1

* * *

– Все арийские женщины должны быть отправлены на родину, в Германию.

Голос представителя высшего немецкого военного командования в Париже учтив и спокоен.

– Уточните, пожалуйста, как мне узнать, арийка женщина или нет.

Из окна кабинета коменданта Даверня видно, как пылают горы под лучами заходящего солнца, озаряющими облака розоватым светом, отчего кажется, будто горит все небо.

– Комендант Давернь, вы истинный француз, вам нужно всему дать определение; вместо того чтобы действовать, вы упрямо пытаетесь разобраться в словах. Поэтому вы и проиграли войну!

– Позвольте, но при всем уважении к вам я должен сказать, что мы не проиграли войну. Мы подписали перемирие!

– Вы правильно делаете, сохраняя чувство юмора, комендант Давернь! Арийские женщины – немецкие гражданки, не являющиеся ни политическими оппозиционерами, ни еврейками. Прошу вас в кратчайшие сроки предоставить нам список ариек, находящихся под вашим началом, с тем, чтобы мы могли организовать их переезд в рейх, а также список не-ариек.

– Боюсь, я вас не понимаю.

– Согласно девятнадцатому пункту договора о перемирии мы требуем предоставить нам поименные списки политических заключенных, а также лиц еврейской национальности, действующих против интересов рейха, которые Франция обязалась защищать.

– Что вы собираетесь с ними делать?

– Мы не станем утруждать других стиркой своего грязного белья.

– Эти женщины задержаны французским правительством, они не находятся на оккупированной территории. У тех из них, кто захочет добровольно вернуться в Германию, такое право будет, я им предоставляю его. Остальные не могут подвергаться преследованиям на французской территории!

– Именно для того, чтобы не нарушать соглашения, подписанного нашими странами, мы отправим «нежелательных» в Германию.

Нельзя сказать, что Ален Давернь был очень образованным человеком, но он знал довольно много, чтобы любить свою родину всей душой. Ее главное сокровище – это ее ценности, устойчивые, непоколебимые: эталон человечности. Франция как лучик света, прорезающий грозовое небо. Она была великой и защищала слабых. Но теперь ее величие рушится, она освистана, опозорена: немцы гвоздями приколачивают ее к виселице, а остальные высмеивают. Двадцать второго июня 1940 года, в восемнадцать пятьдесят, в глуши Компьенского леса, имея в своем распоряжении один стол и двенадцать стульев, несколько человек решили судьбу всех. Ее правительство обещает прекратить военные действия против рейха. Окруженные со всех сторон французские войска немедленно складывают оружие. Маршал Петен рассчитывал договориться в духе взаимного уважения и сберечь честь. Увы, маршал Петен нарушает слово, данное политическим заключенным и евреям немецкого происхождения, а ведь он обещал, что им не причинят зла. Франция поделена надвое на уровне талии. От швейцарской границы на востоке на запад до города Тур, затем вертикально вниз до испанской границы. Север оккупируют враги, юг останется «свободной зоной». Линия, разделяющая страну, проходит через Ортез всего в сорока километрах от Олорон-Сен-Мари: «нежелательные» женщины могут оказаться в лапах у людоеда.

«Статья 19. Французское правительство обязано выдать указанных рейхом выходцев из Германии, оказавшихся на территории Франции, в ее колониях, а также в протекторатах и подмандатных территориях».

Как же защитить «нежелательных»? Давернь не смог спасти Францию. Правительство откупилось половиной французов, чтобы спасти как можно больше, должен ли был он сделать то же самое? Должен ли он согласиться пожертвовать кем-то ради того, чтобы выжили остальные? Неужели хороший отец допустит, чтобы у него забрали детей? Или же нужно сопротивляться, во имя родины, славы, своего доброго имени, а затем увидеть, как всех их расстреляют?

В «Голубом кабаре» продолжают петь. Давернь разрешил им выступать дважды в неделю, по пятницам и субботам. У женщин, которых привезли к нему однажды весенним вечером, у этих женщин с полными тревоги глазами теперь есть имена. И он не может решиться внести их в список. Сегодня вечером он ничего им не скажет, «Голубое кабаре» должно выступать, чего бы это ему ни стоило. Давернь снимает униформу, аккуратно вешает ее на спинку деревянного стула, натягивает брюки из коричневой шерсти, слишком теплые для такой погоды, и вынимает из шкафа двубортную куртку. Фуражку, а также все свои должностные обязанности он оставляет на рабочем столе. Закрывает дверь и уходит в гражданской одежде слушать девушек в своем кабаре.

На сцене появляется Лиза, одетая, как девочка. Ее волосы черного цвета заплетены в две косички, разделенные ровным пробором. За ней – Ева в платье в цветочек, в том самом платье, в котором она приехала в лагерь. Каждая несет в руке чемодан. Затем они останавливаются и ставят чемоданы рядом с собой.

