно, выдавали в хозяине любителя блошиных рынков.

В центре гостиной стоял мраморный столик на ножках в форме львиных голов, в углу – торшер, сделанный в виде фигуры темнокожей, в полный рост, девушки, держащей факел. Справа – английский комод, называемый «аппюи», служивший не только для хранения белья, но и для ведения душевных разговоров: поставил локоть, руку под щеку и, глядя собеседнику в глаза, ведешь светскую беседу. Напротив комода, слева от входа в салон – буфет, обтянутый зеленой кожей. Над ним – огромное зеркало в золоченой раме. Стекло, конечно, потемнело, на нем виднелись царапинки, точки. Вера испытала невольный трепет: подумать только, может, сами принцессы в него смотрелись? Вообще, есть что-то мистическое в старинных зеркалах – этих чипах времени, надежно хранящих и взрослые тайны, и детские секреты.

– Вы догадались? Зеркало из России! Оно было в доме моей бабушки! – хозяин «лавки древностей» даже как будто бы выпрямился. Он держал в узловатых руках стаканы, не очень чистые, но здесь, видимо, это было неважно. «Эх, Соломонова бы сюда», – еще раз вспомнила Вера. Вот уж у кого бы глаза загорелись! На стенах – рисунки Коровина («Вы знаете русского художника Коровина? Это оригиналы»), портрет красавца офицера царской армии («Это мой дядя Поль, он погиб в японскую войну. Говорят, я на него похож»), фотографии красивой крупной женщины («Это моя бабушка в своем ателье»).

Дивана в гостиной не было. Только кресла в стиле Людовика XV. Зато – непонятно для какой цели – в комнате находилась детская кроватка, естественно, старинная, деревянная. Она стояла как раз рядом с небольшой этажеркой, на которой – вот тебе и урожденный русский! – красовался бюст Наполеона! Предупредив вопрос Веры, Жак сказал, что статуэтку ему подарил внук, побывав на какой-то выставке.

– А кроватка? Тоже Наполеона?

Жак засмеялся, оценив шутку русской гостьи, пояснив, что он, конечно, не знает, кто спал в кроватке, но купил ее для удобства – складывать журналы. Улучив минутку, пока месье Барышефф засеменил на кухню за тарелками, Тьерри, с самого начала визита не особо многословный, сделал Вере знак, показав на дверь рядом с салоном.

– Тсс-с! Тихо. Жак не любит показывать свое главное сокровище. Пока он на кухне – смотрите.

Тьерри приоткрыл дверь соседней комнаты, и Вера ахнула! Перед ней, на полках от пола до потолка, была настоящая, редкая – в этом не сомневался даже такой дилетант, как она – коллекция миниатюрной железной дороги. Все абсолютно настоящее: мини-паровозики, вагончики, колесики… В идеальном состоянии – ни пылинки! (В отличие от стаканов, кстати сказать). Все блестело и вызывало острое желание потрогать, посмотреть, что внутри, завести, запустить. Даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: это действительно сокровище, цена которого может быть очень высокой.

– Тьерри, ты мог бы спросить у меня разрешения, – раздался за спиной недовольный голос Жака. Тьерри стушевался, начал что-то бормотать в оправдание.

– Извините, я сама открыла дверь, подумала, может, здесь тоже что-нибудь из России есть, – Вера попыталась спасти ситуацию. – От вашей бабушки, – добавила дипломатично. – Но это даже лучше! Такого в России не найдешь!

Жак засветился улыбкой, задребезжал смехом счастливого старого ребенка.

– О да! Думаю, что даже в России такой коллекции нет. Но лучше об этом не говорить никому. У вас в России много богатых, захотят купить, а я ее не продаю.

Он вышел, давая понять, что осмотр «пещеры Али-Бабы» окончен. Конечно, трудно было представить Жака Барышефф в роли влюбленного. Резкие, неожиданные жесты, походка, как на шарнирах, делали его похожим, скорее, на guignol – марионетку из кукольного театра. Правда, в реальности роль несчастного Арлекино досталась не ему.

За сидром Жак расчувствовался, вспоминая свою Мишель, Мими – так он называл Мари-Анж. Вера, делая вид, что абсолютно не в теме, спросила:

– Мими – ваша жена?

