1

«Вместо того чтобы жаловаться на темноту, лучше включить свет». Эльсбет Кассер вырезала эту фразу на плитках из цветного мрамора, на иврите, немецком, английском, испанском, польском и французском языках, и поставила их у входа в центральный барак блока G, который она пытается отремонтировать, там после освобождения осталась лишь небольшая группа женщин. Теперь заключенные называют его «Червонным тузом». Медикаментов по-прежнему катастрофически не хватает, но фраза, высеченная на мраморе, – это уже начало исцеления. Эльсбет, дочери пастора, не исполнилось еще и тридцати; у нее нежный взгляд, а сама она пухленькая, как ангелочек. Благодаря ее активности швейцарский Красный Крест отправляет в лагерь ящики с сыром, молоком, сухофруктами. Имея немного, нужно сделать как можно больше; из продуктов, рассчитанных на пятьдесят человек, Эльсбет умудряется ежедневно готовить еду для трех сотен заключенных. С каждым разом, увы, провизии приходит все меньше. Вот уже две недели ей больше нечем кормить своих подопечных. Остается раздавать сухое молоко, в то время как лагерь находится посреди долины, в которой пасутся молочные коровы. Однажды утром в конце октября Эльсбет садится на велосипед и отправляется на соседние фермы, чтобы купить немного провизии. Но крестьяне взвинтили цены, и мольбы швейцарки не вызывают у них отклика. Встретив на обратном пути кюре городка Гюрс, Эльсбет решает привлечь к делу этого кругленького человечка с багровым лицом, одетого в зеленую сутану.

– Я бы очень хотел помочь этим бедным людям, но вы сами видите, у меня только фунт масла, немного сала и четыре сосиски… Вы же не вырвете это изо рта человека Божьего?

В руках у кюре достаточно продуктов, чтобы приготовить сытный ужин для трех женщин и двоих детей. Осознает ли он, что голод – это не ощущение, а болезнь, ежедневно отнимающая жизнь у двадцати заключенных?

– Господин кюре, я понимаю, у вас нет денег, зато есть власть. Во время следующей проповеди вы могли бы сказать о том, как важно проявлять щедрость к своему ближнему. Я уверена, что прихожане будут тронуты, – говорит Эльсбет, садясь на велосипед и с трудом отрывая взгляд от сосисок.

В следующее воскресенье прихожане, удобно расположившись на скамьях, с удивлением слушают, как их кюре, обычно равнодушный к таким темам, вещает, протянув к ним правую руку и подняв указательный палец:

– Делитесь! Делитесь, и Господь Бог благословит вас во всех начинаниях. В нашей стране всегда будут бедные, вот почему я прошу вас проявлять сострадание к несчастным соотечественникам и быть милосердными к иностранцам, находящимся на вашей земле. В этот период времени, такой же непростой, как эпоха фараонов, Бог пошлет вам за это манну небесную.

Слов Моисея, похоже, недостаточно, и, понизив голос, кюре ссылается на царя Соломона.

– Человек, который щедр по отношению к бедным, никогда не будет ни в чем нуждаться, но тот, кто закрывает глаза на нищету, будет проклят многими.

Он начинает обильно потеть, но, чтобы убедить самых нерешительных, вынимает из рукава последнюю карту. Пора выйти на сцену Иакову и Павлу. А в конце проповеди кюре взывает к самому Иисусу, вытянувшись на носочках и подняв руки к массивному деревянному кресту, висящему у него над головой.

– Книга Деяния святых апостолов, глава 20, стих 35. «Блаженнее давать, нежели принимать».

Призыв оказался столь действенным, что, когда Эльсбет, которая все это время поджидала кюре у входа в церковь, возвращается в лагерь, в ее багажнике – о чудо! – лежит два десятка яиц, живая курица и пирог.

Рояль сгоревшего «Голубого кабаре» поставили в дальнем углу медпункта. Ганс Эббекке, органист Страсбургского собора, интернированный в Гюрс потому, что не захотел расставаться со своей женой-немкой, каждое воскресенье играет по утрам мелодии Баха, а мадам Эббекке поет – у нее сопрано. Заключенные никогда не видели более гармоничной супружеской пары. Играя для больных из «Червонного туза», столпившихся перед ними, супруги Эббекке как бы беседуют с ними, зачастую даже не зная их, и хоть они говорят на разных языках, но чувства, выражаемые музыкой, понятны всем. Ганс не упускает случая превознести целительную силу искусства:

– Не важно, какие именно органы чувств затрагивает произведение искусства, слух, обоняние или зрение… ведь красота способна излечить человека от любых болезней! Значит, здесь, в лагере, более чем где-либо, стоит окунуться в искусство!

За те несколько часов, что они играют, немощным, хилым, охваченным лихорадкой становится лучше.

Затем пара просит выступить Фрица Брюннера, первую скрипку Венского филармонического оркестра, и тот, подхватывая эстафету, исполняет сонаты Бетховена. Вскоре к нему присоединяется Эннио Тофони, тенор Римского театра. Его глубокий голос заставляет вибрировать барак, который Эльсбет, следуя наставлениям Ганса, украсила декорациями. Если для того, чтобы поставить больных на ноги, нужно окружить их красотой, то что может быть лучше черно-белых афиш, на которых изображены швейцарские горы? А чтобы добавить немного красок, она вешает на стену красный флаг с белым крестом.

– Какая ирония! Опасность, которая кроется в нации, связана с формой и цветом креста, изображенного на флаге: черный – это свастика, то есть смерть; белый – Швейцария, то есть молоко.

Лиза улыбается и в этот момент впервые ощущает наконец, как ребенок, которому, скорее всего, понравилась музыка, шевелится у нее в животе.

– Смотри, Ева, как он вырос! – говорит подруге Лиза.

Ее живот остается таким же плоским, как и раньше, но Лиза улыбается, показывая свой пупок. Она уверена в том, что теперь у нее настоящее материнское лоно. Наконец Лиза полностью осознала, что носит в себе новую жизнь.

– Видите, он уже чувствует красоту! – радуется Эльсбет, приближаясь к женщинам. – Что вы собираетесь делать с ребенком, когда он родится?

Она уже помогла появиться на свет пятерым лагерным малышам, и ей довольно легко удавалось убедить матерей отдать детей кормилицам из соседних деревень. Эльсбет находила семьи, готовые принять у себя детей до тех пор, пока из Швейцарии, куда ее знакомые согласились нелегально перевезти детей, не пришлют поддельные документы. Там малыши окажутся вдали от родителей, но им не будет грозить депортация.

Эльсбет не пытается убедить мать, которую и так раздирают противоречивые чувства, а всего лишь подталкивает ее к правильному решению. В лагере для заключенных ребенка подстерегает тысяча опасностей, избежать которых ему не под силу.

– Лиза, хорошо подумай, прежде чем принять решение. Это очень серьезно. Но знай, что мы готовы тебе помочь.

Еву охватывает сильнейшее беспокойство. Должно быть, где-то поблизости вертится хитрый чертенок, которого забавляет то, что они с Лизой оказались в похожей ситуации. Неужели они обе должны решить эту сложнейшую дилемму: отдать существо, которое носили в чреве, чужим людям или же остаться с ним, рискуя увлечь за собой в ад, что перед ними разверзнется?

– Ева, что мне делать? Я еще не решилась, а уже сожалею об этом!

– Ах, моя милая, я до сих пор жалею о том, что сфальшивила в 1928 году во время сольного концерта в Мюнхене, когда рискнула сыграть самую сложную вещь, которую только можно себе представить, – «Кампанеллу» Листа! Ничего не могу тебе посоветовать. Решать тебе. У тебя есть выбор.

– Но если есть выбор, значит, есть и проблема выбора! Решение принимать все равно не мне: страх подталкивает меня к тому, чтобы отдать малыша, тогда как сердце подсказывает совершенно другое! Я хочу любить его, понимаешь? Любить. Неужели я эгоистка? Тебе так же тяжело было решиться?

– Мне не пришлось делать выбор, его сделали за меня. Поверь, от этого совсем не легче, ведь ты чувствуешь, что тебя лишили возможности ответить на главный в твоей жизни вопрос, единственный вопрос, который действительно имеет значение.

– Разве не ты подарила Гельмуту жизнь?

Ева делает глубокий вдох, затем медленно выдыхает, словно пытаясь таким образом избавиться от нерешенных вопросов.

– Я его родила. По моему мнению, быть матерью – это утешать ребенка, кормить его, воспитывать, любить. А не просто произвести на свет. Это два разных действия, и иногда ситуация складывается таким образом, что совместить их невозможно. Но это совсем не значит, что ты плохая женщина.

– Ты помнишь наш пароль? – спрашивает Лиза.

– Ананас, – отвечает Ева, улыбаясь при виде кусочка курицы, который принесла подругам Эльсбет.

– Когда я произнесу «ананас», мы обе должны одновременно сказать, чего мы хотим. Когда мы возьмемся за руки, у нас действительно появятся силы, чтобы говорить, и ни страх, ни чувство вины не будут влиять на наше решение.

Ева кивает в знак согласия.

– Ананас!

– Мы оставляем его здесь! – хором кричат подруги, взявшись за руки.

2

– Дамы, теперь у каждой из вас снова будет по одному тюфяку. Освободите место для новых заключенных, они прибудут с минуты на минуту. Все ваши пожитки, включая тюфяк, должны занимать не более шестидесяти сантиметров в ширину.

Когда Грюмель трезв, его голос полностью меняется. Как у всех южан, у него певучий акцент, который совсем не соответствует той дикости, на которую он способен.

– А сколько человек поселят в нашем бараке? – с волнением спрашивает Ева.

– Восемьдесят.

– Но это же безумие! Барак рассчитан на шестьдесят заключенных, а нас уже десять! Нужно распределить их по другим блокам! Сколько всего человек приедет?

– Шесть тысяч. Возможно, и больше. А сейчас за дело.

Чтобы избежать дальнейших расспросов, Грюмель круто разворачивается на каблуках. На самом деле ему известно лишь то, что к приему такого количества заключенных лагерь не подготовлен. Но власти Виши поставили его перед фактом, и конвой уже в пути.

– Укладывать сардины в банки наверняка придумали немцы. Им прекрасно удается запихивать туда, где нет места, – говорит Сюзанна.

У ворот лагеря слышен шум останавливающихся грузовиков. Вскоре его сменяет звук шагающих по центральной дороге подошв. Ева прислушивается. Можно различить шаги, кто-то хромает, кто-то торопится, семеня за товарищами по несчастью… один, десять, сто.