2

Следующим утром, 23 июня 1940 года, Давернь должен сообщить своим подчиненным, собранным по этому случаю у входа в барак, новость о перемирии. Мысль о разгромленной армии и флоте причиняет ему боль, ведь он так преданно им служил. Французские солдаты, взятые в плен в ходе военных действий, не вернутся на родину: они будут находиться под арестом до самого окончания войны; таковы условия, на которые согласилось французское правительство, и они не могут не оскорблять Даверня. В чужой стране командующие должны сделать такое же объявление солдатам, воевавшим под французским триколором, парням из Ниццы, Мон-де-Марсана или Рубе, умирающим от голода в немецких лагерях. Давернь похудел. Странно видеть, как этот высокий и статный мужчина сгибается под грузом капитуляции.

– Пока я буду оставаться комендантом этого лагеря, ни один заключенный, находящийся под покровительством французского государства, не будет выдан немцам, – говорит он, неосторожно обещая то, что, скорее всего, не сможет выполнить.

Охранники передают новость узникам из своих блоков, и известие разносится так быстро, что во время утреннего туалета все только и говорят, что о перемирии.

– Heil Hitler! – восклицает Дита Парло, поднимая правую руку с мокрой мочалкой.

– Да здравствует Гитлер! – покраснев, вторит ей Матильда Женевьева.

Гул женских голосов внезапно стихает. Ева смотрит на обеих женщин с недоумением, понимая, что его разделяют сотни других заключенных; у нее ноет в животе. Как может женщина добровольно отказываться от своих прав и с улыбкой на губах пополнять ряды угнетателей? К Дите Парло и Матильде Женевьеве присоединяются другие обнаженные купальщицы, вскидывая около тридцати рук, белоснежных, прямых. Оккупация открыла ужасную правду: женщины часто становятся на сторону тех, кто их убивает. До настоящего времени Ева думала, что фашизм – дело мужских рук, но теперь видит вокруг десятки пар глаз, светящихся жутким блеском. Наверняка эти женщины желают почувствовать свою значимость, хотят приобщиться к системе ценностей, которая могла бы подарить им покой. Наконец они могут говорить свободно, как если бы свободу слова дал им сам Гитлер. Опасаясь мести, комендант тут же отдает приказ обустроить отдельный блок L – для ариек, желающих вернуться в нацистскую Германию.

Караульный зачитывает имена из списка, чтобы перед возвращением на родину женщины могли занять новое помещение. Дита, не теряя времени, поспешно собирает вещи, чтобы покинуть наконец блок «нежелательных». Фамилии следуют одна за другой.

«Плятц Ева». Произнесены всего два слова – а глаза красавицы Евы уже полны печали. Лиза, стоявшая рядом с ней, отходит в сторону.

– Это недоразумение, ты же знаешь! – оправдывается Ева, а тем временем караульный повторяет ее фамилию и имя, четко произнося их тоном, не терпящим возражений.

Требование репатриации в Германию означает преданность родине.

– Лиза… ты не можешь верить в то, что я на такое способна. Тебе известна моя тайна. Ты же меня знаешь!

Но Лиза не отвечает. Почему только Ева, единственная из заключенных, получила письмо? Как ей удалось уговорить коменданта привезти в лагерь рояль? Какой же она была дурой, что поверила в дружбу Евы, делилась с ней своими мыслями, переживаниями! Это же очевидно: она улучшила условия пребывания женщин в лагере, чтобы потом сдать их врагу.

Сотни пар глаз следят за Евой.

– Лиза, посмотри на меня! – умоляет она, пытаясь разубедить подругу с таким отчаянием, как будто из всех женщин в мире на ней лежит самая большая вина.

Лиза возвращается в барак двадцать пять, их с Евой барак. Ее предали. Ева идет по асфальтированной дороге. Вместе с ней шестьсот ариек направляются в блок L. Стражи подгоняют их с ледяной учтивостью. С двух сторон колючей проволоки на всех языках доносятся оскорбления. Кошмар, разыгрывающийся на сцене театра.

В блоке «нежелательных» начинаются волнения. Женщины спрашивают друг у друга совета.

– Я не хочу ничем быть обязанной нацистам, но вдруг благодаря этому я смогу вырваться отсюда и вернуться домой? Другого способа нет. Я могла бы сказать им, что я немка, это, конечно, было бы неправдой… – говорит машинистка из Бельвиля, рожденная во Франкфурте.

– Может быть, я тоже смогу записаться в арийки и вернуться домой? – говорит Дагмара, фамилия которой – Розенталь.

Женщин, готовых предать свои убеждения ради того, чтобы вернуться домой, довольно много.

– Немцы создадут комиссию, которая вам устроит допрос, прежде чем отпустить, ваш обман откроется, и вы поедете умирать в очередной лагерь, потому что вы – трусихи! – отчитала их Лиза. Женщины, вздыхая, соглашаются с ней. Дагмара опускает голову на свои исхудавшие колени.

Дни проходят, тянутся нескончаемой чередой: с тех пор как Еву перевели, блок как будто вымер. Лиза чувствует невероятную слабость. Ей плохо, тошнота и рвота отнимают скудный остаток сил. Она бродит возле решетки, глядя на то, что осталось от «Голубого кабаре», словно собака, ожидающая возвращения хозяина и готовая наброситься на первого попавшегося незнакомца. Лиза рассматривает декорации, рояль, рисунки Эрнесто. Без Евы, которая вдохнула в него жизнь, барак кажется пустым, словно кукольный домик, который жестокий ребенок бросил на землю. Прошло уже три недели – целая вечность. Лиза заходит в барак коменданта Даверня. Там пусто. На столе лежит его фуражка. Радио включено.

