Последний князь удела. «Рядом с троном - рядом со смертью»

Дюков Дмитрий

«Рядом с троном — рядом со смертью» — в правоте этой поговорки предстоит убедиться нашему современнику, оказавшемуся в теле сына Ивана Грозного юного царевича Димитрия. Каково это — знать, что обречен на заклание и в ближайшее время тебя должны зарезать наемные убийцы? Как выжить в чужом времени, где на тебя устроена настоящая охота? Удастся ли «попаданцу» отменить смертный приговор не только себе, но и всему Московскому царству? Станет ли ПОСЛЕДНИЙ КНЯЗЬ УДЕЛА Царем Святой Руси, чтобы спасти Родину от Великой Смуты?

 

Пролог

Тихим тёплым июньским вечером немолодой мужчина, довольно хорошо одетый, шёл по набережной небольшого провинциального среднерусского городка. Он возвращался в гостиницу с делового обеда, плавно переросшего в весёлый ужин, на котором отмечалась удачная коммерческая сделка с местным владельцем чудом сохранившегося завода. Идти было недалеко, от шумных провожатых заезжий коммерсант с шутками отделался и по-своему наслаждался жизнью, прогуливаясь вдоль величественной реки. Поэтому две перегородившие ему путь тени воспринял с большим чувством негодования, усилившимся, когда он услышал произнесённую хриплым голосом просьбу о материальном вспомоществовании.

— Вы чё, козлы, охамели?! — с таким возгласом загулявший мужчина попытался перейти к физическому воспитанию местных хануриков, благо на здоровье и физическую форму пока не жаловался, но тут же почувствовал сильнейший толчок в спину.

— Вот хрень! — с этой мыслью земля вокруг него закрутилась, и, падая лицом на землю, удара об неё человек, бывший еще недавно живым, не почувствовал, нырнув в темноту, как в глубокую воду.

К несчастью для нашего героя, Скопина Валерия Николаевича, перейти к небытию для него оказалось непросто. Неизвестно, что привело к такому итогу — заслуги ли его в прошлой жизни, грехи, или просто так совпали звёзды на вселенском просторе, но через краткий миг темноты он вынырнул на свет. Однако происходящее Валерия Николаевича полностью дезориентировало.

Он, вполне состоявшийся, обеспеченный человек, стоял в ранних сумерках на каких-то задворках, причём ему было очень холодно и плохо. Повернув потяжелевшую голову, господин Скопин осознал полную нереальность происходящего. Он стоял разутый, полураздетый чёрт знает где, причём стоял явно на снегу. Напротив него какой-то клоун в подобии матросского костюмчика что-то нудно зачитывал по бумажке, чему лениво вникала еще пара колоритно одетых персонажей.

Внезапно пришла спасительная мысль: розыгрыш. Это розыгрыш его армейского друга и делового партнёра Володьки Шумова. Только этому члену совета директоров и одновременно акционеру крупного металлургического холдинга было по карману оплатить инсценировку подобного масштаба. Правда, зачем он это сделал, было совершенно непонятно, но версия о розыгрыше была явно приятней другой родившейся в сознании версии — о белой горячке.

— Где Вовка, черти? — попыталась произнести жертва предполагаемого розыгрыша, однако вместо слов сорвался хриплый шёпот, язык плохо слушался, а попытка сменить позу привела к подгибанию коленей.

— Спёкся, контра, — радостно воскликнул странный чтец. — Давай, выводи его в расход, ребяты.

Грохот в ушах совпал с резкими ударами в тело, острая боль, разрывающая на части сознание Валеры, вырвала из его чувств все надежды на то, что происходящее окажется шуткой. А дальше для Валерия Скопина, в крещении раба божьего Димитрия, начался вполне прозаический ад.

 

Глава 1

«Что же, что же это со мной?» — мысль пропадала и возникала снова во время бросков из темноты на свет. На свет я всегда выныривал быстро, а вот в темноту уходил по-разному, иногда с радостной легкостью, иногда со страшными муками, заставлявшими трепетать все клетки тела.

Во время первой затянувшейся задержки на светлой стороне бытия я ещё пытался судорожно понять происходящее, размышляя об этом всё время, пока меня носило по свинцово-серому морю. Моё тело, упакованное в спасательный жилет, дало возможность системно мыслить практически вечность, возможно даже, целый час. За это время я вполне понял, что либо сошёл с ума, либо тело мне принадлежит явно недавно. Этот вывод позволяла сделать память, услужливо подсказывая, что родился я светлокожим европейцем, а не темнокожим негром преклонных лет.

Вторая моя длительная остановка на белом свете была относительно условной, поскольку я был то ли похоронен, то ли засыпан в узком тупиковом лазе. Всё время очередной остановки на этом свете я потратил на судорожные усилия вспомнить хоть одну каноническую молитву. Почему-то казалось, что это должно помочь, однако более пары строк из покорёженного сознания вытащить не удалось.

Когда, не заметив перехода, я из подземной западни оказался внутри обычного деревенского сруба, причём один и не привязанный, мне показалось, что Бог услышал мои молитвы и страдания подошли к концу. Однако полное отсутствие окон и намертво припёртая дверь давили надежду и заселяли тревогу. Сквозь незаконопаченные брёвна сруба было ничего не видно, зато неплохо слышно. Сильный, хорошо поставленный мужской голос нараспев произносил какую-то длинную речь, язык был явно славянский, многие слова звучали по-русски, хотя и несколько архаично. После прекращения речи вокруг моей странной избы заскрипели шаги, и сквозь щели потянуло горячим дымом. Крушение надежд на скорое избавление было не менее мучительно, чем охватившее меня вскорости пламя.

В следующее появление на свет я оказался в теле, падающем ничком на утоптанную серую землю. В падении, судорожно пытаясь зацепиться руками за воздух, моё новое тело увидело на земле торчащую острую железяку. Тщетно попытавшись извернуться, со всего размаху напоролся лицом на проклятый штырь. Приколотый, как музейная бабочка булавкой к ткани, этим гвоздём-переростком к земле, я судорожно забился от боли. Через мгновение, ценой куска кожи со щеки, мной была обретена свобода. Перевернувшись на спину, новый симбионт пытался надышаться свежим, вкусным воздухом перед надвигавшимся неизбежным финалом. Однако возвращение в темноту всё не приходило, а вокруг ожидающего очередного небытия тела наблюдались удивительные явления. Три огромного роста и размера тётки в фольклорных костюмах, громко вопя и заламывая руки, суетились вокруг нового вместилища моего разума, а из-за их спины испуганно выглядывали несуразно крупные дети.

Одна из причитающих женщин, мгновенно успокоившись, начала махать рукой, зовя кого-то.

— Осип! Подь сюды к государю, Осип!

Тут же явился и Осип, здоровенный детина, который, закатав рукава, деловито потянулся ко мне, пытаясь одной рукой прижать к земле, а другой вытащить из земли рядом со мной железный пруток, при рассмотрении оказавшийся гранёным лезвием. «Вот и мучитель явился», — мелькнула мысль, а злая баба ещё и подначивала его, приговаривая:

— Свайку-то, свайку ухватистей бери, Осип.

Хотя сознание и говорило, что сопротивление лишь удлинит страдания, тело без боя сдаваться не собиралось. Крутясь ужом, я пытался руками оттолкнуть страшный нож, пускал в ход и зубы, чтобы заставить врага отпустить меня.

— Ай, грызется, маманя, — жалобился незадачливый убийца. — Ужо всю руку поел!

— Ничто, заживёт, — отвечала та. — Вот ужо Микитка в помочь прибёг.

Поняв, что лезут ко мне уже двое, я поднял крик, пытаясь кричать что-то вроде:

— Караул! Убивают, спасите!

Получалось крайне плохо, язык заплетался, однако когда всё же вышло, эти двое душегубов отскочили от меня, как ошпаренные. Рядом уже собрались и наблюдали несколько человек, гудел неразличимый гомон. Тут внезапно всё стихло, напротив меня стояли и крутили головой двое парней в окровавленной одежде, и один из них держал в руке нож. Тишину прорезал высокий женский крик:

— Воры, убойцы государевы!

Тут же в вышине ударил набат.

Парни бросились бежать, причём один из них прочь, а другой, наоборот, в сторону кричавшей женщины.

Добежав до неё, он упал на колени и, хватая окровавленными руками подол богато выглядевшего сарафана, заголосил:

— Помилуй мя, государыня царица Марья Фёдоровна, в падучей княжич бился, берегли мы ево, чтоб не убился до смерти.

— Княжич? — Красивое лицо женщины побелело и исказилось. — Эй, дворовые и сыны боярские, хватайте сего убойцу, держите накрепко!

В поднявшейся тут же суматохе, под набатный бой, последняя из оставшихся рядом тёток подхватила меня на руки и, обливаясь слезами, потащила к стоящему недалеко огромному терему, не обращая внимания на моё слабое сопротивление. Из её рук меня почему-то спасать никто не рвался, уже поднятый на крыльцо, я увидел, как красивая княгиня лупит чем под руки попадёт ту злую мегеру, что призвала ко мне этих неловких убийц.

 

Глава 2

Через пару суматошных минут, проскочив лабиринт комнат и переходов, мы оказались в светлом помещении, куда немедленно начал набиваться взволнованный люд. Чуть отдышавшись и немного успокоившись, я понял, что, похоже, закидывать мой разум обратно во тьму никто в ближайшее время не собирается. Следующим открытием стало то, что моим нынешним вместилищем оказалось тело ребёнка, и именно поэтому все окружающие казались мне великанами. Навострив уши, я пытался понять, куда меня забросила непонятная мне сила, чего ждать в дальнейшем и как максимально отсрочить очередной бросок в темноту.

Спустя непродолжительное время из кучи услышанных разноречивых сведений в голове пыталась сложиться мозаика понимания, и так мне стало известно, что зовут мое тело «Димитрий», его статус то ли царевич, то ли княжич, во дворе сейчас царица Марья убивает мою мамку боярыню Василису Волохову и повелела смертью казнить её сына Осипа и что то ли Димитрий, бившись в чёрной болезни, решил кого погубить, то ли Димитрия смертию жизни лишить хотели. Вот чёрт, похоже, напуганный разум принял попытку первой помощи за покушение на убийство и, оклеветав, приговорил к смерти мать и сына. Да уж, следующий перенос, думаю, будет прямиком в вечное пекло! Пока я пытался в голове сложить одно к другому, раны на лице, руках и плече были омыты водой и перевязаны чистыми льняными тряпицами.

— Кто ты? — слетел с моего языка крутившийся там уже порядочное время вопрос к заботящейся обо мне женщине.

Услышав его, она закрыла руками лицо и заплакала. Стоявший рядом с медным умывальником мужик вздрогнул и пробормотал:

— Обяспамятел, спаси господь! Мало ли за свои неполные девять лет кручины досталось сыну блаженной памяти государя Ивана Васильевича, так новая напасть — разумом мальчишка притомился.

Далее, из прерывавшихся всхлипами пояснений, стало ясно, что страдалица эта — кормилица царевича Арина Тучкова, мнущийся рядом здоровенный лоб — её муж Ждан, дядька царевича, а крутящийся рядом мальчишка — сын Баженко, молочный брат царевича и постоянный участник всех его забав. Вот царевич Дмитрий, стало быть, я, мать моя — царица Марья Фёдоровна, а бьют смертным боем старшую няньку Василису, «мамка» — это её должность, как и звание «дядька» у Ждана, который, видимо, был вроде воспитателя. Больше меня поразило, что отцом моим здесь считали покойного государя Ивана Васильевича. Знание истории не являлось моей сильной стороной, я помнил только то, что вскоре после смерти самого известного из царей с таким именем началась великая русская Смута. Меж тем крики переместились с заднего двора к парадному крыльцу и стали злее и громче.

Бросившись к окну, я стал немым зрителем разворачивающейся трагедии, которую подробно комментировали дядька Ждан и Баженко. Чиновник в красном кафтане, возвышая голос, призывал толпу разойтись.

— Ишь, дьяк-то, Михайла, как посадских и дворовых хулит, — сообщал муж кормилицы. — Вон Тихон Быков, — указывал он на подзадоривающего толпу парня. — Всякой замятне первый заводчик.

К крыльцу на коне подлетел вооружённый, богато одетый дворянин, следом другой, далее начали подбегать их вооружённые слуги.

— Братья царицы Михаил и Григорий, — назвал их молочный брат и покосился на отца. — Как бы худа не вышло.

Соскочивший первым с коня Михаил покачнулся, но устоял, удержанный под руки дворней, и тут же начал громким пьяным голосом пререкаться с дьяком. Короткая перепалка закончилась его рёвом:

— Бей их, душегубцев!

Началось убийство безоружных людей рассвирепевшей толпой. Редкие голоса, призывавшие опомниться, не были услышаны.

— То Истомка, добрый, богобоязненный посадский человек, — назвал мой дядька человека, тщетно пытавшегося остановить кровопролитие. Четверть часа, показавшиеся мне вечностью, были наполнены криками и мольбами погибавших людей, убиты были и дьяк, и приехавшие с ним его дворовые, и племянник его Никита, также пытавшийся сберечь царевича, а также пара посадских жителей. Лишь Осип Волохов с матерью успел укрыться в каменной церкви, да несколько человек смогли убежать прочь. Оставив несколько человек караулить у входа в собор, толпа двинулась во двор.

— Ко дьяческой избе повалили, да и на подворье тож, — тихо проговорил Ждан. — Много дурна сделают, да злое дело сотворят, прибьют Авдотью, жену Михаилы Битяговского с малыми робятами — сыном Данилой да дочками, Дунькой да Машкой, а Машка та — сущий младенчик.

— Слыхивал я, батюшка, поутру лаялись бранно дьяк с Михайлой сыном Фёдоровым, не дал-де Битяговский денег тому сверх царёва жалованья. Да исчо требовал приказной посоху углецкую — пятьдесят людишек на царёво дело, и на то ярился брат царицын, — добавил младший Тучков.

Тут на меня нахлынули воспоминания прошлой жизни, как играл с трехлетней племянницей Машей. Своих-то детей не сподобился завести, и пришло осознание, что стать сторонним свидетелем убийства малышей я не в силах. И чем бы всё ни кончилось, надо постараться вмешаться. Однако решиться оказалось проще, чем сделать, тело практически не слушалось, выполняя движения с грацией паралитика. Кормилица кликнула Самойлу Колобова, и вместе с воспитателем они под руки потащили меня к парадному входу. Пока мы доковыляли до каменного собора с пристроенными к нему по бокам деревянными церквями, туда уже возвратилась часть погромщиков во главе с моим здешним дядей Михаилом Фёдоровичем. С собой они притащили на суд царицы в кровь избитую, полураздетую, простоволосую женщину, еле стоящего на ногах от побоев паренька лет тринадцати да двух девчушек, старшая из которых держала на руках младшую. Тут же в ногах у Марии Фёдоровны валялась мать несчастного Осипа, умоляя дать им сыск праведный, но разъярённая женщина была непреклонна. Первым потащили на расправу сына дьяка Данилу, но казни успел помешать я, повиснув на назначенном в жертву пареньке. Растерянные конюхи и слуги отпустили его, и, не устояв, мы упали на истоптанную, серо-коричневую землю. Однако ж главарь убийц был твёрдо намерен довести дело до конца, став оттаскивать меня в сторону.

Пребывая в бешенстве, не придя в себя после крепкой попойки, мой родственный в этом мире дядя поднял своего высокородного племянника за шкирку, дал крепкого тумака, пару раз встряхнул как котёнка и отбросил прочь. Но всё же заступничество предполагаемой жертвы заставило большую часть взбудораженных людей приостыть. На счастье, тут к храму прибыло несколько священнослужителей, двое из которых, по всей видимости, были высокого ранга, и, вступившись за семью Битяговского, они смогли увести их с собой. Упустив семью своего недруга, старший брат царицы вспомнил о прятавшемся во Спасе парне, по его указу тот был вытащен и убит на глазах своей обливающейся слезами матери. Закончив расправу, погромщики направились грабить и бить друзей да сторонников погибших, а меня в очередной раз потащили на второй этаж княжеских палат.

 

Глава 3

— Эко окаянство браты царицыны учинили, — вздыхал дядька Ждан. — Сами в грех смертный впали, да посадских в обещники, в прямые пособники своему злодейству покрутили.

— Жди таперича царёвых приставов, а, поди, неумытны явятся, на наше невеликое серебро не падки, так и на плаху взойтить мочно за убойство великокняжеских людишек, спаси Господи, — вторила ему жена.

То ли от смутных угроз, то ли от общего нервного расстройства конечности новообретённого пристанища души стала скручивать судорога, заворачивая в тугой узел всё тело несчастного царевича.

— Господи, сызнова чёрная болезнь государя крутит, — заплакала кормилица.

— Нет, иное тут, — встревожился её супруг, прижимая к себе мою бьющуюся голову. — Кликни травницу лечбу творить, пястью своей тяжеленной Михаил Фёдорович, кажись, кость головную проломил соколу нашему. Да батюшку зови, ежели приспеет, не дай бог, кончина, то до Святых Тайн бы причастил.

Готовясь к неизбежному, разум ждал броска в темноту, но хватать его гудящая чернота не торопилась. Пытаясь уберечься от кружащегося мира, я прикрыл глаза и, когда открыл, оказался там, где больше всего боялся очутиться. Окружающая меня вечная ночь была, как ни странно, совсем не безмолвна, невдалеке явственно слышался свистящий шёпот. И этот странный шёпот до изумления был похож на храп младшего брата, остававшегося в далёкой, потерянной прежней жизни.

Внезапно оживилась память, полностью заполняя сознание образами из прошлого. Вспомнилось детство, большей частью проведённое в селе под Воронежем, где наш с братом отец работал совхозным агрономом. Мать, рано оставившая нас вдвоём с братом на руках у безутешного отца и, надеюсь, ушедшая в небесный сад. Я рано начал работать, помогая отцу, потом по окончании школы пошёл учиться в медицинский техникум, находящийся в областном центре. Оттуда был призван в армию, где занимал необременительную должность фельдшера, после окончания службы, на удивление сам себе, довольно легко поступил в мединститут. Диплом достался мне уж вовсе чудом, последние курсы были посвящены чему угодно, но только не занятиям.

Распределение, новая работа, новые друзья, но тут совершенно неожиданно светлая полоса оборвалась. Весёлый праздник закончился хмурым утром, регулярное похмелье и систематический юношеский недосып сделали своё дело, и, не обзаведясь ещё благодарными излеченными пациентами, я уже обзавёлся персональным докторским кладбищем. Главврач оказался старой закалки, сор был вынесен из избы и направлен прямиком в прокуратуру. На счастье, амнистия не заставила себя ждать, и тюремной баланды отведать не довелось. Однако врачебная карьера оказалась закрыта раз и навсегда. Но уже были кооперативные времена, и Валера Скопин с увлечением окунулся в алчный мир чистогана. Чем только не пришлось заниматься бывшему врачу: торговля десятком видов товара от вездесущих китайских шмоток до новых ядохимикатов, производства ряда малонужных вещей и даже самодеятельная добыча ценных элементов из остатков продукции военных заводов. Вот на реализации этих благородных металлов, выделенных из отходов производства, Валерий и погорел во второй раз.

Но тут, без всяких на то причин, цвет жизненной полосы изменился вновь. Встреченный в коридоре суда старый армейский товарищ оказался не чужд чувства благодарности и наконец отплатил добром за расхищаемый в былые дни воинской службы для совместного увеселения казённый спирт. Конфликт с законом прекратился так же неожиданно, как и начался, а Вовка Шумов продолжал с видом деда Мороза извлекать из волшебного мешка подарки. Вот так и стал весёлый парень Валерка господином директором столичного холдинга с непроизносимым названием из нечитаемого набора букв. Теперь бывший врач, мелкий коммерсант и нелегальный золотодобытчик в одном лице занимался поставками огнеупоров, шихт и прочих нужных подсобных материалов на предприятия, входящие в контролируемую господином Шумовым металлургическую корпорацию.

Лёжа в неизвестном ему месте, этот ныне смиренный раб божий пытался понять: ну что же я такого сделал, чем же согрешил, за что такое наказание господне?

Грехов было немало, но вроде на такую тяжкую кару в форме бесконечных мучений и смертей они не тянули и по совокупности. Поток мыслей был прерван сильным желанием сходить по малой нужде. Это вынудило меня попытаться сначала сесть, а потом и слезть со спального ложа и, шаря руками в пустоте, двинуться на шум. Через десяток мелких шажков рука схватила что-то колючее и пушистое, где-то совсем близко от источника странных звуков.

Тут же меня оглушило и сбило с ног диким рёвом:

— А-а-а, чур меня, анчутка!

Таинственность странного места тут же пропала, сменившись суетой и сутолокой трёх мужиков в небольшой полутёмной комнате. Запалив лампады по стенам, они нашли своего государя забившимся в щель между двумя здоровенными сундуками, причем с намертво зажатым в руках куском бороды одного из них. После опознания в одном из ночных гостей почти уже родного Ждана Тучкова приступ панического страха прошёл. Царицыны же слуги, выяснив, что царевич вновь не в себе, назвались и стали пытаться общаться с помощью простых слов и жестов.

Козлов Андрей да Иван Лошаков оказались сынами боярскими царицыного двора, то есть относились к служилым людям, ответственным за военное дело и охрану. Поэтому и были приставлены к моему телу для его постоянного обережения. Дядька Ждан понял желания царевича с полунамека и подал медный сосуд, который, видимо, и предназначался для использования в качестве ночного горшка. Попытка справить нужду самостоятельно была позорно провалена, поскольку одновременно задирать длинную холщовую рубаху и держать вазу было крайне неудобно. Один из телохранителей, Андрей, взялся рьяно помогать, чем невольно вогнал меня в краску.

После же я насколько смог довёл до них мысль о том, что государь Димитрий Иоаннович весьма голоден. Задумавшийся воспитатель сообщил:

— В княжой-то трапезной Михайло Нагой пьян спит, вечеряли запоздно с царицей родня ея, вот и притомился. Не смогли ево людишки ко двору свесть, вот и остался на лавке ночевать.

Встречаться с буйным дядюшкой не хотелось, а в комнату, где питались слуги, вести меня напрочь отказывались. Спустя некоторое время придворные уступили капризному царевичу и, приодев, под руки повели через галереи каменных палат в людскую, что находилась в кормовом дворце. Вообще внутреннее убранство дворца не впечатляло: минимум мебели, сплошные сундуки, лари да лавки со спящими людьми по стенам. Никаких украшений и излишеств замечено не было, если не считать ими обязательные иконы в большинстве комнат. Перейдя через небольшой двор, наша процессия оказалась в просторном зале с несколькими печами, у которых уже возились повара.

Ткнув в первый попавшийся горшок, парящий запахом пищи, я велел:

— Подавайте!

Охранник Иван принялся уговаривать:

— Погоди чуток, государь, ключник вборзе буде, отворит ледник да кормовые клети, там господарские яства.

Природное упрямство заставило повторить:

— Давайте это!

— То ж хлопское снество, тебе такое вкушать невмочь, — вздыхал Лошаков, глядя, как кухонный слуга накладывает в огромную деревянную миску кашу из горшка, заправив её, однако, изрядной порцией топлёного масла из берестяного туеска. Вкус был вполне узнаваем, тот, кто в армии едал перловку, его не забывает. Аппетит был испорчен странным хрустом на зубах, источником которого оказались остатки некрупного насекомого.

— Пустое брашно не едаем, хучь сверчок в горшок, а всё с наваром бываем, — пытался развеселить меня юный кухонный служка.

Судя по усмешкам окружающих, такие гостинцы были не редкость и в господской еде, поскольку к поварам никто претензий не предъявлял. Решившись идти до конца, я дожевал остатки каши, заедая её огромным кусом хлеба, который показался на удивление вкусным, совсем как в детстве. Мне нравился кислый вкус свежего ржаного хлеба, хоть и был он испечён из муки грубого помола с отрубями. В качестве напитка была предложена мутная густая жидкость со странным запахом.

— Овсяной кисель, царевич, — пояснил подавальщик, — а иных сытей дондеже не уготовили.

Знакомство с местной кухней было прервано звоном колокола.

— К заутренней созывают, на обедню. Поспешать нам надобно к собору Спаса Преображения, — поторопили меня оканчивать завтрак приставленные караульщики.

«Чудно, всегда казалось, что обедня в обед, — думалось мне. — Какой-то это неправильный мир».

 

Глава 4

На улице рассвело. Поднявшись по ступеням к храму, мы, пройдя паперть, вошли в залитый ранним солнцем притвор. Андрей Козлов остался там, а остальные поволокли меня внутрь.

— А он чего не идёт? — спросил я, указывая на отставшего.

— Нельзя ему, батюшка осерчал, епитимью наложил, — ответил мне присоединившийся к свите неизвестный дворовый. — Звал анчутку беспалого прямым именем.

— Кого звал?

— Нечистого, — посмотрел на меня как на умалишённого сопровождающий.

— Это, что ли, чёр… — договорить я не успел, рот прикрыл крепкой ладонью Ждан.

— Не поминай имя-то всуе, — поучал воспитатель. — Учует аспид, еже кличут его, сице явится на вызов.

Проведя к алтарю, меня поставили рядом с женщиной, числящейся моей нынешней матерью, вокруг нас встала её родня и ближние люди. Дьякон, и протопоп уже начали службу.

— Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святого Духа, и ныне и присно, и во веки веков! — выводил священнослужитель.

Прихожане вторили ему.

— Аминь, — далее вступал дьякон. — Миром Господу помолимся.

— Господи, помилуй, — отвечали все и крестились, я старался не отставать.

Однако моё религиозное рвение вызвало в толпе шёпот и пересуды, причина чего быстро стала ясна, ведь все, кроме меня, крестились двумя пальцами. Поспешно исправившись, я пытался следовать окружающим, но, когда дело дошло до молитв и тропарей, религиозное невежество проявило себя в полной мере. Даже шевелить губами в такт молящимся не получалось. Обряды продолжались более часа, и первые минуты казалось, что закончится молебен изгнанием еретика, то есть меня, из храма.

Но по прошествии времени стало ясно, что службы идут своим чередом, а жизнь своим. Прихожане переговаривались, сплетничали, на полу играли малые дети. По завершении молитв иерей стал совершать евхаристию. Механически скопировав действия причащённых, я получил свою долю Святых Тайн. После чего, пробормотав вместе с остальными благодарственные молитвы, был выведен из храма под напутствия священника:

— С миром изыдем!

— То Борискиным наущением не поминают имени твово ни в охтениях, ни в многолетях, будто ты не великого князя семя! — сказала высокая, статная женщина, что считалась в этом мире моей матерью, по выходе из собора и горько вздохнула. — Ладно, сын, ступай, гуляй с робятками-жильцами. А вы, дворовые, глядите за царевичем, дабы не тешился опаскою, головой за него в ответе!

Мне, старику, волей провидения занесённому в тело ребёнка, играть с детишками не хотелось совершенно, особенно во дворе, где недавно пролитая кровь была лишь присыпана землёй и песком. Поэтому, скрывшись из виду вдовы великого князя, я потребовал от кормилицы отвести меня к её мужу. Семья Тучковых была единственными людьми, которым хотелось полностью доверять. Воспитателя встретили у Красного крыльца. Закончив давать задания младшим слугам, он подошёл и внимательно осмотрел меня.

— Полехшало тебе? — не дожидаясь ответа, Ждан нахмурился. — Се худо травница цельбу творила. Лихоманка не трясёт? Разумею, жегомый ты, господине.

Голова у меня чуть побаливала, рана на лице практически не беспокоила, изредка лишь дёргаясь пульсирующей болью, и причина тревоги воспитателя была не вполне ясна. Но Ждан уже кликнул дворовых и, отдав малопонятные распоряжения, куда-то целенаправленно меня потащил. По пути удалось убедить его отвести меня в ближайшую светлую горницу. Там после неудачных попыток объяснить, что мне нужно зеркало, я добился лишь деревянной кадки с водой. Даже в таком несовершенном приборе для самонаблюдений было видно, что кожа вокруг пореза на щеке изменила цвет и припухла. Видимо, местный знахарь обработал мне рану действительно некачественно, просто промыв её и залепив живицей, и результат его трудов — вполне вероятный сепсис. Умирать в этот воскресный день хотелось не более, чем во вчерашний, и я начал требовать у дядьки хоть каких хирургических инструментов, медикаментов и перевязочных средств.

— Вельми ты речи не достижны моему разуму молвишь, — озадачился Тучков-старший. — Глаголы изрекаешь то русские, то немецкие, то еллиньские, аки во языце вавилонского столпотворения.

Стараясь употреблять слова попроще, пояснил, чего требуется. Как раз во время разговора в духе «моя-твоя-понимать» заявилась Марья Нагая со старшим родственником и челядью. За ними вооружённые дворяне втащили и знахарку, которой сразу стали обещать разные казни за порчу царевича. Изрядным криком и симуляцией истерики удалось добиться того, чтобы нас с травницей, воспитателем и уже известными мне двумя охранниками оставили одних, остальные толпой повалили молиться об исцелении страждущего. К этому времени я уже узнал, что самое чистое место в округе — это баня, а местная народная целительница приготовилась демонстрировать свои запасы.

Из всех мало идентифицируемых листочков, корешков и порошков наибольший интерес вызвало сухое ярко-зелёное растение с четырёхлепестковыми жёлтыми цветами. Произрастало оно, согласно сведениям травосборщицы, буквально за бревенчатой стеной кремля. Послав её за этим сорняком, я отрядил Андрейку Козлова за острым ножом, а Лошаков двинулся следить за уборкой бани и растопкой там очага. Ждана Тучкова я начал расспрашивать на предмет добычи водки для дезинфекции. Слова такого он не знал, но сообщил, что в наличии дворцового сытного двора бражного пития полно. Вызванный подключник доставил на пробу черпак с хлебным вином, однако испытания огнём на крепость этот напиток не прошёл. Сообразив, что нужен горючий напиток, помощник заведующего алкогольным складом, метнувшись, доставил малый бочонок с фряжской аквавитой. Примерно через час все участники предстоящей хирургической процедуры были в сборе в княжеской бане.

Лекарке было поручено истолочь траву и смешать с водой, что вызвало очередной приступ сомнений.

— Преизлихо опасно зелье из бородавник-травы! — сказала женщина.

Но дальнейшие действия смутили невольных фельдшеров ещё сильнее. Кипячение ножа в горшке, его же охлаждение в крепком спиртном и обработка щеки этим эрзац-спиртом казались им бесовским ритуалом. Лишь читаемые для укрепления духа молитвы удерживали моих помощников от бегства. Резать щёку, перекрестясь, взялся верный дядька Ждан. Да и двое телохранителей не подкачали, удержав мои тело и голову от рывков и дёрганий. Однако обработка раны спиртом и мазью из сока ядовитой травы всё-таки в очередной раз вырвала сознание из чужого тела.

Очнувшись ночью, что было уже привычно, я, в свете мерцающей лампады, увидел рядом со своим ложем спящего на полу Баженко. Судя по ноющей щеке и присохшей к ней тряпице, сменить повязку и нанести новую порцию мази никто не удосужился. Невежливо растолкав мальчонку, услышал кучу малоприятных новостей. Мои медицинские помощники сидели в порубе и ждали решения своей участи. Губной староста Иван Муранов послал в Москву подробную весть о произошедшем в городе. Моя родня опять вечером совещалась и наказала своим холопам перебить следующей ночью посадских людей, что стояли за Битяговских, дабы в предстоящем следствии уменьшить количество свидетелей обвинения. Также паренёк сообщил, что, мол, ты, государь, в болезни изрекал словеса странны, вещал, и звал батюшку свово и брата единокровного. Опять ко мне приводили архимандрита монастыря Воскресения Феодорита, дабы он причастил Святых Тайн и отпустил грехи перед кончиной. Тот в палатах ждал полуночи, чтобы совершить ритуалы, не нарушая церковного благолепия. Разговор наш под утро был прерван пришедшими военными слугами царицы, что зашли узнать, не выздоровел ли я, и звать меня в церковь. От посещения храма удалось отговориться болезнью.

После молебна к моей кровати, устроенной на огромном ларе, опять явилась куча родственничков с прислугой. Воспользовавшись их приходом, смог умолить суровую правительницу приказать выпустить невинно заточённых невольных лекарей. Совершив одно благое дело, решил сделать и другое и уговорил младшего Тучкова сбегать на посад, предупредить жертв планируемого убийства. Тут же явились свежеосвобождённые узники, шумно выражая свою благодарность. Процедуры перевязки и смены мази были исполнены, но, похоже, воспаление не прекратилось. К вечеру начался жар, и сознание ушло в болезненный сон, лишь изредка вырываясь из него к яви.

 

Глава 5

Два следующих дня прошли в упорной борьбе юного организма за жизнь. На третий день, в четверг, кризис миновал. Похлебав куриного супчика, принесённого доброй тёткой Ариной, я стал прислушиваться к гудящему, как улей, терему.

— Се князь боярин Шуйский Василий Иванович с думными людьми — окольничим Клешниным Андреем Петровичем и думным дьяком Елизарием Вылузгиным, сыном Даниловым, пришли с Москвы расспросные речи творить о злоумышлении, — разъяснила кормилица.

— Учали ставить пред собой людишек и расспрашивают, каким-де обычаем язвили ножом царевича, а приказные поместные те речи в дело пишут.

Значит, следователи уже прибыли и ведут допросы. Попытался узнать, в какую сторону идёт дознание.

— Люди разное сказывают, кто баит, будто Осип Волохов чёрное злодейство учинил, а кто — будто сие навет Нагих жестокосердных, — пояснила бойкая тётушка. — Об убойстве слуг великого государя городской прикащик Русин Раков указывает на Михайлу Нагого, елико зачинщика, дядя ж твой, Михаил сын Фёдоров, сказывает, что Битяговских со сродственниками и холопами побила-де чернь посадская самовольно.

Также она сообщила, что пока симбионт с царевичем сопротивлялся инфекции, моя местная семья руками слуг занималась фальсификацией улик и устранением свидетелей. Они подбросили на брошенные во рву тела убитых окровавленное оружие да прибили не пожелавшего спрятаться сытника Кирилла и какую-то жёнку юродивую. Иметь что-то общее с этой кровожадной шайкой хотелось всё меньше и меньше, но и признаваться было неумно. Тут ещё выяснилось, пока я в бреду бормотал невесть что, ко мне приводили священника из Спасского собора Степана, с тем чтобы он изгнал из юного царевича злых бесов. Судя по тому, что моя душа вполне неплохо себя чувствовала в его теле, бесовской она не являлась. Экзорцист не нашёл присутствия нечистого, поскольку от молитв корчи пациента не одолевали, ведь известно, что лукавый святых словес не терпит.

На этой мажорной ноте к нам явился Семейка, стряпчий государыни Марьи, и известил о том, что к нам сейчас прибудет князь Шуйский вместе с только что приехавшим митрополитом Сарским Галасеей. Да уж, как писал классик — пренеприятнейшее известие. Отвечать на вопросы дознавателей не было никакого желания, а тут ещё весёлая Арина подшучивала над дворянами:

— Пытки не будеть, а кнута не минуть.

Весьма споро дворовые обрядили меня в одежды из красного бархата и препроводили на третий этаж дворца в княжью светлицу. Там уже шёл семейный совет, как держать речи при московском боярине. Общее настроение было вполне оптимистическое. Нагие считали, что князь Василий настроен к ним дружественно, а окольничий Клешнин так вообще был их родственником. Во дворе раздался шум и топот, вскоре в светлицу вошла представительная процессия. Гостей с сопровождающими было больше десятка, и в просторном помещении сразу стало тесно.

Боярин был как с лубка, невысокого роста, с чванливо задранной бородой, одетый в длиннополый богатый кафтан и горлатную шапку. Начав с поклона мне, он быстро обменялся церемониальными приветствиями с окружавшей меня роднёй, далее последовало целование собравшимися руки архиерею церкви. Не отвлекаясь на предложенное угощение, глава следственной комиссии приступил к опросам, сразу начав брать быка за рога. Видно, обстоятельства дела донёс кто-то весьма подробно. Побеседовав со старшими мужчинами рода, Василий Иванович подсел ко мне. Кратким слогом, пытаясь не ляпнуть чего лишнего, я изложил отрепетированную за час версию:

— Зарезать пытался Осип Волохов, за что, не знаю, на Битяговском и его людях вины не вижу.

О том, что это оговор мёртвого, мне было известно, но свалить начало заварухи на погибшего, а не на себя, казалось позицией беспроигрышной — он мёртвый, ему всё равно.

Выслушав мою версию произошедшего, боярин переспросил:

— Истину ли ты довёл, княжич Димитрий Иоаннович?

— Истинно так.

— Сотворишь ли святое крестоцелование на сём? — задал внезапно вопрос очнувшийся от задумчивости митрополит.

— Да.

Лица у присутствующих изрядно вытянулись. Началась лёгкая суета, митрополичьи прислужники принесли изукрашенный крест. Дьячок подал мне для подписи расспросный лист, на котором я, корябая бумагу пером птицы, изобразил, как мог, буквы своего нового имени. Лист положили на блюдо, сверху водрузили крест, далее возникла заминка. Посмотрев на присутствующих, творящих молитву и крестящихся, свежеиспечённый клятвопреступник повторил их действия и, осенив себя крестным знамением, поцеловал крест. По завершении обряда гости торопливо откланялись и поспешно удалились, удивляя меня своим смущённым видом.

Глаза на происходящее открыл учитель местной жизни Ждан:

— Бесстыдно крестоцеловальную роту с малого летами отрока взять, грешно сделал авва Гевласий!

Этими речами он навёл наказываемого грешника на мысль, что в ином мире тот за пару дней натворил грехов поболее, чем за всю жизнь в родном. Находиться на людях было неприятно, и, отговорившись хворью, я смог улизнуть в уже привычную опочивальню. Несколько часов было проведено в глубоких раздумьях. Прервал их доставкой ужина стряпчий кормового двора Суббота Протопопов, поведавший очередную новость:

— Ныне приказные взяли боярыню Волохову к пытке, и поелику запиралась та, пытали ея накрепко, и со второй пытки учала она виниться и плакать, а каковы вины на себя сказывает, то неведомо.

Погружённый в прострацию этими сведениями, я на автомате поел, дал себя одеть и отвести на вечернюю службу в Спас. Там, механически копируя исполняемые обряды, предался систематическим размышлениям. Итак, за сегодняшний день на основе отрывочных сведений место перерождения души было установлено, также примерно стало ясно и время, согласно известной мне истории. Одно лишь имя — Борис Годунов, и полное фэнтези превратилось в детектив на историческую тему. Клочки сведений о том, что здешний отец мой звался государь Иоанн Васильевич, царствует бездетный брат Фёдор Иоаннович, а правят дьяк Андрей Щелкалов да конюший боярин Борис Годунов, сложились в картину, нарисованную крупными мазками куцых школьных сведений. Да ещё всплыла в памяти незабвенная опера Мусоргского, которую слушал в Большом театре, жаль, не особо внимательно. Что нынешний царь умрёт бездетным, а потенциального кандидата на трон, то есть меня, устранит узурпатор Бориска, стало практически очевидным. Как избежать вновь ставшей близкой смерти, на ум не приходило. Вечерня закончилась, и слуги со всем почтением отконвоировали меня в ставшую родной комнату, где, притворив ставни и закрыв дверь, опять оставили в темноте.

 

Глава 6

Следующие пару суток я ожидал нового допроса да вживался в местную жизнь. Все вокруг твёрдо уверились, что царевич со страху повредился разумом. Разубеждать никого не хотелось, такой статус давал возможность задавать любые вопросы самым косноязычным образом. Челядь смотрела на меня с сожалением, родня и даже мать с изрядной долей презрения, и лишь Тучковы, пара служилых дворян и несколько сверстников-мальчишек делали вид, что ничего необычного не замечают. От попыток признания верным людям удерживали краткие познания в местном праве. Как пояснил мне один шустрый паренёк, дьячок губной избы Власко Фадеев, колдунов и ведьм здесь пытали, чтоб узнать, кому и каким способом они вредили, и если допытывались, что вред людям был, то казнили.

На вопрос, какая следует казнь, этот местный прообраз прокурорских незатейливо ответил:

— Вестимо, яко судия порешит, обычаем же огнём жгут злую волшбу творящих.

Да уж, в оставленной мной реальности вроде в истории родины такого варварства не было. В этой невольной этнографической экспедиции я, помимо ежедневных походов в собор и одну из пристроенных к нему церквей, в субботу побывал в мыльне дворца да объехал на смирной лошадке всю территорию кремля. Можно сказать, добрался до края мира, до самых проезжих Никольских ворот. В это путешествие протяжённостью в несколько сот метров собирали меня несколько часов половиной двора. Пройтись пешком было совершенно невозможно, слишком уж большой урон чести рода можно было нанести. В поездке у выезда из крепостицы была встречена московская следственная группа, которая почти в полном составе отбывала в столицу, прихватив с собой особо важных свидетелей: Василису Волохову, конюха Григорьева и приказчика Ракова. Несчастную боярыню погрузили в возок едва живой. Видеть женщину, виновником мучений которой, да и гибели сына тоже, стал мой страх перед собственными страданиями, было невмоготу.

Немедленно возвратившись к палатам, встретил у Красного крыльца вдовую царицу с братьями. Просьба помочь материально семьям погибших, которых лишь день как схоронили, вызвала недоумение.

— Блажишь, племянник, — высказался старший из дядьёв.

На попытку усовестить, дескать, грех великий, он досадливо отмахнулся:

— Азм грех сей отмолю, да вклад в Святые Троицы дам многобогатый на помин души убиенных.

Попытка воззвать к совести оказалась явно неудачной. Чертыхнувшись про себя, отправился общаться с мальчишками-жильцами, составлявшими весь круг общения царевича среди детей. Разговаривать с ними было проще, чем со взрослыми, их речь была гораздо понятней для жителя XXI века. Они не употребляли непонятных церковных слов, не применяли велеречивых склонений, да и проще шли на контакт. Попрактиковавшись часок в лингвистике, я был уведён няньками на дневной сон. Отсутствие самостоятельности дико раздражало, но противиться было опасно, а то запрут ещё как буйнопомешанного.

Первая неделя в параллельном мире завершилась уже обыденным ритуалом: совместный с родней ужин, служба в церкви, разоблачение от одежд и отход ко сну. Засыпать в такую рань мозг, однако, не привык и начал привычно загружать себя мыслями и планами. Но притихшие вроде палаты в очередной раз, ближе к ночи, наполнились шумом и топотом. Я вскочил со спального места и, путаясь в длинной ночной рубахе, пошлёпал босыми ногами в соседнюю комнату, чтобы разузнать причину переполоха. Усиленная охрана от меня была снята, и вход в спальню караулил незнакомый мужичок.

— Кто таков?

— Истопник яз есть, Михалка сын Данилов, холоп матушки государыни.

— Чего случилось?

— Прискакал к царице сеунч, сказывал сей муж новину, дескать, будет к завтрему, на неделе, царь и великий князь всея Руси с малым двором на Угличе.

— Когда на неделе? — озадачился я.

— Не ведаю того, яким часом дня воскресения Господня соизволит прибыть пресветлый государь.

Значит, явление правительственной делегации назначено на завтра.

 

Глава 7

Утром стало известно, что русский царь со свитой прибыл к городу ночью и остановился в Покровском монастыре. Сборы к визиту на высшем уровне начались с самого раннего утра. Даже литургия в храме и то была проведена достаточно быстро. Вся верхушка семейства разоделась в самые лучшие одежды. Меня обрядили в красный кафтан и такого же цвета сапожки, на голову надели шапку, отороченную мехом. Одежда была шита серебром, застёгивалась на большое количество пуговиц из резной кости, но богатство отделки было её единственным достоинством. Костюм был явно мал, шерстяная ткань неприятно кололась сквозь тонкую холщовую рубаху, внутренние швы натирали кожу. К тому же в таком наряде в этот весьма тёплый день было неимоверно жарко. Не вызывала никаких нареканий обувь, но для её носки оказалось необходимым армейское искусство наматывания портянок.

Наконец к дворцу прибыл конный отряд сопровождения, конюхи начали выводить осёдланных лошадей, и тут случилась очередная заминка. Во дворе возникла перебранка, из которой стало понятно, что к государю приглашают лишь одного меня, царёва брата Димитрия Иоанновича. Недовольство Нагих было быстро подавлено начальником караула, который, произнеся пару фраз, заставил их притихнуть. Вскарабкавшись с помощью слуг на коня, я выразил готовность двигаться. Командир телохранителей оглядел меня в седле, послушал, что пытался ему втолковать дворянин из свиты Марьи Фёдоровны, и, хмыкнув, отрядил двух всадников взять под уздцы мою лошадку. Кавалькада тронулась с маленькой придворцовой площади и после недолгого движения внутри острога выехала в городские посады.

Оказавшись впервые за рублеными стенами крепости, я с любопытством оглядывался вокруг, словно турист на экскурсии. Сразу за воротами находился длинный мост через ров, за которым раскинулась торговая площадь с двумя каменными храмами. Далее притулились дома, прятавшиеся за высокими оградами из почерневших брёвен и кольев, выглядели они явно беднее, чем те, что видел раньше внутри кремля. Были они сплошь одноэтажные, с небольшими оконцами под самой крышей, крытые лубяным тёсом, с множеством прилепившихся по краям хозяйственных построек. На удивление не было видно печных труб, хотя на некоторых избах на крышах имелись некие деревянные конструкции. Дорога была ничем не мощённой, грунтовой, но в нескольких местах наблюдались подобия тротуара из расколотых пополам брёвен. Учитывая совсем небольшое количество зелени и пыль, поднятую всадниками, общее впечатление от Углича было крайне унылым. Город довольно быстро закончился земляным валом с тыном, и отряд по наезженной дороге двинулся вдоль берега Волги.

Я попытался завязать разговор с конвойными, но они странно поглядывали на меня и явно дичились. Спустя несколько минут к нам подскакал старший отряда и, слегка склонив голову, представился:

— Азм царёв ловчий Дмитрий Ондреев сын Замыцкой. Указал царь честию везти тебя к себе, в силах ли ты честную речь вести, дабы государю тщеты и докуки не было? — К моим заверениям, что в силах, он отнесся с явным недоверием. Задав ещё пару вопросов и не услышав на них вразумительного ответа, придворный отъехал со словами: — Вестимо, хвор телом и скорбен разумом ты, княжич, но мыслю, есть ты прямой дурак!

Больше никто со мной общаться не пытался, и через несколько километров мы прибыли к перевозу через Волгу, где все принялись спешиваться. Моя попытка соскочить с коня, не дожидаясь помощи, привела к тому, что я грохнулся на землю, зацепившись мыском сапога за стремя. Посмеиваясь, сопровождающие освободили меня из глупого капкана и отвели на плотик для переправы. Плавсредство было явно сделанным на живую нитку, брёвна того и гляди грозились расползтись, да к тому же оно постоянно кренилось в разные стороны.

Моментально вспомнив, что в прошлой жизни не умел плавать, я занервничал. Да и разыгравшаяся фантазия стала подбрасывать сюжеты устранения конкурента за власть одним толчком руки. Так что, оказавшись на левом берегу реки, крестился я, вместе с сопровождающими, совершенно искренне. Проделав на потеху конвою клоунский номер с посадкой в седло, постарался принять гордый вид, и мы двинулись в сторону видневшегося на холме монастыря. Заезд в обитель шёл через мощные ворота с надстроенным надвратным белокаменным храмом. Величию ворот явно не соответствовала хиловатая бревенчатая оградка, окружавшая монастырь.

Въехав на соборную площадь, я невольно залюбовался огромным красавцем-собором, устремившим ввысь свою блестящую главу. После того как служки приняли и начали уводить лошадей, меня повели к палатам, пристроенным к другой каменной церкви. Пока ноги несли к месту встречи с царственным родственником, мозг напрягался и вспоминал сведения из прошлой жизни. Помимо всего прочего, я за время своего первого существования бывал в туристических поездках по Волге и, несмотря на злоупотребления алкоголем в путешествии, забыть такой набор величественных зданий не мог.

В душе крепло сильное желание сообщить царю какие-либо сведения о грядущем и тем обезопасить себя, как ценного советника, от покушений хотя бы на время. Однако из школьного курса по этому периоду истории на ум приходили лишь отрывочные данные о первом общегосударственном антифеодальном крестьянском восстании. Да и то помнилось только из-за того, что, когда школьный друг отвечал по этой теме у доски, я ему так весело подсказывал с учебника, что допомогался до похода к директору с родителями. В памяти сохранились лишь причины обострения классовой борьбы на тот период — сильный многолетний голод да усилившаяся в связи с этим эксплуатация крестьян, выраженная в форме их закрепощения. Ну ещё помнил о последующей оккупации и несколько имён — Минин, Пожарский да Иван Сусанин, но последний скорее герой из анекдотов, чем из учебников. Основная проблема состояла в том, что, когда это всё произойдёт, наш претендент на роль провидца не смог бы рассказать даже под пыткой. Собственно, из временных ориентиров было лишь то, что голод будет при правлении Годунова, а крестьянская война после смерти. Но тиран Борис будет царствовать лишь после гибели всех законных наследников, то есть и меня, царевича Дмитрия. Вот это ребус, а учитывая, что даже нынешний, текущий год неизвестен, он фактически неразрешим.

Из этих раздумий вывел голос игумена Давида, вопрошавший, ладно ли мы доехали. Покивав головой и пробормотав, что весьма ладно, я потопал за ним в помещение, сопровождаемый ловчим с парой подчинённых. В первой же большой комнате нас встретил высокий, широкоплечий, крепкий мужчина с окладистой чёрной бородой.

— Здрав буде, конюший и боярин Борис Фёдорович, — степенно склонили голову сопровождавшие меня служивые.

— И вам здравствовать, — ответил тот и пристально посмотрел на меня. — А ты, княже, чего ради не приветишь добрым словом? — Пока я размышлял, как ловчее ответить, он продолжал: — Онемел аль невежда ты?

Пришлось выдать незаконченную фразу:

— Многия лета здравым бысть, Борис Фёдорович.

Потенциальный заказчик моего убийства слегка помрачнел:

— Сице же хоть и мал летами, а досаждение творишь. Но отдаю я тебе вины твои за малолетство, что чин мой в отечестве не поминаешь. К государю однако ж вежество яви, а то в прежние времена сиживал удельный князь углицкой сорок годков в железах за кичение своё.

Закончить так жизненный путь не было желания, и я, пользуясь своим детским видом, начал жалобно оправдываться:

— Прости, боярин, вельми хвор был, память отнялась.

— Грех гневаться на умом кротких, и ты меня прости, княжич, — царедворец развернулся и пошёл к дальней двери.

Туда же тронулась и свита, подхватив мою реинкарнацию под руки. Так меня провели через несколько караулов, стоявших у каждой двери, на второй этаж. Перед очередными амбалами с топориками, подпирающими дверной косяк, толпа царедворцев резко поредела, и в большие светлые палаты попали только я да Годунов. В правом углу этой комнаты крестился перед иконой, стоящей на переносном подставце, невысокий полный человек в тёмном одеянии, а по стенкам на лавках сидели несколько придворных, одетых по высшему разряду местной моды.

Кто здесь царь, стало ясно, когда молящийся оглянулся и двинулся к нам, осеняя себя крестом.

— Уж не чаял тебя живым узреть, брате, токмо Господа Бога молил о здравии твоём, — прочувственно проговорил самодержец и протянул ко мне руки.

Вспомнив о наказании за неподобающее поведение, решил перестраховаться.

— Помилуй мя, царь всея Руси, не вели казнить сироту твово, — с этим воплем я рухнул на пол и обхватил руками колени опешившего от такой выходки сводного брата.

Тот бросился поднимать меня, восклицая:

— Николи же впредь не случится обиды тебе.

Для закрепления образа несчастного младшего родственника решил поплакать, но отроческое тело оказалось весьма к таким потугам восприимчиво, слёзы хлынули ручьём. На удивление, царствующий родственник тут же присоединился к моим рыданиям. «То ли он слишком впечатлителен, то ли слишком хитёр», — промелькнула мысль. Наплакавшись, государь начал воздавать хвалу Господу, благодаря его за спасение невинного младенца. Глядя на его простодушие, казалось, что умственным возрастом он сильно младше своих истинных лет. После прослушивания речей монарха подозрение переросло в уверенность. Задержка в умственном развитии явно присутствовала, хотя в слабоумие не превратилась. Реагировал на новости царь слишком эмоционально и с полным отсутствием критичности, но вполне целесообразно. Надежда заручиться его поддержкой угасла, поскольку спустя непродолжительное время он был способен вполне переменить свои взгляды под влиянием окружения.

— Холопей твоих царских, да со всеми домочадцами, чьим попущением погибель на царевича едва не приключилась, за приставами держать надобно и отослать на украйны сибирские, — вещал один из советников царя.

Тут мне стало совестно: мало того, что, оклеветав Волохова, я приговорил кучу людей к смерти, так сейчас ещё и их семьи сошлют. Начал упрашивать царя никого не карать, на что вскоре получил согласие. Пользуясь моментом, попросил и учителей, поскольку ходить в слабоумных из-за незнания прописных истин не хотелось.

— Будут к тебе казатели, ради наставления книжного, — согласился и с этим государь.

Чувствуя, что железо надо ковать, пока оно горячо, попросил и прибавить жалования, дабы более ссор из-за денег не было.

— Почто брат мой кровный скудостию томится? — вопрошал притихших бояр Фёдор Иоаннович. — Жалую всяческими прибытками с землицы, кои отец наш, великий государь Иоанн Васильевич, на тебя приказал. Деньгами сошными и оброчными, сборами мытными, замытными и кружальными, деньгами проезжими и мостовыми, кормовыми да судейскими. — Этого ему, видимо, показалось мало, ведь только завещанное отцом вернул, и он добавил от себя: — Такоже жалую в животы брату молодшему имения царевича Иоанна Иоанновича, каковые по кончине старицы Леониды в казну отписаны, денег триста рублёв серебром да мяхкой рухлядью.

При этих словах Борис Годунов переменился в лице и, подойдя к щедрому дарителю, стал ему что-то шёпотом доказывать. Да и думные бояре поняли, что аудиенцию пора заканчивать, пока нахрапистый малец полцарства не выклянчил. Ловко ухватив меня за локти, двое придворных помоложе лихо сделали поклон и со всей вежливостью выпроводили меня прочь. На крыльце нас догнал молодой прислужник и с поклоном вручил ещё дары, приговаривая:

— Конюший и боярин Борис Фёдорович кланяться велели тигиляем парчовым с зенчужными пугвицами да златым поясом узорчатым.

Видно, умный царедворец решил богатым подарком закрасить скомканный финал приёма. Этот дар тут же был на меня напялен поверх кафтана набежавшими сенными служками, и возражения их не остановили ни на миг. Так что в обратный путь в Углич я тронулся с теми же сопровождающими, но уже обряженный в стёганый толстый шёлковый халат преизрядной тяжести. Дорога назад проходила в молчании, никто насмехаться над признанным царским родственником не пытался. Всё бы хорошо, но послеполуденное солнце шпарило во всю мощь, ветра не было, и тело потело как в разогретой банной парилке. До города оставалось всего-то с полкилометра, когда к горлу подступил комок, а земля под копытами коня начала ходить волнами, как вода в море.

 

Глава 8

В себя я пришёл уже во дворе терема. Обмороки у меня уже стали традицией. Изрядно мутило, голова раскалывалась от боли. Наверно, жара и одежда не по сезону сыграли со мной злую шутку, случился банальный тепловой удар. Так что первым делом потребовал холодной воды, которую и повелел заливать прямо за шиворот. Дворня аж рты пораскрывала, глядючи на очередное безумство малолетнего царевича. Вышедшие во двор дядья повелели прекратить сие непотребство и, собрав своих людей, повели их в город. При мне остались лишь Ждан с женой и несколько комнатных служанок. Цыкнув на квохчущих тёток, воспитатель пересказал события последнего часа.

— Токмо царица Марья да родня ея, отобедав, спать полегли, тут-то тебя омертвелого московские жильцы примчали. Государыня бежать кинулась во двор в единой сорочице, вмале постельничицы остановили от срама прилюдного, — поведал он.

Прибежал Баженко с новостями.

— Нагие на торгу посадских мутят, кричат-де, Борискины людишки царевича всякою бранью неподобною лаяли, непригожими словами имя его бесчестили, а сам конюший, мол, по злобе своей безмерной младшего сына великого государя Иоанна Васильевича зелием опоил. — И, отдышавшись, прибавил: — Ещё созывают чёрный люд всем миром идти к царю, челом бить на злодейство евонного шурина да просить выдать его головой.

Старший Тучков закряхтел:

— Не гневись, царевич, дядья твои вельми злонравное семя, крамолу творят в святый день Воскресения Христова, словно креста на них нет.

Но вот мятеж-то им не удался, народ в воскресенье горлопанить был явно не настроен, а может, недавнего кровавого бунта горожанам хватило. В понедельник же пришла весть, что царь Фёдор отъехал на Москву через Николо-Улейминский монастырь. После этого жизнь в Угличе потихоньку вошла в обычное русло, народ притих и ждал, чем кончится сыск об убийстве служилых московских людей. Семья матери, узнав о царёвых жалованиях, довольно потирала руки. Они уже послали доверенного человека в Москву, чтоб он разузнал в Поместной избе, когда будет жалованная грамота и на что именно. В Угличском уезде они попытались вернуть прошлые порядки практически сразу, семья убитого дьяка потеряла кормившее их поместье, все сочувствующие им затаились, дабы не попасть под горячую руку управителя удела Михаила Нагого. Я же находился фактически под домашним арестом.

Сперва казалось, что это наказание, но позже выяснилось, что это обычная жизнь знатного наследника. Распорядок дня был таков: побудка с рассветом, одевание, заутреня, а потом и литургия, обед, после немного свободного времени и дневной сон. Причём спать ложились все, кто относился к обеспеченным людям, такая вот русская сиеста. За послеобеденным отдыхом следовали краткие попытки научить меня грамоте. Выяснилось, что читать местные тексты я не могу совершенно, рукописные буквы не походили одна на другую, некоторые были совершенно незнакомы, слова писались каждый раз по-новому. В предложениях были произвольно расставлены пробелы и знаки препинания. К тому же непонятные надстрочные знаки, ну и сорок одна буква алфавита, причём каждая в трёх формах написания, казались мне явным перебором. В общем, в книги, написанные уставом, младшим или старшим полууставом, я смотрел словно баран на новые ворота.

Подивившись, что царевич начисто забыл азбуку, духовник Марьи Фёдоровны, отвечавший за образование её сына, начал подготовку с азов. Причём в буквальном смысле этого слова. Вся наука заключалась в затверживании наизусть алфавита — аз, буки, веди и далее прочие ижицы — и молитв. После уроков был ужин, затем вечернее богослужение, за ним раздевание в спаленке, молитва на ночь и сон. Плюс ко всему было невозможно остаться наедине, днём следили мамки да дворовые сторожа, ночью истопники да сенные служки. Если удавалось уговорить выйти со двора, поездки ограничивались территорией кремля под присмотром служилых дворян. Такой режим мог довести до полного нервного истощения человека двадцать первого века, привыкшего к постоянной деятельности и развлечениям. Особенно утомляло ежедневное присутствие в церкви, на это уходило до пяти часов в сутки, если, конечно, не было праздника. В праздничные дни служения начинались с рассветом и заканчивались затемно.

Средневековая кухня тоже изрядно достала. Каши из четырёх сортов круп, похлёбки с ними же, разные заливные и студни и на второе мясо или рыба, приготовленные несколькими способами. Способ употребления горячего — руками и ножами, без каких-либо других приборов и тарелок — выглядел диковатым. На этом фоне хлебание супа из одной огромной миски впятером уже выглядело верхом этикета. Единственным кулинарным открытием стали пироги, огромные, с разными слоистыми начинками, странно, что таких не делали в современном мне мире. Все холодные напитки именовались словом «пиво», понять, какой напиток алкогольный, а какой нет, по названию было непросто. Чая и кофе не было и в помине, единственным питьём, подававшимся в горячем виде, был сбитень да взвар. Хотя с наступлением Петрова поста стало ясно, что прежнее меню было изобильным.

В третий постный день покой маленького городка был растоптан ворвавшимся конным отрядом. Прибывшие оказались новой сыскной комиссией, но вот дело было уже о расследовании измены Нагих и мятеже углицких жителей. Старшее должностное лицо — дьяк посольского приказа велел схватить братьев Михаила и Григория вместе с их дядей Андреем Нагим. А до протестовавшей царской вдовы довёл: случились, мол, на Москве пожары великие, и розыском сысканы зажигальники. Пытошными речами злодеи те прямо указали на Нагих, как на того воровства доводчиков.

Следователи сразу взяли быка за рога, и подклети губной и дьяческой избы заполнились задержанными горожанами, кое-кого из них взялись пытать. Дело принимало худой оборот, и я начал уговаривать Марью Нагую отпустить меня к Москве, попробовать упросить сводного брата о помиловании. Испуганная женщина пребывала в сомнениях, но утопающий хватается за соломину, и разрешение на отъезд было получено. В попутчики были приданы дядька Ждан, семеро детей боярских царицыного двора и уездных, да трое холопов. Московские сыскные, видимо, не имели инструкций на этот счёт, поэтому задерживать младшего брата царя не решились, но несколько своих воинов в конвой отрядили для пущего стережения.

 

Глава 9

Из Углича колонна конных вышла на заре, шумных проводов не было. Старшим отряда, или, как говорили местные, — в головах назначили наиболее опытного в военном деле из боевых слуг — Самойлу Колобова. Двинулись по Переяславской дороге, у каждого помимо верховой была и заводная лошадь с навьюченными на неё припасами и снаряжением. Выдерживать постоянную скачку я не мог, и поэтому сопровождению приходилось каждые пару часов устраивать привал, что сильно снижало и так невеликий темп. Добраться до Переславля-Залесского до ночи не удалось, и нам пришлось устраиваться на ночлег в чистом поле.

Наша ватага устроилась на краю берёзовой рощи, москвичи расположились чуть поодаль, наособицу. Спутанных коней пустили пастись на лежавший между стоянкой и дорогой луг, назначив к ним сторожей от диких зверей и лихих людей. Пока на огне в медном котле побулькивало варево, я рассматривал своих попутчиков. Дворяне царицы — Колобов, Козлов, Лошаков — были мне уже хорошо известны, Астафьев Фёдор и Афремов Богдан служили старшими над конюхами, а вот уездных помещиков я видел впервые. Те, заметив любопытный взгляд, подошли представляться. Старший из них назвался сыном боярским Микитой Нагиным, другой, помоложе, имел тот же чин, а звался Гришкой Отрепьевым. Мне показалось, что это имя я в прошлой жизни слышал, но вот в каком контексте, не помнил. Заинтересовавшись, порасспрашивал его. Григорий сообщил, что он новик, то есть в службе ещё не был, служит за отца, поскольку тот стар стал. Поместил его родителя на землю царь Иоанн Васильевич, в пользовании у них малое сельцо да две деревушки, всего девять дворов, да своя пашня. Род их небольшой, вотчины и поместья родственников в нашем уезде и соседней Юхотской волости, также есть у него брат-недоросль, Иван, в разряды они ещё не вёрстаны. Собственно, ничем выдающимся он не выделялся, а вот фамилию я его точно знал, осталось только вспомнить откуда.

К этому времени для меня соорудили из войлока полог, а из чепрака и седла ложе. Похлебав со всеми из котелка похлёбки, отправился спать, проигнорировав призыв дядьки помолиться. Ждан растолкал меня ещё до рассвета, и пока я зевал и протирал глаза, слуги подвели осёдланную лошадь. Тело не прекратило ныть после вчерашней езды, а уже надо было начинать новую скачку. Да уж, в том, прошлом, детстве я любил покататься верхом, но, как выяснилось, часок конной прогулки отличается от дня в седле так же, как баня от варения заживо. Незадолго до полудня, на берегу Плещеева озера, нас догнала группа вооружённых всадников. После обмена приветствиями и здравицами выяснилось, что это военные служки ростовского митрополита, идут к Москве на царёву службу. Они сообщили, что на столицу идёт крымский царь с ордой несметной, и воеводы приказывали поместному ополчению замосковных городов идти на ратный сбор. Понизовые да северские города уже исполнились и ждут бесерменов на берегу реки Оки. От таких новостей мой конвой призадумался, и после короткого военного совета решили далее двигать вместе. Переславль прошли не останавливаясь, для сбережения времени.

На следующем коротком привале увидели тянущееся за нами облако пыли. Пока все поправляли конскую сбрую, я присмотрелся к догонявшей нас ватаге и обомлел. Наше малое воинство настигала на рысях шайка татар человек в шестьдесят. Татаро-монголы были фактурные, прямо как в исторических фильмах, в стёганых халатах, в шапках-малахаях, под хвостатым бунчуком с полумесяцем. Забавную, наверно, картину представлял собой царевич Димитрий, когда застыл соляной статуей, указывающей на дорогу пальцем. Пожилой ратник, стоящий рядом, проследил взглядом за жестом моей руки и равнодушно буркнул:

— Ногаи.

Я, паникуя, вступил с ветераном в диалог:

— Татары!!!

— Вестимо…

— Обороняться надо!

— Ежели надоть — оборонимся…

— Бой будет!

— Вскую бою быть?

— А вот ни с х…, в плен же попадём!

— Дык кому ты надобен, малахольный сицевый…

Улыбающийся Иван Лошаков пояснил:

— Се ногаи романовские, такоже на бранное поле спешат.

Тем временем кочевники обходили нашу выстроившуюся походным строем дружину. Перекрикиваясь, поделились свежими слухами. Один из сыновей степей, ткнув в мою сторону нагайкой, оповестил соплеменников:

— Улу патша джомла Уруснынг ак хан улым.

Потомки золотоордынцев настороженно ощупали меня взглядами и, прибавив ходу, начали резво обгонять.

— Чтут, нехристи, семя великоцарское, — хмыкнул препиравшийся со мной меланхоличный старый воин.

— Что сказали-то? — поинтересовался я у него.

— Да пустое, дескать, вот сын усопшего белого царя всея Руси.

Уже в движении, поравнявшись с нашим головой, Самойлой, я донес до него свои опасения:

— Больно уж зло смотрят татарове, аки лиха бы не сотворили.

— Они опаскою глядят. Извевствуют сплетники, мол, душа великого государя Иоанна Васильевича на тебе возродилась, а поганые в сеи сказки веруют, — успокоил Колобов и, вздохнув, продолжил: — На кажный роток не сверзишь платок, творят изветы на имя твоё, царевич, де, животин ты палицей железной бьёшь, огнём жжёшь, человечьи куклы сабелькой сечёшь, потешаясь.

Поуспокоившись, я снова прибился к бывалому бойцу, начал его расспрашивать. Тот поведал, что имя его Бакшеев, Афанасий сын Петров, служил он в рязанских выборных дворянах, как отец и дед его, тридцать лет ходил стеречь рубеж в станицах и сторожках, а сейчас постарел, оставил поместье сыну, а сам подался в Ростов, на более спокойное место. Человеком он оказался сведущим и смог значительно увеличить мои знания о военном деле и татарских обычаях. Потомственный пограничник разъяснил, что набежал на Русь хан Казы-Гирей, с юных лет удачливый в набегах, хитрый и осторожный, прозвищем Борей, что по-татарски значит буря. Посмеялся он над слухами, что татар пришло сто пятьдесят тысяч, мол, если поднять все улусы, перекопский да белгородский, собрать кочевников азовского да казыева улуса и посадить в седло всех от отрока до старика, и то столько не собрать. Так под рассказы о нравах южных соседей Российского государства добрались до места очередной ночёвки — Троице-Сергиева монастыря. Моя свита собралась ломиться в запертые на ночь ворота, но поддалась уговорам остаться в общем лагере.

 

Глава 10

Новый день начался, как и два прежних, ни свет ни заря. Я еле ходил от боли в нижней части туловища, стёртые бёдра горели огнём, но решил не понижать воинский дух своих охранников стонами и жалобами. На этот раз в связи с возможной близостью вражеских разъездов все выехали облачённые в воинский доспех, с оружием наготове. Надо признать, что вблизи наше воинство не выглядело особо опасным для врага. Редко у кого имелась кольчуга с пластинами, основным доспехом были боевые тягиляи, выглядевшие как халат с коротким рукавом, сделанный из стёганого одеяла, разнообразного вида конусные шлемы, из оружия сабли, шестопёры, топоры да саадаки, то есть лук в налучнике, да пара колчанов стрел, причудливого вида ружьём владел лишь один воин. Особо нетерпеливые новики пытались сразу натянуть тетиву на рога луков, но более опытные бойцы их остановили. Все эти приготовления были крайне занимательны, чувства опасности я не испытывал совершенно. Болтая с объяснявшим азы местной воинской науки старым рязанским порубежником, открыл для себя много интересных сведений, которые стоило обдумать.

Не доезжая нескольких вёрст до столицы, встретили разъездную сторожку из боевого охранения московского войска. От них узнали, что татары уже под Москвой и собираются переправляться на левый берег. Дворяне, перекрестясь, пересели на боевых коней, которых ранее вели в поводу, и изготовили оружие — лучники натянули тетиву, пищальщик разжёг фитиль. Однако тревоги оказались беспочвенными, к городу подъехали без приключений. Я вертел головой по сторонам, пытаясь соотнести виденное со своими знаниями о географии этого будущего мегаполиса. Заметив мой интерес, Самойла подъехал и стал обсуждать со мной местные достопримечательности, однако я поддержать разговор не мог.

— Мал ты был, когда отъехали к Угличу, запамятовал, — сообразил голова и начал, как мог, проводить экскурсию, указывая на видневшиеся впереди мощные кирпичные стены с башней. — Царёв град. Горододелец Фёдор Конь, Савелия Иванова сын, учинил.

Укрепления впечатляли: высокие стены с наклоном, разбросанные по всей поверхности бойницы, перед стеной ров с водой. Проезжие Сретенские ворота имели изгиб в середине и затворялись четырьмя дверьми. Через километр дорогу перегородило новое белокаменное монументальное ограждение.

— Се Китай-город, — развеял недоумение мой командир конвоя.

За проездными решётками этой стены началась Усретенская улица, в отличие от остальных замощённая досками. Миновав её, мы попали на торговую площадь, которой в будущем было суждено стать Красной.

Военный совет во главе с Колобовым и Тучковым решил царя челобитьем не беспокоить, начать уговоры с его шурина, который находился в воинском обозе. Проследовав Торгом вдоль стен кремля, отряд добрался до наплавного деревянного моста через Москву-реку. Со стороны крепости переправу прикрывали два знатных артиллерийских орудия, одно из которых я знал под именем Царь-пушки, второе же представляло собой какую-то странную многоствольную систему. Переход через реку по гуляющему под ногами мостовому настилу был смертельно опасным аттракционом.

Замоскворечье — явные выселки. Сразу за переправой дорога шла вдоль большого болота, за которым потянулась сквозь Татарскую слободу улица Ордынка. Местные обитатели своих южных соплеменников решили не дожидаться и массово сбежали на северный берег, под защиту крепостных укреплений.