– Дети… Там дети! – кричит Ева Лизе.

– Не может быть! Зачем везти их в лагерь для заключенных?

Женщинам запрещено выходить из барака, они могут только открыть ставни на окнах. «Нежелательные» видят чемоданы, порванные сумки, плюшевых мишек, башмачки, маленькие трикотажные свитера… Перед каждым блоком мужчин и женщин разделяют, подростков вырывают из рук матерей: пора взрослеть, даже если тебе всего двенадцать.

Дверь барака открывается, пропуская поток самых разных по виду женщин.

– Откуда вы? – спрашивает Ева у первой женщины, показавшейся в двери.

На вид ей лет сорок, ее шея повязана зеленым платком. Она смотрит вниз, на пол, чтобы случайно не наступить на вещи заключенных.

– Из Гейдельберга, – отвечает она, стараясь не задеть свисающие с потолка бечевки с кусками хлеба, кружками и котелками.

– Какое-то эльзасское название, звучит совершенно не по-французски, – замечает Сюзанна.

– Это не французский город. Он находится в Германии, – отвечает ей Ева, переходя к сгорбленной женщине, которой, хоть она и передвигается без палочки, можно дать лет сто. – А вы откуда?

– Из «Блюмена», дома престарелых, – с трудом произносит женщина.

– В каком это городе?

– В Баден-Бадене.

Ева рассматривает людей, толпящихся в проходе. Растерянные, до смерти перепуганные еврейки. Они думают, что приехали в Польшу, и не могут привыкнуть к французской речи.

– Значит, Гитлер забирает французов и отправляет на их место евреев, от которых хочет избавиться? – удивляется Сюзанна. – А не проще было бы оставить все как есть?

Двадцать второго октября 1940 года в три часа утра немцы начинают операцию «Бюркель». Последние евреи, еще живущие в Бадене и Пфальце, немецких землях, граничащих с Францией от Люксембурга до швейцарской границы, должны уехать. Гестаповцы патрулируют города, вывозят людей из больниц, прочесывают приюты, не забывая даже о домах престарелых. Евреям запрещено брать с собой украшения и другие ценные вещи: они могут увезти только сто рейхсмарок на человека. Их строят прямо перед домами, где они живут, и отвозят на вокзал в Мангейм. Специальный конвой из восьми поездов поджидает шесть тысяч пятьсот тридцать восемь душ, которые уезжают на следующий день в неизвестном направлении и вскоре оказываются в Шалон-сюр-Соне. Французские власти протестуют: соглашение о перемирии нарушено, договоренности не соблюдены. Франция не может принять в необустроенных лагерях всех несчастных этого мира. Увы, поезда уже в пути, и Франции остается решать, оставить ли умирать на дороге более шести тысяч человек – Германия не примет их назад. Итак, поезда выгружают несчастных на вокзале в Олорон-Сен-Мари.

Лиза наблюдает за тем, как они устраиваются, слышит вопросы об одеялах, подушках и туалетах. Не так давно она переживала то же самое. Но ей кажется, что есть и отличия.

– Неужели мы были такими же несчастными, как и они? – спрашивает она у Евы.

– Не могу объяснить почему, но нет, я так не думаю. Может быть, мы не всегда представляем себе глубину пропасти, в которую падаем.

Новоприбывшие не знают, куда положить свои пожитки, спотыкаются, извиняясь каждый раз, когда случайно задевают чьи-то вещи. Некоторые чего-то ждут, сидя на тюфяках и держа чемоданы на коленях, как будто на автобусной остановке.

– Когда нас сюда привезли, мы все оставили позади; мы сами лишили себя своих корней, сами выбрали изгнание. А их вытащили прямо из дома, где им было хорошо.

– Ты хочешь сказать, что из-за этого мы страдали меньше, что для нас приезд сюда был не таким тяжелым?

– Мы были сильнее. Потому что нам уже приходилось строить все из ничего.

– Среди вас есть Ева Плятц? – резким голосом спрашивает заключенная из толпы вновь прибывших узниц.

Густые темные волосы, уже начинающие седеть, спадают на норковую шубу. Украшений нет, это запрещено, но женщина двигается и ведет себя так, будто обвешана золотом. У нее желто-зеленые глаза, которые при свете кажутся золотистыми.

– Ева Плятц? – повторяет она, вынимая из груды вещей конверт.

Ева подходит к ней, протягивая руку, чтобы взять конверт, на котором не указаны ни адрес, ни имя отправителя.

– Кто вам его дал?

– Какой-то мужчина на вокзале в Олорон-Сен-Мари, во время толкотни, когда все усаживались в грузовики.

– Что он вам сказал?

– Назвал ваше имя.

– А свое?

– Это было не самое удачное место для знакомства, прелестное дитя.

– Он француз?

– У меня не было времени, чтобы спросить его об этом.

– А как он выглядел?

– Как мужчина. Две руки, две ноги. Как же еще?

Женщина продолжает беспечно раскладывать вещи. Кажется, что ее конечности двигаются отдельно друг от друга, но при этом жесты у нее не угловатые, а плавные. Она снимает шубу и остается в черном платье, обрисовывающем ее стройное, как у танцовщицы, тело.

– Все же сделайте усилие, попытайтесь вспомнить: у него были светлые волосы? – не отступает Ева.

– Там была такая толпа, такая давка… Я видела его пару секунд, не больше. Насколько я помню, он блондин. Или брюнет. Но не рыжий, это точно.

– Ну что ж… Мы знаем, что это не безногий рыжий калека, уже неплохо, – вставляет Сюзанна.

– Я даже не помню, были ли у него вообще волосы… Я только сейчас об этом подумала. Но у него такой подбородок…

– Дайте угадаю: наверняка у него еще рот и пара глаз? – говорит Сюзанна.

– Такой квадратный подбородок… Еще он высокий. Это все, что я запомнила, – заключает женщина.

Ева еле держится на ногах. «Луи, это Луи!» – думает она.

– Дайте мне письмо! – вырывается у нее хриплый крик.

– Я сделаю это, как только вы скажете мне, где Фигаро! Вы знаете, где он? – с волнением в голосе спрашивает незнакомка, поворачиваясь к Сюзанне.

– Он играет в карты с Тартюфом. А Дон Жуан скоро придет, – отвечает ей Сюзанна.

– Фигаро – это мой муж, – спокойно сообщает ей женщина. – А меня зовут Бьянка Тарков. Мы из… Да, в конце концов, это не важно! Мой муж – раввин. Нас разлучили. Как вы думаете, я смогу его увидеть?

Бьянке сорок четыре года, но время, казалось, не властно над ее красотой. Уроженка Бадена, она выросла в лютеранской семье, сумевшей разумно распорядиться состоянием предков. Бьянка была графиней. Она познакомилась с венгерским ортодоксальным евреем по имени Бертольд, но называла его Фигаро, потому что встретились они во время представления в Ла Скала, в Милане, где он обучался вокалу. Бьянка считала, что у него волшебный, хоть и не очень хорошо поставленный голос: в нем было что-то божественное. К брачным обетам она добавила вот что: Фигаро должен сохранить голос только для нее и каждый вечер перед сном напевать ей какую-нибудь арию.

– Да, дамы, могу сказать вам, не краснея: мой муж поет лишь для меня!

– Мужчины находятся в блоках по другую сторону дороги. Здесь нет ни принудительных работ, ни казней, и скоро вы его увидите, – говорит Лиза, стараясь успокоить новенькую.

– Хорошая новость!

Бьянка переодевается в ночную рубашку и, в то время как другие женщины дрожат под теплыми одеждами, продолжает говорить, небрежно сбрасывая с себя платье и нижнее белье.

– Ах, девочки мои, как же вы живете одни, без мужчин?

Ева, Лиза и Сюзанна смотрят на обнаженную Бьянку, которая продолжает говорить, подчеркивая слова выразительной мимикой. При виде голых ножек графини у них открывается рот, при этом Ева забывает о письме, которое графиня сжимает пальцами. Норковая шуба настолько хорошо пошита и ладно скроена, что выглядит как муфта. Вид у нее неприличный, но на графине она становится вершиной шика. Они не могут отвести глаз от этой бороды, почти мужской, которая словно спрашивает их: «Во что я превращусь?»

– Вы простудитесь, – отвечает Сюзанна, намекая на то, что пора бы одеться.

– Ах, я боюсь не холода. Холод – это всего лишь ощущение, от которого можно абстрагироваться. Есть такая азиатская философия, которой научил меня мой индонезийский учитель.

– Мы волнуемся про низ, а у нее простужена голова, – шепчет Сюзанна Лизе.

– Вы не знаете принца Радена Мас Йоджана? Я уже десять лет являюсь его ученицей. Он посвятил меня в мистический танец ява. Знаете, это самый настоящий принц, он был воспитан при дворе на Яве и является наследником султана Сепуа, правителя Джокьякарты.

– Ну конечно, это все меняет и можно сбрасывать с себя одежду, – иронизирует Сюзанна, которая сразу невзлюбила Бьянку.

– Я встретила его в Берлине, где он выступал. Это нужно было видеть, принц был в кхмерской маске и изображал рыцаря, который скачет на коне, разыскивая свою возлюбленную и отбиваясь от врагов. Он был так красив, от него веяло экзотикой, его янтарное тело двигалось чрезвычайно грациозно под охровыми и красными тканями. Это был не просто танец, это была молитва. Со мной случилось нечто вроде озарения! Наблюдая за движениями принца, я прочувствовала его душу, его жесты рассказывали о его прошлом, о его страхах и желаниях. Казалось, на сцене выступает настоящий раджа. Вместе с ним я объехала все европейские столицы… А все для того, чтобы закончить здесь! Ах, дети мои, Вселенная – прекрасный учитель!

– Если вам дурно, глупо раздеваться на сквозняке. А что до проветривания… Нас здесь обслуживают, как в роскошной гостинице! – продолжает ворчать Сюзанна.

– Я чувствую ваше раздражение. Вы чересчур зажаты, вот в чем проблема. Вам еще не известно учение Йоджана. Мы слишком многое скрываем в себе, слишком многое прячем под одеждами! Одним простым движением, поворотом головы, поднятым пальцем человек способен изменить то, что его окружает, и тем самым развить свое сознание. Освободить движение, сделать из своего тела инструмент – вот в чем секрет здоровья!

