Эта кипа бумаг заинтересовала меня сразу. Я обнаружил ее под старым полом в заброшенной хижине, который разбирал, чтобы развести огонь. В ее стенах я нашел приют и согрелся у костра, а теперь обнаружилось и развлечение. Можно было позабыть о ночи снаружи, пурге и промерзшем лесе, где я заблудился, а заодно и о странном бородаче в лохмотьях, встреченном на опушке. Иностранец, не иначе. Он что-то там бормотал о проклятых местах, а еще от него ужасно разило чесноком.

Усевшись на сломанный стул у очага, я разгладил на колене пронумерованные выцветшие листы.

Главной находкой было что-то вроде книжицы в мягкой обложке формата старого бульварного романа. Как наяву, по сей день вижу гибкий, вылинявший переплет, красноватый в неверном свете огня, и длинное название, набранное затейливыми заглавными литерами разной высоты:

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ОБ ОТВРАТИТЕЛЬНО-КРОВАВЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЯХ И. СТЭНЛАСА, СЕРЖАНТА АРМИИ США, А ТАКЖЕ О ПРЕДАНИИ ЕГО ВОЕННОМУ ТРИБУНАЛУ И КАЗНИ.

Под этим манящим заголовком красовался жирный оттиск с деревянной гравюры — мужская фигура в полный рост. Я поднес книжицу поближе к огню, чтобы рассмотреть.

Первым делом мое внимание привлекла одежда. Такую форму носила американская кавалерия в конце девятнадцатого века: блестящие сапоги со шпорами, панталоны с лампасами, короткая драгунская курточка и круглая шапочка с козырьком. Судя по трем шевронам на рукаве, передо мной был сержант. Взгляд упал на маленькие буковки под изображением: «Сержант Стэнлас, согласно рисунку автора», и еще ниже: «Отпечатано в частной типографии, 1848, цена 10 центов».

— Десять центов!

Значит, это все же бульварный роман, недаром их когда-то прозвали «десятицентовыми». Бульварный роман с невероятно захватывающим сюжетом? На память пришли такие сногсшибательные книжки, как «Кровавый пир», «Демон-парикмахер с Флит-Стрит», «Тайна Серой башни» и другие. Я снова пригляделся к обложке.

Автор, он же иллюстратор, придал своему герою позу, одновременно традиционную и молодцеватую. Ноги в сапогах со шпорами чуть расставлены, носки смотрят наружу под явно неудобным углом. Правая рука в наполеоновской манере засунута на груди под драгунскую куртку, а левая картинно опирается на рукоятку сабли. Все это выглядело нелепым и лубочным. Возможно, я бы и посмеялся над иллюстрацией, если бы не лицо.

Круглое, обрамленное густыми бакенбардами. Глаза под козырьком фуражки, большие и невыразительные, смотрели прямо на зрителя. Ниже выдавался вперед длинный прямой нос, тонкий и острый, как долото. Из полуоткрытого тонкогубого рта торчали два заостренных верхних зуба. Подбородок… что ж, его не было, ну, почти. Несмотря на общую аляповатость старинной гравюры, лицо дышало какой-то неподдельной и ужасной жизнью. Я отвлекся, чтобы подкинуть в огонь еще несколько половиц, затем открыл книжицу и начал читать.

* * *

Пресное начало соответствовало стилю 1840-х. Довольно походя говорилось, что некто по имени Иван Стэнлас родился в Пруссии, близ польской границы, году этак в 1810 и перебрался в Америку двенадцатилетним парнишкой. В 1827 году, через пять лет после переезда, он завербовался в армию Соединенных Штатов. Послужной список Стэнласа выглядел хорошо, даже блестяще. Анонимный биограф полагал, что, будь Стэнлас коренным американцем, он выбился бы в офицеры. Впрочем, даже будучи иностранцем, Стэнлас быстро дослужился до сержанта первого класса, в качестве какового помотался по фортам на юго-западе. Внезапное начало войны с Мексикой застало его в драгунском полку, и в сражении при Монтерее он получил ранение. В 1847 Стэнласа назначили унтер-офицером эскадрона, получившего приказ построить форт на западе новой территории Техас и стать там гарнизоном.