Жак запричитал, сказав, что его жена умерла давным-давно, но эта женщина, Мими, мать Тьерри, была ему почти как жена, они провели вместе больше пятнадцати лет, ему ее так не хватает. К сожалению, он не смог поехать на похороны, потому что сам весь такой больной, еле ходит, но прислал цветы для своей дорогой подруги.

…В квартире, забитой антиквариатом, пахло грустью. Одиночеством. Старостью. Вера слушала «урожденного русского» и силилась понять, что вообще могло связать таких разных людей: ветреная, легкомысленная Мари-Анж и этот маленький человечек, играющий в паровозики, стороживший свои богатства, не нашедший в себе силы, чтобы приехать проводить в последний путь любимую, как он говорит, женщину. Мими… Которую так нежно обожал Ги. О которой так хотел заботиться, защищать от видимых и невидимых врагов.

Посиделки за сидром продолжались часов до пяти, после чего Жак занервничал. Тьерри выразительно посмотрел на Веру, украдкой постучав по часам.

– Пожалуй, мы пойдем. Вам нужно отдыхать, а мадам Белова завтра рано утром туристов встречает, – соврал он.

– Да, да. Спасибо, что пришли, – месье Барышефф так же обрадовался уходу, как и приходу. Церемонно – по-французски – расцеловались. Вера пообещала в следующий раз привезти черной икры – с сидром хорошо пойдет, – а также при случае сфотографировать места в Санкт-Петербурге, где предположительно находился дом господ Барышевых.

– Жак рано ложится спать, – пояснил Тьерри, когда дверь за ними закрылась. – Это тоже, кстати, его сильно отличало от моей матери. Поэтому я и говорю: отношения у них были просто дружеские.

Вся ясно. Классический «twin», выражаясь на туристском языке. Раздельные кровати. Раздельные спальни. Раздельные квартиры. Улицы. Жизни. Так зачем создавать эту видимость, тратить время на то, чтобы быть «как бы» вместе.

Вдруг вспомнилась Люси – одна из ее любимых клиенток-подружек. Люси – женщина без возраста. Никто не знал ее отчества, она представлялась неизменно всем: и грудным младенцам, и своим многочисленным поклонникам и поклонницам одинаково – Люси.

Всегда элегантна, сексапильна – на ее фоне двадцатилетние смотрелись старыми и потасканными. Свободно говорящая на нескольких языках, обладающая тонким чувством юмора, великая обольстительница имела богатый опыт по мужской части. Легко завоевывая, без сожаления оставляя, Люси побывала несколько раз замужем официально, а рассказы о знаменитых любовниках можно было бы издать отдельным пособием-приложением к женским журналам. Конечно же, в ее паспорте – американском, между прочим, – стояла дата рождения. Но Люси программировала свой возраст так, как ей хотелось. И все же, все же…В один, как говорится, прекрасный день, она проснулась богатой, известной, по-прежнему красивой и…

– Скажи, Люси, а не страшно просыпаться одной? – спросила как-то Вера, выслушав историю расставания с последним мужем и предпоследним любовником.

Ответ был такой, что она его не запомнила. Значит, Люси ответила никак. Неопределенно. Необразно. Значит, вопрос ей не понравился.

* * *

Они шли по осеннему Парижу, и каждый думал о своем. Вера перенеслась мыслями в прошлое самого Жака, конечно же, не похожего на своего красавца дядюшку Павла, убитого в японскую. Она не нашла в нем ни одной типичной русской черты, что еще раз подтвердило надуманность рассуждений о «национальном характере». Русском ли, немецком или французском. Вообще, когда-нибудь, через много-много лет, а может, столетий, а может, и тысячелетий, не будет никаких национальностей. Народов. Стран. Менталитетов по нацпризнаку. Политические, религиозные границы сотрутся, отомрут за ненадобностью, как всякие искусственные образования. Вечным остается только то, что находится в области чувств. Любить, страдать, творить добро – это понятно. Но ведь зависть, ненависть, жестокость – тоже сильные чувства, и тоже свойственны человеческой породе. Как там в его пьесе: «Si vis pacem para pacem»? Хочешь мира – готовь мир. Да нет, так не будет. Никогда. Поэтому даже в раю интриги. Хотя это всего-навсего пьеса. К тому же так и не увидевшая своего зрителя. Может, потому и не увидевшая… Потому что на самом деле в раю… Что в раю? А рай вообще есть?