Пятого июля немцы захватили мощную радиостанцию «Le Poste Parisien». Теперь из роскошной современной студии на Елисейских Полях передают немецкие марши и выступления артистов, нанятых дирекцией Propaganda-Abteilung Frankreich. Военное командование рейха позаботилось о том, чтобы, воздействуя на все органы чувств, в том числе и уши, убедить французов сотрудничать с ними. Парижское радио лжет, Парижское радио теперь немецкое, но об этом еще не знают. По радио передают новую антисемитскую передачу Жоржа Ольтрамара «Евреи против Франции». Тишину нарушает песенка, раздающаяся из приемника.

Так вот какой стала Франция? Лиза тянется к ручке приемника, чтобы его выключить. Пальцы, скользя по столу, натыкаются на какой-то предмет. Вот она, открытая папка, на которой аккуратным почерком, черным по белому, выведено: «Административные документы женщин арийского происхождения». Одной добродетели недостаточно для того, кто испытывает потребность в правде, для того, кто ее боится, все является искушением. Лизу мало волнуют незнакомые ей имена, она не намерена копаться в скрытых амбициях заключенных. Ее интересует только Ева. Лиза просматривает личные карточки, где указаны последние известные адреса проживания, фамилии после замужества, идентификационные номера, связи с политическими партиями или организациями. На двадцать шестой странице – Ева Плятц. Значит, все правильно, ошибки не было. Лиза вынимает из папки бумагу, чтобы рассмотреть ее получше, убедиться в том, что глаза ее не обманывают. Женщина начинает дрожать. Ее охватывает гнев – чувство, доселе ей неведомое. Но в личном деле Евы есть небольшое примечание: ее отец, ставший офицером Sturmabteilung, «коричневорубашечником», требует ее немедленного возвращения в Германию. Она не солгала! Лиза заливает бумагу слезами, целует ее, не в силах сдержать порыва. Их дружба, связь, которая между ними установилась, не нарушена. Еву направили в блок L против ее воли.

– Я-то думал, вы бережете свои поцелуи для одного из испанцев, – произносит Давернь, шаги которого заглушила веселая музыка, доносившаяся из радиоприемника. – Вы увидели все, что хотели, или вас интересует еще справка о состоянии моего здоровья? – продолжает комендант.

Лиза бормочет оправдания, в которые и сама не верит. Она совершила серьезный проступок.

– Мадемуазель, я благодарен вам за то, что вы так внимательно следите за документами. На сегодня хватит. Но, поскольку вам, похоже, нравится работать с бумагами, я попрошу вас составить документ, который требуют оккупанты. Пожалуйста, потрудитесь перечислить фамилии женщин еврейского происхождения, пребывающих с вами в одном блоке, и передать список мне.

Значит, никто их не пожалеет! То, чего все так опасались, началось: женщин разделяют на хороших и плохих. Часть заключенных будет переведена в блок L, настоящий Ноев ковчег, построенный для тех, кого отправят в новую Европу, а остальным придется утонуть.

– Как только вы предоставите мне этот список… все те, кто сможет подтвердить свое место проживания, а также наличие средств к существованию, будут без промедления отпущены. Я лично сегодня же оформлю для каждой документы на освобождение.

Лиза боится, что это мираж, хотя пустыня далеко, но ей кажется, что Давернь наделен безграничной властью. Он такой красивый, такой огромный и красивый в своей форме. Она бросается ему в ноги, обнимает колени. Лиза не решается отпустить коменданта, боясь, что он испарится и заберет с собой свободу, которую только что пообещал.

* * *

«Франция была разбита, средства сообщения не функционировали. В хаосе, который за этим последовал, нам удалось получить документы об освобождении, благодаря которым мы имели право покинуть лагерь. Тогда никакого французского Сопротивления не было. Ни одна из нас не могла бы с уверенностью сказать, что ожидало тех, кого мы оставляли в лагере. Все, что мы могли сделать, – это сказать им: то, чего мы опасались, обязательно скоро произойдет – лагерь будет сдан немцам. […] Но это не могло помочь интернированным. После нескольких дней полной неразберихи снова все упорядочилось и освобождение казалось почти невозможным. Мы это предвидели. Это был наш единственный шанс, но мы понимали, что, уезжая, сможем захватить с собой лишь зубную щетку, поскольку везти не на чем».

Ханна Арендт

3

Лиза возвращается в барак, чтобы сообщить новость. Ей отвечают почти в унисон. В голосах ее подруг по несчастью слышится волнение: «Свободны? Но куда же мы пойдем?» Сотни женщин давно не получали вестей от своих мужей, те из них, что были на фронте, были арестованы или эвакуированы. Стремительное наступление немцев заставило миллионы французов выйти на дорогу в надежде добраться до свободной зоны, к какому-нибудь дальнему родственнику, другу, знакомому. Многие были интернированы в лагеря: Гюрс был всего лишь одним из нескольких десятков. У супругов не было возможности узнать, что случилось со второй половинкой, и они даже не пытались друг друга искать. Но Давернь дал им возможность достичь желанной свободы. У «нежелательных» была неделя. Немцы спешно создали специальную комиссию, которая будет осуществлять дополнительный контроль за лагерем и постановлениями коменданта.