Подхлестнув коней, эскорт менее чем за полчаса доставил меня до основного места сбора русских войск. Военный лагерь был ограждён связанными между собой телегами, с приваленными к ним бревенчатыми щитами, в его тылах роилась московская кавалерия. Воинские люди по приезде направились записываться к полкам, кого куда пошлют, а я с телохранителями попытался пробиться к главнокомандующим — первому воеводе большого полка князю Фёдору Михайловичу Мстиславскому и к Борису Фёдоровичу Годунову, занимавшему должность товарища воеводы большого полка. Прорваться к старшим воеводам, окружённым младшими командирами и рындами, не удалось, и кучка угличан выехала поближе к фронту лагеря, посмотреть на сражение.

Поспели мы уже к шапочному разбору, битвы уже не было, лишь небольшие группы всадников носились по полю, перестреливаясь из луков, да из нашего укреплённого обоза и находящегося слева гуляй-города изредка били пушки. Солнце уже порядочно склонилось к западу, когда большие массы кавалерии на горизонте заколыхались и двинулись вправо.

— На Воробьёво поганые двинули, разорят, поди, царёвы имения да летние хоромы, — со вздохом прокомментировал манёвр старший отряда.

Потихоньку все съезды на бранном поле прекратились, и войска стали возвращаться в лагерь, таща с собой убитых и раненых. Командный состав армии пошёл на молебен в полевой храм, и я поспешил туда же, надеясь хоть там подобраться к всемогущему царёву шурину. В огромный шатёр, превращённый в церковь, удалось пробраться без помех, видимо, в эти времена даже помыслить себе, чтоб не пустить верующего помолиться, не могли. Пробравшись за спины верховных сановников, я стал ожидать конца молебна.

Старшие воеводы, однако, не прекращали истово класть поясные поклоны образу, установленному на сверкавшем золотом поставце, и читать псалмы. Лик иконы явно был мне знаком по прежней жизни, но память в очередной раз подводила. Не надеясь на послезнание, в уме попробовал перебрать все возможные варианты развития событий. Ориентируясь на находившуюся позади Ордынку, лежащие впереди Нижние Котлы и разместившиеся справа Воробьёвы горы, определил место поля боя как Шаболовку. В принципе эта местность в будущем была мне хорошо знакома, но привязаться ни к какому конкретному ориентиру не удавалось. Тут на память пришёл образ Донского монастыря, построенного в честь какой-то особо крупной победы. Извилины головного мозга пошевелились и, щёлкнув, выстроили логическую цепь. Раз монастыря в природе нет, наверняка не было ещё и события, в честь которого его заложили, поскольку икона с нами и в будущем она также находится в Москве, значит, мы не проиграем и лагерь не разграбят. Так что можно быть уверенным в успехе русского воинства. По окончании службы я перехватил расходившихся воевод и, поздоровавшись чин чином, выразил твёрдую уверенность в благоприятном исходе в стиле «враг будет разбит, победа будет за нами».

— На всё Божья милость, — хмуро ответил Годунов. — Откуда сие мнишь? Али, яко родичи твои, Нагие, волхвов привечаешь, на грядущее ворожишь?

Разговор принял неприятный оборот, и от чародейства я аут же отрёкся.

— А ежели холопей твоих накрепко поспрошать, может, укажут на ведуна, что скаски сии в уста твои вложил? — продолжил давить второй воевода.

Выкручиваться пришлось изо всех сил.

— Видение мне было, Богородица явилась с сей благой вестью!

По всей видимости, уровень лжи в эту эпоху имел свой предел, и я далеко его перешёл. Предположить, что юнец благородных кровей может так чудовищно врать в божьем храме, собравшиеся вокруг благообразные мужи не могли. Новость эта произвела на них должный эффект, старшие воеводы перекрестились и, заторопившись, ушли, дабы не погрязнуть в теологических дебатах. Юный лжепророк также постарался побыстрей скрыться, чтобы не быть пойманным на мелочах в описании чуда явления.

На ночлег мой отряд разместился рядом со старыми попутчиками, около ограждения боевого стана. Я попытался уснуть после насыщенного дня на кошме под телегой, но раздававшиеся рядом отчаянные стоны спокойному сну не способствовали. Проковыляв на источник душераздирающих воплей, нашёл несколько бедно одетых людей, окруживших раненого под натянутым пологом. Вездесущий рязанец Афанасий парой слов обрисовал ситуацию, мол, литовские то ратные люди, наймиты, ждут, когда лекарь придёт, поломанные кости больному вправит да рану от заразы кипящим маслом прижжёт.

«Да уж, если этого несчастного сейчас ещё и ошпарят по живому мясу, то либо он сразу отмучится, либо не спать мне до утра!» — подумал я.

Призвав уже имевшего операционный опыт Ждана, поручил ему найти и подготовить всё к хирургическому вмешательству. Сам завёл разговор с боевыми товарищами покалеченного бойца, но особо беседа не заладилась. Мне их говор был понятен, они же уразуметь моих речей не могли. Выручил мастер на все руки Бакшеев, вызвавшийся толмачить. Он длинно и торжественно меня поименовал, но вместо почтительного молчания и ломания шапок ратники подбоченились и так же величаво начали представляться. Услышав их чины, я заподозрил злую шутку: одетые в домотканую сермягу и обутые в разбитые поршни люди именовали себя панцирными боярами. Эти иностранные сановники были удивительно похожи то ли на вооружённых бродяг, то ли на лихих людей с большой дороги, на пятерых у них было два коня, одна сабля, короткое копьё, лук да две деревянные дубины.

Видя моё замешательство, бывший страж границы, усмехнувшись, растолковал, мол, то потомки дружинников князей смоленских, брянских да полоцких, живут крестьянским трудом, но в шляхетстве, хоть и без герба, и на рать, ежели позовут, ходят. Тем временем, прекратив распускать друг перед другом перья, договаривающиеся стороны перешли к обсуждению предстоящего лечения. Главарь литовской аристократической ватаги начал выяснять стоимость врачевания и перспективы больного.

— Ежели к утру Богу душу не отдаст, то и ладно. Даст Господь — и на ноги встанет, — взбодрил их вернувшийся дядька Ждан.

— Пенянзов, пенянзов-то сколько в оплату потребно будет? — настаивал прижимистый голова панцирных.

— Выживет — отслужит! — прекратил я наметившуюся торговлю. — Не выживет — чур, не жаловаться, да и сейчас худо ему станет, голосить начнёт.

Осмотр при свете лучины — дело экстремальное. Но на счастье парня, перелом был хоть и открытый, но не очень тяжёлый. Собственно, косой перелом голени способен вылечить любой мало-мальски грамотный хирург. Но где его взять? Молодой врач Скопин и в позапрошлой жизни опытным не считался. Поэтому я взял на себя руководство, резал Ждан, а крутил кость Афанасий, которому, похоже, и это оказалось не в диковинку. По завершении медицинской пытки, когда раненый уже не мог кричать, ногу ему закрепили в деревянной бинтованной шине.

Место операции оказалось окружено любопытствующими ратниками, проходя к спальному месту, я слышал их пересуды. Причём уже в третьем пересказе повествование очень далеко удалилось от реальности. Устраиваясь на грубом войлоке, лекарь-недоучка засыпал под разговор караульных.

— Княжонок-то углицкий, слышь, сам-третей ходил взятого языка умучивать. Злые муки ему измыслил, видом отрок, а нравом что зверь лютый.

— Ишшо люд сказывал, в изумление приходит да крови христианской алчет! — В разговор вступил кто-то дальний, невидимый.

— Ничего дивного, норов-то яровитый родителя его нам памятен, — под эту рекламу открытых демонстраций врачебного искусства ко мне пришёл сон.

 

Глава 11

Вроде глаза только закрылись, а мир вокруг тут же взорвался. Такое было стойкое убеждение при внезапном пробуждении. Вокруг раздавался грохот, периметр лагеря окружали вспышки выстрелов. От этой какофонии и в ожидании неизбежной ночной резни хотелось превратиться в мышь и уйти от опасности подземными лазами.

— Суетие-то не твори, род не срами, — крепко взяв за шкирку, остановил моё бегство потомственный воин Афанасий сын Петров. — Сторожам татаровя пригрезились, вот и тратят зелье да свинец на пустое дело.

К пальбе присоединился расположившийся неподалёку гуляй-город, подвижная русская крепость, затем в общую канонаду влился рокот пушек с крайнего правого и левого флангов.

— То наряды Новодевичьего да Симонова монастырей палят, — определил источник грохота неустрашимый ветеран. — Наши-то пушкари заспали, голова тутошнего полкового наряда Фёдор Елизарев сын Елчанинов в забавлении пребывает, не то, что на монастырях головы, те порасторопней.

Опровергая его речи, сотрясая землю, рыкнули пищали нашего обоза. Весь войсковой стан опутал кислый пороховой дым, но огонь из всех стволов не прекращался.

— У страха зеницы вельми велики. — Бакшеев, похоже, как старый прапорщик, мог придраться ко всему. — Ишь как споро палят, в аер небесный царёву казну мечут.

— А почто воевода ертоульного полка князь Борис-то коснит, — в темени и дыму по звукам угадывал течение сражения сын боярский.

Заслышав с поля брани лихой посвист, старый боец, проживший жизнь в боях, воспрянул:

— То наши, рязанские охочие людишки на сходное дело пошли, а головой у них, как пить дать, князь Семён Гагин, ужо он бесерменам задаст!

Чуть рассвело, как все бросились к лошадям, но сигнала к выходу не было, пальба полностью прекратилась. Скучившийся около меня народ воспрял духом и рвался в дело. У ограждения показался посыльный к воеводам, ратники забросали его вопросами. Послушав ответы гонца, Бакшеев, уже ставший за ночь для меня непререкаемым военным авторитетом, осенил себя крестом:

— Явил Господь-чудотворец милость, вселил страх в душу Казы-Кирея окаянного, бегут поганые прочь с Руси!

На ум пришла читанная в детстве историческая беллетристика.

— Может, заманивают татары, ловушку готовят?

— Нет, не засада то, сеунч сказывал, в становище крымском лошади раненые бьются, жилы им юртовщики взрезали, по крайней нужде степняки такое творят.

Прискакавший воеводский служка затребовал меня к боярам. Те уже собирались в походной церкви на благодарственный молебен. В голове пискнул тревожный зуммер: как татары убежали, так могут и вернуться, а тут уже победу празднуют. Идея преследования отступающего противника у командующих войсками поддержки не нашла. Волей-неволей опять пришлось ссылаться на горние силы и сообщать, что ангелы небесные никак не оставят без поддержки христолюбивое воинство. Даже такие необоримые аргументы особо настроя отцов-командиров не изменили. Они ссылались на усталость людей, на отсутствие царского наказа да на то, что за грехи их тяжкие Господь может милостей своих лишить.

Только братья князья Трубецкие стояли за погоню, подумав, к ним примкнул и князь Черкасский. Воеводы же главного — большого полка решиться всё не могли. Вцепившись в Годунова, принялся улещивать его будущей славой победителя крымского хана, да наградами, да чинами, что наверняка на победителей польются ручьём. Заряженный уверенностью, переданной мне бывалым пограничником, я находил довольно убедительные доводы за быстрое преследование, несмотря на полное косноязычие и незнание местного армейского сленга.

— Ну, ежели княжич Димитрий, Аника-воин, и тот на царя Кази-Кирея собрался вборзе, то и нам медлить да рядить более не след, — наконец принял решение Борис Фёдорович. — А то, истинно, лишит благодати Господь всеблагий и всевидящий гордецов, презревающих милости его.

Выходя из палатки, царский шурин вдруг повернулся и, слегка мне поклонившись, произнёс:

— Сделай милость, князь Димитрий, будь гостем в моих владеньях вяземских до возвращения из ратного похода. Присных своих с собой возьми, а вожей до вотчинки своей я дам.

При произнесении приглашения сделался он совершенно масляно-умильным, как кот, что на обед мышей зовёт. Добредя до своего стана в обозе, я наконец-то завалился дрыхнуть, глаза же продрал только на закате, учуяв запах похлёбки. Присев к походному котелку, поел горячего рыбного варева да прослушал кучу новостей и слухов. Больше половины русской армии ушло преследовать кочевников, присоединились к ней и многие воины углицкого отряда. Оставшиеся в обозе весь день рыскали по татарским стоянкам и собирали брошенное второпях добро. Афанасий Бакшеев разжился двухведерным медным котлом, что прочими почиталось за великую удачу, добыча остальных была скромнее. В разговоре с пожилым воином выяснилось, что его отряд служилых людей ростовского митрополита большей частью отбыл домой.

— Как же так? А поход на татар? — возмутился я.

— С каких животов замосковским детям боярским в ратный поход подняться? Жалованья-то невесть сколько не видывали! — ответил Бакшеев.

— Как же воинская честь? Да и поместья вам вроде за службу дают?

— Службу мы честно справили. Сказано быть в естях на Москве, мы и пришли. Что до дач, то людишки обеднели да отощали в край, по вольным краям разбегаются, землю орать некому, дворяне со своими детёнышами сам-третей пашут.

— Тогда денежный оклад как же?

— Я серебра жалованного уж пятиные лета не видывал, ни единой полушки. Посылает митрополит, слава богу, на корма хлеб, да жито, да толокна чуток. Яко в выборных аз бывал, так от царя жаловали осьмью рублями раз о шести летах, да в дальний поход на подъём, на припас воинский, по десяти рублёв щедрили.

— Ну хоть кто-то пошёл в погоню?

— А як же, лучшие люди с городовых полков, да дворяне московские, да вои с рязанских, тульских да северских украйн. Двинули и казаки донские Верховские, тех сабля кормит, да наймиты литовские, тем, поди, наперёд уплачено.

— Пограничные дворяне, видно, богаче, что не отъехали от рати?

— Дак им прямой резон поганых-то гнать, те как за Окой оправятся, так в загон пойдут. Поимут все животы ихние, да девок спортят, и ежели заводных не загнали, то и в полон людишек утянут.

— Интересно, зачем наёмников брать, если своим не плачено?

— За ради боя прямого сабельного. У наших, да и у крымских воинских людей нету к сабельным сшибкам охоты. Искони норовят лучным да огненным боем дело решить. Литвины, а тем паче ляшские лыцари, без стрельбы, сразу в рубку наезжают. Таким случаем у супротивников страх великий приключается.

Вот как раз при разговоре о преимуществах чужеземных военных гастарбайтеров те и появились. Пришли, видимо, вчерашние рыцари-крестьяне. Только вот чего они хотели, я не понимал, казалось, будто эти двое солдат удачи пытаются мне какое великое одолжение сделать. Растолковал всё тот же Афанасий, мол, говорят, жив пока их родич, ну коли служба им обещана, так они бы с ним пошли, по-родственному.

— Хотите ко мне на службу поступить?

— Службу справлять — то хлопское дело, нам то не потребно. Мы желаем в хоругви у пана быть.

«Вот же спесивые оборванцы!» — подумал я, а вслух добавил, решив сразу обозначить дистанцию:

— Ко мне надо обращаться «князь»!

— Нам то титулование пустое. По статуту нашей Республики, что князь, что простой шляхтич, все единородны.

— Всё ясно, вы свободны. В сад, все в сад!

— Не розумеем речей твоих, панёнок. Кликни гайдука свояго, дабы толмачил.

Бакшееву я поручил отшить этих вольных воинов побыстрее, но дело оказалось не таким лёгким.

Выяснилось, что ротмистр им денег не дал, лошадей своих они то ли потеряли в бою, то ли у них отобрали. В общем, на двух мужиков и одного раненого из средств передвижения они имели кобылку, монет же не водилось вовсе. Положение у панцирных бояр было, можно сказать, аховое. Однако мелкопородная шляхта продолжала ломаться, полностью подтверждая положение, что понты дороже денег. Через четверть часа рязанец сообщил, что иностранная аристократия готова поступить в пахолики, за кормёжку и малую долю в добыче.

— Что ж такое пахолик?

— Да почитай, тако же, что на Руси воинские холопы, токмо прозвище чище.

— Откуда им добычу брать?

— Ентим чего очи узрят да десница ухватит, то и добыча! Тьфу, саранча египетская!

Западных соплеменников взяли, правда, строгий ветеран пообещал им в случае разбоя или татьбы выдать виновному его жалованье наперёд, в размере двух аршин конопляной верёвки на петлю.

Последние дни убедили меня, что без опытного вояки Бакшеева не обойтись, ему тоже было предложено место в формирующемся удельном войске.

— Чего же не пойти, вернусь в Ростов, челом ударю митрополиту Варлааму, чаю, дозволит по твоему уезду писаться, княже. Прости за слова досадные, хоть путаник ты великий, князь Димитрий, мню, не юродивый, як народ сказывает. Зрю в речах твоих потешных зарю разумения по летам не отроческим, — ответил рязанец.

Такая ускоренная вербовка служивых явно напугала приставленных ко мне Колобова и Тучкова. Самойло подошёл ко мне и с укоризной произнёс:

— Ты, царевич, за такое своеволие от матушки с дядьями токмо розог получишь, меня же со Жданом рожном пожалуют, да как бы жён наших с детьми не замучили за мужнин грех.

Как-то за событиями последних дней о местных родственниках я позабыл, а командир конвоя верно считал, в гневе они способны на многое. В общем, будем решать проблемы по мере их возникновения, но тут моё внимание привлекла странная аномалия. Весь лагерь был уже полупустым, лишь в нашем углу горело несколько костров.

Указав на это обстоятельство спутникам, услышал пугающий ответ:

— То вожи конюшего боярина, для опасения от лихого дела в пути на Большие Вязёмы.

Вот-те раз, мы, похоже, ещё оказались под арестом. С этим невесёлым открытием я поплёлся к налёжанному месту под телегой.

 

Глава 12

Очередной утренний подъём, посадка в седло и путь под конвоем в неизвестность. Но размышлял я в пути не о том, что меня ждёт, а о повальной местной привычке до полудня не есть. Нет, чтобы человек с утра жевал сухарь или кус холодной, засохшей каши, я иногда видел, а вот чтобы завтракали, как в моём потерянном будущем, то нет. Выделенная Годуновым охрана выбрала маршрут вдоль Москвы-реки, через Воробьёво, пограбленное крымчаками. Через десять часов не очень быстрой езды дорога вывела нас к приземистой бревенчатой постройке, огороженной длинным тыном, за которым паслось множество лошадей. Это был Вязёмский ям, въезжать в него мы не собирались, но наш путь пересекли несколько гонцов, спешно выскочившие со двора.

Один из вестников, проскакав рядом, осадил коня и прокричал:

— Сим днём, на солнешном всходе, русские полки изгоном крымского царя побили на Оке-реке, у города Серпухова. Многих татаровей в реку пометали, много в полон поймали, да рухляди и лошадей без счёту захватили.

Новость эта была лучшая, что я слышал за последнее время. Невдалеке от почтовой станции показалась усадьба Бориса Фёдоровича. Выглядело это ладным деревянным острогом, на валу, с заполненным водой рвом и подъёмным деревянным мостом. Рукой подозвав Ждана, я поинтересовался, как звать-величать жену боярина Годунова.

— Марья Григорьевна, — подсказал Тучков. — Да не выйдет она к нам, нелепо то — боярыне без мужа гостей привечать, клюшник али прикащик дожидаться будут.

При въезде во двор взору открылась картина той хозяйственной суеты, что бывает при полном переезде на новое место жительства. Большая часть свободного пространства была заставлена телегами и возками, с которых куча мужчин растаскивала тюки и свёртки. Руководили всей масштабной разгрузкой и сортировкой две невысокие, крепкие женщины. Прекратив давать наставления грузчикам, они направились в нашу сторону.

— Родом они худородные, вежеству не учёны! — пробурчал ошибившийся в предположениях Тучков.

Были боярыни внешне похожи, визуально явно отличаясь лишь головным убором — младшая из них была в рогатой кике, старшая же носила под платком простую, безрогую. Соскочив с коня, что, к счастью, в этот раз вышло успешно, заторопился к более строго одетой дворянке.

— Доброго здравия, боярыня Марья Григорьевна.

— Здравствуй, племяш, обознался ты, азм княгиня Анна Григорьевна Глинская. Бо с сестрой мы и ликом подобозрачны, и возрастом схожи.

Да уж, не узнал тётушку, повернулся ко второй женщине, — странно, она выглядела сильно моложе, что-то княгиня путает.

— Простите, боярыня, спутал по молодости. Желаю здравствовать.

— И тебе здравым быть, княжич, милости прошу к нашему порогу.

В беседу вступила Анна Григорьевна:

— Легка ли была дорога, не изнемог ли ты, внук, в пути?

— Спасибо, всё хорошо.

Похоже, старая Глинская заговаривается, видимо, мерещится ей кто-то другой, потому как бабушкой она мне точно не приходится, но спорить совершенно не хотелось, и я продолжил:

— Как вы себя чувствуете, бабушка?

— Что ж ты сызнова-то облазнился? Али двоение в очах, али разум запнулся? Аз есмь княгиня Анна Григорьевна Глинская, брательница твоя троюродная по батюшке, возможно ли сие тебе уразуметь?

Я совершенно не понимал, кем мне она приходится, но на всякий случай согласно покивал головой. Тут вступила Марья Григорьевна:

— Сестрица, не бранись на сирого отрока, сице же он припуган, онемел аж.

— Ступай до палат, княжич, располагайся, да почивай покойно, а там опосля молебна и вечерять пора наступит.

Приветливо указав мне рукой на хоромы, зашептала сестре:

— Сказывали же люди, слаб умом Димитрий, да хвор телом, а ежели со страха на него падучая придёт? У него и так с дороги в очах двоится. Какие басни учнёт чёрный люд баять?

Я поплёлся в сторону деревянного терема, но тут, вспомнив главную весть, выпалил:

— У Серпухова татар разбили, одолело врага наше воинство!

— Слава Господу, смилостивился царь небесный, даровал оборение неверных!

Боярыня, истово крестясь, закричала степенному приказчику, что пересчитывал кули на возах:

— Микитка, беги к попу, отцу Никодиму, дабы не вкушал ничего, да облачился торжественно, благодарственный молебен служить уготовился.

При этих словах и так протекавшая на подворье сумятица многократно усилилась, превращая запутанную разгрузку и приём груза в настоящий хаос.

Слуги провели меня в одну из пристроек дома, где я и несколько моих людей разместились. К счастью, до ужина никто с расспросами не лез, а беседа при вечерней трапезе протекала в формальной форме, что позволяло отделываться краткими ответами. Образ слабоумного ребёнка надо было разрушать, и мне приходилось вслушиваться в застольную беседу сестёр, чтобы в нужный момент блеснуть огромными для этих времён познаниями. При переходе разговора на хозяйственные темы стало ясно: время пришло. Выслушав сетования о затруднении проверки счётных записей отгруженного, принятого и запасённого, я торжественно предложил свою помощь.

— Ты, батюшка, счётной грамоте учён? — подивилась княгиня. — Нам-то с сестрами в младых летах не до того было, то молодших нянчили, а то пряли али ткали. В зрелых же годинах неудобь сие постигать.

— Ну как же. Я отлично знаю математику. Могу в уме считать, если надо.

По распоряжению хозяйки ключники принесли записи, представлявшие собой длинные, накрученные на деревяшки свитки. Их развернули, и на меня нашла оторопь. Буквы я еще мог с грехом пополам разобрать и сложить, но вот цифровая запись предстала в виде какого-то шифровального кода. Ряды клеточек, как для игры в крестики-нолики, с хаотично расставленными внутри буквами перемежались странными закорючками.

— Что сие?

Младший ключник заглянул через моё плечо и сказал:

— Хлебная роспись. Принято в амбар внове две сотни и пяток четьи ржицы с пол-полтретью осьмины. Выдано шешнадцать четвертей с осьминою, да семи разов по тридесяти семь четей без полуосьмины, тако всё и роздано.

— А арабскими цифрами нельзя записать? — тут я вспомнил происхождение современных счётных символов. — Или индийскими?

Понадеявшаяся на меня и обманутая в лучших чувствах Анна Григорьевна разозлилась:

— Какие ж тебе цыфири потребны? Мы, чай, не в Ындее, а на Руси, и счёт наш исконно словенский. Аль и про учение счётное ты лжу сказывал, насмехался над нами?

В очередной раз я, похоже, крепко сел в лужу. Отступать не хотелось, и мне пришлось потребовать ещё раз прочесть приходно-расходную запись. В уме сразу стал складывать целые числа, решив разобраться с дробными потом. Баланс явно не сходился, выдано было больше, чем принято.

— Сколько раз принимали в амбар зерно?

— Един раз. Две сотни и пяток четвертей да к ним пол-полтреть осьмины, — ответил приказчик.

— И ничего там раньше не лежало?

— Истинно. В пустой клали.

— Значит, со счётом при выдаче ошиблись, меньше выдали.

— Облыжно ты, князь, вину возводишь. Тем дачам многожды видоков ести. Да меры двукратно считаны.

— Да не сходятся твои записи. Принято двести пять четей с малой толикой, а выдано двести семьдесят пять с чем-то, не может такого быть.

— В отдачу пошло две сотни семеро десятков да три четверти с осьминою да полуосьминою.

— Ну вот. Сам сознался. Как ты раздать-то смог больше чем взял?

Ключник поклонился княгине и боярыне и произнёс:

— Дозвольте слово прямое молвить.

— Говори, Тришка.

— Мню, дураки княжича Димитрия счётной грамоте учили, окромя устных складывания да вычета, ничему не обучен. Добрый учитель ведает, да юноту учит, что в честной приимочной полной мере осемь четей, а в отдаточной без обману шесть. Ну а про то, что он знаков цыфирных не розумеет, да буквенные некрепко, сие есть стыдное дело, по родству ево непригоже в бесписменниках ходить.

— Ладно, ступай, Трифон.

Закончила урок арифметики боярыня Годунова:

— Ты, отрок, не тужи. Ежели будешь речи наставников с прилежаньем постигать, то и овладеешь хитрым уменьем счётным. Что небреженьем тебя держали, то на Москве уже ведают.

На этом ужин был завершён, и слуги препроводили меня галереями в выделенную часть хором.

 

Глава 13

Следующие дни прошли в ожидании возвращения Бориса Годунова от войска. Свободы в этом принявшем доме мне предоставлялось больше, чем в родном, угличском. Даже ежедневные походы в церковь не являлись строго обязательными. К тому же изрядно разносольней был стол, компоненты те же, а разнообразия больше. Вкусно было, несмотря на пост. Особенно хороши были десерты, по сладкому я успел соскучиться. Огромным хозяйством управляла сама боярыня Годунова с помощью старшей сестры. На женской половине терема были слышны детские голоса, но показывать своё потомство гостям никто не собирался. С Марьей Григорьевной, постоянно погруженной в хлопоты по имению, мы встречались редко, совместных трапез больше не проводилось. А пожилую, вдовую княгиню Анну Григорьевну можно было видеть в саду, причём зачастую в одиночестве.

К ней я решил подойти пообщаться, вызнать о перспективах челобитья царю. Уяснив из моих сбивчивых пояснений цель беседы, Глинская вздохнула:

— Не по чину мне царёвы думы ведать, но мыслю, на сродственников твоих положена буде опала великая, а то и казнят смертию кого за измену.

— Какая ж на них измена?

— Привлеченье чёрного люда к бунту, да московское зажигание, да и колдовство презлое.

— Какое-такое колдовство?

— Ведунов держали, гадали те на царёв век, сколько ему на белом свете жизни осталось.

— С посадскими Углича что же будет?

— Знамо дело, бунташников да убойц государевой челяди не помилуют.

Перспективы были обрисованы совсем нерадостные. Оставалось надеяться на личную встречу с Фёдором Иоанновичем. О том же, видимо, думала и княгиня.

— Ты государю челом бей, даст Господь, смилостивится, он вельми не гневлив, не в батюшку норовом-то вышел.

— Анна Григорьевна, а отца моего часто видели?

— Да откуда мне, я почитай до свадьбы в поместье отчем безвыездно пребывала, токмо при венчании своём, да на богослужениях праздничных, ибо государь Иоанн Васильевич был к нам вельми щедр. По кончине родителя нашего, Григория Лукьяновича, весь оклад земельной да денежной за матушкой оставил, в казну вотчины не велел отписывать, да в приданое мне с сёстрами дары слал. Марью надо спрашивать, они-то при государевом дворе живали, от венчания с Марфой Собакиной на кажной свадебке великого государя в свахах ходила.

— На свадьбе с моей матерью тоже присутствовала?

— Вестимо, первой свахой у Марьи Нагой, а муж ея, боярин Борис Фёдорович, в невестиных дружках, сестра ж его, царица Ирина, за посажёную мать была.

— Раз мать с отцом обвенчались, отчего именуют меня княжичем, а не царевичем?

— Не церковным обычаем обряд провели, да и свадебку играли не царским чином, мирским. На небесах-то таинство брака не скреплено, не пред Богом, лишь пред людьми родители твои венчаны, — вздохнула княгиня.

Выяснять, почему это совершённое в храме попом венчание может быть не церковным, я не стал. Разговор перешёл на родню Глинской, и мне поведали, что у них с Марьей есть ещё две сестры, одна замужем за князем Дмитрием Шуйским и проживает в Москве, другая — вдова служилого ногайского князя и живёт в своём имении. Узнал я и том, что единственный их брат погиб в первом же бою новиком, не успев даже записаться по уездному списку, а годом позже в военном походе лишился жизни и их батюшка.

Лицо старой женщины светлело, когда она вспоминала, как радовались они детьми, когда в их маленькую деревянную избушку всего несколько раз в год приезжал со службы отец, не забывая привозить им гостинцы. Как поражены они были непривычной роскошью, переехав жить в подаренные царём родителю хоромы в Москве.

Воспользовавшись паузой в воспоминаниях, спросил:

— Кем служил ваш любезный батюшка?

Анна Григорьевна запнулась и, пристально глядя на меня, ответила:

— В ближних подручниках государя Иоанна Васильевича в чине думного дворянина ходил. Из рода Скуратовых-Бельских мы.

Имя и фамилия их достойного предка мне ничего не говорили, но вида я подавать не стал:

— Господь вознаградил его за труды честные. Несомненно, душа его в райских кущах пребывает!

Княгиня, не отводя от моего лица пронзительного взгляда, ответствовала «аминь» и, крестясь, удалилась.

Следующим днём, перед вечерней службой, в поместье прискакал конюший боярин Годунов.

На ужине мне довелось услышать переданные им жене последние новости: царь Фёдор Иоаннович осыпал его милостями, даровал древнее и очень почётное звание «царский слуга», это помимо земельных и денежных пожалований. Пересказывая церемонию пышного обеда, на котором раздавались награды воеводам, Годунов, взглянув на меня, сказал:

— Истинно ты предвзыграл, княжич, пред выездом на поганого Кази-Кирея, по обещанному всё сталось. Кто ж в уста тебе вложил речи те, ангелы небесные аль искуситель рода человеческого? — И тут же добавил: — Думу поутру думать будем, сей час радостный пир у нас!

Однако меня с начинавшейся торжественной пьянки увели, видимо, рассудив, что такое увеселительное мероприятие отроку не по годам.

 

Глава 14

Новый день начался с сюрприза — к годуновскому поместью прибыли ходившие на татар бойцы угличской свиты. На литургию я пришёл в приподнятом настроении, мой военный отряд уже лишь чуть меньше чем вдвое уступал в количестве воинам боярина и явно мог оказать сопротивление при нашем аресте. На удивление, Годунов медлить не стал и пристал с разговором сразу, не дожидаясь окончания церковной службы, протопоп косился на него, но к порядку не призывал. Крестясь на образа, я повторил свою старую версию, что кое-что о грядущем мне сообщает прямо Богородица, являясь во сне. От уточняющих вопросов отмахнулся, сообщив, что образ Богоматери слишком светел, чтобы его описывать, а речи громоподобны, и человеческими словами не передать. Поэтому могу пересказать только оставшиеся поутру убеждения, явно внушённые мне высшими силами.

Борис Фёдорович сомневался и пытался подловить на несуразицах, но моё сообщение о том, что быть ему правителем государства Российского, заставило его остолбенеть. Подав знак священнослужителю, он заставил его сократить церемонию и по окончании молебна заторопился из храма, таща меня за собой. Провожаемые удивлёнными взглядами, мы буквально стрелой пролетели через двор и поднялись в приёмную палату боярина. Первым же делом, притворив дверь, Годунов поинтересовался, когда это произойдёт, на что я ответил вполне в цыганском стиле, что, мол, вскоре, но точно ещё неизвестно. Хотел узнать он и о здоровье своих жены и детей, на что пришлось отговориться незнанием. Далее разговор перешёл в практическое русло, а именно в отношении меня и моей родни к порядку престолонаследия. Тут мне пришлось проявить себя настоящим Павликом Морозовым, открестившись от мечты родни о троне, и поведать, что лично я наперекор высказанной Божьей воле точно не пойду. Борис начал прикидывать, кого из Нагих можно упросить помиловать у царя и боярской думы, но моя просьба наперёд освободить от наказания посадских Углича в очередной раз ввела его в ступор.

— Даже для матери своей не станешь просить милосердия? — наконец смог произнести он.

Отвечать «нет» было бы слишком. Однако продолжать жить куклой в руках Марьи Нагой не хотелось, поэтому я попросил определить её в какое-нибудь имение доходное, под домашний арест, на покой.

— Упокоить матерь алчешь? — Годунов смотрел на меня как на явившегося посланника дьявола.

Попытался объяснить своё предложение словами попроще, мол, надо оградить её от беспокойств, пожить в уединении от буйных родных, но без насилия и тюрьмы.

— Из мира удалить желаешь, — перевел на понятный себе язык боярин.

Тут уже пришлось насторожиться мне, и я настойчиво повторил, что казней быть не должно, ни посадских, ни родственников.

— Слава богу, при государе Фёдоре Иоанновиче именитых людей смертью не казнят, токмо, бывает, опалу возложат али на украйны дальние отошлют с приставами, а как до прямых убойц людишек государевых, тех миловать невмочь.

С наказанием непосредственных исполнителей убийств я согласился. Но обрекать родню на ссылку тоже не хотелось, и я попросил поселить их под охраной в их имениях.

— Пущай водворятся в казанских аль пермских вотчинах, а ежели не владеют теми, то государь пожалует.

О том бить челом царю и порешили, и беседа перешла на тему сугубо практическую, а именно о материальном вознаграждении за сдачу семьи и прав на престол. К тому, что с лёгкой руки отписал царственный брат, мне пообещали добавить отнятое у Нагих и ещё пожаловать имениями да денежной и меховой казной. Также в кормление матери дать какую-нибудь слободу побогаче или городок победнее. Обрисовав столь радужные картины скорого обогащения, Годунов решил время не тянуть и предложил собираться в дорогу на Москву.

Боярин настолько торопился в дорогу, что решил ехать в возке и в нём же отобедать. От приглашения присоединиться я не отказался, о чём практически тут же пожалел. За трапезой Борис Фёдорович засыпал меня вопросами о ближайшем будущем, интересовали его в основном внешнеполитические проблемы. Собственно, я не мог сообщить ни о перспективах шведской рати, ни о том, начнется ли война с Польшей, ни что замышляет крымский хан. Добил он меня расспросами о том, придут ли бухарцы на помощь царю Кучуму и каков будет результат похода на шевкала Тарковского. Не заметив на моём лице ни тени понимания, царский шурин изрядно расстроился. Стараясь его успокоить, пришлось пообещать ежедневно молиться Богородице о ниспослании знамений о грядущем. Не добившись от незадачливого пророка ничего большего, Годунов, оставив меня в пародии на карету, пересел в седло и с частью охраны резво двинул вперед.

В столицу наш обоз прибыл уже на закате солнца, поэтому все проездные ворота и уличные заставы мы проходили со скандалом и криком. Собственно, по наступлении темноты весь город превращался в непроходимую баррикаду. Перегороженная в конце каждой улицы решётками, как мне объяснили, для береженья от ночной татьбы, с тёмными каньонами улиц, наглухо огороженных тынами дворов, наполненная собачьим лаем, ночью Москва казалась находящейся во вражеской осаде. Наконец путь закончился на кремлёвском подворье конюшего боярина, и встречавшие нас с факелами слуги повели меня и сопровождающих в опочивальные палаты.

Утреннее солнце ещё только отразилось на крышах кремлевских палат, а уже вовсю началась подготовка к официальному посещению царя. Полностью пренебрегая климатическими условиями, на моё несчастное тело было одновременно напялено три вида кафтанов, две шапки да столько же пар сапог — мягких внутренних и сафьяновых верхних. Сам себе я казался огородным пугалом, но ключники и постельничьи Бориса Фёдоровича, доставившие из его обширных закромов основную часть гардероба, выражали полное удовлетворение наблюдаемым одёжным сумасшествием. Как только процесс облачения был признан завершённым, моё разряженное тело стали передавать из рук в руки, как большую куклу. На крыльцо меня тащили под руки одни люди, во дворе до богато убранной лошади другие, третьи же, подсадив в седло, повели коня под узды.

Завершилась эта своеобразная езда шагов за тридцать до сиявших золотом лестниц Грановитой палаты. Пространство перед входом во дворец было заполнено стрельцами в красных кафтанах, вдоль рядов которых меня, взяв под локти, пронесли уже новые чиновные люди. В начале лестницы у помоста толпились молодые дворяне, и встретивший нас дьяк долго расписывал их имена и чины. Вторая такая же церемония была устроена посередине подъёма, там во встречающих были уже люди постарше. При завершении восхождения на Благовещенскую лестницу у входа в палаты был выстроен почётный караул из разодетых в золотой и алый бархат воинов, вооружённых алебардами, а за ним в сенях дожидалась уже третья группа встречающих.

Еле вытерпев степенный обряд представления, я наконец попал в приёмную часть помещения, где сидели бояре и стоял царский трон. При моём появлении разодетые старцы поднялись с лавок и прошли ближе к центру зала. Неожиданно мои руки оказались свободными, и я застыл в пяти шагах от трона Фёдора Иоанновича, соображая, что следует далее предпринять. Прервал моё оцепенение царь, который сошёл с трона и заключил в объятия своего младшего брата, вызвав в палатах изумлённый гул. После этого неожиданного проявления чувств государь высказал слова приветствия и вернулся на своё законное место, протянув вперёд руку ладонью вниз. Из его жеста я сделал вывод, что, видимо, пришла пора рукоцелования, которое со всем возможным артистизмом исполнил. Далее приём продолжился чтением дьяками жалованной грамоты, из которой стало понятно лишь то, что жалуют мне «за любовь» множество всего, да также сообщили приговор патриаршего суда по поводу попытки убийства угличского князя. Из этого документа стало ясно, что, дескать, умышление на убойство на Осипа Волохова нашло диавольским наваждением, за что он и покаран судом людским и Божьим, остальные кровопролитные события там не освещались вовсе. По окончании чтения приговора сводный брат Фёдор изобразил отпускающий жест, и меня со всем бережением потащили обратным путём.

По возвращении на подворье Бориса Фёдоровича я увидел угличских дворян, которые седлали лошадей, старательно не глядя в мою сторону. Из всех членов свиты пожелал отвечать на мои недоумённые вопросы только Ждан Тучков:

— Сказывали люди дворские, будто отринул ты, царевич, род свой за ради даров окаянных, да сговорился с боярином извести сродственников своих для завладения животами их.

Дядьке удалось всколыхнуть совесть своего воспитанника, и то, что ещё вчера казалось отличной сделкой, сегодня предстало уже в другом свете. Собственно, обрёк я собственную номинальную семью на изгнание и заключение даже не за деньги, а лишь для того, чтобы иметь свободными руки, не находиться под мелочной опекой да не соблюдать установленный в родном доме распорядок жизни. Посвящать в это окружающих было явно лишним, и в ответ на высказанные упрёки пришлось озвучить собственную версию:

— Дядья мои вину за бунт возводили на посадских. Для избавления родичей от смерти за их вины челом бил, а что до опалы, на родственников возложенной, то царь милостив, через скорое время и помилует. Мёртвых же не вернуть.

Аргумент дядьку озадачил:

— Стало быть, за чёрный люд печалишься, о крови своей не тужишь. Чудны дела твои, Господи!

Качая головой, он пошёл сообщать эти престранные вести собравшимся отъезжать помещикам, что вызвало среди них бурное обсуждение. Один из беглецов, Лошаков, передумал и начал рассёдлывать своего верхового коня. В это время к хоромам прибыла процессия из дворца, доставившая младшему брату государя еду с царского стола. Такое явное благоволение верховной власти переменило настроение большинства воинов угличского конвоя, и они присоединились к Ивану Лошакову, со двора съехало только трое человек во главе с Самойлой Колобовым. Для закрепления успеха я приказал кухонным слугам тащить жалованные кушанья на задний двор, к летнику, куда и пригласил за стол всех своих спутников. При трапезе стал интересоваться у Бакшеева геополитикой местного времени, да что он думает о планах на будущее крымского царя.

— Да, поди, Кази-Кирею, коли целым с рати придёт, дары слать надобно в Царьград, дабы шею свою от удавки сберечь, — подумав, ответил Афанасий.

— Что, сместить его могут за неудачу?

— Дык у них-то престол не от отцы к сыну, а по старшему родству, да кто биям мил, поди, до царского-то звания охотников-то немало.

— С новым ханом как будет?

— Ежели замятня случится, будет русским украйнам облегчение малое, а как новый царь на улус сядет, то сызнова ратится учнёт. У татар перекопских какой новый государь объявится, то сразу первым делом соседей воюет. Кто в походах ленив, тому той державой владеть немочно.

Похоже, власть в Крыму меняется по принципу «Акела промахнулся». Миролюбивому правителю там к власти не прийти, но стоило уточнить детали.

— Если Кази-Гирей в ханах останется, двинет снова на Русь аль нет?

— Сам-то уж нет, вдругорядь неуспех будет, то второй оплошки ему не спустят, калгу али царевичей пошлёт. Царь крымский двинет туда, куда сподручней да где супротивники нерасторопны — на литовские, а то волынские украйны.

— Зачем же ему часть войска отделять, на Москву отсылать?

— Чтоб поминки побогаче с государства нашего Московского слали, кажный царь крымский как на престол сядет, за присыл тот воюет, дабы по старине, по ордынскому выходу получать. У Казы-Кирея того уж почитай второй год посол наш сидит, рядится.

— Точно ли ты знаешь, Афанасий сын Петров?

— Да сходи, сам у татаровей поспрошай на Крымском двору, али ещё где у полоняников, — обиделся на недоверие ветеран.

— Что же татары делают на том двору-то?

— Вестимо чего, окупу аль обмену ждут, в немирное время там завсегда государев полон держат.

— Ещё где полон есть?

— Царёв-то за приставами, а что ратники поймали, то на Ивановской сыскать можно, у Холопьего приказа.

— Пойдём, глянем?

— Разве порушенья чести не будет твоего у торжища-то колобродить?

Пришлось по этому поводу вступить в переговоры с Жданом, на поход по центральной площади он согласился, но с непременным моим верховым выездом с изрядным конвойным сопровождением.

Ивановская площадь, несмотря на послеобеденное время, была полна народу. У здания Холопьева приказа пожилой стрелец яростно торговался с подьячим о размере вознаграждения за составление записи, рядом стоял, пытаясь выглядеть каменным памятником, невысокий черноволосый паренёк в цветастых куртке и шароварах.

— Здрав будь, служивый, — поздоровался ушлый рязанец. — Самолично сего молодца пленил?

— И тебе здравия, — ответил краснокафтанный воин. — Как звать-величать вас, чьи людишки будете?

После последующего взаимного представления Афанасий переспросил о пленном, где, мол, добыт.

— У вяземского сына боярского, жильца московского, сторговал. Тот их целый выводок во языках поял. На службу его отправляют на свейскую войну, а до поместья неблизко, вот и раздаёт их за малый окуп, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Зачем тебе холоп-то полонный, неужели поместьем владеешь?

— Нет, в лавке сидеть некому, сыновей Бог не дал, жена стара, а две дочки на выданье, опасливо их на торгу оставлять. Шорным товаром пробавляемся, люди-то разные приходют. Татарчонок по-нашему мал-мала разумеет, счёт хитрый ведает, да в товаре должон понимание иметь.

Пограничник перекинулся с пленным несколькими фразами на татарском.

— Ишь ты, не из крымцев, из черкес купля твоя, а можа, он православной веры? А ты его с торга аки барана тащишь?

— Ты что ж молвишь этакое, нет на нём креста, первым делом глянули.

— Мню я, дружище, тащишь ты козла в огород, — продолжал терзать стрельца Бакшеев.

— Почто так?

— Дык ево-то, знамо дело, татаровям головой выдали за вину какую немалую, вестимо, девку в родном юрте спортил. От твоих-то дочек не отженить такого молодца будет.

— Мал он вроде для того дела летами, да и возрастом невелик.

— Хе, мал, ты порты с его сними да на михирь глянь, он, поди, весь в корень ушел.

— Тьфу, охальник, — сплюнул с досады солдат-лавочник, но на своё приобретение стал уже поглядывать с опаской.

— Да не серчай, служивый, — продолжал лить масло в огонь Афанасий. — Чей бы ни был бычок, телята твои будут.

— Обрюхатит — повенчаем, — начал искать выход из ситуации уже поверивший хитрецу царский стрелок.

— Как же обряд-то проведёшь, он ить веры поганой али бесерменской.

— Окрестим, знамо дело.

— Ну коли черкешонок твой креститься не возжелает? Силком-то заповедано.

— Ежели насильством нельзя, то лаской уговорим, — насупленный стрелец показал изрядных размеров кулак.

— Эх, не обдумал ты куплю, выйдет тебе заместо облегченья одна морока, — не стыдился сочувствовать Бакшеев. — Умно было б выждать, да как на свеев в рать пошлют, там-то по случаю и обзавестись немцем, або литвином, они уж посмирнее. Много ль серебра дал за огольца этаково?

— Почитай шесть рублёв, да двадцать алтын с деньгой.

— Справно же ты годовое государево жалованье-то растратил, — завздыхал тароватый рязанский дворянин и, приблизившись к незадачливому рабовладельцу, зашептал: — Могу упросить княжича твово холопа взять на себя, он тебе убыток-то возместит, да, пожалуй, и приварку алтын пять накинет. У него, на Угличе, холопей-то в строгости держат, не забалует.

— Уж пожалуй, сделай милость!

Бакшеев, повернувшись ко мне, подмигнул и, придав голосу умоляющую интонацию, заныл:

— Господине, выкупи отрока сего у достойного мужа, стрельца московского, он нам в конюхах зело полезен будет.

Стараясь не выдать мимикой эмоции от такого весёлого передела собственности, распорядился Ждану отдать денег. Тот искренне не понимал, зачем платить за дикого степняка такую прорву денег, но перечить не стал и пошёл с обрадованным солдатом к нашему двору, подьячему без торга была обещана его плата, и он стал составлять грамоту на полоняника. Раздевать пленника для осмотра особых примет мы не стали, чем вызвали недоумение у приказного канцеляриста:

— Ежели сбежит, без писаных отметин розыск учинить невмочно будет!

— У нас далеко не убежишь, — развеял его сомнения Афанасий.

 

Глава 15

По завершении бюрократической процедуры наша кавалькада тронулась с площади. Свежеприобретённый живой товар вступил в дискуссию с ветераном-пограничником, владеющим, кажется, всеми наречиями южной степи. Из сумбурного диалога были чётко различимы лишь отдельные слова — аталык, бесленей, мурза, эмильдаш.

— Просит черкес брата его молочного из полона у простого человека выкупить. Сулит окуп богатый, молвит-де из мурзинского рода, — сообщил мне результат общения бывалый рязанец.

— Да есть ли смысл в том деле? — поинтересовался я.

— Корысть завсегда найти можно, да коль правда татарчонок родовитым окажется, то окромя серебра и знание какое извлечь можно.

— Как же, ты говорил, за брата просит, он черкес, тот татарин, может, врёт всё?

— Вскую ли ему лжу творить? Зачем врать, коли очами всё увидим, он баит, тут недалече. Да черкес-то наш малой сам непростого чина, молвит, дескать, орк он.

— Кто?

— Уорк!

— Это кто такие?

— Да уздени то, как у нас московские дворяне, панцырная дружина князей их. Они ж в горах каменных проживают.

— Кто в горах живет?

— Да орки, прямо ж сказываю.

Полный сюр, орки тут у них по горам бродят. А я точно в прошлое моего мира попал или это какая-нибудь параллельная реальность? Альтернатива выбора добавляла грусти, и мне было проще верить в дикие загибы этой реальности. С такими-то невесёлыми мыслями мы и отправились на указанный пленником двор, который находился в Занеглименье на Орбате. Находящаяся за Кремлем, сразу за мостом через реку улица была богатой, с двух- и трехэтажными усадьбами. Нужное нам подворье помещалось в проулке и принадлежало явно не боярину.

На стук в ворота открыл хозяин, снаряжённый как для боя. Узнав цель визита, пригласил нас заезжать внутрь. Бакшеев начал торговаться, не слезая с коня, из его слов следовало, что нужен нам младший конюх, и так и быть возьмём, если есть лишний, но только незадорого.

— Простых татарчат я уже роздал, — сообщил озадаченный хозяин. — Остался токмо мурзин сын, но за него откуп богатый получу.

— Родовитого держишь? — слезая с коня, удивился рязанец. — Едва ли не ведаешь, что знатных государь велит на его Крымский двор вести, за его голову награду дадут?

— Да что та награда, крестовик золотой португашский!

— Честь царская уж и не в почёт, стал быть? Ни о чём, окромя богачества, уж и не думаешь? Знамо ли тебе, купчина, что за единого мурзу можно два-надесять душ христианских из бесерменского рабства вывести? Кровью православной торгуешь?

Вяземский воин, услышав обращение к себе как к заурядному купцу, налился весь дурной кровью и стал хвататься за оружие.

— Пошто сабельку аки девку красную лапаешь? — не меняя тона, вопросил Афанасий. — Правда очи ест? Ну тогда аль тут руби, али отворяй ворота, съеду с двора сего воровского! Ну уж уста-то затворёнными держать не буду, скажу весть сию, кому знать следует.

Дворянина такой поворот событий заставил задуматься. В ходе мыслительного процесса его лицо поменяло цвет с красного на белый. Он начал уговаривать нас никому не докладывать, оправдываясь денежной нуждой.

— На что ж серебро тебе потребно, вроде бронь у тебя справная, вон и наручья есть, да и шелом работы персидской?

— Дочка у меня старшая в лета супружеские вошла, почитай четырнадцать годков уже. А обликом она вельми болезна — глазища в пол-лица, тоща, длинна, бледна. Ножки длинные, тоненькие, того и гляди переломятся, перси малы, в кого такая уродилась — неведомо, мать-то баба справная. Хоть и ледащая, а своя кровиночка, родная, жалко её, без доброго приданого замуж-то не возьмут. Дача невелика, землица худая, не родит вовсе, одна надёжа на добычу воинскую, а то хоть доспех продавай.

— Трудно в твоей беде подсобить. За такой-то дщерью в отдачу холстом да скатёрками с горшками не откупишься. Тут взаправду серебра жениху отсыпать надобно, а иначе путь один — в монастырь, да и там вклад денежной нужен, — задумался Бакшеев. — Бронь продавать дело глупое, на смотр явишься с худым доспехом против писаного, так и жалованье земельное урежут, совсем пропадёшь.

— Уж не выдавай меня, друже! — попросил страдающий за дочь помещик. — Сам завтрева, поутру, свезу мурзинского сынка на царёв двор, пущай приставы его опишут.

— Давай хоть глянем, из чего сыр-бор, — предложил подобревший ветеран-пограничник. — Может, напраслину на себя возводишь, из простых чабанов добыча твоя.

— Нет, не пастух тот малец, — заверил вяземский боярский сын. — Одет в атлас, да знаки у него на теле, ну и норов горяч, помят, и то, как собака бросается.

Помещик проводил нас на задний двор, где у хлева сидел на железной цепи, вверченной в бревенчатую стену, молодой паренёк в лохмотьях.

— За что ты его так? — поинтересовался Афанасий.

— Да вот, — дворянин показал на кисти руки свежий укус. — Как погрыз, ну, значит, и сиди на цепи, яко пёс.

— Как же ты добыл-то такого норовистого? — не унимался с вопросами рязанец.

— Малого татарчонка я в их обозе взял, телегой тот правил, а того, что с вами, ентого да ещё одного уже попозже, на берегу Оки мы с братаничем прихватили.

— Как же одолели-то вдвоем троих?

— Да из воды вылезли сумлевшие, плавать-то токмо вон малец, что с вами, умел, он двоих и тащил еле живых. Видать, подустал малость. К тому же выбрались они без брони да оружья, то ли побросали, то ли с конями на дно ушло. Ну, мы-то по-быстрому арканы и набросили на двоих, а ваш-то отрок дёру не стал в кусты давать, попробовал ремённые петли руками порвать али скинуть. Да куды ему, кожа добрая, конём сшибли, да такоже повязали. Мурзёнок-то выкобениваться стал, вот я его и поволочил чуток за лошадкой на аркане. Думал — зашиб, но оклемался нехристь. Ещё руку погрыз, когда с него одежонку обдирал, больно атлас хорош, бабам на платки любо будет.

Бакшеев подошел поближе к юнцу, внимательно его осмотрел и сообщил:

— Обознался ты, друже. Эт мурзин слуга — виршеплёт.

— Какой-такой виршеплёт? — удивлённо переспросил вяземский воин.

— Ты татарское наречие разумеешь? — ответил вопросом на вопрос Афанасий сын Петров.

— Словес полста знаю, а более нет, да и не желаю знать, в полон, не дай бог, попадёшь, там хочешь не хочешь, а разучишь.

— Вот ты его, мил человек, и не понял. Он прислужник мурзинский, хоть и ближний. Он для услаждения свово господина речи складывает, уж больно родовитые татаре складно молвить любят. Яко скоморох, в обчем.

Мозг служивого явно закипел, он снял шлем и начал озадаченно чесать затылок. Бывший порубежник же начал с пленным разговор по-татарски, и спустя несколько минут мальчишка на цепи начал что-то декламировать. Язык был восточный, но это были или стихи, или песня, рифма явно присутствовала.

— Вишь, он и по-арапски, и по-татарски вирши складывать учён. Какой же с него мурза? — ухмыльнулся Бакшеев.

— Можа, он поп бесерменский? — надеялся на лучшее помещик.

— Где же видывали муллу, чтоб бородёнка ещё не проросла? — уничтожил надежду рязанский знаток. — Скоко в плату хотел получить?

Вяземец натужно пытался представить себе попа без бороды, у него явно не выходило, и он сконфуженно произнёс:

— Чаял рублёв сто аль хоть полста.

— Ты, вроде, муж зрелый, а баишь, будто белены объелся! — усмехнулся Афанасий. — Ты спрашивай за этого полудохлого никчёмника сразу бочонок злата. Не расторгуешься, но хоть люд подивишь.

— Твоя каковская цена будет?

— За ради маеты твоей с дщерью несчастной, да княжича нашего доброты великой одарим пятнадцатью рублями, деньгой московской, не порченой.

— Можа, мурза за своего ближника поболе окуп-то даст?

— Ежели жив с брани вернётся, да захочет выкупить, то и даст. Можа, люб ему энтот отрок, у татаровей, знаш, грех содомитский почасту бывает. Не проверял?

Помещик аж подавился словами и только замычал нечленораздельно, вовсю в отрицании тряся головой.

— Озюн кетлюк, урус!!! Озюни сокарым!!! — припадочный татарчонок начал биться в цепях.

— Вот, за живое взяло, чую, дело тут не ладно, надо бы повременить с куплей, — с удовлетворением заключил Афанасий.

Подъехав ко мне, рязанец ухмыльнулся и вполголоса произнёс:

— Ишь как мурзёнок взбесился. Бранными словами хулит, убить грозится, точно высокородный!

Испугавшись, что мы уезжаем со двора, уже согласный на всё, дворянин из Вязьмы взмолился:

— Христом Богом прошу, забери ентого сына нечистого!

— Эх, ладно, раз обещался — возьмём, княжича моли, чтоб не снял мне голову за такую пустую растрату казны, — переключил на меня внимание Бакшеев, сам сделав рукой жест конвою, чтобы вязали буйного мальца.

— Княже, сделай милость, забери ирода, я за твоё здравие свечу в две гривенки весу в церкви поставлю, век Бога молить буду! — надрывался торговец ясырём.

Мало чего понимая, я промямлил, что заберу. Откуда взять на оплату пленного денег, мне было неизвестно.

Погрузив покупку животом на круп заводного коня, Афанасий сообщил вяземцу:

— За платой завтрева поутру приходи ко двору царского слуги, конюшего, боярина Бориса Фёдоровича Годунова. Его казначей расчёт даст.

— Батогами меня с того двора не сгонят? — заволновался продавец.

— Тебе, дурню, царёв брат слово дал, а ты смеешь сомнения являть? — опять начал делать суровое лицо старый пройдоха. — Куда ты третьего татарчонка из ихней ватажки девал?

— Отдал купцу Фёдору, что с Астраханью торг ведёт, тот-то был смирен и разумен, русскую речь разумел, и татарскую, и наречья разные ногайские, что улу-ногай и кичи-ногай именуются. Больно он купчине понравился, в прикащики его возьмёт, быстро выкупится, я за него всего двенадцать рублёв получил.

— Нам же бедностию жалился, хитрован! — попенял дворянину Бакшеев.

Связанный татарчонок, слыша такую лестную характеристику своему компаньону, прошипел:

— Шура, огул шур!

— Ты рабом не бранись, может так статься, сам долю холопью сполна хлебнёшь, — философски посоветовал крымчаку рязанец.

Так мы и выехали к воротам. У молодого черкеса при виде упеленатого молочного брата сжались кулаки, но вступивший с ним в беседу Афанасий разрядил обстановку. Выбравшись на улицу, старый воин сообщил мне, что надо бы кого послать поискать купца и забрать у него прикупленного приказчика.

— Зачем он нам, Афанасий? Да зачем нам два его дружка по разбою? — удивился я.

— Вишь метку на груди и плече татарчонка?

Присмотревшись, я заметил под лохмотьями знак в виде перевернутой набок двузубой вилки.

— Вилка какая-то.

— То-то, знак сей не простой, бийский, тамга рода Барын. Из ближних родичей бия полоняник наш, может, даже сынок. Вот посему и третьего нам схватить надобно, чтоб не поведал кому не следует о птичке такой редкой.

— Дак как же, ты ж говорил, знатных надо царю отдавать. На них обратно пленных выменяют?

— А, пустое, — махнул рукой ветеран. — Привезут за него татары три десятка нашего люда, что и так выработался, обычаем их отпускать таковских рабов надобно. В посольство по эдакому делу сотню крымчаков пришлют, те нажрут, напьют, да и даров стребуют многих. Дело богоугодное, а казне вред один да хищничеству пособление.

По возвращении к хоромам рязанец распорядился, чтобы полон заперли отдельно, и вступил в диспут с управляющим годуновским хозяйством на предмет выделения денег. Тот послал гонца к боярину и по возвращении того, кряхтя и причитая, стал отсчитывать принесённое из домовой казны серебро. На торжища и гостиные дворы были посланы угличские люди с наказом найти купца с его купленным холопом.

— Коли не захочет отдать за серебро возмездное, так грозите ему судом, поостережётся, чай, с царёвым братом тяжбу тянуть, — поучал их проводить деловые переговоры Бакшеев.

 

Глава 16

К вечеру Иван Лошаков привез хнычущего мальчугана годами чуть старше моего одолженного тела. Порасспросив его, Афанасий Бакшеев остался очень доволен. Из рассказа мальчишки мы узнали, что зовут его Габсамит, он сводный брат буйного по имени Байкильде, а кунака его брата кличут вообще малопроизносимо — Гушчепсе. Отец их не был карач-бием, но приходился тому двоюродным братом и являлся знатным и богатым землевладельцем-мурзой. Байкильде был его младшим и любимым сыном от законной жены, а Габсамит — меньшим от наложницы, русской девушки с Волыни. Рязанский служивый разъяснил, что самый молодой из татарчат — чага, неполноправный член семьи, рождённый от невольницы.

— Ничего, окрестим, выкормим — подьячим посольского приказа станет, с эдаким умением толмачить, может, до думных чинов дорастёт, — размышлял Афанасий. — Зело великая польза от него будет.

Уже стемнело, когда на двор приехал Годунов. В выделенную мне опочивальню прислали слуг, передавших настойчивую просьбу боярина прибыть в его палаты для беседы.

Происходивший в большой трапезной, за огромным тяжелым столом, при свете небольших масляных лампадок наш разговор со стороны должен был выглядеть точь-в-точь как тайная встреча заговорщиков. Сообщил царский шурин решение боярского суда: всех братьев моей матери и деда отправляли в малые северные городки с приставами, их семьям разрешили остаться в небольших вотчинах казанских и нижегородских уездов, остальное имущество изымалось и передавалось мне. Этим же судом к смерти приговорили всех непосредственных участников убийства государевых людей, а основные участники событий ссылались в Сибирь. Большинство имён осуждённых принадлежало холопам Нагих, но посадские тоже присутствовали. Общее количество наказанных составляло примерно тридцать человек, но никого из близко знакомых мне людей там не оказалось.

Участь моей матери была решена советом высших иерархов церкви во главе с патриархом Иовом, ей было указано принять пострижение в монахини. Обителью назначили будущей старице владимирский Княгинин монастырь, место почётное, но удалённое от Москвы. Там уже пребывала одна бывшая царица, разведённая жена Ивана Иоанновича — Прасковья. В кормление Марье Фёдоровне были пожалованы Холопий городок да по половине слободы Рыбной и Мологи. Также Борис Фёдорович передал кучу грамот, жалованных и тарханных, на князя Дмитрия Иоанновича Углицкого, так теперь звучало моё официальное имя. Помимо Угличского уезда с городом, мне даровались и отошедшие в казну по смерти последней жены покойного старшего брата, царевича Иоанна, городок Устюжна со всеми волостями и станами, да несколько крупных вотчин, самой ценной из которых было село Черкизово в Горетовом стане Московского уезда. Однако для контроля за финансами посылался дьяк из приказа четверти Петелина, да в столицу удела направлялся стрелецкий голова, которому поручалось набрать полк городовых служивых. Обязанность финансировать этот отряд, подчиняющийся центральному правительству, лежала полностью на удельной казне, она же должна была содержать и ямские дворы на дорогах. Эту пилюлю мне подсластили жалованьем из царской казны и от Годунова лично, переводить цену мехов и дорогих сукон в денежную стоимость я не умел, но только монетой мне причиталось почти полторы тысячи рублей. Большая это сумма или не очень, было не ясно, но казначей, которому передали приказ хозяина поутру готовить денежное серебро, казалось, потерял дар речи.

Поутру, проснувшись, я опять саботировал поход в церковь, уговорив Ждана посетить главную торговую площадь, раскинувшуюся у стен Кремля. Афанасий же направился в приказ большой казны хлопотать о получении подаренных денег. Торжище было большим, с сотнями лавок, наполненных различными товарами. Покупок я не совершал, больше меня интересовали представленные товары и цены на них. Поскольку каждый купец старался торговать своей, ему одному лишь ведомой мерой, понять, у кого что дешевле или дороже, было непросто. Походным калькулятором служил Ждан Тучков, приводивший все меры и стоимости к известным мне значениям. Соотношение цен на некоторые товары с точки зрения гостя из будущего казалось поразительным. Фунт не самого качественного сахара стоил как пуд мёда или полпуда чёрной икры, а бочка сельди стоила как восемь огромных осетров, или около трёх пудов отборной паюсной икры. Собственно, любой привозной товар ценился в разы дороже отечественного, иностранное сукно было в десять раз дороже грубой русской сермяги. Хлопковые или, как их называли купцы, бумазейные ткани, а также шёлковые превышали стоимость льняного холста от пятидесяти до тысячи раз. Что ж, у торговли в это время явно имелся большой потенциал.

Из местных изделий наиболее отличались в цене простая материя от окрашенной и кузнечное железо от передельной стали — уклада. Собственно, несложная, на мой взгляд, переработка давала удорожание в несколько раз. Побродив часок в задумчивости по центральному рынку Москвы, мы направились к месту проживания, прикупив лишь в книжном ряду несколько стопок бумаги за десять алтын. По возвращении на двор конюшего боярина я поразился царившей там суете.

— У Борис Фёдорычева скряги-ключника всё потребное получил, с царёвыми казначейскими дьяками потолковал, до полудня дарам счёт окончат, можно забирать да отъезжать до Углича, — выкрикнул весёлый Афанасий Бакшеев.

— Как же ты совладал-то с приказными оглоедами? — поразился воспитатель. — Каковским образом не заволокитили отдачу нашу?

— Да посулил им по десяти рублёв, ежели к полудню поспеют, — ухмыльнулся ушлый рязанец, — дабы у них ретивость проснулась, вот и вся недолга.

— Волен же ты княжье добро в пусто раздавать! — возмутился Тучков. — Щедр как за государев счёт, шельма. У нас, поди, царёва грамота на поминки имеется, алтын бы двадцать за уважение отдал, да и всё.

— Жалует царь, да не жалует псарь! — продолжал веселиться Афанасий. — Зато сукна будут не гнилы, да меха не трачены, и деньги не обрезаны. Ты бы помог подводы да мужиков возчих понаймовать, а то ямские цену просят несусветную. Яз же поищу стрельцов каких, по ряду на стороженье, на такое добро лихие люди, аки пчёлы на мед, слетятся.

Что ж, по опыту моей прежней жизни, сумма отката за быстрое выделение государственных средств была весьма умеренна. Отрадно было понимать, что в сфере бюджетного финансирования преемственность традиций вполне себе существует и никуда пропадать не собирается. Через несколько часов телеги были найдены, багаж на них увязан, к конвою присоединилась группа конных стрельцов человек в двадцать.

— Еле сговорился, — сообщил приехавший с ними Бакшеев. — Полкового голову одарил пятью рублями, штоб ребят этих от караулов освободил, да молодцам обещал по двадцати алтын каждому и оплату зелья со свинцом, ежели дело ратное будет.

Судя по тому, что только серебра монетой, упакованного в лари, мы получили около семи пудов, да с нами находилось восемь телег с мехом и тканью, меры предосторожности, принятые ветераном-пограничником, лишними не являлись. Выехал из Москвы наш отряд немногим позже полудня, не дожидаясь возвращения боярина Годунова из дворца. Езда по столичным улицам на подводе оказалась многим хуже верховой. Сидевшие на последних повозках пленники морщились и стискивали зубы так, что казалось, будто их пытают. Татарчат рассадили по разным возам, охраняли двух старших литвинские наёмные солдаты. Правда, сторожами те воины оказались весьма посредственными, и от них было больше изображения дела, чем пользы.

Стольный град обоз проехал чуть больше чем за час, и то благодаря нашим стрельцам, знавшим в лицо всех воротников и караульных. По выезде на крайние слободы мы увидели начало постройки нового кольца рвов и валов со стенами вокруг города. По местным масштабам размах строительных работ был воистину циклопическим. Неудержимое любопытство заставило меня забраться на свежую насыпь. Осматривая окрестности, я вдруг осознал внезапную догадку о своём местонахождении. Именно в этом месте через несколько веков пересекутся Садовое кольцо и проспект Мира. Вообще, всё походило на то, что строятся новые стены именно по контуру кольцевой магистрали далёкого будущего. Интересно, какой в этом мире станет карта московских дорог лет через триста-четыреста?

 

Глава 17

К вечеру зарядил мелкий, холодный дождь. Двигались мы и так не быстро, а по раскисшим дорогам вообще начали ползти как улитки. Лошади ступали осторожно, боясь оступиться на скользких брёвнах, составляющих дорожное полотно на всех низменных местах. Для остановки на ночлег Бакшеев, уже вовсю командовавший углицким отрядом вместо уехавшего Колобова, выбрал пригорок на краю обрывистого оврага. Телеги с самым ценным грузом поставили в середине лагеря, с остальных сгрузили добро и устроили из них прерывистое ограждение вокруг стоянки. Лошадей спутали и отправили пастись под присмотром двух дворян.

Афанасий хмурился.

— Скверная пора, воровская, татей-то в сырину такую ни огненным, ни лучным боем не отгонишь, может, в ножи придётся резаться. Спать заляжем одоспешены да оружны.

Я, пытаясь спастись от вездесущей мокроты, подобрался поближе к костру. Там распоряжался у походных котлов Лошаков.

Задумчиво глядя в пустую воду, он произнёс:

— Сей час крупицы-то и взварим в кашу на суши.

— На что кашу варить будете? — в моём голосе пробивалось любопытство.

— На чём, — поправил Иван. — На суши.

— Эт что такое? — интерес не пропадал. — Из рыбы сделано?

— Вестимо, рыбица малая сушёная из озер края северного, — ответил дворянин. — День-то сей третий по седмице, постное вкушаем.

— А-а, ты варить кашу на сухой рыбе будешь, — понял я.

— Да уж знамо дело, не сыру жрать, — вовсю шутил мой давний телохранитель. — Чай, не самоядь дикая.

Порывшись в мешке, он вытащил сушёного снетка и вручил мне:

— В водице размочи, як холодная и мокрая станет, то и узнаешь, можно ли такое есть.

Крутя в руках прародителя закуски к пиву, я отправился к Бакшееву, тот уже всем дал задания и молился перед ужином. Просьбы к Богу у него были такие же, как и действия, — быстрые и решительные, всё, чего он хотел от высших сил, это чтоб часовые не заспали да воры не смогли отвести им глаза. Наблюдая за ним, вспомнил озадачившее меня вчера сообщение.

Дождавшись конца ритуала, я подошёл к нему и спросил:

— С чего ты взял, что пленник наш, Гошчипс, в родстве с орками?

— Он сам молвил, да и кто ещё в сефери с Черкесии пойдёт? Не холопы же ихнии?

— Откуда ты про орков узнал?

— Своими очами зрил, когда в Кабарду с послами ходил. Меня за умение на татарских наречиях толмачить послали.

— Точно сам видел их?

— Як тебя сей час. Да и што тебе оне так в душу-то запали? Те же человече, что и мы, токмо величатся именитостью да воинскими делами зело.

— Совсем такие, как мы?

— Весь род людской из семени Адама и лона Евы вышел, — как маленького стал поучать меня Афанасий. — Иль ты мнил, они с рогами на лбу, или с хвостом и шерстию обросли, яко звери лесные?

— А нигде не водятся в шерсти, например?

— Знамо, водятся — в бабкиных сказках, аль в преисподней, — подытожил разговор о фантазийных существах старый воин.

Поговорив с ним ещё о его путешествиях с посольствами, выяснил, что в это время язык межнационального общения — татарский, по крайней мере, на юг и восток от границ Московского царства. Что заставило задуматься.

— Афанасий, скажи: трудно татарское наречие разучить?

