Мать вернулась домой и принесла еды ровно на двоих, не то чтобы она устраивала пир на весь мир. Я лежал на ее диване с сиреневой бахромой. Затем поднялся, чтобы не думать. В доме запахло жареным цыпленком и горячей упаковочной бумагой. Жареный картофель в коробочках лоснился жиром. Как всегда, мать потратила больше денег на пиво, чем на еду; в этом она не изменилась. Она то поднимала глаза к потолку, то опускала, но в лицо мне не смотрела. Выпив литр пива, мать наконец прорычала:

– Я нашла тебе работу на автозаправке на выезде из города. И меблированную комнату у одной порядочной женщины – чуть больше, чем за треть твоей зарплаты. Если будешь получать хорошие чаевые, аренда обойдется почти бесплатно. Что тебе сказали насчет Вьетнама?

– Ничего не сказали, но, кажется, испугались, что не найдут мне в армии подходящей обуви.

– И всё?

– Нет, представь себе. Если бы я убил индейцев, меня бы тут же взяли, но вот убийство бабушки с дедушкой поставило их в тупик! Они должны перезвонить.

– Они никогда не перезвонят. Парень, способный убить бабушку с дедушкой, точно так же способен открыть огонь по товарищам из своего полка.

Я вскочил, словно ошпаренный.

– Ты не смеешь такое говорить!

– Смею, потому что думаю именно так.

Я снова сел. Она откупорила следующую бутылку пива, не предложив мне выпить. Мой гнев внезапно лопнул, как воздушный шар. Мы ели молча. Она включила телевизор, там как раз показывали репортаж про Вьетнам. Она переключила на бейсбол. Она любила бейсбол. Я видел, что она трепещет.

– Твоя сестра беременна.

На секунду я задумался.

– Чем?

Она посмотрела на меня изумленно.

– Что значит чем?

– Морским чудищем?

Она поджала губы – сделала над собой гигантское усилие.

– Эл, мне так хотелось бы гордиться тобой… Я вижу студентов университета и представляю тебя одним из них.

– Что же мне мешает? – спросил я, помедлив.

– Ты никогда не получишь стипендию, а у меня нет средств. Теперь, когда твой отец исчез, не думай, что я стану поддерживать тебя в одиночку. В любом случае, поддерживать тебя – бросать деньги на ветер. Я не отрицаю, что ты умен, Эл, но у тебя нет силы воли. Ты слаб. Ты не в состоянии развить собственную мысль. Ты хоть отдаленно представляешь себе, что будешь делать со своей жизнью?

Она встала, чтобы помыть посуду. Я не шелохнулся. Она разгневалась:

– Я тебе что, слуга? Не можешь поднять задницу и помочь?

Я медленно поднялся. Взял карандаш и бумагу, чтобы записать адрес автозаправки и хозяйки дома. Мать раздраженно продиктовала мне и то, и другое. Когда она закончила, я разорвал листок.

– Что ты делаешь?

– Сама видишь. Я разорвал листок. Мне не нужна бумажка, чтобы помнить адрес. Но на самом деле мне просто не нужна твоя помощь! Я не пойду работать на автозаправку и не поселюсь в комнате, которую ты нашла. Мне от тебя ничего не нужно. Даже ночлег. Я возьму сумку и уйду. Но сначала кое-что скажу тебе. Я действительно сожалею, что убил бабушку с дедушкой.

– Ах, ты сожалеешь? Хорошая новость!

Плевать она хотела на мои слова. Она искала зажигалку.

– Да, я сожалею, я не должен был их убивать. Я должен был разделаться с тобой!

Она искусственно усмехнулась, и я почувствовал, что ей страшно. Наверное, у меня изменилось выражение лица.

– Ладно, раз ты не хочешь мыть посуду, можешь идти; я одна управлюсь.

Она делала вид, что всё в порядке, однако отправилась еще за одной бутылкой.

– На твоем месте, Эл, я бы не стала угрожать. А то ведь я расскажу сотруднику службы пробации, и тебя тут же отправят обратно в больницу. Я этого не хочу. Лучше забери свои вещи и проваливай, как сделал твой отец. Живи своей жизнью, какой угодно жизнью, мне всё равно, только исчезни.

Она отвернулась от меня и говорила всё это, стоя ко мне спиной, пока я смотрел ей в затылок. Я отправился в комнату, сложил в сумку из джута цвета хаки кое-какие вещи и ушел, интуитивно чувствуя, что спас матери жизнь.