– Она у него как шофер была, все время его на машине возила, – прервал философское течение Вериных мыслей Тьерри. – Жак же никогда не водил.

– Интересно, кто платил за бензин? – спросила машинально, не задумываясь. Ей это было, конечно, совсем не интересно. И так ясно: если уж «twin», так по всем правилам.

– Скажите, а вы в Бога верите? В рай? По-вашему, рай есть? – такой резкий переход в сюжете разговора озадачил Тьерри. Но не смутил, не удивил.

Задав вопрос, Вера сама себе сказала, что все же национальная особенность менталитета имеет место быть. Потому что, ну какого черта, идти с французом по Парижу и задавать ему вопросы про Бога? Кстати, про черта всуе поминает. Тоже плохо. Они же такие осторожные, разве ж он скажет правду? Верит или не верит? Да и ей-то что? Нет, нельзя русскому человеку, женщине к тому же, просто так, легко гулять по вечернему Парижу, любоваться витринами, машинами, магазинами. Мужчинами, наконец. Надо, как на московской кухне, вести умные беседы. Но ей действительно было интересно знать его отношение к Богу.

Тьерри в Бога верил. Верил так, что предположение когда-нибудь не иметь религиозных границ отодвигалось на тысячелетия. Он верил в рай, в Бога, верил без единого, самого крошечного сомнения, потому что если сомневаешься – значит, не веришь.

Вот как… Тему веры продолжили в ближайшем кафе, заказав по французскому салату и графинчику вина. Вера перевела ему значение своего имени, после чего Тьерри простил ей сомнения, сказав, что с таким именем невозможно быть стопроцентным атеистом. Оба сошлись во мнении, что души Мари-Анж и Ги все же встретились где-то там, в пока неведомом для Веры и Тьерри пространстве, Ги узнал всю правду, и, конечно, все простил.

Они стояли у двери отеля. Тьерри, может, все еще находящийся во власти воспоминаний, а может, и по другой причине, отвечал невпопад. У нее вдруг появилось острое желание посадить его на коленки, прижать седую голову, погладить и сказать: «Мальчики не плачут». Наконец стали прощаться. Опять же церемонно расцеловались. Договорились поддерживать контакт. Он пообещал позвонить Клэр, рассказать про письмо. Она – позвонить «месье Соломонофф» и поблагодарить.

Тьерри ушел, а ей захотелось, как это часто бывало, остаться наедине с самой собой. Слишком много впечатлений в один день, чтобы спокойно прийти в номер, почистить зубы, почитать на ночь и улечься спать. Вера решила немного прогуляться, надо было устать так, чтобы уснуть сразу, не ворочаясь. Но, пройдя по тихой, малолюдной в этот час улице Де Матюрэн, почувствовала, что замерзла, да и ноги промокли. Вошла в кафе-бар, сразу же увидела «свое» местечко: у окна, в уголке, на диванчике. Зал был полупустой. Усталый официант, набегавшись за день, позевывал, но заметив новую клиентку, подошел, привычно улыбнулся:

– Мадам, что желаете?

В кафе негромко звучала музыка. Подумалось, в продолжение внутренней дискуссии, что как раз музыка имеет национальность. Если бы песня обрела плоть, то русская бы – обожгла, спалила бы сердце, заставила рыдать. Французская – коснулась бы, прижалась, обняла, растворилась, вызвав состояние печали. Мелодия песни была именно такой: задумчиво-грустной.

– Qu’est-ce que c’est? – вполголоса, почти шепотом, спросила Вера официанта.

– Où? – так же тихо, осторожно оглянувшись, переспросил он.

– Musique… Cette musique… qu’est-ce que c’est?

– Oh! Vous aimez Michel Sardou? Moi aussi, j’aime beaucoup cette chanson: «La fi lle aux yeux clairs».