До этой точки рассказчик излагал все в общих чертах, будто узнал о ранних годах службы сержанта Стэнласа с чужих слов, но эпизод со строительством форта и все, что за ним последовало, напротив, описывались четко и живо. Вероятно, неизвестный автор книжицы познакомился со Стэнласом примерно в это время. Не исключено, что при создании эскадрона, части, в которых они служили, были объединены.

Форт описывался подробно и красочно: прямоугольный частокол из бревен с заостренными концами, во дворе — простенькие бараки и конюшни ровным строем, аккуратные стога сена, накошенного в прериях, войска за муштрой или работой под оком офицеров, часовые на посту, и надо всем этим гордо реет звездно-полосатый флаг. Война закончилась, и гарнизон с облегчением расслабился, даже стал по-мирному безмятежен. Но впереди ждали ужасы, затмившие все, что пережили даже самые старые и опытные ветераны.

Какое-то время ничто не нарушало скучную рутину. А затем, дважды подряд, как сообщал автор, часовых нашли на рассвете мертвыми… точнее, нашли их останки.

Тела были искалечены, обезображены, окровавлены, самые мясистые куски — срезаны и унесены. Офицер, стоявший во главе гарнизона, тут же заподозрил индейских налетчиков и после второго злодеяния выслал поисковый отряд, чтобы покарать врага. Стэнлас входил в эту группу, и именно он, вроде бы он, напал на след. Мстители ехали четыре часа и наконец среди прерий увидели лагерь охотников-команчей.

Индейцы были застигнуты врасплох. Половина погибла под первым смертоносным обстрелом врага. Остальные бежали на своих невероятно быстроногих низкорослых лошадках, даже не попытавшись дать бой. Некоторые ранеными попали в плен. На допросах все они заявили, что не только не нападали на форт, но даже близко к нему не подходили. Индейцы боялись какого-то демона, что по ночам рыскал вокруг лагерных костров, пожирая женщин, детей и даже взрослых воинов — демона, чье логово было среди бледнолицых.

Солдаты, естественно, подняли эту невероятную историю на смех. Они увели пятерых индейцев с собой, и на подходе к форту пленников, судя по записям, объял страх. На ночь их заперли в здании госпиталя, но утром одного не досчитались. В рапорте говорилось, что он бежал, несмотря на серьезные ранения и усиленную охрану. Бдительность удвоили, прошел день и ночь, а с восходом выяснилось, что пропал еще один индеец.

Тем утром сержантом караула был Стэнлас, и командир гарнизона, расследуя происшествие в госпитале, вызвал его для расспросов. Стоило Стэнласу войти, как три оставшихся индейца дико завизжали от ужаса — поступок совершенно не свойственный воинам. Индейцы тараторили наперебой, пытаясь объяснить свой внезапный страх перед ним. Они обвиняли его в убийстве двух своих соплеменников и похищении тел — он был «демоном из форта», и, как они уже понимали, их неминуемой смертью.

Сержант Стэнлас несколько минут с презрением слушал, а затем сердито отверг эти безумные обвинения. Но краснокожие продолжали стоять на своем, и он полоснул саблей по лицу ближайшего. Стэнласа тут же разоружили два солдата, и командир приказал посадить его на гауптвахту. Жилище арестованного для порядка обыскали.

Как старший сержант гарнизона, Стэнлас получил в свое единоличное пользование хижину из одной комнаты. При обыске выяснилось, что половицы в ней ходили ходуном (дочитав до этой точки, я нервно глянул на пустое место, откуда собственноручно вырвал доски). Пол в доме Стэнласа подняли. Земля под ним была рыхлой, и, копнув пару раз лопатой, поисковый наряд обнаружил скелеты двух пропавших индейцев, обглоданные почти подчистую.

* * *

С этого момента повествование приобретало драматичность, становясь восхитительно мрачным, как будто автор описывал события с нездоровым смакованием. Сержант Стэнлас, после страшных находок в его доме, уже не мог отнекиваться и признался в каннибализме. Он убил и съел не только пропавших индейцев и прочих краснокожих, но и обоих растерзанных часовых, а также многих белых мужчин и женщин на Востоке. Скольких, он не считал, но, по его словам, число жертв перевалило за полсотни, а то и сотню. Объяснить он ничего не смог или не пожелал, сказал только, что его мучит ненасытный голод и тяга к человеческой плоти. Больше всего ему были по вкусу сердце и печень.