Дождь все еще идет в этой Пиренейской лоханке, капли стекают в миски, одна из них падает прямо на лоб Бьянки. Женщина чихает. В барак номер двадцать пять заходит Грюмель. Ева прячет письмо в тюфяке. Грюмель оказывается лицом к лицу с Бьянкой. Она по-прежнему полностью обнажена. Комендант не может отвести от нее взгляд, парализованный внезапной силой. Грюмель, явившийся в барак как победитель, выглядит побежденным. Сюзанна, которую смех спас от безумия, но которая так и не смогла справиться с травмой, нанесенной ей Грюмелем, ногтями впивается в руку Лизы. Бьянка, ничуть не смутившись, пристально смотрит на непрошеного гостя. Грюмель опускает глаза и уходит, не говоря ни слова.

– Это насильник, – говорит Ева Бьянке, чтобы объяснить реакцию Сюзанны.

– Ах, девочки мои, это ничуть меня не удивляет. Еще один мужчина, который не умеет управлять своими чувствами!

Она накидывает на плечи шубу.

– Мы, женщины, более искусны в этом деле. А у мужчин есть всего один орган, составляющий предмет их гордости, хотя по сути гордиться тут нечем. Они всецело зависят от него и вынуждены постоянно с ним договариваться. Это хищный зверь, который, притаившись, ждет, на кого бы наброситься, и часто показывает зубы тому, кто его кормит. Он дуется, потягивается, болтается, пока им не начнут восхищаться. Мужчины – капризные создания, девочки мои. По природе они завоеватели. Но не нужно их бояться. Когда я вижу такого, как наш комендант, я смотрю ему прямо в глаза, давая таким образом понять, где его место.

Бьянка оказалась права: Грюмель больше никого не изнасиловал. Власть ее обнаженного тела полностью его поработила.

Лампочка гаснет, барак погружается в темноту. Пользуясь тишиной, Ева открывает конверт, который дала ей Бьянка, и пытается разобрать слова при лунном свете.

Ева вертит в руках листок бумаги, нюхает его, там нет больше ничего, кроме этих стихов, которые она пытается расшифровать, видя в них клятву в верности, а затем – прощание. Да, это действительно был Луи! Он знает об Александре, знает и о Гельмуте! Луи приезжал в Олорон-Сен-Мари, чтобы сказать ей, что она должна его забыть. Никогда он не простит ей того, что она скрывала от него ужасную тайну. А иначе как объяснить, что он даже не попытался ее увидеть, поговорить с ней, хоть и находился совсем недалеко?

Лиза пытается привести подругу в чувство, но Ева не двигается. Глаза у нее открыты, она жива, но не может пошевелиться, словно у нее кататонический синдром. В левой руке Ева сжимает клочок бумаги.

– Наверное, ее мозги сожрал выхухоль, – говорит Сюзанна. – Скорее всего, он пробрался в барак, ползал тут по полу, выискивал крошки хлеба, потом забрался на тюфяк, добрался до Евы и прыгнул ей в ухо. Устроил там настоящий погром. Пир из серого вещества… Я до войны часто ела мозги, это очень вкусно. Почему же выхухолям такое не понравится?

– Пойди прогуляйся по лагерю среди новеньких.

С тех пор как они познакомились на Зимнем велодроме, внутренняя сила Евы казалась Лизе чем-то самим собой разумеющимся. Подруга стала для нее горой, защищающей ее. Присутствие Евы придавало горизонту четкие очертания, поддерживало небесный свод, не давая ему упасть на Лизу.

– Ева, скажи мне, что с тобой? Я тебе помогу.

Но Ева выглядит отрешенной. Лиза начинает рыдать, прижавшись к неподвижному телу подруги.

– Ева, скажи мне, что нужно сделать, не бросай меня! Я не хочу остаться совсем одна, без тебя! Ты нужна мне, моему ребенку, нам обоим. Давай спрячемся возле горы. Падает снег, он покрывает вершину белыми хлопьями. Умоляю тебя, посмотри на меня, скажи хоть что-нибудь!

Бьянка возвращается после умывания.

– Оставь ее ненадолго в покое, – говорит она Лизе, осторожно прикасаясь к ее плечу и отстраняя от Евы.

– Я позову Эльсбет.

– Ей не нужны лекарства. Она страдает, но не больна. Душевная боль требует больших усилий. Это нужно пережить в одиночку.

Бьянка собирает длинные волосы в узел, приподнимает рукава блузки и начинает медленно растирать руки Евы. Она массирует ее кожу, легко касается суставов, растирает сухожилия и мышцы, медленно перебираясь от локтей к плечам, обнажая их. Затем Бьянка принимается за икры и стопы. Лицо Евы остается неподвижным. Челюсти плотно сжаты.

– Многое из того, что с нами происходит, сложно объяснить словами. Ей нужно дать немного времени, оно все лечит.

Лицо Евы наконец смягчается, она закрывает глаза.

– Мы должны чем-то заняться. Ни тело, ни дух не могут оставаться здоровыми в праздности и вони. Наблюдать за тем, как красоту пожирают холод и скука, – это бесчеловечно! Чем вы тут занимались раньше?

– У нас было кабаре, – отвечает Лиза, не сводя с Евы глаз.

Лицо Бьянки просияло.

– Нужно его возродить!

– Это невозможно.

– А что нам мешает?

– Две подруги из нашей труппы мертвы.

– Я уверена, что недостатка в талантах не будет.

– Барак, в котором мы давали представления, сгорел, а рояль перенесли в медпункт.

– Значит, осталось лишь превратить медпункт в кабаре.

– Комендант Грюмель никогда на это не согласится.

– А вы у него спрашивали?

– Мы не решились!

– Значит, это невозможно только в вашем сознании, девочки мои.

Бьянка надевает шубу и выходит из барака.

– Эта женщина сошла с ума! – говорит Лиза Еве, а затем ложится рядом, намереваясь пролежать так весь вечер и ночь.

3

Каждый раз, когда Грюмель видит норковую шубку Бьянки, его, несмотря на холод, бросает в жар и он начинает обильно потеть. Не имея возможности наказать ее за то, что из-за нее он уже не владеет собой, комендант наказывает других. По его приказу «нежелательные» щетками начищают бараки и асфальтированную дорогу. Температура упала ниже нуля. Женщины на коленях ползают по полу и старательно натирают его, но в итоге только месят грязь. Бьянка, высоко подняв голову, подходит к охранникам, следящим за женщинами, и бросает: «Дайте и мне щетку!» – таким тоном, как будто это она отдает приказы в лагере. Грюмель подбегает, чтобы ей помешать: «Нет, мадам, только не вы!» Золотистые глаза Бьянки впиваются в его покрасневшее лицо.

– Они всего лишь шлюхи. Замарашки… – бормочет комендант.

– А может быть, мне нравится мараться вместе с ними? У вас есть возражения? Я тоже хочу вычищать эту грязь. Дайте мне щетку, или я буду вынуждена пожаловаться вашему начальству.

– Все, что угодно, мадам.

Благородные черты Бьянки производят на Грюмеля такое же впечатление, как и вид ее обнаженного тела.

– Значит, вы хотите мне понравиться?

– Конечно, – отвечает Грюмель, и в его глазах загорается лучик надежды.

– А вам известно, что я замужем?

– Я в этом нисколько не сомневаюсь.

– И мой муж – еврей.

Комендант бормочет извинения. Он не может понять, что чувствует: отвращение из-за того, что это благородное существо вступило в противоестественный союз, или же, наоборот, восхищение ее таинственностью. Эта женщина кажется ему захваченной чужестранцами территорией, которую нужно освободить. Бьянка замечает его растерянность и решает ею воспользоваться.

– Значит, постарайтесь мне понравиться.

– …

– Я говорю, постарайтесь мне понравиться!

– Но как?

– Ах, не мне отвечать на этот вопрос. Вы сами знаете.

Еще никогда Грюмелю не приходилось соображать так быстро. Он понятия не имеет, чего от него ждут. Но Бьянка не дает ему ни минутки передышки.

– У меня слабость к танцам. Вы любите танцевать?

– Да… да, очень.

– Значит, вы не возражаете, если я буду заниматься в лагере этим видом искусства?

– Нет-нет, не возражаю.

– Отлично! Я буду выступать вместе с другими заключенными.

К горлу Грюмеля подкатывает ком.

– Правительство Виши запрещает непристойные выступления, политическую сатиру и коммунистическую агитацию в лагерях для интернированных.

– К счастью, мы не в Виши, а в Гюрсе.

Бьянка хватает щетку, опускается перед Грюмелем на колени и начинает тереть пол.

Наступает вечер. Женщины заканчивают работу. Ночью каждая погружается в размышления.

– Как по-твоему, что будет с нами, когда мы умрем?

Это первое, что произносит Ева после трехдневного молчания, и Лиза бросается к ней, чтобы поцеловать в лоб.

– Не нужно об этом думать, мы ведь живы.

В этом году холода начались рано, и даже внутри барака у женщин синеют губы. Этой зимой в Гюрсе погибло больше людей, чем в Бухенвальде.

– А долго ли еще мы будем жить? И Луи… Ужасно понимать, что те, кого мы считали мертвыми, на самом деле живы, но больше нас не любят. Прошлой ночью мне приснилось, что я умерла, а Бог ждет меня с гигантскими весами, знаешь, как те, на которых взвешивают продукты в бакалейной лавке. Весы были сделаны из золота с двумя чашами, подвешенными на цепях. Он велел мне встать на одну из них. Мне было тяжело туда забраться, я была очень слабой. Но в конце концов у меня получилось, и я выпрямилась. Я была голой и маленькой, а Он огромным. Его борода касалась земли и была такой густой, словно древний лес, которому уже не одно столетие. На правую чашу Он поставил ребенка с партитурой в руках, старика с книгой и рояль, над которым склонился Луи. Я звала его, но он не отвечал. Их чаша поднялась так высоко, что я видела лишь ее дно, я же была в самом низу. Я была тяжелой, очень тяжелой. А Бог судил людей по весу их души. Чтобы уменьшить тяжесть своей чаши, я должна была от чего-то избавиться. Я убрала рояль, но этого оказалось недостаточно. Я сбросила партитуры, но мне удалось подняться всего на несколько сантиметров. В другой руке Бог держал песочные часы, в них с огромной скоростью стекали крупные розовые зерна. Я пожертвовала стариком, читающим книгу, и поднялась до уровня второй чаши, на которой оставались только Луи и ребенок. Я не знала, кем из них пожертвовать. Мне было страшно, я была одинока. Я хотела избавиться от страха, Лиза! Хотела, чтобы наступило царство радости, где никому не пришлось бы выбирать между близкими…

Лиза какое-то время ничего не отвечает.