Вера вслушалась в слова, тронутая мудростью и простотой сюжета: взрослый сын, представляющий свою мать не иначе как убеленной сединами женщиной, вдруг видит другой образ: молодой, красивой, ясноглазой девушки. Ей двадцать лет. Это – его мать. Полногрудая блондинка. Вдруг, как прозрение, он понимает: она тоже любила, отдавалась, страдала. Что прежде чем подарить ему мир, жила своей, только своей собственной жизнью. Мог ли он вообразить, что его седая мать все еще красива в глазах того, кто ее ласкал, кто не переставал любить.

Она с некоторым сожалением отметила, что в дословном русском переводе терялось целомудрие песни. Получалось как-то слишком «16+». Все же красиво говорить о самых пикантных вещах не каждому дано, и теория стирания национальностей также обрастала сомнениями.

Мими… Мари-Анж… Мишель… Влетела в этот мир, ничего, в общем-то, особого не сделав. Любила чудака юриста с душою артиста. Осталась одна, потеряв того, кто, глядя на нее, состарившуюся, в больничной рубашке, видел бы заливающуюся хохотом, полную жизни, счастья, любви двадцатилетнюю девушку со светлыми глазами.

* * *

Она вернулась в Москву через два дня. Вошла в офис так, как будто выходила на пару минут. Ничего не изменилось. Полным ходом шла обработка новогодних заявок. Тимофей трещал по телефону, нещадно впаривая австрийский Зельден, хотя клиент, похоже, упирался, настаивая на швейцарском Церматте. Екатерина Лахтина, менеджер по Швейцарии, стояла над Тимоти, аки фурия.

– Вера Сергеевна, нет, но Тимофей вообще обнаглел, – начала жаловаться Катька. – Человек хочет в Церматт. Русским языком сказал. У нас же и комиссия там классная. Всем хорошо было бы, так нет – стоило мне выйти на пару минут, так он подсуетился. Взял трубу и начал петь. Нет, ну это нормально – клиента отбивать?

Екатерина и Тимофей были постоянно слегка на ножах, что, впрочем, не мешало им нежно опекать и спасать друг друга в критичных ситуациях. Втайне каждый из них претендовал на роль лучшего турменеджера по европейским направлениям, что и вызывало иногда жесткие споры: каждый хотел заполучить хорошего клиента на постоянное обслуживание.

В отличие от вышколенного Тимоши Катерина была резка, чересчур прямолинейна с туристами, но иногда, на удивление, это действовало довольно эффективно. Тимофей находил дорогу к сердцу клиента и – параллельно! – кошельку, пробираясь узкими, извилистыми тропами, вытаскивая из багажа своих необъятных знаний информацию на любой вопрос, даже еще не заданный. Зачастую это мешало. Рассказывая очередной исторический анекдот, Балакин забывал забронировать билет по хорошему тарифу, и клиент платил больше. Вздыхал, но не очень сердился, успокаиваясь тем, что пообщался с умным человеком. Значит, полагал он, и сам не дурак.

Екатерина шла напролом: отправляемые ею факсы пестрели ошибками, зато поспевали вовремя: схватить спецпредложение, поймать последний билет, выбить совсем уж фантастическую цену. Она никогда ничего не забывала, экономя деньги туристов так, как будто это были ее собственные. Идеальный порядок на столе, идеальный порядок в голове – это была Катерина. Время на уговоры тоже не тратила. Как-то, увидев в офисе постоянную клиентку, Ларису Быстрову, разглядела, что та беременна. Тут же, не стесняясь, предложила: «А почему бы вам в Швейцарии не родить?» Ларисе, зашедшей в офис оформить поездку для старшей дочки, идея понравилась. В итоге в агентстве появился еще один турист.

Вера ценила обоих менеджеров, периодически разнимая их и верша праведный суд по поводу и без. Однако сейчас ей хотелось добраться до своего кабинета и позвонить. Позвонить ему. Тому, кто ждал «отчета по Бальзаку». Соломонову. Мимоходом дернула за хвост Дашку – менеджера по дальнему зарубежью и арабским странам. Та, как всегда, не поднимая головы, разгребала свалившиеся проблемы: в Шарме арабы поменяли отель, и надо было объявить новость клиенту: в Дубае не осталось уже ничего из «пятизвездников». Все рвали бедную «мать Терезу» – так в офисе называли Дашу – на части, хотя с ее почти патологической ответственностью это было ненужным.