Представ перед военным трибуналом, он во всем признался и попросил только об одном. Последняя речь сержанта Стэнласа четче всего отпечаталась в моей памяти, потому что позже я ее перечитал.

«Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».

Судьи военного трибунала — так и вижу их мертвенно-бледные от потрясения лица — вынесли смертный приговор, но избрали менее мучительную казнь. Людоеда поставили перед расстрельной командой, в которую, если верить книжице, рвался каждый его бывший товарищ. После того, как Стэнлас упал под градом пуль, командовавший ей сержант подошел к нему для осмотра. Окровавленное тело пошевелилось и медленно открыло глаза. Тогда сержант в упор выстрелил ему голову из револьвера и через несколько минут военный врач засвидетельствовал смерть. Изрешеченный пулями труп похоронили в безымянной могиле за пределами форта, на значительном удалении от обычного кладбища.

На этом история обрывалась, по крайней мере, напечатанная часть, но низ последней страницы представлял собой одно сплошное ржавое пятно. Посветив головней, я с трудом разобрал единственное слово, нацарапанное неразборчивым почерком и столь выцветшими чернилами, что они стали едва различимыми: «дурачьё».

Закрыв книжицу, я в очередной раз изучил портрет Ивана Стэнласа. Невыразительные глаза, как и прежде, казалось, смотрели прямо на меня. И этот тонкогубый рот, он словно надо мною смеялся. Любопытно, с каким выражением настоящий Стэнлас взглянул на своего товарища-сержанта, когда тот наносил ему coup de grâce? Внезапно на меня накатила дурнота. Я не знал, правдива эта кровавая байка или нет, но не имел никакого желания гадать. Больше всего я хотел забыть ее как можно быстрее и найти более приятное чтиво, которое позволит скоротать одинокую ночь в странной, уединенной хижине. Бросив книжонку на пол, я занялся другими бумагами, что лежали у меня на коленях.

Оставалось еще несколько разрозненных листков, сколотых заржавленной скрепкой. Сняв ее, я изучил первый.

* * *

Передо мной был грубо оторванный фрагмент старой газеты, внутренняя страница в три столбца шириной. Вверху остался клочок названия: «…ский Орел», 11 июля 1879. Все заполняли короткие новости, в основном телеграммы из разных городков — зерно на мельницу ежедневных газетных сводок. Такие внутренние страницы читатель обычно неспешно просматривает после заглавной, утолив самый неотложный новостной голод длинными отчетами о войне в Европе или скандалах дома. Вокруг одного короткого абзаца в центре средней колонки виднелся жирный кружок, сразу привлекавший внимание.

Заголовок, тоже обведенный, был набран мелким шрифтом и, насколько помню, гласил:

«МИЛОСЕРДИЕ ДЛЯ УБИЙЦЫ!

Смертный приговор сержанту Максиму смягчен».

Под ним шли приблизительно такие слова:

«Форт Феттерман, Вайоминг, 9 июля.

Сегодня военное ведомство заменило смертный приговор сержанту Уилфреду Максиму на пожизненное заключение.

Максима, осужденного за странное и жестокое преступление — убийство вольнонаемного, у которого он выпил всю кровь — несколькими неделями ранее повесили на глазах бывших товарищей. После того, как его сняли с виселицы и объявили мертвым, он воскрес. Когда поступил приказ о вторичной казни через повешение, Максим запротестовал, требуя свободы. Он утверждал, что однажды его уже признали усопшим, поэтому долг за преступление был выплачен сполна. Максим содержался под стражей, пока высокие чины в Вашингтоне решали его участь. Закончилось тем, что ему вынесли более мягкий приговор.

Максим, в сопровождении особо назначенного охранника, будет отправлен в Форт Ливенворт для содержания под арестом».

Прямо под этим коротким абзацем дуги окружности образовывали стык, словно рисовавшая ее рука дрогнула. Хотя нет, не совсем. Присмотревшись ближе, я увидел на линии под заметкой наспех нацарапанное слово: «дурачьё».