— Ежели с прилежаньем постигать, то любое дело лёгким будет, — опять перешел на менторский тон рязанец, но, смягчившись, продолжил: — А так этих языцей-то, почитай, поболее десятка имеется. Татаровя сами-то друг дружку с толмачом разумеют. Но общие слова выучить не трудно. Вона, пойдём до нашего мальца полонянного.

Мы подошли к Габсамиту, скромно ждавшему свою порцию каши под телегой.

— Малой, как по-вашему будет от то зваться? — спросил Бакшеев, указывая на котел.

— Казан, — ответил маленький толмач.

— Верно, а сё? — экзаменатор ткнул в телегу.

— Арба.

— Тож правда. А от он? — рязанский страж рубежа кивнул на задремавшего сторожа-литвина.

— Каравул, — вздохнул паренек, подумал и добавил: — Акылсыз.

— Истинно, глупец, в стороже-то дремать. Ещё подрыхнет и станет башксыз — безголовым! — сказал самоназначенный воевода и предложил мне: — Давай ты, княже, поспрошай!

В голову ничего не лезло, и я ткнул пальцем в почву.

— Балчук, грязь по-русски, — прокомментировал мой жест малолетний учитель иностранных языков.

В задумчивости я показал ему кусок сушёного снетка, что продолжал удерживать в руке.

— Балык, рыбица по-вашему будет, — продолжал перевод Габсамит.

Тут я наконец вспомнил интересовавшие меня слова.

— Что значит шура?

— Раб, — ответил татарчонок.

— А как понять — азюны сакарым?

— Я убью тебя, — засмущавшись, продолжал отвечать на вопросы отрок.

— А вот это что — кюдлюк?

— Не ведаю, — прошептал паренёк и опустил голову.

— Кто ж эдакое князю в очи-то скажет, — вмешался в наше погружение в лингвистику татарского языка Афанасий сын Петров. — Содомит сие значит.

После постного ужина наступил отбой, однако спали все вполглаза, вслушиваясь в перекличку сменявшихся часовых.

Весь следующий день поход по непролазной грязи продолжался, так что, добравшись до темноты к Троице, мы были совершенно измотаны. Афанасий остался с обозом на окраине села Климентьевского, а мы с Жданом отправились на ночлег в обитель. Встречал нас сам архимандрит Киприан с чинной братией — келарем, казначеем, ризничим и книгохранителем, да прочими почтенными старцами. Уже наученный местному церемониалу, я поцеловал руку настоятелю и в свою очередь получил от него благословление.

— Рады мы о приезде князя Угличского, Димитрия, к дому Живоначальной Троицы и Пречистой Богородицы и великим чудотворцам Сергию и Никону. Прошу тебя отвечерять с нами в гостиных палатах! — приветствовал нас Киприан Балахонец.

Предложение было принято, и мы двинули к каменному двухэтажному зданию вдоль многочисленного почётного караула.

— Зачем вам так много воинов? — выразил удивление малолетний высокородный паломник.

— Воев? — изобразил недоумение келарь Евстафий. — То сирые слуги монастырские, Троицей опекаемые, стрельцы да конные служки.

Скромные прислужники обители были как на подбор крепкие парни, одетые в брони и разнообразно вооружённые.

— Пушек вы на монастырский обиход не припасли? — попробовал я пошутить.

— Вскую же оне нам? Ести токмо пищалей крепостных да затинных с полсотни, да наряд к ним для опаски от всякого лихого дела.

Да уж, похоже, здесь русская церковь вполне зримо исповедовала принцип «добро должно быть с кулаками».

Накрытая в гостевом доме трапеза роскошью не поражала, на столе были гречневая и гороховая каши, куски варёной рыбы, хлеб да разные хлебные квасы и фруктовые взвары, прозываемые тут щербет. Представления об обжорстве монахов оказались явно преувеличенными. За ужином шёл степенный разговор об управлении монастырскими владениями, старцы поучали меня разными советами о рачительном ведении хозяйства. В ходе беседы выяснилось, что, кроме обширного подворья в Угличском кремле, Троице принадлежат несколько дворов и лавок в моём городе и множество сёл и деревень в уезде. Тут нечистый дёрнул меня поинтересоваться, каков будет с этих владений налоговый взнос в казну удела.

Казначей Игнатий аж подпрыгнул.

— Есть у нас тарханы от пресветлых московских царей, что податей с наших вотчинок не имать, окромя указных, а те, что насчитаны, мы сами в приказы возим. Чтоб на Углич серебро сбирать, об том указа не было.

— Тако же заповедано грамотой великого князя и царя всея Руси Фёдора Иоанновича вступаться в наши сельца и деревеньки городским прикащикам и прочим денежным сборщикам! — прибавил отче Евстафий.

Стало ясно, что у прижимистых монахов зимой снега не допросишься. Перед отходом ко сну самый благообразный из старцев, Варсонофий, поинтересовался у меня чудом явившейся Божьей матери. Вдаваться в подробности совершенно не хотелось, и я старался молчать, как партизан.

— Егда то явление было, княжич? — интересовался монах.

— Да в день битвы с татарами у Москвы.

— А пред сонием молился ли ты, отрок?

— Конечно, вознёс молитву.

— Где же соном тебя сморило?

Пришлось напрячь память, вспоминая, где я ночевал перед битвой.

— Да здесь же, за стенами обители и легли мы спать в лагере воинском.

— От где знать знамение-то бысти, — задумался старец, осенил меня крестом и удалился.

Поутру мы посетили молебен в Троицком соборе, по совету Ждана я пожертвовал на поминовения родителя пятьдесят рублей денег, и, провожаемые благими напутствиями святых отцов, мы присоединились к давно изготовленному в путь углицкому обозу.

 

Глава 18

Путешествие в сопровождении пары десятков повозок оказалось серьёзным испытанием для нервной системы: с возами постоянно что-то приключалось, они то увязали в рытвинах, то ломались, их колёса заклинивало между брёвнами дорожной гати. Отряду приходилось делать остановки почти каждые полчаса. От Троице-Сергиева монастыря до Переяславля мы добирались два дня.

В город Бакшеев решил наш гужевой караван не заводить, причину он обрисовал чётко:

— Бо в стане-то за добром углядим, а во граде як начнём на гостином дворе тюки да торбы с возов носить, так и растащут всё тати.

Ночевать остановились на берегу Плещеева озера, за рекой Трубеж, в паре вёрст от Переяславля-Залесского и невдалеке от небольшого села. Лагерь был развёрнут споро, и стрельцы, раздевшись до исподнего, полезли в воду ловить бреднями рыбу.

Увидев это дело, я взмолился Афанасию:

— Надоела мне уже постная пища, сегодня ж суббота, давай хоть чего мясного раздобудем.

— Рыбица тут отменная, селёдка, царь к столу не брезгует, ох и сладка она, — рязанец мои кулинарные пожелания игнорировал.

— Селёдка ж рыба морская, — меня не покидала надежда переубедить Бакшеева.

— То немецкая в море-окияне водится, наша же переяславская — в озере.

Смирившись с очередным диетическим ужином, побрёл к берегу посмотреть на улов стрелецкой охраны. Добыча их действительно походила на некрупную сельдь, ранее такого вида рыб мне видеть не приходилось. Но спокойно повечерять нам была не судьба, к лагерю приближалась куча разгневанных мужиков из ближнего сельского поселения. Насколько было понятно, возмущались местные жители фактом рыбалки в их озере, а особый гнев вызывало использование в этом деле похищенных у них же сетей.

— Неводов наши люди не схищали, — отмёл обвинения Афанасий. — На чуток порыбалить взяли, опосля развесили б их на прежнем месте.

— Рыбу добывать тут мимо нас государями московскими заповедано, — пробасил один из мужиков. — Исстари то право за нашей слободой, мы за то к царёву дворцу рыбицей кланяемся.

— Нешто вы для молодшего брата государя нашего мельчайших водных тварей пожалели? — начал заводиться старый воин. — За пустое дело людишек князя рода Рюрикова бранно облаиваете?

Не желая усугублять конфликт, я дал распоряжение Ждану заплатить местным рыбакам немного денег, как плату за нарушение их монополии. Дядька моего решения не одобрил, но пару копеек заводиле крикунов кинул. Тот тут же приумолк, запихнул деньги за щёку и, поклонившись, пошёл прочь, уводя с собой свою ватажку.

Бакшеев тоже не преминул высказать своё мнение по поводу моего подарка:

— Совсем чёрный люд совесть потерял, им дай перст — всю руку съедят, нечего мужикам слабину давать.

Выразили своё удивление этим странным княжеским поступком и высокородные пленники, хотя их варианты решения проблемы несколько отличались.

Как перевёл младший татарчонок, его брат Байкильде считал, что заявление о праве исключительного пользования озером противоречит божеским законам, ибо всё, что создано Аллахом, а не рукой человеческой, должно быть в общей собственности всех единоплеменников. Так что за попрание небесных правил он предлагал догнать местный люд и дать ему плетей.

Молодой черкес же был возмущён поведением простолюдинов, повысивших голос на знатного. Он всерьёз настаивал для сбережения княжеской чести поднять отряд на коней и посечь саблями крестьян, не знавших положенного им места.

Такой радикализм ошарашил всех, но прокомментировал только Афанасий:

— Вот от таких-то порядков и бежит чёрный люд с Черкесии куды очи глядят, хоть к казакам, хоть к крымским ханам.

До этого момента Гушчепсе вообще, кажется, за весь поход не произнёс ни слова, демонстративно не интересуясь ничем вокруг. Мне подумалось, что его поведение напоминает американских индейцев из гэдээровских фильмов прошложизненной юности. В отличие от молодого уорка, его крымский кунак Байкильде во все прошлые дни старался рассмотреть каждую деталь местной жизни и высказать по любому поводу своё мнение, как правило, негативное. А поскольку для ограниченного круга лиц, понимающих татарский, ему изрекать было неинтересно, он заставлял громко переводить Габсамита. Изрядная часть конвоя, таким образом, принудительно знакомилась с крымской народной мудростью, выраженной в высказываниях и поговорках. Самая лестная из которых звучала так: «Только глупцы живут на одном месте, нюхая собственную вонь».

Прекратить это смог вчера Бакшеев, когда подъехал к сыну мурзы и предложил брать пример с молочного брата и помалкивать.

— Тилим бар айитайим! — услышал он на это гордый ответ.

— Есть язык — буду молвить, — перетолмачил рязанец и поинтересовался: — Сколько за тебя отец окупу даст златом?

— Коп кызылга, — ответил напыщенный мурзёнок.

— Много, значит, — повторил старый сторож границ. — А по весу твому даст?

Байкильде задумался и отрицательно покачал головой.

После недолгого торга Афанасий вычислил, что дадут за пленного пару фунтов драгоценного металла, и выдал заключение:

— Значит, за сорок частей тела сына мурзинского дадут едину часть злата. Усечём ему язык, станет ползолотника убытку, почитай двенадцать алтын серебром. Княже, будем за этакую малую корысть поношение терпеть?

Арифметика произвела впечатление на сына степей. Такой довод показался ему вполне убедительным, и он решил так задёшево с частями своего тела не расставаться.

Не успело улечься волнение от ссоры с рыбаками, как на место ночлега отряда принесло новых гостей. К нам подъехали городовой приказчик Переяславля-Залесского, таможенный целовальник и с ними в сопровождении пара дворян. Краткий диалог тут же перерос в ругань, прибывшие всерьёз требовали уплаты проезжего сбора и мытной пошлины.

Бакшеев вовсю возмущался:

— Ишь чего удумали, княжью казну считать да пошлиной обкладывать дары великого князя и царя всея Руси Фёдора Иоанновича! Мимо таких-то хоронить покойника в домовине пронесёшь, проездное стребуют.

— Ежели то дары, должон быть тархан на вольный провоз, — упирался древнерусский таможенник.

— От-те мой тархан! — Афанасий поднёс к его лицу изрядных размеров кулак и, взявшись за саблю, сообщил: — Коли станешь упорствовать в лихоимстве, я те и ярлык покажу.

После нескольких минут препирательств представители налоговой администрации удалились, пообещав написать жалобу в Москву.

Вечером на общем ужине Ждан предложил отпустить телеги и продолжить дальнейший путь по воде, обещая более быстрое прибытие в Углич. Совет был признан весьма дельным, и следующим утром воспитатель отправился в рыбачью слободу договариваться о провозе. Сговорился он довольно быстро, несмотря на то, что в воскресный день работать местный люд не любил. Уже к обеду к нашему лагерю стали прибывать лодки, на которые угличские дворяне стали перегружать с возов серебро и товары.

Выглядели речные корабли совсем неприглядно, видом они более походили на плоты с надставленными дощатыми просмолёнными бортами.

Я попытался изложить свои подозрения насчёт надёжности этих плавсредств Ждану, но тот отмахнулся:

— Ить их рыбари в Угличе на дрова распродадут, лучшие челны никто и не даст в дальний путь. Помилует Господь — не потонем.

Отряд разделился, и часть нашей группы с несколькими стрельцами пошла к удельному городу верхом, ведя с собой всех лошадей, остальные погрузились в дощаники. Путь через озеро занял почти пару часов, и всё это время я с тревогой осматривал горизонт, ожидая ухудшения погоды и бури. Передвигались лодки с помощью шестов, которыми отталкивались от дна рыбаки. По входе в вытекающую из Плещеева озера реку скорость передвижения значительно усилилась. Этот быстрый поток втекал в очередное лесное озерцо, по входе в которое мы попали под изрядный дождь. Спустя несколько минут после того, как мы пристали к берегу, началась гроза.

Люди стали искать укрытия под огромными дубами, стоявшими на невысоких прибрежных холмиках. Вспомнив с детства вбиваемые правила поведения при таких обстоятельствах, я начал кричать и пытаться увести народ на открытое пространство. Слушать меня особо никто не хотел, но и бросить своего князя не позволяло чувство долга, и дворяне, а вслед за ними и стрельцы засели вслед за мной в ложбинке, попеременно молясь и ругаясь. Предосторожность оказалась совсем не лишней, стоявшее на возвышенности дерево в нескольких десятках метров от нас поразило разрядом электричества.

— Ей-богу, вмале громом нас не побило, сберёг Господь, — крестясь, произнёс Ждан.

— Молния всегда в высокие места бьёт, особенно в железо, — попробовал разъяснить я.

— Не можно знать смертный, иде Шибле знак свой ставить, — коверкая слова, встрял в разговор обычно молчаливый черкес.

Кратко объяснить основы безопасного обращения с электрическим током я им никак не мог, поэтому, покопавшись в памяти, сослался на близкое знакомство с молнией.

Оно действительно имело место в детстве прошлой жизни, после того как мной был перерезан ножницами провод работающего телевизора.

Тучков попробовал усомниться:

— Разве приключалось таковое с тобой, царевич?

— Случалось, дядька, я тогда мал был и с испугу не сказал никому, да ударила молния вельми мала, так, искорка, — для убеждения присутствующих я побожился и подробно рассказал об ощущениях после такого знакомства.

— Чудны дела твои, Господи, никогда не слыхивал, чтоб громом ударенные живы оставались, — не верил в рассказ Ждан.

— Аз о таком уведовал от казака верховского, — присоединился к беседе один из стрельцов. — Тот в воде со товарищами купался и такоже громом был поражён. Он про всё подобно сказовал, и о тряске бесовской, и про язвы жжёные, что на нём да на убитых появились. Верно, мню, княжич молвит, самому такое не измыслить.

Больше всех моё сообщение поразило Гушчепсе, он смотрел на меня с восхищением, смешанным с лёгким испугом.

— Велика твой путь буде, раз сам Шибле знак ставить и в этом мире оставлять. Шейх или сильный удда есть ты, коназ. Но злой волхв я ведаю, род мой цысюй, я колдун сразу видеть, то не про тебя.

Пока все бойцы отряда дивились таким чудесным моим способностям, как умение спрятаться от стрел Ильи-пророка, гроза закончилась, и мы продолжили свой путь.

На следующий день у богатого села Коснятино мы выплыли на Волгу, и до ставшего родным города оказалось рукой подать. К вечеру московский поход окончился, и я разместился в своём удельном дворце. Изрядное облегчение доставило то, что все Нагие и члены их семей были уже удалены царскими приставами и неприятного объяснения с родственниками удалось избежать.

 

Глава 19

Заночевал я в день прибытия в своей старой опочивальне, а поутру, после торжественного молебна о счастливом возвращении, принимал поздравительную делегацию горожан. Они преподнесли мне нехитрые дары, поблагодарили за заступничество перед верховной властью, тяжесть гнева которой многие из них испытали на себе лично, и в конце визита начали бить челом на разные жизненные несправедливости. По существу их претензий я ничего сказать не мог, да и никто из моих спутников вопросами городского управления не владел — прежде, до московского вмешательства, всем ведал Михаил Нагой со своими людьми. Бакшеев получил от меня в подарок кусок шёлковой камки и отбыл в Ростов, улаживать вопрос переезда с митрополитом. К себе же я попросил пригласить городового приказчика Русина Ракова да начальника местных сил правопорядка губного старосту Ивана Муранова.

Те, хоть и находились в губной и дьяческой избах, что стояли на территории кремля у проездных Никольских ворот, являться не торопились. Наконец, появившись спустя целый час у Красного крыльца, представители городской администрации внутрь палат заходить отказались. Рассудив по принципу «Если гора не идёт к Магомеду, то Магомед идёт к горе», я вышел во двор. При виде своего князя Раков и Муранов шапки ломать и кланяться не стали и сообщили, что отчёт в городских делах давать несмышлёному мальцу они не собираются, для этих дел прислан из приказа четверти Петелина, уж два дня как, дьяк Алябьев Дмитрий сын Семёнов. И ежели мне чего надобно, то обращаться только к этому представителю центральной власти.

Попытка вызвать на разговор Алябьева оказалась весьма неудачной: посланный к нему дворовый вернулся несолоно хлебавши и передал категорический отказ адресата куда-либо ходить.

— Сказывал, мол, Дмитрий сын Семёнов, что ежели чего надобно, ключника аль казначея к нему слать, он им по потребам выдачу учинит. — Помявшись, слуга добавил от себя: — Токмо прямо молвлю, пустое дело к дьяку людишек твоих, царевич, слать. Он ить яко с Нижнего Новагорода примчал, тако второй день пьян изрядно, вино с кабака безденежно требует. А когда тверёз, то зол как собака.

Стало ясно, что княжеская власть в уделе чисто номинальная и распространяется только лишь на собственные палаты. Что ж, и такие права — это больше чем ничего, и я пошёл осматривать дворец.

После продолжительной экскурсии я имел вполне полное представление о моём пристанище на ближайшее время. Посещение опустевшей женской половины терема было совершено впервые, и единственное, что меня там заинтересовало, это комната с ткацким станом и двумя самопрялками. Мастерица-хамовница была вывезена царицей из Москвы, но в новое изгнание вслед за госпожой она отправляться отказалась. Насколько я понял из объяснений ткачихи, брусяной станок с педальным приводом и прялка с вращаемым рукой колесом являлись самым новейшим немецким оборудованием. Подобное этому чудо техники водилось лишь у хамовников царицы Ирины Фёдоровны, остальной народ в стране пользовался гораздо более примитивными прядильными досками и простецкими станами. Надо признать, хайтек текстильной промышленности не впечатлял. Оставив на последующее время мысль о том, что неплохо бы перестроить ткацкое дело на более развитый лад, отправился инспектировать склады продовольствия и кладовки с предметами домашнего обихода.

В сопровождении писчиков и стряпчих, ответственных за кормовые и хлебные амбары, осмотрели подведомственное им добро. Никаких неустройств я не заметил, да и не мог по незнанию того, как должно всё выглядеть в идеале. Идти глядеть конюшни, скотный двор и птичник мне совершенно не хотелось.

Поглядел я также на покои третьего этажа хором, они были отделаны более роскошно, чем нижние. Стены наверху были обиты тканью, но вот мебель там была такая же скудная и оконца так же малы, как на первых двух этажах. Домоуправители настоятельно рекомендовали мне переместиться в жилые комнаты на самом верху, и я, недолго думая, согласился, выбрав наиболее светлое помещение с обоями из парчового атласа.

Новым поручением, которым я крепко озадачил слуг, являлось устройство сортира, поскольку справлять нужду в ночные горшки мне уже изрядно надоело. Дворские почесали недоуменно в затылке, но обещались каприз барчука исполнить. Следом за тем пошёл в дальние крылья терема и уже там дал команду пару комнат отвести под лечебницу, то есть поставить деревянные нары и каждый день отскребать начисто пол. Первым пациентом был назначен литвин Ивашка, которому в ночь после Московской битвы вправляли сломанную кость. С тех пор он, таскаясь за нами в обозе, умудрился не отдать Богу душу и вообще выглядел довольно прилично. Туда же призвали травницу, помогавшую мне с раной на щеке более двух месяцев назад. Ей повелели тащить все веточки, ягодки и корешки, которые она только знала. Разбором местных лекарственных трав решили заняться завтра.

По совету Ждана устроили смотр поредевшей свиты и слуг, и все оставшиеся во дворце подключники и подьячие были назначены на места отъехавших вслед за Нагими начальников.

На удивление, присутствовал Самойла Колобов с недорослем-сыном, хотя за отсутствием во дворце женского пола царского рода его жена потеряла должность постельницы. Расспрашивать этого воина о том, как покидали эти палаты предшествующие их обитатели, я постеснялся.

Сажать пленников в поруб было сочтено излишним, и их разместили на втором этаже в раздельных комнатах под охраной истопников. К вечеру куча мелких дел была или решена, или переложена на дворовых. В связи с этим челядь уже смотрела на маленького хозяина с некоторой долей уважения.

Сон в заботливо выбранной опочивальне оказался пыткой, тело юного князя атаковали десятки и сотни кровососущих насекомых. Меня, конечно, покусывали и раньше, но такой массовой атаки я до сих пор не встречал. Уже через несколько минут после пробуждения от дикого зуда мне пришлось признать своё полное поражение и броситься в бегство. Разбуженные испуганные сторожа не сразу поняли причину моей паники и с чего это их господин желал немедленно сменить рубаху и ополоснуться. После всего вышеперечисленного я эмигрировал в свою старую спальню и счастливо уснул.

Сразу с утра, узнав, что московский дьяк в церковь не пришёл, я также решил пропустить службу и сразу отправился на занятое им подворье.

Дмитрий Алябьев был хмур и неразговорчив.

— Почто не зван явился, княже, али докука какая ко мне? Так молви скорее, не томи.

— Здрав буде, приказной дьяк Дмитрий сын Семёнов, — несмотря на холодный приём, достоинства терять не следовало. — Отчего не ласков к сироте, о коем блюсти тебе братом нашим, государем всея Руси Фёдором Иоанновичем наказано?

— Хвор я, княжич, — напоминание о царственном брате слегка остудило приказного. — Здравия мне, истинно, не помешало бы, а то, кажись, Богу душу отдаю.

— Что с тобой, достойный человек? — поинтересовался дремавший во мне доктор. — Может, помогу чем?

— Чем же ты подмогнуть-то сможешь, отрок девяти лет от роду, всяко неразумный? — вздохнул дьяк. — Я уж и знахарку, чтоб заговорила, звал, и Бога прощенья просил за этот грех, а всё то спину ломит, то брюхо кособочит, хоть на стену лезь. Уж чётвертой день мучаюсь, никак не отойду.

После нескольких уточняющих вопросов окрепло предположение, что Алябьева мучат почечные колики, видимо, растрясло бедолагу дорогой. Заговоры тут явно были бессильны, многочисленные поклоны перед иконами даже скорее вредны, вот и спасался несчастный вином как анальгетиком.

Пообещав вернуться, отправился глядеть на травяной сбор местной целительницы, попутно выдирая из памяти всё, что знал о лекарственных растениях. Из значительного вороха травок, принесенных лекаркой, отобрал пучок темно-зелёной ветвистой травки с красными плодами. Также я приказал изъять из погребца брусники, где эта болотная ягодка хранилась в мочёном виде. Первым в дьяческую избу направился истопник Юшка с котлом в обнимку, с наказом греть воду. Чуть позже туда же снова пошёл я, а за мной слуги тащили самую здоровенную деревянную лохань, что нашлась в кладовых. Крепкий тридцатилетний мужик, дьяк четверти Петелина, был уже настолько измучен болями, что согласился на любые эксперименты над своим телом.

Слегка подивился он питью из размятого растения.

— Сё мучица. Энтим кожи дубят да красят, не помру я от зелья твово, князь Дмитрий? Кто лечбе таковской обучил?

Объяснить правду не представлялось возможным, пришлось выдать трудно проверяемую информацию:

— Жена боярина Годунова с сестрой зело в травяном сборе разумеют. Вот там и узнал.

Алябьев слегка расширил глаза, а потом, перекрестясь, разом выпил настой, приговаривая:

— Ну, коли помру от сена сего чародейского, все одно отмучаюсь, а на тебе грех смертный будет.

Но хуже, чем было, больному не стало, и он подуспокоился. Позже, сидя в горячей воде в исподнем белье, приказной уже совсем размяк и пил настой на медвежьих ушках и брусничный морс совершенно безропотно. Втолковав правила поведения при болезни дьяку и его людям, князь Углича, одновременно являвшийся единственным дипломированным врачом на сотни вёрст вокруг, удалился с чувством выполненного долга.

На дворе у Красного крыльца палат мне повстречался очередной командированный из Москвы — новый голова городовых стрельцов Данила Пузиков с полдюжиной приведённых с собой бойцов. Пригласив будущего командира углицкой пехоты отобедать в главной трапезной с нами, я позвал с собой и ближних дворян, с которыми ходил в поход. Служилый не по отечеству, а по прибору жилистый молодой парень Данила был весьма не рад переводу из десятских московского полка в сотники городового, ему это казалось изрядным понижением. Единственная его надежда была связана с тем, что ему удастся развернуть свою сотню в полк с соответствующим фактическим повышением в чине, на что ему были даны полномочия из столицы. Правда, людей, кроме тех, что я видел во дворе, он не привёл, надеясь набрать состав по месту.

К наличию крупного воинского контингента у меня возражений не имелось до тех пор, пока мои старые соратники не стали задавать Пузикову вопросы. Выяснилось, что ему требуется поместье для получения кормов, его людям пищевое и денежное жалованье, да избы для постоянного проживания. Даже имеющиеся в наличии стрельцы пробивали некоторую брешь в казне княжества, хотя Ждан и обещал найти им для жилья дворы, готовые принять воинов на постой.

— Какое жалованье требуется на полк? — поинтересовался я.

— Да немного, серебра бы рубля три служивым, да хлеба и круп бы четей тридцать, чтоб семейству их не околеть, да сукна б на кафтаны, чтоб как войско, а не оборванцы гляделись. Ну ещё по безделице — кажному полсть мяса, ведро вина да пудок белорыбицы трижды в год. Десятским корма и монет поболее чуток, сотским втрое от простых, да поместья им бы дать четвертей по сто в каждом поле. Ну а мне как прикажешь, княжич, но уж в полутора раза от сотника голове вполне вместный оклад был бы, как денежной с хлебным, так и поместной, — отвечал молодой карьерист.

От этих раскладок всем стало дурно, оставалось узнать точный доход удела, но, судя по грустным лицам дворян, если налогов и хватит, то впритык.

— Статочное ли это дело, цельный полк с двух малых уездов кормить, — возмутился Коробов. — Испокон веков таковой беды с нами не бывало. Полное оскудение людишкам выйдет. Да и где селиться-то такой прорве служивых? В Угличе, чай, стоко дворов-то не будет.

— Ништо, крестьянишек по округе в сёлах к зиме на городовое дело соберёте и срубите новые слободы, — ехидно утешил новоиспечённый стрелецкий голова. — Чтоб с удельных прибытков новоприбранным служивым кормиться, об том указ есть царский. Сам у судьи стрелецкого приказа видывал, у боярина Иван Васильевича Годунова, так что можете челом ему бить, ежели таковой постой вам невмочь.

Обед завершился на траурной ноте, моя свита расходилась с него как пришибленная. Стрельцы с головой отправились в посад — определяться на постой, я же с парой дворян двинул к болящему дьяку. К нашему приходу он уже вылез из лохани и с довольным видом дул рекомендованный брусничный взвар.

— Спаси тебя Христос, княже, — страдающему стало явно легче, и его начали терзать ненужные мысли. — Корешки да листва те не колдовские часом? Не согрешил ли я по твому совету, без свово умысла?

— Что ты, как подумать мог сие! — делано возмутился избавитель от мучений. — Разве супружница царского шурина посоветует чего Богу не угодного?

— Ну да, ну да, эт лукавый мне нечестивые помыслы в голову толкает, — исправился Алябьев. — Тяжко ему, видно, что избавился аз Божьим соизволением да твоим советом от мук адовых, нечистым на меня измысленных.

Не лишённый последней совести, а потому благодарный мне за исцеление дьяк честно рассказал, что велено ему учитывать все доходы удела и слобод, назначенных в кормление Марье Нагой, и контролировать их сбор. Первым делом ему следовало обеспечить содержание стрельцов и уж потом выдавать на обиход удельному двору да царственной монахине. Что эти выдачи будут обильными, сильно сомневался сам приказной, точнее сказать он не мог, все писчие книги по городу и уезду пропали во время бунта.

— Сам с чего кормиться думаешь? — прямо спросил я у приказного.

— Дык пожалуешь, поди, земелькой-то в испомещение, — простодушно удивился Алябьев. — Опять же, у водицы быть да не испить — такого на Руси не видывали.

— Нет, честный друже, положенных по чину кормов не жди — они мне царём пожалованы, — пришлось огорошить представителя финансового ведомства. — Поместья давать не с чего, сам вскоре исхудаю, в рванине ходить буду, а будешь лихоимствовать — поеду брату челом на тебя бить.

— Как же жить-то и царёву службу справлять? — поразился служащий четвертного приказа. — У меня ж дачи-то в Нижегородском уезде, оброк возить оттуда крестьянам моим невмочно, а с торга еду да питьё куплять никаких прибытков не хватит.

После недолгих торгов дьяка удалось уговорить закрывать глаза на отклонения от правительственных указаний за небольшую мзду. Согласился он на посул в размере поместья из полутора сотен четвертей доброй земли в каждом поле, да официально положенных сборщикам налога кормовых денег в размере пяти процентов от собранных средств. За это дал согласие Дмитрий сын Семёнов заниматься только лишь учётом, притом взять в подьячие и писчики моих людей, а сбора денег с населения не делать вовсе, полностью доверяя эту щекотливую процедуру княжеским приказчикам. К тому же ездить в седле приказному было явно вредно, о чём ему доходчиво разъяснили.

С доброй вестью об удавшемся захвате контроля над финансовыми потоками я вернулся в княжеские хоромы, указав отдирать от всех стен тряпье, которое следовало прокипятить да раздать как жалованье дворянам, кто захочет получить вместо серебра по низкой цене.

Ужинал реципиент моего сознания в уединении, нарушаемом только шушуканьями стольников, коих назначили из старших ребятишек-жильцов. Подкреплялся я плотно, а заснул моментально, прошедший день оказался весьма насыщенным.

 

Глава 20

Последовавшие за днём возвращения в Углич две недели были заполнены мелкой хозяйственной деятельностью, в которой я, надо признать, не преуспел. Основная причина проблем, парализовавших хоть какое приближение быта к известному мне, состояла в том, что большинство служащих и работников удельного двора терпеливо выслушивали мои мудрые поручения, согласно кивали головой и ничего не делали. Совсем немногие искренне старались помочь или прямо указывали на невозможность выполнения задания. К этому узкому кругу принадлежали Ждан Тучков с женой и сыном — эти люди фактически являлись моей истинной семьёй. Арина пестовала восприемника моего сознания с рождения, выкормила и вырастила его, Баженко был постоянным участником совместных детских игр. Не игнорировал меня Афанасий Бакшеев, видимо, старый солдат разглядел во мне что-то, что уверило его в моей недетской разумности и полной вменяемости. Так же к умеренно вменяемым придворным можно было отнести тех, кто ездил с нами в Москву и обратно. Слушали меня, не хихикая в кулак, почти излеченный литвин Ивашка да двое пленных — черкес Гушчепсе и стремительно обрусевающий татарчонок Габсамит.

Единственным достижением за прошедшее время можно было считать окончательную вербовку на свою сторону дьяка четвертного приказа Алябьева. Этому особенно поспособствовали старший Тучков и самый младший из прикупленных нами полоняников. Ждан, передавая выздоравливающему приказному мои рекомендации, не уставал повторять, что всё его исцеление не от глупых корешков, а лишь от чистой мольбы невинного блаженного отрока. Да ещё по огромному секрету рассказал, что сам царёв слуга, конюший и боярин Годунов не считает зазорным послушать мальца, ибо было с ним чудо у стен дома Живоначальной Троицы.

Габсамит же оказался среди всех единственным одинаково хорошо знавшим арабские и славянские цифры, он-то и занимался переводом из одной счётной системы в другую. Я же зубодробительную для местных арифметику в привычной записи рассчитал очень быстро и после обратной дешифровки отправлял счётные записи проверенными, изумляя здешних счетоводов.

Это быстро убедило дьяка, что легко воровать не получится, а грамотная кляуза на самые верха государства могла преизрядно ему повредить. Так что получать гарантированный доход за сотрудничество Алябьеву показалось вернее, чем вступать в борьбу за серебро, прилежно исполняя правительственные наказы. И скорее всего, этот довод убедил присланного финансового распорядителя сильнее, чем оказанная ему медицинская помощь, ибо боль он мог терпеть, а полное умаление прибытков — нет.

Следствием успеха с дьяком стало то, что подьячим к нему был принят сын убиенного Битяговского — Данила. Алябьев, конечно, бубнил, мол, пока челобитье не рассмотрено в приказе, назначение временное, на его страх и риск, дознаются о приписке одного года к летам подростка — вычеркнут, но в России временное легче всего превращалось в постоянное. Молодой парень был грамотен, и хотя ещё не полностью отошёл от сильных побоев — у него болели рёбра, к делу приступил рьяно. Ему же я вернул поместья его отца, отнятые дядей Михаилом Нагим.

Сложно сказать, чувствовал ли за это младший Битяговский благодарность, ведь, несмотря на заступничество за него перед мятежной толпой, княжич Дмитрий всё же был причиной смерти его отца. Однако назначение своё четырнадцатилетний подьячий вполне оправдал, всего за несколько дней собрав показания с посадских налогоплательщиков или, по-местному, тяглецов о корыстолюбии и мздоимстве нынешнего городового приказчика Ракова.

Когда эти факты подробно изложили Дмитрию сын Семёнову, тот вполне натурально возмутился, как, мол, смел пёсий сын Русинка запускать руку в удельную казну, и присудил всё неправедно нажитое с расхитителя довзыскать. Приговор сей мной был быстренько утвержден и передан для исполнения губному старосте Ивану Муранову. Тот из происходящего сделал правильные выводы и к исполнению приступил с огоньком, бросив на подельника по неповиновению всю тяжесть местной правовой системы. Раков, сообразив, что в случае отказа от добровольной выплаты недоимок его ждёт правёж и земляной поруб, быстренько уплатил насчитанные сорок рублей и отпросился на съезд в Ростовский уезд.

— Челом на тебя бить будет о суде неправедном, — сообщил мне при очередной встрече дьяк Петелинской четверти.

— Дак я только царю всея Руси по жалованной грамоте подсуден, — в моей усмешке не было ничего детского. — Пусть поищет управы на меня года три по приказам, а там, может, до его челобитья у брата время и сыщется.

Такие взгляды на жизнь у отрока неполных девяти лет пугали умудрённого жизнью Алябьева. Он прочитал краткую молитву, видимо, в душе надеясь, что с её помощью сможет исторгнуть непонятное из юного княжича, и тот, как все дети, наконец отправится играть в лапту или городки.

Когда мне начало казаться, что вот-вот, наконец, смогу с помощью доверенных людей, транслирующих мои указания, приступить к изменению средневековых реалий вокруг себя, тут как тут из-под земли выросла очередная серьезная проблема.

Это серьёзное препятствие к свободной жизни пронеслось мимо нас с Данилой Битяговским, обдав пылью, в виде небольшого конного отряда, умчавшегося к княжьим палатам, пока мы стояли у дьячей избы, обсуждая необходимую в ближайшее время перепись земель и дворов уезда. Что происходит что-то неладное, стало понятно после того, как несколькими минутами спустя въехавшие во двор всадники выскочили оттуда и устремились к нам. В голову пришла шальная мысль — убийцы, похоже, я переоценил свою полезность и покладистость.

Бежать было особенно некуда, но несколько судорожных метаний я успел совершить, пока не был ухвачен за шкирку крепкой рукой конного воина.

— Смирно стой! — рявкнул держащий меня бандит.

Слово из иномирного прошлого заставило прекратить барахтаться и встать ровно.

— Тако же, — пробасил налётчик. — Верно ли ты есть княже угличской, отрок Дмитрий?

Отпираться было бессмысленно.

— Да, это я.

Всадник соскочил с коня и, демонстрируя меня спутникам, произнёс:

— От он, позор памяти отеческой, порушенье чести рода Рюрика. — И, обращаясь ко мне, добавил: — Почто пешцем стоишь, без ближников своих, почто втуне дни свои проводишь, знаний никаких не постигая? Маешься бездельем да хитрыми потешками, глупости несусветные измысливаешь, а людишки, к тебе приставленные, в том потакают, корысть от мальца получить тщатся.

Переведя дух за время этого монолога, я переспросил:

— А кто ты такой будешь, воин?

— Азм есмь выборный дворянин дорогобужский Григорий Григорьев сын Пушкин, послан с наказом дозирать о воспитании княжича Дмитрия, опекуном его, оружничим Бельским Богданом Яковлевичем. И мыслю, не зазря прислан аз, дела тут плохи, людишки распущены, княжонок в небрежении бродит.

После этих слов меня усадили на круп лошади, и мы направились верхом к находившемуся в ста метрах Красному крыльцу княжеского дворца. Во дворе палат присланный по мою душу надзиратель устроил разнос всему нашему малому удельному двору. Недоволен он был практически всем, и сознание затопила зелёная тоска. Похоже, от чего я пытался убежать, к тому же и вернулся. Если изображать нелюдимого ребёнка у меня ещё как-то могло получиться, то окружавшие бытовые условия создавали ощущение медленной, сводящей с ума пытки. Нет, в прошлой жизни походы, выезды на рыбалку и охоту доставляли немалое удовольствие, но они не затягивались на месяцы. Дико хотелось иметь сортир, хотя бы по типу дачного, вместо ночного горшка, кровать с матрасом вместо застеленной периной лавки или сундука, и на обед салат, пельмени и чай, а не варёные репу с солониной да приевшиеся мутные кисели и квасы.

Так что, готовясь к домашнему аресту внутри двора княжьих палат, я, отговорившись нездоровьем, дезертировал в свою комнату, где предался отчаянному саможалению. По некотором размышлении дело было признано не таким пропащим, вытерпеть оставалось шесть лет с небольшим, а дальше ждала свобода — если доживу, конечно. Чтобы не дёргали слуги, потребовалось подойти к иконам, изображая усердно молящегося, на самом деле занимаясь в это время выстраиванием логических цепочек. Усиленно скрипя извилинами, я решил особо не высовываться, образ жизни вести внешне похожим на тот, которого все ждали от сына Ивана Васильевича, в политических разборках принимать сторону сильнейшего, а в государственные дела лезть только в том случае, если спросят.

Выбравшись из своей комнаты к ужину и бредя в сопровождении истопника к трапезной палате, гость от дальних потомков настраивал себя на худшее. Решив вживаться в роль, надумал даже про себя именовать себя новым именем князя Дмитрия, чтоб разбуди — от зубов отскакивало. Однако на вечерней трапезе атмосфера собрания была уже самой дружеской. Приехавший дворянин нашёл общий язык с Афанасием, и они предавались воспоминаниям о совместных походах и боях. Несмотря на то что Пушкин числился в те годы по опричному войску, а Бакшеев по земскому, выяснялось, что в большинстве сражений они были рядом, хотя раньше и не встречались.

Так, перебирая прошлое, добрались они и до последних, несчастливых лет войны с Баторием.

— Яз ить под Старой Руссой в полон попал, — огорчённо сообщил дорогобужец Григорий. — Семь лет на чужбине мыкался, не чаял на Русь возвратиться.

— Ништо, вот сызнова война с Литвой учнётся, так поквитаешься за досаду сию, — подбодрил рязанец.

— Мню, ещё пару годин войны не будет, — возразил выборный дворян от Дорогобужа.

— Почто так, разве сын, король Жигимонт, не вступится за отца свово, короля свейского Иоанна, что с нами воюют уже второе лето?

— Неладно у польского круля с сенатом его, Ругодивскую землю не привёл к Ржечи под руку, нарушил обещание, — стоял на своём Пушкин. — Не даст серебра на войну сейм Жигимонту.

— Ну, тогда, даст бог, одолеем свеев, — рассудил рязанский порубежник.

— Да пора бы посчитаться с еретиками лютеранскими за разорение святой Трифоновской обители да разгром рати русской под Гдовом, — согласился присланный Бельским дворянин. — Ужо скоро выступает из Москвы новое войско в Новгород.

— Каким же обычаем несчастье на битве гдовской приключилось? — решил узнать подробности Афанасий.

— Воевода передового полка князь Володимер Долгорукой от Большого полка далеко отступил, помощь ему подать не успели, немцы-то всей силой навалились и наших опрокинули, многих в плен имали, да и князя Володимера Тимофеича тож.

— Ошибся воевода. Не следовало ему отдельно-то идти, — вздохнул рязанец.

— Ему почитай двадцать два лета от рождения, не набрался ещё науки полки водить, — согласился Пушкин.

— Кто же такого молодого передовой ратью командовать поставил? — влез в разговор я.

— По роду ему низше чином служить невместно, — буркнул Григорий сын Григорьев и переключил внимание на меня. — А за каким лядом ты словеса-то коверкаешь? Не перестанешь эдак шепелявить, носить тебе от народа прозвание — Швиблый. Зазорно поди тебе будет, прадеда твоего пращуры наши кликали Иван Васильевич Мститель, а враги прозывали Грозным.

Тут пришла пора мне удивляться:

— А отца как называли?

— Кто как, — начал уходить от ответа Пушкин, но потом решился: — Всё более Яровитым именовали, кто языком не дорожил.

— Вы в опричнине служили? — решил я узнать побольше о прошлом этих мест.

— Слова такого ныне не произносят, заповедано то под страхом смертной казни великим государем Иоанном Васильевичем, — сообщил дорогобужский дворянин. — А так да, не в земщине службу справлять начинал, а в поддатнях за рындой при царском выходе. Там в младых летах и прозвище своё получил, да токмо я один, а не много меня, учись молвить верно.

— Какое же прозвище твоё? — препираться и объяснять, что на «вы» уважительней, не стоило.

— Сулемшой люди кличут, — усмехнулся Пушкин.

— За что же так прозвали?

— Да в карауле мне в ранних годах солнцем напекло, аз и сомлел, — так и назвали Сумлевша. Уж потом переиначили, — не обиделся на вопрос выборный из Дорогобужа и, повернувшись к Афанасию, произнёс: — Оставлю яз княжонка на твой погляд, ты уж не подведи меня, воспитуй в строгости. Мне же к жене съездить надобно, чую, по зиме в поход идти. Учителей же с Москвы пришлют, а закону Божьему его архимандрит Феодорит выучит, на то патриарший наказ есть.

Душа во мне возликовала, похоже, и в этот раз везение маленького князя не оставило. В спальню я летел как на крыльях, планируя сразу по отъезде Пушкина уговорить своё окружение начать хозяйственные перемены.

 

Глава 21

Не успела за ускакавшим наутро Григорием Пушкиным улечься пыль, как я уже пристал к Ждану с идеей об устройстве нужника. Буквально за неделю из деревянных кадок, труб, выдолбленных из ствола лиственницы, да изрядного количества смолы соорудили туалетную комнату. Вывод канализации шёл в специально выкопанную яму, откуда остатки жизнедеятельности вывозились прочь. Для уменьшения зловония распорядился я регулярно подсыпать туда торфу из ближайшего пересохшего болота. Вторым глобальным нововведением в дворцовой жизни стало употребление исключительно кипячёной воды, как для питья, так и для приготовления всевозможных напитков. Дворня вовсю роптала — работы по переноске дров, воды и чистке стало больше, а пользы в капризах царевича они не видели никакой.

К этому моменту писчики дьяка Алябьева завершили опись дворов в Угличе, и Данила Битяговский принёс этот список мне для ознакомления. По данной налоговой росписи, выходило в столице моего уезда тяглых дворов менее двух сотен, что давало прямых налогов, или, по-местному, сошных денег, чуть более ста рублей в год, да разных оброчных платежей с лавок, мельниц и кузниц ещё пятнадцать рублей.

— Да, с таких прибытков не разбогатеешь, — разочарованно протянул я. — Точно больше не выйдет?

— Ещё кружальных денег кабацких станет рублёв с шесть десятков, да пошлин разных торговых и проезжих соберём не менее сорока, — отвечал Данила.

— Всё одно немного, а с количеством дворов не ошиблись?

— Не должны напутать.

Мысль о том, что дворов в городе больше, засела в голове, и мы с Данилой поднялись на стену кремля, откуда было видно большую часть Углича.

— Слушай, только в остроге больше двадцати дворов, — чувство, что где-то в расчётах ошибка, меня не оставляло.

— Да тут монастырские подворья, дьяческие избы да дворянские осадные дворы, чтоб в лихое время отсиживаться. Только два тяглых двора лучших людей в кремле есть, — сообщил подьячий удельного налогового ведомства.

Я попробовал пересчитать подворья на посаде, выходило явно больше записанного в писцовые книги, о чём не преминул сообщить молодому Битяговскому.

— Дык тут служилых есть дворы, они в тягло не входят, да дворы слуг божьих, да беломестчики разные от монастырей, они в казну не дают ничего, да ещё на убогих бобылей и вдов оклад не клали, не с чего им платить.

— Всё ж пересчитать надобно, скажи дьяку Дмитрию ещё раз писчиков послать, только уж других, чтоб проверили, кто утайку найдёт, того наградить деньгой.

— Добро, княжич, — согласился Данила и прибавил: — Ты б Афанасия сын Петрова упросил со стрелецким головой потолковать, тот жителей посада сманивает в служивые, так вообще казна запустеет, не с кого собирать её будет.

— Попрошу, — и в свою очередь выдвинул новое предложение: — Ты передай сотникам над посадскими, чтобы устраивали ямы отхожие, как на задах, княжеских палат, пусть начнут с дворов побогаче, а там всех охватим. Да торфу сыпать пусть не забывают для обережения от злых воней и зараз.

С Бакшеевым поговорить стоило, и я направился к палатам, поручив одному из сторожей пригласить его ко мне. За время короткой прогулки вокруг хором стал свидетелем того, как кухонные служки доливали в установленные бочки с кипячёной водой только что принесённую из Волги сырую. Пройдя на задний двор, увидел, как дворники, переругиваясь, вычерпывали отхожую яму и вместо вывоза вон выплескивали со стены в ту же реку. Видимо, для утверждения минимальных санитарных правил требовалось жёсткое насильственное принуждение.

Дождавшись Афанасия, пожаловался ему на такое игнорирование княжеских предписаний.

— Пороть нерадивых надобно, — метод воспитания дисциплины старый ветеран признавал только этот. — Вот тех, кто на постройке хитрой палаты для нужных дел старался, наградить алтыном-другим.

— Да, Афанасий сын Петров, пусть тем, кто хорошо работал, прибавят к оплате, — согласился я.

— Какой плате? — удивился дворянин. — В счёт тягла по городовому делу отработают, кажному посадскому надобно на году само мало дней по десяти трудиться, стены крепить, рвы чистить. Чёрный люд тут жирком оброс, валы не поправляет, острог не чинит, пусть хоть в княжьих хоромах потрудятся. Из посадских дюже норовили тебе угодить плотник Савва да каменщик Митя Суздалец, баяли, ты их от смерти верной уберёг.

— Не помню такого. Когда же это я им помог? — Удивление моё было самое искреннее.

— Да когда Баженку послал их упредить, что людишки Нагих их убивать придут. Они с жёнками да детями с городу сбежали, слуги дяди твово Михаила все их избы вверх дном перевернули, сыскивали хозяев для душегубства.

— Есть ещё посадские, кто мне благодарен? — мнение о себе в народе стоило знать.

— Многия, треть мужиков городских на сыскном деле побывала, ежели б не ты — истомили их пытками-то. Так что хоть народишко на твои странности дивится, но верит, что не со зла то, не от нечистого. Даже Федька-кузнец, на что калика таперича, а и тот до церкви доковылял, поставил свечку за твоё здравие.

— Что же с Фёдором-то этим случилось?

— На дыбу, чтоб правду сыскать, вешали, а он на пытке лаялся на дьяков да стрельцов бранно, да слова особо поносные на служивых измысливал. Те осерчали, язык щипцами дёрнули, да на висе перетянули, члены ему из тела повыдёргивали. Мнили — помрёт, ан нет — ожил. Но молвит так, что не понять, ходит косолапо, да молот поднять высоко не может. Костоправ его пытался поправить, да не смог.

— Как же он теперь жить-то будет?

— Вестимо, трудновато ему. Думали, он с сумой пойдёт, ан нет, молотобоя себе взял такожде немого, тот его руками говорить учит. Так что тягло тянет, и оброк за кузню вносит исправно, не сумлевайся.

— Надо бы освободить его от налогов, Афанасий, и так, поди, с хлеба на воду перебивается, — предложил я, желая хоть как облегчить жизнь инвалиду.

— Не, с хворых подать снимать — так все болящими скажутся, — не одобрил эту затею рязанец. — Надо бы работку ему дать оплатную, да полехше, по силам его.

— Как скажешь; кстати, начальник стрельцов Данила жителей с посада в служилые солдаты сманивает, — передал услышанную от Битяговского новость о подрыве налогооблагаемой базы удела.

— Да это завсегда так, — вздохнул Бакшеев. — Не холопей же аль крестьян в войско брать. Токмо ты не тужи, Данилка парень ретивый, сразу учал новоповёрстанных в караулы ставить да в сторожи, по ночам стоять. А оне к службе непривычны, тужат чёрные людишки уже, что записались, угодили, мол, из огня да в полымя. Так что более того десятка сманить энтот зелёный вьюнош никого не сможет.

— Это неплохая весть, — у меня поднялось настроение.

— Кстати, пора бы старшине посадской, десятникам с улиц да слобод, да дворянам уездным нового городового приказщика выбрать, мню за Самуила Колобова попросить, нам-то не откажут, — поделился мыслью Афанасий.

— Тут что, ещё и выборы проводятся? — поразился я.

— Як же по-другому? Почитай, на всей Руси в городовые чины из детей боярских, купцов крепких али посадских лучших выбирают земщиной добрых людей. Токмо на Москве не так да в порубежных городах. На стольный град и на украйные места великий государь с думой своей бояр да воевод ставит, — разъяснил мне устройство местного аппарата управления опытный ветеран.

— Может, и тебе, Афанасий, должность какую занять в моём княжестве? — запоздало дёрнулся малоопытный правитель в моём лице.

— Стар я стал, но кой на что сгожусь, хоть и пришлый я человек в этом уезде, а соглашусь, ежели на окладчика меня попросят, — начал скромничать рязанский порубежник.

— Что это за звание и чего делать тебе надобно будет? — решил я уточнить, что за синекуру выбрал себе мой главный военный советник.

— Служилых дворян нашего уезда по спискам разным писать, смотры им учинять, оклады им земельные да денежные выделять, новиков верстать. Много дел, тут глаз верный да строгий нужен, — перечислил свои будущие обязанности Афанасий. — Только выкрикнуть меня должны дети боярские дворские да городовые. Но ежели ты, княже Димитрий, слово замолвишь и дьяку о том прикажешь, дело точно сладится.

На том мы с Бакшеевым и порешили, решив провести общий смотр углицких помещиков по завершении земельной переписи.

Очередной день в иной реальности полностью растратили на поездки по посадским дворам. В первую очередь мы с Жданом и с парой сопровождающих направились на другой берег Волги в Тетерину слободу к кузнецу Фёдору. Подворье его было обширное, кузница же находилась в дальнем углу в не очень большой полуземлянке. Встретили нас весьма настороженно, лишний интерес властей к их делам горожанам не нравился, жизненный опыт подсказывал, что ничего хорошего от этого ждать не приходится. Фёдор Акинфов, ныне без всякой жалости прозываемый соседями Кособоким, занимался переработкой криц пористого железа в железные же прутки и полосы. Основное его занятие состояло в многочасовом выколачивании шлаков из крицы, железные полуфабрикаты он покупал в Устюжне, а уголь иногда у местных крестьян, а иногда выжигал сам. Травма плечевых суставов сделала невозможным для кузнеца выполнение прежней работы, а взятый внаём молотобоец резко сократил его доходы.

По знаниям из прошлой жизни я имел некоторое представление о металлургии, в основном о расходниках и шихтах, но многих технологических деталей не знал. Но всё же о том, что сталь — это лишь железо и углерод, помнил крепко. Потому поинтересовался у хмурого коваля, умеет ли он делать сталь.

Слово это ему ничего не говорило, и я начал подбирать синонимы.

— Крепкое железо умеешь? Или, может, булат?

— Пулад изготовить токмо на Москве пара-тройка мастеров сумеет, княже, — за косноязычного отца ответил его старший сын Петруха. — Уклад отец мог бы выработать, но вельми руды тут для энтого дела не сподручны.

— Как укладное железо делаете? — местные технологии металлопереработки мне были совершенно неизвестны.

— Як все, — посмотрев на отца, растерянно произнёс наследник коваля. — Доброе железо в горне калю на угле и водой остужаю, да хлопотна работа сия, угля два воза на пуд потребно. Но из устюженского железа доброго уклада не сработать, сколько ни перековывай, всё одно ломок будет.

Теперь становилось понятно, почему на местном рынке сталь настолько дороже исходного металла. Данный факт совершенно неудивителен при настолько материало- и трудоёмком процессе.

— В горшках дроблёную крицу не пробовали с углём томить? — попробовал я предложить простейшую формулу науглероживания.

Кузнец рубанул рукой воздух, жест был схож с категорическим отрицанием.

— Дурное дело выйдет, перегорит железо, а больше ничего не сделается, — перетолмачил Петруха.

— Ну а если горшок плотно крышкой притворить и подолее в большом жару подержать? — не отставал от двух угличских ремесленников сидящий во мне знаток основ металлургии будущего.

— Где ж таковую глину сыскать, чтоб из неё посудина горячий уклад удержала? — поинтересовался младший Акинфов. Отец пробурчал что-то одобрительное, явно разделяя сомнения сына.

После моего продолжительного монолога Акинфов согласился принять деньги за будущую работу по пережиганию ценного сырья в неизвестно что. Его положение было достаточно трудным, разбрасываться даже таким бестолковым заказом выходило накладно. Выплатили ему достаточно, чтобы соорудить еще одну печь на берегу реки Корожечны и запасти и порубить лучшего железа. Также, усмехнувшись, кузнец жестами через сына пообещал прислать к княжескому двору лучших горшечников Углича для изготовления плавильных тиглей.

Попытка продвинуть вперёд местное металлургическое дело слегка развеселила кузнеца, озадачила сопровождающих и крайне расстроила Ждана.

— Царевич, слыхано ли дело, чтоб железо в горшке варить аки шти? Немцы и то такова не измысливали, а уж на что на придумки горазды, — пробовал воззвать к моему разуму воспитатель.

— Сложится дело, дядька, будь уверен, — успокаивал я. — То знание из горнего мира мне дано.

— Пустое тебе блазнилось, — совершенно не поверил Тучков. — Почитай пять рублёв Фёдору пообещали на устройство печи диковинной, ещё пара этаких затей — по миру пойдём.

Следующим пунктом нашего маршрута был двор плотника Саввы Ефимова сына, тот настолько впечатлялся визитом, что вывел кланяться к воротам всю свою семью. У довольно молодого парня было уже двое сыновей и дочка.

На пожелание здоровья детям он ответил:

— Слава богу, все здоровы, с рождения не хворают, токмо едино младенчика прибрал Господь, и то вскоре опосля крещения, явил милость.

Взгляд на раннюю детскую смертность как на божий дар мне казался весьма странным.

Этот упреждённый Баженкой древоделя оказался весьма неплохим мастером. Несмотря на нехитрый набор инструментов, был способен сделать многое. Получив предложение приступить к работе на своего малолетнего правителя за весьма неплохую дневную ставку, Савва не думал и минуты, сразу согласившись. Не стал он, в отличие от кузнеца, выяснять детали уговора, словно попасть из-за недоговорённостей в холопское состояние его не пугало. Так что уже утром завтрашнего дня плотник обязался прибыть в хоромы для выполнения новых княжеских причуд.

Все приглашённые к княжичу явились назавтра спозаранку, и первыми я начал беседу с горшечниками. О залежах белой глины знал только один из них, он и подрядился доставить дощаник с этим сырьём через месяц. О графите никто из глиняных дел мастеров слыхом ни слыхивал.

— Ну, камень такой чёрный, как сажа мажет, вроде угля, но крепкий, — пробовал я обрисовать искомое вещество в понятных выражениях.

— Вроде те камушки глаголемы суть карандаш, — выразил предположение подрядившийся на доставку сырья гончар Иван.

— Точно так, — воодушевление охватило мою душу. — Знаешь, где такой найти?

— Может, у кожевников аль красильников имется, — пожал плечами находчивый горшечник. — Аглицкие немцы да персидцы ту краску для кожей привозят, авось кто у них покуплял.

Тут же Ивана Лошакова отправили в поиск по дворам ремесленников, имеющих дело с покраской, а знатоку гончарного сырья Ивану поручили прислать без промедления хоть воз глины для испытаний.

Слушавший мои распоряжения Ждан чуть не плакал.

— Царевич, Богом молю, охолони. Казна хоть полнёхонька нынче, стрельцам вскоре платить надобно, да дворским жалованье денежное положено. К тому же взаймы родичи твои у купцов брали, надо б уплатить, да с прибытком. Ты ж на свои детские затеи уж почитай годовой оброк с крупного села стратил, а у нас таковых всего два — Черкизово под Москвой и Яровое у Ярославля.

Сгладил ситуацию Бакшеев:

— Княжич дары нежданные раздаёт, Бог дал — Бог взял. Мысли, скупец, будто милостыня то сирым да убогим посадским людям, а будет с того толк али нет — дело второе. Выйдет польза — хорошо, не выйдет — доброе дело на небесах зачтётся, приказные-то посад изрядно разорили.

Воспитатель после таких слов махнул на всё рукой, а мы с Афанасием и плотником отправились в комнаты женской части палат, где работали пряхи и ткачиха. Там я указал Савве на вариант переделки самопрялки в более производительную модель с ножным приводом, да и попросил его прикинуть вариант с несколькими веретёнами для более производительной работы. Один прядильный аппарат мне удалось обрисовать вполне чётко, по другому в памяти остались лишь некоторые детали. Это всё из-за того, что ножная прялка валялась в прошлой жизни у нас в отцовском доме на чердаке, а многоверетённую я представлял, хоть и весьма расплывчато, по часто тиражируемым кинокадрам из ткацких цехов.

— На что тебе сия игрушка прядильная надобна? — недоумевал теперь наш будущий уездный окладчик. — Тебе ж энти штуки ни к чему. Ладно, с железом возиться, то мужеска забава, а в бабские дела лезть — ни к чему это, засмеют. Будешь потехой для всей округи.

— Серебра можно заработать, — сообщил я ему деталь бизнес-плана.

— Эт как же? — совершенно не желал понимать моих замыслов рязанец.

— Больше пряжи сделаем и продадим, — объяснение, на мой взгляд, было вполне доступно.

— Кому лишние мотушки надобны? Ну, сработают хоромные пряхи свой полный урок побыстрее, что далее делать будут? К иным работам они непривычны. Впустую их кормить придётся, они же в лености пребывать станут, иных слуг портить.

— Значит, сделаем больше сукна и его расторгуем, а для работы на торгу шерсти купим, — с мечтой об обогащении на текстильном производстве я расставаться не собирался.

— Кто сие сукно работать сможет? — не унимался критик мануфактурного производства. — Мастерица ткать у нас всего одна, да и то более по хамовному делу, скатёрки льняные горазда выделывать. Да шерсть только последний холостой бобыль распродавать будет, у прочих-то жёнки да дочери имеются, те сами всё соткут и спрядут, чем им ещё зимой заниматься?

— Тогда в других местах проведём закупки через купцов, — не давал я погибнуть идее.

— Поспрашать торговый люд можно. Только не видно в том деле прибытка, — Бакшеев в будущее ткацкого дела явно не верил.

Спустившись из верхних комнат палат во двор к Тучкову, узнали от него о прибытии из столицы Семейки Володимерова сына Головина, подьячего Посольского приказа, в учителя княжичу Дмитрию.

 

Глава 22

На второй день после прибытия, в субботу, присланный учитель попытался провести со мной свой первый урок. Этот русоволосый, курносый парень лет двадцати семи пытался подойти к делу со всей ответственностью. Он внёс в светлицу, где должны были проходить занятия, дощечку с влажным песком, пару толстых фолиантов и пучок свежих розог. Такой набор школьного оборудования меня озадачил, поротым я становиться не собирался, да и смотреть на то, как секут присутствующих со мной Баженку и Габсамита, совершенно не хотелось.

— Зачем сие? — я указал на свежие ивовые прутья.

— Для вразумления отеческого ленивых и нерадивых, — степенно ответил Семён сын Владимиров.

— Что ж это за проступки такие? — вопрос звучал риторически, но уточнить детали стоило.

— Леность сиречь неисполнение уроков учительских, а небрежение — непослушание казателю своему да шалости разные, — поучал подьячий.

— Значит, если задание не выполнить, то накажут? А как же моё звание княжеское рода Рюрика? — в возможность ежедневной порки верить не хотелось.

— Писаны слова святого Иоанна Златоуста в Измарагде: и не жалей, младенца бия: если жезлом накажешь его, не умрёт, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти, — Семейка прямо наслаждался своим положением. — В том будет мне одобрение и от опекуна твово оружничего Богдана Яковлевича, и от царя всея Руси Фёдора Иоанновича, и от всех отцов нашей святой церкви.

— Какие науки изучать станем? — расписание предметов стоило знать.

— Письменность, счёт, читать начнём святые книги на словенорусском, да латынь выучим. Ежели прилежными и понятливыми отроками себя покажете, то и скорописью овладеете, — перечислил всю программу на ближайшие годы придворный учитель.

— Что ж, делать нечего, розги так розги, — притворно согласился я. — Но токмо и наставнику, ежели он хуже воспитанника науку знает, положено наказание за такову оплошность. Да не как юнцам — прутками, а как мужу взрослому — плетьми.

— На кажный вопрос, который решение имеет и человеком постигаем, мною ответ вскоре даден будет, — усмехнулся Семён.

— Хорошо. От яблока отрезать треть, да еще четверть, да пятую часть, да одну шестую, да одну двадцатую, сколько частей в яблоке останется? — задачка вышла убийственной, приведение дробей к общему знаменателю славянским счётом мог осилить только математик незаурядного ума.

Головин ломал голову и чиркал на песке с полчаса, выходил у него остаток то десятая часть, то двадцатая.

— Самому-то, как исчислить, сие ведомо? — чеша затылок, озадаченно поинтересовался подьячий.

— Конечно. — Подойдя к учителю, прошептал ему на ухо: — Ничего не останется, а как считается — татарчонок покажет, таковое даже дикие степняки ведают.

Габсамит, с которым мы пару недель занимались взаимным образованием, он учил меня переводу арабских цифр в славянские, а я его дробям, простым уравнениям, умножению да делению столбиком и лесенкой, оказался козырной картой.

Проследив за его решением на песчаной доске, Семён мало что понял и проверять взялся с помощью черчения круга и измерения длин долей окружности длинной ниткой. Результат новоиспечённого учителя обескуражил, наш ответ к реальности оказался ближе, чем его собственный.

Далее присланному светилу от педагогики для решения была представлена несложная задача с двумя неизвестными, в которой фигурировали гонцы из Москвы в Углич, время в пути и вёрсты.

— Никак нет способа то рассчитать, нету тут числа верного, — наконец вынес свой вердикт Головин.

— Покажи посольскому приказному, каким обычаем сие счисляют, — подал я знак донельзя довольному собой татарскому отроку.

Габсамит резво присвоил неизвестным цифрам буквы греческого алфавита, составил два уравнения и в пять приемов выдал ответ.

На подьячего было больно смотреть, его мнение о себе как о высокообразованном преподавателе трещало по швам.

— Бажен, крикни конюхов с плетьми. Да пусть скамью дубовую тащат покрепче, — на это моё распоряжение Семейка даже не дёрнулся, видимо, физические мучения его пугали меньше, чем моральные, причиняемые невозможностью решить детские задачи для кочевых скотоводов.

Видя такое его состояние, намечавшееся наказание я остановил, к разочарованию всех находившихся рядом, народ смотреть на порку московского приказного сбегался с самых дальних уголков дворца. Попив холодного бражного кваса, Головин пришёл в себя и, изгнав любопытствующих, продолжил уроки.

Выяснив на следующих предметах дико хромающую грамотность, учитель совершенно оправился и, приободрившись, стал поучать, но за розги более не хватался. В общем-то все проблемы состояли в правильном начертании букв и знаков, формальных правил не существовало, каждый писал так, как слышал. Обучение словесности представляло собой разучивание наизусть текстов из Святого Писания да запись под диктовку их же. Зубрёжка мне казалась явно бессмысленной, и я ею успешно манкировал.

Семён, глядя на это, довольно мягко попенял:

— Для учёного человека знание священных книг есть первое дело. Каким образом правоту в письмах и диспутах подтверждать, ежели изречениями апостолов и святых свои глаголы подкрепить не сможешь?

— Логикой докажу, учитель, — услышал он мой ответ.

— Логика есть баловство ума прежде Христа рождённых мудрующих. Наша же крепость — в вере. Верой держится земля Русская, — вздохнул молодой наставник и прибавил: — Коли не изучишь Писания, то по гроб жизни станешь именоваться бесписьменным.

Правописание, несмотря на отсутствие общих правил, мне также не давалось. Где писать букву S — зело, а где Z — земля, где Н — иже, а где I — и, было абсолютно неясно. Также у меня не получалось уразуметь, чем отличается буква «Я» от «юса малого», «У» от «юса большого», «ферт» от «фиты», и зачем нужны в русском языке двойная «В» — W и прочие «пси» и «ижицы». Причём эти буквы ещё и читаться могли по-разному в зависимости от своего места в слове, прям как в каком-то английском, пишем «стол» — читаем «табуретка».

— Зачем одинаковые звуки писать разными буквами? — взбунтовался от такой перегрузки мой разум. — Сократить алфавит, всем проще будет.

— Что ж ты такое речёшь, княже, — возмущению Головина не было предела. — А заветы отеческие и дедовские, а красота говора нашего славянорусского? Пропадёт такой язык, оскудеет, станет словно скоропись дьяческая, в коей множество буквиц пропускают, а иные парой в одну пишут. Как юные отроки понимать будут книги древние да молитвы церковные? Не выдержит эдакова надругательства речь наша, иссякнет, чужим говором сменится, а с ней погибнет Русь, пращурами нам доверенная.

Говорил наставник горячо и убедительно, но память подсказывала, что язык и письменность изменятся, а Россия от этого жить не прекратит. С грехом пополам осилив чтение пары страниц, перешли к короткому диктанту. Написал я его современными моему первому телу буквами и таким же округлым стилем. Разобрать мою писанину Семёну было сложно, и читать текст он заставил меня.

— Вельми складно, хоть и странно звучит. Словеса твои, княже Дмитрий, выглядят нелепо, но за скоропись сойдут, токмо грамотным письмом надобно овладеть непременно, — такой заключительный вердикт вынес учитель.

Следующим днём, в воскресенье, или, по-старорусски, на неделе, прибыл к нам учитель закона Божьего архимандрит Воскресенского монастыря Феодорит. Он посетовал, что не заходил к нам раньше из-за кучи хозяйственных забот. Визита священнослужителя я побаивался, вступать в конфликт с церковью виделось невозможным, а в свои способности прилежно учиться молитвам мне не верилось. Однако старец оказался настроен весьма благожелательно, не стращал и адскими муками за нерадение не грозил. Особое его внимание оказалось уделено Габсамиту; выяснив, что в тереме есть ещё мусульманин и язычник, святой отец предложил их также пригласить на изучение святых текстов. Байкильде напрочь отказался, а бездельничающий Гушчепсе прибрёл от скуки послушать занимательных историй.

Начали мы, как всегда, с традиционного молебна, к немалому моему облегчению он был довольно короток. Через некоторое время я подметил, что отче Феодорит не сильно способен к чтению и не особо разбирается в религиозных тонкостях. Но рассказчик он был отличный, многие религиозные притчи он излагал со своими объяснениями и, в общем, довольно занимательно.

В процессе занятий разговор перешёл на бытовые темы, и архимандрит попечалился на излишек забот.

— Братии у нас немного, десяток иноков, а о них, да служках и детёнышах монастырских всё одно заботиться каждый Божий день нужно. Хозяйство обители хоть и малое, четыре сельца, да слободка ремесленная, и детёнышей слободка, обаче ж преизрядно хлопотное.

— А детёныши — это кто? — поинтересовался я необычным эвфемизмом для обозначения зависимых людей.

— По-разному, кто из сирот вскормленных, кто сам своей волей прибился, а иные по родству потомственному, работают для блага монастыря Воскресения Господня, — пояснил настоятель.

В течение беседы мне стало известно, что архимандрит — выходец из воинского сословия, как и большинство монахов.

Недоумение моё в свою очередь удивило отче Феодорита.

— Тако почитай на всей Руси старцы и чернецы пострижены из служилого люда, окромя них токмо дети попов да служек церковных и купцы постриг принимают и в зрелых летах, и пред упокоением.

Получение сведений о том, что большое число иноков являются военными ветеранами, да и у многих из них в миру остались дети, продолжающие служить стране военной обязанностью, изрядно разрушило мою мечту о лёгком переделе церковной земельной собственности. Получалось, что во всех без исключения обителях, выглядевших как разного размера крепостицы и в большинстве своём имевших военные арсеналы, имелось кому защищать стены и использовать запасённое оружие и припасы. Наконец, пригласив нас заходить к себе для наставления и вразумления, благо монастырь находился на западной окраине города, в пятистах метрах от кремля, пообещавшись также по возможности появляться для тех же дел в княжеском дворце, старец, благословив всех, удалился.

Новая неделя или, как говорили в это время, седмица началась с приёма работ по усовершенствованию прялки, выполненных плотником Саввой. Ножную самопрялку он выполнил близко к моим указаниям, а многоверетённую измыслить не смог, далее удвоения числа рабочих приспособлений фантазия его не продвинулась.

— У людей же всего две руки, десница и шуйца, как более чем две нити сучить и тянуть единовременно, не могу уразуметь, — оправдывался древоделя. — Да и с парой-то навык весьма искусный нужен, вряд ли в Угличе на таковое способных найти мочно.