На улице было сухо и тепло, а в доме влажно. На город опустилась ночь, словно занавес на освещенную сцену; в темноте я не видел почти ничего. Я шел по парковой дорожке, где гулял днем. Сложно описать то удовольствие, которое я испытываю во время прогулки по опасным местам. Места могут быть обычными, но иногда достаточно одного мгновения, чтобы случилась драма. Это был час неудовлетворения, горечи и безумия. Всё на свете – вопрос возможностей, обстоятельств и луны.

Моя удивительная память часто запечатлевает детали, которые совершенно незначительны для прочих смертных. Но она также способна стирать целые пласты моего существования. Больница казалась мне далекой. Лейтнер – еще более далеким. Шагая по пустынным улицам Санта-Круса, я спрашивал себя, знал ли доктора вообще. Я думал о своем исчезнувшем отце и хотел его найти. Хотел объяснить ему свой поступок, чтобы он понял его причину. Я хотел бы поселиться неподалеку от него. Мы с ним хорошо ладили, когда вместе жили в Лос-Анджелесе, но нас всегда разлучали женщины. Мои мать и сестры, от которых он сбежал, как от холеры. Вторая жена, вообразившая, будто я за ней подглядываю. Новая жена, о которой я ничего не знал. Но больше всех – его мать. Убив бабушку, я возбудил у отца странное чувство вины… Он не плакал на похоронах, потому что, я уверен, ее смерть его не задела.

В Санта-Крусе царит ложное спокойствие маленького университетского городка. Сложно вообразить себе это место под обломками и в дыму. Однако если бы разлом Сан-Андреас спровоцировал землетрясение, то от Санта-Круса ничего не осталось бы. Погибло бы всё калифорнийское побережье – о драма, о трагедия! Ад не так далеко от рая, но люди не хотят и слышать, они тихо спят, словно родились под счастливой звездой. Целыми днями они строят загоны для карликовых коз, хотя сами ничуть не лучше них. Они копят, собирают, коллекционируют. Им в голову не приходит задаться вопросом о том, что они, собственно, делают. Когда поблизости кто-то умирает, их жалкие жизни приобретают новый смысл. Смерти их не пугают, а, наоборот, вдохновляют.

К моему удивлению, ночью в парке собралось куда больше народу, чем днем. Мне пришлось свернуть на тропинку и углубиться в чащу, чтобы найти свободную скамью. Никогда в жизни не видел стольких психов в одном месте. Они прибывали отовсюду, я издалека узнавал их шаткую походку. Около десяти компаний собрались в круг, чтобы послушать музыку. Самые психованные лежали на земле, скрестив руки и глядя в небо. Я не жалел о том, что перед ужином побрился, подровнял усы и погладил рубашку. Я устроился посреди скамейки, разметил территорию и решил хорошенько выспаться, прежде чем искать работу. Я мог бы часами рассказывать о безумных придурках, от которых за километр воняло коноплей, но эти козлы меня совершенно не интересовали, и я не желал им зла. Я не понимал, откуда они берутся и куда направляются, словно они нематериальны и вот-вот рассеются в тумане.

Убаюканный музыкой, я уже начинал засыпать, положив подбородок на грудь, когда вдруг почувствовал чье-то присутствие. Я открыл глаза и увидел девушку своего возраста, может, чуть постарше. Ее светлые волосы ниспадали вплоть до изгиба бедер. Вырез белого, почти прозрачного платья с оборками приоткрывал высокую грудь. Девушка смотрела на меня очень доброжелательно. Я поздоровался: незнакомка показалась мне удивительно красивой. Я уже почти преодолел ярость, посеянную во мне матерью, но еще не до конца. Спокойствие – для меня состояние редкое.

– Ты путешествуешь?

Она присела на край скамейки и отвела от меня глаза.

– Напротив. Я ищу место, где смогу угнездиться надолго.

– Ты воевал во Вьетнаме?

– Нет, меня не взяли. Я слишком большого для них размера.

Она покачала головой.

– Так было предначертано.

– Что было предначертано?

– С самого твоего рождения было предначертано, что ты не поедешь умирать во Вьетнам. Ты гигантская мишень. Тем лучше. У тебя хорошая карма. У меня брат во Вьетнаме. Я животом чувствую: он оттуда не вернется. Поэтому я скитаюсь. Я из Сакраменто. Но я не хочу быть там в тот день, когда полицейские позвонят в дверь и сообщат о смерти брата. Я надеялась, он дезертирует. Он отказался. Я состою в сообществе, которое формируется благодаря новым знакомствам и встречам. Нас уже человек пятнадцать. Если хочешь, присоединяйся.