– Весов не будет, – наконец произносит она.

– Будет ли нас ждать хоть кто-нибудь или мы обречены на вечное одиночество?

– И что же ты надеешься найти в этом царстве?

– Агору с поэтами, своими словами возрождающими людей к жизни, философами, питающими души, музыкантами, убаюкивающими их. Мы будем идти средь них, а они будут сопровождать нас на пути к вечному солнцу, и внезапно из всего этого останется кто-то один.

– Может быть, это будет его ребенок.

Ева, не понимая, смотрит на Лизу.

– Да, может быть, Бог – это маленький ребенок.

– Если это так, то он забавляется нашими судьбами, словно бедной птичкой, которой он подрезал крылья, чтобы смотреть, как она будет ползать по земле.

– Но он будет рад, если у него появится кто-то, с кем он сможет играть, и он не станет нас судить. Он возьмет нас за руки, завяжет глаза, заставит покружиться, и мы станем играть с ним в прятки среди облаков. Мы будем прыгать от счастья, и нам совсем не будет больно.

Ева наконец разжимает руку, и письмо падает на пол. Лиза продолжает:

– Я думаю, что мы – самые строгие наши судьи. Я знаю про Гельмута, знаю, что ты сделала. А то, чего не знаю, меня не пугает, потому что я уверена: ты не способна причинить зло. Я не сужу тебя.

– Но нас уже осудили, в противном случае мы были бы свободны. Нас судят за то, кем мы является, за то, что мы делаем, за то, кого мы любим. Могу признаться: иногда мне хочется, чтобы этому миру пришел конец.

– Ты бессердечная, раз говоришь это беременной женщине! Ты хочешь, чтобы я расстроилась и потеряла ребенка?

– Я говорю о времени, которое дает право одному-единственному человеку управлять нами всеми. Понимаешь? От одного человека зависит счастье всех – это же безумие! И когда ему в голову приходит мысль о том, чтобы всех уничтожить, вместо того чтобы служить им, мир утопает в огне и крови. Я хотела бы, чтобы время диктаторов наконец закончилось, чтобы закончилось время тех, кто завладевает общественным сознанием, тех, кто развязывает войны. Что нас ждет, если мы отсюда выйдем? Мир, в котором разум покинул правителей, эпоха варваров. Париж на коленях, Рим в земле, а Берлина больше не будет. Всюду – руины.

– Знаешь, а она права.

– Кто?

– Бьянка. Она права… Мы должны снова выступать в кабаре. Иначе мы просто не переживем эту зиму.

10 декабря 1940 года

Твоя Е.

Моя дорогая печаль, моя дорогая боль,

иногда я думаю о том, что отдалилась от тебя, но после тишины, после лучика света, который исчезает, ты снова появляешься и паришь в танце моего тщеславия. Держа за талию и за руку, ты кружишь меня в вальсе, и я вижу только тебя. Все то, чего я смогла достичь, исчезает, минут счастья, которые я у тебя украла, больше нет. Ты крепче прижимаешь меня к себе. Ты все обо мне знаешь.

Мне нужно два сердца: одно для того, чтобы терпеть тебя, другое – чтобы любить, но, видишь ли, оно у меня только одно, и оно очень устало. Мне бы хотелось, чтобы ты остановился.

4

– Сделайте макияж как можно ярче, девочки мои! Сегодня вечером у нас праздник.

Бьянка суетится. Рождественским вечером 1940 года в бараке номер двадцать пять артистки «Голубого кабаре» придают своему облику последние штрихи. Они олицетворяют не только три возраста женщины, но и три возраста Европы, ее безумные надежды и великие потрясения. Бьянка – наследница просвещенной знати родом из Пруссии, которой больше не существует. Ева – дочь Веймара, исчезнувшей республики, республики романтиков и путешественников, любующихся облаками. Лиза – дочь инфляции и безработицы, дочь Европы, которая боится евреев, дочь предательства. Сюзанна – это Франция, которая ничего не боится и всегда смеется, даже когда избита и голодна. Она поделилась с подругами бигуди, и теперь у всех артисток кудрявые волосы. Можно даже подумать, что они сестры, так похожи выражения их лиц.

Это будет первое выступление с тех пор, как смерть унесла Сильту, потом Дагмару, с тех пор как исчез Давернь. Теперь у артисток нет костюмов: чтобы почтить память Сильты, они решили выступать в обычной одежде.

– Нам нужно исполнить что-то такое, что могло бы рассказать о нас, – размышляет Ева.

– Но у нас ничего нет! – говорит Лиза.

– Так возьмите мои меха! – предлагает Бьянка.

– Одна шуба на четверых – негусто, – отвечает Сюзанна.

– Моя шуба – негусто? Но это скунс из Америки!

– От того, что ты произносишь это с американским акцентом, ничего не меняется, как был скунс – так скунс и остался, и нечего тут распыляться. Если бы Педро мог, он завалил бы меня скунсами с ног до головы.

– Да нет же, нам нужно придумать звучное название.

– Я знаю! Мы будем «Camping Girls»! – восклицает Сюзанна.

Женщины прыскают от смеха.

– А что, вы же слышали Бьянку, сейчас модно все то, что называется по-английски! «Девушки из лагеря» – это ужасно смешно, ну а «Camping Girls» здорово звучит!

– Малышка права, нам нужно произвести впечатление! Будущее за Америкой!

Глаза Сюзанны, которую поддержала Бьянка, светятся так ярко, что ни у кого не хватает мужества с ней не согласиться. С самого их приезда в лагерь Сюзанна никогда не плакалась. Благодаря ее жизнерадостности подруги по бараку даже в самые трудные моменты продолжали верить в человеческую доброту.

– Если все будет хорошо, после войны мы поедем в Нью-Йорк и будем там выступать… Ева и ее «Camping Girls», – зачарованно повторяет Сюзанна. – Потому что возвращаться на ферму мне уже не хочется… Мы расскажем нашу историю репортерам: как немка, еврейка и француженка победили войну и пересекли Атлантический океан! Нас сфотографируют! И конечно, будут нам аплодировать.

– А что будет с Педро? – поддразнивает ее Ева.

– Он станет нашим импресарио, черт побери!

– Значит, друзья, решено: с этого вечера мы – «Camping Girls»! – заключает Ева.

Кто-то стучит в дверь барака, которая настолько отсырела, что стала похожа на папье-маше. В честь рождественского вечера Эрнесто отпустили. Он бежит к Лизе, бросается ей в ноги и покрывает ее живот поцелуями. Эрнесто безумно любит Лизу. Сколько раз они виделись? Совсем немного. Они говорят на разных языках, поэтому, чтобы хоть как-то общаться, бормочут что-то на плохом французском, разговаривают лишь о самом главном. А то, что остается непонятым, оставляют на волю случая.

– Скажи-ка, Эрнесто, ты говоришь по-английски? – спрашивает Сюзанна, чтобы убедиться, сможет ли он участвовать в их новом проекте. – Если нет, тебе придется подучиться, – шепотом добавляет она, подмигивая.

Эрнесто вынимает из кармана два небольших предмета. Из куриной косточки, которую ему дали в столовой, он смастерил для Лизы кольцо. Белое, почти идеально круглое, с впадинами в виде лепестков. Сверху ему удалось вставить маленький камешек. Эрнесто долго искал что-нибудь подходящее и наконец увидел камень с зеленоватым отливом и темными прожилками. Он отполировал находку. Любовь не всегда красноречива, иногда чувства выражают с помощью поступков. В другой руке Эрнесто держит деревянную юлу с вырезанными звездочками. Острие покрыто тонким слоем алюминия. Он протягивает юлу Еве и говорит:

– У каждого ребенка должны быть рождественские подарки, чтобы он знал, что о нем не забывают.

В лагере, где запрещено общение между мужчинами и женщинами, все обо всем знают. Ева принимает подарок: ее забавляет мысль о том, что она может отправить Гельмуту, который уже давно вырос из таких игрушек, немного детства, которого она сама никогда не знала. Она не обязана выбирать: быть ему матерью или чужим человеком. Между этими двумя крайностями – множество деталей, например эта маленькая игрушка.

В бараке «Червонный туз» Эльсбет ставит на лавки белые эмалевые чашки, в которые наливает горячее молоко, полученное от Красного Креста, и раскладывает в новенькие жестяные тарелочки по ложке паштета и по кусочку шоколада. Все тарелки в идеальном состоянии, кроме одной, с надколотым краем. Больных уложили, остальные рассаживаются рядом, и вскоре барак уже заполнен до отказа. На этот раз зрителями на представлении будут только заключенные: так распорядился Грюмель, опасаясь гнева начальства. Нет ни сцены, ни декораций, лишь афиши с изображением швейцарских гор и красно-белый флаг, который Эльсбет повесила на стену и который теперь красуется, словно знамя свободы. Еще никогда медсестра так собой не гордилась. Она не только кормит заключенных и старается по мере возможности обеспечить их всем необходимым, но еще и способствует тому, чтобы они чувствовали себя живыми. Эльсбет в последний раз окидывает барак взглядом. Все готово. Испанцы поставили на рояль маленького деревянного ангелочка, к которому приделали крылья из высушенной на костре глины. Медсестра подходит к роялю и видит надпись на табличке: «Эльсбет, ангел Гюрса».

Ева садится за инструмент. Она давно не играла и начинает опасаться, что успела все забыть. Но это не так: ее тело все помнит. Спина немного наклоняется вперед, плечи приподнимаются, руки порхают по клавишам, ноги жмут на позолоченные педали. На сцену выходит Лиза и начинает исполнять танец Марии, которому ее научила Бьянка. Она кружится, затем начинает молиться, носит невидимого ребенка, производит малыша на свет, кормит младенца. Еврейка перед немецкой публикой исполняет танец, рассказывающий о ключевых моментах жизни христианской Девы Марии, в ночь на Рождество, в протестантском медпункте французского концентрационного лагеря. Затем Сюзанна с Бьянкой поют песню, сочиненную Сюзанной, – «Безумные хайль-пастушки».