— Ладно, смастери хоть такую, с двумя веретёнами, — выдал я невольному рационализатору текстильного производства новый заказ.

Далее для испытаний с женской половины палат вызвали наиболее искусную пряху. Испробовав изделие на шерстяной и льняной кудели, она посетовала на плохую работу прялки с животным волосом, изготовление нити из растительного волокна замечаний не вызвало. После многолюдного обсуждения путей устранения найденных недостатков, Савва понёс своё изделие для усовершенствования.

Тут на память пришли мои мучения со стилом да пером и, окрикнув плотника, попросил его обождать с уходом. Позвав Лошакова, опросили его на предмет нахождения у Красильников карандашного камня, за которым он был в своё время послан.

— Добыл я с полпуда. Отдал Ждану, он теперича заместо казначея да головного ключника, — доложил исполнительный Иван.

После небольшой суматохи у наших ног лежала рогожа с кусками графита. Я же втолковывал Савве, как из двух щепок заготовить палочки с выемкой, после соединения которых в отверстие требовалось закладывать толчёный, перемешанный с клеем минерал.

После такого удачного ускорения прогресса в эволюции письменных принадлежностей мы с Тучковым отправились к гончарам осматривать образцы глины. Представленная горшечником порода смотрелась на мой малоопытный взгляд вполне пригодной. Однако перемешать сырьё с карандашным камнем и изготовить горшки Иван брался к следующему лету. Остолбенев от таких сроков исполнения заказа, я стал требовать объяснений такому саботажу.

— Глину выморозить накрепко надобно, — растолковал мне нюансы гончарного дела мастер. Примешивать углеродную добавку он предполагал перед самой ручной лепкой тиглей.

— Так дело не пойдёт, — выдал своё резюме донельзя странный малолетний угличский князь.

Стало ясно, что для начала хоть какого-либо производства стали необходимо обзавестись глиномешалкой и простейшим формовочным прессом. Что означало новые задания плотникам и кузнецам и новые страдания Ждана по утекающему серебру.

 

Глава 23

Наступил сентябрь, в полях вокруг Углича крестьяне заканчивали уборку урожая. Мне ощутимо казалось, что, судя по датам, вроде погода должна быть чуть теплее. Озарение пришло, как всегда, внезапно — исчисление тут явно шло по другому календарю. Вспомнив про празднование нового и старого года, решил, что разница возможна до четырнадцати дней. Промежду прочим учитель Семён сообщил, что начался очередной, сотый год.

— Почему сотый? — не понял я такого летоисчисления.

— Сем тысяч да сто лет прошло от сотворения Господом мира, — пояснил подьячий. — Сотый же говорят для краткости.

Насколько я знал от служащих мне литвинов, у них всё ещё продолжался год тысяча пятьсот девяносто первый. И в таком годовом счёте мне было ориентироваться удобней.

— Может, лучше считать года от рождения Христова? — спросил я у Семёна.

— Как паписты? Даже мыслить о том не смей, так и дни восхочешь считать по-латински, буллу нечестивого папы Григория исполняя, — предостерёг меня от грешных мыслей наставник.

— Вроде их календарь правильней, — что-то такое брезжило в моей памяти, о преимуществах григорианского учёта високосных годов.

— Что?!! Покайся отцу своему духовному, исповедуйся немедленно, епитимью на тебя по малолетству малую наложат, — от такого святотатства Головин еле сдерживал себя в руках. — Константинопольским собором осуждено такое еретическое календарное устройство, ибо мочно таковым образом совершить великий грех — день Святой Пасхи неверно исчислить. Даже неведением совершённое эдакое греховное дело прямиком душу нечестивца в ад отправит.

Быстро дав согласие совершить в ближайшее время покаяние, мне удалось прекратить теологический диспут. Далее разговор перешёл на систему счёта и обучение ей. Учитель уже вполне представлял удобства вычислений по предложенной мной методике и грезил составлением обучающего трактата об арифметике. Полностью поддержав эти начинания и пообещав помощь с покупкой бумаги и пишущих принадлежностей, а также с наймом переписчиков в ближайших монастырях, я перевёл разговор на более практические нужды.

Перепись земель уезда для их обложения налогом затянулась, писчики, посланные поочерёдно в одно и то же место, доставляли разные сведения, да и учёт приёма натуральных оброков и податей в кладовые стоило усовершенствовать. К этому времени меня уже ознакомили с простейшим счётным приспособлением того времени — раскладываемыми по полям разноцветными камешками. На мой взгляд, внедрение в княжескую бухгалтерию более привычных мне арабских цифр, простых счётов и приходно-расходных книг было делом первоочередной важности. Из всех рационализаторских предложений Головину совершенно не в диковинку оказались счёты, подобного вида инструмент он уже видел у какого-то купца в Москве.

Давая наставления очередному плотнику, коих над моими разными задумками работало уже пять человек, я пытался по памяти скопировать образ неоднократно виденного мной в прошложизненном детстве приспособления для сложения и вычитания.

— Почто ж на одной веточке всего четыре бусины? — задал вопрос подьячий.

Ответа я совершенно не знал и промямлил, мол, так в голову пришло, наверняка для чего-то пригодятся.

— То ради денежного счёта, — сообразил Семён. — В полушках расчёт весть. Два кругляша откинул — вот и московская деньга, а четыре — полная копейная новгородка. Воистину, Божьим промыслом многия неведомые облики в твоих думах являются.

Острым оставался вопрос с обучением людей, занимающих хозяйственные должности в аппарате удельного княжества.

— У отрока зрелым мужам вовсе невместно обучаться, да и мне в том поруха будет, что яз ученика несмышлёнее, — вздыхал учитель.

— Сделаем так: после обеда мы учимся вместе с тобой, Баженкой и Габсамитом, вечером ты с тремя-пятью взрослыми. Следующим днём каждый взрослый, чему-то наученный вчера, объясняет это двум-трём другим, молочный брат с татарчонком обучают детей. На третий день опять занимаемся вместе, а вторая линия обученных может натаскивать на арифметику ещё кого. Опять же от повторения урок в памяти закрепится. Можно таким образом за зиму всех мужчин в кремле обучить, — внёс я предложение об организации школьного процесса. — Ежели будет кто отлынивать, то жалованье снизим, так что или выучим, или в деньгах сэкономим.

— На безрыбице и рак рыбка, — аллегорично согласился с такой волновой системой обучения Головин.

Наконец-то закончил обжигать свою новую глинобитную плавильню для изготовления стали кузнец Акинфов. Мне хотелось сразу строить капитальную кирпичную, но во всём городе готового кирпича оказалось лишь на фундамент и основание печи, да еще на трубу хватило.

Единственное замечание было к воздуходувным ручным мехам, их конструкция казалась мне дико примитивной. Объяснив Фёдору затею по устройству цилиндрического воздушного насоса по примеру детского велосипедного с приводом хотя бы с помощью лошади, сам отправился осматривать устраиваемую в гончарной слободе мастерскую по производству оснастки для металлургического предприятия. Уже замучившиеся воплощать в дереве бившие из их княжича идеи, плотники заканчивали мастерить необходимые нам приспособления. Глиномешалки из бочек выглядели не ахти, но свою задачу выполняли. Построить винтовой пресс не удалось по причине отсутствия как винта, так и человека, который мог бы его изготовить. Выручил нас старшина плотничьей артели Никодим, предложивший обойтись клиновым обжимом. Со дня на день ожидался приход лодки с графитом, купленным одним из ключников в Ярославле по довольно дорогой цене. На весь крупный город нашлось около тридцати пудов, за большим количеством следовало посылать в Архангельск, именуемый тут Новыми Холмогорами, или Астрахань. При такой проблеме с расходными материалами стоило озаботиться продлением срока службы тигля, и для него придумали внутреннюю облицовку из крепко обожженного бежевого и серого известняка.

Ближе к концу сентября все приготовления закончились, и состоялся первый пуск печи для изготовления стали. Поскольку точного рецепта науглероживания я не представлял, то в разных закрывающихся горшках были разные слои металла, угля и флюса, также их решили выдерживать в жаре топки различное время. Отлично показал себя новый насосный мех, мучившую меня проблему уплотнений Акинфов решил с помощью наполненных маслом толстых кожаных манжетов.

За неделю все образцы плавок поступили в кузницу и были раскованы на полосы и испытаны. Скептицизм у Фёдора полностью пропал, даже худший образец превосходил большинство виденных им укладов. Полосы из металла, находившегося в печи до её остывания, оказались наиболее качественными, причём на некоторых из них после ковки наблюдался мелкий серый узор. Проявлялись эти разводы бледно и нечётко, но искалеченный коваль всё равно пришёл в восторг, который он пытался передать и мне, мыча и показывая руками все известные ему жесты радости.

Глядя на рисунок на поковке, вспомнил друга, оставшегося в ином мире, Володю Шумова, тот имел страсть коллекционировать всё, что имело хоть какую-либо цену и редкость. Помимо прочего хранились у него узорчатые булатные ножи, и он даже как-то объяснял своему товарищу Валерке Скопину, в чём там секрет. Было там что-то про ковку, температуру и закалку, но деталей в памяти не осталось совершенно. Помимо всего прочего показывал тогда металлургический олигарх местного масштаба и свою коллекцию фарфоровых сахарниц, также поясняя нюансы производства. Но из этого рассказа не удавалось припомнить ничего конкретного. На ум приходило лишь то, что состоит этот ценный материал из белой глины — каолина, да ещё из пары-тройки самых простых и распространённых минералов.

— Выберите лучшее железо и тем способом, каким для него горшки снаряжали, заново сделайте. А томлёное железо ковать надо при разном жаре, от малого до великого, и потом испытать, каковой кусок будет попригожей, — отдал я новые распоряжения кузнецу и его молотобойцу.

Те согласно покивали, после первой удачи энтузиазм их переполнял.

Очередные заказы на работу получили гончары. Им требовалось при разном нагреве от малого до самого великого обжечь новые составы из нашей тигельной глины и прочих материалов, что им по вкусу, например песка, извести, разного толчёного камня. Глиняных дел мастера уже не удивлялись, что приказы раздаёт малолетний отрок, и только интересовались оплатой и её сроками. Выяснилось, что им и за прошлые работы не заплатили, и они жаловались на оскудение и неминуемое разорение, если серебра в ближайшее время не дадут.

Найденный у хлебных клетей Ждан от невыплат зарплаты совершенно не отрекался.

— Цены ломят несусветные, за что ломят — не уразуметь. Толку от их работ нет, а серебро им подавай. Будто оно в сундуках само родится. Пусть охолонят да плату меньшую спросят, тогда же и отдам.

— Дядька, это я гончарам плату сполна обещал, — попытка княжича разъяснить недоразумение не удалась.

— Хоть бы и так. Когда водились денюжки — обещался, не стало — надо обождать. Да и горшечники хороши, мальца округ пальца обвели, тати скаредные. Батогов им за этакое воровство надо отсыпать.

— В чём воровство-то? В том, что работу сделали и оплаты её хотят?

— Да какую работу? Я им — покажьте, чего искусно сотворили, а оне мне горшки каки-то пошлые, ни узора, ни иной лепоты, — рассердился Тучков. — За что такая плата высокая, вопрошаю? Мне ж рекут, мол, труд зело тяжкий — глину месили да плошки эти глупые давили. Ну и цену той работе объявляют — по алтыну в день работнику. Да за алтын я сам месить и давить кого хошь пойду!

— Мы хитрости те розмысловые сами починяли, дёгтем и салом мазали своим, трудились от солнечного всхода до захода, даже на молитву не отходили, — встрял приехавший со мной голова гончаров. — Но ежели в княжеской казне оскудение, то мы, за ради любви к царевичу Димитрию, и пяток денег московских на день готовы в плату получить, поступимся единой деньгой.

— Ждан, выдай мастерам по две с половиной копейки за рабочий день по полному расчёту, — подвёл я черту под этим торгом.

— Воля твоя, — буркнул дядька и удалился, бренча ключами.

Тут я заметил плотника Савву, тот мялся в стороне.

— У тебя какая нужда тут?

— Да тако ж к Ждану, Нежданову сыну, — пряча лицо, проговорил древоделя. — Паки и мне потребны деньги на устроение измысленных тобой, княже Дмитрий, пишущих палочек с пачкающим камнем.

Вместе мы дождались вернувшегося Тучкова, и после его расчета с головой артели гончаров экспериментатор на карандашах повторил свою просьбу.

— Сызнова руку в казну запустить восхотел! — всерьёз разъярился дядька. — Алчешь обманом добра княжеского? Ты брал уже на то дело пять рублей, и вдругорядь три, и всё мало?

— Клей дюже дорог, — оправдывался Савва. — Яз уж и рыбный, и из жил пробовал, всё едино — в песок крошится каменюка при письме. Хочу новый спытать, молвят, на зенчуге северном вельми хорош клеёк. Дай ещё десять рублёв — фунт зерна морского куплю.

В карандашах жемчуг не использовался, это я знал твёрдо, такие эксперименты требовалось немедленно прекращать.

— Если крошится, может, его спекать надо? — внесено было мной новое рационализаторское предложение.

— Во-во, иди в печи свои придумки потоми, — направил восвояси плотника Ждан. — Я тебе всё ж двадцать алтын дам, исполни царевича задумку, потешь его душу.

По уходе всех просителей Тучков стал уговаривать меня сократить размах натурных экспериментов.

— Челом бью, царевич Дмитрий, прекращай баловство заумное. Огромные деньжищи уже растратили, трёх месяцев с приезда с Москвы не прошло, а больше ста рублёв нет, почти полпуда серебра. Нам жалованье дворским платить, да на обиход, чтоб честь не уронить, купли дорогие делать нужно, эдак на двор до двух сотен рублёвиков и уходит. А ещё стрелецкий голова жалованье требует, да дьяку его мзду подавай, так никаких доходов не хватит. Паки же от дядьёв твоих верные люди просьбишку передали, да матери твоей старицы Марфы ключник жалобится, всем серебро нужно, молвят, корма скудные, поместья зело тощие, с глада иначе сгинут.

— Что ж ты раньше молчал? — поразился я тому, что мне лично никаких просьб не передавали.

— За малого летами тебя держат родичи, да и есть ты обликом сущее дитя, — объяснился Ждан. — Да и что попусту душу травить. Сам распоряжусь об отсылке кормов да поминок денежных.

Далее казначей Угличского княжества подбил наш грустный баланс. Доход ожидался с нашего уезда около пятисот рублей, с Углича чуть больше двухсот, со слободок рыбацких около ста, почти двести должно было прийти от различных разбросанных по всему замосковскому краю вотчин, да с Устюжны с её округой ожидал он не менее трёхсот. То есть за вычетом уже существующих расходов на двор, на жалованье стрельцам да выплат дьяку Алябьеву оставалось около девятисот рублей. Из этих денег требовалось отсылать вспомоществование родным, делать подарки нужным людям на Москве да жаловать уездное дворянское ополчение. Принимая во внимание то, что стрелецкий командир Пузиков пытался развернуть свой отряд в полный приказ, княжеству грозило банкротство, если не на следующий год, то через один точно. Конечно, имелось ещё изрядное количество натуральных податей хлебом, рыбой, мясом, а также льном да меховыми шкурками, но их размер пока денежной оценке не поддавался.

Терзаемый мыслью, как бы увеличить бюджет своего автономного княжества в составе Московского государства, я распорядился сопроводить меня к самому прибыльному предприятию города — княжескому кабаку.

— Не надобно тебе, княже Дмитрий, к кружалу и близко приближаться, — заартачился Тучков. — Содом и Гоморра тама, худое место для пропащих людишек.

Непонятно, откуда у моего дядьки была такая неприязнь к обычной корчме, но упирался он долго.

Но всё же спустя четверть часа махнул рукой и, собрав внушительный эскорт в пять человек, двинулся со мной к этой точке местного досуга. Располагался питейный двор недалеко от кремля на задворках торговых рядов. Уже при подъезде к кабаку я стал подозревать неладное: на узкой улице средь бела дня лежали два тела, то ли мёртвых, то ли мертвецки пьяных. Выглядело кружало старой покосившейся избой, за которой располагался двор с хозяйственными пристройками, где, собственно, и осуществлялось винокурение. Мы остановились в пяти шагах от покосившихся дверей питейного заведения, и уже здесь в нос шибанул тяжёлый запах.

— Не ходи туда, Богом прошу, — взмолился Ждан.

Мне, собственно, уже самому не хотелось, но уточнить детали стоило.

— Что ж так несёт?

— Вони тут преизлихо злые, — согласился казначей. — Перегар-то, дым, да от горшков, куда питухи испражняются, никак не ладаном курит.

— Это-то еще зачем? Горшки эти вонючие? Для птиц каких-то?

— Зело в ямчужном деле нечистоты пьяниц полезны, тако с этих окаянных питухов вдвое выгоды выходит.

Странное тут прижилось прозвание для сильно пьющих людей, вызывало оно ассоциации с уже казавшимся дико далёким прошлым.

— Что ж так неприглядно-то вокруг, убожество какое, — подивился я разрухе наиприбыльнейшего места.

— Для чего лепше-то устраивать? Всё одно испакостят всё, да и запалят рано или поздно с пьяного дела, — пожал плечами Тучков.

Изнутри кабака раздавались дикие неразборчивые крики.

— Чего орут? — поинтересовался не привыкший к такому поведению княжич.

— Упились все, али в зернь кто проигрался, али мерещится кому, — отмахнулся от проблем пьяниц Ждан.

— Кушанья где готовят, подают там что из еды? — хотелось мне знать ассортимент предлагаемых блюд.

— Никогда съестное по кружалам не подавали, ещё батюшка твой, великий государь Иоанн Васильевич воспретил, тако же и рядом торговать харчем заповедано. Заведено так для того, чтоб питухи быстрее упивались да поболее серебра оставляли. Да вытаскивать пьянчуг нельзя, должны пить хлебное вино, покуда начисто не пропьются. Следят за этим кружальные целовальники накрепко, урона прибылям не допускают, — сообщил мне правила местного питейного заведения мой дядька.

— Вот же клоака. Из жадности кабатчики, что ль, так стараются? — поинтересовался я ролью администрации алкогольного притона в этом безобразии.

— Им с того какая корысть? Безоплатно велено служить, силком их из посадских выбирают. Заворовывают, правда, бывало, но яз за сим слежу. Ежели кто от прошлых годов питейный недобор учинит, то с него самого через правёж недоимку взыщут. Не терзайся, княжич, убытков не выйдет, — пытался успокоить меня верный Тучков.

— Не нравится мне этакое дело. Грешно такое серебро наживать, — внезапно мне вспомнилось о душе.

— Верно молвишь, — обрадовался Ждан. — Давно толковал, надо на откуп кружало отдать. Пусть иные грех на душу берут, нам твёрдое число денег кладут, а сами выгадывают, скоко могут, корыстолюбцы.

— Нет, надо совсем прекратить, — ханжой и трезвенником я себя не считал, но и этот притон терпеть не собирался.

— Хм, а казна? — задал риторический вопрос казначей. — Пьянчуги всё одно, где бы то ни было, а пропьются, а нам потеря немалая.

Вопрос денег стоял остро, и на совете с Бакшеевым и Тучковым решили совершить постепенный объезд удела для поиска новых источников доходов.

 

Глава 24

В поход собралось, вместе с княжичем, четырнадцать человек. Ждан настаивал на большем эскорте, Афанасий считал, что многочисленный отряд вызовет разорение округи, через которую придется ехать.

— Корма на столько воев токмо в большом селе взять можно, а таковые почитай все монастырские, туда самовольный въезд не дозволяется, — размышлял вслух рязанец. — Мы, конечно, припасы-то стребуем, но ведь изветы старцы на Москву отошлют, отписывайся опосля.

— Удельная казна должна оплачивать продовольствие и фураж, — я не видел никакого прибытка в экономии копеек на и так весьма небогатых крестьянах.

— Что ж, попробуем оплатно брать, как уставами велено, — согласился Бакшеев. — Как бы чёрный люд во вкус не вошёл, воев-то на харчах обдирать.

— Разве дворянам платить за товар уже стало не надобно? — взгляды нашего окладчика на отношение к сельскому населению мне не нравились.

— Обычаем, конечно, оплата потребна, токмо постой воям свободный должон быть. Но ежели каждый служилый, что на рать идёт аль по делу государеву, за всё серебро отдавать станет, то через пяток лет и некому будет сии дела справлять, — отступать от своего мнения Афанасий не собирался.

— Крестьянам тоже разорения не надо творить, — тут мне отступаться не следовало.

— Мы ж совесть имеем, — обиделся рязанский ветеран. — Это злые люди у пахаря всё до последнего зерна выметут, скотину на похлёбку сведут, да ещё и половину избы иссекут на дрова. Яз никогда лишка не брал, да и остатнего тож, а бывало, ежели добыча хороша, то и одаривал за приют.

— Ты придёшь — заберёшь, другой за тобой покормится, и нет у крестьянина хозяйства, — спорить я решил до последнего.

— Ранее, когда до Москвы ходили, ты, княже Дмитрий, откуда кура в ухе, не спрашивал, — покачал головой Бакшеев. — Исстари так повелось, вои землю боронят, пахари её орют, каждому своё тягло.

— При таком снабжении полков припасами у дороги земледельцу трудно прожить, — удалось мне подыскать новый аргумент.

— Так особо и не селятся. Иль ты в пути до стольного града по сторонам не смотрел? Обыкновенных деревенек мало, всё более сельца изрядные, и те за монастырём аль думным чином живут, для береженья от разора. Чёрный люд от торных дорог бежит. Аль никогда поговорок не слыхивал, мол, жить на тору — каждый день на бою, — на всё у Афанасия находились отговорки.

— Непросто тут новые дороги построить будет, — от такого взгляда на пути сообщения меня хватила оторопь.

— Удумал выстроить, что ль? — понимающе усмехнулся мой эксперт по военному делу. — Дело сие тяжкое, один строит — двое караулят, да и чёрные людишки озлобятся. Опять же присказка есть таковая, что дороженьки не тори — худой славы не клади.

Этими прибаутками изрядно притормозились мои фантазии на тему постройки шоссе по типу древнеримских виа, которые я раньше видел на экскурсиях в иномирном прошлом.

Перед самым выездом Габсамит упросил командующего маленьким отрядом Бакшеева взять в поездку его сводного брата с кунаком.

— Надо бы дать мурзёнку весть до дому послать, — вспомнил об очередной проблеме старый воин. — Уже месяц требует того. Да к тому же выкуп лишним не будет, при наших-то растратах.

— Рано, подождём, — объяснять, что из пленных я намеревался вызнать поболее информации об окружавшем меня мире, не хотелось. — Пусть поживут ещё в Угличе под охраной, тут они хоть бед не натворят.

— Пущай, коли так, — нашёл в таком решении резон командир нашей ревизионной экспедиции.

Осмотр сельских поселений, лежащих более чем в пяти верстах от города, на правобережье Волги, оставил двойственные впечатления. Избы были маленькие, приземистые, топящиеся по-чёрному, с хлевом прямо за стеной жилого помещения. Однако скота водилось немало, лошадей и коров до пяти-семи голов на двор, мелкой же скотины — овец, коз и свиней иногда и более двадцати. Правда, выглядела эта живность странно мелкой, казалось, её специально недокармливают. Крестьяне забитыми тоже не выглядели, на удивление ждущего беспросветной нищеты перерожденца. В лаптях ходили дети и женщины, на взрослых мужчинах они встречались редко, большинство были обуты в поршни — намотанную вокруг ноги и обвязанную ремнём кожу. Верхнюю одежду носили сшитую не только из серого домотканого холста, но и выбеленную и даже крашенную в разные цвета.

На вопросы о хозяйстве земледельцы отвечали крайне неохотно. На вопросы о полях отвечали, мол, сами смотрите, нам измерить не под силу. Проведённые для проверки перемерки пахотных угодий показали не особо большое расхождение с писцовыми книгами, захваченными с собой Битяговским. Просьбы показать луга крестьян пугали вовсе, и они бубнили что-то невразумительное.

— Они боятся, что оклад им пересчитают, — пояснил этот момент Данила. — Косьбу делают по лесным полянам, тако же бывало, им весь лес в соху писали.

Сельскохозяйственный инвентарь имелся большей частью деревянный, железо использовалось лишь на сошники сохи, серпы да топоры. Об агротехнике говорить не приходилось, её, собственно, не было. Сеяли на одних и тех же полях, одно и то же, навоз вносили в пашню далеко не всегда, и вообще, далее простого рассыпания этого удобрения сверху почвы шли немногие. Почва выглядела глинистой, буро-серого цвета, вырастить на такой урожай виделось задачей не тривиальной.

— Как же тут хлеб растят? — растерянно задал я вопрос юному подьячему после осмотра очередной деревеньки.

— Трудом великим, — в местном агрономическом укладе Данила разбирался. — Много раз перед севом каждое поле пашут, а как годов за десять землица испашется, перестанет родить, так лесок рядом секут, жгут и на пожоге новую пахоту заводят.

— За рекой, на севере каждые три года новины выжигают, — немного подумав, добавил он. — Есть в уезде также старожильческие сёла, на доброй, чёрной земле стоят, токмо те все за обителями святыми да за именитыми служилыми людьми.

О повышении налога или ином каком-нибудь добавочном доходе с сельских поселений, наверно, можно было и не мечтать. Как эти-то подати платят, оставалось совершенно непонятным. Чуть разъяснил ситуацию ставший моим консультантом по экономике Битяговский:

— Окладывают платежом волость али стан, там уж становой прикащик развёрстывает по сёлам с прилегающими деревеньками. Уже внутри мира голова делит, кому чего платить по дворам. Занищает кто — ему сделают плату поменее, а на зажившегося добром — накинут.

Способ стал понятен, он старался не допустить полного разорения земледельца, но и скопить хоть сколько крупную сумму деньжат крестьянину при такой системе оказывалось затруднительно.

Уже к концу первого дня стало ясно, что никаких чудесных открытий экспедиция не принесёт, и я начал раздумывать — не повернуть ли обратно к городу. Как назло, при остановке на ночёвку зарядил противный, мелкий и холодный дождь. В отличие от спутников, спать при такой погоде без крыши над головой мне оказалось непривычно. Сначала я принял предложение Афанасия разместиться в находящемся неподалёку селении из восьми изб, но по ближайшем ознакомлении с ситуацией передумал. Во-первых, для моего спокойного ночлега предполагалось изгнать хозяев с маленькими детьми из единственной жилой комнаты, где вся семья спала на полу, в хлев. Во-вторых, в помещении наличествовало преизрядное количество мух, что лично для меня являлось серьёзной преградой для спокойного ночного отдыха.

Покачав головой на такую капризность княжича, Бакшеев стал организовывать крестьян на порубку ветвей ели и постройку шалаша для ночёвки. В этот момент я, заметив невысокое строение шагах в тридцати от ограды, поинтересовался:

— Там что за постройка?

— Мыленка наша, банька, — первым ответил расторопный хозяин подворья.

— Пустая?

— Вестимо, кто ж тама из людей заживётся, — недоумевал селянин.

— Ну, вот там и лягу спать, — ни минуты не сомневаясь, сообщил я окружению.

— Як же, зело сие опасно, жизни лишиться можно али разума, — забеспокоился Афанасий.

— Кто ж мне повредит, коль рядом вы охраняете, — весело ответил избалованный княжич, приняв поведение старого рязанского воина за шутку.

— Яз в сенях, первым у двери прилягу, можа, на меня кинется, ты, княже Дмитрий, спасёшься, — то ли продолжал шутить, то ли дурачился служилый рязанец.

— И яз в мыльне на ночлег расположусь, — внезапно вступил в беседу всегда молчащий черкес Гушчепсе, неизвестно когда разучивший русский язык. — Наш род от пращуров умеет с дэвами биться, да и мало власти будет у уруского злого духа надо мной, рождённым от корня Сатаней.

— Да что вы за игру начали? — полное непонимание происходящего заставляло меня нервничать. — Кого беречься-то собираетесь?

— Анчутку банного, мохнатого, — шёпотом прошипел Бакшеев, потом, поплевав вокруг себя, несколько раз перекрестился и продолжил уже спокойней: — Ты в его хоромах ночное поприще провесть собрался. Там токмо можно бабам родящим быть, да и то опаскою, караулить их надобно, не смыкая очей.

Направляясь к столь опасному месту ночёвки, рязанец решил узнать, на что способен потомственный воин с потусторонними силами Гушчепсе:

— Ты, друже, бился хоть раз со злыми чародеями?

— Самому не доводилось, отцу помогал два раза. Но те злые волхвы-удды слабые оказались, из них быстро мы колдовскую силу выгнали, — честно признался в слабой профессиональной подготовке молодой черкес. — Жалко, оберегов нет, подмогли бы оне и укрепили.

— Вот мой оберег, — продемонстрировал язычнику нательный крест Афанасий и прибавил: — И тебе таковой завесть надобно, принять святое крещение.

— На родине многие этот знак носят, шоугенги требы под деревьями с таковой тамгой служат, — не возмутился предложением Гушчепсе. — Но у нас разрешено этот знак принимать тем, кто из отроков в мужи перешёл, а для того ратные подвиги совершить надобно. В церковь же у нас старцы ходят, токмо им дозволено с великим Богом — Тга-Шхуо, единым в трёх лицах, говорить.

— Пращуры их были веры христианской греческого извода, — прокомментировал речь о черкесской религии командир малого отряда. — Потомки же веру дединскую подзабыли. Как татары в стародавние времена все степи переняли, так к ним священноучители и перестали ходить. Оттого именем они зовутся христиане, а обрядами — как есть прямые язычники, погаными именуемые, таки же, как черемисы да вогуличи. Но ништо, даст бог, вернутся к вере исконной, не искусятся на соблазны салтана турского, коий их в веру бесерменскую манит.

Ночь практически вся прошла спокойно. Приключений совсем бы не ожидалось, если б только, разбуженный от дёрганья ноги, я смог сохранить тишину. Наглая здоровая крыса пыталась отгрызть кусок моей дорогостоящей обувки — ичига из тонкого персидского сафьяна. Грызуны, особенно крупные, мне не нравились ни в этой жизни, ни в прошлой.

— Пошла прочь, — одновременно с этим криком я постарался посильней наподдать ногой по серому разносчику инфекций.

Крик и шум от метнувшегося зверька разбудили моих спутников.

— Изыди, — заорал Бакшеев, пытаясь в чуть просветлевших рассветных сумерках разглядеть врага.

Гушчепсе в этот же миг выхватил саблю и начал на звук пластать воздух саблей, одновременно произнося нараспев заклинания на неизвестном языке.

Только Божьим промыслом он умудрился никого не зарубить, размахивая клинком внутри тесного помещения баньки. Через пару минут всё, к счастью бескровно, закончилось. После такой крупной победы над нечистыми силами о сне не могло идти и речи, поэтому выехали мы пораньше, провожаемые уважительными взглядами деревенских.

Быстро уговорив всех возвращаться в Углич, обратно поехали объездной дорогой. Маршрут этот выбрали из-за того, что один из дворян обещался показать какую-то чудесную мельницу, построенную рядом с его поместьем. Пару мукомольных построек с запрудами я уже видел за вчерашний день. Впечатление их движимые течением водяные колёса и плотины, сложенные из навоза, производили грустное. То, что они давали годового оброка в сорок копеек каждая, стоило отнести на оборотистость мельников.

По дороге к местному техническому чуду, в двадцати шагах от околицы деревушки-хуторка в один двор, наткнулись на рыдающую в голос женщину, удерживаемую хмурым мужиком.

— Какая напасть приключилась, с чего слёзы? — придав голосу солидность, степенно спросил юный Битяговский.

— Щедраная болесть у нас в избе, на детишек накинулась, — севшим голосом сообщил крестьянин. — Малые они, полтора леточка да три. Баба бьётся, хочет идти глянуть, как они там, со вчерашнего дня одни младенцы, да дверь припёрта. Но нельзя туда заходить ни мне, ни жёнке — мы ж сей болезнью не болели. Ежели сляжем аль помрём, всё одно детишкам не пережить, с глада сгинут.

— Я слышу, они плачут, мамку зовут. Голодно и страшно детишкам моим. Пустите, уж лучше с ними вместе помру, — причитала несчастная мать.

— Оспа тута, худо дело, — помрачнел Афанасий и с досадой обратился к хуторянам: — Чего ж вы, глупые, ни которого рябого с соседних деревень в подмогу не кликнули?

— Дочь старшую послал вчера в вечере, — оправдывался мужик. — Но нету никого, видать, или идти никто не хочет, иль, не дай бог, беда какая и с дочей случилась.

— Много лет старшенькой?

— Осьмой уже, скоро уже в лета женские войдёт, да и работы она изрядно делала, вполовину от матери, береги её Господь от несчастья.

— Эх, невелика, что ж ты через дремучий лес сам не пошёл, на ночь глядя-то? Верно, скормил ты свою дщерь волкам, в последние годы пропасть их расплодилось, — настроение у рязанского воина стало далёким от радужного.

— Я скотину выводил, загон ей городил. Да на овине надо снопы сушить, зима-то в срок придёт. Ей, болел ты, аль на печи лежал, всё одно, спуску не даст, — огрызнулся мужичок.

— Поехали прочь. Горю тут мы не поможем, — скомандовал Бакшеев. — Объедем кругом подалее. До княжича эту моровую хворь ещё допустить не хватало, он-то щедринами ещё не мечен. Сжечь бы избу эту зразную. Да уж дюже жалко деток безгрешных, оставим их на Божье соизволенье.

Пуская шагом коня, самый опытный удельный воитель повернулся ко мне и произнёс:

— Не винишь, что без твово соизволенья решил? Ежели повелишь — запалим избёнку никчёмную.

— Да ты что! Как можно даже помыслить о сием! — слова я выкрикнул с ноткой истеричности. Сама мысль, что от меня могли ждать такой команды, казалась чудовищной.

— Молитесь за князя углицкого Дмитрия, доброту его помните, — обратился рязанец к закаменевшим крестьянам.

— Постой, Афанасий сын Петров, — остановил я двинувшегося в объезд военного советника. — Неужели у нас в отряде никто оспой не болел, и мы не можем оказать помощь этим несчастным? Вон я вижу двоих рябых, пусть один останется.

— Царевич Дмитрий, сделай милость, передумай, — наклонившись ко мне с седла, тихо произнёс уездный окладчик. — Где ж это видано, чтоб дети боярские по родству от дедов и прадедов ходили за детёнышами смердов. У тебя даже конюхи по родству служат, а не по холопству. Умаленье чести в том служивым великое, да и не токмо на себя позор падёт, а на весь род, внукам и правнукам аукнется.

— Хорошо. Есть ли у кого отметины от оспяной болезни? — мне пришлось зайти с другой стороны.

— Ести, — раздался нестройный хор голосов, откликнулось более половины состава отряда.

— Лошаков, Иван, ты уже болел этой заразой? — на лице телохранителя следов особо не было видно.

— В отрочестве, а что до щербин, то тем борода и хороша, что под ней, рябой али нет, не видно, — хмыкнул дворянин.

— Готов мне послужить? Помочь болящим детям? — вопрос был серьёзный.

— Прости, княже Дмитрий, невместно мне сие, уволь от этой службы. Також у меня и свои детки есть, за этими пригляди, а потом ещё и седмицу к людям не езжай, моровый дух жди пока изыдет, — наотрез отказался Лошаков.

— Кто своей волей пойдёт на сие дело? — Красноречивым ответом была гробовая тишина.

— Яз сделаю, что потребно, — к моему немалому удивлению, вперёд выехал черкес.

Однако, приглядевшись к нему, я поумерил энтузиазм от нахождения добровольца. Юное лицо вызвавшегося было абсолютно чистым от всяких следов прошедшей болезни.

— Страдал ли ты от оспенного мора? — это следовало прояснить сразу.

— Нет, с детства на мне заклятие, охраняющее от этакой напасти. Нет тут опаски никакой! — Самоуверенность в жителе Западной Кабарды водилась потрясающая.

То, что Гушчепсе с лёгкостью верит во всё сверхъестественное, было ясно давно, но тут он явно перегнул палку. Дремучая вера в силу оберегов и амулетов дико коробила сидевшего внутри углицкого княжича дипломированного врача.

— Спасибо тебе, но нет. Наш уезд не твоя родина, здесь твоя колдовская защита может не сработать.

Попытка мягко отказаться не удалась.

— Защитит. Все, кто пережил обряд, могут оспы не бояться. Она боится их, — упёрся верящий в свою магическую защиту язычник.

— Ты ошибаешься. Не существует чародейства, надёжно защищающего от заразных болезней. Это сказки, в которые верят доверчивые люди, — пытался я переубедить черкесского уорка.

— Князь назвал меня лжецом, — почему-то в третьем лице заговорил обо мне Гушчепсе. — Если б яз с ним был одной именитости и в одних летах, то нам следовало бы решить спор саблей. Аз готов ждать, пока мой род не назовут княжеским, а тот, кто напротив меня, не войдёт в зрелые года.

Черкес стал стягивать с себя выданную ему перед поездкой кольчугу, после задрал рубаху и стал тыкать пальцем в разные места своего тела.

— Узрите знаки от обряда, — произнёс он, демонстрируя крестообразные рубцы. — Кто и теперь мнит, будто я завираюсь, пусть выйдет на бой немедля.

— Не спорь, княжич Дмитрий, водится промеж горских людей эдакое чародейство, — подал совет Афанасий. — Как заболеет человек в их аулах оспой, тащат к нему младенцев. Режут малых и в раны втирают гноище из язв болезного, а опосля тех крох выхаживают бабки-травницы знающие.

Поразительно, похоже, этот обряд есть какая-то предтеча вакцинации. Никогда о таком обычае не слышал, в голову закралась мысль: может, я не один неведомой силой переселённый сюда в чужое тело?

— С каких времён так оберегаетесь от оспы? — вопрос стоило прояснить.

— С прадедовских, никто и не упомнит, откуда повелось сие, — с достоинством промолвил черкес.

— Прошу простить, что не поверил, Гушчепсе, — извиниться никогда не поздно, и я этим фактом воспользовался. — Оставайся тут, но служба тебе выйдет трудная.

Раз уж заговорили о вакцинировании, стоило довести дело до конца. Что вирус ослабляют на домашних животных, я помнил, на каких и как, предстояло выяснить благородному орку.

Получив краткие инструкции, откуда брать материал и как перезаразить крупный и мелкий скот, Гушчепсе взял от матери больных детей берестяную крынку с молоком и краюху хлеба и, ведя в поводу коня, направился к инфицированной избе.

Дальнейший путь я провёл в мечтах об успешной прививке от оспы всего княжества. Указанная уездным дворянином мельница действительно превосходила в техническом плане все виданные ранее. Плотина была бревенчато-земляной с хитроумно устроенным спуском излишней паводковой воды, колесо крутилось бившей сверху водой, внутри были не только жернова, но и передача движения на механическую дробильную ступу. По сообщению мельника, плотину ему строил заплотный творец из Ярославля с прозаическим именем Карпуня. Мастера стоило разыскать при первой же возможности, о чём я и сообщил Лошакову и Бакшееву.

В город мы прибыли во время вечернего богослужения. Воины у ворот, именуемые тут вратарями, предупредили нас об ожидающем возвращения малолетнего князя гонце — сеунче от слуги государева, конюшего, боярина Бориса Фёдоровича Годунова.

 

Глава 25

Пока дворовые слуги накрывали на стол к вечерней трапезе, не ездивший с нами по окрестностям Ждан кратко обрисовал личность гостя. Посетил нас московский дворянин Григорий Васильев сын Засецкий с прозвищем Темир, доверенное лицо царского шурина, да приехал он не с пустыми руками, а с собственноручно писанным посланием боярина.

За ужином разговор шёл о ходе Северной войны, приехавший придворный сообщил, что шведы разорили Кемскую волость и пограничные земли Пскова, приступали и к Сумскому острогу.

— Новую рать на свеев государь Фёдор Иоаннович собирать приказал, — сообщил гонец. — От Углича поеду к мурзам ногайским в Романов. Повеленье им повезу сбираться в поход, да звать подручных государю заволжских ногаев в подмогу.

— Тьфу, напасть, — огорчился Ждан. — Эти ежели во вражеских землях добычи не сыщут, то обратной дорогой наши станы разорят.

— Тако царь всея Руси приказал, и бояре приговорили, — повысив голос, твёрдо произнёс Темир. — У тебя ум слишком короток, да род худороден, чтоб о таковых делах языком трепать. Да и ныне великий государь жалует татарских царевичей, солтана кайсакской орды Уразмехмета испоместил в Бежецкой пятине, где уж прежде и Маметкулу Кучумовичу поместье дадено. За те дачи верно служат они в полках великокняжеских.

— Эх, Бежич с землями приказывал государь Иоанн Васильевич на сына свово младшего. А теперича вона оно как, бесерменам понаехавшим земли раздаются, а старожильцев отчины лишают, — припомнил старые обиды Тучков.

— Цыц, — всерьёз уже стукнул кулаком по столу Засецкий. — Ты, что ль, толстомордый, всего так лишился, что исхудал весь? Татары служилые каждый год в войске бывают, воинское дело изрядно справляют. Вот что только угличских сотен в войске который год не видели? Зажились тут за жёнками, на печках сидючи, обабились.

Сообразительный Афанасий постарался предотвратить назревающий конфликт, переведя разговор на другие темы.

— Тот ли это Уразмехмет, коего совместно с другими сибирскими волостителями биеем Сейдяком да мурзой Карачой воевода Данила Чулков поймал?

— Верно, тот самый, имал его хитромудрый устроитель Тобольска прямо на пиру посольском, да царю всея Руси отослал с остальным полоном, — довольно улыбнувшись, поведал московский дворянин.

— Нашего корня, рязанского, хитрован сей, — в свою очередь ухмыльнулся, гордый за земляка, Бакшеев.

— Что же такого сделал воевода, как правителей сибирских пленил? — заинтересовался я.

Темир Засецкий начал увлекательно рассказывать.

— Послал он людей своих к правителям сибирским, приглашать в град Тоболеск для переговоров о мирном поставлении, чтоб жить мирно, а не воюя. Приехали царевич Уразмехмет, князь Сейдяк, да Карача со свитой в город, пригласил их сей муж на пир, а оружье повелел у входа оставить. Как сели за стол, предложил он им испить чашу заздравную за великого государя Фёдора Ивановича. Кубки же выбрал вельми велики, да налил туда двойного крепкого вина. Не смогли испить поганые те чаши чисто, в гортани у них поперхнулось, не привыкши бесермены к таковому питию. Воевода Чулков на них и укажи, мол, зло на нас измышляют, смерти хотят, сам Бог то обличает. По его зову казаки и стрельцы начальных татарских людей повязали, а прочих насмерть побили. Вот каковое ловкое дело сотворил три года тому назад тобольский голова.

Мне показалось, что такой поступок достоин скорее конкистадора в Америке, чем сибирского воеводы, о чём я в аккуратных словах и поведал ужинавшим.

— Мал ты исчо, княжич, — ответил посланец из Москвы. — Данила Чулков царёву службу сослужил — мятежных тайбугинских татар под высокую руку подвёл, да людей своих целыми сохранил. Что ж до поганых, то поделом им, мало ли они с нашим племенем злых шуток сыграли? Вот и получили плату той же монетой. Да и креста им воевода не целовал, а даже б и дал клятву, то обещанье иноверцу нарушить не великий грех, от него любой поп очистит.

Вскоре вечерняя трапеза завершилась, и меня проводили в опочивальную палату, где я после кратких молитв, к которым уже привык и совершал автоматически, наконец-то добрался до постели. Наутро, в обстановке, приближенной к торжественной, Темир передал мне письмо от Годунова и, пожалованный связкой каких-то шкурок, отбыл по своим сеунчским делам.

В послании, писанном крупными печатными буквами, боярин спрашивал о здоровье, желал долгих лет и в конце кратко интересовался, не ждать ли бед или удач каких на северных и южных рубежах. Следовало бы что-нибудь ответить, но, к сожалению, о грядущих событиях я не имел никаких представлений. Единственной надеждой был Бакшеев, и именно у него следовало искать совета. Начал я расспросы с выяснения его мнения насчёт будущих событий на северном театре военных действий.

Афанасий задумался.

— Воинское счастье переменчиво. Вроде всё измыслишь, а не сподобит Господь, и не будет победы. Мню, больших успехов ждать не след, токмо ежели свейские немцы оплошку какую допустят. Рать-то у них не больно велика, на прямой бой выйдут тока по дурости начальных людей. Сам я городов тех не видел, но от видоков слыхивал, будто ограды у них каменные и прочные, башен много, не овладеть теми крепкими местами нашим полкам. Опять же время зимнее для осад непригоже, вот если изгоном или хитростию какой, тогда да, может удача случиться.

— Ну а дальше? Потом как война пойдёт? — сведения из пятидесятилетнего воина, по местным меркам старика, приходилось тащить как клещами.

— Кабы аз умел на грядущее ворожить, так уж сам бы попользовался, — отшучивался ветеран. — Мыслю, ежели татар сбирают, то по Корельской и Каянской земле в загон войска пойдут.

— Это как? — детали местной военной тактики меня очень интересовали.

— Малыми станицами, по-татарски беш-баш называемыми, да сторожками россыпятся по всему краю, все запасы конями потравят, деревеньки выберут да сожгут опосля.

— Что значит выберут?

— Жителей всех в полон сгонят, — разъяснил людоловский термин Афанасий и продолжил: — От такого разора воевать свейским немцам станет труднёхонько, долгое время на разорённых землях большому войску не прокормиться. По прошлому году наши полки Ругодивскую землю опустошили, так что, видать, перемирие свейские немцы спрашивать станут на год аль два.

— Местное население укрыться может и запасы сберечь, — такое мной было выставлено возражение.

— Лютой зимой без крыши да очага долго не укроешься, — наставлял Бакшеев. — Чем ждать, пока семья твоя от гладу и мразу вымрет, лучше уж самому на лошадёнке с припасами под присмотром в полон пойти. Пахарю где поле — там и хорошо. Вон на ногайских мурз литовские люди, с прошлой войны выведенные, пашню пашут и жизнью не жалуются.

— Всё равно можно уберечься, запасы припрятать, — согласиться я с Афанасием не мог, поскольку твёрдо знал, что партизанские отрады по лесам прятались и выловить их не могли.

— Ежели наперед знаешь, что будет, то возможешь сие, — рязанец твёрдо стоял на своём. — А так загоны никого не предупреждают загодя, сыпятся как снег на голову. Прятать корма в лесу? Как их от польского зверя сохранить, мышей всяких? Да на скотинку волки быстро соберутся.

— Зарывать в яму и деревом укрывать надо, — очередные контраргументы из меня выталкивало природное упрямство.

— Княжич, не в обиду, ты ж сроду земельку-то не копал. Вот наступит зима, съезди в сельцо ближнее, возьми у огородника лопату его наилучшую из доброго дуба да твёрдым железом окованную. Вырой там хоть малую ямку, а уж опосля сызнова о сём спорить учнём, — съехидничал рязанец.

— К нам зимой татары приходят? Каким образом бережёмся? — мне оставались неясными некоторые моменты.

— По осени на шляхи и сакмы сторожи выезжают, траву жгут на сотни вёрст в глубь Поля. От того татарам затруднение выходит в набег идти. Да басурманин не тот пошёл, что в дедовские времена, ему ж добыча нужна, а по зиме и полон выводить и скот отгонять неудобь. Малые чамбулы — беш-баши вовсе в холодную пору не являются, они как рубеж перейдут, так следы путают, чтоб по-воровски людей скрадывать. По снегу же конную торную тропу с некованым знаком не скрыть.

— Так явятся татары следующей весной? — на этот вопрос также следовало найти ответ.

— Раз о замятне из Крыма не слыхать, так жди по первой траве, — Бакшеев в сказанном был вполне убеждён.

Для проформы навестив вместе с Габсамитом пленного мурзёнка, поговорил и с ним об ожидаемом на весну набеге. Тот ничего конкретного сообщить не мог, но в то, что Гази-Гирей попробует перед окончанием торга о размере поминок — тыша заново испытать, крепка ли защита русских рубежей, верил всерьёз. Стремительный и хитрый крымский хан по прозвищу Бора являлся для пленного татарчонка объектом восхищения и подражания. Пользуясь полученными сведениями, сел писать ответ, держа образцом полученное письмо. Казалось, что проще поручить это какому-либо подьячему, но делать суть переписки известной широкому кругу населения я не собирался. Закончив за пару часов этот труд по выписыванию буковок с завитушками, вышел во двор, привлеченный громким голосом Ждана, опять распекавшего какого-то растратчика.

Бранил Тучков немого кузнеца Фёдора и, похоже, изрядно в этом перегибал палку, тот уже порывался уйти, возмущённо размахивая руками.

— Что за свара, о чём пря? — я попытался выяснить причину скандального спора.

— Да вот, коваль жалится, мол, старые горшки для железа закончились, а новые в печи от жара бьются, — разъяснил Ждан. Как он смог всё это понять из жестикуляции нашего кустарного производителя стали, осталось загадкой. — Надобно розыск учинить, чьим небрежением такой убыток сотворён, — доложил своё видение ситуации дядька. — Мню, тут Федорка кривыми своими руками напутал чего, аль горшечники нарочно товар портят.

— Гончарам-то на что порча сия потребна? — лично я причин для саботажа не видел.

— Куплей чтоб больше было, им-то с того прибыток, — открыл мне глаза на коварство артели глиняных дел мастеров Тучков.

На улицу изготовителей глиняных тиглей выехала представительная делегация. Гончары клялись и божились, что никак технологию не меняли, и от саботажа отрекались. Полностью отрицал свои ошибки и возможность отступления от рецепта кузнец Акинфов. Для выявления виновных решили приступить к натурным экспериментам. Под моим личным присмотром были изготовлены новые ёмкости для изготовления стали, причём я их специально пометил для бережения от подмены. Через день в эти горшки под внимательными взглядами загрузил тонкими слоями железо и толчёный уголь металлург Фёдор. Через два часа из двадцати тиглей лопнуло восемь. Испытания решили проводить на максимальный срок науглероживания. На третий день к полному охлаждению целыми остались лишь четыре горшка.

— Освятить бы наново печку да наряд струментный для глиняных дел, — предложил своё решение проблемы Ждан, уже нахватавшийся от меня непонятных словечек. Как я ни сдерживался, слова из лексикона прошлой жизни всё-таки влезали в мою речь и часто перенималась окружающими, зачастую в исковерканном виде.

— Хуже не будет, — растерянно пробормотал мальчик, в иномирной своей ипостаси дико потешавшийся над религиозными предрассудками.

Следующие два дня меня терзали мысли депрессивного характера. Провал идеи с металлом ставил под угрозу весь мало-мальски появившийся технический авторитет маленького князя. Да и любая программа улучшения условий жизни упиралась в проблему материалов. Ну и конечно — деньги. Растрата крупной суммы, в размере цены небольшого села с населением и угодьями, у окружения никак не вызывала желания потворствовать княжичу в новых придумках.

На третий день у палат удельного княжича появился кузнец Акинфов со своим старшим сыном, который представился Петром.

Паренёк лет четырнадцати-пятнадцати предлагал следующее:

— Мы с родителем покумекали и решили по одному испытывать горшки. Пробу брать с одной крицы, с угля из единственного дерева, с глиной с единого места, да и пачкающий камень отбирать особо.

Мысль казалась здравой, но уж больно кропотливый и долгий труд тут предстоял. Однако уже на второй день новых испытаний забрезжила надежда. Зоркий глаз Петьки, сына Кособокого, как его кликала уже вся округа, заметил различия в кусках применяемого графита. Путём постукивания, определения веса кусков в плошке одного размера, проведения черты на бумаге минерал разделили на три неравные кучки. Материал представили на опознание всем, кто мог хоть как-то помочь в определении, а именно красильникам, серебренникам, кузнецам. Один из образцов опознал как свинцовый блеск мастер-оловянщик, изготавливающий и чинящий посуду. Вызванный на расспросы закупщик сырья оправдывался тем, что проверял качество лишь по следу на бумаге, если яркую черту оставляет, значит, и товар добрый. Однако отсеянная свинцовая руда составляла лишь меньшую кучу из собранных трёх. Заново проведённые опыты помогли определить в качестве графита второй из отсортированных минералов. По третьему точки зрения разделились, некоторые считали его худым свинцом, некоторые неполноценным карандашом. Тайну состава этих камешков открыть никто не сумел, но хотя бы научились их отсортировывать.

К этому времени собрались назначенные к смотру и переписи уездные дворяне. Выборы окладчика прошли довольно мирно. Избрали двоих — Бакшеева и прежде занимавшего эту должность сына боярского Нефёда Баскова. Новые старшины удельного дворянского полка тут же устроили придирчивый осмотр людского и конского составов вместе с защитным снаряжением и оружием, демонстрируя друг другу принципиальность и осведомлённость в тонкостях проверки вооружений. Собственно, меня эта процедура интересовала мало, я ещё в первые дни после перерождения насмотрелся на такое разнообразие различных доспехов и видов оружия, какое не сыщешь ни в одном музее из прошлой жизни.

Пока я искал способ незаметно и деликатно отбыть прочь в кремль с поля перед городом, Афанасий со своим напарником приступили к смотру уже знакомого мне Гриши Отрепьева, с ним прибыл паренёк, видимо его брат Ваня. Пока окладчики распекали его за неустройство в снаряжении, грозя урезать земельный оклад, у меня в голове билась мысль, что имя мне его очень хорошо знакомо, причём узнал я его точно в иной ипостаси. Озарение пришло так внезапно, что я чуть не заорал. В пятнадцати шагах от меня находился самозванец, собиравшийся в ближайшем будущем присвоить моё здешнее имя и с его помощью ввергнуть страну в смуту гражданской войны. К счастью, желание кричать «хватайте подлеца» быстро прошло. Во-первых, этот дворянин в текущей реальности мог и не совершать тех ужасных поступков, что создали ему дурную славу в моём мире. Во-вторых, внимательно за ним понаблюдав, я пришёл к выводу, что самозванцем мог оказаться и другой, полный тёзка угличского Гришки Отрепьева. На эту мысль меня натолкнул возраст предполагаемого организатора иностранной интервенции, он выглядел старше моего местного тела лет на восемь-десять. Да и изрядный шрам на щеке боярского сына Григория служил слишком качественной особой приметой, чтоб у него получилось легко выдавать себя за другого.

После того как Бакшеев и Басков закончили проверку готовности возможного участника и в какой-то мере организатора будущей смуты к воинской службе, к нему подъехал князь его уезда.

— Гриша, а у тебя родственники в Польше есть? — таков оказался первый вопрос к явившемуся на смотр новобранцу.

— Неведомо мне о том, вроде много где из нашего рода проживают, а об том, чтоб в Польской земле кто-то обретался, не слыхал, — ответил ошарашенный таким приветствием удельный дворянин. — Аль извет на меня какой поступил? Тогда с доводчиком меня лицом к лицу поставьте, так вся правда и сыщется. Яз на пытку взойду, не побоюсь.

— Может, друзья-товарищи там у тебя? Грамоты какие шлют, ты им отвечаешь? — продолжал я беседу на интересующую меня тему.

— Помилуй Бог, с чего мне с литовскими да польскими людишками сдруживаться? Какие грамоты, княже? Аз книжной премудрости вовсе не учён, токмо подпись ставить умею. Кого хошь спроси — подтвердят сие, кто ж на меня такое довёл-то? — оправдывался неизвестно от какого обвинения этот новоповёрстаный новик, и тут его тоже осенило: — А-а-а, верно, это с губной избы весть такая пришла! Аз прошлым годом в селе соседском изловил скотского татя, что у людей с пастбища скотину уводил. Пожалел пёсьего сына, не повёл к губному старосте ухо резать, плетей дал да выгнал. Тот поди вдругорядь попался, да на меня поклёп строит, чтоб с дыбы свели. За государевым словом хочет от казни отсидеться, веди меня к нему, пущай троекратно пытают на истину.

— Ладно, верю тебе, Григорий, нет на тебе никаких вин, — поспешил я отъехать от распереживавшегося молодого воина.

Однако если не он, то кто? Нужного Гришку Отрепьева стоило держать под присмотром, это обеспечило бы защиту от неприятных неожиданностей. Позвав Ивана Лошакова, уже привыкшего к странным поручениям, попросил его опросить свежезаписанного в десятню новика на предмет местонахождения его родственников и однофамильцев. Взять несколько людей, да проехать по указанным городам и острогам, если они, конечно, не в Сибири. Там искать мальца, может, на пару лет меня младше, может, старше лет до шести, прозванием Гриша Отрепьев, а найдя, привезти или одного, или с семьёй сюда. Да везти только того, кто хоть с десяти шагов со спины со мной схожим может казаться, слепых, хромых и прочих увечных никак не забирать.

— Ты не худое что задумал, княже? — слегка встревожился мой телохранитель.

— Нет, весть мне была. Нужен сей отрок, — в детали посвящать верного охранника не стоило.

— Коли так, справно службу сделаю, — ответил Лошаков. — Когда выезжать?

— Сразу как сможешь. С семьёй простись, серебро получи, расспросные речи с дьяком каким запиши, да в путь, Иван, — дело, на мой взгляд, отлагательств не терпело, бережёного Бог бережёт.

За этими заботами с намечавшимся крахом удельной металлургии, да с военными смотрами пролетело почти три недели с момента нашего маленького путешествия по землям Угличского уезда. Вернулся от ногайцев и увёз письмо в Москву сеунч Темир Засецкий. Уже по ночам падал снег, а черкеса Гушчепсе всё не было, где же он затерялся, чёрт возьми?

 

Глава 26

Посылка на розыск пропавшего уорка моего телохранителя Андрея Козлова особых результатов не дала.

Вернувшийся с поиска дворянин ничего конкретного сказать не мог.

— Яз к той избушке и не подъехал ещё, а мужик меня увидал, заорал, да вместе с жёнкой своей да детями в лес дёрнул, тока их и видали. Покараулил их чуток, не возвертаются. Проехал по соседним сёлам, говорят, в их лесах разбойник-бесермен прячется, скот крадёт, над людьми измывается. Обороны просят людишки уездные. Кабы сии беды не твой похолопленный черкес творил, княже.

У меня заскребло на сердце. Какие же инструкции я дал молодому Гушчепсе? Вроде наказал ему дождаться засыхания волдырей, взять из них пробу и попробовать привить незаражённым и скоту с помощью укола или небольшого надреза. Мыслилось всё как небольшой эксперимент в маленьком хуторке. Но, похоже, указания мои черкес понял по-своему. Пришлось отправлять для поимки увлёкшегося испытателя десяток конных воинов под командованием Бакшеева.

Вернулась группа захвата следующим днём вместе со связанным Гушчепсе. Хмурый Афанасий пришёл ко мне и заявил:

— Худо дело, княжич, насильства полоняник наш чинил над чёрными людьми. А когда они споймать его пытались, он саблей посёк сына боярского — прикащика станового, чуть живой тот лежит.

— Что он там делал-то? — пытался выяснить я размер предполагаемых неприятностей.

— Нечистый его знает, что этот поганец умысливал. Доводят на него — скот сводил да ребятишек ножом колол. — Помолчав, пожилой рязанец прибавил: — Силён же он по лесам прятаться да след путать. Ну, да и яз не глупее буду, враз отыскал. Ежели люб он тебе, справил бы ты на него отпускную грамоту. Холоп, на волостителя руку поднявший, — повинен смерти.

— Спасибо, друже, за совет, — искренне поблагодарил я Бакшеева. — А что связанного привезли, сам не ехал?

— Лесовик энтот и на нас бросаться хотел, сабелькой махал, — поведал о захвате черкеса Афанасий. — Было мной велено стрелять в него тупыми стрелами, что для охоты на мехового зверя потребны. А уж как оглоушили, так и заарканили. Повязан же он, чтоб глупостей дорогой не натворил. Но дело тут судное, искать вину на полонянике люди станут.

К счастью, к суду я вполне успел приготовиться, выправив у дьяка Алябьева документ об освобождении Гушчепсе от холопства да переговорив с губным старостой Иваном Мурановым.

Этот следователь, прокурор и судья в одном лице вполне понял моё желание сохранить обвиняемого целым. Поэтому, по получении челобитья, он дело не волокитил и судебные слушанья назначил на ближайшую субботу.

На суд в качестве истцов обвинения приехала немалая толпа крестьян с детьми, да трое дворян со своими слугами. К сожалению, претензии жалобщиков оказались вполне обоснованными. Проведённые по моему прямому приказу испытания кустарного способа прививания привели к гибели двух детей из нескольких десятков насильно вакцинированных.

В губную избу столько народа не поместилось, поэтому прения сторон шли на пристроенном крытом крыльце и во дворе.

— Какую вину и на ком ищете? — задал вопрос Муранов пострадавшим.

Все они указывали на черкеса. Обвиняли его в разбое, убийстве, воровстве скота или, на местном наречии, в скотской татьбе. Также подсудимый, по мнению собравшихся, был повинен в злом чародействе и нанесении увечий.

Начали с разбора самых тяжких обвинений — колдовства на лишение жизни, убийства и разбоя, за которые полагалась смертная казнь.

Подвергшихся медицинской экзекуции детей опрашивал губной староста.

— Каким обычаем раны язвил душегуб, что отобрал, какие обряды проводил?

Выяснилось, что хватал черкес детей, когда те шли в лес по грибы да по ягоды. Колол ножом в оба предплечья, ничего не забирал, при обряде крестил и что-то шептал.

— Чего нашёптывал? — поинтересовался наш судья у обвиняемого.

— Молитву творил. Хотел помочь уберечься от болезни оспиной, — отвечал Гушчепсе и произнёс несколько фраз.

Дети эти бормотания уже слышали, но обращений к Богу в них никто не признал. Помог присутствующий архимандрит Феодорит, который опознал в этих странных речах куски молитв и псалмов на исковерканном греческом языке.

— Со словами к Господу и животворным крестом волшбу творить нельзя, — отмел некоторые обвинения губной. — Також и животов он у ребяток никих не имал. Не разбойник сей отрок.

Далее был осмотр отметин от порезов вместе со знающими людьми, которые постановили, что раны те малые, через то умереть нельзя, ежели оружие не отравлено.

Судья продолжил допрос свидетелей:

— От чего с безгрешными детками смерть приключилась?

Те показали, что на седьмой день от ранения, к исходу седмицы, началась у ребятишек огневица и кровь загнила. Значит, всё же сепсис, о дезинфицировании оружия я черкесу указаний не давал, и, соответственно, причина их гибели заключалась в моей забывчивости.

— Зелье сразу муки доставляет, а огненная болезнь без Господнего соизволения не приходит. Божьим судом, не человечьим, те смерти приключились, — сообщил Муранов несчастным родителям. — Печалиться не след, души те непорочные, до срока Господом прибранные, на небесах сейчас, да и ваши грехи отмолят, после смерти с ними соединитесь.

Мне стало интересно, как будут рассужены остальные обвинения, ведь по угонам скота и бою с дворянином имелось достаточно свидетелей.

— Которого татя поймают с татьбою с какою ни буди впервые, опричь церковные и головные татьбы, а в иной в прежней татьбе довода на него не будет, ино его казнить торговою казнью, бив кнутьем, да исцов иск доправить, а его дать на крепкую поруку, — подобрал подходящую статью из Судебника, заменявшего тут все кодексы сразу, губной староста.

Однако гордый черкес упёрся, он не имел ничего против казни под топором, а битья кнутом не желал. К тому же сам факт кражи он тоже отрицал, говоря, что скотину бы вернул через малый срок.

Почесав затылок, Муранов расспросил Бакшеева, при каких обстоятельствах задержали обвиняемого. Выяснив, что не сразу после преступления, судейский просветлел.

— Поймали того ответчика не с татьбою, нет по сему закону на него суда!

— Скот-то пасся рядом с шалашиком, где тать ночевал, — возразили пострадавшие. — Он почитай с поличным взят.

— Приведут кого с поличным впервые, ино его судить да послать про него обыскать. И назовут его в обыску лихим человеком, ино его пытать. И скажет на собя сам, ино его казнить смертною казнью. А не скажет на собя сам, ино его вкинуть в тюрму до смерти, а исцов иск платити из его статка. А скажут в обыску, что он доброй человек, ино дело рядить по суду, — нашёл относящийся к случаю закон начальник губной избы.

Однако черкес оказался человеком пришлым, малообщительным, желающих за него целовать крест не нашлось. Мне же этого не дозволялось по малолетству. Всё шло к обвинительному приговору, и тут нашлось очередное законное препятствие к осуждению.

— А поличное то, что найдут в клети за замком, а найдут что во дворе или в пустой хоромине, а не за замком, — то не поличное, — процитировал текст очередного указа Муранов.

Раздосадованные крестьяне начали божиться, что черкес тать, и, пересчитав их, судья опять изменил своё мнение, и вновь строго по закону.

— На кого взмолвят дети боярские человек десять или пятнадцать добрые, или черных людей человек пятнадцать или двадцать добрых же крестиан и целовальников по крестному целованью, что он тать, а довода на него в прежнем деле не будет, у кого крал или татьбу плачивал, ино на том взять исцову гибель без суда, а его дать на крепкую поруку. А не будет по нём крепкие поруки, ино его кинуть в тюрму, и без крепкие его поруки из тюрмы не выпущать.

Дальше препираться уже смысла не было, и по моей просьбе Бакшеев поручился за Гушчепсе и обещал за него же выплатить убытки. Разбор последнего эпизода с израненным дворянином быстро зашёл в тупик. Каждый из участников боя утверждал, что он оборонялся, а не нападал.

Свидетельствовали за уездного сына боярского двое его друзей, но губной староста объявил, что послухов для огульного обвинения маловато. Дело зашло в тупик, из доказательств имелось лишь слово против слова.

— Что ж, надо б Божьим судом решить, на поле, оружьем, — предложил новую форму поиска виновного Муранов. — За правым сила.

Такое решение энтузиазма у истца не вызвало, биться раненным с отлично владевшим оружием черкесом ему не хотелось.

— Миром кончать дело будем, иль о ябедничестве кто искать будет? — вопросил у последних участников процесса судья.

Пораненный дворянин махнул рукой и, полностью разочарованный в правосудии, отправился домой.

Погибшие по моей халатности дети долго будоражили мою совесть, заставляя терзаться от собственной глупости. Вообще привычка браться за любое дело наскоком, зная только основные элементы предстоящей задачи, подводила меня что в прошлой жизни, что в этой. Дилетантизм ответственного за работу всегда оборачивался в лучшем случае бессмысленными тратами, а в худшем — человеческими жертвами. Однако, чтобы гибель невинных не была абсолютно напрасной, работу по внедрению оспенных вакцин следовало продолжать. Я искренне надеялся, что спасённые в будущем жизни перевесят на небесных весях смерти, допущенные из-за несовершенных методов прививания в настоящем.

Инфицированные заразой крестьянские животные были переведены на противоположную от кремля сторону Волги, в скотники туда определили уже переболевших оспой людей. Поскольку желающих добровольно испытать на себе защиту от болезни практически не находилось, следовало обеспечить сохранность полученного вакцинного материала. Мой прошложизненный медицинский опыт подсказывал, что для этого могут сгодиться глицерин и, возможно, формалин.

То, что первая субстанция получается при мыловаренном производстве, я знал, откуда берётся вторая — не имел понятия, хотя видел её неоднократно. К моему немалому облегчению, в большом княжеском хозяйстве нашёлся мыльник Васка, который отвечал за поставку всего необходимого для купальных процедур. Удивлённый дворовый несколько раз пересказывал мне рецепты изготовления разных сортов мыла, но никаких упоминаний об искомом веществе я не услышал. Тогда я решил увидеть процесс переработки говяжьего жира вблизи, ещё более ошарашив делового человека. Меня, кстати, изрядно забавляло, что в этом времени деловыми называли самый малообеспеченный слой работников, вынужденных наниматься на подённую работу для добычи хлеба насущного.

Внимательно рассмотрев оба способа производства мыла, и с помощью поташа, и с помощью извести, точно установил, что никакого глицерина не образуется. Остаётся лишь вонючая подмыльная водица, которую всегда выливали как бесполезные отходы. Искать консервант для прививок стоило только в этой мутной жидкости.

— Давайте перегонять этот подмылок, — распорядился я своим спутникам. — Вместо вина в кубе курить будем.

— Княже, может, не стоит в чаны бражные помои-то лить? — осторожно поинтересовался Ждан.

— Это важнее, дядька, — объяснить, что вакцину надо законсервировать как можно быстрее, было сложно, и мне пришлось ограничиться директивным указанием.

— Посадские ямы для нечистот копать не хотят, да и на болотищах землицу гнилую копать отказываются, подмёрзлая, бают, труд, мол, напрасный, — поведал мне Тучков о проблемах с внедрением минимальной санитарии в удельной столице. — Те, кто побогаче, ямки вырыли для виду, а сами всё так же на зады выносят. И бают, мол, сроду таковое не вывозили, на то у нас холопей нетути, а самим непривычно.

Что все нововведения идут со значительным противодействием, мне было известно, но отказываться от прогресса в пользу косной привычки я не собирался. Внедрение хоть местной и вывозной, но действующей канализации обеспечивало некоторое снижение вероятности возникновения эпидемий.

— Рублём наказать надо лентяев, — использовал я идиому значительно более позднего времени, имея в виду лишь некоторый денежный штраф за неисполнение распоряжений по обустройству отхожих мест.

Нежданно-негаданно наступил день именин. Исполнялось князю Дмитрию Углицкому девять лет от роду. Странно, что с моими недетскими поступками окружение и дворня уже вполне сжились и, казалось, не замечали ничего необычного в деловито распоряжающемся мальце.

Неожиданностью для меня стало и то, что моё прямое имя, данное при крещении, оказалось Уар.

Духовный наставник Феодорит мало что мог рассказать об этом святом. Упомянув лишь, что жил мученик тот воином ромейским, начальником Хианинской спиры, и являлся единственным, кто мог заступиться на небе за умерших без таинства крещения.

По случаю праздника на торг выкатили несколько бочек пива и мёда для угощения всех желающих за здравие молодого княжича. С этой центральной площади всё и началось.

Собственно, я в этот день ничего праздновать не собирался и глубокомысленно осматривал кусок материала, притащенного одним из гончаров. Похоже, у него получился фаянс, плохонького качества, но лиха беда начало.

— Как же у тебя получилось? — поинтересовался я первым успехом.

— Яз мешал троекратно да перетирал подолгу, вот и получилось хоть что, — доложил горшечник.

Что ж, может, ключ к успеху и лежал в составлении смеси именно мельчайших частиц, которые позже сплавлялись, стоило проверить такой путь.

Прерывая мои благостные фантазии о расширении керамического производства, в палату вбежал запыхавшийся дворянин и, тяжело дыша, выпалил:

— На посаде чёрный люд бунтует. Кричат, что чинят им княжеские люди обиды великие. Требуют показать царевича, мол, ближние люди его взаперти держат и его именем народ мучают.

Собственно, встревоженный вид сына боярского заставил меня немедленно двинуть в сторону Николиных ворот. До самого подхода к выходу в город мне казалось, что всё происходящее просто недоразумение и к моему появлению оно будет улажено. Однако встретивший меня Афанасий сразу послал какого-то воина за любым малым доспехом для меня и напрочь отказался выходить в город для беседы с бунтующим народом.

