Среди многочисленных изделий из золота и серебра, которыми владела Брунгильда и которые, к сожалению, известны только по текстам, есть большое серебряное блюдо с изображением Энея в центре. Присутствие легендарного основателя Рима в сокровищнице варварской королевы не должно нас удивлять. «Энеиду» Вергилия, самое знаменитое произведение латинской античности, в конце VI в. по-прежнему читали и комментировали и ей по-прежнему подражали. Конечно, время от времени какой-нибудь сравнительно строгий папа чувствовал себя обязанным сделать внушение епископу, проводящему время за декламацией этих историй о языческих героях и богах, вместо того чтобы проповедовать учение Христа. Но эти добродетельные упреки имели лишь слабый эффект. Даже если никто уже не исповедовал старую римскую религию, Вергилий оставался фундаментом ученой культуры, общей для всех элит, будь они светскими или церковными, римскими или германскими.
Однако «Энеида» включала любопытные места, самое знаменитое из которых — пророчество Юпитера о судьбе племени Энея: «Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока, / Дам им вечную власть». Этими словами верховное божество якобы даровало римлянам вечную власть над всем миром. Во всяком случае, в этом хотел убедить соотечественников, травмированных гражданскими войнами умирающей Республики, император Август, и именно это он просил Вергилия исподволь внушать в своем произведении — с известным успехом. Ведь в период между I и IV вв. нашей эры никто всерьез не усомнился в вечности Рима.
Тем не менее, когда Брунгильда в 580-е гг. созерцала это серебряное блюдо, ситуация на Западе существенно изменилась. Рим был захвачен, территорию бывших провинций занимали варварские королевства, а императорский титул сгинул. В одно и то же время восторжествовало христианство и покончили с собой оракулы. Однако представление о вечности империи, внушаемое шедеврами классической литературы, не было полностью подорвано. Отпечаток римской цивилизации в умах и пейзажах был еще слишком глубок, чтобы времена цезарей можно было легко забыть.
ДОЛГОВРЕМЕННАЯ МОЩЬ РИМСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Имперская система позволила одному-единственному городу, Риму, контролировать средиземноморский бассейн более пяти веков. Один лишь этот успех вполне объяснял восхищение, какое мужчины и женщины VI века могли по-прежнему питать в отношении поверженного гиганта.
Империя и римский дух
Первым предметом восхищения несомненно была сама природа режима. Несмотря на исчезновение народных собраний и ослабление сената, империя по-прежнему называла себя Respublica, то есть правительством, защищающим прежде всего общий интерес, а потом частные. Во имя этого принципа государство в Риме сконцентрировало в своих руках публичную власть и сосредоточило в них большой объем верховных прерогатив. Даже когда империя расширилась настолько, что заняла весь средиземноморский бассейн, центральная власть сохранила за собой исключительное право на применение законов, суд, дипломатию, сбор налогов, чеканку монеты и контроль над религиозными культами.
Средневековые правители могли только завидовать такому чудесному синтезу, наделявшему властителя Рима непревзойденной властью. Действительно, со времен прихода к власти Августа в 27 г. до н.э. Respublica управлялась одним-единственным человеком — императором (princeps), которому принадлежали одновременно право законодательной инициативы (auctoritas), исполнительная и судебная власть (potestas) и военные полномочия в полном объеме (imperium). С III в. руководитель Рима также имел право вводить новые законы посредством указов или формулировать прецеденты посредством рескриптов. Тем не менее империя не представляла собой мир деспотического произвола, поскольку монарх не мог нарушать собственные законы, а равно, ни в коем случае, законы предшественников. К тому же сенат, роль которого обычно была символической и совещательной, при случае мог превратиться в альтернативную власть, если император посягал на римские традиции или ставил под угрозу социальное равновесие. Таким образом, императорский режим был ограничен законами, необходимостью договариваться с сенаторским классом (то есть с аристократией) и в последнюю очередь убийством, жертвами которого стало немало носителей пурпура.
Итак, император был всемогущ, лишь когда применял свою власть осмотрительно. Но пережитки республики давали немало преимуществ. Действительно, римские обычаи требовали, чтобы должностные лица в империи были чиновниками, то есть людьми, которых назначает и оплачивает публичная власть. Всех их было нетрудно снять или перевести, и задачи, которые им поручались, обычно не требовали долгого времени. Таким образом, император мог выбирать людей, которым делегировал небольшую часть публичной власти, и располагал средствами не позволить им присвоить эту власть в собственных интересах. Этому античному чиновничеству предстояло пережить Римскую империю, и во времена Брунгильды государственные служащие в совокупности еще назывались термином militia, то есть «публичная служба». Этот институт сохранится до середины IX в.
Во времена Римской империи чиновники в основном служили либо во дворце, либо в провинциях. Центральные канцелярии занимали высшие должностные лица, отвечавшие за поступление налогов, снабжение армии или содержание дорожной сети. Присутствие этих людей куда в большей степени делало город столицей империи, чем присутствие императора. Эту роль надолго обеспечил за собой Рим, даже если с III в. он стал ее уступать Милану, Триру или Арлю.
Однако настоящую силу римской системе придавала значительная децентрализация в пользу региональных властей. Для руководства каждой из провинций империи император назначал наместника, делегируя ему обширную часть полномочий административного, судебного и иногда даже военного характера. Этот человек должен был обеспечить эффективную деятельность подчиненных, если хотел оправдывать жалованье, которое получал, а главное — рассчитывать на карьерный рост. Поскольку наместник провинции отличался прежде всего значительными судебными полномочиями, его скоро стали называть «судья» (judex / judices). Постепенно это название распространилось на любого чиновника, занимавшего в иерархии мало-мальски видное положение. В эпоху Брунгильды слово judex еще было почти синонимично «государственному служащему».
В эпоху империи к чиновничеству относились и солдаты. Войско иногда называли militia armata, «вооруженная публичная служба». Пока система легионов, унаследованная от республики, функционировала, Рим располагал профессиональной армией, в которой солдаты и офицеры ежемесячно получали жалованье, выплачиваемое центральными властями. Конечно, когда этих легионов не хватало, прибегали к помощи иностранных вспомогательных отрядов, но полководцы, командовавшие этими частями, были государственными служащими.
Эта постоянная армия отличалась поразительной эффективностью и позволила империи значительно расширить свою территорию за счет соседних народов. Однако, когда время завоеваний кончилось, Рим сумел проявить милосердие по отношению к новым подданным, оставив им в захваченных городах немало свободы. Так, многие из них получили право назначать муниципальное собрание — курию, составленную из местных нотаблей, достаточно богатых для этого — куриалов. Так что городские нотабли по своему разумению управляли делами своего города, будь то градостроительство, сбор местных налогов или регистрация договоров. За сохранение этой автономии Римское государство требовало только абсолютной верности императору и регулярной выплаты положенных податей в государственную казну.