Но как же все-таки найти своих близких?

– Нам нужно отправить письма во все мужские лагеря, вдруг кто-нибудь ответит и захочет взять нас к себе. Ну а я останусь здесь, мне уже некого искать, – кокетливо шутит Сюзанна.

Затея оказалась очень удачной. Женщины решили не уезжать, не найдя сначала своих женихов или мужей. А поскольку личная переписка была запрещена, это был единственный выход. Администрация лагеря, три солдата, два секретаря и один младший офицер, немедленно принялась за составление и отправку телеграмм в лагеря для заключенных, прилагая к ним список искомых фамилий. Произошло чудо. Из разных уголков Франции в Гюрс полетели официальные телеграммы, сообщающие о том, что все хорошо: человек, которого ищут, жив.

Мсье Ришар Шнайдер, лагерь Сен-Сиприен, ждет мадам Аду Шнайдер.

Мсье Самюэль Мендельссон, лагерь Ле-Милль, ждет мадам Анну-Лизу Мендельссон.

Мсье Родриго Перес, лагерь Рьёкро, ждет мадам Ирму Перес.

Каждое утро женщины стекаются к административному бараку, где караульный вешает новый список. Некоторым некого искать, но они приходят сюда, чтобы разделить радость узниц, которые стали счастливыми победительницами в некой божественной лотерее. Зачитывают фамилию, адрес, и снова у женщин появляется надежда на мирное будущее вместе с любимым, которое наступит совсем скоро. Каждый раз женщины, не получившие ответа, возвращаются в бараки, печальные и разочарованные. Может быть, он погиб или, еще хуже, получил письмо, но не захотел на него отвечать? Возможно, он встретил другую за колючей проволокой? Страх при мысли о смерти любимого соревнуется со страхом, который оказывается еще более невыносимым: быть забытой и брошенной. Однако женщины все равно приходят на следующий день к административному корпусу, полные новых надежд: вдруг удача наконец им улыбнется!

Но Еву, находящуюся в блоке L, выделенном для ариек, это не касается. Арийки будут направлены в Германию. И необязательно, чтобы их там ждали мужья: их примет целая страна. Лиза хочет отправить запрос на имя Луи вместо Евы. Может быть, он тоже находится в лагере для заключенных! Но, уже держа в руке карандаш, она вдруг понимает, что не знает его фамилии. Ева никогда ее не называла. Она говорила о нем с такой страстью, с таким увлечением, как будто в мире был только один Луи.

По лагерю ходит слух, что в день освобождают около сотни женщин: военный грузовик отвозит их в городок Гюрс, мэр которого выделил для «нежелательных» большой зал и организовал там столовую, в которой в полдень можно пообедать. Он увидел полуголодных женщин, обессиленных, но безупречно одетых, с красивыми прическами и макияжем, приводящим в восторг крестьянок из долины. «Нежелательные» носят тюрбаны по последней моде или цветные платки, повязанные на голове. Теперь они свободны, но не знают, куда им идти и что делать. Какая ирония: ждать свободы, чтобы вернуться в оккупированную зону! Ева боится только одного: что Лизу тоже освободят, ведь тогда они не смогут больше увидеться и объясниться.

В конце июля было объявлено, что срок действия документов, дающих право на свободу, истек. Бараки для женщин почти опустели, четыре тысячи женщин покинули лагерь. Семьсот узниц решили остаться. В бараке номер двадцать пять десять заключенных. Наконец-то у них достаточно жизненного пространства! Женщины радуются тому, что теперь можно пить двойную порцию кофе, спать на двух тюфяках вместо одного и пользоваться вещами, которые уехавшие подруги не смогли с собой увезти.

– Комиссия Кундта здесь! Они здесь! – кричит, пробегая по блоку, юная проститутка, пожертвовавшая собой для того, чтобы усмирить порывы Грюмо; дело было ранним утром 21 августа. Пятерых немецких чиновников в гражданском сопровождает французский лейтенант. Ариек просят выстроиться в ряд для короткого опроса.

– Ваша семья желает, чтобы вы вернулись на родину, фройляйн Плятц.

– Я не разделяю их взглядов.

– Вы коммунистка?

– Нет.

– Тогда вы могли бы жить в Германии.

– Это именно то, что мне предлагали.

– И что же?

– Если у вас есть право умереть за свои идеалы, то почему его не может быть у меня?

– Вы не хотите вернуться на родину?

– Я уехала оттуда более восьми лет назад и боюсь, что больше ее не узнаю.

Ева отвечает спокойно, без высокомерия. Чиновник, которому около тридцати, спешит составить список женщин, готовых к отправке в Германию, чтобы поскорее покончить со всей этой административной волокитой. Свои обязанности он выполняет без особого энтузиазма.

– Так что же мне с вами делать? Вы немецкая гражданка, вам необходимы хорошие условия, и вы заслуживаете лучшего обхождения.