— Буянистый там народец, вроде по чарке давали, а иные уж перепились, — сообщил он мне обстановку. — Тут крик поднялся, будто хмельное то из гноя отхожего, посадские и взбаламутились.

— Ерунда это, пустое дело, вина из дерьма сделать никак нельзя, надо всё объяснить, — пытался я объяснить глупость происходящего старому воину.

— Может, и пустое, а кабатчика насмерть прибили, да двух людей твоих писчиков, что дворы дозирали, — Бакшеев пребывал явно не в оптимистичном настроении.

Тут меня завернули в принесённый стёганый тягиляй, и мы поднялись на стену крепости. На прилегавшей к кремлю площади и ближайших улицах стояли кучки возбуждённых людей, изредка что-то оравших и махавших руками. С заднего двора кабака к торговым лавкам выкатывали бочки со спиртным, которое там же и потреблялось совершенно неумеренно.

— Орали, будто нечистое, а вона как на дармовщинку-то заливаются, — подивился рязанец, волей судьбы ставший осадным воеводой.

К нам подбежал стрелецкий голова и заорал:

— Первое дело — пищали низовые надо дробом снарядить, по сим карамольникам жахнуть!

— Ты иди пушкарей уговори по соседям своим палить-то, — притормозил его боевой задор Афанасий. — Лучше расскажи-ка, милый друже, с чего более половины твоих воев с бунтовщиками заодно колобродит?

Данила Пузиков начал растерянно озираться. Действительно, внутри кремля находилось едва ли полтора десятка стрельцов. Остальные радостно братались с мятежными горожанами. Ещё внутри нашлось четверо пушкарей, трое вратарей, семь человек сынов боярских да около пятнадцати сторожей и истопников, которые также выполняли охранные функции.

— С таковым войском стен не удержать, — резюмировал ситуацию Бакшеев. — Снаружи-то человек двести, у каждого если не рогатина, так кистень найдётся. Да у служилых переметнувшихся самопалы имеются.

— Они, наверно, в карауле стояли, когда народ заволновался, — оправдывался стрелецкий сотник.

— Хороши караульные, во всяком лихом деле первые заводчики, — попенял упустившему дисциплину Даниле уездный окладчик.

— А где Ждан? — удивился я отсутствию верного дядьки, всегда находившегося поблизости.

— На всё воля Божья, княже, — потупил взгляд Афанасий. — Дьяк Алябьев будто видел, что на копья его подняли воровские люди, сам еле жив убежал. Да, может, попутал, у страха очи велики.

Меня как будто кувалдой ударило под дых, дыханье запнулось, и подогнулись колени.

 

Глава 27

Показ бунтовавшему народу с крепостных стен малолетнего князя мятежа не прекратил. Не стрелял никто из посада по осаждённым, и то было уже хорошо. Предполагаемого штурма тоже не начиналось, посадские особого желания лезть на стены не выражали. В основном горожане бражничали запасами, вытащенными с кабацкого подворья, переругивались с защитниками угличского кремля да требовали выдать им на расправу всех обидчиков.

К вечеру угроза прямого нападения практически полностью пропала, поскольку количество трезвого народа среди восставших не превышало пары десятков человек. В трапезной дворца заседали на импровизированном военном совете все из оставшихся дворян да стрелецкий голова с двумя своими десятниками. Основное предложение имелось всего одно — снарядить ночью гонца к Москве, и уже дня через четыре можно было ожидать избавления. Такое развитие событий совсем мне не пришлось по душе, ведь суровость местных законов могла привести к полному опустошению посада. Однако предложить ничего лучше я не мог, так что просто помалкивал.

Выборы гонца в столицу прервал топот ног по лестнице, влетевший истопник поклонился собравшимся и вымолвил:

— Сквозь водяную калитку казначея Ждана от реки тащат. Излихо он поранен, преставиться может хоть сей миг.

Ноги сами понесли меня навстречу людям, несущим израненного воспитателя. Тучков являлся одним из наиболее близких княжичу людей, он пестовал его с младенчества и поэтому относился ко мне с отеческой заботой. Да и я, несмотря на то, что разумом был постарше, всё более и более ощущал его скорее старшим родственником, вроде двоюродного дяди, чем подчинённым и придворным. Потеря этого человека нанесла бы нам тяжелейший удар.

После первого беглого осмотра при свете десятка факелов во мне окрепла надежда, что Ждан выживет. У него обнаружили два колотых ранения, к счастью, не задевших важных органов и кровеносных сосудов, также присутствовала огромная рваная рана на голове, однако кости черепа у везунчика оказались целы. Все остальные повреждения являлись лишь ушибами да растяжениями.

— Черкес его от Каменного ручья притащил, от рва пристенного, — сообщил один из добровольных санитаров.

— Божьей помощью язычник тот прислан, — просипел раненый. — Думалось, помру уж в грязи той от хлада, берега-то склизки да крутёхоньки.

— Как же так вышло, дядька, кто на тебя напал? — я надеялся услышать имена бандитов.

— От двора Митьки-серебренника заваруха пошла, — цедя слова, начал рассказ Тучков. — Яз знал, что есть у него монета княжью пеню отдать. Он всё на бедность жалился, не платил, вот его ярыжки на правёж и поволокли к дьяческой избе. Ремесленный тот в крик, бабы его в плач, тут соседи Митьки тово понабежали, стали грязью в служивых кидать. Те такого непотребства терпеть не стали да плётками-камчами чёрный люд отделали. Задире одному так око и выбили, а у того три брата, да все лесовики, зверя в дебрях промышляют, тем все кормятся. Пока к торгу через посадских пробивались, конями особо топтать не хотели, брательники окривевшего на нас с ослопами да рогатинами насели. Сабля ж токо у меня имелась. Яз к мосту через ручей прорвался, там меня кистенём какой-то вор сшиб с седла, прям кубарем в ров скатился. Пока силы водились, к Волге по бережку скрёбся, а уж тама выполз где положе, да уж помирать собрался, ан Господь уберёг.

— Что ж ты сам за должником поехал, — слегка пожурил я Ждана. — Пусть бы служки губные разбирались.

— Плата больно уж велика, — вздохнул воспитатель. — Посулил бы Митька караульщикам по паре алтын на брата, те б за него и отговаривались, мол, болен, на правеже помрёт, аль ещё чего удумали. Мне ж ведомо, что уже подворье тот серебренник продавать собрался, да вскоре прочь с посада сбечь.

— Какая ж на мастеровом том недоимка? — недоумение мной овладело вполне искреннее, вроде непосильными налогами никого не обкладывали.

— Рупь, ровно как ты велел, княже, за нерадивость пеня на него возложена, — также слегка удивился удельный казначей. — Почитай все справные дворы нам одолжали, никто добром твоё веленье не справлял. Яз всех лентяев посадских, которые яму не копали, этой платой неурочной обложил.

— Как-то круто мы с горожанами, — промямлил княжич, совершенно не помнивший о своём повелении драть с не особо богатых людей довольно немалые суммы. — Много уже у кого эти деньги собрали?

— Токмо четверо отдали с плачем великим, — признал Тучков. — Двоё уж сбегло, а шестеро за монастыри заложились, нет над ними теперь суда нашего. Да и с остальных опосля городского разора, мню, не собрать деньжат никак.

— Его бы в тепло отлёживаться, пока костоправа аль лекарку не найдём, — прервал наш разговор о причинах бунта Бакшеев. — Он в могиле одной ногой, а всё о прибылях да убытках печётся. Да и ты, княжич, в ту же степь.

Действительно, болтать с израненным человеком, лишая его возможности поскорее получить хоть какую медицинскую помощь, казалось явно лишним.

Ждана унесли в отдельную комнату дворца на попечение жены и сына. Вертевшемуся рядом с отцом Баженке я велел обязательно позвать меня, когда будут чистить и зашивать раны. Притащившего казначея черкеса нигде не видели. Сторожа сказали, будто он ушёл обратно через ту же калитку, что вела к Волге. Афанасий расставлял посты и разделял между служивыми очередь несения караула, за недостатком людей привлекая к этому всех кого можно, в том числе и последнего пленного татарчонка, который ещё не получил полной свободы. Я мало что понимал в деле разведения часовых, но мотался вслед за осадным воеводой, не желая отдаляться от него в эту тревожную ночь.

С крепостной башни раздались взволнованные голоса стражи. Вскарабкавшись вслед за Бакшеевым к заборолу стены, привстал на цыпочки, чтобы взглянуть в бойницу. Над юго-западной частью города, за торговыми рядами разгоралось свечение.

— Запалили посад, пёсьи дети, — ругнулся рязанец.

Подтверждая его слова, заголосил набат Алексеевского монастыря с Огнеевой горы, позже к нему стали присоединяться голоса колоколов остальных храмов.

Всмотревшись в темноту, воевода добавил:

— Опомнились воры, все, кто тверёз, тушить побежали. Княжич, пора оседлать коней да в спину им ударить! Тута мятежу конец настанет!

— Не стоит попусту лить кровь христианскую, — не согласился я на предложение старого воина. — Всё ж соплеменники, а не иноземцы какие.

— Мои сродственники в иных местах живут, да с карамольниками не водятся, — обиделся на мой отказ начать активные действия Афанасий. — Измену надо огнём выжигать да мечом вырубать, пока, как плесень, всюду не расползлась.

Пятидесятилетний дворянин был явно старой закалки, любая попытка примириться с мятежниками ему казалась потаканием бунтовщикам и проявлением слабоволия. Ночь оказалась, к счастью, практически безветренная, поэтому пожар охватил лишь несколько дворов и к утру утих.

Проснулся я довольно поздно по местным меркам, около восьми утра по временному счёту прошлой жизни, в этом мире отсчёт времени вели от восхода солнца в день равноденствия. Совершать гигиенические процедуры и одеваться мне в последнее время нравилось самостоятельно, что приводило сенных служек в некоторое смущение. В трапезной уже собралось изрядное количество дворян, с ними как ни в чём не бывало восседал Гушчепсе.

После того как присутствовавшие поприветствовали меня коротким поклоном, я, не чинясь, сел на общую лавку и приготовился слушать новости.

— Дети боярские к граду сбираются. Как поболее воев прибудет, по сигналу единовременно с нами в посад выступить смогут, — начал излагать выработанный план Бакшеев. — Надо знак вестовой выбрать, а черкешонок его прибывшей подмоге обскажет.

— Сперва выборных от посада бы выслушать. Головные люди чёрных сотен уже с час у ворот трутся, — вступил в беседу дьяк Алябьев. — Может, они вину сами на себя признают? Тогда бы заводчиков до Москвы отослать, остальным кнута, да и делу конец.

— Как же, жди, повинятся изменники эти, — возразил Афанасий. — Скорее уж величаться учнут да требовать несусветного.

— Надо узнать, чего хотят представители горожан, — этим заявлением старик, выглядевший отроком, прекратил спор.

Выбранные бунтовщиками переговорщики желали многого и сразу. Они выговаривали для посада уменьшение налогового оклада, сокращения времени обязательных городовых работ, прекращения ненужных, на их взгляд, санитарно-гигиенических работ, а также просили наказать тех, кто всё это выдумал. Виновными в небывалых притеснениях выборные от посада считали Ждана Тучкова, дьяка Алябьева да молодого подьячего Битяговского. Именно эти злые людишки, по их мнению, обманывали доброго малолетнего княжича, и сейчас они старательно открывали мне глаза на их злодеяния.

Тут-то я и вспомнил про израненного отца Баженки и, подозвав к себе ближайшего сторожа, отправил узнать о здоровье казначея.

— За убойство людей господарских строго спросится, — прервать лившийся на меня поток жалоб удалось практически сразу.

— Братья звероловы, что ярыжек побили, сбегли неведомо куда, — начал объясняться один из представителей городского общества.

— А кабацкого целовальника да писчика дьяческого кто прибил? — влез в разговор Бакшеев. — Пытать их надобно накрепко, все они одна ватажка с прочими крамольниками.

— То пришлые люди, с купеческой коломенки, — начали хором оправдываться переговорщики. — Пропились они начисто, вот обиды свои и выместили. А куда они теперича делись — так ищи ветра в поле, нам те воры не сказывались.

— Значится, пойдём с повальным обыском, а у кого чужое с убиенных аль пограбленных сыщется, тех на дыбу. На виске укажут воры на кого, и тогда ими облихованных к пытке возьмём, — обрисовал перспективы следствия над жителями посада губной староста Муранов.

Его должность совмещала в себе функции старшего следователя, главного прокурора и судебного пристава, а также судьи первой инстанции в одном лице, однако справлялся он вполне успешно. Меня вообще удивляло, как примерно пятнадцать человек губных, ездовых да недельщиков могут обеспечивать правопорядок и ведение судебных дел в уезде с примерно сорока тысячами населения.

— Погубить невинных дело не хитрое, — посланцы от мятежников крепко загрустили. — Великому князю и царю Фёдору Ивановичу челом станем бить, может, у него утешения обид сыщемся.

— Прямая правда будет, ежели с Москвы сюда рать придёт, покарать вас, изменников, как двадцать лет тому назад Бежицкий Городецк наказали, — Афанасий изрядно гневался, если б ему дать волю, то парламентёрам от восставших целыми уйти бы не удалось.

— Милостив к чёрному люду нынешний государь всея Руси, слыхивали мы, по челобитью посадскому уставные грамоты на грады даёт, даст Бог, умилосердится, — в голосе говорившего особой надежды на царёво благоволение, однако, не слышалось.

Смысла далее запугивать сотских я не видел никакого, от отчаяния люди могли броситься в крайности.

— Без вины казнить никого не будут. Ежели возложили неумышлением тяготы какие лишние, то их снимем, а пени за них простим. — Переход от обсуждения наказаний к торгу за льготы сильно взбодрил выборных представителей горожан.

— Первым делом от копания ям надо ослобонить, — начали резво загибать пальцы послы бунтующих. — Вторым, перемер да переоклад со въездом во дворы воспретить писчикам.

— Копать отхожие места надо. Засыпать их землицей с болота тоже нужно, — отступать от этой инновации я не собирался. — Не годится, как прежде, на зады иль прямо на улицу нечистоты выбрасывать.

— Испокон веков у нас таковой беды не приключалось, пустое да нестатошное дело землицу копать зимой, что во дворах, что на болоте, — горевал наиболее пожилой горожанин. — Сделай милость, княжич, дай нам волю от такой напасти, мы за тебя Бога молить будем, також всем посадом дары пришлём.

— Князь Дмитрий Углицкий не по малолетнему баловству от вас сего требует, а для свово да государева ямчужного дела. Иль вы, пустобрёхи, не слыхивали, какую пользу гной в буртах сих даёт? — разъяснил государственную важность предлагаемого нововведения Бакшеев.

В ходе долгих препираний оговорили, что рыть сборники нечистот начнут самые богатые, а позже по мере снабжения железным шанцевым инструментом к этому делу примкнут остальные. Торф станут возить в счёт обязательного для всех городового дела. Для повсеместного внедрения малого прогресса в деле санитарно-эпидемиологической безопасности требовалось выделить на двор по две лопаты и кирку.

Останавливаться на достигнутом не хотелось, и я начал переговоры о других волнующих меня обычаях местной жизни, которые, на мой взгляд, требовалось незамедлительно изменить. Первоочередной задачей стояло упорядочение употребления алкогольных напитков. Поскольку спиртосодержащие жидкости хранились явно дольше безалкогольных, то население и запасало в основном именно их. Несмотря на запрет личного винокурения и варения пива да мёда, этим занималось большинство населения. Детям крепких вин не давали, но вот разбавленная водой бражная медовуха, или сбитень, сваренный на том же мёде или пиве, наливался совсем малым ребятишкам как лакомство.

— Детей бы вам до входа в полные лета поить бы токмо квасом безхмельным да сбитнем на простом, не сычёном, меду иль иными какими простыми взварами, а ежели водой — то кипячёной, не простой, — мне удалось сформулировать предложение, от которого было трудно отказаться. — Яз за то пожалую вам вольность в варке пива и медов, а курить вина всё одно нельзя. Також и кабак уберём на выселки с торга, питухов приманивать да до беспамятства поить там наложу запрет заповедный. Но ежели кто начнёт по граду крепко пьян шататься, на том пеню и наказанье княжеское доправят.

— Прямо как в Крыму нравы завести на Угличе желаешь, — почесал в затылке один из переговорщиков. — Где ж это слыхано — дома да в кабаке пей, а на улицу с веселья ни ногой?

Желание свободно, не таясь, изготавливать слабоалкогольные напитки оказалось сильнее неудобств от мелких бытовых ограничений, и в этом вопросе мы достигли согласия.

Перевод населения на употребление в пищу кипячёной воды вместо сырой мне казался не менее важным делом, чем прогресс в вакцинации. В обмен на отказ от обложения пошлинами дровяного привоза горожане согласились завести по горшку, где имелся бы для питья и для приготовления иных напитков остывший кипяток. Ещё некоторые пункты предполагаемого соглашения посвятили упорядочиванию сбора и расчёта налогов. Инициируемые мной в прошлом пересчёты и новые обмеры отяготили посад, поскольку писчики традиционно требовали от участников переписи подарков и кормов. Размер уплачиваемой посадом суммы закреплялся на длительный срок с обязательством удельной власти не устраивать в ближайшее время новых перемеров дворов.

Жаловались тяглые на беломестчиков, что жили за монастырями, и на отписавшихся в стрельцы. Количество податных падало, а валовый сбор оставался прежним. Финальным пунктом являлась выдача отличившихся в убийствах и грабежах во время этого малого бунта. Выборные обещали всем миром выдать прямых разбойников, но просили проявить к ним милость, поскольку многие по пьяному делу, не нарочно, в смутьянах оказались.

Отправив старшину чёрных сотен с дьяком составлять уставную грамоту, запрошенную недоверчивыми горожанами, я поторопился навестить Ждана. К моему немалому облегчению, раны ему обработали по новоманерному княжескому методу, на этом настоял сам больной. Шансы на его выздоровление были достаточно велики, однако услышав, что именно я наобещал горожанам, Тучков стал притворяться умирающим.

— Не вынести нам такого разора, лучше помереть, — причитал хозяйственный казначей. — Две лопаты и заступ — се пятнадцать алтын выйдет, две коровы можно купить, а потери кабацкие да мытные? Афанасий, неугомонный, десятню новую принес, мол, детям боярским жалованье почитай седьмой год не плачено, надо б пожаловать. А где деньги? Помещиков по уезду семьдесят человек с лишком ныне, с новоприбранными вместе, почитай, пятьсот рублёв положи да отдай. Раздать дело не хитрое, сбирать откедова станем?

— Не волнуйся, дядька, тебе вредно сейчас. С деньгами что-нибудь придумаем, — в голову, однако, никакие мысли по кардинальному улучшению финансовой ситуации не приходили.

Во второй половине дня набело переписанную грамоту представили на утверждение. Я уж насколько плохо читал, но смог понять, что помимо обговоренного туда тиснули ещё немало пунктов, в основном малозначащих и мелочных. Самым серьёзным оказался пункт о суде совместно с выборными целовальниками от всего посада. Ну что ж, я лично против суда присяжных ничего не имел, но уточнить стоило.

— Какую же мзду ты, дьяк, получил за приписки в грамоте сей?

Лицо Алябьева совершенно не изменилось, он довольно успешно удивился, а вот выборные от горожан изрядно смутились.

— Верни взятое, а на устав велю печать приложить, хоть по правде и изорвать его следовало, — удалось мне, наконец, выработать решение.

— Следует втрое на сём дьяке выправить от лихоимством взятого, да кнутом его на площади бить, подарки вымученные ему на шею привеся. Вели в хоромах его сыскать? — внёс предложение раздосадованный ограничением своих полномочий губной староста.

— Ничтоже я не имал от людишек убогих. Что они саме под образа складывали, то мне неведомо, — Алябьев полностью отрицал факт мздоимства. — Ежель кто из сих дурней по дремучести своей лишка какого кинул, то пусть обратно берёт, мне того не надобно.

— Всё ж обыск учинить надобно. Коли за образами подарки цены малой, то пусть его. Ну а коли рублёв на десять сыщем, то вволю по приказной спине плеть погуляет, — не оставлял надежду свести счёты Муранов.

Обвинять дьяка Петелинской четверти мне не виделось никакого резона, хоть и взяточник, зато вменяемый и покладистый. Вместо него мог прибыть другой, и тогда большинству моих планов было суждено зачахнуть, не родившись.

— Пусть просто отдаст, и на том покончим, — разочаровал я уездного правоохранителя.

На следующий день правопорядок полностью восстановили. Погорельцам согласно обычаю выдали вспомоществование из княжеской казны. Пойманные активные участники мятежа сидели в клетях губной избы, тюрьмы в городе не имелось. Всем не совершившим тяжких проступков кнутобитье заменили по моему предложению общественными работами. Вообще внедрение исправительного труда по обустройству городского хозяйства мне казалось удачной заменой кнуту и мелким пеням. И по согласию подсудимых, при наличии поручителей, Муранов давал им теперь восемнадцать дней возки торфа или очистки сточных канав вместо порки и штрафа. На пятый день после окончания волнений к Угличу прибыла сотня конных московских стрельцов. Не найдя никаких беспорядков, после обильного угощения их начальных людей, столичные служивые отбыли прочь. Жизнь медленно входила в устоявшееся русло.

 

Глава 28

К середине ноября навалились новые заботы. У прях точно по предсказанию Ждана закончилась шерсть, кузнец Акинфов истратил все запасы кричного железа и собирался за ним в Устюжну. Сталь, как низко-, так и высокоуглеродистую, он получал довольно успешно, однако выделка из стальных плавок прутов и полос была всё так же крайне трудоёмка. Явно требовалось что-то вроде вертикального молота или прокатных валков. Однако изготовить их из железа признавалось затруднительным, гораздо проще казалось лить из чугуна, тем более что состав литейных форм мне был хорошо известен. Однако такого продукта плавки руды коваль не знал, а то, что ведал, мог объяснить с большим трудом. Собственно, посещение крупнейшего в этих краях города металлургов виделось совершенно необходимым, благо, что он входил в выделенный мне удел.

За прошедшие две недели изрядно преобразился Гушчепсе. Вроде и награду за спасение Тучкова ему не слишком великую пожаловали, лишь коня, саблю да пару отрезов ткани на кафтан. Но черкес изменился внутренне и внешне. Он стал передвигаться как-то изящней, выглядеть бодрей, да к тому же сменил причёску. Теперь вместо стянутых ремешком волос на его свежевыбритой голове красовался хвост, на мой взгляд, более уместный на каком-нибудь матёром запорожском казаке.

Когда я поинтересовался таким видом бывшего пленника у бывалого Бакшеева, тот пояснил:

— Сызнова воем себя мнит, вот и отрастил энтот аче, или, по-татарски, кокел.

— А зачем им такая причёска?

— С прадедовских времен, от прежних татаровей повелось. Ныне ежели в бою за поруганную честь убили друг дружку, то головы рубят и за хвост тот волосяной к седлу вяжут.

— Это-то для чего?

— Вовсе они там на горах да гребнях своих от света истинной веры отбились. Вот дурь такую за славу особую и почитают, вроде как храбрецов после смерти восхваляют.

— Дикий обычай. Давай Гушчепсе на родину отпустим, если он так прошлого плена тяготится. Всё ж немало он нам помог, а дома ему полегчает? — предложил я старому воину.

— Кликни черкеса, перемолвись с ним о том, — ухмыльнулся рязанец. — Токмо не вскоре он от нас отъедет, помяни моё слово.

К моему немалому изумлению, Бакшеев оказался в очередной раз прав. На предложение отправиться в Черкесию Гушчепсе нахмурился и ответил:

— Раз гонишь — отъеду. На Москве мне служба найдётся, а до дома мне ныне хода нет.

— Почему же нельзя тебе в родной аул возвратиться, поди, там рады все будут? — продолжал я недоумевать.

— Злые в Бесленее обо мне хабары ходят. Кажный знает, что я в полон попал, сотворил напетех. Любой меня может кэрабгер назвать. Пока достойными воина поступками не верну напе, нет мне на отчину возврата, — сказал, как отрезал, черкес.

От уточняющих вопросов горец стал отмалчиваться, и за разъяснениями пришлось отправляться к Афанасию.

— Сплетни про него в горах худые складывают, кто в неволю сдался, тот по ихнему обычаю чести лишён. Так что будут его там трусом звать, то отцу-матери в укоризну, да и жены с таковым прозвищем доброй не сыщешь. Нужно ему славное дело какое учинить, — растолковал мне смысл речей юного бесленеевца рязанец.

— Что ж за подвиг от него требуется для возвращения доброго имени? — задал я вопрос с умыслом, желая помочь черкесу в снятии с него позорного среди сородичей статуса.

— Да известно, что сродственники его прославляют — татебное дело какое лихое аль прямой разбой. У нас за таковое путь един — на плаху. Токмо ежель на войну его спровадить, там сии уменья надобны, — выдал авторитетное заключение Бакшеев.

Следующим, кто искренне меня порадовал, оказался приставленный ко мне учитель Семён Головин. Он написал вполне неплохой учебник азов арифметики, с правилами перевода славянских цифр в новоначертанные арабские, с довольно остроумными задачками, сочинёнными коллективными усилиями его и учеников. Помимо занятий математикой, подьячий Посольского приказа учил меня латыни, которую знал, так же как и польский язык. Азы словесности Древнего Рима мне когда-то преподавали в глубине неизвестно в какую сторону текущих веков. Поэтому навык владения этим мёртвым языком постепенно закреплялся, а от изучения польского я уклонился. В старогреческом должен был наставлять архимандрит Феодорит, но, к счастью, он сам его знал весьма некрепко.

К пожилому настоятелю Воскресенского монастыря пришла двойная радость: ему удалось уговорить принять святое крещение Габсамита да не особо сопротивлявшегося Гушчепсе. Строго говоря, черкес являлся и так в некоторой мере христианином, но отец Феодорит настаивал на необходимости проведения обряда, дабы точно не вышло оплошки.

Таинство совершили за день до праздника Введения, перешедший в веру матери татарчонок получил христианское имя Иосиф, или в русском произношении Осип, горец же стал Григорием, видимо, за особенности своего настороженного характера. По принятии истинной, в глазах окружающих, веры новокрещенов одарили подарками. Гушчепсе, которого, несмотря на крещение, продолжали именовать как и прежде, по его происхождению поверстали в десятню и пожаловали землёй на Заволжской стороне. От поместья, правда, не вышло никакого толка, поскольку располагалось оно на безлюдной местности, в давно оставленном обитателями сельце-пустоши.

Ходил монах кругами и вокруг последнего иноверца поблизости — Байкильде. Он пел соловьем, рассказывая, какие неимоверные награды сулит ему согласие на смену веры. Царь Фёдор Иванович должен был настолько восхититься подобным поступком, что обязательно наделил бы крещёного сына мурзы неизмеримыми пашнями и угодьями, да пожаловал бы немалый чин, может, и стольничий.

Мурзёнок вероотступничать совершенно не собирался. Напустив на себя максимально гордый вид, он ответил священнику длинной отповедью по-татарски.

Вкратце перевёл её нам его сводный брат:

— Молвит, как хан его Кази-Гирей, будет, сколько Аллах даст, сидеть в узилище, а потом сбежит, как оказия приключится. От бесерменства же не отступится за всё золото мира.

— Значит, с царя крымского пример себе берёт? — узнать, что и этому правителю довелось побывать в плену, стало для меня открытием.

— Солтану кызылбашскому в полон Бора-Гирей угодил, семь лет в зиндане томился, соблазняли его землями и наградами за службу и принятие веры персидской, но он готов был умереть, а не поддаться, — посвятил меня в перипетии ханской судьбы Габсамит.

Байкильде нараспев продекламировал какой-то татарский стих.

— Словами крымского царя отвечает, — сообщил его младший брат. — Лучше годы безысходно провести в темнице, чем ковром под ноги шаху расстелиться.

— Складно сочиняет, а песни часом не пишет ваш славный государь? — чего-чего, а поэтических наклонностей от хозяина разбойничьего государства я не ожидал.

— Газели о любви творит, а также музыку для разных инструментов, — перечислил увлечения своего бывшего правителя Габсамит.

— Ну и ну, — только и удалось мне вымолвить.

Похоже, с этим поэтом — правителем государства работорговцев ухо следовало держать востро. Любой крымский хан серьёзный противник, а талантливый — опасен вдвойне.

Через два дня после двунадесятого праздника Введения в город прибыл гонец с очередным посланием от боярина Годунова. Этот свиток заставил меня снова вспомнить о незаурядном правителе Крымского улуса. В письме царский слуга, конюший и прочая, и прочая, интересовался — не ошибся ли я с предположением о приходе татар весной. Ведь прибыл из Бахчисарая русский посол, привёз грамоту от Кази-Гирея, в которой тот обещался жить в дружбе, пределов Руси не тревожить. Написано сие послание было в чрезмерно обходительном, даже скорее уничижительном по отношению к автору тоне. В Москве уже праздновали победу над южным соседом, и мне для ознакомления передали список с дипломатического письма хана.

Собранный экспертный совет из новокрещёного татарчонка Осипа и уездного окладчика Афанасия сей документ только что на зуб не пробовал.

— Шутейно, мню, в Бахчисарае сие писано, — выдал своё заключение Габсамит. — Видать, лишка вина Гази-Гирей хлебнул и сочинил эдакое. Уж больно несерьёзно он тут себя именует да через меру царя всея Руси возвеличивает.

— Надсмехается, значит, пёс над государем нашим, — зло проговорил Бакшеев. — Нет, не дурак волоститель татарский с пьяных дум поносную лжу измышлять. Другое тут: очи застить желает, в спокойствии уверить. Токмо для чего? По Великому посту казаки в поле за языками ездят, те всю истину откроют.

— Должен тут найтись смысл, хитрость тут какая-то замышляется, — намерений Бора-Гирея я не понимал.

— Значится, к Пасхе языки на Москве будут, там их расспросят накрепко, полки на Оку выйдут, — прикидывал противодействие планам вероятного противника Афанасий.

— От получения точных известий сколько времени нужно войско собрать и на Заокские земли двинуть? — Скорость выдвижения русских сотен влияла на многое.

— К середине мая за Окой соберутся, а за реку пойдут, как припасы сберут, ранее июня выйдет токмо ежели загодя запастись, — рассчитал сроки подхода московского войска опытный рязанец.

— Значит, крымцы раньше будут, по самой первой траве, — попробовал я примерить на себя роль их главнокомандующего. — Ты бы в какое место пограничья ударил, будь калгой, к примеру?

— Упаси Господь, — перекрестился бывший порубежник, без охоты примеряющий на себя такую личину. — Я б часть орды к Туле повёл, чтоб грозилась через Оку к Москве прыгнуть, тем бы христианские полки и остановил бы. А прочие в загон на северские, рязанские да мещёрские земли. — Потом Бакшеев немного подумал и добавил: — Нет, на северские, под Чернигов я б войско не слал, там для береженья от литвинов изрядно русских воев, крепкий отпор могут дать. Хану же не ратное дело нужно, а добычи взять поболее. Поминки в Бахчисарай седьмой год не плачены, биев царю Крымскому жаловать нечем, а карачеи как на белую ханскую кошму подняли его, так и скинуть могут. Так что за животами он орду пошлёт, не за славой.

Что ж, устроенный нашим малым военным советом мозговой штурм смог за Гази-Гирея составить наиболее удачный план весенне-летней кампании. Вот только будет ли он действовать наиболее оптимально, вот в чём вопрос. Однако лучше перекрутиться, чем недокрутиться; исходя из этих соображений я и подготовил ответ для передачи боярину Годунову.

После отъезда посланца в столицу ко мне пришёл насупленный Тучков. Раны его неплохо заживали, и на постельном режиме он провёл не более шести дней.

— Сеунч сказывал, в первых седмицах Рождественского поста ногаи пойдут по нашему уезду, дорога им на Тверь, а далее к Новгороду, — озвучил свои тревоги казначей. — Хоть с ними приставы поедут московские для дозора, чтоб насильства над христианами не чинили, но опаску иметь надо. Бережёного Бог бережёт.

Опасениями дядьки я поделился с Бакшеевым и головой стрельцов Пузиковым. Молодой командир стрельцов был готов хоть сейчас садиться в осаду.

Окладчик лишь махнул рукой:

— Ногаи не дети малые, они на ночлег к монастырским сёлам поближе становятся, у тиунов сих вотчин завсегда запасец есть. Ну а ежель у наших хрестьян чего лишком отнимут, то оброк им чуток скостим за разорение. — Потом, глянув на сотника Данилу, добавил: — Твоих-то людишек гулящих, на коих стрелецкий кафтан глядится как на медведе сарафан, погонять в ратном умении надо бы. До сих пор за ними ловкость токмо в бражничестве да задирании подола бабам видна.

Учения решили проводить в ближайшую субботу. По моему предложению противника должны были имитировать несколько дворян и нанятые литвины под предводительством Байкильде. Я готовился услышать вал жалоб на то, что командиром назначен татарин, но так их и не дождался.

Бакшеев моих опасений не понял.

— Татарчонок знатен вельми, так с чего рожу кривить? Вона, на полки у Ругодива государь да бояре царевичей кайсацких, астраханских да сибирских в наибольшие головы ставят. А русских воевод в товарищи, и никто на татаровей Чингисова рода челом в отечестве не бьёт, а друг дружке за местный счёт глотку готовы порвать.

Выведенное на лёд Волги воинство выглядело регулярным войском исключительно издалека. При близком рассмотрении становилось видно, что кафтаны, хоть и построены из одинаковой материи, но имеют разный покрой, а уж о разнообразии оружия и говорить не приходилось.

Ни у одного из бойцов не было одинакового комплекта оружия. Несколько видов фитильных пищалей с жагровым и кнопочным спуском, бердыши, сабли, топоры и короткие пики, луки да старый самострел — вот полный комплект оружия Угличской стрелецкой сотни. Чем Данила, зазывавший в стрельцы кого ни попадя, собирался вооружать следующую группу повёрстанных, было совершенно непонятно, разве что дрекольем.

Более-менее прилично палили воины, пришедшие с Пузиковым из Москвы. Остальные по несколько минут ковырялись с заряжанием. Их попытки прицеливаться при стрельбе в выставленную в пятидесяти шагах бревенчатую стенку привели к тому, что они попалили себе бороды и обожгли лица вырывавшимися из затравочного отверстия снопами искр. Луки выдали только тем, кто умел этим оружием пользоваться, и показанные лучниками результаты оказались вполне сносными. За время короткого лучного боя изорвали немало тетивы, но разбор полётов произошёл после окончания упражнений самострельщика.

Этот молодой парень минут пять прилаживал к ложу натяжной ворот, изготовясь к тому моменту, когда лучники уже завершали учёбу. В процессе стрельбы по мишени полупудовое оружие ходуном ходило в его руках. За три минуты он едва сделал два выстрела, умудрившись на третьем порвать тетиву. Меня же удивил шум, производимый при выстрелах из луков и самострела, ранее мне казалось, что они бесшумны, тут же хлопок при ударе о налучье был лишь немногим тише звука выстрелившей пищали.

— Больше за жалованьем не приходи, — бросил Афанасий стрелецкому голове. — Пущай твои скоморохи по дворам, народ потешая, корм находят! — Потом осмотрел изорванные луки и гаркнул сбившимся в кучу бойцам: — Тетива — эт вам не жена, о ней забывать нельзя, её кажный день смазывать надобно. На жёнке един раз женился, потом до конца дней щи жри, а струну лучную год холишь да лелеешь, а потом едину битву пользуешь!

Следующим пунктом программы шли упражнения пушкарей. Они вытащили две тяжёлые пищали довольно хищного вида. На трёхколёсных станках, с длинными узкими стволами и заряжанием с казны, они напоминали образцы артиллерийского оружия из иномирного будущего.

— Дедовское наследство, — не разделял моего восхищения Бакшеев. — Ныне на Москве по-настоящему добрые пушки льют, медные, да с глухим тылом, не хуже немецких.

При изготовке к стрельбе орудий старший пушкарь попросил нас отъехать подальше:

— Пищали давненько кованы, как бы по сварке не лопнули, поберегись, княже!

После заряжения и прицеливания артиллеристы сунули в запальные отверстия раскалённые прутья. Послышалось громкое шипение и только через пару секунд звук выстрела. Вылетевшие ядра было видно невооружённым взглядом. Навели орудия мастера пушечного дела знатно. Снаряды стукнулись о лёд в ста шагах и поскакали далее как мячики, рикошетя от поверхности замёрзшей реки.

— Знатно выцелили, да и порох добрый сотворили, — выдал первую похвалу за день рязанец. — Таковая пальба врагов кладёт, как коса траву.

Внимательно рассмотрев пушки, я понял, что большинство элементов их конструкции определялось качеством наличного пороха. Горел он чрезмерно медленно, поэтому для придания снаряду необходимой убойной силы требовалось удлинять стволы. Длинные и узкие орудия снаряжать с дула было крайне затруднительно, для этого требовалось каждый раз при заряжении опускать ствол, да и банник для проталкивания зарядов выходил чрезмерной длины. С казны пушки изготавливались к стрельбе с помощью особых запирающих камор, закрепляемых клиньями или поворотом. Однако такое устройство казённой части приводило к значительному прорыву пороховых газов, что требовало ещё большего удлинения ствола.

Поэтому переход к цельнолитым пушкам, снаряжаемым с дула, действительно выглядел некоторым прогрессом, позволявшим сократить длину, снизить массу, а также увеличить надёжность орудия.

Завершала учения симуляция боя стрелецкой пехоты против конницы, действующей по татарской тактике. Пищали зарядили вхолостую, лучникам раздали стрелы с глиняными наконечниками.

Городовые стрельцы выстроились в две шеренги, раскурили фитили и, опёрши ружья о воткнутые в утоптанный снег бердыши и длинные топоры, стали ждать нападения.

Конники атаковать не торопились и, маяча на изрядном удалении, изредка с разгона стреляли в строй обороняющихся. Стрелы они пускали не боевые, но били те довольно больно. Да и потерять зуб или глаз желающих не имелось, поэтому среди стрельцов раздались крики, призывавшие покончить с этой дуростью и закончить побыстрее честной дракой.

Совершенно внезапно лжетатары перестроились в колонну по двое и рванули на полном ходу в обход нашего левого фланга. Переругивающиеся пехотинцы не сразу заметили этот манёвр, а поняв, что это не розыгрыш, заметались, пытаясь развернуть фронт. В итоге выстрелить успели не более половины стрельцов, да и те вразнобой, большинству сектор стрельбы перекрыли собственные сослуживцы. Конница, огибая левый край строя, торопливо опустошала колчаны. Особенно отличился Байкильде, который, вереща что-то весёлое, бросал по две стрелы сразу. Попавшие под массированный продольный обстрел солдаты и не помышляли о перезарядке оружия или о меткой стрельбе во врага, заботясь лишь о том, чтоб укрыть локтем лицо от вражеских стрел. На несколько сотен оперённых подарков, выпущенных с убийственно близкого расстояния, стрельцы ответили редкими выстрелами да плотной бранью.

Результат учений меня несколько расстроил, Бакшеев лишь махнул рукой.

— Ничтоже удивительного мурзёнок не показал. Завсегда так татары воюют, своим правым чужое левое крыло охватывают. Стреляют, пока враг не побежит, уж тогда за сабли берутся.

— А если в такое место встать, где не обойти? — интересовался я вариантами противодействия такой тактике.

— Тогда бесермены вовсе на битву не выйдут. Отъедут к окоёму и дразнить станут. Дурных среди них мало осталось. Тока если пятеро к одному вражин окажется, да великая нужда степняков подгонять будет.

Что ж, надеюсь, у меня будет ещё время прикинуть наиболее верный способ воевать с кочевниками.

В настоящее же время, разглядывая народ, собиравший стрелы и потерянные элементы одежды, я выразил удивление.

— Почему ни у кого валенок нету? Все в сапогах да поршнях, в них же холодно, наверно?

— Хорошо люд обут, не бедствует, чтоб в лаптях-то ходить, — не понял меня Афанасий.

После краткой беседы выяснилось, что валяная обувь нынешнему населению совершенно незнакома. Войлок знали, а валенки нет. Странно, всегда считал, что русские в этом испокон веков ходили. Наверно, всё же реальность здесь отличается от истории оставленного мира, мнение на этот счёт я менял регулярно. Ну не смертельно, нашёлся ещё один повод для встречи с ногаями.

 

Глава 29

Кочевников ждали со дня на день, но появились они, как всегда, внезапно, лишь на сутки отстав от вести о своём приближении. В момент прибытия сеунча я, несмотря на пост, вкуснейшим образом обедал. Бог послал к столу квашеную капусту и практически настоящий винегрет, только что без картошки. Вкушая эти блюда, я искренне радовался, что по осени озаботился осмотреть кладовые. Открытие, что все доступные овощи, да и некоторые фрукты солят и ничего не квасят и не маринуют, меня тогда крепко озадачило. К счастью, заквасить пару бочек с капустой успели, единственное, что я упустил, — это заготовку зелёного горошка. Тогда бы осталось рецепт майонеза подобрать, и Рождество можно праздновать с замечательным салатом оливье. Ладно, не успел в этом году — наверстаю в следующем. Ну и ещё картошки надо раздобыть, без неё становилось тоскливо.

Мой двор также скромно обедал постными блюдами — разными рыбными супами, холодной стерлядью, нельмой, расстегаями с рыбкой, а также нежирными молодыми поросятами и утятами. Почему именно эта пища в настоящий момент являлась постной, я не знал, но священнослужитель, присутствующий на трапезе, заверял, что всё в порядке. Вообще, поститься в дарованной мне эпохе выходило гораздо проще, чем в той, в которой осталось моё первое тело. Восьмипудовая бочка чёрной икры, этого вполне постного продукта, стоила в зависимости от сорта и состояния от пятидесяти копеек до трёх рублей. Знавал я в прежней жизни умельцев, которые с помощью простейших технологий из здешнего худшего сорта сделали бы экстра-первый класс. Помнится, химичили те фальсификаторы с рыбопродуктами с помощью масла и запрещённой у нас в пищевой промышленности борной кислоты.

Гонец уважительно посмотрел на меня, ибо самоотречение от благ тут являлось одной из высших форм благочестия, и доложил присутствующим:

— Ногаи идут, и наши романовские да ярославские, и Уряз-Мехметовы заволжские, видимо-невидимо их, тьма целая.

— Едут — хорошо. Много степняков — так об том пусть свеи горюют, — отношение Бакшеева к происходящему было воистину философским.

Следующим утром мы со стены кремля наблюдали за проходившей мимо города ордой. Зрелище выглядело достаточно эпически. Конница шла в колоннах по шесть-семь человек в ряд, запасные лошади в количестве двух-трёх, а то и четырёх штук шли гуськом за всадником, привязанные уздами к хвосту друг друга. Афанасий узнавал значки и бунчуки, разбираясь, кто за кем идёт, для меня же вся эта масса кавалерии смотрелась практически однородной. Между кремлём и проходящим войском метался гонец, согласуя место и время торжественной встречи. Приглашать вождей кочевников в княжеские палаты Бакшеев не советовал категорически.

Спустя два с половиной часа кажущаяся бесконечной змея из всадников иссякла.

— Не соврал, сеунч, без малого тьма татар, или целый тюмень по-старому, — удовлетворённо закончил подсчёты уездный окладчик.

— Это сколько ж всего? — местные обозначения крупных цифр я выучил, но жаждал услышать подтверждение услышанному.

— Почти десять тысяч воев пришли, — в очередной раз выдал итог рязанец.

— Ты, видно, ошибся, тут степняков раза в три или в пять больше, — в истинность указанной цифры мне не верилось.

— Эт с непривычки, завсегда так, больше, чем по правде есть, видится, — усмехнулся Бакшеев, видимо, давно знакомый с такой формой обмана зрения.

К этому моменту место пира было согласовано, проводить его решили недалеко от стен Покровского монастыря. Туда незамедлительно, под охраной нескольких дворян, отправились приготовленные со вчерашнего дня напитки и снедь.

Меня в очередной раз нарядили в многослойную одежду как крупную куклу, и мы отправились на встречу с союзными силами. Дорогой меня долго инструктировали, как вести себя, дабы не уронить родовой чести. К нашему приезду поставили огромный белый войлочный шатёр, который при ближайшем рассмотрении оказался собранным из нескольких поменьше. Внутри был полный разнобой стилей, наспех собранные грубые лавки и столы оказались застеленными дорогими тканями. Столы стояли и прямо, и под углом, и кого за какой сажать знал, похоже, лишь чувствующий себя как рыба в воде Ждан. За столами стояли немногие оставшиеся от Марии Нагой стольники со своими старшими сыновьями.

После занятия своих мест представителями Угличского удела в шатёр начали группами входить ногайские мурзы. Некоторые фамилии мне были знакомы со школьной скамьи, видимо, эти ребята переселились на Русь всерьёз.

Первыми вошли пожилой невысокий татарин, примерно одних лет с Бакшеевым, с довольно грустным взглядом, именем Эль мурза Юсупов, с ним его сыновья Сююш и Бай, сопровождаемые старым знакомцем Темиром Засецким. Вторыми шли мурзы Кутумовы, братья Айдар, Али и Никита, за ними мурзы Бобизян и Темир Уразлыевы. Следом за ними пошёл вал татарской знати, все они оказались подручными бия Больших Ногаев Ураз-Мамета Урусова. Последними шли начальные люди служилых казанских татар и черемисов. Приветствовали мы друг друга лёгким наклоном головы.

После того как все расселись по местам, разлили по первой чаше и провозгласили заздравный тост за великого князя и царя Фёдора Иоанновича. Собственно, наливали всем, несмотря на возраст и вероисповедание. Помня о последствиях события в южноуральской степи, повлёкших плен сибирских царевичей, я постарался, не дрогнув, осушить чашу. К счастью, налили мне стольники, видимо, щадя возраст, очень сильно разбавленного ставленого мёда. Поперхнувшихся среди присутствующих тоже не нашлось. То ли они вполне представляли себе последствия, то ли оказались к питейному делу вполне привычными.

— Почто бий Ураз-Махмет не пришёл на зов великого государя? — задал я первый ритуальный вопрос.

— Казыев юрт доблестный бий заволжских ногаев воюет, — ответил мне старший Юсупов. — Он уже рассеял врагов своих по всей степи, бия казыевского Якшисата насмерть побил. Теперича вокруг Азака ходит, караулит мурз Хана-Гази и Барана-Гази, словно кот мышей.

— На Дону, под Азовом те вражьи юрта кочуют, — сообщил мне Засецкий и, словно давая знак, что более эту тему развивать не следует, строго прибавил: — Старая нелюбовь да кровь между казыевцами и храбрейшим бием.

Второй вопрос задать я не успел, поскольку провозгласили очередную здравицу. После второй чаши пир сошёл с рельс ритуала и покатился вперёд своим чередом, где люди пили и ели, беседовали с соседями, мало интересуясь обстановкой за центральным столом. Я сидел парадным болванчиком, осматривая собравшихся. Вели себя татарские гости совершенно по-разному, ближайшие ко мне восседали вполне чинно, от соседствующих с ними русских дворян их было отличить непросто, даже одежда казалась схожей. В дальних углах посадили, по всей видимости, каких-то совсем диких, те забрались с ногами на лавки и подтаскивали к себе со всех сторон блюда с мясом. Когда к этим степнякам поднесли хлеб и солёные огурцы с капустой, это вызвало в их компании живейшее обсуждение. Хлеб они внимательно обнюхали и отставили в сторону, капусту и огурцы презрительно скинули на пол.

— Се заяицкие ногаи, — прошептал мне на ухо стоящий за спиной стольник. Видимо, он обратил внимание на мой интерес к данным представителям номадской культуры и поэтому расширил пояснение: — За рекой Яиком кочуют бесермены, те хлеба не знают, а овощ почитают за траву, коей токмо скот кормить надлежит.

Вообще из всего, что накрыли на стол, татарскую знать особенно воодушевляло спиртное. Надо признать, это именно я уговорил Ждана выставить из запасов Сытных палат наиболее качественные напитки. Поскольку мне требовалось заключение нескольких коммерческих сделок, желательно с отсрочкой платежа, то по старой памяти решили, что качественное угощение может в этом изрядно поспособствовать.

Уже через пятнадцать минут после начала пира стало ясно, что если к делу не перейти немедленно, то беседовать станет не с кем, мурзы надирались весьма споро и с большой охотой.

Плюнув на улетавший псу под хвост расписанный план мероприятия, я громко обратился к Элю Юсупову с традиционным пожеланием здоровья и благ, правда, выраженным немного корявым татарским языком. Сперва пожилой мурза не понял, кто к нему обратился, и начал крутить головой. Я повторил текст, про себя надеясь, что новокрещёный Осип-Габсамит научил меня верным фразам. Выражение лица Эль мурзы и его сыновей стало таким, будто с ними заговорил сотни лет молчавший деревянный истукан. Что их так изумило, было непонятно, по-татарски разговаривало значительное количество русских дворян, хотя, конечно, наибольшее число владевших этим наречием проживало в южных уездах.

Пользуясь возникшей паузой в разговоре, я выдал все вежливые выражения, что смог до этого момента заучить. В кратком монологе я успел почтить память мурзиных предков, поинтересоваться здоровьем родных и близких, спросить, многочисленны и тучны ли его стада, да не хромает ли конь.

В течение этой весьма короткой речи и торжественного ответа Эль мурзы Юсупова к нашей беседе начинало прислушиваться всё больше и больше гостей. Собственно, всё, что произнёс на своём языке глава романовских ногаев, для меня осталось загадкой, так далеко в изучении речи восточных соседей я не заходил. Но, глядя на спокойное лицо Бакшеева, я предполагал, что никаких гадостей мне в лицо не говорят.

Завладев вниманием многих из присутствующих, я перешёл к интересующей меня теме сырьевых поставок.

— Нужно мне в куплю шерсти овечьей вельми много. Будем ли таковой торг учинять? — вопрос звучал весьма обтекаемо, важна была общая реакция на предложение.

— Присылай прикащиков, пущай купляют, если кто продать возжелает. Многия купцы у нас берут волос и пух, добры на сё романовские овечки-то, — не понял моего намёка на предложение стать оптовым поставщиком Эль мурза.

Лицо у Тучкова стало такое, что казалось, он выбирает, стоит ли ему зажать мне рот или зарыдать. Видимо, тщательно лелеемый Жданом образ царевича рушился, причём при посторонних людях, целиком и полностью.

Пока я подбирал, в каких корректных и понятных словах донести смысл желаемой оптовой торговли с серьёзными скидками, казначей перекинул роль купца на себя.

— По какой цене за мешок шерсти торг идёт, да по сколько гривенок весу в том мешке?

Знатный ногаец пустился в пространные объяснения на смеси русских и татарских слов, видимо, с вопросом он был всё же знаком. Я примерно прикидывал желаемую стоимость, и мне показалось, что осаженный на землю степняк жульничает. За вес шерсти, примерно равный настригаемой с одной овцы, он хотел цену не сильно меньшую, чем за живое животное.

— Велики ли стада твои, почтенный мурза? — следующий подход осуществлялся с другого фланга.

— Ежели собрать в одну отару, за день на коне не объедешь, — не упустил случая прихвастнуть Юсупов.

— Ну, так нам вся шерсть потребна, что на твоих несчитаных овцах, какая плата за то выйдет хорошей? — вопрос сорвался сам собой, опять расстроив Ждана.

Мурза пустился в вычисления, загибая пальцы, и наконец выдал ответ. Нет, он, похоже, намеренно издевался, нацепив самую благостную личину. Назвав некоторое количество тюков определённого веса, он за них просил цену, в полтора раза превышавшую первую в пересчёте на единицу массы.

— Что ж так мало спрашиваешь? — спокойно выдержать насмешку мне не удалось.

Пожилой кочевой аристократ, видимо не почувствовав в вопросе иронии, рассыпался в извинениях, мол, большего количества шерсти им не собрать, даже если он с подданных ашар только ею и возьмёт. В процессе его объяснений выяснилось, что и деньги-то большей частью достанутся не ему, на них он закупит зерна.

— Столько выстричь да вычесать, разобрать да отмыть — это на пол-лета всем юртовщикам работы. Ни просо посеять не успеют, ни творога насушить, ежель зерна не купить — не пережить улусу зиму, а моим пашцам потребного на корм хлеба да овса в оброк никак не отдать.

Потом мурза перешёл от жалоб к предложениям вместо крупной продажи отделаться более мелким подарком.

— Скажи чего изволишь, войлока белого, волоса тонкорунного всего на твой обиход подарю, и в великую честь мне то станет, — торжественно провозгласил Юсупов.

Над особенностями кочевой экономики ещё стоило подумать, поэтому обещанные дары я пообещал принять, проявив особый интерес к войлоку разных сортов.

К этому моменту в дальних углах пиршественного шатра уже начинались перебранки в стиле «Ты меня уважаешь?». Сабли у приглашённых изъяли, но за столом в качестве столовых приборов все пользовались совсем не малого размера кинжалами. Откланявшись и раздав прощальные подарки в виде небольших связок меховых шкурок и малых отрезов сукна, взятых из прежнего царского пожалования, мы вместе с большей частью свиты удалились.

Ушедшие сразу после окончания пира, затянувшегося до самого утра, ногайцы прислали ответные дары прямо с пути на Тверь. Примчавшийся посланник от мурз доставил мне с пять десятков всевозможных войлоков разных качеств и степеней обработки. Судя по виду этих кошм, вырывали их у владельцев, глядя лишь на наличие более-менее приличной степени неизношенности.

Желая польстить хлебосольству хозяев, гонец восхитился прошедшей попойкой.

— Воистину невиданный пир устроил нашим воеводам князь Дмитрий. Поутру, как раненых, мурз увозили промеж двух коней их нукеры, а двое так и вовсе померли. По всему Полю разнесут об этом великом дне весть кедаи-сказители.

Комплимент, на мой взгляд, выглядел несколько сомнительным, но ответил я в том же ключе, заодно заочно похвалив весь род сеунча.

— И тебе спасибо за принесённые добрую весть да богатые дары, воин, несомненно родовым именем славный.

— Сказывали мне молву, будто увидишь князя Углицкого, что отрока юного, а услышишь, что старца мудрого. Но вот что в неведомом и сокровенном можно читать, как мулла в книге открытой, о том не верил, пока сей час не узрил, — поразился гонец. — Истинно ты предвосхитил, государь, нарёк меня отец по дедову имени — Чапай, дабы во все времена яз славен был в делах своих.

После этих слов посланец, который вполне мог оказаться дальним предком знаменитого комдива, с поклоном принял подарок и быстрым шагом удалился.

В Угличе собирался отряд для отправки к основному войску под Новгород. Для сопровождения меня в поездке на Устюжну осталось двенадцать человек, включая пятерых военных слуг и Бакшеева. В полку, уходящем в поход, насчитывалось примерно тридцать пять бойцов. В то же время мне чётко помнилось, что жалованье выделялось на значительно большее количество народа. Пристав к Афанасию с вопросом о том, куда подевались уклонисты от службы, получил подробную роспись личного состава помещичьей кавалерии.

— Всего у нас в разрядах семьдесят два человека вписано в Углицкую сотню. По выборному списку вёрстано семь дворян, что каждый год должны к Москве для службы отправляться, а в поход завсегда брать по военному холопу, а трое лучших, со своей земельки в четыреста пятьдесят четей о трёх полях, так и двоих должны окромя себя выставлять. Тридцать шесть детей боярских идут по списку дворскому, служить им надобно по шести месяцев на год, да в поход по зову подниматься. Остатние все писаны детьми боярскими городовыми, для походного дела негодны за худостью животов, токмо пригожи к осадному сидению, да по уездным надобностям. — Бакшеев перевёл дух и продолжил: — Выборные все на Москве, жильцами, а холопов их явилось шесть человек заместо десяти. В нетях людишки Раковых, ведь четверо сыновей Русинкиных у нас по уезду с наибольшим окладом. Да спросу с них нету никакого, пока со стольного града не съедут до поместий. Из дворовых детей боярских в нетях два человека, сродственники ихние нездоровьем отговариваются. Лошаков по твоему делу как по осени уехал, так и не слыхать о нём. Четверо по городовому списку в силах оказались на поход подняться, честь им и хвала за то. Вот и все сорок три воя, из коих шестеро да яз, горемычный, за твоей особой остаюсь.

— Какая-то хиловатая у нас сотня, — позволил я себе проявить лёгкое разочарование.

— Не хуже прочих, — не поддержал меня Афанасий. — Вона по Звенигороду аж три сотни, со своими сотенными, а в походе от града сего сроду более трёх дюжин не видывали.

На память внезапно пришло, как в детстве прошлой жизни, на уроках истории, читая список городовых полков, вышедших на Куликовскую битву, я представлял себе плотные колонны одоспешенных всадников. А ведь те полки вполне могли быть подобны тутошним маленьким отрядам, по десяткам дорог, словно тонкие ручьи, вливавшимся в одно великое войско, будто в широкую реку.

Поскольку Гушчепсе уходил вместе с Угличским полком, он должен был кому-то передать своё мычащее оспенное хозяйство. Кормили и ухаживали за этими животными, размещёнными на более глухой заволжской стороне, обычные княжеские скотники, но вот перенос инфекции и забор материала проводил только черкес и только в одиночестве. Глицерин путём многократных перегонок выходил довольно чистым, и я надеялся, что большинства трагических проблем первого опыта вакцинации удастся избежать. Кружок людей, готовых испытать на себе новые прививки, подбирал мой молочный брат Баженка. Именно ему, несмотря на молодость, планировалось вручить управление оспенным скотным двором. Он уже с пару недель ассистировал нашему доморощенному вакцинатору — Гушчепсе. Последней каплей стала демонстрация свежей оспенной болячки и заявление, что перед общим употреблением он испытал прививку на себе.

— Тоже мне, Мечников, — буркнул я, услышав эту потрясающую новость.

— Нет, я сам по себе, не знаю таковского, — упёрся мальчишка.

К сожалению, знал я — Мечникова, Самойловича, Мочугковского и многих других накрепко вбили мне в голову в своё время, как пример самоотверженности в науке. На мой взгляд, испытания всего и вся на себе вещь героическая, но малопродуктивная, по крайней мере, со стороны врача, явно способного на большее.

Что ж, видимо, Баженко сам выбрал свой путь, и я решил всё, что успел выучить в области медицины, передать именно ему. Проведя вечером операцию оспопрививания на мне и ещё шести людях разного возраста, сын Ждана перешел рубеж, навсегда теперь отделяющий его от большинства современников.

 

Глава 30

Пребывая после проведения вакцинации на вынужденном карантине, я размышлял о проблемах переработки шерсти. Ради моих опытов остригли, а после забили до срока несколько овец. Понимая, что чем на максимально возможное количество маленьких проблем можно разбить одну большую, тем скорее можно добиться её решения, я дробил процесс подготовки шерсти к прядению на наиболее короткие производственные циклы. Помогал мне плотник Савва, также одним из первых привитый Баженкой, и потому на время поселенный этажом ниже моих палат.

Процесс стрижки механизировать на данном этапе казалось невозможным, поэтому единственное, что можно было сделать, — это ускорение и облегчение работ, дабы мог справиться с ней и ребёнок. Этого надеялись достичь внедрением деревянного станка с ярмом для фиксации овцы, да внедрением облегчённых ножниц с изогнутыми рукоятями.

Савва, правда, выражал сомнения в возможности заведения этих новшеств.

— Юртовщики-то простые пружинчатые ножни за богатство держат. Что в Поле, что у нас, на Руси, чёрный люд токмо гребнями по весне линялый волос чешет.

Ну, крутились у меня мысли, массовым улучшенное орудие труда овцеводов сделаем попозже, нам бы богатых обеспечить — и то дело.

С переборкой шерсти по цветам и сортам тоже было неясно, что можно придумать модернового. По-моему, чтобы выполнить эту задачу с помощью механизмов, для них одновременно требовался в комплекте искусственный интеллект. Приходила на ум лишь оптимизация рабочего процесса, дабы каждый сортировщик не копался в своём мешке с сырьём, а работал без лишних телодвижений на аналоге конвейера из холста и деревянных валов. Вот мойку, очистку и вычёсывание представлялось вполне возможным в значительной мере освободить от ручного труда. Любой, кто видел в своей жизни работающую стиральную машинку советских времён с резиновыми валиками для отжима, да пользовался круглой проволочной расчёской для волос, являлся уже потенциальным инженером простейших устройств для очистки и чесания.

Конечно, оставалась куча проблем, связанных с ограниченностью доступных материалов и средств их обработки, но это уже было заботой местных кадров. Получив принципиальную схему, угличские-ремесленники, на мой взгляд, вполне могли выдать работающий прототип.

Устройство чесалки с вращающимися зубчатыми валами восхитило плотника Савву.

— Ловко как, яз же два дня очей не смыкал, удумывал, как гребни к палкам приспособить, да чтоб ходили ровно, а эвона как всё просто.

— Раз тебе это просто, служить тебе механиком за мной, — развеселился я энтузиазму плотника, одним долотом, топором да буравом воплотившего в жизнь большую часть замыслов своего сумасбродного князя.

— Что ж се за чин? Ослобони, княже, яз к древодельству более обвычен, а тута, видать, за Камень ехать придётся, — насторожился Савва, именуемый мною по отцу Ефимовым.

— Не тужи, это не меха добывать, эт самодельные штуки творить, чтобы они сами нужные дела работали, — успокоил я мастера.

— Розмыслом, значит, — перевёл на свой лад Савва. — Такое мне, мню, по силам.

До нашего отъезда этот древоделя успел сделать ещё две пары колодок с клиновым расширением, которые оставили бездельничающим пряхам с заданием на них пробовать вылепить обувь из войлока. Что валенки именно лепятся, и ещё обрабатываются горячей и тёплой водой, помнилось мне всё из того же памятного тура по Волге, вроде бы в каком-то городке наличествовал в свое время целый музей валяной обувки.

За двенадцать дней до Рождества из Углича выдвинулось сразу несколько отрядов. Мы с кузнецом Акинфовым, Жданом, Бакшеевым и с тремя охранниками двинулись в сторону Кашина. Три небольших обоза под охраной шести дворян двинулись на Москву, Ярославль и Вологду. В эти города на санях отправлялись изготовленная Акинфовым сталь да остатки мехов из кладовых Тучкова. Слишком уж острая нужда в деньгах нас прижала, поэтому приходилось обращать в монету остатки царских подарков. В приказчики с торговыми санными поездами Ждан отрядил самых доверенных людей. На Москву ещё отправился подьячий Семён Головин, бить челом о печати своего учебника арифметики. Также назначенным торговцам от удела вручили списки того, что поискать в продаже, и если и нету, то хотя бы прицениться по расспросам. Требовались мне практически все образцы сырья и полуфабрикаты, что можно было найти в продаже, а именно — квасцы, металлы, кроме железа, прочие минералы, очищенные и в рудах, и обязательно купоросы, хотя бы для того, чтобы разобраться, что это за штуки.

На подъезде к Кашину наш отряд повстречал разъезды московского войска, собиравшие фураж и провиант для идущих к Твери полков.

— Рать уж за Новгород должна нынче поспеть, — удивился такой встрече Бакшеев.

— Заместничали воеводы, челом друг на дружку в отечестве били, пока их царь да бояре судили, чуть не две седмицы прошло, — охотно пояснили причину задержки войсковые фуражиры.

— Каждый божий день дорог, а наши начальные люди прю междусобойную учиняют, — расстроился Афанасий. — Пущай вся страна огнём горит, они с места не двинутся, лишь бы родового местного счёта не потерять.

— Да бояре и окольничьи и далее бы судили да рядили, да царёв слуга Борис Фёдорович Годунов умолил государя дать им невместные грамоты. Також пообещал он пред всем войском, что ежель кто над врагом лукавством победу учинит аль хитрым, або тайным делом, не в укор то будет, и награда за то выйдет великая, может, и богаче, чем за прямой бой, — поделились последними новостями словоохотливые воины.

— Вот оно как, рачительно рассудил боярин, — одобрил такой наказ пожилой рязанец.

Ещё через два дня мы уже въезжали по Большой Углицкой улице в Городецк, главный город Бежецкой пятины. Встречали нас на удивление приветливо. Несмотря на крепкий мороз, на улицу вывалило немало народа. Чем я так полюбился абсолютно мне незнакомым бежичанам, было совершенно непонятно. Для нашего постоя освободили хоромы городского приказчика, их начисто отскоблили и даже, кажется, обкурили ладаном. Не успели мы расположиться, как волной пошли челобитчики с дарами, опять же чем конкретно им мог помочь князь Угличский, было не ясно. Из потока просьб я понял, что посадских до смерти достала городская администрация и покрывавший её дьяк из четверти Петелина. Каждый второй просил, чтобы я бил царю Фёдору Ивановичу о пожаловании мне их городка в удел, некоторые намекали, что есть у меня на него какие-то права.

— Слухи-то, мол, великий государь Иоанн Васильевич сыну молодшему по духовной отписал многия города, Городецк этот, Ростов, Тверь, да ещё разные другие, сказывают, а бояре будто скрыли грамоту ту, — досадливо махнув рукой, прокомментировал эти просьбы Ждан. — Вот и уговаривают тебя от брата правды доискиваться, мнят, что кормить одного князя полехше будет, чем дьяков четвертных.

— Что, разве завещали такое мне? — вопрос меня крайне заинтересовал. Правда, называть завещателя, царя Ивана Васильевича, отцом мне было трудно, можно сказать, язык не поворачивался.

— Может, лжа сие, а может, и нет, — уклончиво ответил Тучков. — Батюшка твой, царство ему Небесное, переменчив нравом-то был. Он этих грамоток и десяток написать мог. Старые сжечь, вестимо, должны, но может, где в приказах и валяется какая, там сам нечистый ногу сломит.

Вид у меня стал мечтательным, только от одной мысли о возможности такого кардинального расширения удела.

— Не просил бы ты, княжич, городов сих, — заметив мой настрой, предостерёг верный дядька. — Скорей лиха выпросишь. Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.

Очередной челобитчик оказался игуменом Введенского монастыря, тоже чем-то изобиженным от городских властей. После уже традиционных жалоб и просьб о переписи города в мой удел он вдруг посоветовал действовать в этом вопросе через старцев Троице-Сергиевой обители, которая владела огромными вотчинами и в Угличском уезде и в Бежецкой пятине. Особо рекомендовал священник жалиться о том монаху Варсонофию, довереннейшему духовнику царя Фёдора Иоанновича.

— Знаю я того святого старца, дай бог свидимся, обмолвлюсь о том с ним, — произнёс я озадаченно.

Кто бы мог подумать, что виденный мной в Троице благообразный крепкий старик есть один из тех немногих людей, которые имели прямое влияние на моего крайне религиозного царственного брата.

Выехав поутру из Городецка, я пытался узнать мнение Ждана относительно просьбы о пожаловании в удел сего града через настоятеля и приближённую к нему братию Троице-Сергиева монастыря.

Менять свои рекомендации Тучков не хотел, отговорившись пословицей:

— Не буди лихо, пока оно тихо!

Еще за несколько часов до подъезда к Устюжне-Железнопольской стало ясно, что въехали мы в металлургический край. Во все стороны от дороги, идущей по реке Мологе, курили дымы из ям, в которых пережигали древесный уголь. Ближе к городу виднелись работавшие плавильные домницы, только невооружённым взглядом их насчитывалось не менее двадцати, и это несмотря на совершенно не сезонный, зимний период. По въезде в Устюжну энтузиазм мой угас, два из каждых трёх домов стояли покосившимися и заброшенными, запустение царило страшное.

Встретивший нас городской приказчик Устюжны Иван Федотов на вопрос, куда же подевались жители, пояснил:

— Да уж лет двадцать как мор пришёл на посад, после того народу померло изрядно, а подати подняли. Вот и бежит чёрный люд прочь.

Похоже, и в этом городе присутствуют перегибы в налоговой политике.

На центральной площади перед дьяческой избой собралась небольшая кучка народа, которая яростно перебранивалась со стоящим на крыльце чиновником. Тот уже криком сорвал себе голос и лишь сипел и грозил кулаком.

— Чего эт тут за брань, так, гляди, и драка начнётся, — полушутя-полувсерьёз произнёс Бакшеев.

— Эх, — махнул рукой устюженский голова Иван. — Дьяк пушечного приказа царёв урок привёз новый, с ковалями рядится.

— Сдаётся, ряд энтот не рукобитьем, а душегубством кончится, — продолжал сомневаться в нормальном течении коммерческого спора Афанасий.

— Требует великий государь к лету изготовить полтыщи пуд ядер железных, — пытался объяснить ситуацию Федотов. — Кузнецы работу брать отказываются, за то батогами на правеже дьяк им грозит.

— Так се измена прямая, а ты, гляжу, ей потакаешь, — голос воинственного рязанца зазвенел сталью. — Первым делом зачинщиков сыскать. Потом от них допытаться, кто подбил их на эдакое дело, чтоб московский пушечный наряд припасов лишить.

— Не верно яз сказывал, — поправился городовой приказчик. — Брать не отказываются, а бают, плата вельми мала, не сделать за такую дешевизну.

— Пущай в приказ челом бьют, — вступил в разговор Тучков. — Боярин приказной дело рассмотрит, если ваша правда — оплату повысят.

— Били уже, — признал устюженец Иван. — Ответ пришёл, что, дескать, на Москве и Серпухове по назначенной цене делают и довольны, а вы вдвое от честной цены просите.

— Ежели иные за указанную плату припас куют, то и здешним кузнецам мочно сие, — не понимал капризов устюженских мастеров Бакшеев. — Удвоить оплату против прочих ковалей, на войне наживаясь, — это ж воровство злое. Значит, на Устюге пироги ситные жрать будут, а московская рать о каменные стены свейских крепостей лбом долбиться, по нехватке припаса?

— На Москве и Серпухове мастера-то все казённые. Им и жалованье, и корма, и кузнечный снаряд от казны даром. Уголь и тот черносошные по оброку свозят. На Устюжне народ сплошь посадский. Железо да уголёк иль сам готовь, иль за монету купляй. Опять же подати платить надобно, — пытался растолковать несоизмеримость условий для выполнения работ Федотов. — Платы, от царя назначенной, только что за цену железа да угля хватит. Старанье всё даром пойдёт, да и молотобоям жалованье прямой убыток. Опять же великий государь за припасы по весу платит, а два ядра в гривенку весом от одного двугривенного в треть ценой отличаются, оттого и спор, кому чего делать.

— Эт почему ж так? — не понял такой коллизии Бакшеев.

— На мелком ядре припаса и угля на вес поболее уходит, и самого железа в распыл, да и труда в тяжёлом меньше, — растолковал суть вопроса устюженский голова.

Мне оставалось только чесать в затылке. Обеспечивать своевременное выполнение государственного оборонного заказа в условиях позднего феодализма оказывалось явно потруднее, чем в офисе за директорским столом составлять график встречных поставок.