Бьянка уходит и снова возвращается, с головы до пят закутанная в платки и шарфы, которые ей удалось найти у заключенных. Она начинает танец в честь Шивы; Ева тем временем исполняет «Вальс цветов» Чайковского. Каждое движение Бьянки сопровождается покачиванием головы слева направо, словно она существует отдельно от тела. Платки извиваются вокруг танцовщицы, как змеи. Ее пальцы выполняют какие-то замысловатые движения. В их необычности и медлительности есть что-то завораживающее, и весь барак смотрит на Бьянку, не в силах оторвать глаз. Голыми ногами она сначала царапает землю, а затем словно поглаживает ее, руки обнимают зрителей, чтобы потом оттолкнуть, как врагов, лицо выражает сначала страдание, затем – радость. Бьянка входит в транс, изображая распускающиеся цветы. Ее длинные волосы струятся по спине. Сидящая в углу Эльсбет задается вопросом, подходит ли такой спектакль для рождественского вечера, но не может не любоваться телом Бьянки, как будто созданным для того, чтобы на него смотрели.

Наконец Ева встает из-за рояля, «Camping Girls» подходят друг к другу и берутся за руки, чтобы спеть a capella, как умеют, финальную песню, ставшую с тех пор их гимном:

5

Первые схватки – словно копье, предательски воткнутое Лизе в живот. Благодаря ее беременности женщины из барака номер двадцать пять верили: несмотря на то что карточный домик вокруг них рушится, их это не затронет. Лизе казалось, что ее беременность будет продолжаться вечно. Она старалась не думать о родах. Это событие представлялось ей далеким и неясным. Каждый день Лиза надеялась, что судьба не заставит ее рожать на лагерном тюфяке. Но 2 апреля 1941 года ребенок решил иначе. Подруги, увлеченные успехом «Camping Girls», никак не помогали ей готовиться к этому событию. Никто не смог вычислить предполагаемую дату родов: женщинам не хватало знаний в этой области. Им казалось, будто ребенок наделен какой-то сверхъестественной силой. Он придет, когда будет к этому готов. Это не зависит ни от них, ни от науки – это чистая магия.

Схватки снова пронизывают тело Лизы, словно молния. Она судорожно хватается за край тазика, над которым умывается, и испускает сдавленный крик. Ева очень сожалеет о том, что у нее нет опыта по этой части, как, собственно, и у остальных «нежелательных». К счастью, двести евреек из Бадена и Пфальца умываются вместе с ними. Некоторые поместили под чан грелку, чтобы тонкая струйка воды не замерзла, ведь температура пока что держится ниже нуля: весна в этом году запаздывает. «Помогите нам!» – кричит Ева, чувствуя себя беспомощной в такой чрезвычайной ситуации. Женщины начинают шуметь и громко переговариваться. Одну из них зовут Габриэлла, она из Карлсруэ; была интернирована вместе с двумя из пятерых детей, которых она родила. Женщины единогласно решают, что она среди них самая опытная.

Лиза опять чувствует схватки. Они начинаются с покалывания в животе, затем переходят в сильную глухую боль. Габриэлла вешает ее белье на колючую проволоку, и оно тут же покрывается блестящими кристалликами льда.

– Скоро она родит, ребенок просится наружу. У тебя уже отошли воды? – спрашивает Габриэлла, пристально глядя на Лизу. Роженицу этот вопрос приводит в ужас – сейчас она не готова терять что бы то ни было.

Ева машинально смотрит на пол в поисках отошедших вод, но видит лишь грязь и корочки льда. Лиза не может стоять на месте; волоча ноги, она медленно кружит возле раковин.

Очередные судороги сопровождаются ощущением, будто к ее щекам приставили две горящие сковородки. Язык во рту начинает набухать: ей хочется пить! Лиза склоняется над раковиной, намочив волосы, и начинает лакать воду, словно животное, мучимое жаждой. Ледяная жидкость подступает к желудку, и Лиза сгибается пополам, чтобы вырвать. Габриэлла и Ева приподнимают ее и, придерживая за руки, отводят в барак к Ангелу. К несчастью, Эльсбет уехала на велосипеде к кюре, чтобы забрать провизию, пожертвованную прихожанами. В бараке лишь какая-то монашка, обучающая катехизису горстку евреев, бóльшая часть которых не знает ни слова по-французски. Зато они наслаждаются теплом, едят хлеб и пьют молоко, которые им выдают в обмен на молитвы.

Снова схватки. Ева просит молящихся встать и укладывает Лизу на простыни.

– Дыши спокойно и глубоко, не думай о боли, – подбадривает ее Габриэлла.

Лицо Лизы покраснело от натуги; можно подумать, что она пытается удержать ребенка в себе. Девять часов утра; ей кажется, будто ее засунули в тиски, а дьявол поворачивает ручку, чтобы они сжимались все сильнее.

– Эрнесто… Эрнесто, – наконец шипит Лиза.

В этот момент Еве кажется, что у нее даже зубы покраснели. На лбу у Лизы вздулись голубые вены.

– Но это невозможно: мужчинам запрещено покидать бараки без специального разрешения коменданта!

Очередные схватки пронизывают внутренности Лизы, словно нож. Она закатывает глаза и чувствует, как ее ноги становятся влажными.

– Началось, – предупреждает Габриэлла.

– Прямо посреди службы! – возмущается монашка. – Хорошенькое дело! Эта дамочка замужем?

Ева отрицательно качает головой.

– А ей хотя бы известно, кто отец ребенка?

– Он здесь, сестра, в мужском блоке.

Ева не может смотреть на страдания подруги. Она знает, что присутствие Эрнесто могло бы помочь Лизе. Ева бежит к его блоку и умоляет караульного отпустить Эрнесто в медпункт хотя бы на час. Тот отвечает, что правила есть правила и заключенный может быть отпущен в медпункт только по состоянию здоровья.

– Эльсбет может выписать справку о том, что он нуждается в срочном лечении, и вам не придется ни за что отвечать!

Но караульный непоколебим. Ева, отчаявшись, громко выкрикивает имя того, кому не дают стать отцом. Она вкладывает в этот крик столько энергии, что его, наверное, слышно в соседнем селе. Эрнесто подходит к решетке, закрытой ветками, поэтому они не могут видеть друг друга и Ева кричит вслепую:

– Лиза рожает! Ты ей нужен!

Все это время Эрнесто держался ради того, чтобы услышать эти слова. Караульный, почувствовав угрозу, направляет на него ствол ружья. Испанцы выходят из бараков. Повсюду слышны тревожный шум и перешептывание. Ева представляет, как Эрнесто расстреливают в наказание за мятеж, и пытается его успокоить:

– Не волнуйся, мы найдем какой-нибудь выход.

Она бежит в медпункт и видит Лизу. Та еле стоит на ногах; в ее голубых глазах читается вопрос: почему Эрнесто до сих пор не пришел?

– Стреляй, – говорит Эрнесто караульному, провоцируя его.

Если повезет, его ранят и отведут в медпункт. Но караульный довольствуется тем, что держит испанца под прицелом: он ждет указаний начальства. Эрнесто в бешенстве разворачивается и идет по направлению к баракам, за ним следуют около двадцати испанцев.

Он роется в своих пожитках, бросая вещи на землю, пока наконец не находит отвертку, которую протягивает товарищу:

– Держи за середину, чтобы не воткнуть ее полностью, иначе ты меня убьешь. Бей сюда.

Эрнесто показывает на левый бок, чуть выше бедра. Товарищ вопросительно смотрит на него, думая, что Эрнесто, должно быть, сошел с ума, и поспешно от него отходит, бросая инструмент на землю. Эрнесто с гордым видом подбирает отвертку. Он приподнимает свою серую рубашку, рассматривает и ощупывает бока. Втягивая и надувая живот, Эрнесто пытается понять, где находятся жизненно важные органы. Он задерживает дыхание, стараясь полностью расслабить мышцы, чтобы они не препятствовали удару, который он собирается себе нанести, и закрывает глаза, готовый к немыслимому…

В медпункте Ева не может усидеть на месте. Она смотрит на монашку, которая, устроившись в глубине барака, продолжает рассказывать бедным евреям о благих деяниях из Нового Завета и Христе-младенце. Ей, должно быть, около пятидесяти, ее суровое лицо ожесточено лишениями. Длинная черная ряса доходит до земли. Монашеский чепец спускается к шее и плечам, придавая ей сходство со средневековой статуей.

– Я придумала, как привести сюда Эрнесто, – шепчет Ева на ухо Лизе.

Она подходит к монашке и произносит с мольбой, но в то же время повышенным тоном, чтобы придать аргументу дополнительную силу:

– Но ведь отец ребенка – католик!

Лиза, затаив дыхание, молча кивает. Монашка подпрыгивает на месте и, не говоря ни слова, спешит к выходу.

Вскоре женщина в черном, с четками в руках, стоит у блока испанцев.

– Я узнала, что некоторым узникам необходимо как можно скорее отыскать Божий путь, – медленно говорит она караульному.

– Сестра, обычно заключенных навещает кюре. Я не могу впустить сюда женщину…

– Сын мой, но кюре сейчас нет. А вдруг кто-нибудь из них совершит непоправимое? Вы хотите препятствовать воле Господа нашего?

Охранник колеблется, но через несколько мгновений все же открывает решетку и впускает эту тень Божью. Скрепя сердце женщина входит в барак, ведомая скорее верой, чем добротой. Ее отводят к Эрнесто, которого она застает с отверткой в руке. Полагая, что несчастный готов покончить с жизнью, лишенный радости отцовства, она начинает испытывать к нему сочувствие.

– Молодой человек, женщина, с которой вы согрешили, требует вашего присутствия. Ваш долг – прийти к ней и признать свое дитя.

Монашка медленно снимает свое одеяние и протягивает его Эрнесто, который неумело закутывается в него и натягивает на голову чепец.

– Возвращайтесь, как только родится ребенок, я буду ждать вас здесь.

Она готова поступиться ради него своими принципами. Эрнесто целует ей руки, благодарит Деву Марию.

– Поторопитесь, она сейчас рожает, – холодно отвечает монашка.

Эрнесто набрасывает на себя рясу, которая едва доходит ему до середины икр, и направляется к решетке. Проходя мимо караульного, он опускает глаза и набожно складывает руки; тот сразу же открывает ему решетку, и испанец почти бежит в медпункт.

Переступив порог, он бросается к Лизе, берет ее за руку и прижимает к своему сердцу.

– Посмотрим, – говорит Габриэлла, которая уже успела надеть белый халат Эльсбет, вымыть руки и приготовить простыни.

Лиза тужится, Эрнесто плачет, Ева стоит в стороне, не сводя с подруги глаз.

– Я чувствую головку! – кричит наконец Габриэлла.

– Головку! – завороженно повторяет Эрнесто.