Я встревоженно вздрогнул, непроизвольно стиснув кулаки, и подскочил от шелеста старой газеты. Затем застыл, беспокойно задумавшись.

От краткой новостной заметки, чуть ли не смертельно скучной из-за обилия журналистских штампов, разило невысказанным ужасом. Что все это значит?.. Между ней и историей из той книженции прослеживалась жуткая параллель.

Два убийцы, два стервятника в человечьем обличье. Одного разоблачили в 1847-м, второго — через тридцать два года, в 1879-м. Оба военные и оба, благодаря особой расторопности и личным качествам, дослужились до сержантских лычек. Оба тайно убивали товарищей, чтобы утолить страшный голод. Каждому вынесли смертный приговор, обоих оказалось почти невозможно убить. История и того, и другого была опубликована, и какой-то коллекционер странных и отвратительных фактов разыскал упоминание об этих случаях и спрятал его под полом старой хижины… и да, обе истории попали в руки комментатора, и тот из презрения, неверия или мрачного юмора нацарапал на них «дурачьё».

Я сосредоточенно изучил чернильную окружность и надпись. Они тоже выцвели, но не настолько сильно, как каракули в той книжонке. Почерк поражал схожестью. Видимо, писала одна и та же рука, причем почти одновременно с выходом соответствующей публикации.

* * *

Я положил смятый обрывок газеты на пол рядом с книжицей. На коленях у меня лежал еще один лист — обычный плакат, когда-то сложенный для компактности и протершийся на сгибах. По нему шла надпись жирным шрифтом:

«100 $ — НАГРАДА — 100 $.

Любому, кто приведет беглого убийцу УИЛФРЕДА МАКСИМА.

14 июля, 1879»

Далее следовало описание, которое я почти не помню, если не считать одной фразы: «Возраст около 36». Итак, сержант Максим и сержант Стэнлас на момент ареста походили один на другого возрастом и профессией, званием и извращенными аппетитами. Я встряхнулся, отгоняя панику. Краешек объявления о награде что-то сильно оттягивало. Я перевернул бумагу.

К ней была подклеена сильно выцветшая фотография. Поясное изображение мужчины в форме. И внизу подпись: «Билл Максим, 7 января 1872». Я сразу узнал этот неразборчивый почерк. Узнал лицо… нет, невероятно, немыслимо…

Щеки солдата заросли густой бородой. Обильная растительность почти скрывала из виду безвольный, жадный рот, но выкаченные глаза под сросшимися бровями были все теми же, пустыми, а длинный прямой нос — тонким и острым, как долото. Вскрик умер у меня в горле, так и не родившись, губы пересохли и онемели. Я неторопливо нагнулся к полу за книжицей и с дрожью в руках поднес к свету портреты обоих… фотографию и ту гравюру.

Я ахнул от ужаса. Моя страшная догадка подтвердилась.

Иван Стэнлас, разорванный пулями чуть ли не на куски, не упокоился в своей презренной, безымянной могиле, а выкарабкался из-под земли и пошел бродить по свету. Вступил под новым именем в армию, поднялся в чине, и, как прежде, попался, утоляя свой мерзкий голод. И для него, и для всего мира было бы лучше, если бы тот первый трибунал удовлетворил его просьбу… как же она звучала?

Пролистав книжицу, я ближе к концу снова прочел: «Сожгите меня дотла, я этого очень хочу. Только так моя душа искупит вину».

Во мне крепла уверенность, более ужасающая, чем самая мрачная тайна. Воздуха не хватало, вокруг будто затягивалась удушающая сеть. Со всей силы я швырнул книженцию, газету и плакат в огонь. Пламя стразу взвилось, яркие языки с треском набросились на пожелтевшую бумагу, но я дрожал от озноба, не имевшего ничего общего с метелью снаружи. А с порога донесся голос тихий, как вздох, яростный, как звериный рык: «Дурак!..»

Дверь была открыта. В проеме стряхивала комья снега с головы и плеч фигура, одетая в нечто длинное, темное и бесформенное — то ли плащ, то ли одеяло. Я потрясенно застыл, не в силах произнести ни звука, беспомощный, как птичка перед заворожившей ее змеей. Одеяние на фигуре распахнулось, потом плавно сползло, открыв моему взгляду верхнюю часть тела.