Действительно, налог представлял собой краеугольный камень всего здания империи. Только выплата регулярного и немалого налога позволяла существовать чиновничеству и армии. Чтобы рассчитывать налоги и взимать их, римские фискальные службы разработали столь же сложную, сколь и неукоснительную бюрократическую систему. Египетские пески поставляли миллионы листов папируса, на которых записывались собранные суммы, налоговые декларации или заявления обиженных податных. Это массовое налогообложение было в новинку для многих обществ, поглощенных империей. Но, поскольку оно оказалось регулярным и предсказуемым, с ним, как правило, смирялись.
В самом деле, для жителей Средиземноморья налог стал ценой мира — того pax romana, который римские легионы почти непрерывно им обеспечивали с I в. до н.э. по III в. н.э. Налог был также платой за существование правового государства. Ведь благодаря многочисленным чиновникам Рим оказывался достаточно силен, чтобы судебным путем решать многие конфликты, прежде разрешавшиеся силой оружия. В этом качестве империя предлагала — или скорее навязывала — своим подданным цивилизацию писаного права. Каждый судья располагал кодексом законов, утвержденных императорской властью, где содержался список преступлений и соответствующих наказаний. Любой гражданин мог быть уверен, что его будут справедливо судить там, где он живет. Самым значительным из этих сборников законов был «Кодекс Феодосия» — обширная компиляция, обнародованная в 438 г. и обобщившая все прежнее римское законодательство. В эпоху Брунгильды этот текст оставался справочником для большинства чиновников.
Римское право в представлении властителей империи было столь же всеобъемлющим, как и могущество Рима. Теоретически каждого гражданина должны были судить на основе одних и тех же текстов в рамках стандартной судебной процедуры. Однако даже в лучшие времена империи этот принцип был далек от воплощения на практике. Так, не все законы обязательно применялись во всех провинциях, поскольку из прагматических соображений император допускал исключения или особые режимы, прежде всего для пограничных областей. К тому же сомнительно, что все споры обязательно выносились на суд. Даже самым строгим законникам из числа императоров никогда не удавалось поставить заслон для инфрасудебных (месть жертв, соглашение между тяжущимися сторонами за спиной судьи, компенсация ущерба…) и парасудебных («правосудие» местного «сильного человека» в отношении слабых, обращение к сверхъестественным силам…) форм улаживания дел. Конечно, такие действия карались как незаконные, если власти их выявляли. Но их еще надо было выявить. Не забудем также, что существование всеобщего кодекса законов, сколь бы четким он ни был, не гарантирует от судебных ошибок, от неверной оценки преступления судом, а также от коррумпированности юридического персонала. А ведь, судя по многочисленным свидетельствам, честность не была самым выдающимся достоинством римских магистратов. Едва ли меровингская юстиция времен Брунгильды обязательно была хуже римской; скорее всего она просто согласилась признать, что у нее есть пределы.
При всех своих несовершенствах ученое право придавало империи символическое единство, поскольку теоретически было применимо к каждому римскому гражданину. А ведь в 212 г. император Каракалла даровал гражданство всем свободным людям, живущим на земле империи. С этого момента быть римлянином значило быть судимым по римскому праву и платить налоги в римскую государственную казну. Тем не менее эта мера не уничтожила напрочь прежний национализм или местный патриотизм: еще в III в. можно было чувствовать себя «галлом» и при этом «римлянином». Можно было еще интимней воспринимать родной город — как «малую родину», ассоциируя его с далекими временами независимости. Но при всех этих оговорках империи удалось выковать наднациональное сознание, объединив в федерацию все народы, над которыми она господствовала. Эта культурная идентичность — или, если точнее передавать нюансы, это ощущение принадлежности к единой цивилизации, стоящей выше региональных различий, — и называется «римским духом».
За века мира и процветания этот «римский дух» успел глубоко пропитать провинции Запада. Ведь элиты Галлии, Испании или Британии быстро поняли: чтобы сохранить социальный статус, им нужно интегрироваться в империю. Чтобы дать возможность сделать хорошую чиновничью карьеру, туземные нотабли отправляли детей в школу к римскому ритору. Там те изучали латынь и право, но также с наслаждением открывали для себя красноречие Цицерона, поэзию Горация или историю Саллюстия. Основу всякой учебы, естественно, составляла великая римская националистическая эпопея — «Энеида». И, воспевая славу «наших предков троянцев», маленькие галлы, британцы или испанцы начинали думать, что они тоже потомки Энея. Старые национальные языки постепенно отмирали, уступая место латыни, и возникали новые общества, которые мы называем галло-римскими, бритто-римскими или испано-римскими. Этой аккультурации несомненно в большей мере подвергались элиты, чем простой народ, и ее интенсивность повышалась по мере приближения к Средиземному морю. Однако благодаря экономическому процветанию I и II вв. империя покрылась городами, напоминавшими Рим одновременно благодаря памятникам, которые там строили, текстам, которые там писали, и ценностям, которые разделяли их жители.
Чтобы уничтожить достижения такой цивилизации, требовалось много времени. Еще в VII в. все жители южной части долины Луары называли себя «римлянами». С определенной точки зрения варварская королева, обладавшая блюдом с изображением Энея, представляла собой последний продукт усвоения этой культуры.
Кризис III века
Если во времена Брунгильды многие римские структуры еще существовали и были живы, само здание империи исчезло. Падение Рима историки горячо обсуждают с давних пор. Если глубинные причины этого феномена оцениваются по-разному, сегодня большинство авторов согласно, что кризис продолжался очень долго и уходит корнями в III в. В ту эпоху римская цивилизация подверглась нелегкому испытанию, и раннее варварское средневековье стало одним из косвенных следствий перемен, которые произошли в то время.
Самым заметным аспектом кризиса III в. оказалась политическая нестабильность в Риме. Для смены императоров так и не было разработано никакого правила, и когда с 235 г. не стало постоянной династии, завоевание власти переродилось в перманентную гражданскую войну. Три поколения эти внутренние распри истощали силы империи, пока авторитарные монархи, Диоклетиан, а потом Константин, не сумели восстановить какую-то политическую стабильность.
Но прежде всего кризис выявил тайную слабость империи, заключавшуюся в ее системе производства. В Италии, Испании и Южной Галлии император и сенаторская аристократия имели сельскохозяйственные угодья очень большой площади, для правильной эксплуатации которых требовалась многочисленная рабочая сила. Пока войны регулярно снабжали их дешевыми рабами, собственникам было не о чем беспокоиться. Большие рабовладельческие имения даже стали настолько рентабельными, что возникла тенденция к подрыву мелкого крестьянского хозяйства. Но кого это реально тревожило?Обширные императорские земли — которые называли «фисками» — поставляли на рынок зерно по крайне низкой цене и в некоторых случаях распределяли его бесплатно. Отсутствие проблемы пропитания, исключительное для древних обществ, высоко ценилось всеми и способствовало беспрецедентному развитию городов.