Вера наконец дошла до кабинета, который делила с администратором Валентиной. Та, имея какую-то сверхъестественную интуицию, мгновенно почувствовала: есть тема. Валентина знала все про всех. Про сотрудников, клиентов. Как ухитрялась располагать всех к себе – оставалось загадкой. От нее в «Эсперанс-тур» узнавали, кто с кем разошелся и кто с кем сошелся. Кто кого кинул и за что. Кто страдает, а кто уже утешился и с кем. Валентина не злоупотребляла хранившейся в ее памяти «базой данных», не создавала опасных моментов, а, напротив, предупреждала их. Ее дар играл немаловажную роль в подборе путешествия и выборе комфорта. Она могла без стеснения брякнуть застенчивому Тимофею: «Алик с подружкой едет, а ты «твин» бронируешь, он потом тебе вставит, что «кинг сайз бэд» не сделал». Или Дашке: «Не парься для Олениной. Своих денег у нее нет, а муж после развода больше, чем на три звезды не даст. Даже не ищи другое».

Такова была Валентина, задавшая тут же, с порога, главный вопрос: «Ну что? Звонили?»

– Кому? – Вера сделала вид, что смысл вопроса не понятен.

– Да французу этому? В письме который был.

– А тебя вообще клиенты интересуют? Спросила бы, как там прошло. Не сильно ли доставали?

– Да они уж доложились. Звонили. Олег Прутков даже шампанское передал. Говорит, здорово все было, только дождь лил.

– Ладно, кофе тащи, расскажу все.

Вера не стала живописать историю в деталях, сделав акценты пунктирно: звонила. Встретилась. Узнала. Пила сидр.

– Не урод? – Валентина зрила в корень.

– Кто? Старикашка этот русский? Или тот, кто умер?

– Да ладно вам, будто не понимаете… Тьерри этот…

– А-а… Да нет, сойдет… Обещала поблагодарить Соломонова от его имени.

– Так чего мы не звоним?

– Ты же пристала с вопросами. Посмотри телефон по базе, у меня под рукой нет.

Валентина стала искать номер телефона Соломонова, а Вера собиралась с духом. Почему-то вдруг защемило, вспомнилось, как дрогнул его голос: «Может, не о том мечтал…»

Номер не отвечал. У нее вспотели ладони – так было всегда, когда начинала нервничать.

– Да давайте Нинке вашей позвоним, ее же клиент, – Валентина, догадливая наша, имела решение на любую проблему, на то и администратор.

Набрали телефон Нины.

– Привет, дорогая, как ты? Куда пропала? Что там у вас в столице? Как бизнес? Клиенты есть? – Нина сыпала вопросами, будто оттягивая опасный момент. Или, может, показалось? Стало ясно: что-то произошло. Так бывает – напряжение обостряет интуицию до такой степени, что уже наперед знаешь ответ.

– Отлично все. Вот только что из Парижа вернулась. Группу корпоративную возила. Нормально прошло. Да, кстати, как там наш Соломонов? Я ему кое-что обещала привезти, но что-то не дозвонюсь, – вложив в интонацию максимум беспечности, замерла в ожидании ответа.

– Он умер, – коротко ответила Нина. – Да, вот так… Давно болел, на Таити поехал больным. Мы догадывались, но думали, мало ли… Такой счастливый вернулся, столько рассказывал… В общем, быстро сгорел. Причем сначала как-то нормально было, звонил нам. Потом уж из больницы позвонил, перед операцией. Спрашивал про Перу, хотел поехать. Я говорю, и что там забыл? А он мне про сокровища инков давай парить. Тебе привет передавал. Очень ты ему понравилась.

Вера не слышала. Собственно, она уже знала. Хотелось обмануться – не вышло. Был – и нет его. И никогда не будет. И никогда не купит очередную древнюю открытку с приветствием: «Любимая… Если бы ты была рядом, ты бы спала…».

– Жалко как. Хороший такой клиент был, – вздохнула Валентина.