Следующим утром я пробовал расспрашивать вернувшегося с посада Акинфова:

— Все дела сделал — крицы купил, знакомых нашёл?

На что увидел серию жестов, от изображения поцелуев и скрещения кистей рук в замок, до раздвигания большого и указательного пальцев и качания головой.

— Значит, все живы-здоровы. Крицы купил, по рукам ударили, но цена выше, чем обычно? — вроде отгадка пантомимы мне удалась. — Свой полосовой уклад-то давал приятелям тутошним смотреть?

Угличский кузнец покачал головой и отрицательно помычал, потом скорчил физиономию, мол, тут народ недоверчивый.

Собственно, в светлом будущем нашей стали пока, похоже, сомневался сам Акинфов. Производили мы её уже в двух печах, в одной по ускоренной программе, в другой с длительным науглероживанием. Причём для производства уклада попроще нашлись и более дешёвые материалы для тигля. Жжёную кость и тёртый уголь вместо графита подобрал находчивый сын кузнеца Петруха. В общем, Углич уже предлагал на рынок сталь и дешевле и лучше, чем традиционный продукт. Только вот потребителей насчитывались единицы. В самой столице удела обычный уклад покупали кузнецы, делавшие косы, ножи и прочие орудия труда и быта. Их потребности составляли всего несколько пудов в год, мы же выдавали десять в день. Высокоуглеродистая сталь вообще казалась никому не нужной, по причине отсутствия в городе оружейников. Правда, нашёлся мастер-замочник, оценивший пружинные свойства нашего металла после закалки, но у него уходили даже не пуды материалы — фунты. Так что сейчас практически весь произведённый за четыре месяца уклад ехал на ближайшие крупные рынки, также немного взял с собой в Устюжну Акинфов. Собственно, в случае провала идеи со свободной продажей стали оставалось лишь упрашивать Годунова на государственные закупки.

За проведённую в Устюжне-Железнопольской ночь мне стало совершенно ясно, как помочь местным мастерам исполнить царёв урок и не остаться внакладе. Дело оставалось за малым — убедить в этом самих устюженцев.

— Фёдор, собери знакомых тебе ковалей, да пусть те прочих приведут, но токмо чтоб явились мастера добрые, да царёвым запросом отягчённые, — дал я задание Акинфову. — Уж как не знаю, но докажи тем, кого позовёшь, что не для шутовства и баловства сбор этот.

При подготовке к вечерней беседе меня терзали постоянные сомнения, говорить ли с посадскими кузнецами самому или научить правильным словам Ждана. В ставшем уже родным Угличе меня давно никто не держал за ребёнка. Я одевался как взрослый, мои походка, жесты, выражение лица совершенно не являлись детскими. Про поведение и речь можно было даже не говорить.

Поэтому горожане столицы удела довольно легко свыклись с мыслью, что их князь стал сразу взрослым, только маленьким. Ребятишки, ещё полгода назад игравшие с Дмитрием в лапту и городки, даже не думали теперь звать меня на свои детские забавы. Девушки в посаде, когда ловили мой взгляд на себе, стыдливо прикрывали лицо платками, хотя в этом теле, пока ещё чистом от бурления гормонов, ко мне в голову ни разу не пришли хоть какие желания, связанные с отношениями между мужским и женским полом. Дворовые слуги, ремесленники, дворяне и представители администрации города довольно быстро разобрались, что мои решения и поручения имеют в своей основе хоть худо-бедно, но обоснованные суждения взрослого человека, а не капризы и баловство ребёнка.

В Устюжне-Железнопольской всё складывалось по-другому. Тут я считался малолетним князем, которого непонятно с чего нечистый принёс на голову. Заставить посадских поступить необходимым образом у меня не хватало сил, а чтобы их уговорить, требовался немалый авторитет, которого за мной не имелось. Конечно, можно было убедить логическими выкладками, но вот то, что меня будут слушать, представлялось крайне маловероятным. Болтовню вокняжённого малолетка, скорее всего, пропустили бы между ушей, даже не пытаясь вдуматься в услышанное.

Так что предоставить ведение переговоров с кузнецами Устюжны Ждану, наверно, стало бы наиболее оптимальным выходом. Мешала этому единственная вещь — гордыня. Этот грех заставлял меня рискнуть и попробовать найти общий язык с посадскими.

Видимо, немой кузнец Акинфов оказался не лучшим агитатором и организатором встречи удельного князя с его подданными. Явилось лишь пятеро мастеров, и у тех на лице было написано: на фига мы сюда припёрлись, дома нам, дурачинам, не сиделось, от греха подальше.

Вид у горожан казался настолько насторожённым, что в комплекте со мной, пышущим энтузиазмом, это очень напоминало не раз виданный в старых советских фильмах сюжет под названием «Заезжий активист уговаривает крестьян глухой деревни вступать в колхоз».

Представление началось с того, что Бакшеев выбрал двух самых здоровущих кузнечных дел мастеров и заставил их гнуть и бить об лавки полосы высокоуглеродистой стали, привезённые нами из Углича. Здоровяки десять минут издевались над железом, но сломать так и не смогли.

— Ловко, — сдвинул шапку на затылок один из пришедших в дьяческую избу. — Поди, немчином каким из ихней руды сработано, аль персидской работы сё?

— Нет. — Я, указывая на Акинфова, произнёс: — Вот его рук дело.

— Дурит тебя, княжич, Кособокий, — добродушно пробасил тот же устюженец. — Скрал у кого железо се чудное.

— Это уклад, — поправил я спорщика.

Тот переглянулся с остальными кузнецами, понимающе ухмыльнулся и начал наставлять меня в древнем материаловедении самыми простыми словами:

— Железо, княжич, мягкое. Уклад — твёрд. Железо — гнётся, уклад — ломается. Уклад железо режет.

— Фёдор, покажи, — прервал я эту познавательную лекцию и, обращаясь к собравшимся, добавил: — У кого что из уклада сработанное есть, дай для сличения.

Двое устюженцев, конфузясь, достали из сапогов ножи. Короткие испытания, проведённые Акинфовым, показали тотальное превосходство нашего материала над местным. Не очень большое пространство избы наполнилось ошеломлённым гулом.

— Княжич, — обратился ко мне и моей свите наиболее пожилой мастер. — Вои княжеские, дайте до дому сбегать, прихватить чего для спытания. Яз одна нога здесь, другая уже там.

Тучков и Бакшеев смотрели на меня, я доброжелательно кивнул отпрашивающемуся.

— Иди, никто не держит, вернёшься — не пожалеешь.

— Сабельщик Евсей яз, — слегка обиженно проговорил тот. — Не с испугу, а для интересу прошусь.

— Иди, Евсей, неси лучшее, что есть, испытаем честь по чести, — мне пока удавалось вести беседу в нужном русле.

Обернулся оружейный мастер действительно за считаные минуты, принеся три нешлифованные сабли.

Удар первой же из них повредил лишь само неоконченное оружие, далее Евсей бил уже аккуратней.

— Токмо с той, что яз из проржавленных гвоздей ковал, сравнить можно, а ить полосу ту не калили, — признал превосходство нашего металла старый мастер.

— Турская, аль персидская работа, — авторитетно заявил тот, кто пытался читать мне лекцию. — Где взял сие, Кособокий? Вроде ж полосами не вывозят уклад энтот, тока оружьем дорогим.

— Как звать тебя? — ответил я вопросом на вопрос.

— Фома, — слегка смутился этот скептик.

Тут я выложил козырь из рукава:

— Фёдор Акинфов, целуй крест на том, что твоя сие работа.

Сразу после этой фразы Бакшеев ввёл из задней комнаты заранее приглашённого священника местной церкви Воздвиженья Честнаго Креста.

Фёдор немедленно дал клятву, за угличским кузнецом Бакшеев и Тучков также целовали крест, что своими очами видели, как делал сей металл Акинфов.

Аудитория была подавлена и ошеломлена. Они являлись профессионалами своего дела и понимали, что именно видят.

— Фёдор, ты, чтоб тайна такая тебе открылась, токмо свою душу продал нечистому али всего рода своего? — непонятно, шутил ли спрашивающий или говорил всерьёз, но нагоняй устроил ему присутствующий протопоп изрядный.

Дав местным кузнецам несколько минут пошушукаться, я продолжил:

— Желаете ведать, как открыли секрет гибкого уклада?

Энергичные кивки собравшихся подтвердили, что да, желают.

— Яз после святой литургии сон видел наяву, горни силы знание сие ниспослали. Фёдору открыл виденное, и всё сбылось. — Пауза перед сообщением мне казалась опасной, как отреагируют на такое заявление, ещё неизвестно, особенно беспокоил священник.

Однако разом выдохнувших кузнецов беспокоила отнюдь не возможность чуда, а более приземлённые вещи.

— С чего Федорцу такая честь? Мастер он справный, да ловчее умельцы водятся! — Спросившему казалось обидным, что не ему достался такой секрет.

— Муку Фёдор сын Ондреев за князя своего принял, страдал и был вознаграждён, — ответил за меня сабельщик Евсей, присовокупив к пояснению изрядный тумак.

Видимо, сказавший это мастер среди кузнецов пользовался всеобщим уважением, поскольку получивший подзатыльник сразу сдал назад.

— Яз интересуясь спросил, без умысла, чего драться-то, дядька Евсей!

Неожиданным союзником выступил протопоп церкви Воздвиженья Честнаго Креста.

— Русь есть земля истинно святая, богоспасаемая. Ничтоже нет удивительного, что на ней свершаются чудеса явления и христиане слышат истинный глас Божий!

— Особливо после таинства причащения, где души верующих соединяются с Господом нашим, Иисусом Христом, — строго добавил он для своих, видимо, не очень ревностных, прихожан.

Не давая устюженцам остыть, я продолжал:

— В том сне чудесном был мне дарован ещё один секрет. Яз открою его вам, ежели клянётесь на святом кресте исполнить нужную работу не прекословя и не переча. Без запинки и лености, без воровства и величания. Ежели сотворите крестоцелование на том, что доведёте дело до конца, невзирая на глад и мраз, да будете повиноваться мне не токмо как князю и начальному над вами человеку, но как отцу родному, будь я моложе всех летами хоть на сто лет.

К счастью, Акинфов меня не подвёл. Он собрал в этой избе настоящих мастеров, а такие люди никогда не откажутся овладеть новыми секретами своего ремесла. Поэтому собравшиеся были готовы целовать крест, писаться в полные холопы, возможно, некоторые согласились бы даже расписаться кровью, где нужно, лишь бы им досталось тайное знание в своём деле.

После проведения очередной клятвы я как мог доступно, но достаточно подробно поведал им о сущности передельного процесса в металлургии. Кузнецы оказались несколько разочарованы.

— Верно ли ты всё расслышал, княжич, не упустил чего со сна-то? — допытывался Фома, он видимо ждал каких-то совсем экзотических рецептов.

— Изработать в домнице железо на плавленую жижу, что металл растворяет, эт можно, — вторил неверующему другой коваль. — Вот тока из этой жижи, как застынет, что-то путное получить — дело нестаточное.

— Разделим расплав на два жидких слоя, одно над другим как масло постное над водой плавать будет, — пришлось мне успокаивать встревоженных устюженцев. — Верхний действительно бесполезный, а вот из нижнего доброе железо выйдет. Токмо нам пока и железо ни к чему, будем лить эту жижу, чугун именуемую, в песок. Так ядер для воинского припаса царя Фёдора Ивановича изготовим. Выйдет вам не битьё батогами да убытки, а чистая прибыль.

— Да примет ли дьяк снаряды пушечные из такового испорченного железа? — не переставал сомневаться Фома.

— Примет. Не дай бог, случится какая беда — весь урон из княжеской казны покрою, вам в разорение впасть не дам.

Терзали сомнения вполне благожелательно настроенного ко мне Евсея.

— Яз слыхивал, будто в Немцах таковым способом кое-какое железо делают. Разве ж может свыше данный секрет вовсе не чудесным статься, а просто не всем людям ведомым.

— Две хозяйки могут одним манером хлеба печь. Токмо одна щепотку соли в тесто кинет, а другая нет. Вроде токо чуток одна работа от другой отличается, а на вкус — совсем разно. То, что мы учиним, хоть и не сразу, а несколькими летами опосля, ни одним немцам не снилось и не виделось.

Расходились пять мастеров кузнечного да железного дела озадаченными. Что ж, окажется поведанное им чудом или окажется очередной несбывшейся мечтой — зависело теперь большей частью от них.

 

Глава 31

Визит в Устюжну планировался коротким, чтобы успеть вернуться домой к Рождеству. Однако планы изменились, в этом северном городке на речке Мологе нам предстояло задержаться чуть ли не до конца зимы. Постройка прообраза домны в зимний период смотрелась делом несколько фантастическим, но раз взялся за гуж, не говори, что не дюж. Первым делом я осмотрел запасённые металлургами с лета запасы руды. Такого сырья в первой своей жизни мне видеть не приходилось, этот материал оказался землистого вида, комковатым, рассыпчатым, ничем не напоминавшим магнитный железняк. Судя по всему, ещё и содержание металла в этой скорее железистой земле, чем руде, являлось крайне низким, а вот вредных примесей, судя по всему, наличествовало с избытком.

Поездка к производящим крицы домницам несколько примирила меня с необходимостью использовать в производстве болотные бурые железняки. Эта непритязательная руда оказалась достаточно легкоплавкой и легковосстановимой до железа, что позволяло резко снизить размеры прототипа домны и обойтись относительно слабым дутьём.

За оставшуюся до Рождества седмицу я провёл переговоры с дьяком Пушкарского приказа. Поручившись за посадских кузнецов, мне удалось добиться его отъезда на Москву. Несколько дней прошло в попытках найти подходящее готовое место для постройки, так как в морозы осилить изготовление фундамента не представлялось возможным. В конце концов, мой выбор остановился на старом широком овраге, в склоне которого, на одном и том же месте, неоднократно устраивалась домница. Несколько напластованных друг на друга оснований старых печей представляли прообраз фундамента. Сам овраг вокруг предполагаемой стройки местные жители давно укрепили от сползания сваями из лиственницы.

Акинфов, уже отправивший в Углич санный поезд с крицами, вместе с Тучковым занимались по окрестным деревням святотатственным делом, заливая возникающее возмущение серебром. Они изымали у сельских жителей подходящие нам по размеру дубовые колоды, которые крестьяне запасли впрок как заготовки под гробы. Нам эти деревяшки требовались для изготовления нескольких цилиндрических мехов, слишком уж быстро они изнашивались. Попутно они скупили в Устюжне весь наличный кирпич, коего, к сожалению, оказалось совсем мало. Становилось ясно, что строить придётся традиционным местным способом, а именно забивать глину в опалубку. Можно ли будет в построенной зимой по такой технологии домне осуществить хоть одну плавку? Оставалось на это надеяться. Стоило, конечно, перенести запуск литья чугуна на лето, но без подпитки вере в чудесное свойственно быстро иссякать.

Предпраздничные богослужения начались за пять дней до Рождества. Я присоединился к ним лишь в предпоследний день, когда к нашему наместничьему двору слишком зачастили святые отцы с напоминаниями. Князю удела практически по должности полагалось присутствовать на всех торжественных священнодействиях. Так что один из главных русских праздников мне запомнился практически безвыходной двухдневной службой в соборе Рождества Богородицы. Рождественский сочельник с литургией и чтением Царских часов, всенощные бдения, литии и праздничные заутрени, литургия Иоанна Златоуста, — в общем, на ночлег моё тело доставили практически в бессознательном состоянии. За прошедшие два дня я так устал от церкви, что на третий день, на праздник Собора Пресвятой Богородицы, меня туда тащили чуть ли не силком.

Следующие дни святок я просидел в дьяческой избе, лишь изредка выходя на улицу посмотреть на гуляющий ряженый народ. Священники казались весьма довольными моим благочинным отказом от переодеваний, видимо, убедить в греховности этих традиций им удавалось весьма мало прихожан. Я же больше всего страдал оттого, что совершенно невозможно было уговорить кого-либо начать работать. Если верить Ждану, мне ещё повезло, что устюженцы согласились работать неделю перед Рождеством, это тоже обычаями не приветствовалось. Изнывая от скуки, я слепил примерную модель будущей доменной печки. Собственно, это название подходило проектируемой постройке как корове — седло, но выдумывать иное для промежуточной эрзац-модели не было никакого желания. Надо признать, устюженские кузнецы, желающие овладеть новым умением, ко мне заходили и получали небольшие задания даже в святые праздники. Число вовлечённых в предприятие мастеров увеличилось до одиннадцати человек, новых участников пригласили их друзья и родственники.

Перед Крещением в город прибыл гонец из Углича, там беспокоились, не случилось ли чего с их князем. Никаких сногсшибательных новостей вестник не привёз и через день отправился обратно с заверениями в полном моём здравии и благополучии. Праздник Крещения прошёл благопристойно, никто меня в прорубь лезть не заставлял, к немалому моему облегчению. Болеть в эту эпоху категорически не рекомендовалось, воспаление лёгких практически гарантированно становилось летальным. Сразу после окончания рождественских праздников вернулась рабочая суета, чему я оказался весьма рад. Иначе тратить своё время, при отсутствии семьи и любых знакомых развлечений, мне не удавалось.

Устюжна-Железнопольская являлась городом металлургов. Поэтому тут проживало достаточно гончаров, у них заказывались фурмы. Нашлось несколько добытчиков камня, ими предлагался разнообразный известняк, наличных запасов вполне хватило на футеровку одной малой домны. Для чугуна, необходимого для изготовления ядер, наличие примесей было совершенно не страшно, но я решил сразу учить ремесленников делать более качественный продукт. Уже через неделю после окончания праздников в овраге начал расти бревенчатый сруб в виде башни, внутри которого в тепле и под крышей планировалось сооружать домну. Одновременно два десятка подённо нанятых крестьян начали долбить мёрзлую землю, пытаясь добыть песка. Этот нехитрый природный продукт оказался единственным материалом, запасов которого не нашлось в городе. Даже глина, и той имелось немало у гончаров, выкладывавших её на зиму огромными кучами для перемораживания. Добывать зимой песок — это труд примерно такой же эффективности, как ношение воды в решете. В связи с развёрнутой зимней стройкой большая часть населения посада потешалась над моими местными помощниками.

— Ладно, княжич, отрок неразумный, что ж с него взять. Затеял несусветное, выйдет непотребное. Ить кулик до воды охоч, а плавать не умет, — пеняли горожане поверившим мне кузнецам. — Вы ж зрелые мужи, в дурость таковскую кинулись. Да волостителя нашего в ум не привели. Стыд будет вам до седых волос.

Мастера железодельного ремесла ходили хмурые, но дезертировать никто не пытался. К концу января, в специально освобождённом складочном амбаре, из песка и известкового молока начали делать под ручным прессом формы для литья. На лицах втянутых в производство ремесленников сомнения и грусть сменились ожесточённой решительностью. В новое дело они вложили свои честные имена, а многие и последние денежные сбережения. Общая смета постройки доходила до восьмидесяти рублей, из которых половину внесли из княжеской казны.

К середине февраля, на удивление посадских, домну закончили и начали её сушку. Вышла наша металлургическая печь высотой всего шесть с половиной аршин, при диаметре по основанию около двух. Ждать завершения высыхания стенок, к которым я еще придумал присоединить камеры для обогрева воздуха, требовалось около десяти-пятнадцати дней. После оставалось обжечь футеровку, и можно было приступать к литью чугуна.

На Сретение Господне из Углича прискакал Иван Лошаков, которого я не видел уже несколько месяцев. Привёз он очередное послание, после прочтения которого Тучков схватился за голову.

— Поехали до дому, княже, — застонал преданный дядька. — Таковые дела там нераденьем приказчиков творятся, что ежели не поспеем, то полное разоренье приключится.

— Что случилось? — тревога Ждана передалась и мне.

— Беда, — чуть не плакал удельный казначей. — Токмо не пойму, от глупости великой подручников моих сие аль от прямого воровства.

Из объяснений Тучкова выходило, будто один из посланных нами торговать приказчиков распродал в Ярославле меха, железо и кучу оброчных продуктов вроде мёда и рыбы за фальшивое золото, растратив без малого шестьсот рублей.

Сумма действительно выходила очень внушительной, не заметить такую потерю было невозможно.

— Почто знаешь, что поддельное злато? Может, истинное? — допытывался я об источниках осведомлённости дядьки.

— В письме сказано, мол, сторговался с немецким купчиной на шессот пятнадцать рублёв, в плату взял тысячу семсот без четырёх золотых угорских.

— Ну и что? — не видел я подвоха.

— Как что? Ценят монету сию в пятнадцать, або до шестнадцати алтын, — возмутился Ждан. — Тут же куплю по двенадцать алтын да полушке с почкой вели. Чтоб един немчин крупную куплю да за полновесное злато почти даром сделал — не бывало того прежде. Объегорили, верно, нашего дурака.

— Езжай сам, дядька, разберись во всём.

— Нет, — упёрся казначей. — Не оставлю тебя, княже, одного. Деньги наверстаем, а случись что с тобой, не дай бог, того уж будет не возвернуть.

Возвращаться действительно было нужно. Если Тучков прав, то ущерб нанесён нам огромный, требовалось без промедления организовать розыск фальшивомонетчика. Каждый пропущенный день сокращал шансы перехватить немецкого «купца» до пересечения им русской границы. Но бросить на самотёк все дела в Устюжне тоже выходило скверным, и я уговорил Ждана задержаться ещё на день-два.

После вечерней службы я побеседовал с вернувшимся Лошаковым.

— Как съездил, Иван, исполнил ли моё поручение?

— Объехал Галич, Кострому, Ярославль да Москву, також бывал в Коломне и Серпухове. Нашёл семьдесят семей детей боярских Отрепьевых, сыновей Григориев, по возрасту схожих, всего четверо оказалось.

— И что ж далее произошло? — меня распирало нетерпение.

— Двоих, что постарше, служить при твоём дворе, царевич, зазвал. Поведал им, мол, честь немалая ловчим аль стольником при сыне великого государя Ивана Васильевича состоять, — начал обстоятельно выкладывать результаты поездки мой телохранитель. — Остатние отроки вельми малы летами, яз их отцов в наш уезд переписаться улестил.

— Эт каким же образом? — меня действительно заинтересовало, чего же этим дворянам наобещал Лошаков.

— Сказывал им, поместье дадут на треть поболее нынешнего, да сыны их как подрастут, в чести великой будут от угличского князя. Они в сомнениях, вестимо, пребывали, не с чего, мол, нас жаловать да возвеличивать.

— Как же ты растолковал-то сие?

Иван слегка помялся и сконфуженно продолжил:

— Ты уж прости, княжич, сам твои речи придумал. Говорил яз детям боярским сим, будто с твоего голоса, случилось де, Дмитрию Углицкому спасение от погибели, и спас его дворянин именем Григорий, а прозвищем Отрепьев, да сам при том погиб лютой смертию. Дал тогда княжич наш зарок, принять в службу всех Григорьев Отрепьевых, на свет явившихся за пять лет до, да за стоко ж лет после его нарождения. Вот во исполнение энтой клятвы яз отроков с сим именем и разыскиваю.

— Молодец, друже, ты верно всё объяснил. Будут этим дворянам поместья, а их детям место при дворе, — одобрил я поведение Лошакова. — Значит, двоих ты привёз, а ещё пара с семьями приедут?

— Трое со мной в Углич прибыло, княже, — всё так же смущённо продолжал исполнительный Иван.

— С чего ж трое? — такая арифметика стала мне непонятна.

— Когда на Москве жил, привели мне отрока одиннадцати лет, мол, вот тебе Гриша Отрепьев, что ты сыскивал, сирота он, как отец сгиб по пьяному делу, так за дядей живёт. Ну, яз его к нам в Углич позвал, он сразу с радостию согласился, — начал объясняться мой охранник.

— Тогда пятеро мальчишек всего прибудет? — пытался я разобраться в происходящем.

— Тут моя промашка, как люди говорят — Федот, да не тот, — вздохнул Иван. — Уж с Москвы съехали, как парень проболтался, мол, не Григорей он вовсе, хоть и Отрепьев по отцу, а кличут Юшкой. В ноги пал, молил не прогонять, по сиротству идти-то некуда. Мать Христа ради жива, да дядя уже старик, сам с хлеба на воду перебивается. Яз и подумал, отрок шустрый, смышлёный, грамоте учён, к какому-либо делу сгодится.

— Да ладно, от одного лишнего мальчишки княжий двор не обеднеет, — никакой особой проблемы мне в данном происшествии не виделось. — Найдется этому Юрке место.

Вообще-то, с подростками при Угличском дворе требовалось что-то делать. Со времён хозяйствования Марии Нагой и её братьев осталось изрядное количество детей местных дворян и просто ребятишек-«жильцов», принятых в окружение малолетнего царевича. Они в своё время играли роль малого двора, по взрослении царевича становясь его постельничими, стольниками, ловчими, сокольничими и прочими придворными. Эта имитация жизни царского двора подчёркивала права юного Дмитрия на отцовское наследие. В нынешнем моём положении пользы от таких игр я не видел. Но унижать юношей и их отцов, отсылая их от двора, тоже являлось непростительной глупостью.

Тут я из прошложизненного уголка памяти извлёк сведения о детстве царя Петра Первого и его потешных полках. У меня, конечно, спутников детства не хватало на роту, не то что на полк, но в самой идее явно водилось здравое начало, стоило её обдумать более тщательно.

Отъезд наш затянулся не на два дня, как я обещал Ждану, а на полные трое суток. Всё это время, в авральном порядке, мы пытались изготовить всё, чего недоставало для удачной плавки. Испытали цилиндрические меха с конным приводом, сделали формы для ядер, а также валов и молотов, потребных Акинфову в Угличе. Мной было подробно расписано мастерам, что и когда сыпать и сливать. Делить шкуру неубитого медведя не стали, вопрос с разделом возможных доходов оставили до лучших времён.

Уезжал я с тяжёлым сердцем, неудача в первых плавках могла надолго затормозить прогресс в устюженской металлургии. Полного краха всех начинаний ожидать не приходилось, но затруднения в изменении экономики удела увеличились бы многократно. Всё чаще на ум приходили мысли, не зря ли мной прилагаются усилия толкнуть уклад местной жизни на более привычный для меня путь развития. Деятельность, начатая для улучшения качества лично своего существования, постепенно оборачивалась грандиозным предприятием, могущим изменить судьбу огромного числа людей, населяющих Московское государство. Надежда предотвратить Смутное время постепенно становилась идеей фикс. Просто живого царевича Дмитрия для этого было явно маловато, поскольку из школьных уроков я помнил, что причины того несчастья — социально-экономические, отягощённые трёхлетним голодом и иностранной интервенцией. Если уж суждено мне перевернуть здешний мир, то Угличскому уделу надлежало стать точкой опоры, а рычаг ещё предстояло отковать.

До столицы удела наш отряд добрался за четыре дня. Спешили мы, словно за нами гнались. Последний кусок пути, там, где дорога шла по Волге, нам через каждые полверсты стали попадаться трупы людей — мужчин, женщин, детей. Тела их растаскивались хищными птицами и зверьми. Именно по взлетавшим падальщикам становилось понятно, где закончился путь очередного несчастного.

— Видать, удачным вышел поход, — вздохнул Афанасий. — Ногайцы с добычей в степь возвращаются.

Мне хотелось зажмурить глаза и именно так ехать до Углича. Я был рождён в другую эпоху и не мог скользить по сторонам равнодушным взглядом, как мои сопровождающие, не обращавшие никакого внимания на чёрные кучки на снегу, над которыми скакали и дрались птицы.

По приезде первым делом Ждан бросился к денежным сундукам, а через несколько часов, выйдя от них, вид имел довольно озадаченный.

— Каждый угорский просмотрел, все истинные, — чесал в затылке наш казначей. — Даже обрезанных самый малый чуток, и двадцати не будет. Зря я на Сёмку грешил, прости меня Господь.

Позвали ездившего торговать в Ярославль приказчика Семёна Васькина, а с ним и остальных удельных торговцев.

— Поведай нам, Сёма, каким обычаем ты так расторговался? — казначей выглядел, как кот, объевшийся сметаны.

— Приехал до города, испоместился в гостином дворе. Следующим днём до целовальника мытного пошёл, явить тарханную грамоту, князь-то наш свободен от уплат пошлин на свои товары. Дал в мытной избе подъячему две новгородки, чтоб не волокитил со списком. Сел в назначенную при гостином дворе лавку, стал торговать, — обстоятельно выкладывал сведения наш приказчик, мужичок лет тридцати с невзрачным, рябым лицом. — Сосед у меня по гостинке оказался немец любечский, сам почти не торговал, только приглядывал, кто чем торг ведёт. Энтот купчина и по-нашему мал-мала балакал, слово за слово, сказал он, что по вешней воде к Астрахани тронется, с персами дела вести.

— Да быстрей ты сказывай, как угорские-то получил, — поторопил рассказчика Ждан.

— Ну дык вот, куплей мало, народец щупает, да не берёт, — не обращая внимания на поторапливания, так же неспешно продолжил Семён. — Дай, думаю, до Нижнего съезжу аль до Казани. Наново пошёл в мытную избу, нет никого. Спрашиваю — где подьячий? У стрельцов, бают. Мню, по старому знакомству да за серебро мне приказной тот грамотку и у стрельцов, и у себя в избе напишет. Пошёл искать, а нашедши — услыхал, как тот караульных стрельцов распекает, мол, пьяны, надо обыском идти, вы ж на ногах не стоите.

— Нам про пьянство не надо, нам про злато надо, — потерял терпение Тучков.

— А яз об чём? — удивился приказчик. — Пока грамотку провозную мне писали, спрашиваю: вора, что ль, ведомого изыскали, обыск-то чинить? Нет, говорит мне тот подьячий, ябеда пришла от аглицких немцев. Мол, есть на гостином дворе чужеземец, тайком в Персию пробирается, да с ним товары заповедные, да в список не внесённые.

— Ты меня нарошно, что ль, томишь, дабы язм от нетерпения извёлся? — возмутился казначей.

— Не томлю, а честь по чести сказываю, — не унимался Семён. — Воровские приметы мне обсказал приказной, ну как есть сосед мой по лавке. Но тот вроде честной купчина, злодейства за ним незаметно. Вернулся в гостинку, спрашиваю немца того: есть ли у тебя нелюбовь какая с аглицкими купчишками? Есть, говорит, ревность они ко мне имеют, что промеж них решил с Персией торговать, хоть и в Астрахани. Ну, тогда готовься, сказываю, извет на тебя послали, завтра поутру обыск тебе будет.

— Ну и где тут угорские? — Ждан уже рычал.

— Так вот гляжу — с лица спал любечанин, бает, есть у него золото, в список не внесённое, не поменял он его в Новых Холмогорах, да и грамоту на него не получил. Ну, яз ему и молвлю: лишишься ты его, да ещё и казнь какая выйдет. Немец меня просит у себя монету укрыть, яз ему отвечаю: для чего мне сие, а ну как тоже обыщут? Придумали куплю сделать, он мне угорские, яз ему товар с грамоткой провозной, видоков зазвали, по рукам ударили, вроде как в долг он взял. Но с помощи-то как честного навара не получить? Пусть радуется, что всё вместе с головой не потерял.

— Ловок, ах как ловок ты, брат, — Тучков бросился обнимать приказчика. — Княже, вели наградить сего хитреца.

— Конечно, награда ему положена, — меня не оставляли сомнения в легальности такой сделки. — Если б и правда тебя, Семён, обыскали?

— И что? — добродушно удивился Ждан. — Сказал бы, что в заклад по долгу получил, а ежель в этом какое лихое дело, то царю Фёдору Ивановичу пущай пишут, он рассудит. У нас же грамоты есть тарханные и несудимые.

Пользы от этих иммунитетных документов в здешнее время выходило никак не меньше, чем от мигалок и федеральных номеров в моей прошлой жизни.

Дальше пошёл опрос приказчиков, торговавших в Москве и Вологде. Результаты оказались близки, они продали все оброчные продукты, большинство мехов, всю обычную сталь по местной рыночной цене уклада. Высокоуглеродистый металл практически не продался, стоимость мы ему назначили шестикратно дороже обычного. По словам торговцев, оружейники брали на пробу одну-две полосы, но за новой партией никто не пришёл. Возмутился Тучков, лишь когда услышал, что именно принял в оплату части товара приказчик, торговавший в Вологде.

— Ты на что черновую медь взял? — пристал к нему Ждан.

— Дёшево выходило, выгодно, по полтора рубля пуд, — бормотал здоровенный детина.

— Дёшево, — передразнил его казначей. — Это ж ведь медь не чистая. Вот чистая — красная, та ценна, два рубля с лишком стоит, этой же и по сорок пять алтын дорого будет.

— Да ладно. Очистим, — пытался я успокоить дядьку, готового прибить нерадивого торговца.

— С очищения треть её убавится, из трёх гривенок чёрной еле-еле две гривенки красной меди выйдет. Да угля сожжёшь воз. Ладно, так медникам продадим, — махнул рукой Тучков.

На третий день после нашего возвращения из Устюжны в посаде внезапно зазвонили колокола. Я в этот момент находился в кремле и, услышав многоголосый звон, бросился одеваться. Пытаясь понять, пожар это или очередной бунт, выкатился во двор, навстречу торопливо идущему Афанасию.

— Княже, углицкая сотня с похода вернулась, — выдал мне причину переполоха Бакшеев.

Мне оставалось только ждать воинов у дворца, гадая, все ли вернулись живыми и здоровыми и кого из знакомых больше не доведётся увидеть.

 

Глава 32

К моему немалому облегчению, из северного похода вернулись целыми практически все. Погиб под Выборгом один из городовых дворян, да четверых привезли тяжелоранеными в волокушах.

Удачен оказался поход и на трофеи, мне в качестве государской доли достались воз мехов да шестеро полоняников, которых разместили среди дворовых слуг. Вернувшихся с войны бойцов вознаградили небольшим количеством серебра. Шестерым служившим в передовом ертоульном полку и особо отличившимся выдали по золотому и пригласили на торжественный ужин.

Среди званных на пир оказались мой старый телохранитель Андрей Козлов, угличский Гриша Отрепьев, Гушчепсе-Григорий да трое малознакомых мне дворян. За едой они делились впечатлениями от зимнего похода и посвящали меня в детали прошедшей кампании.

— Первую победу над свеями нам Бог даровал под самым градом Выборгом, — рассказывал Козлов. — Они в поле вышли наши полки встречать, да куда там. Резво ударили, немцы свейские в крепость побежали, едва на их плечах туда не ворвались. День потом постреляли в ворота из полкового наряда, да особого успеха не имели. Разорили посад со всей округой и тронулись далее. Полки московские на закат солнца по Гаменской дороге пошли, а охочие люди — донцы, новгородцы, да прочих северных городов сходные вои упросили воевод на север их, к Кореле, отпустить. Дошло наше войско чуть не до Каянского моря, оттуда по всей земле загонами рассыпались и на обратном ходе все деревушки и городки, где крепостиц не было, запустошили, пожгли да в полон увели.

— Григорий-то Бесленев, новокрещён, чуть наместника Каянского не споймал, — доложил мне уже изрядно выпивший мёду Отрепьев. — Самый чуток их сторожке удача не далась.

— Что ж ты молчишь, — развернулся я к черкесу. — Расскажи о том.

— А-а, дело-то не сладилось, говорить не об чем, — махнул рукой горец.

После продолжительных уговоров немногословный Гушчепсе начал рассказ.

— Под Кабы-городом наша малая сторожка ертоульного полка языка споймала. Служил среди нас ижорец, что вражий говор разумел. Порасспрашивал он взятого накрепко, тот и открыл окромя прочего, что наиглавнейший их воевода, наместник Фляминк самолично поутру аль с вечера поля и станы вражеские осматривает, для лучшего устройства битвы. Ну, мы между русским станом и свейским в роще засели. Подходили ночью вельми скрытно, коням морды и копыта холстом обкрутили, под хвосты татарские мешки подвязали, да следы замели. С восходом солнца в снег сами с лошадьми зарылись, токмо под вечер враг явился. Да не дал Тха удачи, ветер переменился, и свейские кони нас учуяли. Потому стрелы мы пускали не в упор, а за сорок шагов. Под воеводой свейским я вороного жеребца подстрелил, да не сразу тот пал, ещё с поприще пробежал. Ну и, знамо дело, с вражьего стана конники вышли своим подмогу оказать. Яз энтого Фляминка заарканил, а утащить не успел. Дворянин немецкий кожаную петлю разрубил да на меня бросился. С пистолей свей промахнулся, а на саблях мне счастье вышло. Пока схватка кончилась, враги своего воеводу уже уволокли да в меня палили вовсю. Так ни с чем в стан и вернулся, друга же станичные пару начальных свейских людишек до наших бояр притащили.

— Ну, уж ни с чем, — возразил черкесу Отрепьев. — Наместник Каянский, сказывали, и так хворал сильно, а как Григорий его на аркане покатал, так вовсе с лежанки не встаёт. Ну что до полонных воевод, то их на князя Володимера Долгорукого сменяли.

— В Эстляндской земле також за нашими полками удача военная осталась, — вставил своё слово один из угличских дворян. — До самой Колывани татарские царевичи да русские воеводы полки водили.

— В первых днях февраля, егда войско к Новгороду пошло, пришли вои, что на Корелу ходили, чудесные скаски сказывали, уж не ведаю, правда сие иль нет, — продолжил рассказ Козлов.

Все присутствующие зашумели, обсуждая, верить ли вестям с северного берега Ладожского озера.

— Что казачки да новгородцы изгоном Корелу взяли, то взаправду верно, — высказал свою точку зрения телохранитель Андрей. — Многожды тому видоков есть. Ходил с донцами атаман молодой — Ондрей Корела, с тех мест родом, исчо в малых летах бился он там со свеями, совместно с прочими христьянами, в лесах жил, на них нападая. Так вот, Ондрей тот провёл рать окольными тропами, и свалились они на свейских немцев как снег на голову, те в земляной крепости укрепиться и оборужиться не успели, в скором бою их побили.

— Храбр атаман Корела да хитёр, но и лют преизрядно, — покачал головой один из вернувшихся с войны помещиков. — Почитай весь полон, тех, кто не православной веры, насмерть умучил с жёнками и детьми.

Находящийся на трапезе пленный татарчонок Байкильде, до этого жадно слушавший рассказы о походе, скривил лицо и презрительно бросил:

— Касап.

— Нет, не живодёр казак тот, — вступился за малознакомого атамана Гушчепсе. — Слыхал яз, в своём он праве, всю его семью свеи погубили.

Глядя со своей колокольни, черкес выходил полностью прав. В их горских обычаях, запретах и законах сам чёрт мог сломить ногу, но вот принцип «око за око, зуб за зуб» соблюдался свято.

— Ну, а опосля истинная скаска начинается, — продолжил повествование Козлов. — Нашёлся в полоне казачьем немец, что, желая спасти жизнь себе да семье своей, рассказал, что в Олав-крепости сторожа мала, человек сто, а воинских припасов, кормов и прочего добра запасено видимо-невидимо. Да брался тот немчин також провести воев мимо свейских караулов. Вот атаман Корела да с ним пятьсот охочих людей и двинули по речке Узерве, через каменный гребень, мимо высоких порогов. Нежданными свалились казаки на Сава-городок, который есть посад при каменной крепости. День тот вышел праздничным да базарным. Многих похватали казаки на торгу, почитай никто из посадских на остров к кремлю не убежал. Також попались в полон жёны стражи и самого белифа Олав-крепости.

Рассказчик перевёл дух, хлебнул мёда и продолжил:

— Начал тогда Ондрейка-атаман со свеями, что в осаду сели, торг вести. Мол, ежель не дадите окуп богатый за баб да ребятишек своих, всех под саблю пущу. А сам малый отряд в обход кремля, под крутым бережком пустил. Долго он с белифом рядился, начал некоторых жёнок отдавать, а как на задах Олав-крепости пальба началась, так он с людьми своими верными в бой кинулся. Предмостье же и воротный проезд забиты были выкупленными из казацкого полона, они при начале драки в кремль-то и кинулись. Так что ни из пушек стрелять, ни ворот завалить свеям не мочно стало. Таковым-то обычаем и взяли казаки да новгородцы неприступную Олав-крепость. Истина иль лжа сказанное, пущай каждый сам решает.

— Если б не донской атаман, а московский дворянин сей подвиг сотворил, быть бы ему при руке великого государя и ходить в думных чинах, — хлопнул рукой по колену поверивший рассказу Бакшеев. — Донцу и полушки в награду может не достаться, за счастье, чтоб взятую добычу не отняли.

— Почему же так? — пришла пора удивляться мне.

— Не любы вольные казаки боярину Борису Фёдоровичу Годунову, оттого опалу на них кладёт царь Фёдор Иванович, — начал объяснять Афанасий. — Супротивятся атаманцы русским острогам в Поле, разбойничают на Волге, оттого не в почёте на Москве вольница степная.

— Вроде в войско казаков всегда зовут, — не понимал я этого выверта политики.

— Казак казаку рознь, — наставительно заметил рязанец. — Есть служилые по украйнам, есть донские верховские да низовые, гребенские да яицкие, волжские да литовские черкасы. Пока война идёт, в них нужда великая, их деньгами, хлебом да зельем жалуют. Утихнет лихое время — припомнят им воровские дела, царёвы насады у Волжских гор разбитые, да острог Воронежский сожжённый.

— С Воронежем-то что случилось? — заволновался я о судьбе этого города, бывшего в прошлой жизни столицей моей малой родины.

— В позапрошлом годе воровские черкасы и донцы спалили его, воеводу князя Долгорукого Иван Ондреевича, прозвищем Шибан, убили, — пояснил Бакшеев.

— Как сожгли? — в оставленной мною реальности такого казаки вроде не творили.

— Да на постой попросились, баяли, на татар идут. Их на ночлег пустили, а они тёмной порой изменою острог запалили да пограбили всех, а кто противился — поубивали. Сей час впусте сие городище.

— Ничего себе, — только и смог я вымолвить. Какие-то здесь неправильные водились казаки.

В последний день февраля меня затянула рутина инвентаризации различного сырья, привезённого, нашими торговцами с рынков соседних городов. Проблема состояла в том, чтобы по местному наименованию и области применения понять состав вещества и его ценность для моих дальнейших экспериментов. Выяснилось, что охра, сурик и мумиё — это минеральные краски, в наличии их оказалось по два пуда каждой, к чему они могли сгодиться, я пока не понимал. В большом стеклянном сосуде с залитым свинцом горлышком плескалось купоросное масло. Раскупорив ёмкость, я понял, что маслянистая жёлтая жидкость с запахом горелых спичек — это плохо очищенная, слабо концентрированная серная кислота. Узнав из росписи стоимость этого химического вещества, я пришёл в ужас. Она оказалась огромной, причём, насколько мне помнилось, ничего сложного в производстве этой субстанции не было. Видевший мою реакцию на стоимость покупки ключник сообщил:

— Фряжский олеум, зело дорогой, да и бутыль стеклянная вполовину от купли ценится.

При осмотре привезённого свинца мне стало ясно, что этот металл подвергнут лишь самой минимальной очистке, настолько он, даже визуально, казался неоднородным. Изрядно оказалась загрязнена примесями купленная сера. Из свинца можно было попытаться выудить что-нибудь полезное, а серу явно требовалось чистить для улучшения качества пороха. Крайне заинтересовала меня руда с медно-золотым блеском.

— Камень сей прямое огниво, — сообщил знающий ключник. — Для высечения огня потребен, а також немцы его в свои пистоли ставят, в замки ключные.

Тут же смотритель княжьих кладовых достал металлическое кресало и, чиркая им по куску руды, высек сноп искр. Судя по запаху, тут у нас имелось явно сернистое соединение, либо медный, либо железный колчедан.

— Тоже немецкий? — задал я риторический вопрос.

— Нет, не иноземный камень сей, с новгородских Деревской да Бежецкой пятин, — удивился ключник. — Вроде у реки Мсты, за порогами, хрестьяне черносошные Боровичских рядков и монастырские Свято-Духова монастыря его копают.

Известие меня сильно порадовало. Исходный материал для производства серной кислоты находился, по российским меркам, практически рядом, приблизительно в трёхстах верстах. Оставалось решить вопрос с кислотоустойчивой тарой и защищённым от коррозии оборудованием. Стеклянные ёмкости вполне можно было выдуть с помощью цилиндрических мехов в формы. Но как сделать из стекла камеры для сжигания колчедана и сбора конечного продукта, я совершенно не представлял. На счастье, на глаза попалась укупорка от бутыли с купоросным маслом. При внимательном разглядывании стало понятно, что пробка снизу покрылась плотным налётом окисла, не допустившим дальнейшего разъедания металла. Значит, оборудование кислотоделательной мастерской можно изготавливать из дерева или кирпича и лишь изнутри тщательно обделывать свинцом.

От размышлений о грядущем прогрессе угличской химической промышленности меня оторвал прибежавший стрелец.

— На реке Ждан Тучков с ногаями за провозные деньги сцепился, как бы лиха не вышло!

По приезде на Волгу я застал удельного казначея до хрипоты спорящим с щуплым татарским мурзой.

— О чём спор, дядька? — причину конфликта стоило узнать сразу.

— Полон ногаи заволжские ведут, а ни мытное, ни проездное, ни поголовное платить не желают.

Главарь кочевников опять перешёл на визг, мешая татарские и русские слова. Из его контраргументов стало ясно, что сами налоги он платить не отказывается, не устраивает его только их размер. Ждан оценил голову пленного в пять рублей, что казалось довольно низкой ценой, и, соответственно, требовал за каждого двадцать пять копеек таможенных пошлин. Помимо этого, с ногаев причиталось по два алтына с каждых саней провозного сбора. От головного казначей, подумав, отступился, поскольку платилось оно, как правило, с наёмных работников и холопов.

Мурза же кричал, что по восемь алтын с двумя деньгами продаст половину полона, поскольку ему до родных юрт и трети от добычи не довести.

— Может, и правда, купим у татарина иноземцев? — спросил Тучков. — Православных освободим, серебро не пропадёт, всё одно им одна дорога — в холопы. Еретиков откормим и продадим дороже, аль у нас на землю осадим.

Учитывая, что степняков насчитывалось человек двадцать, а у нас за спиною стояло двадцать пять стрельцов, да ещё несколько торопилось от города, торговцы невольниками особенно не наглели.

В торг я не лез, из боязни проявлением сострадания усложнить дядьке переговоры. Через полчаса Ждан подвёл итог — дороже всех ценились молодые женщины и дети обоих полов от семи до шестнадцати лет, дешевле шли юноши и мужчины, младенцев и стариков отдавали практически совсем даром.

— Отчего отроки так дороги? — поинтересовался я у примчавшегося подкреплять наш тыл Бакшеева. Дороговизна женщин меня не удивляла.

— Жизни степной их обучить ещё можно, — выдвинул свою версию рязанец. — Кобылиц доить научатся, стада пасти, войлок бить да кумыс ставить. Иные уж лет через десять обасурманятся так, что от природного татарина не отличить. Даже в разбои с ними ходить станут.

Беглый осмотр несчастного двуногого товара, размещённого по пять-шесть человек на санях, заставил сердце сжаться от жалости. Кормили ногайцы свою добычу явно из расчёта её дальнейшей стоимости. Некоторые из людей выглядели явными доходягами, непонятно как ещё не умершими от холода и голода.

— Бери самых слабых, детей без матерей не выкупай, — выдал я распоряжение Ждану. — С остатних, кого не сторгуешь, пошлину исчисляй по ногайской цене.

Не успел дядька приступить к выполнению моего поручения, как к нам подбежал крепкий чернобородый мужичок.

Отвесив поясной поклон до земли, он вымолвил:

— Здрав буде пресветлый княже Дмитрий, челом бью, разреши с твоим тиуном словом перемолвиться.

Я не возражал и качнул головой. Вежливый челобитчик вцепился в стремя Ждана и оттащил его для беседы чуть в сторону.

Судя по долетавшим отрывочным фразам, он уговаривал нашего казначея чуть обождать с покупкой, тот милостиво кивал головой.

По окончании этой беседы я задал вопрос Тучкову:

— О чём просил сей посадский?

— А-а, пустое, — отвечал дядька. — Молил сей купец цену ему не сбивать, сторговал он кого-то у ногайцев задаром, они ж за лишнюю полушку передумать могут. Да и не нашего он града, впервой его вижу.

Тут у саней с полоном поднялся крик, кочевники отнимали детей у матерей и передавали их по двое нашему просителю. Тот ловко за шкирку оттаскивал ребятишек к своим дровням и там бросал на сено, не забывая спутать ноги. Как выяснилось, покупкой неместного купца стали шестеро детишек от трёх до пяти лет.

— Зачем ему такие малые? — попытался я выяснить у сопровождающих.

Никто толком ничего сказать не мог, все пожимали плечами. С тем же вопросом я подъехал к деловито связывавшему детей мужику.

— На что таких малолетних берёшь?

Глаза у покупателя малышей забегали, он полминуты растерянно оглядывался по сторонам, потом выпалил:

— Выкормлю да в ученичество к посадским мастерам их отдам. Им судьба счастливая, а мне хлеба кусок — от наставников ихних спасибо.

Поведение этого купца мне не нравилось совершенно.

— Крест на сём целуешь, что истинно тобой сказанное?

Мужик опять на минуту впал в ступор, потом оживился, достал крест и смачно к нему приложился.

— Святой крест целую, что всех младенцев сих стародавнему ремеслу учить станут, и кто выдюжит учёбу, тот до смерти будет кормить умением разученным и себя, и наставников своих.

Такая клятва меня не удовлетворила, и, подозвав Лошакова, я скомандовал:

— Иван, проводи купца до гостиного двора иль иного места, где он проживает, вызнай, куда он детей пристроить хочет. Ежели купцам каким южным — отбери и ко мне в палаты доставь.

Услышавший приказ мужичок заартачился, что никуда он с сопровождением не поедет, а если мне чужеземные дети милы, так он их даром дарит.

Заезжий купчина нравился мне всё меньше и меньше, и команду Лошакову я изменил.

— Ребятишек заберу, а этого хитреца, Иван, до дому с приставами проводи, да опроси соседей — истинно ли там живёт, а станет упрямиться к жилью своему ехать — плетьми гони.

На этом беседа завершилась, и наша кавалькада тронулась к кремлю, оставив Ждана утрясать цены на пленников с ногайским мурзой.

Через пару часов вернувшийся Тучков хмуро сообщил:

— Всё по твоему велению сделано. И для чего нам, скажи на милость, столько чуть живых нахлебников? Хлеб, что они сожрут, лучше нищим у храма раздать, хоть на небесах зачтётся.

— За спасение этих людей тоже небесная награда выйдет, — сообщил я дядьке, нисколько мне не поверившему. — Мужиков опросить — кто чего умеет, земледельцев на пашню осадить, мастеровых по пустым дворам развести. Прочих — в дворские слуги, баб також, или по мужикам ихней веры раздать, или к работам при княжьих палатах определить, — выдал я наказ об обустройстве выкупленного полона. — Детей полоняников не отбирать, пусть с матерями живут.

— Сирот куда? — лаконично осведомился Ждан.

— Раздай по крепким дворам, али тем, кому Бог своих деток не дал, — пришло, наконец, мне на ум решение. — Пускай как своих растят, за то им от князя помощь кормом будет и в податях послабление.

Хмыкнув, Тучков потопал к выходу из палат.

В спину я ему добавил:

— Каждый день с ногайских отрядов ослабевших пленных выкупай, до тех пор пока запасы хлебные или казна у нас не истощатся.

После вечерни появился хмурый Лошаков вместе с губным старостой Мурановым.

Перекрестившись несколько раз, телохранитель произнёс:

— Видит Бог, как сквозь землю видел ты, княжич, меня за татем тем заезжим отправляя. Он, ить и ста шагов не отъехали, стал посулами меня улещивать.

— Много давал? — для общего сведения заинтересовался я.

— Начал с трёх алтын, у избы своей уж пять рублей сулил, — улыбнулся Иван. — А уж показывать, где проживает, как не хотел, дважды плетью отходить пришлось.

— Что ж не взял да не отпустил? — сумма предлагаемой взятки была по здешним меркам огромной.

— Побоялся, — признался Лошаков и прибавил: — За душу свою побоялся, глаза у татя того как у аспида-искусителя зыркали. Мнилось, сам нечистый в нём сидел да торг вёл.

— Что нашли при обыске? — вопрос задал для проформы, из-за ерунды на ночь глядя не пришли бы.

— За Угличем, в сельце малом поселился вор ведомый, — сообщил верный охранник. — Да дружок евойный там же обитал. Деток там нашли с десяток. Ликом вроде все нашенские, русые да курносые, а вот лопочут по-немецки. Однако ж двое малых отроков глаголили русским наречием да крест верно творили. Назвали сельцо Пирогово, яз таковое ведаю — у монастыря Калязинско-Макарьевского оно.

— Ну и что вы вызнали у татей? — поинтересовался я у обоих пришедших.

— Чего там узнавать? — хмыкнул Муранов. — Мню, желали воры родителями детишек сказаться да в холопство их отдать. За то надобно их наутро повесить. У меня как раз в клети тать сидит — впервой попался, вот он сие дело сработает. На торгу велишь вздёрнуть аль на проезжей дороге, прочим в поучение?

— Так что пойманные-то рассказывают? Как же они немецких детишек за своих-то выдать хотели? Да откуда калязинцев взяли? — следствие мне казалось явно не завершённым.

— Какое нам дело до еретикового последа? Пущай хоть поедом их жрут, — удивился губной староста. — А воры лжу сказывают, де купили у ногайцев, думали, нехристи, знали б, что православные, — сами матери с отцом возвернули. Да завсегда пойманные изворачиваются. Вот увидишь, княже, перед шибенецей они еще «слово и дело государево» орать учнут, мол, тайны великие знают. Токмо что татям головным, что от них скупщикам, что лживым во холопство подпищикам — всем едина казнь, чего тут разыскивать-то далее?

— Нет, идите да узнайте точно, зачем покупали, где воровали детей, куда девать собирались, — отправил я опять к губной избе Лошакова и Муранова.

Ещё до рассвета я проснулся от звуков голосов. В проходной к опочивальне комнате препирался Лошаков с охраняющим мой ночной покой истопником.

Встав, накинул кафтан и вышел к спорящим.

— Что узнали от татей головных?

— Лютое дело, княже, — хрипло ответил Лошаков.

Видимо, прошедшая ночь ему далась тяжело, лицо посерело, глаза сверкали лихорадочным блеском. Осенив себя крестом, Иван пересказал события недавнего прошлого.

— С третьей пытки, как начали огнём жечь, стали воры согласно показывать. — Произнеся это, телохранитель помялся и продолжил: — Хоть многия ятые у тех злодеев детишки и нехристи, лживо крещённые, а и их на такую долю обрекать не мочно, Господь не простит. Тати, нами пойманные, детишек на Москву да Ярославль свозили, и купленных, и за яблочко наливное приманенных. Там другие людишки, Богом отверженные, малым руки-ноги ломали, очи жгли да языки рвали. Сломатые члены искривляли всячески. Кто из младенцев опосля сих мук в живых оставался — тех к лживым нищим отдавали, христорадствовать. Надобно тех нелюдей к стольному граду отправить, пущай их там порасспрашивают о сообщниках да казнят четвертованьем аль на колесе.

— Нет, Иван, бери людей с десяток и сам езжай, пусть один из извергов, который целее, места указывает. Пойманных — расспрашивай накрепко при видоках, потом отдавай воеводам да дьякам под роспись. Ежели кто иные места вспомнит — туда двигай. Всех, кого передал местным властям, — записывай, да кому отдал, пиши поимённо, с личным подписанием взявшего разбойников. Если кто из приказных таковых злодеев за посул отпустит — всех брата упрошу до застенков отослать, — выпалил я на одном духу.

Сон улетел напрочь. Рассказанное Лошаковым не умещалось в голове. Самое страшное, что существовал на услуги такого злодейского ремесла спрос. Нищенство — вот источник беды. При каждой церкви, при всех монастырях, при большинстве богатых дворов, не исключая мой и царский, — везде жили нищие-приживалы. Количество их выходило огромным, у каждого храма кормилось по трое-пятеро христарадничающих, а приход у той церкви, дай Бог, десять дворов. Отсюда дикая конкуренция между побирушками, желание поразить увечьями и язвами своими или принесённого с собой ребёнка. Местные жители считали подаяние милостыни одним из важнейших христианских обрядов, лучшим способом замаливания грехов. Конечно, находились среди собирающих пропитание Христа ради настоящие калеки и увечные люди, существовали одинокие женщины и сироты, но систему требовалось как-то ломать. Видимо, введение домов призрения и сиротских общежитий стало уже необходимостью, одни монастыри с этим справиться не могли, да, по сути, и не желали.

 

Глава 33

В последующие десять дней, несмотря на протесты Ждана, Углич почти на одну восьмую часть стал населён финнами. Почти четыреста выкупленных полоняников заполняли все свободные избы, множество освобождённых подселили к посадским, несмотря на протесты местных жителей. Тучков был страшно недоволен и не уставал мне выговаривать:

— Почитай всё серебро наторгованное — четыреста рублей растратили. Ладно бы продать потом полон подороже, так нет — будто христиан в уезде осаживаем. Есть у нас в купле с десяток каянцев-охотников, их в верховья Мологи пошлём, есть суми-рыбаки — этих в наши рыбацкие слободы, карелам пахотным тоже место найдём. Но у нас же двести шестьдесят душ баб и детишек из емьских посадов — Порва-города, да Келсинка какого-то неведомого, их куда девать?

— Ребятишек мастеровым покажи, может, в ученичество сгодятся, — моё предложение было встречено скептической ухмылкой. — Баб шерсть перебирать да прясть посадим. Надо горожан собрать, построить длинные дома для сего ремесла.

— У нас пряжи полно уже, ткать её не переткать. Ткачиха уж двух учениц взяла, а толку чуть, уж больно неловки.

Делать было нечего, я с дядькой поплёлся осматривать нашу малую ткацкую мастерскую. В ней, устроенной в бывшей женской части терема, стояло уже два ткацких стана, и места точно хватило бы ещё для трёх таких же устройств. Опытная ткачиха быстро двигала ногами брусья станка, попеременно с этим ловко перебрасывая ткацкий челнок из руки в руку. Две её нерадивые ученицы возились у другого устройства, пытаясь выткать ткань с чуть более широким полотном, они деревяшку с помещённой внутри ниткой передавали друг другу медленно, от того производственный процесс шёл еле-еле. Если у обученной ткачихи челнок летал между нитями основы как волан бадминтона, то её наперсницы кидать его даже не пытались, боясь не поймать. Именно ассоциации с игрой в бадминтон навели меня на мысль, что запускать челнок лучше с помощью рычажных ракеток, не вставая от педалей перемещения рам ткацкого стана. Немедленно был вызван специалист по механизмам, плотник с недавно полученной фамилией Ефимов. Объяснив ему принципиальную схему требуемого устройства, я направился вместе со Жданом осматривать места под размещение будущих мастерских.

Шерстомоечную мануфактуру решили разместить на берегу Селиванова ручья, его было не сложно перегородить плотиной. При разговоре о постройке этого необходимого гидротехнического сооружения я вспомнил о заплотном розмысле Карпуне. Слегка попеняв сопровождающим на нерадивость, отправил Андрея Козлова на его поиски в Ярославль, наказав нанять его за любую цену. Выезжать требовалось как всегда немедленно, Волга должна была вот-вот вскрыться ото льда.

Уездный механик Ефимов с поставленной задачей справился за считаные дни. Уже на третий день он демонстрировал нам с Жданом сделанное из четырёх пружин и нескольких фигурных дощечек приспособление, запускающее ткацкий челнок простым дёрганьем за верёвку. С помощью этого нехитрого усовершенствования выработка шерстяного полотна ускорилась практически втрое. Ткань получалась, конечно, лишь немногим лучше домотканой сермяги, всё же наша мастерица специализировалась на хамовном товаре, то есть тканном из тонких льняных нитей. На мой взгляд, разглаживание сукна между вращающимися валами и ровная подстрижка ворса могли придать ему вполне пристойный товарный вид.

В день начала ледохода на княжеском дворе появился кузнец Акинфов с сыном, за ними, еле волоча ноги, брёл здоровенный парень лет двадцати. Выйдя по зову караульных на крыльцо, я стал свидетелем краткой пантомимы. Коваль Фёдор жестами что-то изображал, указывая на пришедшего с ним молодого мужика. Тот бубнил что-то жалостливое и бухнулся на колени, прямо в лужу талой воды.

Тыкая пальцем в коленопреклонённого, перевод осуществил сын кузнеца Пётр:

— Ентот дурень спозаранку у нашего крыльца на коленях топчется. Молит взять его в подмастерья, али просто учеником, да и молотобойцем готов наняться. Его со двора гонят, а он ни в какую не уходит, бает, мол, с самой Москвы сюда брёл.

— Сказывай князю, за каким лихом ты к нам притащился? — требовательно обратился мальчуган к понурому мужику.

— Рассказывай, да из лужи вылезь, — поддержал я шустрого мальчишку.

Странноватый парень, не вставая с колен, переполз на более сухое место и, вежливо поздоровавшись, изложил свою просьбу:

— Звать меня Тихон, от отца прозвищем Миронов, московского сабельного мастера Якима яз выученик. Делает тот знатный коваль мечи да сабли из сварного булата. В ученичество отдали меня восьми лет от роду, с тех пор я кузнечное ремесло познаю. Всё яз у Якима перенял, окромя единого секрета. Каким обычаем сварошный песочек составлять, мне мастер не открыл, обещал на смертном одре тайну сию сказать. По зиме купил мой учитель полосовой уклад чудной у сего коваля, — продолжая рассказ, парень указал рукой на Акинфова. — Железо то было вельми доброе, такого из ста прутов разных не сваришь. Но как начали саблю из того уклада ковать, так он в обычное железо обратился. Яким ругаться стал, мол, отвели очи, продали дорогой ценой невесть что. Аз же думаю — слова заветного Яким не ведал, что для выделки того уклада потребно, вот и не далась ему ковка. Молю открыть мне сию тайну, яз же отслужу за то, сколько потребно.

После этого мне стали ясны причины неудачной торговли высокоуглеродистой сталью. Видимо, обрабатывая этот металл, купившие его мастера нещадно его перегревали, выжигая углерод.

Подошедший посередине монолога молодого оружейника Бакшеев осклабился и зловещим голосом произнёс:

— Кто сие сокровенное знание постигает, того языца лишают, дабы не открыл неведомое кому не следует. Вон, глянь на кузнеца нашего угличского.

Акинфов оценил шутку и, глядя в лицо москвичу, замычал, демонстрируя оборванный язык.

Добравшийся к нам из Москвы Миронов пошатнулся, потом собрался с силами и произнёс:

— Ежели тайну взаправду откроете, без обману, то яз согласный.

Не особо удачный розыгрыш стоило прекращать, да и о кандидате в удельные оружейники стоило узнать побольше.

— Встань да отвечай, что умеешь, каким навыком владеешь.

— Железо из многих полос в единую ковать умею, да разное оружье могу делать, и как калить его да доводить ведаю, — бойко отвечал московский трудовой мигрант.

— Кабалу на себя давал? — уточнил статус пришельца Афанасий.

— Якиму — служилую, — признал, опустив голову, Тихон. — Выходного не заплатил, нечем было, так сбёг.

— Будет ли на тебя в Холопий приказ доводить кузнец, от коего ты прочь утёк? — не отставал от парня Бакшеев.

— Мню — будет, — совсем расстроился москвич. — Он ить по Оружейному приказу работает. Без меня царёв наказ трудно ему выработать. Да и надёжу на меня Яким имел. Свои-то дети в пушкари у него подались.

— Хлопотно с этим беглецом будет, княже, — сделал вывод многоопытный рязанец.

— Ладно, Муранов у нас судебные уставы крепко знает, что-нибудь придумает, — отмахнулся я от проблемы со статусом пришедшего оружейника. — Пусть работает у Акинфова на подворье, пока за плату подённую, дальше видно будет.

— Яз еще ведаю, как сабли крепить кровяной солью, да этот порошок составлять умею, — выложил очередной свой козырь Миронов.

Такое вещество мне оказалось незнакомо. Вызнав у беглеца Тихона основные составляющие этого химиката и основы его применения, вспомнил, как что-то подобное рассказывал мне дружок из прошлой жизни — Вовка Шумов. Использование крови на этапах закалки оружия он объявлял приёмом интуитивного азотирования, изрядно продляющим срок службы изделий. Оружейник Миронов нам и так мог понадобиться, поскольку высокоуглеродистой стали скопилось почти двести пудов, а выковать из неё какое-либо сложное изделие угличским кузнецам оказалось не под силу. В связи с этим я поручил Акинфову показать парню режим оптимальной ковки полос из насыщенного углеродом железа.

За день до Страстной седмицы в Углич прискакал гонец из Устюжны-Железнопольской. Как только мне доложили о прибытии вестника с севера удела, внутри меня зашевелилась леденящая душу тревога. Только чрезвычайные обстоятельства могли заставить жителей этих мест пуститься в путь по весенней распутице.

Первые строки письма ввергли меня в безмерное уныние. С таким трудом построенная плавильная печь дала трещину на девятый день использования. Однако прочитав послание до конца, я изменил свой взгляд на произошедшее. Согласно сведениям, полученным из Устюжны, плавильщикам удалось за срок работы домны изготовить более тысячи пудов чугуна. Был полностью выполнен царский заказ на ядра. Для меня изготовили, помимо простых слитков, валки, молоты, несколько литых жерновов, а также разную скобяную мелочь на пробу, вроде сковородок и чугунков. Экономические результаты тоже вышли весьма обнадёживающие. Получение одной только платы за пушечные снаряды, из расчёта четырнадцати алтын за пуд, могло полностью окупить постройку печи, сырьё и оплату труда металлургов. Не считая изделий, предназначенных мне, устюжанам осталось около ста пудов сковородок и горшков, с которыми они планировали в ближайшее время отправиться на вологодский торг. Прислали они мне подробные столбцы по затратам угля, руды, выходу чугуна и железа, которое на пробу выделали в горне. Несмотря на весьма примерную точность из-за различных мер измерения, эти данные стоило просчитать и тщательно проанализировать.

Просили в письме устюжане заступничества в Пушкарском приказе, дабы не вышло волокиты с принятием литых ядер вместо кованых. Тут следовало действовать через моего опекуна, оружничего Богдана Яковлевича Бельского, который в прошедшем зимой шведском походе командовал всей артиллерией русской армии и по основному роду службы руководил Оружейным приказом. Так что этот и следующий день я занимался сочинением посланий в Москву к боярину Бельскому и на Устюжну удельным металлургам. Для отправки в северный город на Мологе мне пришлось заготовить целую пачку листов, на которых смог изобразить устройство передельной печи, да изложить советы по строительству новой домны. Деньги на постройку я предлагал брать из городской таможенной казны, а выручку делить по заранее определенным принципам. Раздел средств должен был происходить так — в первую очередь оплачивались поставки сырья и комплектующих, во вторую выдавалась оплата работающим, в третью возмещались затраты пайщикам, и уж в последнюю делилась прибыль пропорционально вложенным в дело деньгам. Также горожанам сообщалось, что если кто ещё захочет участвовать в этом деле, то им можно продавать за свою цену долю из княжеского пая, но так, чтобы он не уменьшился до размера менее четверти от общих вкладов.

Началась предпасхальная седмица, меня опять закрутил круговорот молебнов и обрядов. К наступлению праздника Пасхи я уже чувствовал себя биороботом, исполняющим определённую заданную программу. Казалось совершенно невозможным представить, как такой режим соблюдал мой сводный брат Фёдор, по слухам ежедневно начинавший молебен в четыре часа утра, по более привычному для меня счёту часов, и молившийся до шести вечера.

После Святой Пасхи началась очередная праздничная неделя. Уговорить кого-либо поработать оказалось совершенно невозможным. Заставить было ещё сложнее, принуждённый к труду в праздник отправлялся жаловаться к церковным властям, и требовательный работодатель вдруг становился еретиком, совершившим преступление против религии. Вообще, в этом мире на Руси насчитывалось не менее девяноста выходных и праздничных нерабочих дней в год, что, на мой взгляд, для феодализма выходило как-то слишком человеколюбиво. Нет, местные жители вполне могли работать в эти выходные, но сугубо по своему усмотрению и при явном порицании таких действий церковью.

За два дня до праздника Красной горки в Угличе показался очередной гонец-сеунч из Москвы. Он привёз приказ дворянскому ополчению немедленно отправляться к месту сбора войск на Оке. Подкрепила этот документ грамота патриарха Иова, специально разъяснявшая необходимость выполнения повеления, несмотря на праздничные дни. Помещики возмущались, отказывались выезжать до появления травы, но выданный из княжих закромов овёс и недвусмысленные угрозы московского гонца о пересмотре земельных угодий сделали своё дело.

— Раненько по этому году сбирают, — удивился Бакшеев, уже забывший о своих зимних прогнозах. — Обычаем на три-четыре седмицы позже войско на Оку кличут.

Угличский полк ушёл в поход практически в полном составе, отпросился в поход и Афанасий, видимо, заскучал старый воин без ратного дела. Двинулась к речному рубежу и половина городовых стрельцов во главе с Пузиковым, подводы для них собирали по всему уезду.

После ухода удельного войска я целиком погрузился в хозяйственные проблемы. Вот-вот должна была начать прибывать овечья шерсть. Со многими ногайскими мурзами договорились ещё в феврале, они вполне добровольно согласились продавать нечищеную стриженую шерсть по полушке за пуд. Если на такое количество перебранного и вымытого шерстяного сырья требовалось несколько дней труда кочевника, то просто настричь, особенно с нашими ножницами, его могли за пару часов. Хотя после очистки шерсть становилась легче вдвое, всё равно наш мануфактурный метод мойки и чесания обещал выгоду не менее чем в четыре раза.

В процессе разработки устройств для прядильной мастерской я вспомнил о заказанных валенках. Осмотр опытных образцов показал полный провал моей идеи. Хоть чуть похожими на обувь вышли изделия из недобитого полувойлока. В принципе, производить такой полуфабрикат, неплотную ровницу, становилось возможным, всего лишь добавив валки к шерсточесальной машине. Так что механик Ефимов получил очередное задание.

В первые дни мая продемонстрировал свои труды новоприбывший Миронов. Скованные им четыре сабли получились весьма хороши, особенно закалённые через воду в масло. Конечно, для финальной доводки этого оружия, шлифовки и полировки, требовались еще месяцы труда, но уровень мастерства был виден сразу. Поэтому озадаченному Тихону поручили отставить оружейное дело пока в сторону и заняться изготовлением дисковых пил, хитрого столярного инструмента да различного размера свёрл и буравов.

В первой декаде мая одновременно вернулись из своих поездок Лошаков и Козлов.

Первый привёз с собой моего назначенного учителя Семёна Головина да отчитался о проделанной работе.