Все изменилось в III в., когда завоевательный пыл Рима остыл, а потом совсем потух из-за ряда неудач, особенно на Востоке при столкновении с персами династии Сасанидов. По мере иссякания ресурса пленных стоимость рабов росла. Гигантские фермы явно стали менее доходными. Ведь, даже если оставить в стороне все этические соображения, экономическая система, основанная на массовом рабовладении, была непрочна по природе: стоимость надзора была высокой, а недобросовестность работников — очевидной. Чтобы эта система давала хоть малейшую прибыль, требовалось, чтобы раб стоил чрезвычайно дешево.
Когда этого уже было нельзя сказать, империя оказалась неспособной быстро изменить свою систему производства, несмотря на кое-какие изолированные попытки протоиндустриальной механизации. Экономика вступила в скрытый кризис, и спад, начавшись с сельского хозяйства, вскоре затронул все секторы общества. Единственным, что не сократилось, были налоги: в III в. подати даже проявляли тенденцию к росту, поскольку нужно было финансировать армии, участвующие в гражданской войне, и оплачивать гарнизоны империи на растянувшихся границах. Этот фискальное бремя, ставшее невыносимым для обедневшего населения, сделало экономический кризис еще тяжелей. Земли разорившихся крестьян конфисковали, то есть присоединяли к большим императорским угодьям фиска. Другие земледельцы предпочитали сами покидать свои земли до прихода сборщика налогов. Многие из этих людей присоединялись к городскому плебсу. Другие, отчаявшись, сбивались в ватаги и становились разбойниками; в Галлии этим крестьянам, разорявшим сельскую местность, которая их больше не кормила, дали название «багауды». Так римское общество стало склонным к насилию задолго до того, как на землю империи проникли первые варвары. От небезопасности дорог в свою очередь страдала и торговля.
Мало-помалу к тревогам того времени присоединилось недоедание, следствие сокращения сельскохозяйственной продукции; ослабленный организм проявлял меньше устойчивости к болезни и эпидемиям, поражавшим империю. К росту смертности добавилось снижение рождаемости из-за распада крестьянских семей. Население империи сокращалось — в какой мере, количественно оценить трудно, но цифра бесспорно была значительной.
Этот цикл, состоящий из экономического, фискального, социального и демографического кризиса, конечно, не был одинаково тяжелым для всех провинций. Некоторых территорий, особенно в Сирии и в Северной Африке, он как будто почти не коснулся. Но трудностей в отдельных регионах было достаточно, чтобы налоговые запасы сократились и государственный бюджет разбалансировался. Государственная казна опустела, и императоры второй половины III в. оказались перед трудным выбором. В условиях гражданской войны для них было невозможно сократить зарплату чиновникам, которые в любой момент могли перейти на сторону какого-нибудь узурпатора. Чтобы выровнять бюджет, нередко пытались девальвировать монету, но без особого результата — недостаточное доверие к новым платежным средствам скорей ослабляло торговлю. За неимением лучшего решались урезать некоторые военные расходы, а именно сокращать численность вооруженных сил, охранявших лимес по Рейну и Дунаю, оборонительную линию, защищавшую север империи.
Принять решение об отказе от некоторых сторожевых постов было тем проще, что набирать легионеров становилось нелегко. В империи, менее населенной, чем прежде, насчитывалось меньше граждан, пригодных для мобилизации; к тому же схватки между соперничающими кликами в непрестанных гражданских войнах поглощали значительное число солдат. Тем не менее демилитаризация лимеса была рискованным шагом, поскольку не столь хорошо охраняемые границы делались более проницаемыми. И действительно северная оборонительная линия империи несколько раз была прорвана. Худший эпизод случился в 276 г., когда варвары опрокинули слабые гарнизоны, оставленные в Германии, и углубились на территорию Галлии до самых Пиренеев. В то же время другие племена перешли Дунай и добрались до Афин, разорив их.
Некоторые энергичные императоры конца III в. постарались оттеснить захватчиков — которые, впрочем, пришли не затем, чтобы поселиться, а затем, чтобы пограбить, — а потом попытались кое-как заткнуть бреши в лимесе. Империя вновь обрела территориальную целостность, но не сумела остановить финансовый и демографический кризис. Властители Рима начали задаваться вопросом: не может ли настоящее спасение империи от бедствий прийти извне, то есть со стороны этих диких, но как будто плодовитых народов, живущих за Рейном и Дунаем?
ПОЯВЛЕНИЕ ВАРВАРОВ
Среди этих беспокойных варваров III в. были и предки Брунгильды. Они жили в регионе Черного моря, и римляне, домоседы, долго называли их древним словом «скифы», используемым для обозначения всех степных народов, проживающих по ту сторону лимеса. К 270 г. эти народы предпочитали называть «готами», что позволило императору Клавдию II взять себе титул «Готский» за то, что отбросил их.
Новые пришельцы, очень плохо известные
Обычно римляне не пытались слишком близко знакомиться с соседями. Унаследовав априорные культурные подходы классической Греции, они считали «варварами» все народы, не говорившие ни по-латыни, ни по-гречески, а несшие галиматью, где все слова напоминали неразборчивое «вар-вар». С точки зрения обитателей богатого средиземноморского бассейна эти злополучные люди жили на территории неясных очертаний, в «Барбарикуме», диком мире, якобы заполненном болотами и первобытными лесами. Некоторые оригинальные умы, как Тацит в конце I в., предприняли антропологические изыскания, описав их племена, перечислив обычаи и культы и, главное, попытавшись их локализовать географически. Но идентичность разных варварских групп мало трогала римлян. Многие обращали внимание только на их дикость, делавшую их удобной жертвой для императоров-завоевателей. Некоторые философы, напротив, ссылались на предполагаемую чистоту нравов варваров, чтобы противопоставить ее испорченности жителей империи. Короче говоря, для римлян человек, живущий за лимесом, мог быть либо врагом, либо «добрым дикарем», но никто не пытался по-настоящему узнать о нем больше. Что касается самих варваров, они не владели письменностью и поэтому не оставили ни одного текста, который бы объяснил, что может значить слово «гот» и чем он отличается от бургунда.