– Оставьте меня здесь. Если мне суждено умереть в своей постели, я хочу, чтобы это произошло в лагере Гюрс. Я чувствую себя должницей Франции, которая приняла стольких беженцев: больше, чем любая другая европейская страна.

– Вы правы, – говорит чиновник. – Я вижу, что вы очень больны, – продолжает он, уткнувшись носом в бумаги.

– Но чувствую себя настолько хорошо, насколько это вообще возможно в военное время, – отвечает Ева.

– Однако мне кажется, что выглядите вы неважно. Скажем, недостаточно хорошо для переезда. Не так ли?

Мужчина в униформе бросает на Еву красноречивый взгляд, предлагающий с ним согласиться.

– Да, думаю, что вы правы.

«Непригодна к переезду», – пишет чиновник на ее личном деле, затем пожимает плечами и направляется к блокам для мужчин, которые, как и женские блоки, наполовину пусты, ведь бóльшая часть заключенных уже переведена.

Незадолго до рассвета Давернь, предупрежденный о приезде комиссии, организовал перевозку интернациональных бригад. Посвятив не один месяц подготовке к возможным событиям, он нашел неофициальный способ отправить их в Северную Африку, в английские и французские колонии.

– Мы понесли большие человеческие потери во время эпидемии дизентерии, – объясняет Давернь немцам, прикрывая рот носовым платком, что заставляет членов комиссии ускорить шаг, быстро зачеркивая на ходу множество имен с пометкой «умер».

Давернь прекрасно понимает, что, увы, его обман раскроется, как только отчет о посещении лагеря будет передан военным властям в Париже. Едва комиссия удалилась, он торопливо направляется к автомобилям служащих, держа в обеих руках по кувшину, наполняет их горючим из бака Citroёn, принадлежащего Грюмо, и разливает его по полу своего барака, где хранятся личные дела узников. Комендант смачивает носовой платок бензином и протирает им стены от пола до потолка. Пожар уничтожит документы, которые позволили бы установить имена тех, кого он освободил.

Давернь в коричневом шерстяном костюме стоит перед бараком. Отблески пламени пляшут в стеклах его очков. Почувствовав резкий запах гари, принесенный потоком воздуха, он уходит, оставив все позади. Сначала слышится лишь тихое потрескивание, затем – оглушительный рев. Давернь оборачивается. Барак, в котором находился его кабинет, яростно вспыхивает. Алые языки извиваются, словно змеи, зачарованные флейтой, охватывая предмет за предметом. Горит его кровать, горит стол: все в огне.

Под напором пожара лопаются стекла в окнах одно за другим, веселые огоньки жадно лижут стены. Поднимаются красные столпы, окрашивая небо в желтоватые оттенки, все выше и выше, доходя до солнца в зените; вот они уже возвышаются над горами, захватывая соседние бараки, предназначенные для администрации. Металлические гвозди извиваются, словно мученики в экстатическом забытье, передатчики взрываются, языки пламени клубятся, встречаясь на своем пути со стружкой, пылью и какими-то болтами, которые, будто кометы, проносятся мимо, прежде чем навсегда погаснуть. Документы, печати, имена – все пожирает ненасытное пламя, оставляющее после себя потемневшую бумагу, которая разлетается, как птицы, застигнутые бурей, потом снова падает на пол, ставший пеклом, и разбивается огненной волной.

Плохенькие деревянные бараки, расположенные у входа в Гюрс, охвачены огнем со всех сторон, словно охапки хвороста. Ничто не устоит перед пламенем, даже трусость и слабоволие, которые должны быть осуждены на бумаге невиновными людьми. Оно уносит с собой упоминание о постыдном поражении, возмутительном перемирии. Если бы это зрелище не было таким грустным, его можно было бы счесть прекрасным. Оно похоже на бенгальские огни, которые иногда зажигают летом, в жару, и которые своими фантастическими красками восхищают детей.

Облако дыма заполоняет раскаленный от жары августовский воздух, заставляя черные хлопья пепла кружиться в небе. Перед глазами коменданта все плывет из-за такого жара, ему кажется, что лагерь извивается танцующей спиралью. Охранники открыли решетки с колючей проволокой, и испанцы мигом овладели водонапорной башней. Одни открывают затворы, в то время как другие в спешке толкают маленький поезд. Испанцы ногами разбивают бочки, образуя человеческую цепочку до самого входа в лагерь. Никому и в голову не приходит воспользоваться пожаром, чтобы сбежать, ведь женщины заперты в своих блоках. Испанцы намерены выйти отсюда свободными людьми, они не станут убегать, как бродяги, обреченные до конца своих дней прятаться в лесу. Давернь, не двигаясь с места, поднимает руку, делая заключенным знак остановиться. Языки пламени все растут, но комендант ждет, когда пламя окончательно все уничтожит, чтобы спасать было уже нечего. Наконец, когда все вокруг превращается в пепел, он разрешает испанцам вмешаться.

«Голубое кабаре» сгорело. Огонь охватил вначале заднюю стену барака, затем переместился к сцене и полотняным декорациям, но остановил свое продвижение перед самым роялем. Он стоит невредимым среди развалин, на крышке и ножках потрескался лак, похожий на змеиную кожу, разбухшую под укусами солнца.