– Что за сообщество?

– Мы хотим жить в соответствии со своими принципами, уничтожив блага и собственность.

Я спросил:

– Вы что – коммунисты?

– О нет! Ничего подобного. То есть… я не совсем понимаю, кто такие коммунисты. Мы пойдем дальше, на север, будем заниматься сельским хозяйством и питаться дарами земли. Все наши блага будут общими, а любовь – свободной…

– Свободной?

– Да… Надо покончить с собственностью: моя земля, моя жена, моя собака, мой телевизор. Наши дети тоже будут принадлежать сообществу. Никогда еще в истории человечества никто не любил детей так, как мы. У детей больше не будет психологических проблем, они не будут друг с другом соперничать, воевать. Мы создадим новый мир – без войн, мир любви, мир, глубоко отличный от мира наших родителей, мир, в котором материальные ценности не представляют интереса. Мы будем наслаждаться природой и гармонией.

Она вздохнула и спросила:

– Хочешь переспать?

Если бы в этот момент меня сбил грузовик, я бы удивился меньше.

– Не волнуйся, никто не увидит. Для хиппи нет такого понятия, как похоть. Мы удовлетворяем естественные потребности, столь же естественные, как есть или спать… Ты хочешь?

Она встала, задрала юбку и села на меня верхом. Я оттолкнул ее – не сильно, но решительно. Она поняла, что настаивать в данном случае – большая ошибка.

– Ты не готов к жизни в лучшем мире. Я понимаю тебя, брат мой. Но если все-таки захочешь к нам присоединиться, мы здесь еще два дня – подрабатываем, копим деньги, чтобы уехать. Мы отправимся в Маунт-Шасту, на север: знаешь эти места?

Разумеется, я знал, однако не ответил.

– Если захочешь попасть в лучший мир – добро пожаловать. Как тебя зовут?

– Эл.

– Я Лизбет.

Глупо отпускать такую девушку лишь по той причине, что не знаешь, как с ней быть… Она помахала мне рукой, прежде чем исчезнуть в темноте.

На следующий день, отправляясь на поиски работы, я заметил ее в спальном мешке между двумя грязными уродами. Мысль о том, что она спала с ними по очереди или вместе, вызвала у меня тошноту. Я с удовольствием избил бы их ногами. Почему-то мне казалось, что свободная любовь – мужская идея. Впрочем, это волновало меня меньше, чем тот факт, что я приду устраиваться на работу небритым.

Я спустился к центру города. Спина после ночи на скамейке страшно болела. На последние доллары, выклянченные у матери накануне вечером, я выпил кофе и съел три плюшки. С океана дул приятный ветерок. Я чувствовал себя хорошо и боялся лишиться этого чувства. Мне необходимо было найти работу до вечера, чтобы не пришлось возвращаться к матери. Пока погода позволяла, я мог спать в парке, но, помимо сна, организм требовал еды, и крохами я довольствоваться не мог.

Начальник первой автозаправки, куда я заглянул, к сожалению, не предложил мне работы. Начальник второй отсутствовал, а мне не хотелось его ждать. С начальником третьей, «Тексако», повезло: маленький толстенький итальянец больше напоминал хозяина пиццерии, но внешность, как известно, ничего не значит. Фиксированной зарплаты он не обещал, но чаевые за заправку, мытье окон, смену колес и тому подобное – пожалуйста. Итальянец считал, что я заработаю больше, чем себе представляю. К счастью, мой предшественник как раз недавно удрал с одной своей клиенткой, сорокалетней дамой на «Кадиллаке» последней модели. Джаннини полагал, что дамочка побалует малыша, но недолго, хотя он, судя по всему, славный парень.

На мое место просились уже двое, но Джаннини не захотел нанимать психов. От них несло за километр – даже запах бензина и отработанной смазки не перебил бы вонь. Итальянец, наверное, преувеличивал, но итальянцы всегда преувеличивают. Он спросил, откуда я родом и соображаю ли что-нибудь в механике, потому что к заправке примыкает его гараж. Я ответил, что из Монтаны. Ответ его мало интересовал: он осведомился для приличия. Сказал, что я проделал немалый путь, чтобы устроиться работником автозаправки или даже механиком. Я упомянул о том, что разбираюсь в мотоциклах. Джаннини, подобно большинству собеседников, не смотрел мне в глаза – боялся за свои шейные позвонки: долго разговаривать задрав голову не так-то просто. Он никогда не видел великанов вроде меня и, наверное, считал меня очень сильным, хотя кости у меня слишком тонкие для моего роста.