Это современные историки уже более двух веков без устали ставят вопрос о «национальной идентичности» народов, которые мы называем германскими. Для эрудитов XIX в., живших во времена строительства национальных государств, и особенно для немецких ученых, участвовавших в трудном процессе объединения собственной страны, национальный характер германской идентичности представлялся крайне важным. Поэтому они полагали, что варвары долго бродили по Европе, прежде чем осесть на земле, якобы ими завоеванной. Таким образом получалось, что варварская идентичность была этнической, основанной на общей крови, культуре и языке. Со времен переселения связующим началом для национальной группы якобы служил также непресекающийся царский род.
Достоинство этого подхода заключалось в том, что он упрощал понимание древних источников. Если «готы» упоминаются в III в. в регионе Черного моря, а потом в V в. в Аквитании, можно сделать вывод, что речь идет об одном и том же народе, который просто переместился в пространстве. Оставалось только нарисовать стрелки на карте Европы, чтобы эти движения народов стали наглядными, — получалась карта Великого переселения, которая содержится в наших школьных учебниках и по сей день.
Развивая эту модель, историки XIX в. попытались также определить происхождение этих кочевых народов и пришли к выводу, что все они происходили из Скандинавии. Действительно, древние авторы говорят об этом регионе как об «утробе, порождающей племена», на удивление плодовитом, но неспособном прокормить всех своих детей. Таким образом, вестготов, франков и лангобардов якобы можно идентифицировать как разные группы скандинавов, которые одна за другой пересекли Балтику. Все эти народы продвигались по Средней Европе, медленно, но неотвратимо, пока не вошли в контакт с Римской империей, которую в конечном счете якобы и разрушили.
Эта «националистическая» модель, сама по себе вполне приемлемая, в 1930-е гг. получила зловещее применение. Под пером нацистских теоретиков этническое единство германских народов быстро превратилось в расовое, и общая кровь завоевателей Римской империи стала аргументом, оправдывающим новые завоевания. Именно в рамках возврата к теории, извращенной подобным образом, историки второй половины XX в., прежде всего историки авторитетной австрийской школы, снова обратились к текстам.
Они впервые заинтересовались численными оценками, которые предлагают древние авторы. Количество варваров неожиданно оказалось маленьким: так, готы, бесспорно крупнейшая группа, насчитывали в момент вступления на римскую землю в лучшем случае несколько сот тысяч человек. Численность других народов редко превышала несколько десятков тысяч. Этот вывод вносит новый оттенок в представления о демографическом динамизме скандинавов и даже, не столь явно, ставит под сомнение способность этой горстки людей сокрушить империю с более чем сорокамиллионным населением.
В то же время выяснилось, что представление о «биологическом» единстве варварских народов не выдерживает критики. Например, оказалось, что в последние годы VI в. в число лангобардов входили саксы, гепиды, свевы, остготы, а также значительное число римских дезертиров; и однако два поколения спустя потомки их всех называли себя «лангобардами». Получается, что идентичность варварских народов была не биологической, а культурной.
Чтобы разобраться в процессе аккреции, позволяющем довольно разношерстным группам превратиться в сформированный народ, австрийская историческая школа разработала модель «этногенеза». Ее основная гипотеза состоит в том, что в первоначальном переселении варварских народов участвовало лишь ограниченное число лиц, самое большее несколько тысяч. Этот маленький клан перевозил с собой идентифицирующее название («франки», «лангобарды», «готы»…), а также «ядро традиций», служащее опорой для этой идентичности. Это «ядро традиций» могло включать рассказ о происхождении, религию, язык, обычаи, властные ритуалы и, возможно, привилегированный род, из состава которого выбирали вождей. На каждом этапе переселения к этой центральной группе присоединялись внешние. Новые пришельцы на время принимали название и идентифицирующие знаки носителей «ядра традиций», прежде чем слиться в единый народ или вновь обрести независимость.
Но если с конца V в. есть немало подтверждений модели этногенеза, то для предыдущей эпохи, то есть для веков, когда германские народы находились за пределами империи и должны были бродить по Европе, результаты современных исследований ставят под вопрос допустимость этой гипотезы.
Прежде всего, существование «ядра традиций» предполагает, что все представители одного и того же народа, каким бы ни было реальное происхождение этих индивидов, имели одну и ту же материальную культуру, то есть обладали более или менее идентичными одеждами, оружием и украшениями, позволяющими им опознавать друг друга. А ведь содержимое захоронений вызывает у археологов все больше вопросов. Так, франциски находят на территориях, где, как предполагается, никогда не жил ни один франк. И напротив, следы дунайского влияния обнаруживают у народов, никогда не ступавших на равнину Добруджи. На многие объекты и мотивы, которые считали «идентифицирующими», как будто скорее повлияла мода: материальные культуры распространялись среди германских племен вовсе не обязательно в связи с перемещениями людей. Было ли, в таком случае, великое переселение?
Подозрения возникают и у историков. Верно ли, что знаменитые мифы о происхождении, которые германские народы якобы принесли с собой из далекой Скандинавии, представляли собой фонд устных легенд, которые в каждом поколении распространяла группа — носитель «ядра традиций»? Все рассказы, которыми мы располагаем, записаны позже, в лучшем случае в VI в. Многие собраны с бору по сосенке и заимствуют один пассаж у греческого географа, другой у римского историка. Любопытно, что все варварские народы как будто однажды встречали Энея или какого-то другого героя Троянской войны… Конечно, в этих рассказах есть некоторые чисто «германские» элементы, но они немногочисленны и, как правило, связаны с недавним переселением, отделенным от рассказчика довольно коротким отрезком времени. Некоторые историки даже доходят до вывода, что мифы о происхождении зародились в королевствах VI–VIII вв., в эпоху, когда варвары, как мы сегодня, тщетно пытались понять свою прежнюю идентичность.
Если подумать, для народов III–V вв. можно поставить под сомнение почти все идентифицирующие критерии. Некоторые царские роды были как будто «законсервированы» в течение поколений, пока внезапно не появлялся индивид, принадлежащий к привилегированному клану. Например, у готов существование двух самых авторитетных родов, Балтов и Амалов, исторически засвидетельствовано лишь в V в. Так что мнимая древность варварских царских династий могла быть только проекцией, послужившей оправданием для клана, который недавно воспользовался ситуацией и пришел к власти. Точно так же у варварских народов явно не было настоящего религиозного единства. Так, с 350-х гг. наряду с готами-язычниками встречаются готы-христиане. Что касается лингвистического критерия, поколебать можно и его: в VI в. готы Италии подписывали свои акты на готском, но некоторым из них как будто было так трудно использовать свой «национальный» язык, что они предпочитали латынь.