Давернь сжег собственный лагерь. И чтобы не рисковать, если его арестуют, когда огонь погасят, он сбрасывает свою форму и в шерстяных брюках покидает Гюрс. Но прежде, чем скрыться под дождем из пепла и искр, он отдает последний приказ. Еву следует перевести в барак номер двадцать пять, туда, где находятся «нежелательные».

Дрожа, Ева приближается к Лизе. Она не знает, как ей все объяснить, это одновременно так просто и так сложно. Лиза подбегает к ней и приставляет к губам Евы палец. Затем берет за руки блудную подругу, которая наконец-то вернулась, кладет их себе на живот и ждет, опасаясь и в то же время с нетерпением, ожидая ее реакции. Лиза беременна.

* * *

4

Дни еще погожие, но теплое лето уже закончилось. Двадцать четвертого октября 1940 года солнечные лучи могут ввести в заблуждение глаза, но не тело. Все вокруг бледнеет: в Пиренеях наступила осень. Испанцы молча роют ямы вдоль барака номер двадцать пять, у подножия деревянной постройки. «Можно подумать, что они собираются докопаться до фундамента, – размышляет Ева, – выкопать его из земли и установить в другом месте».

– Зачем вы это делаете? – спрашивает она.

– Чтобы уводить воду.

– Какую воду?

– Зима приближается, – отвечают мужчины.

– Зима здесь должна быть мягкой, мы же на юге, не так ли?

Испанец пристально смотрит на землю.

– Температура тут не опускается ниже нуля, не так ли?

Мужчина с лопатой поднимает на Еву глаза и говорит:

– Год на год не приходится.

Ева осматривается вокруг, как будто видит все впервые. Вот уже шесть месяцев вершины гор являются частью летнего пейзажа, но совсем скоро они покроются снегами, которые, вполне возможно, похоронят под собой и их. Конечно, в Германии зимы были суровыми. Но тогда Еве не приходилось спать на голой земле. Немецкий холод был волшебным, он завоевывал сердца. Снег покрывал здания, памятники, и тогда казалось, что они неподвластны времени. Улица полностью принадлежала детям, катающимся на деревянных санках. Движение земного шара замедлялось, воздух очищался от страданий. Начиная со второй половины дня можно было увидеть, как над крышами струится дымок из каминов, обогревающих мирные семьи. Эти прекрасные горы, до сих пор представлявшие для узников защиту, внезапно становятся угрозой. Кто знает, какие опасности скрываются за их вершинами?

– Está aquí! Гитлер здесь! Вместе с Франко!

К ним подбегает какой-то испанец. Его лицо выражает замешательство. Нельзя здесь оставаться, они идут за нами!

Рабочие тут же бросают лопаты и бегут, чтобы сообщить новость в своем блоке. Кто-то призывает к восстанию. Накануне Адольф Гитлер приезжал на вокзал в Андай, французский город, расположенный у самой испанской границы, на Атлантическом побережье; приезжал он на своем поезде, Erika, чтобы встретиться с Франко. Испания должна воевать на его стороне. У Франко хватило смелости приехать на восемь минут позже Гитлера и вести переговоры в течение девяти часов. К тому же он выдвинул свои требования. Сразу же после этой встречи Гитлер направляется на север, чтобы остановиться в Монтуаре и пожать руку Петену. Он не заезжал в Гюрс, но находился примерно в ста километрах от лагеря, и этого достаточно, чтобы сбитые с толку заключенные, слышащие по ночам, как волки воют за горами, окончательно потеряли голову.

Отъезд Даверня сильно повлиял на настроения в лагере. Беззаботные лучики, пробегавшие иногда по лицам испанцев, окончательно исчезли. Одни говорят, что Давернь просто-напросто дезертировал, другие – что он присоединился к маки. К их сожалению, выбор членов комиссии Кундта пал на Грюмо – на них произвели впечатление его напыщенный вид и отсутствие сострадания к заключенным: он ударил еврея, а затем вытер руку об столб. Впрочем, отвращение он питал исключительно к мужчинам. Женское тело действовало на него не столь отталкивающе.

Личные амбиции Раймона Грюмеля сделали из него идеального, по мнению немцев, исполнителя. Он знает, как использовать человеческую подлость. Знает, как прибегать к сексуальному шантажу, физическому насилию, как морить заключенных голодом, чтобы сэкономить на закупках продуктов питания. Не имея достаточно собственных убеждений, чтобы быть антисемитом, он сумел приспособиться к требованиям эпохи и, можно сказать, заразился нацизмом. Грюмель – человек, разыгрывающий спектакль. Ему необходимо работать на публику. Теперь, когда его продвинули по службе, он постоянно носит перчатки из коричневой кожи. У него прибавилось власти, поэтому ночные похождения возобновились. А поскольку зрителей стало меньше, спектакль должен быть более зрелищным.