Я увидел круглое лицо, бледное, как выбеленные кости. Жесткие, буйные волосы над низким лбом. Выкаченные, невыразительные глаза вперились в меня, поблескивая над тонким носом, который своим кончиком словно указывал им путь. Слабый подбородок отвис, вялый безгубый рот раскрылся. Два заостренных верхних клыка обнажились в усмешке.

Я пытался что-нибудь сказать, припугнуть его или взмолиться о пощаде, но не смог. Меня хватило только на то, чтобы отпрянуть. Проскользнув вперед, он оказался на свету и протянул ко мне руку. Я увидел кривые когти, волосатые запястья и ладони, с обеих сторон покрытые густой порослью.

И вдруг раздался крик, мощный и пронзительный, как звук охотничьего рожка. Потоком хлынули странные, непонятные слова. От двери к нам бросилась еще одна фигура. Первый незваный гость поспешно повернулся к ней. На мгновение я увидел его бледное лицо в профиль, узнал нос-долото, услышал сухой, кожаный шелест плаща. А затем на первом госте повис второй.

Яростные глаза над колючей бородой и нестерпимый чесночный дух наводили на мысль, что передо мной тот самый бормотун, который пристал ко мне на краю леса. Его поднятая рука грозно потрясала посохом — тяжелой, прямой палкой, превращенной в крест за счет привязанной перекладины. Удара не последовало, но при виде этого креста сержант запищал, словно летучая мышь и, сжавшись от страха, отпрянул. Второй гость подножкой сбил его на пол и презрительным пинком отправил прямо в огонь.

Сержант, будто при взрыве, тут же вспыхнул белым пламенем. Я мелко задрожал и провалился в черноту и тишину.

* * *

Я медленно пришел в себя, чувствуя прикосновения заботливых рук, и осознал, что безвольно лежу на полу. Надо мной озабоченно склонилось бородатое, уже подобревшее лицо.

— Все закончилось, — с нотками ликования произнес низкий звучный голос. — Давно уже я охотился и продолжал надеяться, а сегодня понял, что из вас получится хорошая приманка. Так что приготовился и пошел следом. — Он достал что-то из кармана. — Кол в сердце и святая вода подошли бы лучше, но крест из боярышника, огонь и вот это растение, — он бросил в огонь пригоршню чеснока — сделают свое дело. Он… Стэнлас или Максим, или как там этот монстр себя еще называл — больше не будет рыскать по свету в поисках добычи.

* * *

Я с трудом поднялся. В очаге будто что-то прошмыгнуло. Я посмотрел. Умирающее пламя, которое теперь источало чесночный смрад, полнилось темными, жирными хлопьями пепла — явно не от дерева. Из них выползло что-то маленькое… может, крыса или ящерица. Не успел я рассмотреть это существо получше, как мой спаситель посохом загнал его обратно в огонь. Больше оно не появлялось.

— Возможно, это была его проклятая душа, — пояснил он. — Не бойтесь, вот увидите, все образуется. До русской революции я был в Москве священником и этих тварей изучал. К рассвету в очищающем жаре костра сгинет последняя частица его богомерзкой плоти, последний осколок костей.

Он нагнулся и начал собирать половицы.

— Вы священник? — тупо повторил я. — Еще до вашего прихода, я начал кое-что понимать. В рассказе говорилось, что он хотел быть сожженным.

— Я знал об этих бумагах, но не трогал их из опасения его насторожить. Древние легенды — вовсе не легенды, а быль, которую мы отрицаем из страха. В своем первом воплощении Стэнлас был волколаком… оборотнем. Перед смертью он, наверное, отчаянно надеялся на спасение и потому попросил его сжечь. Знал, что если умрет без мук и тело останется целым, он все равно останется жить упырем, то бишь вампиром, по-вашему.

Он бросил охапку дров в огонь, и тот затрещал, радуя нас своим ярким светом и теплом.

— Сын мой, — сказал священник. — Страх Божий всегда должен быть пред очами нашими.