– Вижу ушки! – сообщает Габриэлла маленькой группе.

– Ушки! – повторяет ошеломленный Эрнесто.

– Показались плечи.

– Плечи! – восхищается Эрнесто, удивляясь каждой новой части тела малыша.

Ребенок делает первый вздох в этом мире войны, мире живущих.

Наконец в полдень, под холодным солнцем, у плаката с черно-белым изображением швейцарских гор появляется на свет лагерный ребенок. Это мальчик. Габриэлла моет его теплой водой и заворачивает в простынь с синими полосками. Она протягивает его Еве, однако та отступает на шаг: боится уронить малыша. Но тут протягивает руки Эрнесто, берет сына и прижимает его к себе. Крошечное создание смотрит на него своими большими черными глазами, полными иллюзий и искренности.

– На кого он похож? – спрашивает Лиза, не в силах подняться.

– На земное счастье, – отвечает Эрнесто, улыбаясь и сжимая ребенка в объятиях.

Он кладет малыша Лизе на грудь.

Наконец она может полюбоваться сыном. У него розовая кожа, на головке вьется темный пушок; малыш двигает ножками, словно игрушка на пружине. Ручки сжаты в кулачки; он разжимает их только для того, чтобы схватить ее палец и уже не выпускать его. Новорожденный уже борется за жизнь. Кажется, что в этом маленьком тельце сосредоточена вся сила и одновременно вся хрупкость человечества.

– Как вы назовете этого юношу? – спрашивает Габриэлла.

Эрнесто смотрит на Лизу, та поворачивается к Еве. Никто не знает. Сейчас время радоваться, а не принимать решения. Маленькое личико заставляет отбросить все вопросы.

В барак заходит Эльсбет. Все ей улыбаются, а в ее глазах застыл ужас. На обратном пути, счастливая оттого, что удалось добыть масло и яйца, она заехала в административный блок, чтобы в который раз напомнить о нехватке медикаментов первой необходимости. Но за ней увязался Грюмель. Теперь он ошеломленно глядит на испанца, переодетого в одеяние монашки! А-а, думает он, солнце может сделать черной только кожу, какой негодяй! Грюмель хватается за свисток, чтобы вызвать подкрепление, а правую руку протягивает к оружию, висящему на поясе. Эрнесто пользуется этим моментом: он, словно хищный зверь, бросается на коменданта и оглушает его ударом кулака. Затем с отчаянием смотрит на Лизу. Эрнесто нужно бежать, иначе его расстреляют.

– Прости меня, я буду недалеко. Я вас найду.

Лиза изображает на лице что-то вроде прощальной улыбки. Эрнесто выскакивает из барака, прыгает в телегу, направляющуюся в сторону кладбища, и ныряет в море холодных трупов. Теперь нести бремя существования они будут не вдвоем, а втроем. Такова человеческая жизнь: едва появляется один, как приходится говорить «прощай» другому.

3 апреля 1941 года

Мой дорогой сынок,

вчера ты родился. А вместе с тобой родилась и я. Я уже и не знаю, кто из нас подарил другому жизнь. Меня окружала огромная пустота, но, открыв глазки, ты наполнил мое сердце радостью. Ты увидел своего отца, и, казалось, тебя удивил его хриплый голос, его раскатистое «р». Ты не спускал с него глаз, поворачивая к нему личико, обрамленное мокрыми волосиками. Я не могла сдержать смех: ты был похож на маленький подсолнух, тянущийся к солнцу. Мой дорогой крошечный малыш, вчера ты родился – в концентрационном лагере на юге Франции. Он называется Гюрс. Я не могу сказать тебе, происходило ли в мире что-то особенное в день твоего рождения, у нас здесь нет ни газет, ни радио, я вот уже почти год не знаю новостей. В этот день, как и в остальные, мы пытались выжить. Нам хотелось есть, мы дрожали от холода, нам было страшно, но мы держались. Ты родился в побежденной стране. Дух противоречия живет в тебе с рождения, я в этом уверена. Отец первым взял тебя на руки. Ему пришлось преодолеть много препятствий, чтобы быть рядом с тобой в самый важный день твоей жизни, и я надеюсь, он так же будет с тобой через двадцать один год, в день твоего совершеннолетия. Никогда не думай, что он тебя бросил, если обстоятельства все же сложатся так, как нам обоим не хотелось бы. Сынок, ты уже достаточно взрослый, чтобы знать: папы не вечны, они стареют, и мамы тоже. Но сейчас я представляю себе твое будущее только в радужных красках. Война закончится, и ты будешь свободен. До того, как мне пришлось эмигрировать, я хотела стать журналисткой, чтобы рассказывать о нашем времени, о жизни, которую люди торопят и которая так быстро заканчивается. А о чем будешь мечтать ты? Я сделаю все для того, чтобы быть с тобой в тот день, когда осуществится твоя мечта, сделаю все, чтобы помогать тебе идти к ней, день за днем. Но если я не смогу – пожалуйста, не сердись на меня. Знай, что я тебя никогда не брошу. Если, когда ты прочитаешь это письмо, я буду на кухне, подойди ко мне и поцелуй в щеку, скажи, что я самая глупая мама на свете, потому что расстраиваю тебя в день твоего рождения. А если меня не будет – знай, что я тебя по-прежнему люблю. В жизни не всегда получается так, как нам хочется. Иногда жизнь несправедлива, и когда-нибудь у тебя возникнет желание кричать, проклинать небо за то, что оно отняло у тебя тех, кого ты любишь. Ты увидишь, как земля их поглощает. Но затем ты повернешь голову и заметишь чью-то улыбку, и горе забудется. Мой любимый сынок, в такие моменты, я прошу тебя, вспоминай, что твое рождение было незапланированным и самым прекрасным, что может быть на свете.

6

– Ребенок не выжил. Он был слишком слаб, я не смогла ему помочь. Поэтому я не посчитала нужным его регистрировать.

Эльсбет протягивает коменданту Грюмелю тридцатисантиметровый сверток, закутанный в кровавые простыни.

– Проверьте сами, если у вас хватит на это смелости.

Но комендант с отвращением отворачивается и делает пару шагов назад.

– Охрана позаботится об этой формальности.

– Бедная роженица находится сейчас в ужасном состоянии. К тому же ее бросил отец ребенка, и я прошу у вас разрешения покончить со всем этим как можно скорее, – настаивает Эльсбет, чей открытый взгляд мог бы убедить кого угодно.

– Хорошо, похороните ребенка, а матери назначьте дополнительное питание, – приказывает Грюмель, выходя из медпункта.

Как только Эрнесто перелез через лагерную решетку, Эльсбет сразу же подумала о судьбе его сына. Отныне все евреи, находящиеся на французской территории, включая новорожденных, должны быть зарегистрированы и поставлены на учет. «Если придут немцы, они захотят воспитать малышей по-своему и навсегда отнимут их у матерей». Нужно было немедленно принять решение: признать этого ребенка и, возможно, потерять его навсегда или же отрицать его существование, сделать из него человека без родины и таким образом спасти. Пока Грюмель с охраной прочесывали окрестности лагеря в поисках сбежавшего Эрнесто, Эльсбет схватила испачканное после родов белье, свернула, придав ему продолговатую форму, и обмотала одеялом. Она перевязала все это бечевкой, чтобы похоронить его, а ребенка тем временем передали через окно еврейке из Мангейма, у которой уже было четверо маленьких детей.

Так, для французских властей ребенок Лизы был мертворожденным. Даже лучших людей лишения часто делают доносчиками, но судьба этого малыша должна была стать самой важной тайной в лагере. Ева, Лиза и Эльсбет заключили договор: ребенок останется в медпункте, вместе с десятью слабенькими малышами. Каждый день кто-нибудь будет гулять с ним на свежем воздухе вместе с другими детьми. Эльсбет оставила в медпункте и Лизу, утверждая, что ей необходимо еще как минимум две недели на то, чтобы поправиться. Затем она сделает так, чтобы Лиза могла видеться с сыном во время представлений. Это жертва, на которую необходимо было пойти. В первое время, когда заключенные спрашивали Лизу о ее состоянии после смерти ребенка, она, не решаясь лгать из боязни навлечь на малыша несчастье, отвечала:

– Я доверила сына ангелу, тот его оберегает.

Так прошел год, отмеченный еженедельными представлениями в кабаре, которые стали неотъемлемой частью жизни лагеря.

* * *

7

В долине снова весна: на вершинах гор растаял снег. С наступлением тепла тайна о ребенке Лизы начала потихоньку разноситься по лагерю. Он совсем еще маленький, не весит и восьми килограммов, но его волевой смышленый взгляд не может не вселять в женщин гордость. Он научился вести себя так, чтобы оставаться незаметным, и быстро понял, что от того, будет он плакать или нет, зависит его жизнь. Но, по правде говоря, всеобщее внимание уже немного ему наскучило. Женщины, у которых никогда не было детей, выстраиваются в очередь перед медпунктом мадемуазель Кассер. Каждый час, днем и ночью, незнакомки подходят к малышу, обнимают его, берут на руки, спрашивают у подруг: «Как мы выглядим вместе?» Дитя лагеря обнажает десны, улыбаясь каждому новому лицу. Эльсбет, которая поначалу относилась к такой популярности с опаской, вскоре понимает, что уже ничего нельзя сделать: вместо предательниц и доносчиц она видит перед собой союзниц.

– Мы не можем отпраздновать его день рождения, не вызвав серьезных подозрений… Риск слишком велик.

Эльсбет категорична. Подруги понимают, что она права, но на сердце у них тяжело: им так хочется выразить свою любовь мальчику в день его рождения.

– Но у меня в медпункте много других детей, мы можем подождать, когда будет день рождения у кого-нибудь из них, и тогда сможем поздравить вашего малыша, – успокаивает Лизу Эльсбет, беря ее за руку.

– Конечно, именинник должен быть слишком маленьким для того, чтобы рассказать кому-нибудь о нашей хитрости, иначе мы сильно рискуем.

Шестого августа 1942 года Шломо Германну исполняется три года. Он страдает от холеры: в лагере очередная эпидемия. Барак заражен, но в тот день никто об этом не думает: настроение у всех хорошее. Эльсбет удалось испечь праздничный торт. Он круглый, пышный, и, хоть в нем нет сахара, глаза двадцати детей и десяти матерей округляются при виде такого лакомства. Женщины пользуются затишьем, чтобы собраться вместе, помолиться, перекинуться банальными фразами.