Речь не о том, чтобы поставить под вопрос этническую идентичность, которую могли иметь в древности некоторые варварские группы. Тем не менее приходится отметить, что у обитателей европейского «Барбарикума» национальное чувство, видимо, было развито очень слабо и проявлялось самое большее от случая к случаю. Когда готовилась война, мелкие, достаточно разношерстные племена собирались вокруг вождя и вокруг древнего и авторитетного «этнического» названия, служившего ему знаменем. На время войны — или же если авантюра растягивалась на поколения — этот «народ» существовал. Потом, после поражения или распада коалиции, такая целостность могла разрушиться, а потом объединиться опять на других основах, несколько позже и чуть дольше.
Первое проникновение варваров в империю
Для Римской империи варварские племена представляли собой одновременно благодать и проклятие. Действительно, из-за их раздробленности было невозможно предвидеть, когда возникнет конфедерация и атакует лимес. С другой стороны, мелкие группы с шаткой национальной идентичностью было легко привлечь на сторону империи.
С I в. до н.э. Рим обращался к варварам, чтобы пополнять армию, состоящую из легионов. С III и особенно с IV в. н.э. такие обращения стали массовыми и были рассчитаны на то, чтобы как-то компенсировать слабость регулярной армии.
Иногда император просто покупал верность какого-то племени, которое использовал как гласис за границами. Эти варвары должны были принять на себя первый удар, когда другие варвары начнут наступление на империю. Очевидно, вожди этих союзных племен требовали платы за оказываемые ими услуги. Поскольку монет они не знали, им платили натурой. Так, археологические находки показывают, что продукты римской цивилизации (в частности, вино и стекло) проникали более чем за сотню километров за границы. Вместе с послами или купцами в германские общества с первых веков нашей эры приходила романизация.
Другие варварские группы получали приглашение пересечь Рейн и Дунай, чтобы заново заселить провинции, разоренные кризисом
III в. С этой целью Рим часто использовал варваров, побежденных в войне и вынужденных просить пощады. Этим людям жаловали статус дедитициев (буквально «тех, кто сдался») и давали им пахотные земли в Галлии, в Бельгике или на Балканах. Эти люди тоже претерпевали частичную романизацию. В могилы они брали с собой отдельные германские изделия, но запасались также «оболом Харона» — монетой, которую было принято класть в рот средиземноморскому покойнику, чтобы помочь ему переправиться через Стикс.
Третьи варвары непосредственно вступали в римскую армию, и таким образом некоторые племена превращались в вспомогательные контингенты. В этом случае их вожди получали звания имперских офицеров, сохраняя прежний этнический титул по отношению к своим солдатам… или придумывая его, поскольку в римских армиях
IV и V вв. служило подозрительно много германских «царей». Императоры в это не вникали. Они даже позволяли этим варварским частям сражаться своим оружием и с применением своей тактики, не навязывая им дисциплину легионов. Предоставление такой свободы было верным политическим ходом, поскольку «имперские» варвары оказались более успешными бойцами, чем многие коренные римляне. В награду дворец даровал им высокие звания. Так, франкский полководец Баутон получил в 385 г. титул «магистра милитум» [главнокомандующего], которому полагались консульские почести, а его дочь Евдокия вышла за императора Аркадия. Появление таких смешанных пар, хоть теоретически и запрещенное римским правом, дополнительно упрощало романизацию варваров, служащих в солдатах. Так, полководец Стилихон, регент империи с 395 по 408 гг., был сыном офицера-вандала и римской дамы.
Тем не менее империя не всегда была столь ловкой и великодушной по отношению к «своим» варварам. Предкам Брунгильды вполне было на что пожаловаться. В середине IV в. Рим закрепил на северном берегу Дуная ветвь народа готов, которую отныне будут называть вестготами. Императоры были хорошо знакомы с этими партнерами, с которыми при случае сражались, но среди которых в основном вербовали множество наемников. Кстати, вестготы восхищались римской цивилизацией во всех ее проявлениях, и эта группа племен в контакте с империей достигла определенной степени государственной организации. Однако в 370-е гг. готские племена забеспокоились на своей дунайской равнине. На землях к востоку от них появился народ гуннов, и вестготы не испытывали ни малейшего желания оказаться у них на пути, когда они придут. Поэтому в 376 г. вождь Фритигерн попросил у императора Валента разрешения вступить со своим народом на землю империи, чтобы найти там убежище. Покровительство было предоставлено, и вестготы как нельзя более мирно перешли римские границы. Но, едва переселенцы оказались во Фракии, отдельные чиновники начали морить их голодом с намерением обратить некоторое количество в рабство. Римлянам, как всегда, не хватало дешевых рабов, и они без колебаний использовали малейшую возможность их приобрести. В этой ситуации вестготы восстали. Император Валент намеревался их обуздать, отправившись на войну с маленькой армией, но в 378 г. понес тяжелое поражение в сражении при Адрианополе и сам погиб в бою. Успех их оружия удивил самих вестготов, но не принес им удовлетворения: ведь они убили римского императора и рассеяли его войска, не наполнив пустые желудки. Варвары вскоре вернулись к переговорам с новыми императорами Грацианом и Феодосией I. В 380 г. договор о дружбе между империей и вестготами был возобновлен, и варвары получили право поселиться в балканской провинции Паннония в обмен на обещание при необходимости служить в римских армиях.
ТРАНСФОРМАЦИИ РИМСКОГО МИРА
Массовое использование варваров было только одной из составляющих большой реформы. С 284 г. сменявшиеся императоры предпринимали все новые инициативы, чтобы вывести римский мир из кризиса, в котором он пребывал. Если успех остался сомнительным, то классическая цивилизация совершенно преобразилась.
Новое общество Поздней империи
Одной из первых идей властителей империи было перемещение политической власти ближе к границам. Тогда дворец мог бы быстрей реагировать в случае вторжения. К тому же присутствие монарха на театре военных действий позволяло сдерживать амбиции главных полководцев, в прошлом столь часто поддерживавших узурпаторов. Однако гигантские размеры империи означали, что необходимо одновременно оборонять несколько активных участков фронта — в Британии, на Рейне, на Дунае и в Малой Азии. Поскольку монарх не мог находиться сразу повсюду, Диоклетиан в 290-х гг. придумал режим, допускающий существование четырех соимператоров, — тетрархию.
В чисто военном отношении этот опыт оказался эффективным, даже если обнаружил свою ограниченность в политическом плане. Действительно, в начале IV в. одному из соимператоров, Константину, удалось устранить всех коллег и восстановить единый принципат. Однако эта реставрация продержалась всего полвека, когда потребности обороны вынудили снова разделить империю. В течение последнего века существования Рима чаще всего было два императора, один из которых возглавлял Запад, а другой — Восток. Эти два правителя нередко оказывались родственниками, как братья Валентиниан I и Валент, совместно правившие Империей с 364 по 375 г. Таким образом, официально этот чисто административный раздел территории не ставил под сомнение единство римского мира.