– Тебе клиента жалко или человека?

– Какая разница… Жалко и все, – она опять вздохнула.

– А как насчет его криминального прошлого?

– Ой, да ладно! Это когда было-то? Теперь за это не сажают. Хотя некоторым бы не мешало посидеть, подумать.

– Ты про кого? Вообще или про кой-кого из наших?

– Про кой-кого. Которые не там сидят. Законодатели и министры хреновы. Справки о зарплате приносят на три копейки, а ездят на три миллиона.

Они с Валентиной так долго были вместе, что научились понимать друг друга не то чтобы с полуслова, а с полувзгляда. Она была доброй женщиной, и этот короткий разговор по типу «мысли вслух» лишь подтвердил то, о чем думала сама Вера. Не в первый раз приходилось узнавать, что кто-то из клиентов ушел не к конкурентам, а навсегда. В базе данных ставили пометку: «не писать» и, готовя к отправке открытки с днем рождения, секретарь перепроверяла: все ли в строю?

Эх, месье Соломонофф… Передавайте привет Ги и Мари-Анж. Они и не знают, что благодаря вашей авантюрной натуре, в небольшом московском туристском агентстве две сентиментальные дамы, отложив в сторону калькуляторы, расчувствовались, расклеились до совсем уж нерабочего состояния.

– Здравствуйте, что это вы обе такие грустные? – в кабинет вошла без стука, как своя, постоянная клиентка – Анжелика. Без приглашения села напротив Валентины. Следом влетел ее сын, Павлик – десятилетний розовощекий мальчуган, тут же заняв место в кресле рядом с директорским.

Анжеличку – как ее называли в офисе – все любили, несмотря на то, что та регулярно, как выражались менеджеры, «ела мозг», заказывая туры в зависимости от местонахождения очередного иностранного друга. В свои тридцать четыре года эта пышнотелая, сексапильная, всегда в хорошем настроении женщина успела несколько раз «чуть не побывать» замужем. В числе избранников были русский, немец и француз. Многонациональный тандем женихов Анжелики имел свои положительные результаты: Павлик срочно определялся в школу с углубленным изучением иностранного языка. Правда, на время добрачного периода мамы сын шел к бабушке, задерживаясь у нее достаточно, чтобы набрать лишние килограммы и наслушаться причитаний «о непутевой матери». Которую – это было видно – нежно любил, опекал как маленький рыцарь, жалея и принимая свою «блудную дочь» после очередного возвращения. На сей раз Анжелика собиралась в Китай.

– Надеюсь, китайской грамоте ребенка учить не будешь? – спросила Вера полушутя, но со смыслом.

– Но что вы, Вера Сергеевна, китайцы не в моем вкусе, – засмеялась Анжелика, – Павлик хочет в Китай. Передачу посмотрел про терракотовое войско, стал просить. Вот пришла посмотреть, что нам там Даша подобрала. Валюнчик, кофейку не нальешь? Я пирожные принесла.

Анжелика никогда не приходила с пустыми руками, за это ее тоже любили. Вера с Валентиной уже включились в рабочий режим после грустной новости о смерти Соломонова. Обстановка в кабинете становилась прежней: доставались чашки, каталоги туроператоров, нажимались кнопки калькуляторов и телефонов, вызывалась замученная Дашка, составлялась программа, выбирались отели. Анжелика намекала на «скидочку», Валентина делала вид, что намек не понимает.

– А ты, дружок, что хочешь? Чай? Или соку тебе налить? – Вера обратилась к Павлику, листавшему «Атлас чудес света».

– Я? Я жить хочу! – выпалил Павлик, широко улыбаясь во весь свой неизвестносколькозубый рот. – Хочу. Жить!

Взрослые тетеньки удивленно посмотрели на упитанного – кровь с молоком! – мальчишку, потом друг на друга, и… рассмеялись. Звонко, от души, радостно, как будто услышали что-то невероятно смешное. На смех пришли Тимофей и Катерина. Узнав, о чем речь, сначала усмехнулись. Потом улыбнулись. Затем расхохотались.

…Вот уж устами младенца…

Эпилог

… Это случилось сразу после Нового года.