Внезапно в барак, словно смерч, влетает опоздавшая женщина. Она выглядит так, будто только что увидела самое страшное на свете чудовище.

– В Олорон-Сен-Мари разгружают десятки товарных вагонов, – наконец произносит женщина.

– Ха, я думаю, это чтобы нас прилично накормить! Хоть я и люблю швейцарское молоко, но у коровы, черт побери, мне больше нравится мясо! – говорит Сюзанна, спеша выйти из барака, чтобы не пропустить вагоны с провизией.

Вскоре Сюзанна прибегает обратно в барак. Она в ужасе.

– Черные! Везде черные! Полиция в черном стоит вдоль решеток. Они повсюду, по одному человеку на каждые два метра! – объясняет она, прерывисто дыша.

Ева следует за ней, сделав остальным знак оставаться в бараке. Везде, куда ни посмотришь, – люди в униформе. До сих пор лагерь охраняла полиция департамента, и их голубая форма стала уже привычной. Полицейские в черном полностью окружили лагерь. Сюзанна стоит у Евы за спиной, как будто хочет спрятаться.

– Видишь, ни одного голубого мундира, только черные! Кто их пригласил на праздник, как думаешь?

– Они похожи на хищных птиц, – медленно произносит Ева.

Полицейские неподвижно, как манекены, стоят на своих постах.

Комендант Грюмель проходит мимо людей в черной униформе; волосы у него прилизаны, сапоги слишком высокие, морщатся складками при каждом шаге. Они начищены и блестят: таким коменданта еще не видели. Он останавливается посреди лагеря и дает знак включить сирену на сбор. Кажется, что ее пронзительный вой отдается в костях. Полицейские в черной униформе открывают блоки, и со всех концов лагеря стекаются мужчины и женщины. Они ищут друг друга взглядами. Слышно, как с вопросительной интонацией произносятся чьи-то имена, затем, как эхо, раздаются ответы. Вот уже несколько месяцев влюбленные не могли обнять друг друга. На центральной дороге лагеря происходит беззвучный танец человеческих тел. Люди стекаются отовсюду: из кухонь, медпунктов, карцеров… Может быть, все уже закончилось и желанный мир заключен? Узники с трудом в это верят, но, тем не менее, они еще стоят на ногах. Как хорошо, что им удалось выжить!

– У Шекспира любовники соединяются только для того, чтобы вместе умереть, – шепчет Ева на ухо Лизе, которая только что подошла к ней.

– Но мы во Франции и к тому же в свободной зоне!

Наконец Грюмель обращается к заключенным:

– Французское правительство разрешило интернированным евреям вернуться в Германию. Сейчас каждый должен подготовиться к переезду. Вам нужно будет собраться здесь, группами по десять человек. Женатые пары едут по двое, дети – вместе с матерями.

Бьянка, словно фурия, вылетает из толпы, подбегает к Грюмелю и возмущенно кричит:

– Что вы наделали! Что вы наделали!

Она бьет коменданта кулаками в грудь, вспотевшую от августовской жары. Грюмель не может ей не ответить:

– Они будут переведены в другой лагерь, это очевидно. Форма у них там будет получше, и они будут спать на хороших постелях, их будут как следует кормить. Мне сказали, что большинство из них будут работать на немецких заводах.

Ужаснее всего были не слова коменданта, а его самодовольный вид. Двадцатого января 1942 года на озере Ванзе, на вилле «Марлир», Гитлер меньше чем за два часа решил покончить с еврейским вопросом. Рейнхард Гейдрих, назначенный исполнять приказ фюрера, требует незамедлительного содействия подчиненных стран.

Старший полицейский держит в руке две школьные тетради. В них – длинные списки, написанные от руки. В каждой строчке – имя, возраст, национальность заключенного, а также номер конвоя, которым он был доставлен в Гюрс. Правая страница служит для примечаний, необходимых для распределения узников и для подтверждения того, что они отвечают необходимым критериям: еврей или еврейка, не имеющие французских корней. Предусмотрены еще три колонки: «Связь с Францией», «Служба во французской армии во время войны», «Примечания». Для некоторых национальностей немцы сделали исключение: это венгры, итальянцы, египтяне и греки. Для тех, кто не попадал в этот список, в последней колонке был поставлен штемпель 06AOU42.

В алфавитном порядке полицейский, стоя на центральной аллее, называет имена тех, кому придется отправиться в неизвестность в западном направлении. А, В, С… Тысячи женщин и мужчин стоят несколько часов, выстроившись в ряд, под палящими лучами августовского солнца.

– 385, Германн Шломо, 06.08.1939.

Маленькие ножки семенят по асфальту.

Ева молит Бога о том, чтобы имя Лизы произнесено не было.

– 890, Малер Лиза, 02.06.1910.

После этого полицейский ненадолго замолкает. Он назвал только те имена, которые начинаются на одну из первых тринадцати букв алфавита; остальные заключенные возвращаются в свои бараки, испытывая огромное облегчение.

Ева и Лиза встречаются у дверей медпункта: две женщины, бывшие когда-то «нежелательными», стали теперь людьми без прав, вне закона. Ева бормочет:

– Я… мы… они не могут…

Но Лиза уже поняла: бороться не имеет смысла. Ева трясет ее за плечи, будто хочет вытрясти из ее сознания хоть крупицу протеста. Вдруг Лиза замахивается и дает подруге пощечину.

– Ева, оглянись… Иногда можно сопротивляться, сохраняя гордость, с достоинством принимая то, с чем мы не можем бороться. Мы смеялись, пели, любили. Мы сражались, и это была прекрасная битва. Рядом с тобой я чувствовала себя более живой, чем когда-либо.

Она говорит торопливо: дорога каждая секунда, времени почти не осталось. У Лизы спокойный голос, умиротворенное лицо.

– Помнишь последние слова Виолетты в «Травиате»? Благодаря тебе я столько узнала… Мы так и не дали малышу имя, не поставили его на учет. Для них его не существует, и это спасение.

Ева не хочет слушать: ей кажется, что Лиза говорит на непонятном языке.

– Спрячь его, Ева, защищай, как только сможешь: ему нужна мать.

– Да, ему нужна ты. Ты должна увезти его с собой, он ведь родился в лагере, значит, сможет выжить в другом.

– В Германии он умрет от холода, ты же знаешь! Мне неизвестно, какие там будут условия, может быть, они будут гораздо хуже, чем здесь. Пока идет война, его матерью будешь ты.

– А потом?

– Я не знаю, наступит ли для нас это «потом»…

– Не говори так!

– Если меня освободят, мы встретимся в Париже, хорошо?

– Я не знаю, куда ты сможешь мне написать. Мы должны назначить место встречи.

– В Café de la Paix, напротив оперы, – улыбается Лиза.

– Я буду ждать тебя там каждый день.

Женщины берутся за руки. Лиза нежно проводит большим пальцем по тонким перстам своей подруги.

– А если война затянется… Что мне сказать твоему сыну?

– Не говори ему обо мне, пока он не повзрослеет. Я не хочу, чтобы он рос, ощущая тень человека, которого нет рядом с ним, тень, которая будет мучить его вопросами. Но каждый вечер пой ему колыбельную, и для меня тоже. Может быть, я тебя услышу.

– У меня даже нет твоей фотографии. Возможно, малыш никогда не увидит лица своей матери, никогда не узнает, что она – самая красивая женщина на свете.

По щекам Евы текут крупные слезы.

– Нет, он будет видеть ее каждый день, просыпаясь и засыпая. Ева, воспитывай его, как родного сына. Забудь о том, что его выносила я. Сделай так, чтобы он никогда не чувствовал себя брошенным, чтобы никогда не чувствовал себя отвергнутым, думая, что нет смысла жить ради него. Пообещай мне это. Пообещай, Ева!

– Обещаю… Я стану ему матерью.

В толпе тех, кто вынужден отправиться в дальний путь, есть что-то отчаянное и жестокое; нескончаемая вереница нищих, которые приехали в лагерь в нарядных одеждах, а уезжают исхудавшими. Молодые превратились в стариков. Они медленно тащат за собой узлы или наспех собранные чемоданы.

– Как же ты его назовешь? – спрашивает Ева.

Лиза решила дать ему имя лишь после возвращения Эрнесто. На центральной дороге их уже больше тысячи. Охранники закончили осматривать багаж, отобрав миски и покрывала, выданные французской администрацией. Вещи могут пригодиться новым заключенным. Полицейские вынимают дубинки: пора отправляться в путь.

– Зови его Ной… Потому что он спасет нас от потопа.

Лиза не может вернуться в медпункт, чтобы обнять сына: если за ней последуют охранники, они обо всем догадаются. Она шагает вперед, чтобы пополнить ряды депортируемых.

Процессия движется: Ева идет рядом с Лизой, высоко держа голову; она будет с подругой до конца. Людей из списка распределяют по баракам, расположенным по обе стороны главной дороги: мужчины – направо, женщины – налево. Внезапно, словно ниоткуда, появляются грузовики Dodge, в которых их привезли в лагерь два года назад. Начинается погрузка. Кто-то из женщин цепляется за двери бараков. Ева, которую хотят увести силой, упирается. Она видит, как некоторые полицейские стискивают зубы, кто-то даже плачет.

– Куда их везут? Скажите, пожалуйста! – обращается Ева к одному из них, с уже поседевшими волосами, которому, как видно, тяжело совладать с эмоциями.

– В Дранси, это возле Парижа. Но они там не останутся.

– Куда же их повезут дальше?

– В Польшу. В лагерь Аушвиц.

Ева смотрит на лица проходящих мимо сотен людей, каждое из них рассказывает свою историю о прошлом. Внезапно она видит перед собой лишь детей, идущих к большим грузовикам с огромными чемоданами. Наконец Лиза выходит из барака и, с улыбкой направляясь к грузовику, в последний раз поет для Евы колыбельную.