Другим аспектом возрождения был рост числа чиновников, которым полагалось следить за винтиками имперской государственной машины, порядком заедавшей с 235 по 284 г. С конца III в. численность центральной бюрократии стала неимоверной. Множились и региональные должности, способствуя перекройке карты провинций. Кроме того, сформировалась и новая корпорация — из государственных служащих, уполномоченных контролировать чиновников повсюду, где бы они ни находились. Эти agentes in rebus [букв. агенты по делам] представляли собой нечто вроде политических комиссаров и должны были предотвращать волнения или подрывать позиции узурпаторов. Хоть они и были очень непопулярны, но позволили Поздней империи сохранить целостность.
Этим многочисленным чиновникам также поручалось проводить в жизнь более суровые законы. В самом деле, чтобы взять под контроль общество, приобретшее склонность к насилию, римские законодатели отдали приоритет репрессиям: к смертной казни, регулярно применявшейся, добавился целый ряд позорящих или унизительных наказаний, с очень выраженной склонностью к нанесению увечий. Не станем искать истоки этой узаконенной жестокости, с которым было знакомо любое древнее общество и которое особенно культивировал Рим, у варваров. Поскольку надо было выйти из демографического кризиса, законодатели IV в. стали вмешиваться и в семейные дела: с тех пор судья пытался преследовать прелюбодеев, не допускать похищений, надзирать за процедурой помолвки… Стабилизация супружеских пар казалась лучшим способом подъема рождаемости. Так что не будем обвинять христиан, будто у истоков этого ужесточения сексуальной морали стояли они.
Однако для найма варваров ради обороны от внешних врагов и содержания на службе чиновников для защиты от внутренних врагов требовались деньги, колоссальные, каких обычные ресурсы империи выплачивать не позволяли. Поэтому, чтобы выйти из финансового кризиса, император Диоклетиан (284–305) решил провести глубокую реформу фискальной системы. Не повышая сумм обложения, он начал борьбу с уклонениями от уплаты налогов и попытался сократить стоимость их сбора. В рамках нового режима каждый свободный человек в империи отныне должен был платить два налога — подушный (capitatio) и поземельный (jugatio). Оказалось, что этот поземельный сбор довольно просто взимать с крупных собственников, но куда затруднительней — с мелких, которые постоянно избегали выполнения своего долга, скрываясь от сборщиков. Поэтому государство решило запретить мелким крестьянам покидать свое хозяйство. Кроме того, из соображений экономии император велел, чтобы деньги с мелких крестьян окрестных земель собирали и перечисляли государству богатые землевладельцы. Если нотабль отвечал своим добром за общую сумму, причитающуюся с крестьян, можно было не сомневаться, что он будет неумолим при ее взыскании.
В среднесрочной перспективе фискальная реформа Диоклетиана имела неожиданные последствия. Действительно, юридически мелкий крестьянин оставался свободным человеком. Но в повседневной жизни налоговая кабала обрекала его на социальную, а потом на социально-экономическую зависимость от магната. Так формировался класс полузависимых земледельцев, «колонов», появление которых ознаменовало глубокий раскол в западном обществе.
Тем не менее повышенные подати, каких потребовали от хрупкой экономики, повлекли за собой различные последствия. Они либо приводили к уклонению от налогов или к восстаниям (действительно, восстания багаудов никогда не были столь многочисленными, как в IV или V вв.), либо вынуждали производителей находить пути повышения рентабельности. В самом деле, крупные собственники под нажимом сборщиков налогов постепенно поняли, что в условиях олигантропии экстенсивное хозяйствование, основанное на массовом рабстве, неминуемо ведет к разорению. Рабство, с которым было связано слишком много традиций и интересов, правда, не отменили, но все больше рабов «сажали на землю», то есть давали им клочок земли, чтобы они его интенсивно возделывали. Большая часть продуктов от этих хозяйств, естественно, причиталась собственнику, но, чтобы побудить посаженного на землю раба хорошо работать, хозяин обещал оставлять ему часть прибыли. За счет доходов с этого пекулия, владение которым ему гарантировалось, тот имел возможность выкупить себя.
Улучшение судьбы рабов стало несчастьем для мелких свободных крестьян. Действительно, при новой системе было трудно провести различие между посаженным на землю рабом, выплачивающим хозяину «арендную плату», и свободным крестьянином, выплачивающим все налоги крупному собственнику. Путаницы здесь становилось все больше, а термин «колон» отнюдь не способствовал прояснению личного положения. Так возникла новая социально-экономическая система, где землю dominus (господина и собственника) возделывали зависимые держатели с разным статусом (свободные, полусвободные и рабы). Эта модель эксплуатации, которую обычно называли виллой, во времена Брунгильды стала преобладающей; в свое время ее прямой наследницей станет феодальная сеньория.
Ужесточение имперской фискальной системы оказало разлагающее воздействие и на города. Курии с давних пор управляли местными институтами бесплатно. Императору бывало достаточно время от времени давать какому-нибудь нотаблю почетное звание, чтобы все хорошее общество воспламенялось духом соперничества: куриалы были готовы не жалеть времени и денег в обмен на почести и карьерные перспективы. Но с конца III в. имущество этих нотаблей, уже и так сократившееся из-за экономического кризиса, поставила под дополнительную угрозу новая налоговая система. В самом деле, император потребовал от куриалов служить сборщиками налогов, гарантировать собственным имуществом взимание всей суммы некоторых местных податей, бесплатно чинить дороги и мосты… Провинциальные нотабли начали уклоняться от этого. Должности, прежде считавшиеся почетными (honores), теперь воспринимались как бремя (munera). Курии незаметно начали пустеть. Император попытался помешать происходящему, запретив богачам оставлять свои должности, но это распоряжение лишь усугубило непопулярность института. Римское государство не сумело остановить дезертирство из муниципальных советов и было вынуждено прибегнуть к помощи чиновников, чтобы обеспечить управление на местах. С IV в. настоящим главой города почти везде был государственный служащий, назначенный императором. Форма его наименования и его титул многократно варьировались, пока к 470 г. не утвердилось название «граф города». Должность такого графа-чиновника по-прежнему сохранялась в меровингские времена.
При всех потрясениях, которые вызвала в обществе требовательная налоговая служба поздней империи, она позволила Римскому государству вновь получить значительные ресурсы. Император Константин использовал часть этих финансовых средств для перечеканки монеты, ослабленной на протяжении века девальваций. Прежние монеты заменили новой — солидом. Это золотое «су» весом 4,5 г внушало доверие и позволило оживить средиземноморскую торговлю. На Западе его использовали как базовую единицу в торговых расчетах по самый VIII в. А под греческим названием номисма константиновская монета оставалась главной монетой Византии по XI в.