— На Москве всех лихих людей похватали. Ярыжки Разбойного приказа в их избах в подполах семь десятков не по-христиански похороненных младенцев раскопали, тех, кто от мук принятых не оправился. На сыск сам патриарх Иов приходил, велел казнить огнём головных злодеев, как церковных татей. На дыбе многие воры на прочих людишек указали, таким же разбойным промыслом живущих. С Москвы посланы сыскные и в Ярославль и Верхний Новгород, и на Нижний тоже, також в Казань и Чернигов приказные отправлены. Всех супостатов сыщут да кусками у проездных дорог развесят, чтоб наперёд никому неповадно вышло таковым лихом промышлять.

Сообщение меня порадовало, и затем я побеседовал с подьячим Посольского приказа Головиным.

— Здравствуй, Семён, как съездил? Будут печатать учебник твой?

— Сведущие люди в стольном граде хвалили счётный задачник сей. В Патриаршем приказе перепишут и по монастырям разошлют для учёбы. А вот в царском печатном дворе мне не свезло с удачей. Один резчик помер безвременно, другой на два года вперёд занят, так что напечатанная книжица нескоро получится, коли вообще в работу пойдёт.

— Разве для книги резать что-нибудь надо? Почему без этого не обойтись? — я был в полном недоумении.

— Так печатные доски сперва вырезаются, а уж опосля с них на бумагу чернила тискаются, — объяснил мне основы печатного дела Головин. — Работа та тонкая, одна ошибка — доска насмарку. Мало на Руси мастеров в сём ремесле мудром. Древодели умелые есть, а грамотных среди них чуть, по подобию срисовывают, да редко хорошо выходит.

Так, наборного шрифта тут пока не знают, тоже придётся начинать, и для этого нужен свинец. Опять же надо глянуть, как тут делают бумагу, единственное, что я об этом знал — в моём прежнем мире её вырабатывали из дерева.

Андрей Козлов тоже вернулся не с пустыми руками. Он нанял затребованного мной плотинного мастера со всей его артелью, переманил с подряда у какого-то костромского купца. Прибыть они обещались в самое ближайшее время со всем нужным инструментом. Также нашёл мой телохранитель в Ярославле токаря, я давно интересовался мастером такого ремесла.

— Ежель подъёмных дадим десять рублей, готов перебираться Ванька-вытачивальщик, — известил меня Козлов. — Наряд свой с собой прихватит, да справляется, кость ему искать самому иль у нас есть?

— Какая кость? — в очередной раз меня поставили в тупик.

— Дак работает токарь по моржовому клыку, может и по зубу неведомого подземного зверя, мамот именуемого. Вот и интересуется: готов запас-то костный для трудов его? — разъяснил Андрей.

— Отправь ему денег, с чем ему работать — после приезда разберёмся, — такое виделось мне решение этого вопроса.

За ужином я обратил внимание на хорошее настроение Ждана, оно его посещало не часто.

— Чего сияешь, как начищенный золотой? — такой настрой у дядьки проявился явно неспроста.

— Семейка Головин сказывал, что царица-то, Ирина Фёдоровна, непраздна, да вроде вскорости должна разрешиться от бремени, об том на Москве слухи ходят, — ответил Тучков.

— Это очень хорошо, что у брата Фёдора дитё народится, но ты-то чего рад?

— Ежели, даст Бог, счастливо царица разродится — на Москве великий праздник учинят. Слыхивал яз, уж несколько раз не могла супруга царя Фёдора Ивановича дитё доносить, скидывала до срока мёртвого. Так что молит великий государь о даровании наследника ежедневно и еженощно уже много лет. Оттого нам двойная корысть может приключиться. И челобитье какое сотворить уместно — не откажет великий государь в таковой праздник, да и угорские свои мы с выгодой распродадим. Бояре по праздникам царю золотые дарят, кто более на блюде принесёт, тот значит честнее служит. По праздникам сильно монета златая дорожает. Так что будем молить, дабы даровал Господь ребенка живого царствующей чете, оттого не менее чем вдвое против обычного цена на угорские вырастет, — подробно объяснил обстановку Ждан.

— Надо ходатайство в Москву слать, чтоб разрешили приезд, — терзали меня сомнения, что на праздник меня пригласят.

— Яз всё обдумал. Цари всея Руси завсегда чад своих кровных в Троице-Сергиевой обители крестят. Вот бы нам до того монастыря заранее съездить, на богомолье. Ежель царица ладно от бремени разрешится, там и дождёмся с поздравлениями, ну а, не дай бог, беда какая — тихонько в Углич вернёмся.

— Что ж, мой мудрый дядька, ты не глупо всё придумал. Давай-ка собираться к концу мая в поход по святым местам, дело-то богоугодное, — на память мне пришли просьбы бежичан и совет игумена из Городецка.

 

Глава 34

За неделю до нашего отъезда в Троице-Сергиев монастырь в Угличе появился специалист по постройке плотин Карпуня. Показывая ему фронт предстоящих работ, я поинтересовался его фамилией.

— Нет у меня родового прозвания, отца моего Еремей прозвищем Шибай кликали, — пожал плечами ярославский специалист.

— Шибаев, значит, станешь зваться, — сообщил я ему новость.

Вообще отсутствие у большинства простого народа фамилий здорово затрудняло поиск нужного человека, это стоило исправлять хотя бы в своём уделе. Масштабность работ новонаречённый строитель-гидротехник оценил. Перекрыть плотиной средних размеров Селиванов ручей было хлопотно, но несложно, а вот постройка отводного канала от реки Корожечны и устройство водобойных колёс на нём оказалось задачей повышенной сложности. Договорились мы с мастером о том, что он и его люди возьмут на себя технические и руководящие функции, а черновые работы будут выполнять местные жители, за подённую плату от князя.

— Кажный год так черносошным платить, они и хлеб выращивать бросят, — бурчал недовольный Тучков.

Уже выезжая из Углича, заметил очередное сборище местных жителей у губной избы. Любопытство победило, и я подъехал узнать, в чём дело.

— Скотскую погубительницу народ споймал, корешками соседский скот травила, — сообщил мне причины столпотворения Муранов.

— Эт каким же образом изловили-то? — предыстория суда меня заинтересовала.

— Коровы начали у крестьян дохнуть, вот они и стали следить за всеми бабами, чтоб узреть, кто колдовать начнёт. Вот эту поймали, когда в лесу ядовитые корешки собирала, её, вестимо, сразу сюда, на княжий суд, — разъяснил мне все нюансы следствия губной староста.

— Точно эта крестьянка скотину губила? — доказательства мне убедительными не казались.

— Ну а кто ж ещё? Иначе для чего куст, токмо на отраву годный, собирать? — удивился Иван, ему для вынесения приговора данных явно хватало.

— Баба что говорит? — продолжал я его допытывать.

— Да что всегда в таковых делах сказывают, то и она молвит. Мол, никого не травила, ничего не ведаю, корешки для свово дела собираю. Можно попытать сию жёнку, если велишь, токмо дело тут верное, кнутом её бить, да искомое на ней взять, и дело с концом. — Для нашего главного правоохранителя происходящее казалось вполне рутинным делом.

Проехав через расступившуюся перед конём кучку людей, я задал вопрос крепко избитой женщине:

— Для какой нужды тебе те корни понадобились? Отвечай прямо и толково, недосуг с тобой возиться.

— Собираю бружмель яз давно, ещё бабка моя ягодами сего куста паршу лечила. Мамка как-то кору истолкла да из неё камедь сварила, яз же сей смолкой мужу сети натираю, они от того воды берут меньше. Рыбарь мой мужик, в его деле от того подспорье выходит. — Ответ рыбачки, на мой взгляд, выглядел довольно искренне.

Однако точно всё показать мог только эксперимент, и я послал людей к дому обвинённой в отравлениях женщины для сбора корешков и изготовленной из них камеди. Ждан пробовал протестовать, мол, тратим время на ерунду, да и возвращаться плохая примета, но мне уже стало до крайности интересно.

Вернувшиеся через пару часов дворяне привезли в мои палаты образцы растения, его коры и полученной вываркой смолы. Покрутив в руках красно-бурый, достаточно мягкий и упругий сгусток затвердевшего древесного сока, я отправился на кухню для проверки сведений о благотворном влиянии этой субстанции на пеньковые веревки. Действительно, в кипящей воде смола размягчилась до состояния вара и стала легко втираться дощечкой в волокна каната и куска холста. По прошествии изрядного времени, остыв, пропитанные материалы стали липки на ощупь и крайне мало влагопроницаемы. Тут в моей голове сверкнула искра понимания, и ближайший слуга отправился к пушкарям за серой. Брошенные в закрытый котелок куски камеди и куски грязноватой серы достаточно быстро под действием жара превратились в рыхлые комки резины, правда, крайне плохого качества. Полученный продукт вулканизации вышел весьма некрепок и рассыпчат, но всё равно он пробудил во мне значительные надежды. Согласно моему постановлению, обвинённую женщину оправдали. Ей поручили взять руководство группой выкупленных полонянок и отправляться на сбор необходимой коры. Уж чего-чего, а найти применение резине в этом месте и времени выходило проще некуда.

Повторный отъезд к дому Живоначальной Троицы совершали с самого рассвета. Растирая заспанные глаза, я следил, как Ждан руководит приторачиванием пары плотных опечатанных мешков к заводной лошади.

— Что в сумах-то? — вроде золота имелось не так много, около трети пуда, и все монеты распихали по тайным ухоронкам под одеждой казначея и наших охранников.

— На полоняников бумаги, для показа боярину в Холопьем приказе, — разъяснил смысл перевозки документов Тучков. — Без того докладу и меток на грамоты наложенных они по судебнику ни во что ставятся.

— Дядька, тебе мало одного городового стрелецкого приказа? Ты хочешь, чтоб на Углич еще полк-другой стрелков перевели, харчеваться да снаряжаться с княжьей казны? Оставь-ка ты грамотки дома.

— Дык ежель побегут полоняники выкупленные, как возвращать станем? — озадачился удельный финансист.

— Лаской обходиться надо, никто не сбежит тогда, — парировал я замечание. — Вон, уж душ сорок истинное святое крещение приняли. А если припрёт — задним числом бумаги те в приказе заверить можно?

— Смотря какой дьяк у стола сидеть будет, да какую мзду посулишь, — прикинул варианты такого развития событий Ждан.

— Тогда именно так и поступим. Сгружай мешки, — отдал я команду конюхам.

У стен Троице-Сергиева монастыря мы оказались через день, уже в темноте. В отличие от прошлогодней встречи встречали нас чернецы. Нам не предложили не то что отужинать, а даже воды не поднесли.

На моё изумление от столь неприветливой встречи ответил молодой монашек.

— Ко всенощной уже отзвонили, устав пить и вкушать не велит.

Ждан попробовал качать права, напоминая, что негоже так обходиться с князем крови Рюрика и святого Владимира, на что тот же инок, покачав головой, ответствовал:

— Гнев княжий страшен, а Божий ещё страшнее!

Настоятель и вся верховная соборная братия встретились с нами после утренней литургии. Беседа явно не задавалась. Старцы интересовались, что привело нас к дому Живоначальной Троицы.

— День Святой Троицы желаем в её обители отбыть, — за меня ответил Ждан.

— Похвально, — согласился архимандрит Киприан. — Слышал яз о княжиче Димитрии, будто помог он многим душам заблудшим обрести истинную веру, сие также весьма достохвально.

Праздник наступал только через пять дней, и всё время до него предполагалось провести в редком для меня смирении. Но уже утром второго дня после приезда в монастырь примчался гонец, сообщивший о рождении у царицы Ирины Фёдоровны дочери, тут же по всей обители зазвенел праздничный перезвон. Тучков потирал руки и давал распоряжения по поводу того, куда отвезти золото.

Следующим после получения радостной вести днём праздновали именины царя Фёдора Ивановича, после завершения торжеств у меня состоялась приватная беседа с настоятелем Киприаном Балахонцем и старцем Варсонофием.

Помимо прочего коснулся я и темы наследства.

— Слыхивал яз, будто отец в удел младшему сыну иные города назначал, окромя Углича.

— Когда духовная та писалась, видел благонравный царь Иоанн Васильевич в молодшем отпрыске господаря Фёдора Ивановича, — возразил архимандрит.

— Коли Углич с Устюжной скудны для тебя, бей челом нашему великому государю, он удел прибавит, аль на другие грады переведёт, — с добродушной улыбкой посоветовал наперсник царя Варсонофий.

— Святые старцы, явите заступничество перед братом, подкрепите мои просьбы, — попробовал я упросить монахов.

Иноки переглянулись, пожали плечами и, благословя меня, ушли, ничего не пообещав.

В канун дня Святой Троицы к нам со Жданом подошёл отец-келарь и завёл беседу о монастырских нуждах. Обладая огромными вотчинами в моём уделе, обитель всегда пыталась объединить их в один массив. И в этой просьбе речь шла о пожаловании монастыря несколькими селами, нужными для устранения чересполосицы. Правда, почему-то речь шла не только о Угличском уезде, но и о Бежецкой пятине. Прикинув, что к чему, я решил, что святые отцы хотят иметь свою выгоду от заступничества перед царём. Так что заведующему огромным хозяйством обители обещали обязательно одарить дом Живоначальной Троицы, только нужно во дворце документы найти на просимое. Удовлетворённый келарь осенил нас крестом и торжественно удалился.

В праздник перед литургией, на которой прихожане причащались, по обычаю требовалось пройти таинство исповедования. В родном Угличе священник храма Спаса Преображения обычно меня расспросами не мучил, задавая лишь формальные вопросы, и быстро переходил к разрешительной молитве.

В Троицком соборе исповедовал меня сам архимандрит Киприан; не услышав от меня никаких признаний в тяжких грехах, он сам стал задавать вопросы.

— Не хулил ли ты Духа Святого, не изменял ли вере православной не токмо делом, но и в мыслях?

— Нет, отче, сомнения в вере мог яз являть только по неведению да малолетству, никогда умыслом сих греховных дел не совершал, — лгать на исповеди, конечно, величайший грех, но скрывать правду меня заставляло чувство самосохранения.

— Не велел ли убивать ты, не умышлял ли на чьё убойство? — продолжал таинство Балахонец.

— Нет.

— Не измысливал ли ты или не учинял притворно ложное чудо?

Вопрос вышел болезненным, но мне с самым невинным видом удалось твёрдо ответить:

— Нет.

— Не съедает ли душу твою алчное сребролюбие?

— Деньги мне потребны не для себя, а для дворских и служивых, — попробовал я увильнуть от этого явно видимого грешка.

— Пред Богом не оправдываться, а каяться потребно, — наставительно произнёс отец Киприан. — Кайся, а ежели не крепок в молитвах, изрекай: Господи, помилуй.

— Господи, помилуй, — покорно повторил я за троицким монахом.

Найдя у меня ещё несколько мелких прегрешений, архимандрит, наконец, без всякой епитимьи отпустил мне грехи, прочитав разрешительную молитву.

Царская семья с новорождённой явилась тринадцатого июня, за день до предполагаемого крещения. Царская свита явилась на удивление немногочисленной, всего четверо бояр да около сотни дворян-телохранителей. Из приехавших думных трое представляло клан Годуновых, во главе с патриархом этой родовой корпорации Дмитрием Ивановичем Годуновым, являвшимся дядей и воспитателем рано осиротевших Бориса и Ирины Фёдоровичей. Четвёртым оказался двоюродный брат царя, Фёдор Никитич Романов. Этот последний являлся весьма примечательной личностью. Старший из пяти единокровных братьев, весьма родовитый, крепкий и высокий молодой мужчина, он был тем, кого в далёком будущем именовали на заграничный манер «плейбоями». Этого боярина не интересовало ничего, кроме охот псовых и соколиных, медвежьих травлей да весёлых пиров с сотоварищами. Также выделяло его из общего числа русских дворян и полное пренебрежение военной службой. В поход он сподобился подняться один раз, вместе с царём Фёдором Ивановичем. Все эти сведения мне выложил Тучков, такое поведение родича государя всея Руси он осуждал, но довольно мягко, видимо, многое прощалось Фёдору Романову за весёлый и лёгкий нрав.

Крещение проходило в Троицком соборе, проводил таинство старец Варсонофий, он же и стал крёстным отцом малютки Феодосии. Я изнывал от нетерпения изложить царю Фёдору свои просьбы, однако ходатайствовать в храме считалось святотатством и преступлением против религии. В соборе я рассмотрел жену своего сводного брата. Царица Ирина была выше и стройнее своего довольно невысокого и полненького мужа. Держалась она строго, но без особой заносчивости. К моей огромной радости, после совершения обряда крещения меня также пригласили на торжественный малый пир. Рассадка происходила согласно родовитости, и я оказался слева от царя, по правой руке сидел балагур Фёдор Романов.

Несмотря на следовавшие одна за другой здравицы, царь Фёдор Иванович практически не пил, а лишь счастливо улыбался окружающим. Родившийся здоровым ребёнок, после трёх мертворождённых детей, являлся истинным Божьим даром.

Мне казалось изрядно стыдным в такой момент лезть с меркантильными просьбами, но мои задумки требовали больших затрат, покрыть которые могли только доходы с жалованных городов и земель. Брат слушал мои просьбы довольно отстранённо, лишь в конце моих речей огласив:

— Будешь ты удоволен, брате, в такой радостный день нельзя отказывать малым в их просьбах о хлебах насущных!

Годуновы, несмотря на изрядное опьянение, ответ царя услышали, и, судя по всему, любви ко мне он им не прибавил. Ведь мои просьбы о наделении Бежецкой и частью Деревской пятин, Ростовом и Ярославлем с уездами скромными нельзя было назвать ни с какой точки зрения. Рано утром, после пира, государь Фёдор Иванович с семьёй и сопровождающими отбывал на Москву, пристроился к этой торжественной процессии и угличский отряд.

Через пару часов после выезда с головы колонны начал нарастать радостный гул. Поскольку мы ехали в хвосте, до нас новости дошли в последнюю очередь.

— В тульских землях русская рать татарскую одолела, — радостно прокричал подскакавший к нам царский телохранитель. — Несметно бесерменов побито да в полон поймано.

Всеми овладела радость, дворяне хотели знать подробности, но никто толком ничего не ведал. В связи с такой важной новостью наш кортеж проследовал до столицы, нигде не останавливаясь. Поскольку царская чета с младенцем ехала в богато украшенном возке, скорость поездки выходила крайне малой, в Москву мы прибыли далеко за полночь. Несмотря на ночное время, в стольном граде нас встречали усиленными стрелецкими караулами, стоявшими через каждые тридцать шагов с факелами в руках. К Ждану подъехал посыльный от дожидающихся царя бояр, с повелением размещаться на патриаршем дворе. Недосып и многочасовая тряска в седле довели меня до сомнамбулического состояния, дремать, одновременно правя лошадью, я ещё не научился. Поэтому путь по городу и размещение в патриарших палатах осталось вне моего сознания, в себя я пришёл только поутру. Неприятными сюрпризами для проснувшихся посланцев удельного Углича стали отсутствие в хоромах самого патриарха Иова и фактический режим домашнего ареста, контролируемый многочисленными стрельцами.

Два дня меня терзала гнетущая тревога, усиленная информационным голодом, новости из-за высокого тына подворья к нам не доходили. На третьи сутки ожидания в палатах вместо верховного иерарха Русской Православной Церкви появился боярин Борис Фёдорович Годунов.

Войдя в светлицу решительным шагом, царский шурин решительно подошёл к лавке, на которой я сидел, и, нависая надо мной своим грузным телом, заговорил:

— Здрав буде, княжич Дмитрий. Пошто за моей спиной козни на меня строил, животы мои себе в корысть требовал?

— Здравствовать тебе много лет, царёв слуга, конюший боярин Борис Фёдорович, — от такого напора мне стало не по себе. — В толк не возьму, о чём ты молвишь?

— Яз о Хрипелёвской волости Бежецкой пятины толкую, кою восхотел ты за себя взять, а с неё мне кормление жаловано, да прочие земли в том краю за братьями моими да дядьями, — выдал причину своего возмущения Годунов. — Да и города замосковские — Ростов и Ярославль, не велик кусок-то? Ить подавиться можно, не по чину корм.

— Не хотел яз твоих вотчин, — открещивался я от приписываемых мне козней. — Неумышлением вышло, просто попросил для умножения прибытков земли рядышком с Угличем.

— Кто надоумил тебя сие у великого государя просить? Кто подсказал в урочный час ехать челом бить, меня не известив? — подозрения грызли боярина изнутри.

— Нужда заставила, — сдавать бежичан и Ждана было никак нельзя. — Казна удельная совсем пуста. А что у великого князя и царя Фёдора Ивановича радость случится великая, о том мне благая весть случилась.

— Весть? — неожиданно растерялся Борис Фёдорович. — Ну коли так… Да и монаси троицкие за тебя горой, будто ведомо им что. А что до оскудения твово, то ты меньше на забавы чудные серебра спускай, да сброд всякий не привечай, а то уж и беглых холопов на твоём уделе обласкивают.

В запале царедворец проговорился о своих соглядатаях в моём окружении, похоже, отпираться от укрывательства особого смысла не имело.

— Полезен в хозяйстве да искусен в ремесле тот беглый, — попытался я объяснить своё поведение.

— Вот иногда чудится — хитёр ты, как змея древняя, — медленно проговорил Годунов. — А по-иному глянешь — прост как отрок совсем малых лет. Кто ж сведённого холопа прямо о прежнем хозяине спрашивает? Да чужие вотчины безыскусно просит, когда волоститель их живой да не в опале? Просьбишку твою великий государь близко к сердцу воспринял, без пожалований не останешься.

На этом беседа закончилась, и нам велели собираться для переезда в хоромы Бориса Фёдоровича. Видимо, сведениями о моей прозорливости он не хотел делиться ни с кем.

На новом московском месте жительства мы пользовались практически полной свободой. Ждан, узнав, что его спекуляция с золотыми удалась, пребывал в эйфории, не помешавшей, однако, вырученное серебро припрятать по знакомым людям, известным ему одному. Я попросил сводить меня на Пушечный и Печатный двор, разрешение Годунова получили практически сразу. Главное русское пушечное производство меня поразило, при довольно примитивной технике литья мастера умудрялись добиваться весьма хороших результатов. Пищальные литейщики являлись металлургами, инженерами и дефектологами-испытателями в одном лице. Самой плавки мне увидеть не довелось, разглядел я лишь подготовку земляных литейных форм да разбивку бракованных орудий. Годной к службе признавалась одна пушка из четырёх. Качество её выявлялось без дефектоскопов и прочих диагностических приборов, одним лишь чутьём опытного мастера да пробной стрельбой. Как ни странно, ошибок происходило совсем немного.

Печатный двор техническими новшествами тоже не блистал. Водяная мельница приводила в движение странного вида толкушки, измельчающие льняное тряпьё, далее стояли чаны для замачивания и варки полученного полуфабриката. Вычерпывали отваренную массу вручную, работа требовала от ремесленника изрядной точности. Для уплотнения полученной бумаги применялся винтовой дубовый пресс, разглаживали её опять же руками подобием больших скалок. Видимо, особым умением русские мастера не отличались, поскольку конечный продукт явно уступал купленной мной на торгу французской бумаге. Даже на первый взгляд казалось очевидным, что большинство операций можно механизировать самым примитивным образом. Однако лезть со своим уставом в чужой монастырь я не решился, задумав опробовать предполагаемые к введению новшества в Угличе.

Выходившие в московские посады угличские дворяне принесли с собой кучу слухов, порой самого фантастического свойства. Наиболее важная новость — калга крымского улуса Фатих-Гирей был разбит. Второй битвы при Молодях не случилось, но поражение степняков выглядело серьёзным, разгромленные крымцы отошли на юг мещерскими окраинами. Народная молва основную заслугу приписывала князьям Андрею Ивановичу Хворостину, прозвищем Старко, и Ивану Михайловичу Воротынскому, приходившимся братом и сыном творцам молодечской победы. Основные детали я надеялся услышать от Бакшеева, по его возвращении от войска.

Второй по серьёзности достоверный слух — в Псковских землях начался мор, на дорогах в Псков и Новгород устанавливались карантинные заставы. Судя по описаниям болезни, на северо-западе Руси вспыхнула эпидемия или холеры, или брюшного тифа. Мне захотелось как можно быстрее встретиться с боярином Годуновым, основу карантинных мероприятий я знал хорошо. Время для беседы со мной царский шурин нашёл в вечернее время. Мои предложения по борьбе с эпидемией, заключавшиеся в строгом двухнедельном карантине, тотальном кипячении воды, устройстве нужников вдалеке от водозаборов, а также мысли об оказании помощи больным с помощью обильного питья из прокипяченной воды с солью и золой, он выслушал с интересом, не высказывая особого скептицизма.

— На что воду-то варить? — добродушно осведомился Борис Фёдорович. — Чай, навару не прибавится.

— Мор происходит от мельчайших червячков, глазу не видных, кои в воде обретаются, а в неё попадают с нечистотами, — попытался объяснить я основы эпидемиологии. — Кипяток их убивает.

— Много ль тех червецов при море появляется? — встревожился боярин.

— Мириады.

— Спаси Господь. — Годунов выглядел изрядно потрясённым, он даже вспотел, собственно, в языке того времени мириады означало число совершенно неисчислимое.

В свою очередь ближайшего к царю человека интересовали шведские и польские дела. Король Швеции Юхан давно болел, и ожидалось, что наследует престол его сын, король Польши Сигизмунд. Это, по идее, приводило к объединению двух стран, давно враждовавших с Россией, под одним скипетром. Открытие боевых действий на западе, в придачу к ведущимся на северо-западе и юге, могло довести страну до военной катастрофы. Мне в истории оставленного мира о едином польско-шведском государстве слышать никогда не доводилось.

— Может, другого на престол свеи посадят, не Жигимонта, — выразил я своё мнение.

— Точно знаешь? Кого иного-то? — оживился Борис Фёдорович.

— Не знаю, — мне пришлось признаться в неведении. — Но вот чудится мне, не усидеть выборному королю Республики на двух стульях одновременно.

— Если не сын за Иоанном свейским наследует, то либо брат — Арци Карла, иль племяш изгнанный — Густав Ерика сын. Тока изгой тот в Польских землях проживает, в полной власти он у братанича, — размышлял думный боярин. — Эх, зазывали мы сына сведённого с царства Ерика на Русь, да не поехал тот.

— Чего ж не приехал? — причину этой дипломатической неудачи мне явно стоило разузнать.

— Кто его разберёт, изуитского выученика, — пожал плечами Годунов. — Земли сулили, да жалованье, да помощь в обретении отцового наследия, ан не всхотел тот на Русь съезжать, остался в Данциге, пошлой торговлей промышлять. Баял посол, де королевич свейский ум совсем потерял, то ли от учения великого, то ли от нужды тяжкой.

— Чему же учится этот изгнанник? — поинтересовался я, ожидая услышать об очередных религиозных изысканиях.

— Чернокнижием овладеть тщится, альхимией колдовской, — Бориса Фёдоровича аж перекосило от отвращения к столь отвратительному занятию.

Увлечение гипотетического наследника трона химическими реакциями меня заинтриговало. Если этот Густав так сильно интересуется превращениями веществ, то мне есть чем его поманить. Вслух я этого не произнёс, откланялся и, сопровождаемый слугами, пошёл спать.

 

Глава 35

Получив от приказных жалованные грамоты на новые земли, мы уезжали в Углич. Ждан, прочитав, что именно нам отписали, вознегодовал. Понять его возмущение было несложно, практически все дары оказались воистину данайскими. Несколько прирезанных нам сёл в Тверском уезде отобрали у бывшего удельного князя Симеона Бекбулатовича, изъяв у того практически все вотчины, большинство которых отошло к государству. Пожалованные Кацкий стан да Юхотскую волость изъяли у Мстиславских — знатнейшего рода Московского государства. Ценным подарком выглядел Моложский уезд с городами, но и в нём имелось двойное дно. Городки на Мологе были слободские, нёсшие натуральные повинности в форме поставок рыбы и икры исключительно в пользу царского двора. Эти подати никто не отменил, поэтому любые попытки получить оттуда прямой доход вызвали бы возмущение населения из-за увеличения налогов. Практически все сельскохозяйственные земли в моложских краях принадлежали московскому Симонову монастырю. В Бежецкой пятине мне передали в кормление Городецк да черносошные деревни, которых там практически не осталось. Большинство обрабатываемых земель уже давным-давно разделили между поместьями служилых дворян и вотчинами рода Годуновых. Единственное пожалование, в коем не виделось подвоха, — это село Боровичские Рядки с округой в Деревской пятине.

— Дарёному коню в зубы не смотрят, — остановил я льющийся из Тучкова поток жалоб.

По возвращении в Углич я со свитой отправился инспектировать новостройки. Карп Шибаев оказался великолепным розмыслом, или инженером, как именовали таких людей в будущем. Техническое решение, предложенное им для механизации кузнечного дела, выглядело великолепно. Поскольку река Корожечна имела в низовьях течение не быстрое и была достаточно широка, плотину на ней устраивать выходило очень долго и дорого. Ярославский гидротехник начал копать параллельный речке канал, из которого подливными колёсами вода направлялась по водоводным ларям мимо Введенского монастыря в озеро Царское. Окопав это озеро трехсаженными валами, он планировал получить искусственный водоём, возвышавшийся над Волгой и Корожечной. Уже в ограждении малого водохранилища Шибаев устраивал плотину с водобойным колесом.

Следующими объектами осмотра стали почти достроенные мельницы на Селивановом ручье. Глядя на изготовление водяного колеса, мне вспомнилось о том, как выглядели турбины другого мира.

— Попробуй лопатки гнутые ставить и колесо в кожух с нижним выходом забить, — порекомендовал я строителю Карпу. Тот, услышав совет от мальца, фыркнул, но пообещал одно из водобойных колёс переделать.

По возвращении во дворец мне сообщили, что удельного князя какой день дожидается прибывший из Вологды аглицкий торговый человек Беннет Джакман. Приглашённый в светлицу англичанин долго распинался на ломаном русском языке, что слышал от княжьих приказчиков о моём увлечении диковинными вещами и минералами. Он ручался всё требуемое доставить по очень скромным ценам и в самом ближайшем времени, не позднее окончания навигации в будущем году.

Зарубежные товары нам весьма требовались, однако на конкретные вопросы торговый гость отвечал расплывчато, что внушало некие подозрения. Он вообще соглашался поставлять что угодно, хоть свинец и медь, хоть посуду для занятий алхимией, хоть различные механические диковины. Сразу довериться заезжему иностранцу казалось глупым, и ему пришлось уехать обратно, удовольствовавшись одними лишь обещаниями в ближайшее время представить заказы на покупки.

По его отъезде я поручил Ждану послать людей в Вологду расспросить об этом английском торговце.

— Також в Москву, на Аглицкий двор, послать надо человечка, пущай у компанейских купцов поспрошает, да для береженья от обману поручную запись возьмёт, — предложил дотошный казначей.

К середине августа недалеко от угличского кремля работали две мельницы по обработке шерсти да одна водяная лесопилка. До заморозков у нас должна была быть переработана вся закупленная шерсть и заготовлена куча пиломатериалов. Мастера по дереву оказались не слишком довольны качеством выходящих от циркулярных пил досок и брусьев, но на каждое расклиненное бревно у нас получалось тридцать распиленных. В отдельно взятом удельном хозяйстве скорость обработки и дешевизна возобладали над обычаем и качеством. Гончары с помощью плотника-механика Саввы Ефимова обустраивали кирпичную мастерскую, в которой формовать кирпич предполагалось не вручную, как ранее, а с помощью довольно простых прессов в разборных формах.

Приплыл дощаник из Устюжны с заказанными изделиями и чугуном в слитках. Приведший лодку устюжанин рассказал, что литые ядра приняли в Ярославле вполне благосклонно. Новый царский наказ требовал на следующий год поставить пушечных снарядов вдвое от изготовленных в этом, да и закупочную цену снизили на алтын. Оказывается, известная мне еще с молодости прошлой жизни традиция сразу увеличивать выполненный план имела многолетнюю историю. Помимо этого требовалось казне несколько десятков тысяч гвоздей, скоб, да три десятка железных кованых якорей. Из привезённых чугунных валов первым делом планировалось устроить в новой мастерской Фёдора Акинфова стан для прокатки полос и тонких прутов, годных для разрубания на гвозди.

Наконец-то из похода вернулись угличские дворяне во главе с Бакшеевым. От него на торжественном ужине я узнал кучу подробностей о военных действиях, развернувшихся практически по всем рубежам Русской земли.

Изложил отражение крымского набега Афанасий так:

— По весне в начале мая месяца, как собрали полки на Оке, начали было воеводы о местах рядиться, но им от царя Фёдора Ивановича сразу явили невместные грамоты, будто заранее их заготовили. Поставили на сторожевой полк первым воеводой мудрого старца князя Андрея Ивановича Хворостина, прозвищем Старко, а во главе полка передового стал князь Иван Михайлович Воротынский. Всей же ратью и большим полком распоряжался князь Борис Канбулатович Черкасский. Передовой да сторожевой полки сразу пошли на Ливны в сторону Поля, и мая в тринадцатый день пришла до них весть, что набегли на русские украйны крымские царевича, а суволока у татар под Михайловым городком. По получении сего известия пошли воеводы на шлях, чтоб встать промеж Михайловым и Диким Полем, да сеунча послали к начальному своему Борису Канбулатовичу. Тот по получении той новины сразу двинул войска к Веневу. За городком Зарайским-на-Осетре травились московские войска с крымцами, коими командовал Урасланей-мурза Дивеев. В семнадцатый день мая побегли царевичи прочь с русской земли, да встали у них на пути Воротынский да Хворостин. Два дня не давали татарам в Поле ходу, а как князь Черкасский с войском близко подошёл, так посыпались крымские людишки в разные стороны. Калга Фетх-Гирей мещёрскими окраинами прочь убежал, а остальных гнали до Вяземки-реки, на берегах которой множество бесермен побили да полонили.

Сын мурзы рода Барын Байкильде задал старому рязанцу пару наводящих вопросов, потом заявил:

— Одни простые чабаны да домашки в побитом войске шли, настоящих воинов так легко не разбить.

— А куда ж наездники Крымского улуса подевались, что в сёдла уж только бедняков да детей рабов сажают? — иронично осведомился Бакшеев.

— В прошлом годе неудача великому хану Кази-Гирею вышла, видать, этим летом бии не послали свои войска на Москву, — пожал плечами мурзёнок.

— Может, растерял удачу крымский царь? — посмеиваясь, спрашивал Афанасий.

— У достойного повелителя победа имя прославляет, а пораженье — дух укрепляет. Над всеми рок властен, судьбу не обмануть, — парировал неплохо образованный Байкильде и прочёл стих на татарском языке.

— Слово-то крымского властителя Кази-Гирея, прозванного Бора, — сообщил Габсамит-Осип и перевёл рифмованные слова:

Назиданье это ты запомни, хан. Все на свете — гости, а покой — обман. Перед этим светом впредь не заносись, Силою пред слабыми лучше не гордись. Рок — непобедимый в семь голов дракон, Время человека поедает он. Множество пророков ядом отравил; Праведникам многим головы затмил. Многим падишахам он поставил «мат» — Ты «коня» не властен переставить, брат. Как сказал однажды мне один поэт, Да пребудет радость с ним на много лет: «Миром не насытишь душу храбреца. Время не насытит храбрые сердца». Ты не верь наряду пышному судьбы, Львы с судьбою бились, где теперь они? Ты судьбе неверной не вручай души, Не блуждай в потемках, не ищи в глуши. Только нерадиво дни не проводи, Силы есть покуда, воля есть — иди!

В этом стихотворении наличествовала изрядная доля здравого смысла, и уездный окладчик перешёл к пересказу новостей с других фронтов.

— Казаки с Дона да ногаи заволжские Урусмаметевы пощипали летние крымские кочевья, посчитались донцы за весеннее разорение юртов и зимовищ своих. Да гребенские юртовщики с малокабардинскими черкесами ходили под Темрюк, посады там сожгли, многих побили да полонили. С ними князь Андрей Старко-Хворостинин о прошлом годе на шевкала Тарковского ходил, да, сказывают, и сызнова поход на Тарки готовят. На свейской войне совсем чудные дела творятся. Корела стоит выжженная, не стали немцы свейские острог поправлять, все силы оне к Олав-крепости собрали. Сидит в ней лихой атаман Корела с пятью сотнями храбрецов, да не токмо отбивается, а и сам водою набеги учиняет. Из-за морового поветрия землёй полки не ходят в ругодивскую землю. По повелению великого государя Фёдора Ивановича из-под Копорья плавные рати с воеводами Жировым-Засекиным да Путятиным на заморские свейские края ходили.

— Что ж вы так задержались с возвращением? — обратился я к уездным дворянам.

— После того как крымцев погромили, ходили с черниговскими воеводами на киевские места. Острожек литовский сожгли, коей они на нашей украйне выстроили, да до Днепра все поветы повоевали, — опять за всех ответил Бакшеев.

— Зачем Киевщину-то разоряли? Польша вроде пока не враг нам? — такая география военных походов меня неприятно поразила.

— Гайдуки Вишневецких на наших рубежах разбойничали, крестьян на магнатские сёла сманивали, да за Воронеж с каневскими черкасами стоило счёты свести, вот и отплатили сторицей, — довольно улыбнувшись, пояснил Афанасий.

При всей крайней религиозности местного населения, христианский принцип подставлять щёки тут явно не прижился. Возможно, оттого страна и росла вширь, а не съёживалась, как шагреневая кожа.

Вернулись люди, посланные справиться о благонадёжности английского купца Джакмана. Их ответы ввергли меня в изумление. Со слов приказчиков сольвычегодских купцов Строгановых и московских гостей Юдиных, с этим купчиной стоило вести дела. Правда, советовали торговые работники с сим иноземцем ухо держать востро, да договариваться до мелочей, больно уж хитёр. Но слово «хитрость» в устах русских торговцев являлось синонимом купеческой доблести.

Главный агент Английской Московской компании Христофор Гольме советовал своего соотечественника ковать в кандалы и отправлять к Новым Холмогорам. Там его должны были выслать на родину, где его, несомненно, ждал суровый суд. Насколько я понял, вся вина Джакмана заключалась в торговле, нарушающей компанейскую монополию. Гольме обещал, что по поводу этого «самозванца», так он его именовал, уже послано письмо от королевы Елизаветы к царю Фёдору Ивановичу. Согласно этому посланию, английское правительство требовало высылки всех конкурирующих с Московской компанией иноземных купцов. Монополистов я и в прошлой жизни не любил, поэтому послал гонца к Беннету Джакману, прося прибыть его для дальнейших переговоров.

В конце лета проводилась инвентаризация ценных ресурсов, собранных за сезон в лесах. Помимо пары десятков лекарственных растений заготавливали и кору корня бружмеля. Результаты меня удручили: собрали всего около пятидесяти пудов, а ободрали все рощи в округе нескольких вёрст от города. Учитывая, что этому кустарнику для образования более-менее приличных размеров корня требовалось расти более десяти лет, перспективы у промышленной добычи такого сырья для изготовления резины не имелось никакой. Собственно, то, что каучук можно извлечь из какого-то тропического растения, я знал, только вот из какого, вот в чём вопрос. Вспомнились мне рассказы родного отца, как его в молодые годы заставляли выращивать какой-то каучуконосный одуванчик. Вроде это стратегическое растение имело то ли крымское, то ли среднеазиатское происхождение, от него вроде тоже заготавливались корни. В общем, проблема в ближайшее время не решалась, а для лабораторных опытов хватало сырья, извлечённого из коры бружмеля.

Сразу после старорусского Нового года, наступившего первого сентября, в Углич приехал гонец-татарин из Бежецкой пятины, испрашивающий разрешение на приезд в гости царевича Ураз-Мехмета со своим старым советником Карачи, да с ними Янши мурзы Сулешова. Согласие мной было немедленно высказано, Ждану я поручил встретить приезжающих знатных татар самым почётным образом. Этим же днём ко мне подошёл хмурый Бакшеев и попросил оказать ему милость. С просьбами старый воин ко мне никогда прежде не обращался, и я заранее согласился пожаловать ему всё, что бы он ни захотел.

— Княже, разреши сыновьям моим, Василью да Ивану, в твой уезд переписаться. Надели их земелькой, сельцами да деревеньками, они тебе то доброе дело отслужат, — сформулировал своё челобитье рязанец.

— Чего ж им в Рязанских землях не служится? — прошение меня несколько насторожило, слишком уж оно нехарактерно было для потомственного защитника русских рубежей.

— Весточку сынки прислали, разорение их постигло. Думный дьяк Андрей Щелкалов указ прислал, чтоб ему пусто было, крестьянским детям и захребетникам в служилые казаки писаться, да в новоустроенные городки служить идти. Да и самим пахарям разрешил сие, ежели на тягло замену найдут. Те сыны боярские, что в поместьях своих жили, еще беглецов-крестьян приостановили, а кто в походе находился, те почти всех своих лучших страдников потеряли.

— Верный указ-то, надо же засечную черту заселять, чтоб татарам пройти стало затруднительно! — почему-то мне вздумалось возражать ветерану.

— Верный? — Афанасий аж покраснел от гнева. — Да у того Андрейки отец попом в затрапезном уезде жил, а дед коровами да лошадьми барышничал. Иль забыл яз, как из-под Вендена сей малодушный дьячишка бежал ночью в одном исподнем, бросив рать, над коей начальствовать был поставлен? А у меня брат кровный там остался, погиб израненный, но в полон не сдался, чести родовой не запятнав. Теперь же этот думный человечишка детей боярских с семьями их решил до смерти гладной довести, запамятовав, что вои те уж три столетия Русь мечами своими берегут!

— Не серчай, друже, — я сделал попытку успокоить старика. — Примем твоих сыновей, землю дадим, пожалуем деньгами. Черносошных раздавать мне не любо, но что-нибудь другое придумаем.

— Крестьян жалованьем не заменишь, серебром в голодный год не напитаешься. Все монетой оплачивать, так при недороде хлеб из пахарей боем выбивать придётся. Каждый утаит, да вздорожанья ждать станет. — Потом Бакшеев вспомнил о разорившем его детей указе и вновь завёлся, вспоминая обиды действительные и мнимые. — Дьяк, приказная душонка, думает, видать, будто никто не знает, что он в московские жильцы двигает тех, кто ему льстит всячески, жён да дочерей на ложе Щелкалово, стыд потеряв, возит. А уж про то, что он с братом старые записи о счёте подтирает, всяк ведает. Да судит об Отечестве неправедно, Романовым да Шереметьевым подсуживает, если уж людского суда ему не выйдет, то Божьего не избежать.

Еле-еле старого воина удалось успокоить. Разговор этот мне напоминал загадку о волках, козлах и капусте. Войско требовало закрепощения крестьян, крестьяне этому сопротивлялись. Пойти на поводу у тяглого сословия — остаться без войска во враждебном окружении, да в преддверии интервенции. Удовлетворить пожелания служивых — получить восстания крестьян, да в придачу крепостнический строй, тормозящий развитие страны. Как найти разумный компромисс, я пока не понимал.

 

Глава 36

В первую сентябрьскую неделю слегла жена у Ивана Лошакова. К тому же она находилась уже шестой месяц на сносях, и мой верный телохранитель пребывал сам не свой. Характерные симптомы — рвота, отсутствие аппетита, боль внизу живота указывали на вполне вероятное воспаление аппендикса. Хотя я думал, что мог бы попытаться спасти мучающуюся женщину, оказать ей помощь оказалось невозможным. Даже ко всему привычный Ждан, услышав, что требуется резать живот у беременной, пришёл в неописуемый ужас, заклиная меня всеми святыми не только отступиться от этого намерения, но и более никому о том не говорить. К сожалению, дядька был абсолютно прав, но таить в себе умения, которые могли бы помочь не одному человеку, мне казалось неправильным. Оставалось выбрать — кого учить и как это преподнести обучаемому. Для проведения операций требовался, помимо инструмента и навыков, как минимум наркоз и антисептик. Попытался вспомнить, чем там пользовался Пирогов, вроде обходился эфиром и карболкой.

Промучившись в сомнениях ночь, утром решил выехать с Тучковым и тремя дворянами в очередной объезд окрестностей Углича. На полях уже начинали убирать хлеба, жали зерновые серпами и косами. В разных сторонах поднимались дымы от овинных ям. Первым пунктом назначения выездной экскурсии были ямчужные станы, где варилась селитра. Добрались мы туда на второй день после выезда из Углича. Первый, самый поверхностный осмотр показал не самую большую эффективность этого производства. Основными задачами при организации этого стана, похоже, являлись простота и невысокая капиталоёмкость. Селитряная земля, состоящая из гниющих растений и навоза и перемешанная с известью, перепревала в вырытых ямах, лишь слегка прикрытая соломой от проникновения воды. Насколько мне помнилось, азотистые вещества в почве образовывались при помощи бактерий, а основными компонентами преобразований служили аммиак и кислород. Откуда взять аммиак, кроме мочи, я не знал, а вот доступ воздуха явно требовался сильнее, чем имелся.

Ждану я дал указание прислать людей, чтобы расширить и переустроить место селитряного промысла. На мой взгляд, землю стоило складывать в бурты, под крышей и на водонепроницаемом основании, препятствующем вымыванию ямчуга. Также неплохо было бы устроить вентиляционные отверстия, да новые кучи пересыпать землёй из старых, для скорейшего распространения нужных микроорганизмов. Как мне рассказали мастера, селитра у них зрела по пять лет. С помощью моих нововведений срок выдержки предположительно сокращался в полтора-два раза, да и выход по массе мог увеличиться. Также я порекомендовал в разные ямы сыпать различные растительные отходы, не смешивая их между собой, для того чтоб определить более подходящее сырьё.

Выпаривать ямчуг ремесленники предпочитали зимой, но для меня в небольшом объёме выполнили показательную работу. Сначала селитряную землю промывали водой, это могло занимать до двух суток, но взятое небольшое количество переработали за три часа. Далее раствор выпаривали на здоровенных кованых сковородках — цренах, добавляя туда для отделения осадков поташ и известь. Как только из жидкости начинала выпадать обычная соль, разогрев прекращали и сливали остатки для охлаждения в железные котлы. В этих-то металлических ёмкостях и появлялись кристаллы чрезвычайно необходимого стране ямчуга, оставшийся маточный раствор шёл в начало цикла производства.

Полученную селитру мы забрали следующим утром, из переработанных пяти пудов земли вышло от силы фунт с копейками необходимых кристаллов. Да и те смотрелись мутноватыми, явно их ещё требовалось чистить и чистить. Этим я намеревался заняться в Угличе, благо, что для меня строилась лабораторная изба на правобережье Волги. Строить помещение для опытов внутри кремля мне отсоветовал Ждан, всерьёз опасающийся пожара.

Следующим местом, где нам стоило побывать, оказалось село Девятково. Это было одно из крупнейших удельных сёл, в нём имелось шестнадцать дворов и церковь, ещё к нему тянулось почти два десятка деревушек из двух-трёх домов. Нашему приезду никто особо не обрадовался, крестьяне занимались обмолотом и веянием озимых. Этот посёлок мы посетили из-за того, что именно тут подати уплачивались обработкой десятинной княжеской пашни. Практически каждая деревушка в уделе имела свою собственную систему уплаты налогов — деньгами, натуральными продуктами для уплаты оброка или отработкой на владельца. В Девяткове крестьяне платили не много, но зато своими орудиями труда и тягловой силой пахали пашню, принадлежащую князю. Семена для сева, по обычаю, выделял владелец земли. Именно тут стоило попытаться внедрить новые сельскохозяйственные инструменты и агротехнические приёмы.

Первым делом местный тиун показал окружавшие село поля. Их насчитывалось несколько десятков, и практически в каждом наличествовала отведённая под княжеские нужды делянка. На мой взгляд, внедрить что-то новое на множестве полосок, находящихся иногда в нескольких верстах друг от друга, выглядело гораздо более сложным, чем на едином поле. Поэтому сельскому старосте и становому приказчику поручили выбрать подходящие по размерам одно-два поля. Чтобы сразу не озлоблять крестьян, из общественного пользования изымались самые худшие по качеству поля. Да и площадь новых нив решили сделать меньше, чем у ранее обрабатываемых на князя земель.

Оповещённые о нововведении сельчане радоваться не торопились. Они ожидали какого-нибудь подвоха, видимо, опасаться новшеств их заставляла народная традиция. Даже моё обещание предоставить в будущем свой сельхозинвентарь для обработки десятинной пашни восторгов не вызвало. Несколько оживило местных жителей предложение за плату собирать созревшие семена лугового клевера. Работа тут требовалась хоть и кропотливая, но лёгкая, её вполне можно было поручить детям, а платить я обещался довольно щедро.

Перед отъездом мне довелось увидеть молотьбу и веяние сжатой озимой ржи. Если выбивание колосьев связанными деревянными палками приводило к необходимому результату, хоть и с изрядными трудозатратами, то перекидывание зерна деревянными лопатами поперёк дующего ветра, на мой взгляд, являлось совершенно бесполезным. Мякина удалялась лишь десятикратным перебрасыванием, а избавиться таким образом от засорения семенами сорняков удавалось разве что чудом.

Ждан мои сомнения разделил.

— С пожжённых новин на посадку рожь брать следует, там сорных трав первый год совсем не водится. Токмо тут село старожильное, землица в округе добрая, вот пашенного леса и не хватает.

По возвращении в Углич нас ждали две неприятные новости — у Лошакова скончались жена с нерождённым ребёнком, да произошла авария на лесопильной мельнице. Одна из кованых пил разлетелась на куски, серьёзно ранив пильщика. Остальные работники, напуганные происшествием, разбежались с лесопилки.

Старшина плотников Никодим, разводя руками, объяснял:

— Мужички, как беда случилась, взволновались, мол, всё енто хитроумие токмо княжьими молитвами работает. Сидел де князь на городе, тока мелочь изламывалась. А съехал, так сразу бесы исхитрились, чуть не зашибли человека.

Надо признать, что уже укоренившаяся во мне привычка оставаться наедине с самим собой и размышлять о насущных проблемах, объясняя это молитвой, в народе и духовенстве находила полнейшее понимание и одобрение.

То, что было придумано, как единственный способ остаться надолго в уединении, превращалось в некий ритуал. Даже ближайшие помощники, могущие разбудить в любой час дня и ночи, входить и прерывать молитвы стеснялись. Кряхтя и кашляя за дверкой, они старались привлечь моё внимание, не желая вламываться и прерывать обращения к Богу, что являлось, по местным понятиям, крайним святотатством. Единственное, чем я не сумел овладеть, это искусством произносить молитвы автоматически, не загружая мозг. Пока я лишь мог выдавать невнятные бормотания, в которые, к счастью, никто не вслушивался.

Вызванный механик Савва доложил, что мелкие поломки происходили и раньше, нынешнее же происшествие — явная вина коваля. Кузнец Миронов в изготовлении брака также не признался, виня во всём криворуких пильщиков. Не найдя виноватых, мастера, наконец, пришли к согласию, обвинив во всём машину. На этом малом совете мы решили переделать лесопилку на вертикальные пилы, движимые маховиком.

Принесли мне на показ и образцы бутылей и колб, изготовленных в новой княжеской стеклодувной мастерской. Изделия выглядели весьма неказистыми, с мутным стеклом зеленоватого цвета, с какими-то внутренними вкраплениями и воздушными пузырьками. Мне опять пришлось осматривать производство, чтобы понять, как такое можно выплавить. Проехав на окраину города, стекольщиков мы нашли у печи, оканчивающих новую плавку. Стекло варилось в больших глиняных горшках, потом его выдували в изготовленные по моему указанию формы, а затем отжигали.

— Из чего варили сие стекло? — не поздоровавшись, начал я обвиняющим тоном задавать вопросы.

— И тебе здравствовать, княже. По обычаю, с песочка чистого, белого камня изветнаго, да с поташа, — степенно ответил мастер стекловарения, заманенный в Углич за большие деньги.

— Что ж такое мутное да вздутое? — Мне стало интересно, как он объяснит столь низкое качество несложного продукта.

— Для осветления нужно зоды да буры, иль камень немецкий серый, нам того не доставлено, — с самым невозмутимым видом доложился стекольщик. — Чтобы свиров да пузырей не водилось, надобно варить подольше, да горшки снимать — помешивать, нам же поспешать твои люди велели.

Для демонстрации процесса мне вытащили из дровяной печи керамический тигель со стекольной массой. Она слегка побулькивал. Принюхавшись, я вроде бы даже издалека ощутил из ёмкости кисловатый, дымный запах. Пахнуть могло и от печки; для проверки вытащили горшок подальше на улицу, но аромат пожара никуда не пропал. Значит, выделялся из расплава либо углекислый, либо угарный газ. Потом мне вспомнился рассказ знакомых, что угарный газ абсолютно не пахнет, задыхаются от него люди совершенно незаметно.

— Чего тут нюхать — обычная вонь. Когда печь топят али камень на известь жгут, завсегда так тянет, — не понял моих скачков вокруг тигля один из подмастерьев стекольщика.

Вполне возможно, источником диоксида углерода являлся известняк, и я поинтересовался у стекловара:

— Может, мешать чаще варево твоё?

— Ежели слишком часто, то плавиться худо станет, начнёт остывать. Не натопишься печки-то, туда-сюда горшок дёргать.

— Может, прямо в горне размешивать?

— Для сего найми-ка кого с железными руками, — ухмыльнулся мастеровой.

Сам того не ведая, мастер-стекловар подал неплохую идею. Стоило распорядиться устроить варку стекла в сосудах побольше, да с механическим размешиванием через свод печи.

Вскоре в Углич снова прибыл английский купец Беннет Джакман. У меня уже имелся огромный список вещей, которые стоило попытаться купить за границей. Предвкушавший барыши торговец оказался крайне изумлён, услышав, что именно необходимо удельному двору. Требовались мне семена и клубни растений — картофеля, помидоров, кукурузы и сахарной свёклы. Ничего такого Джакман не знал, как не ведал он о семенах люпина и вики. Отблеск узнавания появился у англичанина лишь при слове «рапс».

— Рэйп? — уточнил купец.

Для полного понимания я попробовал назвать по-английски те растения, что помнил. Довольно скверное знание английского осталось у меня с прошлой жизни, когда-то на его изучение было убито два года. Результатов это не принесло, и мне пришлось потребовать бумагу и карандаш. Пытаясь изобразить то, что нужно, больше понимания я нашёл у ближайшего окружения, чем у заезжего коммерсанта. Русские дворяне опознали в вике — мышиный горошек, а в люпине — Семён Головин, знаток латыни, узнал желтоцветный волчий боб.

— Зачем он тебе? От сего куста даже овцы дохнут, не будет никто того гороха есть, — не понимал меня учитель.

В объяснения я пускаться не стал, продолжив разговор с англичанином. Наконец выяснив, что под наименованием «рэйп» он понимает нужное мне растение, пришлось начинать рассказывать заново про необходимые овощи.

— Их из Америки должны привезти, они оттуда родом.

— Князь знать про Новый Свет? — Похоже, мои географические познания Беннета озадачили.

— Чай, ученье постигаем. С чего бы нам про Америгу, да стольный град ея — Мешхику не ведать? — Головин остался крайне доволен произведённым эффектом.

— Гишпанских, або Соединённых Провинций купцов надо расспрашивать про сии овосчи, — наконец признал своё неведение Джакман.

— Нашёл у кого спрашивать, — учитель иностранных языков явно оказался рад тому, что чужеземца уличили в невежестве. — Аглицкие немцы дыне простой дивятся, мол, какая чудная сладкая тыква.

Следующим важным заказом стали металлы и различное химическое сырьё. Свинца и графита англичанин с лёгкостью взялся поставить по пятьсот пудов. Из запрошенных стекловарами компонентов меньше всего проблем вышло с бурой.

— Жирную самосадную или калёную тебе потребно? — осведомился торговец.

— В чём между ними разница? — всё равно мне о таком веществе было ничего не известно.

— Калёная дороже, в Тосканском герцогстве дрова дороги, — пояснил купец.

— Вези обе, обычной — побольше. Если что — сами прокалим, — принял я решение о закупке неизвестно чего.

Как далее выяснилось, под словом «зода» тут понималась обычная сода. Но вот объявленный за неё размер оплаты меня шокировал, хотя привык я уже ко многому. В моём мире она стоила не особо дороже соли, тут бочку её предлагали по цене, сопоставимой со стоимостью большого бочонка вина.

— Множество куч водорослей сжечь потребно, дабы единый куль зоды получить, — так объяснял непомерную стоимость простого химического сырья Джакман.

Про серый немецкий камень, нужный в стекловарении, англичанин тоже ничего не знал, но обещал снестись со сведущими людьми.

— Судя по потребному, князь занялся истинно благородным делом — алхимией, — глубокомысленно заключил торговец. — Яз мочь доставить ртуть и сулему. Без сих веществ ни одно превращение невозможно.

— Хорошо, вези. Ещё раздобудь мне книги по ремёслам хитрым, рудам и растениям. Да также механизмы любые куплю, особенно в труде полезные, дело облегчающие, — выдал я последние инструкции иностранному купцу.

— В Московское государство книги ввозить заповедано, — насторожился Беннет.

Я пообещал ему получить разрешение на ввоз, да и за него самого похлопотать, дабы разрешили и впредь заниматься выгодной русской торговлей, а не отправили на родину, на которой его ждал суд.

Джакман соглашался на задаток самых скромных размеров, но вот срок доставки, превышающий два года, меня совершенно не устроил. Заверениям торговца, что это самое быстрое исполнение моих пожеланий, я не верил.

— Могу через Смоленск и Ригу ехать, токмо мне проездная грамота на сие потребна, не обычная та дорога, — предложил иной маршрут купец. — Если удача не оставит, на следующий год, к Рождеству Христову прибуду.

Выездные документы я также согласился помочь получить, и Ждан отправился за серебром, вручать двухсотрублёвый аванс под наш многотысячный заказ. Оставив торговца с приказными оформлять рядную грамоту на предполагаемые купли, отправился к себе, на ритуальные размышления.

Волновала меня цена соды на местном рынке, в иной реальности доводилось мне сотрудничать с содовым заводом, и вроде на стороне они закупали лишь поваренную соль да щебёнку, продавая требуемый продукт составами. Да ещё какое-то вещество от них уходило фармацевтам. Пытаясь вспомнить, как выглядело содовое производство, вспомнил, что там присутствовал запах нашатырного спирта. Значит, скорее всего, один из компонентов — аммиак. Но где-то и в Угличе на меня знакомо пованивало этим «ароматом», да так, что слезились глаза. Дело оставалось за поиском источника запаха да за химическими опытами. Количество требующих испытания реакций уже достигало двух десятков, окончания строительства и оборудования экспериментальной площадки я ждал с нетерпением.

За день до приезда высокородных татарских гостей нас посетил посланец из Устюжны. Там вполне приемлемо работала копия моей домны, и строилась новая, практически полностью кирпичная, чуть больших размеров. Нам доставили новые сметные росписи и образцы выплавленного чугуна. Стоило поэкспериментировать с переделкой продукта плавки в железо, устюженские попытки передела оказались мало результативными. Отправив Акинфова показывать приезжему кузнецу вертикальные молоты и прокатные валки, я занялся расчётом результатов нашей металлургической деятельности.

С экономической точки зрения, всё выглядело благопристойно, но зиждилось это благополучие на почти дармовой руде и угле. Судя по отчётам, новопостроенная домна уже вызвала десятипроцентное подорожание исходного сырья. Лишних рабочих рук в Устюжне и окрестностях не нашлось, поэтому новые плавильные печи могли взвинтить стоимость руды и угля до небес. Явно стоило озаботиться экономичностью работы наших малых домен. Выход чугуна от массы болотного железного сырья составлял от пятой до шестой части, что по сути представляло крайне слабый результат, меньший, чем в кричных домницах. Куда же девался металл? Либо он уходил со шлаком, либо выдувался мехами через колошник в атмосферу, что в случае рассыпчатой, землеобразной болотной руды выглядело вполне возможным. Значит, имелась нужда хотя бы в минимальном обогащении исходного сырья, спекании его до катышков размером с орех, и, как максимум, требовались уловители колошниковой пыли. Видимо, и этой зимой стоит наведаться в северную часть моего удела.

Помимо размышлений о том, где что купить, думал я и том, что можно на подведомственной территории найти. Что никаких особо ценных ресурсов в верхней части Поволжья нет, мне стало известно ещё со школьной скамьи. Но глины, известняки, мел и доломиты — всё это требовалось поискать на берегах Волги и прочих речушек. Поэтому ко всем волостным и становым управителям отправили грамоты, чтоб присылали в Углич в небольших кадках глины из крестьянских раскопов, известняки и все прочие чудные камни. За диковинки, могущие удивить князя, обещалась награда.

Представительную делегацию татарской знати встречали со всем великолепием, которое Тучков смог организовать. После длительных приветствий произошёл обмен дарами. Помимо всего прочего, в угличских подарках имелись сабли, выделанные кузнецом Мироновым. Из-за бедности отделки, созданной удельными серебряных дел мастерами, особого внимания они не привлекли. Только советник царевича Ураз-Мехмета, старый мурза Карачей по завершении церемоний подошёл к оружию. Покрутив клинки перед глазами и прислушавшись к звону лезвия от щелчка ногтём, восточный сановник слегка разочарованно положил сабли на место.

На праздничном обеде присутствовал и пленный Байкильде.

Перебросившись с ним несколькими фразами, мурза Сулешов обратился ко мне.

— Не по обычаю, княжич, поступаешь. Славный мурза Арслан, отец твоего ясыря, всех своих сыновей в сраженьях потерял, да и младшего мнит ушедшим в Сад, реками омовенный. Пошли весть к нему, что любимый его отпрыск жив, дабы возрадовался почтенный отец. Окуп какой возжелаешь даст, да и старший его брат, бий Девлет, ныне по воле небес волоститель бейлика рода Барын, от себя прибавит.

Значит, наш полоняник уже стал родным племянником одного из главнейших крымских феодалов. Бакшеев, с моего согласия, предложил Янши мурзе взять на себя хлопоты по извещению ближайших родственников норовистого мурзёнка о его судьбе.

Приехавший к нам князь Сулешов оказался весьма осведомлён в крымской политике. Как мне объяснил Афанасий, род нашего гостя издавна курировал в Крымском улусе дипломатические отношения с северным соседом. Сам мурза выехал на Русь лишь семь лет назад, после завершения переговоров, а его старший брат Ахмет до сих пор служил ближайшим подручным хана и ответственным за переговоры с Москвой.

Поэтому потихоньку я стал расспрашивать бывшего крымского дипломата, что он думает о ближайшем будущем. Практически никого из гостей эта тема не интересовала, кайсацкий царевич вообще разговаривал только о соколиной охоте.

— По зиме придёт в Москву посольство, — был убеждён мурза. — Пять лет уже в крымском улусе поминок-тыша не видели. Оттого убыток великий всем биям, да хану с братьями его — калгой и нуреддином.

— Может, русское государство больше никогда дани платить не будет? — мне пришло в голову слегка спровоцировать урождённого высокородного крымца.

— Подарок се, не дань, для любви и дружбы, — хитро улыбаясь, ответил мурза. — Ежели друзей не одаривать, то их легко потерять. К тому же перестанет серебро течь к карачеям крымским, соберутся они у Ак-Кая, да с ними их бейсераки придут, и придётся великому хану из Бахчисарая на остров Родос съезжать. Кому от того польза? Всякий новый солтан первым делом в поход идёт, так издревле повелось.

— Значит, если о размере денежного выхода не договорятся, то снова ждать набега?

— Яз не звездочей, чтобы о грядущем ворожить. Что до походов степных удальцов, так буйные головы всегда найдутся, а ханские ярлыки пущай челеби читают, для того они выучены, — похоже, Янши мурза надо мной потешался.

— Всё ладно ли у Кази-Гирея с турским солтаном? Любовь между ними аль ссора? — задал свой вопрос Бакшеев.

— Благодарение Аллаху, у крымского хана сей час с Порогом Счастья великая приязнь, — расплывчато ответил бывший крымский дипломат.

— А с цесарем у солтана мир или война? — продолжал интересоваться Османской империей Афанасий.

— С Кафы слухи доходили, будто гневается на немцев Высокая Порта, те цесарцы препоны чинят войску турскому, да дани уже два года не платят. Опосля славной победы над кызылбашами неисчислимые орты янычарские могут на заход солнца повернуть.

К нашей беседе с эмигрантом из Крыма стал прислушиваться советник казахского царевича — мурза Карачей.

Заметив интерес татарского сановника, я, забыв историю, рассказанную Темиром Засецким, поинтересовался, не из Крыма ли выехал к нам уважаемый мурза.

— Нет, — вздохнув, ответил восточный дворянин. — Род мой из Бухары, имя мое Кадыргали-бек, яз есть верховный эмир Казачьей Орды.

— Почему ж поименовали тебя при здравице мурзой Карачеем? — довольно развязно поинтересовался я у пожилого среднеазиата.

— Се мой чин, жалованный от царя Сибири Кучума. При дворе османов именовать его великий визирь. Оросы прозывают по нему, — довольно сухо ответил Кадыргали.

Про Узбекистан и Бухару у меня имелись самые смутные знания, видел я их только в прошлой жизни по телевизору, в передаче про путешествия, потому проговорил по возможности расплывчато:

— Столица твоего родного ханства на реке Амударье? Там красивые гробницы и мечети, да вроде крепость старая имеется?

— Город тот на реке Зоровшан. Крепость — Арк. Яз в ней ранее жить. Есть склеп наиба Аюша, поклоняются ему христиане, именуя Иов. Мечетей прекрасных там не счесть. Кто рассказал тебе о Бухаре? — Узбек оказался слегка удивлён моими познаниями. — Ясырь вернутый?

— Там растёт хлопок, цвет с коробочкой, из коей пряжу ткут. Узбеки же сие выращивают, воду к полям подводят каналами? — возможность добычи нового текстильного сырья меня крайне интересовала.

— Озбеки разных родов все есть сыны Дешт-Кипчака, они рождены воины. Землю пахать, арык и киряз копать сарты, они же растят пахту, именем тут бумазей, — ответил старый бек, всё более изумляясь. — Ты, коняз, знанием широк. В твой год то удивление. Яз о таком един раз слыхал. С младых лет славен был падишах могольский Акбар, стыд ему.

— За что позор-то шаху монголов? — пришла моя очередь дивиться речам собеседника.

— Правил он как великий султан, равный турскому, надежда ислама. Сей час — вероотступник проклятый, лживый пророк, — мрачно ответил Кадыргали и, почтительно склонив голову, попросил удалиться от пира.

Разрешение ему дали, да и я вскоре, сославшись на необходимость помолиться, оставил торжественное пиршество.

 

Глава 37

Субботним утром приехавшие гости отправились на охоту. Псарни и сокольи клетки находились на левом берегу Волги, завёл их брат царицы Марьи, мой дядя Михаил Нагой. Я от этого, для меня слишком сложного, мероприятия отговорился. Это выглядело совершенно невежливо, но гости не настаивали, удовлетворившись обществом уездных дворян, Байкильде и Гушчепсе-Григория.

Из ближайших помощников остались со мной Ждан и молодой Битяговский, даже дьяк Алябьев умчался бить зверя, наплевав на болячки. После сведения предварительного баланса появилась надежда, что с продажей новой угличской шерстяной ткани дырка в бюджете окажется закрыта. Сукно у нас получилось значительно лучше сермяжного, по качеству оно примерно соответствовало самому дешёвому лондышскому, то есть привезённому из Лондона. Даже если продавать его с некоторой небольшой скидкой от заморского материала, то прибыль всё равно превышала вложенное в два раза. Обработка закупленного только за этот весенне-осенний сезон сырья обещала принести почти восемьсот рублей.

Оставив Данилу Битяговского щёлкать деревяшками на счётах, мы со Жданом поехали объезжать Углич. Очень уж меня волновал источник аммиачного запаха. Почти час, крутясь по довольно небольшому городу, мы добирались до Селиванова ручья, где находились новопостроенные мельницы.

Там-то я и учуял знакомый «аромат», и место его происхождения стоило узнать у Ждана.

— Откуда так воняет?

— От кожевных чанов. На что кожемяки на отшибе селятся, за Яновой слободой, а всё одно, едва ветер переменится, так прям слезу вышибает, — развёл руками дядька.

Неожиданный визит князя кожевников насторожил. Видимо, ничего хорошего мастера не ждали, соседствовать с ними не любил никто. Предложение показать, что у них тут самое вонючее, застало ремесленников врасплох. После того как я выяснил, что самый устойчивый запах аммиака идёт от отходов их производства, особенно от воды, оставшейся после замочки шкур, кожевники ждали только приказа о выселении. Моя радость и повеление отбросы не выкидывать, а складировать, заставило мастеровых недоумённо глазеть друг на друга.

Добил же их простой диалог.

— Когда вонь сильнее, в холод или в жару?

— Вестимо, княже, в летнюю, жаркую пору дух от чанов потяжелее тянет, — пытаясь сохранять на лице невозмутимость, ответил старший мастер.

— Очень хорошо, — резюмировал я эту краткую беседу.

Лица кожевников выражали явное сомнение в моём душевном здравии, и провожали они отъезд княжеской свиты слишком усердными поклонами. Меня же заботило совершенно другое: если выход аммиака усиливается при повышении температуры, то наверняка его можно получить сухой возгонкой отходов кожевенного производства. Правда, не очень понятно, сильно ли помешает производству соды уровень загрязненности этого газа.

Охотники вернулись на третий день, с кучей битого зверя и донельзя довольные. Застоявшиеся без дела, поскольку охотиться я не ездил, псари и сокольники показали гостям всё, на что они были способны. Видя, какое впечатление произвела удачная звериная травля на знатных татар, мне пришло в голову раздарить им большую часть охотничьих псов и птиц. Меня охота ни с гончими и борзыми, ни с кречетами и соколами совершенно не привлекала. Царевич и сопровождавшие его мурзы вполне оценили щедрость подарка. Также я освободил от службы и ловчих с сокольничими, пообещав им щедрые отходные дары, а похолопленным также вольные грамоты. Многие из них тут же нанялись к татарской знати, чему мне и в голову не приходило препятствовать. Поэтому моё прощание с отъезжающими вышло самым дружеским, гости изощрялись в восточных славословиях.

За всеми этими хлопотами у меня из головы вылетел по моему же наказу привезённый из Ярославля токарь. Вспомнил я о нём, только когда мне сообщили, что неведомый ярославец третий день ходит на княжий двор и требует кормов, мол, он сюда по великой надобности приехал. По моему приказу настырного челобитчика доставили в княжьи хоромы. Предстал передо мной кривой, щуплый мужичок, на великого умельца он никак не походил. Для проверки умений заезжего ремесленника мы выехали к его новой избе, в которой и находились его инструмент и работы. По приезде к месту демонстрации профессионального мастерства я понял, что профессия токарь в это время включала в себя немного иные умения, чем в будущем. Ярославец Иван работал по дереву и кости, вырезая довольно тонкие вещи, такие, как ажурные подсвечники и оклады икон. Прообраз токарного станка у него имелся, со стороны этот станок смотрелся довольно примитивным устройством, напоминавшим верстак. Деталь для обработки в нём крепилась забиваемыми клинышками, вращение обеспечивалось лучным приводом, режущий инструмент мастеровой держал руками.