8

– Записывайте! Записывайте же, вы, педик! И передайте в префектуру! Этой ночью, 25 сентября 1943 года, между тремя и тремя тридцатью утра, трое мужчин в масках проникли в арсенал, расположенный в одном из бараков административного квартала, и, угрожая охраннику револьвером, заставили сохранять молчание. Вот список того, что было украдено: 255 карабинов (из 290), 271 штык, 368 автоматических пистолетов, 2 ручных пулемета модели 1924 года с 10 магазинами, одной из двух опор и 2000 патронов для пулемета, 17 000 патронов для карабинов, 8 190 патронов для автоматических пистолетов, 230 ремней для оружия, 70 поясов, 4 пары новых брюк для охранников, плащ с капюшоном и 12 одеял. Другие, тоже в масках, стояли в коридоре вышеупомянутого барака, в то время как другая группа следила за караульным помещением, где находились бригадир и десять охранников. Напавшие, коих насчитывается около тридцати человек, – мужчины от двадцати до сорока лет. Вышеупомянутая группа погрузила оружие и другие предметы в грузовик, ожидающий их на дороге в Молеон-Лишар. Ограда из колючей проволоки была обрезана, длина повреждений – шесть метров. Затем грузовик направился к блокам для заключенных. Мы потеряли контроль над лагерем и ждем указаний высшего командования. Комендант Раймон Грюмель.

Ева первой открыла глаза – ее разбудили мужские голоса, говорившие с сильным беарнским акцентом. Держа в руках масляные лампы, мужчины шлепали по грязи возле бараков. Ева оглядывается по сторонам: остались всего четыре «нежелательные». Конвои с заключенными отправлялись в Дранси один за одним летом 1942 года. При свете луны ей удается рассмотреть около десяти мужчин: они оббегают блок, чтобы разбудить женщин. К Еве подходит парень с тоненькими усиками. На вид ему можно дать лет восемнадцать. Еву бросает в дрожь.

– Nicht nazi, franzosiche Сопротивление! Нужно идти, быстрее, быстрее!

Другой мужчина хватает Еву за руку.

– У нас есть сообщники среди охраны, но скоро здесь будет полиция. Следует торопиться!

У нее есть время лишь на то, чтобы в последний раз окинуть взглядом барак: она смотрит на тюфяки Лизы, Сильты, Бьянки, на бечевки, к которым они привязывали еду, на старенькую лампочку, раскачивающуюся под потолком. Ее подруг здесь больше нет, но от одной мысли о том, что придется покинуть место, к которому она так привыкла, у Евы начинает кружиться голова. Свобода, которая теперь так близко, пугает ее. Блок стал ее маленьким миром, она привыкла к его зловонию и шорохам, а шум снаружи будет для нее чужим. Но мужчину не волнуют переживания Евы; он ускоряет шаги. На центральной дороге Ева видит около восьмидесяти мужчин; они принадлежат к Четвертому сектору провинции Суль. Операцией командуют маки из Молеона и Наваранкса. Внезапно слышится оглушающий вой сирены; по обеим сторонам центральной дороги зажигаются фары: приехала полиция. Какой-то человек в шляпе ведет женщин, давая им указания.

– За карцерами мы перерéзали решетку: там и выйдем.

Этот голос кажется Еве знакомым. Слух никогда еще ее не подводил. Она приближается к мужчине в шляпе и узнает Даверня.

– Заключенная, я приказываю вам следовать за этими мужчинами, не оборачиваясь.

– Медпункт… Там мой ребенок.

Полицейские осматривают лагерь; тени уже бегут к карцерам.

– У нас больше нет времени: бегите, сейчас же!

Повинуясь приказу мужчины, рисковавшего жизнью ради того, чтобы ее спасти, Ева присоединяется к потоку заключенных. Без единого выстрела за тридцать минут маки удалось собрать двести человек. Ева проходит мимо одного из освободителей, обрезающего телефонные провода, и хватает его за руку.

– Мой ребенок… Он в медпункте… Умоляю вас: он – все, что у меня осталось!

Ева встречается глазами с мужчиной, и что-то в его взгляде кажется ей знакомым. Плечи, торс, короткая и мощная шея… Сердце Евы начинает биться быстрее, земля под ногами уплывает, асфальт теряет прочность и превращается в зыбучий песок. В ушах у нее звенит. Она видит, как к вокзалу подъезжает поезд, видит, как лицо Луи склоняется над ней, видит его руку, которая треплет ее по щеке с нежной настойчивостью. Это он! Он ласково приводит Еву в чувство посреди всеобщей суеты, говорит ей о том, что два года назад в Люксембурге попал к немцам в плен, во время саботажа, который проходил при его участии. Ему удалось уехать оттуда на лагерном транспорте и вскоре присоединиться к Сопротивлению. Его жестоко пытали, на теле до сих пор остались следы. Луи очень похудел, но это он! Все эти годы он постоянно думал о Еве. Он написал ее соседке на авеню Домениль, и та сообщила ему, что Еву забрали на Зимний велодром.

– Но… твое письмо…

– Твоя любовь скоро освободит тебя. Нужно было читать первое слово каждой строчки: это код, которому меня научили маки. Я был уверен, что ты поймешь!

– Я решила, что ты узнал о ребенке и бросил меня. Я думала, что умру!

– О каком ребенке ты говоришь?

– О моем ребенке. Он в Мюнхене!

– Зачем же ты просишь меня его найти?

– Да не этого, а другого, который спрятан в медпункте!

– Ты, как я посмотрю, настоящая женщина-загадка – полна сюрпризов!

Луи понимает не все из того, что она ему говорит, но это уже не важно.

– Иди за ними, прошу тебя. Я найду ребенка.

– У него голубая косынка на запястье! – кричит Ева вслед Луи, бегущему по направлению к медпункту.

Он выбивает дверь: на ночь ее закрывают на ключ. Дерево с треском поддается, и этот звук будит маленького ангелочка, который, свернувшись калачиком, спит в углу. На вид ему года два, но он не боится монстра, приближающегося к нему, не кричит, не плачет. Луи быстро осматривает помещение и находит под корзиной джутовый мешок из-под картофеля, который постелили, чтобы защитить эту импровизированную колыбель от влаги.

– Не плачь, папа здесь, – говорит Луи ребенку, беря его на руки и осторожно укладывая в мешок.

Свет полицейских фонарей стремительно приближается. Луи бежит к карцеру, проходит мимо охранников, которые не двигаются с места. Давернь ждет его, подсвечивая фонариком то место, где перерезана решетка. Остальные уже сидят в двух грузовиках, оставленных у амбара на ферме в сотне метров от лагеря. Увидев, что Луи наконец приближается, водитель быстро заводит машину. Двигатель издает гулкий рев, из трубы вылетает дым, и через несколько мгновений они уже мчатся прочь от ада Гюрса.

Полицейские машины догнать их не могут – охранники прокололи в них шины. Среди заключенных Луи находит Еву. Он кладет к ее ногам драгоценный мешок, который нес на плече, и осторожно открывает его. Малыш не плачет, но он встревожен и не понимает, что происходит. Однако, когда Ева берет мальчика на руки, он начинает хныкать. Луи смотрит на возлюбленную: светает, и черты ее лица становятся все четче.

– Я тебя нашел, и мне больше нечего желать.

– Нет же: именно теперь у нас должно быть много желаний, любовь моя. Нужно стремиться к чему-то лучшему, надеяться на то, что однажды мир вырвет нас из хищных лап. Ночь не будет бесчеловечной. Мы больше не будем дрожать от страха.

Ласковый ветер развевает ее волосы. Сейчас она красивее, чем когда-либо. Луи улыбается Еве, сжимая ее и малыша в объятиях. Она прислоняется головой к его шее и, чувствуя его запах, наконец успокаивается. Ей больше не страшно.

На следующий день Грюмелю выдвинули обвинение и отдали под суд. Через несколько недель министр внутренних дел отдал приказ о закрытии лагеря Гюрс. Мох покрывает могилы тех, кто бросил вызов смерти, и там, где выступало «Голубое кабаре», теперь растет лес. Остров «нежелательных» скоро будет похоронен под пылью времен.

Еве Плятц, Париж, ул. Монсури, 12

Твой Ной

2 апреля 1962 года

Моя дорогая мама,

только что по американскому времени мне исполнился двадцать один год: это случилось на самой высокой башне Нью-Йорка. Глядя оттуда, я мог бы увидеть Эйфелеву башню и нашу квартиру, но сегодня облачно, ничего не разглядишь! Наверное, ты сейчас спишь, а папа Луи готовится к рабочей манифестации в каком-нибудь кафе. Хорошо, что он не меняется. Здесь же все меняется очень быстро. Спасибо тебе за то, что все эти годы ты хранила письмо Лизы. Ты говорила мне, что она была очень красивой. Шестого августа 1942 года она, несомненно, унесла с собой часть меня, поэтому я чувствую, что мне чего-то не хватает, и так будет всегда. Но моя настоящая мать не умерла, она стала еще красивее, потому что вот уже двадцать один год она каждый день со мной. Твое лицо – первое, что я запомнил: светлые волосы, золотистым дождем спадающие на плечи. Не беспокойся из-за седины, папа Луи говорит, что платиновые пряди делают тебя еще более элегантной, и он, безусловно, прав. Моя дорогая мама… В тот день, когда Луи спрятал меня в мешке из-под картофеля, чтобы меня не забрали фашисты, ты окончательно стала мне мамой. Да, меня вынашивала не ты, но ты ведь сама не раз говорила, что для того, чтобы подарить ребенку жизнь, его недостаточно просто родить. С первых дней я помню твой голос. Знаю, тебе кажется, что это несправедливо по отношению к Лизе, знаю, что вот уже двадцать лет ты оплакиваешь свою подругу… Я хотел бы познакомиться с моим отцом Эрнесто. Кто еще решился бы остановить конвой, увозящий его возлюбленную, чтобы ехать вместе с ней? Когда я был маленьким, многие сочувствовали мне из-за того, что я потерял родителей. Но у меня есть четыре примера обожания, верности и любви. Я не хотел бы другой матери – мне нужна только ты. Я никогда не чувствовал себя одиноким, каждый свой шаг я делал вместе с тобой, и когда я, случалось, падал, то всегда вспоминал, как ты целуешь мою коленку, успокаивая: «И это тоже пройдет». Моя любимая мама, никто на свете не заслуживает этого имени больше, чем ты. Несмотря на то, что это мой день рождения, я подготовил для тебя сюрприз. Меня приняли на работу! Отныне я репортер New York Times . Поэтому прошу тебя, не спорь со мной больше! Мне кажется, что я отсюда слышу, как папа Луи смеется, а тетя Сюзанна ворчит. У меня будет не страничка с кроссвордами, а целая рубрика свежих новостей из Европы – самое подходящее занятие для человека с еврейско-испанской кровью и немецко-французским сердцем! Мир может спать спокойно, мамочка, пока спокойна моя душа. Шлю тебе нежные воздушные поцелуи: завтра я отправлю их с вершины Empire State Building и буду дуть очень сильно, чтобы они долетели до Парижа.