Церковь как наследница империи
В IV в. Римская империя пережила потрясение совсем иного характера, когда в 313 г. в ранг легального культа возвели христианство, а в последующие десятилетия придали ему статус государственной религии. Почти на два века церковь стала составной частью империи, и ей предстояло перенести некоторые важные элементы римского мира в раннее средневековье.
Прежде всего, новая религия несла на себе отпечаток породившей ее цивилизации. Возникшее на римском Востоке, испытавшем немалое влияние городского феномена, христианство выглядело религией города. С IV в. почти каждый город имел своего епископа, область окормления которого совпадала с территорией, находящейся под городским управлением. Церковная иерархия тоже приспосабливалась к географии римской власти, поскольку административному центру провинции полагался митрополит, отвечавший за церковную провинцию. Что касается двух великих столиц империи, Рима и Константинополя, то в каждой из них была кафедра патриарха, претендовавшего на статус вселенского. Сеть епископств передала варварскому средневековью римскую логику организации пространства — просто потому, что она сохранилась после распада светских структур.
Во-вторых, никто не мог спорить, что триумф христианства в IV и V вв. был обеспечен Римским государством. Чтобы содействовать новой религии, императоры издавали поощрительные законы, жаловали налоговые льготы, дарили земли и строили роскошные базилики.
Церковь могла сколько угодно заявлять, что кесарю следует отдавать кесарево, а Богу Богово, но клирики не могли не знать, сколь многим обязаны светской власти. Такое покровительство императора делало допустимым его некоторое вмешательство в церковные дела. Действительно, в силу своего титула «великого понтифика» император претендовал на контроль над всеми культами и не желал выпускать из-под своего контроля христианство. Так, только государь имел полномочия созывать соборы, в которых принимали участие все епископы империи и которые мы не совсем удачно называем экуменическими («вселенскими»). Кроме того, в течение IV в. император присвоил себе право участвовать в определении правоверия (ортодоксии). В 325 г. Константин выступил за полное равенство между Отцом и Сыном в Троице; в начале 360-х гг. его сын Констанций II, напротив, призвал христиан признать верховенство Отца; наконец, в 380 г. Феодосии I в свою очередь издал закон, восстанавливавший равенство всех трех Божественных лиц. Конечно, епископат не всегда подчинялся предписаниям монарха, но власти благодетельного и изумительно щедрого повелителя трудно было отказать. Когда в 385 г. святой Мартин Турский посмел оспорить у императора право судить еретика, большинство коллег посчитали его оригиналом.
Таким образом, раннее средневековье унаследовало от поздней античности представление, что церковь и государство, не сливаясь полностью, чрезвычайно близки друг другу. Брунгильда в свое время сумеет воспользоваться этим имперским наследством, взяв под контроль галльский епископат. Правда, статус высшего духовенства с римской эпохи был довольно неоднозначным. Теоретически епископ избирался clero et populo [клиром и народом (лат.)], то есть собирались епархиальный клир и светские нотабли общины, чтобы совершенно независимо назначить своего нового прелата. Но на практике император содействовал назначению компетентных, по его мнению, людей, а также без колебаний изгонял или смещал епископов, которые ему мешали или которых он считал недостойными. Может быть, клирики в эпоху империи и не были чиновниками в строгом смысле слова, но во многих отношениях статусы тех и других были близки. Разве церковь не заявляла, что является militia Dei, то есть состоит на «службе Господа»? Возникал соблазн увидеть в ней третью корпорацию государственных служащих наряду с militia togata (администрацией) и militia armata (армией).
Кстати, при случае Рим использовал христианство в интересах своей дипломатии. Так, когда в 376 г. готский вождь Фритигерн попросил у императора покровительства, Валент предоставил ему таковое в обмен на крещение. Таким образом, народ дунайских варваров стал христианским в знак союза с Римом. Что совершенно естественно, вестготы усвоили вероисповедание своего покровителя. А ведь император Валент считал, как и многие его современники на Востоке, что Христос на самом деле имеет божественную природу, но его могущество немного меньше, чем у его Отца. Вестготы, не зная этого, усвоили представление о Троице, которое в 381 г. на втором вселенском соборе будет осуждено как еретическое. Так что мнимое «германское арианство» было только непроизвольным следствием императорской дипломатии. И если вестготская монархиня Брунгильда когда-то окажется «еретичкой» в глазах римлян Галлии, то потому, что ее предки некогда обратились в религию римского императора.
Дебаты об ортодоксии в IV и V вв. несомненно были страстными — настолько, что некоторые дерзкие клирики даже оспаривали авторитет светской власти. Однако, если забыть об этом поводе для споров, похоже, что обычно между императорами и церковниками царило согласие. Константин и его преемники проявили незаурядную мудрость, не навязывая духовенству обязанности, а предоставляя ему права. Так, церкви было позволено ведать масштабными благотворительными делами, кормить узников и выкупать пленных, взятых в ходе римских войн. Епископы поспешили принять на себя эту миссию, соответствовавшую духу евангельского послания. И император мог радоваться, что эти задачи, возлагавшиеся когда-то на муниципальные курии, взяли на себя клирики. Конечно, деньги по-прежнему поступали из того же источника — от аристократии. Ведь вместо того, чтобы возводить фонтаны в рамках гражданского эвергетизма, нотабли теперь благочестиво передавали свое состояние церкви, а та использовала его для постройки приютов. Одна парафискальная система сменила другую.
Сознательно или нет, государство в Риме во многих сферах перекладывало свои функции на церковь. Наиболее показателен, возможно, пример судов. Действительно, с начала IV в. императоры предоставили епископам право вершить суд, который позже получил название episcopalis audientia [епископский суд]. Поскольку судьями по гражданским или уголовным делам могли быть только чиновники, сфера компетенции прелатов оказалась ограниченной процессами между соглашающимися сторонами. В этих мелких тяжбах епископ лишь изредка выносил приговор, подлежащий исполнению; чаще он предлагал посредничество или переговоры с целью мирного разрешения конфликта, что избавляло его от необходимости прибегать к суровым наказаниям. Таким образом, episcopalis audientia внесла в римскую систему изрядную долю того арбитражного судопроизводства, которое прежде каралось как незаконное. Императоры поощряли его появление, потому что оно позволяло бесплатно прекращать насилие и ослаблять социальное напряжение, на пресечение которых столько сил прежде тратили оплачиваемые государственные служащие.