В «Эсперанс-тур» наконец-то стало тихо. Сотрудники, измотанные предновогодней горячкой, перешли на дежурный режим, подменяя друг друга. Валентина разбирала бумаги, перепроверяла счета, время от времени повторяя, что, кажется, год закончился неплохо. В соседней комнате Екатерина, по установленному правилу агентства, обзванивала уехавших на праздники клиентов, интересуясь – не без легкой тревоги, – как они там? Долетели? Встретили? Устроились?

Туристы докладывали: иногда быстро, не вдаваясь в детали. Это означало: все отлично. Иногда разговор длился чуть дольше – жаловались: самолет опоздал, отель не понравился, с погодой не повезло. Екатерина терпеливо выслушивала, соглашалась, уверяя, что обязательно доложит руководству, вставит партнерам и немедленно займется ситуацией. Положив трубку, она думала, что тоже с удовольствием бы поныла где-нибудь на Карибах, потягивая текилу, или в швейцарских Альпах с кружкой глинтвейна. Впрочем, диалог заканчивался на позитиве: клиенты любили своего менеджера, знали ее борцовские качества. Даша и Тимофей расслаблялись дома.

Вера ничего не делала. Радовалась тишине, снегу за окном. Вся мыслительная деятельность сводилась лишь к необходимости срочно принять решение: кто поедет на воркшоп в Италию. Все стараются. Все заслужили. И все хотят. «Может, сами между собой выберут?» – она, кажется, нашла выход.

– Вера Сергеевна! К вам пришли! – крикнула Екатерина, прервав внутреннюю дискуссию «руководства».

– Можно? – в кабинет вошла незнакомая женщина, лет примерно сорока, не больше.

На ней было черное элегантное пальто, слегка припорошенное снегом. Снежинки блестели и на черных волосах, затянутых в тугой узел. «С непокрытой головой ходит, героиня», – Вера посмотрела на гостью, пытаясь вспомнить, где ее видела.

– И вам не холодно?

– Не люблю шапки и шляпы, – улыбнулась та, стряхивая снег. – У вас в Москве вообще тепло, можно и пофорсить.

– Да вы проходите, садитесь, сейчас чай приготовим, – Валентина оторвалась от своих бумаг. – Вы?..

– Я знакомая Алика.

– Бахтиярова?? – в один голос спросили Вера и Валентина.

Алик Бахтияров относился к категории клиентов VIP, ездил с разными подружками «на одно лицо», как шутили в офисе. У дамы, несмотря на привлекательность, лицо было не из этой серии. Вера, наконец, вспомнила: Фрида Кало! Незнакомка была похожа на знаменитую мексиканскую художницу Фриду Кало. Такие же чернющие густые брови, спокойный взгляд, полуулыбка с намеком.

– Соломонов. Алик Соломонов. Вы ему поездку оформляли на Таити и в Париж, – пояснила она.

Никто в офисе не называл Соломонова по имени, как Бахтиярова – по фамилии. Соломонову имя не требовалось. Оно как-то ему не шло. Было не его.

– Я – Грета, – кратко представилась подруга их самого загадочного клиента.

«Ну, конечно, у Соломонова не могла быть подружкой какая-нибудь Маруся. Если не Суламифь, то хотя бы Грета», – заметила про себя Вера.

Вслух она выразила соболезнования по поводу кончины ее замечательного друга, сожалея, что не смогла с ним встретиться и рассказать удивительную историю, которая началась однажды здесь же, в кабинете, а продолжилась в Париже.

– Так расскажите мне. Собственно, я пришла, чтобы передать вам это.

Она положила на стол конверт формата А4.

– Думаю, Алик бы не возражал. Говорил, что вы тоже проявили интерес к посланиям из прошлого. Здесь те самые письма, фотографии, открытки, которые он тогда в Париже купил. Я лишь некоторые себе оставила. Французский начала учить, пытаюсь переводить.

Валентина пригласила в приемную, где уже накрыла чай, принесла конфеты из резерва, пополненного перед Новым годом, и бросила вопросительный взгляд: ей остаться? Зная натуру своего администратора, Вера бросила:

– Давай с нами, и Катю зови. – Затем добавила, обращаясь к посетительнице: – Вы же не против?