Собственно, привезённый умелец в моих замыслах ничем помочь не мог, но на его переезд уже потратили немалые деньги, да и, судя по образцам его работ, руки у него были твёрдыми, а единственный глаз зорким. Поэтому ко мне вызвали кузнеца Акинфова да плотника-механика Ефимова. Уездный металлург отговорился занятостью, он экспериментировал со снаряжением плавильных тиглей молотым чугуном вместо угля и вроде получал неплохие результаты. Вместо себя он прислал сына Петьку, с уже прижившейся фамилией Кособоков, тот не боялся браться за любое новое дело.

Ефимов, штатный изобретатель Углича, пришёл получать задание с явно смущённым видом. Поздоровавшись, он отвесил мне поясной поклон до земли, чего в последнее время за ним не наблюдалось.

— Княже, ослобони от новых трудов, дай роздыху.

— Что случилось, Савва? Заболел аль беда какая приключилась?

— Не гневись, господин, купчина проезжий порядился со мной на две бочки палочек чертильных, что ты измыслил. Корысть обуяла, яз со всеми домочадцами щепки строгаю, тщусь к сроку успеть, уж больно велика оплата, — оправдывался предприимчивый посадский.

— Может, зря яз тебя механиком величаю? Дело-то плёвое, два механизма измыслить. Один будет брусочки пилить, другой пазы резать — ты те две бочки за едину седмицу изготовишь, — пришлось мне попенять нашему изобретателю. — Иди домой, сделай, что тебе советую. Ежели к сроку не поспеешь, дам тебе монет на пеню.

Единственным возможным исполнителем моих замыслов, которому не пришлось бы неделю объяснять задание, оставался кузнецкий сын.

— Пётр, сможешь княжеское дело исполнить?

— Яз отцу уже четвёртый год помогаю, да по Ефимову заказу разные железки хитрые делал, отчего не смочь, — копируя манеру разговора взрослых, ответил подросток.

Делать было нечего, и я обратился к токарю Ивану:

— Какое прозвание твоё?

— Ивашкой, Фроловым сыном, да точильщиком кличут, — предложил варианты своего прозвища ярославец.

— Иваном Фроловым станешь теперь именоваться, да дети твои Фроловыми будут. — Такое обращение недавно приехавшего в Углич мастерового озадачило. — Начнёшь кузнецкому сыну пока помогать.

— Да яз поболее умею, чем детские балушки строгать, — попробовал возражать новонаречённый мастер.

— Как снасть сию называешь? — я указал пальцем на далёкого предка токарного станка.

— Точило сие.

— Вот его с отроком Петром и будешь заново сотворять, как с сим малым делом управитесь, дам работы помудрёней, — ремесленника пришлось слегка осадить.

Всё же в это время каждый умелец оснастку себе мастерил большей частью сам, закупая и заказывая на стороне лишь крайне необходимое.

Получив от Ждана карандаш и бумагу, которые дядька уже приучился носить с собой в резном деревянном пенале, я сел на лавку чертить схематичный чертеж требуемого мне устройства, комментируя изображаемые закорючки.

— Сговорите плотника-подмастерья, он сотворит вот такую плаху, на вроде козлов пильных, токмо чтоб ровная вышла. Водой проверите, польёте, убегать ручейком не должна. К ней точило приладите, да крутить его от доски с колесом, как у прялок новых устроено. Ту вещицу, что точить потребно, зажимать можно и по-старому, клинышками, но лучше резьбовыми штырями со стороны привинчивать. Пётр, ты винты резать умеешь?

— Нет, да вроде никто на Угличе не умеет, тонкая больно работа, — озадачился паренёк.

— Яз сумею, бывало, хитрые мощаницы выделывал, но токмо с кости доводилось так точить, — вступил в разговор Иван Фролов, уже озадаченный объёмом вроде лёгкой работы.

— Ну, попробуйте их из дерева крепкого иль из кости выделать, может, и сойдёт, — за отсутствием других вариантов стоило испробовать и этот. — Резец же надо не шуйцей аль десницей держать, а зажимом хитрым, — я продолжал чиркать уже на обратной стороне листка. — Там колёса зубчатые ходят по плашке с зубцами. Петька, ты, как самострел воротом взводят, видал?

Придавленный масштабностью задачи паренёк лишь сокрушённо покачал головой.

— Возьми в оружейной княжеской, посмотри. Да тот бери, где ворот зубчатый. Тако и тут надобно устроить. Ежели не сумеете винтовальный ход устроить, делайте простой, чтоб по гладким палкам рукой сей зажим толкался. Да наперёд на дереве испытайте, а уж потом из железа ладьте. Серебро потребное у Ждана получите. Постарайтесь, да и яз вас не забуду, коли что дельное сотворится.

— Дозволь, княже, яз дружка свово, Федьку, сынка замочника кликну? Он с малолетства до тонкой работы с железом привычен, дюже помощь его потребна, — обратился ко мне юный Кособоков.

— Всех, кого надо, зовите, токмо о деньгах пусть наперёд Тучкову доложат, — я махнул рукой.

Ни на что особенное рассчитывать не приходилось, но ведь каждый длинный путь начинается с первого маленького шажка.

Я бы совершенно не заметил свои очередные именины, если б не приехавшие практически одновременно тёзки, Григорий Темир Засецкий и Григорий Сулемша Пушкин. Московский дворянин прибыл с письмом от Годунова и с царским наказом отрядить сотню стрельцов на годовую службу в недавно отбитую от шведов Корелу. Не намного опередивший сеунча из столицы выборный дорогобужец приехал с инспекционным визитом от Богдана Бельского. Ненароком встретившиеся посланцы восприняли друг друга крайне настороженно, но от ссоры удержались.

Я ожидал выслушать от доверенного лица моего опекуна массу замечаний и придирок, но на удивление он оказался довольно немногословен. Сулемша выслушал от архимандрита Феодорита и подьячего Головина уверения в том, что их подопечный достиг немалого благочестия и прилежания в ученичестве. Такая любовь ко мне приставленных учителей объяснялась довольно просто. Отцу-настоятелю для обращения в истинную веру регулярно поставлялись заблудшие души из числа выкупленных полоняников, поток новокрещённых выходил хоть и не слишком велик, зато постоянен. Такая ретивость в деле приобщения к православию еретиков архимандриту явно сулила повышение в церковной иерархии. Учитель Семён вообще встречался мне крайне редко, он оказался полностью занят доработкой своего наставления по арифметике. Учитывая, что я оплачивал ему трёх монастырских переписчиков, бумагу и все необходимые принадлежности, причин ругать подопечного у него совершенно не имелось.

Уже через час Пушкин прекратил опрос наставников и попросил Ждана показать ему княжеское хозяйство. Момент наступил тонкий, возможность такого требования я с Тучковым уже обсуждал, правда, ожидали мы его от людей Годунова. Удельный казначей потащил дворянина из Дорогобужа по Сытному и Кормовому двору, да с заходом в хлебные амбары. Для Сулемши открывали все закрома и клети, согласно заранее разработанному плану, такая детализация должна была быстро утомить проверяющих.

Вручивший мне послание от царского шурина Засецкий, помимо прочего, также подробно рассказал о ходе боевых действий на северо-западе.

— Прислали свеи на рубеж послов о мире говорить. Слух идёт, король Иоанн тяжко болен, того и гляди преставится. Також бают, наместник Фляминк с постели уж и не встаёт, вельми плох, с зимы не оправится. Казаки да новгородцы охочие всё в Олав-крепости сидят, никак свеи их не сгонят. Шибко крепко донцы бьются, много народу немцев побили. Да не токмо приступы сбивают, но и сами на стругах по озеру ходят, городки да сёла разоряют. Князь Григорий Волконский уж дважды в Каянскую землю ходил, побил тех мужиков ратных, что Трифонов монастырь сничтожили, чернецов да монастырских людишек погубили, да Кемские и Сумские погосты разоряли.

Меня заинтересовало несколько моментов.

— Почему ж на нас нападали мужики оружные? Послали ли казакам помощь?

— У свеев весь люд черносошный оборужен, как какое лихо дело, их на рать сбирают. С прадедовских времён у них такой обычай заведён. Донцам с атаманом Корелой пока помочи не давали, да и мню, понапрасну сие выйдет. Слыхивал яз, приступали свейские ратники к Олаву на плотах бревенчатых, да наши гулящие людишки их пушечным боем посбивали да потопили без числа. Созывают немецкие полки со всех краёв к той крепости. Летом им наряд осадный тяжело туда приволочь, а к зиме жди беды, непременно возьмут крепостицу-то, — обстоятельно ответил Темир.

— По каким рубежам свеи замиряться-то хотят? — задал вопрос присутствующий при беседе Бакшеев.

— Неведомо мне сие, — пожал плечами москвич. — Мню, нашим послам Ругодивскую землицу ладно вышло бы выторговать, да свободное мореплаванье, а в остальном и по прежним новгородским докончаниям сговориться можно.

Оставив Афанасия толковать с Темиром, я отправился к себе разбирать послание Годунова. Интересовали его всё те же внешнеполитические проблемы, что и ранее. Особо заботили одно из первых лиц государства успешность мирных переговоров и, в случае их срыва, возможность объединения и выступления одним фронтом против России её соперников, королевств Польского и Шведского. Не ясно было боярину, чего ожидать в следующем году от Крымского ханства, да спрашивал он меня про то, будет ли толк отправлять послов, чтобы зазывали они на Русь принца Густава, сына свергнутого своим братом короля Ерика. Кое-какие мысли у меня водились только по последнему вопросу.

Не успел я закончить чтение, как меня вызвал Ждан, они с посланцем опекуна уже завершили экскурсию по дворцовому хозяйству. Вернувшийся из инвентаризационного осмотра Пушкин вид имел немного разочарованный.

— Распустил ты ключников, княжич. Нерадиво добро твоё оберегают, амбары хлебом не полны, а уж посадским ржицу отмеряют. Надо бы сие не по осени творить, когда всё в дешево, а по весне, егда в дорого идёт. У тебя Моложский уезд в уделе, а рыбицы на ледниках нет совсем, токмо сушеной да соленой бочек по десяти всего. Да по двору работные людишки да бабы какие-то немецкие без делу ходят, даром твой хлеб едят, — пенял мне Сулемша. — Построже бы надоть, завсегда нерадивых плетью угощать положено, а ты об том запамятовал.

— Григорий, ты на польском наречии изъясняться можешь? — в голову мне пришла неожиданная мысль, кого направить к шведскому царственному беженцу с придуманной диковинкой.

— Через пень-колоду, но маленько балакаю, а в чём нужда тебе о том? — прекратив наставления, насторожился дорогобужец.

— Ты ж в полоне много лет был, чего ж крепко не разучил? Да вотчина твоя у пограничных земель вроде, — удивился я такому факту.

— Дак меня сперва в Вильне держали, а потом в Мстиславль свели, — развёл руками Пушкин. — А на нашем порубежье природных поляков вовсе нет.

Пояснения доробужца мне ничего не объяснили, но изменять придуманный план не хотелось.

— Ежели с посольством тебя пошлют, хоть как речь держать сможешь сам, без толмача, да дело княжеское справишь?

— Столкуюсь уж как-нибудь, словенское-то наречие что у нас, что в Польской земле схоже. Токмо чин у меня маловат по посольствам-то разъезжать, яз, чай, не дьяк посольского приказу, — усмехнулся дорогобужец Григорий.

— Тут уж я упрошу царя Фёдора Ивановича, дай бог, пожалует.

Дав такие значительные обещания, осталось придумать, как их выполнить. Ничего умнее, чем изложить свои просьбы в ответном письме к боярину Борису Фёдоровичу, да придать им практический смысл, мне в голову не пришло.

Уже за полночь, при свете лампадок и свечей, заканчивался наш совет с Бакшеевым. Начертание нынешних северо-западных границ русского государства я себе представлял довольно смутно. Детали мне растолковывал побывавший на всех фронтах ветеран. Послезнание мне говорило лишь о том, что побережье восточной части Финского залива в моём прошлом мире страна вроде потеряла во время Смуты, а возвратила при Петре Первом. Совместная интервенция западных соседей в Россию, насколько я помнил, произошла уже в разгар развернувшейся в стране крестьянской войны.

Ответ же требовалось составить достаточно конкретно и детально. Прогноз мой являлся, по сути, тычком пальцем в небо, но ничего лучшего придумать не удалось. Писать я постарался в туманных выражениях, чтобы не сошедшиеся детали можно было в случае фатальной неудачи списать на неверную трактовку текста. Признавая возможность союза Польши и Швеции, длительное их объединение в будущем в одно государство мной отвергалось. Для заключения нужного мира мне виделось необходимым развить успех на севере, с надеждой обменять захваченные земли на Ругодив — Нарву. Поэтому оказать помощь казакам во главе с лихим Корелой признавалось необходимым. Бакшеев советовал укрепиться острожками невдалеке от шведских рубежей и оттуда тревожить их земли. Полевую армию Флеминга так разгромить не удастся, зато вполне удавалось набегами изгнать крестьян, кормивших её и перевозивших все военные припасы и пушки для тянущейся осады. С крымцами, по совету отлично знающего их Афанасия, я рекомендовал держать ухо востро, да выдвинуть весенний сбор русских войск от северного берега Оки ближе к Дикому Полю. Для шведского изгнанника обещал изготовить дар, с которым уговорить его на приезд в Москву станет преизрядно легче. Тут и Григорий Пушкин пришёлся к месту, ему уготовили роль дарителя угличской диковинки. Собственно от того, насколько ловко этот дорогобужский дворянин продемонстрирует посланный гостинец, и зависела реакция так нужного Годунову принца Густава.

Закончив пространную грамоту, я скрутил её в свиток и растолкал дремавшего на лавке Ждана. Тот запечатал послание княжеской печатью и понёс его, несмотря на ночь, Темиру Засецкому. Мне оставалось лишь надеяться на то, что мои дилетантские советы помогут Годунову и не ухудшат положения страны.

 

Глава 38

Стрельцов во главе с Данилой Пузиковым собирали спешно, чтобы до ледостава успеть добраться реками хотя бы до Волочка. На пути отряда, в Новгороде, так же как и в Пскове, свирепствовала эпидемия, но вроде дальнейшее её распространение удалось остановить с помощью застав. Стрелецкому голове я постарался объяснить идею санитарии, уверяя его, что только методичным выполнением этих обрядов можно уберечься от мора. Уходящим воинам по моему распоряжению, помимо запасов продовольствия, выдали недавно изготовленные двуручные пилы и шанцевый инструмент, необходимый для постройки укреплений.

Все три дня до отъезда Григория Пушкина мы с ним разучивали нехитрый фокус с кубком, наполненным водой. Мне его давным-давно демонстрировал учитель на уроке физики, для наглядного понимания природы атмосферного давления. Когда в первый раз жидкость осталась в посуде и не пролилась из-под холстины на пол, Сулемша оказался потрясён.

— Ты никак воду-то заговорил, — крестясь, произнёс дворянин.

— Слова тут ни при чём. Хоть мольбу твори, хоть хулу, всё едино должно получиться. Стакан токмо нужен изнутри ровный, да с дном широким, — успокоил я дорогобужца. — Ежели кубок из прозрачного стекла найдёшь, так можно, холстинку дёргая, показать, будто вода кипит от ничего. Ты, Григорий, окромя королевича, сие никому не показывай, а то мало ли, засадят тебя в подклети монастырские, пока разберут, в чём дело-то.

Останавливаться лишь на фокусах мне не хотелось. К отправке с Сулемшой в Польшу я надеялся успеть приготовить наглядный демонстратор силы атмосферного давления. Насколько я помнил, в этом опыте присутствовали две полусферы, из которых насосом откачивали часть воздуха. Мне совершенно не приходило на ум, когда этот эксперимент демонстрировали впервые, оставалось лишь надеяться, что Густаву он не знаком. В случае если бы эти фокусы оказались уже известными, я планировал перейти к химическим. На алхимика они, на мой взгляд, подействовать должны были безотказно.

В начале зимы наконец-то удалось приступить к химическим изысканиям. Селитру я очищал растворением в воде, в которую кидал кусочек мыла и взбалтывал для удаления механических примесей. Отцеженный раствор выпаривался, а потом выставлялся на холод. Таким образом удалось получить довольно чистый продукт. Серу перегоняли без доступа воздуха в стеклянной посуде, после пары повторений из минерала успешно удалялись загрязнения.

Полученные компоненты, а также уголь, перетирали, и потом смешивали угличские пушкари. Для облегчения их работы изготовили бегунковый жернов. Для зернения пороха кузнец и заезжий токарь изготовили прообраз мясорубки, в которой винт выточили из дуба, а корпус склепали в виде двух полуцилиндров, свёрнутых из полос железа. Окончательную шлифовку метательной смеси производили во вращающихся, наподобие мешалок для глины, бочках. Первая попытка использовать новый порох чуть не привела к трагедии — снаряженную им пищаль раздуло в казённике. Явно требовался какой-нибудь прибор для измерения силы новой смеси. Изготовлением деталей воздушного насоса занимались кузнецы-замочники, коих проживало на весь город трое. Им-то я и прибавил головной боли, предложив с помощью пружины и зубчатого колеса переделкой какой-нибудь пищали соорудить измеритель мощности пороха. Получив такое устройство, становилось возможным экспериментировать и с размером зерна, и с пропорциями компонентов.

Уже давно стоило задуматься над введением системы измерительных величин. Одинаково именуемые меры объёма, расстояний и веса отличались в разных местностях. Аршин мог значительно меняться, в зависимости от того, что и где мерить. Особенная беда была с малыми величинами. Для того чтоб получить изделия нужного размера, вместе с заданием посылались размерные эталоны в виде деревянных реек, шнурков с узлами и всяких фигурных форм, именуемых кружалами. Мне давно хотелось иметь хотя бы термометр, но пока не удавалось получить ровную, прозрачную, тонкостенную стеклянную трубочку. Кузнецы определяли температуру металла по его цвету, по скорости воспламенения щепок и испарения плевка. Для химических опытов требовались более точные методы.

За три недели до Рождества из Углича отправлялись в разные стороны санные обозы. В Устюжну Железопольскую уезжали строитель плотин Карп со своими помощниками, двое мастеров-кирпичников да артель нанятых плотников-сицкарей с образцом промывочного стана для руды и набором инструментов от кузнеца Миронова. В Москву и Ярославль отправлялись торговые караваны. Везли они на продажу сукно, уклад в прутах и полосах разных сортов да несколько сот пудов гвоздей. Эти нехитрые скобяные изделия начал массово катать на стане Акинфов. Прокатные валки и вертикальный молот для рубки заготовок и штамповки шляпок удешевили процесс изготовления гвоздей в несколько раз. Я ещё в конце осени принимал семерых возмущённых кузнецов-гвоздоделов Углича. Конфликт с ними удалось уладить путём организации этих челобитчиков в артель да выдачи им беспроцентного кредита на устройство такой же, как у Фёдора, мастерской.

После отправления обозов с товарами я фактически переселился на другой берег Волги, поближе к своим лаборантским палатам. Для работы с химикатами мне требовались помощники, не особо религиозные, которых несложно было уговорить помалкивать об опытах при посещении ими церкви и работать в праздники. Задачу подыскать мне в помощь неболтливых расторопных пареньков поставил Ждану.

— Вот, полюбуйся, привёл свейских полоняников, — дядька притащил с собой двух ребят лет тринадцати уже на следующий день после получения задания. — Лучше всех в работном доме шерсть перебирали, глаз у них зоркий да руки ловкие. Опять же русской речью научились молвить сии юнцы, хоть и молчуны изрядные. Вот токмо в истинную веру переходить не желают.

— Как зовут? — обратился я к одному из парней, на вид постарше и покрепче.

— Юкка Иванайнен, — представился тот.

— Странное прозвище родовое, откуда такое? — поинтересовался я фамилией будущего помощника.

— Деда Иваненом прозывали, — объяснился молодой финн.

— Ясно. Юшкой Ивановым значит, будешь, или Юркой, что то же самое, — мне пришло в голову переименовать подростка.

Тому такая смена имени не сильно понравилась, он нахмурился, но возражать не решился.

— Тебя как кличут? — поинтересовался я у второго.

— Стен Михельсон, отца Михелем звали, — шустро ответил мальчишка.

— Свей? — стоило уточнить его национальность.

— Хами, по-русски народ емь именуемый. Именование эдакое издревле у нас в роду, ещё прадеда им крестили.

— Ладно, теперь Стенькой Михайловым будешь, а повзрослеешь, то и Степаном. — Переведённые имена и фамилии мне запоминались лучше, а то уже от кучи разнонародных прозвищ голова шла кругом, словно тут не Углич, а Вавилон какой-то.

На удивление, мои новоприбранные лаборанты освоились довольно быстро, особого испуга перед бурлящими химикатами они не испытывали. Это имело и не очень приятные последствия — ожоги термические и кислотные происходили ежедневно. Уже к Рождеству парни выглядели так, будто я их три недели огнём пытал. Похоже, именно так считали все окружающие, нашу лабораторную избу местные жители обходили за версту. Я в свою очередь изучил практически все финские чертыхательства и богохульства — «перкеле», «хииси» и «лембя» призывались в нашей химической мастерской ежечасно.

За декабрь мы вполне научились получать различные кислоты в небольших количествах. Первой сжиганием серы изготавливалась серная кислота или, как здесь называли, купоросное масло. Затем воздействием полученной едкой жидкости на соль и селитру получали её соляный и азотный аналог. Получать серную кислоту в более-менее больших количествах не получалось, моя идея со свинцовыми камерами оказалась неуспешной. Видимо, в местном свинце присутствовала куча примесей, и его разъедало. Со дня на день ожидался обоз из Устюжны, с ним должны были прибыть заказанные мной летом чугунные реторты. С этими литыми колбами я надеялся начать очистку металла так, чтобы не терять примеси, среди которых могли оказаться довольно ценные.

В самый канун Рождества Ждан Тучков всё-таки забрал меня в княжеские палаты, моё присутствие на праздничных церемониях являлось обязательным. Юшка и Стенька, довольно скромно отпраздновавшие этот праздник десять дней назад, остались проводить дальнейшие опыты самостоятельно. Им я поручил смешать в очень малых количествах крепкое хлебное вино и аква виту с селитряным маслом и осторожно прокипятить состав. Очень уж мне хотелось получить эфир для анестезии. Помимо этого, кузнец Миронов привёз с городской бойни два воза потрохов скота и заказал моим финским помощникам изготовить для него в чугунках кровяной соли.

Рождественские праздники стали для меня тяжёлым рабочим временем. Находиться днями напролёт на праздничных богослужениях выходило крайне утомительно. Я с нетерпением дожидался окончания первой послерождественской седмицы, после которой торжественные литургии служились уже не каждый день. Однако второй день января принёс новые проблемы.

— Мальцы с того берега прибежали, бают, мол, литвинский наймит в твоих потешных хоромах замертво валяется. Отчего Богу душу отдал, не поймёт никто, может, зельем каким отравили, — ошарашил меня утренней новостью Ждан.

Спешно собравшись, я отправился с дядькой к своей лаборатории. У входа в неё переминался с ноги на ногу немного испуганный Стенька Михайлов.

— Чего топчешься? Покойников не видывал? — грубовато обратился к нему Тучков.

— Видел, токмо уж больно страшно сей вор помер. Пена кровавая изо рта, а ликом — будто преисподнюю увидел, — оправдывался паренёк.

С изрядной опаской мы вошли в помещение. Покойник валялся на полу, перед смертью его явно скручивали судороги. На полу валялся опрокинутый чугунок, из него вытекла сероватая масса.

— Яз сей горшок на ночь томиться в печке оставил, видно, литвин в него любопытствовать полез, — сообщил молодой помощник.

— Чего вы в нём варили? — поинтересовался я у паренька.

— Жёлтую соль пробовали переварить, яко селитру, угля насыпали туда да золы, ещё ржавины железной, маслом травленной, — перечислил мне рецепт адской смеси Михайлов.

Чугунок осторожно вынесли на улицу и вытряхнули его содержимое на землю. Стенька раздробил обухом топора спёкшуюся массу на более мелкие куски, и нашему взору предстала мешанина случайно полученных веществ. В кучке раздробленных комков присутствовала стекловидная серая масса и что-то типа пережжённой земли, раскрашенной в цвета от зелено-чёрного до ярко-синего.

Осторожно, прутиком в вытянутой руке, я поковырял выброшенные из горшка химикаты. Даже на расстоянии полутора метров от них исходил странный горько-пряный запах, который мне был явно знаком по прежней жизни.

— Стенька, ты на улице попробуй одну часть этого зелья водой развести, а другую — крепким хлебным вином. Токмо близко не подходи, поглядим, чего выйдет, — отдал я распоряжение своему юному помощнику.

— Ждан, земляков сего умертвого литвина надо бы опросить, — вспомнилось мне о товарищах незадачливого вора.

— Уже послал людей, должны сыскать, — отрапортовал Тучков.

По возвращении во двор княжеских палат к нам доставили младшего из наёмников-литвинов, именем Иванко, того, которому полтора года назад лечили перелом. Последнего шляхтича из троих разыскать нигде не могли.

— Сказывай, чего с покрученниками своими измысливали, да зачем воровски в княжьи палаты лезли? — зарычал на него удельный казначей.

— Яз ничтоже не ведал, то всё Богданка с Юрком затеяли, — оправдывался перепуганный парень. — Учали они сговариваться, мол, княжич на отшибе зелье варит, из коего злато извлекает. О таковом, де, мы слыхивали в Несвиже, городке князя Криштофа Радзивила, от иезутских братьев.

— Пошто ранее не донёс, изменник? — продолжал допрос Ждан.

— Дак, мнил, языки почешут да перестанут. А сего дня перед рассветом прибёг до меня братанич, Микитка, сам белый, очи вытаращены. Молвил, де, полезли они глянуть, чего у князя за рекой деется, там Богдашка из печки горшок достал да полез в него, мол, в нём злато народится. Из той железной крынки бес выскочил да давай родича нашего давить, тако и задавил до смерти. Микитка коня, от волостителя данного, со двора свёл да и сбёг, куды глаза глядят, — изложил все известные ему сведения литвин.

— Брешешь, — не особо поверил в рассказ дядька. Но тревога от возможности встречи с бесовщиной всё же им овладела, и, повернувшись ко мне, он предложил: — Надо бы протопопа какого позвать, освятить наново избу, от греха подальше.

Тучков начал распоряжаться об организации погони, а я задумался о составе случайно полученного яда. Казалось весьма вероятным, что юные финские химики получили какой-то вариант цианплава, при разложении выделявшего смертельно ядовитые пары. К Стеньке с Юшкой отправили дворового слугу с приказом прибыть к князю, их явно стоило обучить минимальной технике безопасности.

Высланный вдогонку за бежавшим литвином разъезд вернулся ближе к ночи с пустыми руками.

— В тридцати верстах по Ярославской дороге беглец Юшка коня загнал вусмерть. Оттуда он в лес побежал, в бурелом самый. Куды он из чащобы зимой денется, — знамо дело, на корм дикому зверю пойдёт, — доложил о результатах погони поставленный в головах дворянин.

Во второй половине января вернулись наши торговцы. Семён Васькин, ездивший в этот год в Москву, давал нам с Тучковым краткий отчёт:

— Сукно яз сразу скопом отдал гостям суконной сотни. Остатний срок гвозди да уклад расторговывал. Торговлишка шла, дал Бог, здорово.

— Великой ли ценой купцы ткань нашу шерстяную брали? — интересовался рачительный казначей.

— Чуток сбросил от запрошенного. Вот токмо когда сказывал я гостям сим, что по весне сызнова прибуду, да товару поболее привезу, сдалось мне, не обрадовались купчины моим словам.

— Да пусть какие хошь морды воротят, лишь бы деньгу платили, — радовался прибыткам казначей.

Приказчик, направленный в Ярославль, также вернулся с хорошим результатом. Все угличские товары оказались проданы, да куплено немало из потребного для княжеского обихода.

Запустив в начале февраля две перегонные чугунные реторты для очистки свинца, я испытал немалую радость. Извлечение попутных примесей из металлов в условиях конца шестнадцатого века могло принести значительные барыши. Первым делом мы отогнали из нескольких пробных пудов свинца летучие примеси, а именно цинк и сурьму. Наш перегонный аппарат получился достаточно примитивным и не герметичным, от чего изрядная доля извлекаемого испарением металла окислилась. Но и полученный окисел, жирноватый белый порошок, оказался весьма ценным и дорогостоящим продуктом — белилами.

Следующим этапом я применил кустарный, знакомый мне ещё со времен дикого капитализма способ извлечения серебра из свинца. В неочищенное сырьё, расплавленное в ванне, высыпался истолченный в порошок цинк, а всплывавшая пена снималась продырявленным по типу дуршлага черпаком. Путём ряда последовательных операций из двух десятков пудов свинца извлекли более трёх гривенок серебра. Полученный драгоценный металл соответствовал по весу монетам номиналом в девятнадцать рублей с копейками, в то время как угар исходного продукта и стоимость переработки составили бы от силы четыре алтына с пуда. Учитывая продажную стоимость цинковых белил, выходило, что свинец нам достаётся даром.

Как раз когда я пребывал в лёгкой эйфории от нахождения быстрого источника дохода, ко мне пришёл Бакшеев.

— Сынов из десятных грамот не выписывают, да ещё воевода озлился, да за крестьян сбегших недоимки требует сполна внести, а с каких прибытков платить? — сообщил хмурый воин.

— Так они же из служивых не уходят, мы их в Угличе поверстаем, — полученный детьми Афанасия запрет на переезд меня удивил.

— Вот посему им и отказ. Бают, в позапрошлых летах указ вышел, чтоб во владычные или удельные дворяне не писаться до полной отставки. Кто ж её даст-то, безруких да кривых бывало из повёрстанных не выписывали. Пока царю челом не ударишь, в разрядах дьяки не почешутся.

— Серебра тебе дам, выплатят твои сыны подати, — постарался успокоить я рязанца. — Почему ж с дворян требуют то, что крестьяне не доплатили?

— Со стародавних времён так заведено, ещё от прадеда твово, государя Ивана Васильевича. Что вотчинники да поместные перед казной ответ держат за недоимки пашцев, кои за ними жительствуют, — прояснил ситуацию Бакшеев. — Хоть сдаётся мне, не ладно сие. В вотчине над старожильными страдниками волоститель полный господин, восхочет — на иное место свезёт, аль, за ради Христа, на волю отпустит. Помещик же в своих крестьянах не волен, они не ему — земле крепки.

В местных отношениях между государством с одной стороны, дворянскими и церковными землевладельцами со второй и тяглым населением с третьей мне разобраться было крайне непросто. Помимо писаных законов, имелись царские указы, большинство из которых никто сроду не видел, но краем уха что-то о них слыхивал, да всё это накладывалось на сложные традиции и обычаи. В общем, русские поземельные и лично-обязанные отношения завязались в гордиев узел не чета фригийскому.

Как раз в тот момент, когда я размышлял о необходимости хоть как-то систематизировать царские указы, мне доставили один из них, совсем свежий. В этот раз «царь указал и бояре приговорили» к тому, чтобы угличская шерстяная ткань торговалось штуками только в пределах удела, а на остальной территории страны — только оптом и исключительно в руки купцов суконной сотни. Да уж, встревоженные конкуренты, по всей видимости, имели крепкую поддержку в высших эшелонах власти. К сожалению, об условиях, которые мне могли предложить новоявленные скупщики-монополисты, я догадывался, даже их не читая и не слыша. Как минимум меня непременно постараются ограничить в продажной цене и в количестве произведённого сукна. Мануфактура по переработке шерсти, в которую вложили огромное количество усилий, становилась практически ненужной. Конечно, можно было бы бить челом царю Фёдору Ивановичу и просить о помощи боярина Бориса Фёдоровича, но что-то мне подсказывало, что указ этот появился при их участии и совершенно неспроста. Стоило подумать, как обойти это крайне несвоевременное царское постановление.

 

Глава 39

Священник, желающий освятить пользующуюся дурной славой постройку, нашёлся далеко не сразу. После долгих уговоров и щедрого пожертвования согласился настоятель Алексеевского Успенского монастыря, расположенного у самых городских валов. Этот монах несколько раз обошёл с пением псалмов и размахиванием кропилом вокруг опасной избы, прежде чем решился войти в дверь нашей химической мастерской.

Проведя обряд внутри, он наставительно заметил:

— Икон-то пошто в углу не повесили? Под Божьим взором, поди, бесовщина б так не разгулялась.

Замечание святого отца я принял во внимание. Помимо дополнительно устроенных печей с широким горном, только внутри которых теперь разрешено было проводить опыты, в красном углу развесили образа с ликами Спасителя и Богородицы. Посоветовавшись с Тучковым, мы решили в случае всплеска диких слухов о княжеской лабораторной избе в очередной раз провести освящение. Если б и это не помогло успокоить народ, то пришлось бы посылать к Ростовскому митрополиту, ведь священниками, могущими совершить обряд изгнания нечистой силы, распоряжался в нашей епархии только он.

Буквально через день после возобновления работ в химической мастерской в гончарной слободе Углича произошёл крупный пожар. Я помчался туда вместе с Жданом, боясь, что пламя перекинется на находящиеся рядом помещения суконной мануфактуры. К нашему приезду посадский люд уже организовался и вовсю помогал бороться с огнём. Собственно, основных пожарных приёмов имелось всего два — разборка построек вокруг загоревшегося строения и горячие молитвы Николаю Угоднику, иконы которого принесли на пожар и повернули ликом к огню. К счастью, день выдался маловетреным, и пламя, сожрав четыре подворья со всеми постройками, угасло. Несмотря на значительные усилия по разборке окружавших пепелище заборов и клетей, основную заслугу в оборении огненной напасти народ приписал Святому Николаю Чудотворцу. Жильцы сгоревших домов успели спастись и страшно горевали из-за гибели большей части имущества. Ждана я отослал к погорельцам пообещать денег в подмогу да разузнать, каким образом начался пожар. Вернувшись, дядька сообщил, что первой загорелась самая богатая изба, та, в которой дым выводился через крышу с помощью деревянных дымоотводных коробов. По всей видимости, от искры вспыхнула крыша из смолистого тёса. В полностью деревянных городах пожары представляли крайнюю опасность. Явно стоило подумать об организации хоть какой-то противопожарной службы, возложив её для начала на всё тех же городовых стрельцов.

В середине февраля я начал собираться в Устюжну-Железнопольскую. За пару дней до отъезда моим помощникам улыбнулась удача при проведении химических опытов. Возгонкой отходов кожевенного ремесла в солёную воду, с пропусканием потом через полученный раствор углекислого газа, выделенного из обжигаемого известняка, нам удалось получить серовато-белый порошок. После испытания полученного вещества кислотами и водой, скармливания его вместе с куском мяса цепным псам я решился попробовать его на вкус. Если меня не обманывали ощущения, мы выработали обычную пищевую соду. Выпарка оставшегося раствора дала соль с резким запахом, сильно похожую на нашатырь. Оставалось найти способы переработки пищевой соды в обычную и нашатыря в аммиак, чтобы успешно организовывать содовую мастерскую. Этим-то я и поручил заняться Юшке и Стеньке во время княжеской поездки на север удела.

До Устюжны небольшой угличский отряд добрался за семь дней, два из которых потратили на приём челобитных в Городецке. Большинство просьб были связаны со спорами о земельных участках и их границах. Разобраться в них самостоятельно я не мог и оставил все решения до возвращения в Углич. В Устюжне нас встретили довольно приветливо, наш старый знакомый Иван Федотов караулил нашу кавалькаду за двадцать вёрст от города.

По въезде в этот центр северной русской металлургии мне показалось, что запустевших дворов поубавилось.

Устюженский городовой приказчик это подтвердил:

— У нас ныне воз копанины железной в полтора дороже, чем в прошлом годе. В цене работные люди, вот и прибивается народ гулящий.

Этим же днём мы вместе с устюженцами поехали осматривать железоплавильные печи. Одна из них получилась практически точной копией устроенной мною, но вторая вышла изрядно усовершенствованной. На доменной трубе даже виднелось что-то вроде газоуловительного устройства, судя по валящему в небо дыму, не действующего.

Встречал нас у металлургической печи запомнившийся с прошлой поездки кузнец Фома. Судя по его рассказам, в зависимости качества получаемого чугуна от количества угля и силы воздушного дутья местные металлопромышленники уже разобрались. Большинство остальных предложенных мной нововведений казались им совершенно не нужными.

— Почто дым от домницы не ловите, как вам указано? — поинтересовался я у Фомы.

— Дело-то хлопотное, да бесполезное. Никаких прибытков, одни пустые траты, — махнул рукой устюжанин. — Крышку железную над дымоходом трижды на цепях вешали, то просто прогорит, то жаром снизу вышибет.

Дальнейший наш путь лежал к большим горнам, где чугун переделывали в ковкое железо. Отличались эти передельные печи от тех, что имелись в каждой кузнице, лишь размером да усиленным дутьём. Соответственно и стоимость получаемого в них железа выходила не сильно дешевле кричного, отличалось только количество.

Стоило придумать что-то более действенное, и мне вспомнились небольшие конверторы, в которых производили ограниченные партии сплавов на заказ. Насколько я помнил, в них вполне можно было избавляться и от примесей фосфора, так ухудшавших русское железо.

В Устюжне, так же как ранее в Городецке, население, видимо, специально ждало меня, чтобы завалить челобитьями и жалобами. Поскольку в поземельных отношениях я понимал крайне слабо, то дела разбирались Иваном Федотовым, что нравилось далеко не всем челобитчикам. Явилась ко мне и представительная делегация кузнецов Устюженского уезда, из тех, что в прошлом году не присутствовали при организации княжеско-посадской артели металлургов. Били они челом о том, чтобы воспретить выработку железа другим способом, кроме кричного.

— С ентими хитрыми домницами совсем жизнь худа стала, — жаловались степенные ковали, все крепыши, как на подбор. — Руда и уголь вздорожали, работные люди-молотобойцы платы да кормов требуют больших, чем о прошлых годах. Купчины же заезжие старой ценой крицы куплять не желают, в дешевле торгуются, а ежели мы не сбавляем, то у твоих, княже, доменщиков берут. Совсем исхудали мы, того и гляди, штоб с гладу не сгибнуть, меж людей пойдём Христа ради, с жёнами и ребятишками своими. Помилуй, княже, воспрети своим людишкам из сего чугуна железо выделывать. А не дашь нам правды по старине, тако мы царю Фёдору Иоанновичу челом станем бить, о несчастиях наших.

Вопрос оказался серьёзный, а впутывать в него верховную власть не хотелось совершенно. Поэтому я предполагал поступить тут так же, как в Угличе с мастерами-гвоздоделами. Озвученное довольно щедрое предложение обрадовало далеко не всех жалобщиков. Те, кто жил в самой Устюжне и её ближайших окрестностях, вполне согласились за княжеский счёт устроить себе металлургическое производство. Однако проживавшие вдалеке от города крестьянские кузнецы остались всё равно недовольны, им для работы на артельном производстве требовалось сменить место жительства. Немного подумав, я выложил другую идею. Мной было предложено новую домну, которую планировалось начать строить в ближайшее время, сделать паевым товариществом. Всем кузнецам Устюженского уезда князем выдавалась, без всякого росту, на три года ссуда на покупку небольшого пая. Помимо предполагаемых долей от прибыли, участники товарищества получали право на первоочередной приём на работу и продажу заводу угля и руды. Те, кто не смог бы выплатить за три года ссуду, просто лишались своего пая, переписанного на князя. Для учёта вложившихся заводилась паевая книга. Эта идея народу понравилась, ещё бы — предлагалась возможность до скончания дней получать прибыль, ничего не вкладывая и, по сути, ничем не рискуя. Кузнецы ещё чуток пошумели, поспорили — обманут их или нет, и разошлись. Я, в общем-то, тоже оказался в выгоде — домну строить всё равно бы пришлось за мой счёт, иных владельцев крупного капитала в окрестностях не водилось. Серебра кузнецы на руки не получали, только записи в паевой книге, зато вполне можно было рассчитывать на их лояльность и активное трудовое участие.

Две полные седмицы мне пришлось ждать в Устюжне, пока по моим указаниям смогли изготовить небольшой конвертер и устроить к нему воздуходувку. Внутренний огнеупор пришлось делать из огнестойкого кирпича, дно забили белым песком на известковом растворе. Использовать для футеровки тёмный известняк, пригодный для удаления фосфора, не вышло. При предварительном обжиге выложенные из него стенки и дно растрескивались и рассыпались. Требовалось какое-либо огнеустойчивое связующее вещество, только тогда можно было бы надеяться полностью избавиться от вредных фосфорных примесей.

За время ожидания я посетил кузнецов-оружейников, выделывавших по заказу казны пищальные стволы. Изготавливались они отковкой на оправке заданного размера. На мой взгляд, замена ковки молотами прокаткой на валах вдоль болванки могла значительно ускорить обработку ствольных труб. Поэтому мной было указано устюженскому приказчику устроить работный дом с водобойным колесом вблизи ручья и там катать ружейные дула. Помимо этого требовалось сверление внутреннего канала, слишком уж грубый он получался без дополнительной обработки. Сверлильную, или как называли местные мастера вертальную, машину я планировал получить модернизацией угличского токарного станка, над которым в удельной столице вовсю кипела работа.

Несмотря на зимнюю пору, Карп Шибаев нашёл место для постройки плотины на реке Ижине. Согласно его расчётам, размеры дамбы превосходили семьдесят саженей в длину и четырнадцать в ширину. По моим предварительным прикидкам, стоимость постройки такой насыпи со всеми водоводными ларями обошлась бы в три тысячи рублей, а домны с воздухоподогревательными колоннами и мастерскими по проковке и прокатке в полные четыре тысячи. Опять же по своему личному опыту я знал, что сметы всегда превышаются, так что для гарантии завершения строительства требовалась фантастическая сумма в восемь с половиной тысяч рублей.

Первую плавку в конвертере назначили на утро субботы. Для протаскивания этой железной бочки замысловатой каплевидной формы прокопали неглубокую траншею с уложенными дубовыми брёвнами, играющими роль рельсов. Первую минуту после переворачивания конвертера в вертикальное положение и начала дутья казалось, ничего не происходит. Но потом внезапно из отверстия сталеплавильного устройства с ревом ударило ослепительное белое пламя, настолько яркое, что на него стало больно смотреть. Я ждал, что внешний кожух вот-вот прогорит, но прошло с четверть часа, и вместо ярчайшего огня повалил бурый дым. Пока мы гадали, прекращать ли дутьё или нет, отходящие из горловины газы изрядно посветлели. Тут споры наконец прекратились, и лошадей, качающих насосы, стали останавливать. Снова наклонив корпус сталеплавильного ковша, внутрь с изрядного расстояния покидали кусковой чугун и уголь. Предосторожности оказались нелишними, из горловины опять показались языки белого пламени. Обождав некоторое время, начали сливать расплав. Первым вышло немного шлака, затем пошла бурлящая сталь. Разливали её в чугунные и керамические изложницы, уложенные в земляные формы. Уже разлитый металл продолжал пузыриться, словно кипеть. Восторгу устюженских кузнецов не было предела, железа из чугуна вышло вдвое больше, чем при переделке в горне, и всё это совершенно без затрат угля. Вечером мне принесли на осмотр слиток металла и выкованную из него полосу. Стальная чушка вышла вся в раковинах, лить таким образом изделия, к сожалению, не представлялось возможным. Полоса же состояла из довольно обычного русского мягкого железа, не сильно превышая качеством кричное, но значительно выигрывая в цене.

Пока мы возились со сталеплавлением, реки вскрылись. Дождавшись конца ледохода, наш отряд отправился вниз по Мологе, поскольку сухим путём было не пробраться из-за распутицы. С собой мы увозили сотню пудов железа да образцы различных глин и камней, собранных в Устюжне по моему указанию. То ли я простыл, находясь около раскалённой домны, то ли продуло уже на реке, но на второй день плавания меня начал бить сильный озноб. Поэтому рассказы Тучкова об окрестностях, проплывающих за бортом насада, до меня доходили слабо. Заинтересовался я лишь селом Весью Егонской, принадлежащим московскому Симонову монастырю, где проходила летом крупная торговля.

— Повтори-ка про ярмарку, Ждан, — попросил я дядьку.

— Петровское торжище вельми богато, — вернулся к рассказу удельный казначей. — Сей торг старцы монастырские упросили государя Ивана Васильевича сюда с Мологи свесть. Изрядно купчин сюда приплывает, да и крестьяне все окрестные сбираются.

— Как бы нам обратно рынок перевесть в наш городок?

— Монасей Симоновской обители на козе не объедешь, они самого патриарха Иова за них к великому государю просить отправят, нестаточное дело у них торг отнять, — вздохнул Тучков.

— Значит, надо купцам в удельных городах наш товар продавать, особенно сукно.

— Так где ж их взять-то, гостей торговых. Они к нам редко приплывают, токмо с солью насады приходят. Купля в Угличе невеликая, да и проездные с судовыми платить надобно, коли уж встал у города, — растерянно развёл руками мой главный финансист. — Вот в Устюжне по зиме знатная торговлишка, да и сборы мытные высоки, может, станем туда сукнецо слать?

— Разве только причалившие должны пошлины платить? — мне требовалось уточнение, когда у нас полагалось платить таможенные сборы.

— Обычаем-то со всех сбирать следует, да купцы нашу мытницу стороной обходят, скаредные души, — вздохнул от мысли о проплывавших мимо деньгах Тучков.

— Хм, вот как мы поступим, — в голову мне пришла очередная неожиданная идея. — Мы тех, кто в Угличе седмицу проживёт или товара хоть на три рубля купит, беспошлинно пропускать станем. А с остальных втридорога мытные, проплавные да головные деньги брать учнём. Чтобы не спускались мимо города, наплавным мостом Волгу перегородим.

— Больше, чем по старине, взимать государем заповедано, — возразил казначей. — Опалой за то царь Фёдор Иванович еще в позапрошлых годах грозился.

— Тогда через каждые двадцать вёрст таможенные заставы поставим, — пробовал я найти вариант обдирать проезжающих.

— Вновь преграды також не велено ставить на торговых путях, — осадил меня Ждан.

— Мы новых не станем строить, мы старые возобновим, — мне не хотелось отступать от своей затеи. — Пусть по приезде в Углич дьяки в древних грамотах сыщут, где в старинные времена заставы удельных княжат стояли. Там-то и сядут угличские таможенные целовальники. Царёвы насады, да у кого тарханная грамота будем свободно пропускать. Також мелкие крестьянские челны, с них не озолотишься. А вот коломенки более осьми саженей в длину — все токмо с полной оплатой мимо нас проедут, иль с проживанием в Угличе или с куплей углецкого товару. Для проезжающих надо и гостиный двор новый учредить. Тем же, кто в городе нашем торговлишку вести возжелает — леготу дать, замыт снять, который с товаров, на торг выставляемых, собирается.

— В деньгах потерям, — озаботился рачительный казначей.

— Что сперва потерям, потом сторицей вернём, — успокоил я его.

Когда мы приплыли к городу Мологе, мне уже сильно нездоровилось. Встречу с городскими верхами провели, по возможности, сжато. Они помимо всего прочего доставили нам изрядное количество образцов, собранных в уезде. Их я поручил забрать Ждану и, по возможности, записать, где и что собрано. Пока наше судно тащили к Угличу бечевой, у меня начался жар и сильнейший мучительный кашель. Уже в столице удела я почувствовал сильную боль в груди. С достаточной долей вероятности можно было предположить наличие у меня пневмонии, или, попросту, воспаления лёгких. Как лечить эту болезнь без антибиотиков, мне не приходило на ум. Терзаемый самыми плохими предчувствиями, я попросил Ждана найти самых лучших травников, могущих излечить лёгочную болезнь. Мне память подсказывала только про целебное действие отвара коры.

Два дня после возвращения меня кидало из холода в жар, на третий день началась одышка, и с кашлем пошла зеленоватая гнойная слизь. Ничего хорошего я не ждал, думая лишь о том, будет мой уход за грань спокойным или снова дёрганым, с бросанием между мирами. Ждан и его сын Баженко почти не отходили от моего тела, поя меня различными травяными взварами и обтирая моё тело хлебным вином. Когда мне стало совсем худо, Тучков, перекрестясь, разрешил давать мне отвар корня живокости. Видимо, он уже надеялся только на чудо — трава считалась чрезвычайно ядовитой, порошком из неё травили тараканов и клопов. Помимо этого, отпаивали меня и взваром сушёного хвощевика.

Видимо, в Москву немедленно сообщили о моей тяжёлой болезни, поэтому боярин Годунов прибыл на пятый день от нашего возвращения в Углич. Я к тому времени весь пылал жаром, задыхался от кашля и регулярно забывался в беспамятстве. При визите сановного царского шурина мне стало так худо, что грань между сном и явью уже плохо различалась. Первый момент казалось, что Борис Фёдорович мерещится, уж слишком неожиданно тот появился. Да и повёл себя он также непредсказуемо: крупный здоровенный мужик плюхнулся рядом с моим ложем на лавку и запричитал в голос, словно плакальщицы на похоронах. Не знаю, насколько боярин искренне терзался переживаниями, возможно, он просто создавал себе алиби в глазах окружающих.

Мне же было совсем не до церемоний. Чувствуя приближение очередной потери сознания и боясь, что истекают последние мои минуты в этом мире, я постарался донести до самого приближённого к царю человека грозящие ему и стране опасности. Сначала Годунов мало обращал внимания на мои хрипы, но потом замолчал и стал настороженно прислушиваться. Так, повторяя одни и те же слова, я провалился в тяжёлое беспамятство.

Когда ко мне вернулось сознание, в опочивальне находился только Баженко Тучков.

— Слава богу, полегчало тебе, княже, — обрадовался паренёк. — Отпустил Господь грехи твои, мы уж, грешным делом, мнили, что запоздали с соборованием-то. Сам митрополит Ростовский Варлаам с клиром приехал елеем помазывать, видать, помогли его молитвы.

Я к возможности исцеления с помощью обряда и молитв относился скептически, но спорить не стал. На мой взгляд, подействовали целебные травы или наконец-то с болезнью начал справляться иммунитет.

— В Угличе ли боярин Борис Фёдорович? — стоило уточнить местонахождение моего именитого гостя.

— Отъехал вчера, застращал ты его, княже, — сообщил мне молочный брат. — Он сперва-то располагаться стал, будто надолго. Всё расспрашивал — каким обычаем князя, мол, лечите? Нет ли, де, в болезни его злого колдовства аль умысла чьего? Он и взвары все глянул, да узнавал, с чего их варят-то. Яз про живокость-то побоялся сказывать, не дай бог, помер бы ты, княже, так ведь тогда весь род за потраву царёва брата извели бы.

— Чего ж рассказал? — мне хотелось услышать, чего наплёл царёву шурину Баженко. — Да, кстати, не слыхал, чего яз сам Борису Фёдоровичу наговорил, что он ускакал как ошпаренный?

— Молвил конюшему боярину, мол, рог индрик-зверя тёртый варим, де, его заезжий немчин нам продал, — потупившись, ответил младший Тучков. — Что ты Борису Фёдоровичу сказывал, никто не слыхивал, он всех с опочивальни погнал прочь. Да дворня боярская баяла, будто навещал ты, при смерти находясь, их господину беды великие для царства Московского, да всему роду годуновскому гибель неминуемую. Лжа сие аль истинная правда, то мне невдомёк. Ужель ты сам не помнишь, чего молвил?

Я подивился нахальству маленького лекаря, бесстрашно дурящего одного из первых лиц государства.

— Это ты крепко, Баженко, соврал про индрик-зверя. С чего на ум-то сие пришло, ну как бы проверили?

— Боялся яз також, запретит боярин тебя взварами поить. Мне ж чудилось, что помогают они, дыханье вроде твоё ровнее становилось. А про сию чудную животину каждый ведает, что лучше, чем с её рога, ни с чего снадобья не сотворить. Проверять же сие, что звёзды пересчитывать, где знатоков-то сыскать? — признался наш юный доктор-самоучка.

Несмотря на чрезвычайную слабость и остающийся кашель, я явственно шёл на поправку. Хотя прошёл практически месяц, прежде чем мне удалось без посторонней помощи влезть на коня и совершить прогулку внутри кремля. Всё это время меня терзали мысли, что же узнал Годунов и как это отразится на моей дальнейшей судьбе.

К моему великому огорчению, я действительно не мог вспомнить, что же конкретно рассказал влиятельному царедворцу. То, что мне хотелось предупредить его о трёхлетием голоде, Смуте и появлении самозванца — помнил. Какими словами и в каких выражениях я сообщил эти страшные вести о грядущем боярину — это осталось вне моей памяти. Что ж, что сделано — того не вернёшь. Оставалось только копить силы, в прямом и в переносном значении этих слов. Мне явно их не хватало, чтобы изменить вращение неумолимых жерновов истории.

Ссылки

[1] Мария Нагая — Мария Фёдоровна Нагая, царица, последняя жена Ивана IV, дочь окольничего Фёдора Фёдоровича Нагого.

[2] Михаил Нагой — Михаил Фёдорович Нагой, старший брат Марии Фёдоровны Нагой, последней жены Ивана IV.

[3] Михаил Битяговский — дьяк, управитель земскими делами Углича, представитель государственной администрации.

[4] Неподкупны (старорусск.).

[5] Вборзе — вскоре (старорусск.).

[6] Так сразу (старорусск.).

[7] Горящий (старорусск.). Здесь в смысле — высокая температура.

[8] Непонятные (старорусск.).

[9] Аквавита — спирт.

[10] Начали (старорусск.).

[11] Клятву (старорусск.).

[12] Начала (старорусск.).

[13] Борис Фёдорович Годунов (1552 — 13 апреля 1605 г.) — дворянин, боярин, шурин царя Фёдора I Иоанновича, в 1587–1598 гг. фактический правитель государства.

[14] Гонец (старорусск.).

[15] Новость (старорусск.).

[16] Воскресенье (старорусск.).

[17] Уважение (старорусск.).

[18] Никогда (старорусск.).

[19] Окраину (старорусск.).

[20] Учителя (старорусск.).

[21] Во владение (старорусск.).

[22] Мехами (старорусск.)  — шкурками ценных животных — соболей, горностаев и пр.

[23] Жемчужными пуговицами (старорусск.).

[24] Едва (старорусск.).

[25] Царь Фёдор — Фёдор I Иоаннович (Блаженный), царь всея Руси и великий князь Московский с 18 марта 1584 года, третий сын Ивана IV Грозного и царицы Анастасии Романовны, последний представитель московской ветви династии Рюриковичей.

[26] Приказ (министерство), осуществляющий фиксацию имущественных прав.

[27] Воровство — в то время данный термин не соответствовал современному значению. Аналог современного значения — слово «татьба» (тать — вор, разбойник, грабитель). Термином «воровство» в то время обозначали любое преступление. Доводчики воровства — организаторы преступления.

[28] Поместить на землю — вручить во временное пользование (на срок службы) участок земли с крестьянами, в целях материального обеспечения дворянина. Поместье оставалось во владении до тех пор, пока дворянин (или его сын) был в состоянии выходить по первому вызову в военные походы, имея в своём распоряжении вооружённых слуг и всё необходимое снаряжение. Чем больше было поместье, тем больше людей должен был приводить с собой дворянин. Если «помещик» переставал нести службу (уклонялся от несения воинской службы), государство передавало поместье другому дворянину.

[29] Вотчина — поместье, передающееся по наследству на правах личной собственности дворянина.

[30] Поверстать в разряд — поставить дворянина на учёт в Разрядном приказе (призвать на действительную воинскую службу).

[31] По какой причине, почему? (старорусск.)

[32] Такой (старорусск.).

[33] Ногаи из окрестностей города Романова, в данный исторический период — вассалы Московского царя. Романов — позднее Романов-Борисоглебск (после объединения с Борисоглебской слободой), ныне Тутаев, расположен в 35 километрах к северо-западу от Ярославля выше по течению реки Волги.

[34] Пенянзы — деньги (польск.).

[35] Яровитый — яростный (старорусск.).

[36] Порох.

[37] Наряд — артиллерия (старорусск.).

[38] Голова — начальник, командир (старорусск.).

[39] Аер небесный — воздух (старорусск.).

[40] Ертоульный — авангардный, разведывательный отряд (старорусск.).

[41] Коснить — медлить (старорусск.).

[42] Юртовщики — живущие в юртах, кочевники (старорусск.).

[43] Хан Казы-Гирей — Газы II Герай Бора (Буря), хан Крыма из династии Гераев в 1588–1596 и 1596–1607 годах. Сын крымского хана Девлета I Герая, брат Исляма II Герая.

[44] Вожи — проводники (старорусск.).

[45] Животы — имущество, собственность, в переносном смысле — доход (старорусск.).

[46] Быть в естях — быть в наличии, присутствовать (старорусск.).

[47] Дачи — поместья (старорусск.).

[48] Орать — пахать (старорусск.).

[49] Сам-третей — втроём (старорусск.).

[50] Верховские донские казаки — жившие в верховьях Дона.

[51] В то время «ротмистр» не звание, а должность — командир роты.

[52] Записаться в Разрядную книгу — встать на воинский учёт на данной территории.

[53] Рожон — кол. Пожаловать рожном — посадить на кол.

[54] Почтовая станция.

[55] Анна Григорьевна Глинская — старшая дочь Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского (Малюты Скуратова), любимого опричника царя Ивана IV Васильевича, вдова князя Ивана Глинского, двоюродного брата царя Ивана IV.

[56] Возрастом схожи — одинаковые ростом (старорусск.).

[57] Облазнился — напутал, впал в заблуждение ( старорусск. ).

[58] Царь Кучум — сибирский хан (царь) Шибанид, внук Ибака — хана Тюмени и Большой Орды.

[59] Шевкал Тарковский — шамхал Тарковский, титул феодального правителя владения (шамхальства) в Дагестане.

[60] Жалованные грамоты — название правовых актов в России, предоставлявших церквям, монастырям и различным корпорациям, учреждениям и частным лицам определённые льготы и преимущества.

[61] Во языках поял — взял языка, захватил в плен.

[62] Орк, уорк (уэркъ-адыг) — черкесский дворянин, делились по степени знатности на четыре степени.

[63] Двадцать.

[64] Ясырь — невольник.

[65] Холопий городок — древнерусский торговый город (XIV–XVI вв.) на реке Мологе, позднее село Старое Холопье, Борисоглебское; затоплено при строительстве Рыбинского водохранилища.

[66] Слобода Рыбная — позднее город Рыбинск. Расположен у слияния рек Волги, Шексны и Черёмухи. Слобода Молога — позднее город Мол о га, располагавшийся при впадении реки Мологи в Волгу и затопленный Рыбинским водохранилищем.

[67] Тарханные грамоты — несудимые грамоты, первоначально — название ханских льготных ярлыков, которые выдавались церковным людям в татарскую эпоху; впоследствии особый вид жалованных грамот, предоставлявших патриарху, архиереям, монастырям, князьям и знатным боярам не быть судимыми никем, кроме государя, и не платить повинностей.

[68] Приказ четверти Петелина — четвертной приказ под управлением дьяка Петелина. Четвертные приказы (Чети) — центральные государственные учреждения в России XVI–XVII вв. с финансовыми и административно-судебными функциями по отношению к определённым территориям страны.

[69] По договору на охрану.

[70] Большой набег.

[71] Работающая с полотном из тонких льняных нитей.

[72] Служилый по отечеству — служилый человек по наследству (служба в основном передавалась от отца к сыну), привилегированная часть служилого сословия. Служилый по прибору — служилый человек, набранный из представителей податных сословий, лично свободных.

[73] Богдан Бельский — Богдан Яковлевич Бельский, опричник. Племянник Малюты Скуратова. Дипломат Ивана IV, воевода Фёдора I Иоанновича.

[74] Баторий — Стефан Баторий, король польский и великий князь литовский (с 1576), сын Иштвана IV, воеводы Трансильвании.

[75] Король Жигимонт — Сигизмунд III, король польский и великий князь литовский с 27 декабря 1587 года, король шведский с 27 ноября 1592 года, внук Густава Вазы и Сигизмунда Старого, сын шведского короля Юхана III и Екатерины Ягеллонки.

[76] Король свейский Иоанн — Юхан III, шведский король в 1568–1592 годах. Сын шведского короля Густава Вазы и Маргареты Лейонхувуд.

[77] Ругодивская земля — область, прилегающая к городу Нарве (Ругодиву).

[78] Трифоновская обитель — Трифонов Печенгский монастырь, мужской монастырь Русской православной церкви, расположенный при впадении реки Печенги в Баренцево море.

[79] Гдов — русский город-крепость, расположен на реке Гдовка, в 2 км от её впадения в Чудское озеро, в 125 км к северу от Пскова.

[80] Летом 1591 года шведам в бою под Гдовом удалось разбить один из русских отрядов и взять в плен воеводу Долгорукова.

[80] Зимой 1591–1592 годов шведские отряды дошли до Белого моря, захватили Печенгский монастырь, разорили окрестности Кольского острога и земли Соловецкого монастыря (хотя ни сам острог, ни Соловки им взять так и не удалось).

[81] Долгорукий Владимир Тимофеевич, князь, дворянин московский и воевода, старший из трех сыновей окольничего князя Т. И. Долгорукого. Родился в 1569 году.

[82] Иван III Васильевич (известен также как Иван Великий (1440–1505), великий князь Московский с 1462 по 1505 год, сын Московского великого князя Василия II Васильевича Тёмного.

[83] Поддатня — (младший рында, подрында). Рында — оруженосец-телохранитель при великих князьях и царях России XVI–XVII веков.

[84] Тягло — система денежных и натуральных государственных повинностей крестьян и посадских людей в Русском государстве.

[85] Кемская волость — находилась на реке Кемь и имела выход к Кемской губе Белого моря, центр волости — Кемский острог.

[86] Сумской острог — одно из самых древних поморских поселений. Расположено на реке Сума в двух километрах от Белого моря.

[87] Бежецкая пятина — восточная пятина Новгородской земли, центр которой располагался на территории современной Тверской области (Бежецкий верх) и прилегающих территориях Новгородской и Вологодской областей.

[88] Корельская земля — этнотерриториальное образование, которое сформировалось вдоль Вуоксы, входило в состав Корельской половины Водской пятины Новгородской земли.

[89] Каянская земля — область, прилегавшая к Ботническому заливу, к северной границе Водской пятины, к поселениям корел и к Северному Ледовитому океану.

[90] Здесь и далее — подлинные цитаты из русского Судебника XVI–XVII веков.

[91] Обвиненных (старорусск.). От слова «лихо».

[92] Недельщик — так назывался в допетровской Руси судебный пристав, исполнявший свои обязанности по неделям («быть в неделях»).

[93] Солтан кызылбашский — шах Ирана из династии Сефевидов, первоначально глава племенного объединения азербайджанских племён (кизильбаши, от тюркск. «красноголовые»).

[94] Калга — титул второго по значимости после хана лица в иерархии Крымского ханства. Резиденцией калги был город Акмесджит (ныне Симферополь). Как правило, калга являлся наследником хана.

[95] В данном случае имеется в виду добыча.

[96] Жагровый спуск — фитильный спуск в виде изогнутого рычага, подобный арбалетному. Кнопочный спуск — спусковой механизм, использовавший вместо курка кнопку.

[97] Азак (татарск.)  — Азов, расположен на берегу Дона и его притока, реки Азовки, в 15 км водного пути от его впадения в Таганрогский залив Азовского моря.

[98] Ашар — ушр ( араб.  — десятая часть) — десятинный налог в мусульманских странах.

[99] В данном случае имеется в виду скудость доходов.

[100] В нетях — отсутствуют, нет в наличии.

[101] Поле — Дикое Поле, название неразграниченных и слабозаселённых причерноморских и приазовских степей между средним и нижним течениями Днестра на западе, нижним течением Дона и Северским Донцом на востоке, от левого притока Днепра — Самары до Чёрного и Азовского морей и Крыма на юге. Ряд историков включает в состав Дикого Поля также степи вплоть до Верхней Оки.

[102] Камень — Уральский хребет.

[103] Местничество — система распределения должностей в зависимости от знатности рода. Заместничать — спорить о назначении, вести местнические споры — кто знатнее, кто имеет право на должность.

[104] Раздор, междоусобная ссора.

[105] Невместная грамота — царская грамота, подтверждающая, что челобитчику не должно («невместно») служить под началом известного лица, т. е. служба известных лиц (прошедшая, продолжающаяся или будущая) считается не имеющей места или счета в местническом распорядке.

[106] Где-то за границей.

[107] Каянское море — Ботнический залив.

[108] Кабы-город — Кивинеб (Кивеннапа — финск. ), пограничный шведский укреплённый пункт, ныне посёлок Первомайское Ленинградской области. Расположен на 65-м километре Восточно-Выборгского шоссе.

[109] Колывань — название современного города Таллина в русских документах до начала XVIII века.

[110] Олав-крепость — Олафсборг (Олавинлинна — финск. ), мощная шведская каменная крепость, расположенная на скалистом острове между озерами Хаапавеси и Пихлаявеси, соединёнными с заливом озера Сайма.

[111] Сава-городок — Савонлинна (финн.), Нюшлот (шведск.), посад у крепости Олафсборг.

[112] Волжские горы — Жигули или Жигулёвские горы — часть Приволжской возвышенности на правом берегу Волги, огибаемая излучиной Самарской Луки.

[113] Тать головной — похититель людей.

[114] Порва-город — Порвоо (финск.), Борго (шведск.)  — город, расположенный в 50 км к востоку от Хельсинки. Келсинка — Хельсинки (финск.), Гельсингфорс (шведск.)  — до XVIII века небольшой деревянный городок.

[115] Столбцы — форма делопроизводства в XVI–XVII вв. Документы, формировавшиеся в одну единицу хранения, подклеивались друг к другу и сворачивались в свиток. Места склеек заверялись подписями.

[116] В данном случае «наряд» — оборудование.

[117] Альтернативное событие, произошедшее благодаря вмешательству главного героя. В реальной истории были разгромлены лишь отдельные татарские отряды.

[118] Альтернативное событие, произошедшее благодаря вмешательству главного героя. В реальности Фатих-Гирей не встретил сопротивления при набеге.

[119] Кацкий стан — территория современных Мышкинского, Угличского и Некоузского районов, расположен на реке Кадка, находится примерно в 30 километрах к западу от города Мышкина Ярославской области. Юхотская волость — территория современного Большесельского района Ярославской области, расположенная на обоих берегах реки Юхоть.

[120] Боровичские Рядки — ныне город Боровичи, расположен на реке Мста, в 194 км от Великого Новгорода.

[120] Деревская пятина — один из пяти территориально-административных районов Новгородской земли, расположенный между реками Ловать и Мста.

[121] Суволока — в прямом смысле сброд, сволочь. В данном случае имеется в виду место, куда татары сволочились, место сбора.

[122] Венев — городок на реке Венёвке (приток реки Осётр), в 163 км к юго-востоку от Москвы и в 52 км к востоку от Тулы.

[123] Зарайск-на-Осетре — ныне город Зарайск, расположен в 145 км к юго-востоку от Москвы, на правом берегу реки Осётр (приток Оки).

[124] Травились — схватывались поодиночке или небольшими группами между расположением армий.

[125] Гребни — отроги и склоны Терского хребта, между реками Тереком и Сунжей. Малая Кабарда — часть черкесского (адыгского) феодального княжества, расположенная в Терско-Сунженском междуречье. Темрюк — город Темрук, подвластный крымскому хану, ныне город Темрюк находится в 130 км к западу от Краснодара, на Таманском полуострове.

[126] Альтернативное событие. В реальной истории брать штурмом Корелу даже не пытались. Разорили окрестности и отошли.

[127] Повет — административно-территориальная единица в Великом Княжестве Литовском и Речи Посполитой, именем поветов обозначались правительственные округа разной величины и значения: воеводства, староства, округа наместников (державцев, тивунов) и даже более мелкие административные объединённые территории. Нередко повет употреблялся и в значении земли, волости.

[128] Захребетники — категория зависимых людей, не имевших своего хозяйства, живших и работавших во дворах крестьян или посадских людей.

[129] Венден — один из наиболее мощных замков Ливонского ордена, ныне г. Цесис, находится на реке Гауя, в 90 км к северо-востоку от Риги.

[130] 21 октября 1578 года объединённые польско-шведские войска под командой шведского военачальника Юргена Боя и начальника польско-литовского отряда Андрея Сапеги приблизились к осаждавшим Венден русским войскам и напали на них. Русские войска едва успели построиться для битвы. Татарская конница первой обратилась в бегство, после чего часть русских полков покинула поле боя. Оставшаяся часть русской армии отступила в шанцы и плотным огнем остановила неприятеля. С наступлением темноты бой прекратился. Однако Сапега и Бой хотели возобновить бой утром. Ночью командовавшие армией князь И. Ю. Голицын, дьяк А. Я. Щелкалов и многие другие воеводы, бросив войска, бежали в Дерпт. Утром следующего дня бой возобновился. Русское войско отчаянно сопротивлялось в укреплённом лагере, но было разгромлено. Русские пушкари, исчерпав средства к сопротивлению и не желая сдаваться, повесились на своих орудиях. Скорее всего, захваченные пушкари были казнены.

[131] Ямчуг — селитра (старорусск.).

[132] Зода — сода. Бура — минерал, борат (декагидрат тетрабората натрия). Серый немецкий камень — пиролюзит — минерал, диоксид марганца. Непрозрачный, цвет чёрный или серо-стальной.

[133] Нуреддин — нурэддин, титул третьего по значимости после хана и калги лица в иерархии Крымского ханства.

[134] Карачеи — карач-беи, главы родовых объединений (родов) крымских татар. Правители феодальных образований — бейликов, предводители родовых ополчений.

[135] Бейсераки — дружинники родо-племенных отрядов, собственное войско карач-беев.

[136] Челеби — ученый (турецк.).

[137] Орта — воинское подразделение, отряд (турецк.).

[138] Акбар — Абуль-Фатх Джалалуддин Мухаммад Акбар, более известный как Акбар Великий (1542–1605), — третий падишах Империи Великих Моголов, внук основателя династии Великих Моголов в Индии Бабура.

[139] С 1582 года Акбар пытался утвердить в стране новое мистическое вероучение, которое назвал Дин-и-иллахи («божественная вера»), разработанное вместе с Абу-аль-Фазилем и представлявшее собой сочетание элементов индуизма, зороастризма, ислама и отчасти христианства. Акбар говорил: «Лишь та вера истинна, которую одобряет разум» и «Многие глупцы, поклонники традиций, принимают обычай предков за указание разума и тем самым обрекают себя на вечный позор». Современники не поняли его прогрессивной инициативы.

[140] Вильна — ныне Вильнюс, в описываемое время столица Великого Княжества Литовского, к концу XVI века город ещё был русскоязычным.

[141] Индрик-зверь — мифологическое существо, единорог (староруск.).