Как-то ночью в начале ноября Грюмо ворвался в барак номер двадцать пять. Молодая проститутка, к которой он успел привязаться, умерла от дизентерии. Найти новую жертву среди двенадцати оставшихся женщин нелегко. Они уже ни на что не похожи, у некоторых нет сил даже на то, чтобы сопротивляться. Единственная из узниц, сохранившая формы, – Сюзанна. Но она француженка. Разве, лаская ее, он получит экзотическое удовольствие? Грюмо хочет сделать объявление: он решил больше не бить отказывающих ему женщин хлыстом. Он открывает дверь барака, чтобы выбросить хлыст, как бы в доказательство своих добрых намерений. Улыбаясь, новый комендант достает из угла барака огромную дубинку. Рука в кожаной перчатке хватает Сюзанну за рыжие волосы. Пара бигуди падает на землю вместе с клоком волос, на месте которого выступают капельки крови. Лиза сжимается от страха, Ева ложится на нее, чтобы защитить. Беременность Лизы еще не заметна. Женщины заключили между собой негласный договор: похотливый комендант не должен прикасаться к будущей матери. Теперь это дело чести каждой из них: пожертвовать собой, чтобы ребенок, который еще не появился на свет, не столкнулся с насилием. Мальчик или девочка, но родится новая жизнь и у нее не будет прошлого. Она будет смотреть на мир как на прекрасную загадку и излечит их всех от скорби по миру, который уже не вернуть.

Женщины закрывают глаза и, стараясь отвлечься от происходящего, думают о таинственном месте. О месте, куда они поедут, когда война закончится. Ева представляет себя жарким летним днем в Риме на Кампо-деи-Фиори; они с Луи держатся за руки, в воздухе витает аромат горячего кофе. Лиза видит себя в Париже: стоя на балконе с маленьким ребенком на руках, она наблюдает за тем, как Эрнесто рисует на площади Тертр. Грюмо приставил дополнительных караульных к мужским блокам; теперь с них не сводят глаз. Женщины изолированы, предоставлены сами себе. Но существо, которое растет в утробе Лизы, придает им сил. Оно олицетворяет то чудесное, что может таить в себе человеческое существование и что не поддается ни одному закону, – надежду. Удары уже не причиняют адской боли, раны заживают быстрее. Они больше не жертвы: они – армия, призванная защищать единственное существо – лагерного ребенка.

После ухода Грюмеля Сюзанна несколько часов сидит в сторонке. Такое ей довелось пережить впервые. Она кричала, плакала, потом била кулаками по стенам барака. Наконец она подходит к единственной в бараке керосинке, стоящей посреди комнаты. Женщины ждут ее. Они кипятят воду, которая гордо именуется в лагере чаем. Сюзанна глотает слезы, но, глядя на полные ужаса лица своих подруг, набирается храбрости, которая всем уже знакома, и берет себя в руки.

– Мы должны пожаловаться немцам на то, что нам назначили никудышного коменданта. Если уж и быть изнасилованной, то хотя бы парнем, который хорошо знает свое дело.

Женщины смеются, нарушая ночную тишину.

5

Начинается зима, любовь отходит на второй план. В лагере люди ощущают близость к природе гораздо сильнее, чем где-либо еще. Всю ночь идет дождь. Тяжелые капли падают на крышу; принесенные северным ветром, они стучат по кровле, отскакивая от нее, но иногда и просачиваясь внутрь. Из-за влажности от глиняного пола исходит едкий запах мочи, им пропитано все в бараке. Каждый раз, когда идет дождь, это становится проверкой помещения на водонепроницаемость. Через несколько минут одна из капель просачивается через дыру в крыше. За каплей-разведчицей следует целое войско, которое штурмом прорывается сквозь брешь и падает вниз через равные промежутки времени. Ева поднимается, подставляет под стекающие капли консервную банку, и они стучат по жести с громким неприятным звуком. Еве снова приходится встать, чтобы подложить тряпку. Капли-беглянки падают рядом с банкой, стекают во вторую миску, подставленную Евой, затем в таз в глубине барака (женщины завесили его простыней, и теперь он служит туалетом для Лизы: ей больше не нужно рисковать, поднимаясь и спускаясь по скользким ступеням сортира).

Эта музыка, в которой ритмичность то появляется, то исчезает, раздражает Еву. Подниматься еще рано, лучше подождать, пока рассветет, иначе можно окоченеть от холода. Ева переставляет емкости, ждет, когда три капли упадут одновременно, синхронно. Но этого не происходит: инструмент не настроен, небу нужно постараться.

Лиза стонет. Каждое утро одна и та же изжога начинается у нее в желудке, поднимается вверх, заходит в горло и упирается в зубы: ее рвет желтоватой пенистой жидкостью, ее мучают голод и тошнота. Идет уже третий месяц беременности, но ее живот нисколько не увеличился. Может быть, он решил пока оставаться незаметным? Как отреагирует Грюмель, когда узнает, что одна из женщин беременна, и не от него? Он привык быть вожаком стада и не потерпит конкуренции. Он усмирил испанцев, заперев самые горячие головы в блоке-карцере; по крайней мере тех, кто ухлестывал за женщинами. Без малейшего лучика света они скоро совсем ослабнут. Грюмель оставил только самых хилых, ослабевших, но все еще пригодных к работе. Педро и Эрнесто вот уже более трех недель находятся в карцере, не имея возможности контактировать с внешним миром. Остальные заключенные просовывают им под дверь небольшие клочки бумаги. Эрнесто принадлежит к тому типу мужчин, которые, находясь вдали от любимой, ни за что не дадут почувствовать ей свое отсутствие. Каждую ночь, сидя у масляной лампы, он рисует предметы обихода и рано утром передает рисунки товарищам, работающим поблизости, просовывая бумагу в щели между досками барака. Эрнесто изображает все, что может понадобиться Лизе в ее состоянии и чего ей так не хватает. Он не может ей это дать, поэтому рисует.