Грета была не против. Она будто догадывалась, что должна дополнить недостающие пазлы в портрет любителя казино и блошиных рынков. Всплывавший периодически вопрос «За что сидел Соломонов?» канул в вечность вместе с его первопричиной. Однако, слушая гостью из далекого Красноярска, становилось очевидным то, о чем ранее только догадывались: Алик Соломонов обладал интуицией и талантом делать деньги.

– Для него это было такое же хобби, как собирание древностей. Он говорил, что есть абсолютно законные способы стать состоятельным человеком, но почему-то не все их видят. Или не хотят видеть, или просто боятся.

Оказывается, еще находясь на зоне, Алик подружился со своими будущими компаньонами. Выйдя на свободу, бывшие сокамерники создали многопрофильное предприятие, быстро набравшее обороты. С Гретой Соломонов познакомился примерно три года назад на приватном концерте. Работая преподавателем по классу скрипки, она иногда выступала на частных, корпоративных мероприятиях в составе трио музыкантов.

– Ничего особенного мы и не играли в тот вечер. Обычная программа: попурри из классики всех времен и народов. Алик подошел после концерта. Поблагодарил. Меня поразило, что он запомнил практически весь наш репертуар. С того дня были вместе. И мне очень, очень его не хватает.

– Ну вот… А говорил, что не ходок, и серьезно у него только с акулами! – вспомнила Вера.

– О! Юмор его выручал. До последнего вздоха. В ту поездку с ним не поехала, как ни уговаривал. Не любитель я дальних путешествий. Вот он и меня дразнил… Зубастыми конкурентками.

Воцарилась пауза. Та самая великая пауза, когда лишним становится не просто слово, а даже малейшее движение. Пазл сложился.

– Так что же за история, о которой вы упомянули? – Грета нарушила молчание.

Вера вернулась к событиям осеннего вояжа, стараясь не упустить ни одной детали и не размыть при этом главных персонажей повествования. Показала копию письма Ги. Два листочка бумаги. «Когда переведешь – расскажешь, что там за Бальзак», – полгода назад они расстались с Соломоновым на этой фразе. Много раз Вера представляла себе их будущую встречу или хотя бы разговор по телефону, ее рассказ, воображала его эмоции, строила план вопросов, а задала всего один и не ему, а ей – той, которую он, судя по всему, любил.

– Согласитесь, что тема не модная. Нет драйва. Кого сегодня интересуют чувства, даже если они настоящие. Что скажете?

Грета ответила не сразу. Задумавшись, опять сильно напомнила Фриду Кало.

– Мне кажется, что все-таки на чувства регламент моды не распространяется. Разве мы не хотим быть любимыми? По-настоящему. Чтобы кто-то дорожил, берег, мечтал. Чтобы кто-то ложился спать и просыпался с надеждой, что ничего плохого не случится. Когда иссякнет в мире любовь – закончится человеческая история. Мир, по-моему, активно к тому стремится, взяв курс на саморазрушение. И только крохи любви ко всему настоящему с трудом тормозят этот процесс.

Она говорила без пафоса, не стремясь произвести впечатление. Просто. Настолько просто, что на какую-то долю секунды стало страшно. А вдруг?

– Пессимистично. Прямо апокалипсис, – вставила Екатерина.

– …но только крохи любви ко всему настоящему тормозят этот процесс, – повторила Грета. – Я права? N’est-ce pas? – добавила чуть насмешливо по-французски и, попрощавшись, вышла.

Вера распечатала принесенный конверт. В нем были те самые старинные открытки, адресованные когда-то, кому-то, фотографии людей, живших когда-то, писавших кому-то: «Дорогой Пьер. С вершины Сан-Франсуа шлю тебе искренние и наилучшие пожелания в новом 1935 году…», «Дорогая мама, мы добрались хорошо, только Кэтти заболела».

Улыбающиеся лица, складки платьев, кружева зонтиков, пальмы.

Вспышка фотоаппарата запечатлела мгновенье счастья. Конкретное мгновенье конкретного счастья конкретного мгновенья. Мгновенье счастья мгновенья. У которого есть только настоящее и никогда – будущего.