Лиза с интересом рассматривает рисунки. Перед ней – детская коляска: четыре больших колеса, откидной верх и высокая прямая ручка. Удивительно реалистичные кружева украшают постеленное внутри одеяло. На нем сверток. Это младенец. Накануне Лиза получила изображение пары войлочных башмачков, еще раньше – серебряной погремушки, на которой Эрнесто карандашом написал их имена. Имени ребенка там не было. Наверное, это к несчастью.

Мужчин, которые разделяют камеру с Эрнесто, разъединяют мрак и бездеятельность. Педро целыми днями сидит на тюфяке, уставившись в пустоту. Он ни с кем не разговаривает, почти ничего не ест, не моется и не причесывается: так и сидит, одетый, в одном положении. Но даже в таких условиях с его лица не сходит добродушное выражение. Мужчину, сидящего рядом с ним, заедают вши, но он, похоже, уже не обращает на них внимания. Он методично бьется о стены, как муха об лампочку, и все повторяет: «Франко продал нас Гитлеру, он всех нас съест» – бредя о том, как они будут съедены. Каждый вечер Эрнесто рисует новые картинки, вкладывая в них остатки своей жизненной силы, уделяя внимание деталям, делая их как можно более выразительными: так он пытается избежать безумия и поддерживать связь со своим еще не родившимся ребенком.

Ева смачивает полотенце в подогретой воде и протирает Лизе лицо, чтобы той было хоть немного легче. Ни одна женщина в бараке, кроме Евы, никогда не рожала, то, что происходит с Лизой, – для них невероятная тайна, о которой они хотят узнать как можно больше. Нет ли у нее ощущения, будто с ней происходит что-то странное? Не больно ли ей? Не шевелится ли малыш? Не чувствует ли она, что стала «настоящей женщиной»? И куда деваются испражнения ребенка? У Лизы нет ответов на эти вопросы. Более того, у нее полно собственных.

– Идем, я отведу тебя в медпункт к мадам Кассер. Наверняка она получила еду из Красного Креста. Ты поешь, и это придаст тебе сил.

– Сначала поговори с ним. Поговори с моим ребенком.

– Но, моя дорогая, у тебя такой плоский живот, что у меня может возникнуть чувство, будто я беседую с твоим пупком! Мы поговорим, когда твой животик округлится.

– Поговори с ним.

Лиза смотрит на подругу, и лицо у нее белее простыни. У Евы не хватает духу ей отказать. Она приближается к животу подруги, но ей в голову ничего не приходит. Когда-то она уже разговаривала с ребенком в утробе, но его у нее отняли. Она бы так хотела стать матерью, но уже не сможет. Лиза же этого совсем не хотела, но это произошло. Судьба ужасным образом заставляет нас преодолевать пропасти, словно протягивая нити между тем, кем мы являемся, и тем, чего мы ожидаем. И мы ходим по этим нитям, словно акробаты, вытянув руки, чтобы удержать равновесие. Побеждают те, кто не смотрит вниз, а направляет шаги к линии горизонта. Ева не может говорить с ребенком Лизы, у нее под ногами огромная пропасть. Но она может спеть для него:

– Ты права, это будет ребенок весны, – улыбается Лиза. – А теперь мне хотелось бы пойти туда. Я знаю, что со мной не случится ничего плохого.

Ливень превратил землю снаружи барака в настоящую клоаку. Лиза и Ева стараются идти по гальке, которой заботливые испанцы посыпали дорожки. Подруги думают, что издалека, наверное, выглядят забавно: две нескладные фигуры, шлепающие по скользкой глине, постоянно спотыкающиеся и падающие то набок, то вперед. Они направляются к тому месту, где раньше находилась сцена: время превратило ее в Голгофу. Женщины медленно продвигаются вперед, увязая по щиколотки в грязи. Им приходится прилагать много усилий для того, чтобы вытаскивать ноги из размокшей глины. Но борьба неравная. Грязь проникает всюду, куда только можно, и ноги у женщин полностью промокли. И вот внезапно перед ними появляется она, словно глиняная скульптура, пытающаяся ожить. Дагмара поднялась посреди ночи и попробовала пробраться к сгоревшему бараку, но стала заложницей мокрой глины. Она боролась, падала на землю, пыталась подняться, но все было тщетно. Вскоре ее руки тоже увязли в глине, которая вместе с союзницей-водой быстро сделала свое дело. Тело Дагмары размякло, и она утонула в грязи прямо посреди блока. Ее бездыханное тело лежало на земле. Ева смотрит на горы, и ей кажется, что они приближаются.