Из тех же соображений римское законодательство признало за епископами право просить милости для осужденных. Могло показаться, что эта уступка продиктована благочестием, и монархи IV в. несомненно были восприимчивы к христианскому посланию, призывающему к милосердию. Но не стоял ли также вопрос о некотором смягчении суровости римского законодательства? Ведь закон обрекал воров с большой дороги на смерть, но многие магистраты уступали уговорам красноречивого епископа. Тут христианское сострадание сочеталось с политическим реализмом: если бы всех, кого в империи считали мятежниками и смутьянами, казнили, провинции попросту бы обезлюдели.
Несмотря на слишком далеко идущие выводы, которые иногда делают из монументального «Заката и падения Римской империи» Эдуарда Гиббона, церковь, конечно, более способствовала сохранению римского мира, чем погружению его в хаос. Клирики, конечно, утверждали, что с надеждой ждут прихода Апокалипсиса; однако это не значит, что они хотели увидеть его при жизни. Если брать шире, то религия сострадания давала Поздней Римской империи возможность по-прежнему выглядеть сильным государством, даже позволяя себе многие слабости. Такое политическое христианство запросто переживет гибель империи. Брунгильда и ее современники в совершенстве сумеют воспользоваться потенциальными возможностями религии, Бог которой — одновременно безжалостный Судия и любящий Отец.
Политический крах
Глубинные реформы IV в. могли бы спасти Рим. Кстати, усилий, направленных на возрождение, хватило для сохранения Восточной империи, где римская власть продержалась до падения Константинополя в 1453 г. На Западе история пошла иначе — то ли потому, что кризис был тяжелее, то ли потому, что римлянам не повезло.
Действительно, в конце IV в. казалось, что главные составляющие кризиса III в. снова вернулись. Вторжения, отпадения провинций, смерти императоров и восстания из-за налогов чередовались в бешеном темпе, и только Африку гроза как будто обходила стороной. В 392 г. одному узурпатору, Евгению, даже удалось вытеснить правящую династию при поддержке франкского полководца Арбогаста. Настало время восстановить порядок, и римский император Востока Феодосии I (379–395) выступил, чтобы вернуть контроль над Италией. Для помощи в войне он попросил содействия вестготов, тех беспокойных, но эффективных вспомогательных воинов, которых ранее поселил на Балканах. В битве на реке Фригид 6 сентября 394 г. варварские солдаты императора Востока сразились со столь же варварскими войсками узурпатора Запада. Благоприятный ветер позволил Феодосию I победить, и его панегиристы видели в этом чудо, случившееся в пользу самого католического из римских императоров. О том, что как римлян, так и католиков среди солдат победоносного государя несомненно было немного, предпочитали не говорить.
Со смертью Феодосия в 395 г. империя по обычаю, уже давнему, была разделена между двумя его сыновьями: Гонорий получил Запад (буквально pars occidentalism «западную часть»), а Аркадий — Восток. Поскольку обеим этим частям средиземноморского бассейна более не предстояло воссоединиться, историки с тех пор говорят о Западной империи и Восточной империи. Но это не более чем речевое упрощение. Несмотря на рост различий, обе этих единицы образовали одну и ту же империю, управляемую государями, которые оставались братьями в биологическом и символическом смысле.
Однако Западу не удалось выйти из кризиса. В 406 г. рейнский лимес был снова прорван, и толпы варваров — вандалов, свевов и аланов — разлились по Галлии. Потом, в 410 г., вестготы короля Алариха I сочли, что римский наниматель плохо им платит — а прежде всего плохо кормит. В качестве шантажа, чтобы заставить императора Гонория выполнить свои обязательства, вестготы захватили город Рим и разграбили его. Это событие поразило умы, поскольку казалось, что впервые более чем за тысячу лет столица империи не устояла перед натиском варваров. Но достаточно отнестись к Алариху как к мятежному римскому полководцу, чтобы найти многочисленные прецеденты: за пятьсот лет истории многие соискатели верховного титула, в том числе сам великий Константин, вступали в Рим с оружием в руках. Аларих требовал не пурпура, а провизии для своих войск. Кстати, в 410 г. Рим уже не был столицей римского мира. Хоть он по-прежнему был окружен ореолом престижа, но этот титул он уступил Равенне.
Тем не менее двойная травма 406 и 410 гг. стала страшным ударом для Западной империи. Многие сочли, что наступил конец света, и святому Августину потребовался весь его интеллект, чтобы в «Граде Божьем» объяснить своим христианским единоверцам: Царство Божье не имеет столь же временного характера, как империи людей, и несчастья Рима не означают прихода тех последних времен, которых никто не хотел встретить.
Верховные полководцы, руководившие pars occidentalis от имени слабых императоров, предлагали более прагматические реакции на череду поражений. Спасая средиземноморское сердце империи, они жертвовали отдаленными провинциями. В начале V в. последние римские войска были выведены из Британии, оставив провинциалов самим обороняться от набегов пиктов и саксов. А чтобы спасти Галлию и Испанию, империя, как всегда, обратилась к варварам. В 418 г. Гонорий простил вестготам разграбление Рима и поселил их в Аквитании, между Тулузой и Бордо, поручив защищать то, что еще можно было защитить. В середине V в. империя дополнила оборонительную группировку, поселив в провинциях другие народы, в частности, франков в Бельгике и Северной Галлии и бургундов в верховьях Роны.
Поскольку они подписывали договор (foedus) с империей, этих варваров, поселившихся на римской земле, отныне называли федератами (foederati). Статьи соглашения предусматривали, что эти люди предоставят военную защиту провинциям, где они живут; взамен Римское государство даровало им доходы в размере третьей части налога, который взимался с сельскохозяйственных земель — в соответствии с режимом, называемым «режимом гостеприимства». Естественно, платить подати от варваров не требовали. Таким образом, понятно, что в определенных случаях foedus представлял собой настоящий механизм взятия угрожаемого региона под защиту. Но в других случаях он позволял Риму признать фактическую оккупацию провинции варварами, легализуя ее, потому что захватчики становились римскими солдатами. Тем не менее, за исключением Италии и Африки, где императорская власть оставалась сильной, эта система распространилась по всему Западу.
Обитателей провинций, помещаемых под защиту федератов, сначала тревожило самоустранение центральных властей. Ведь римлянину должно было казаться странным, что ему придется подчиняться варварскому королю — не по причине его этнического титула, а потому, что этот же человек был признан высокопоставленным чиновником империи. А вожди федератов, легальным путем или нет, быстро присвоили основные гражданские должности на территориях, которые им доверили. К тому же режим «гостеприимства» то и дело выходил за установленные рамки, и то, что должно было сводиться к перераспределению налоговых поступлений, превращалось в захват варварами земель. В более редких случаях между провинциалами и их защитниками могли возникать конфессиональные трения. Действительно, в то время как почти все римские нотабли были католиками, варвары в большинстве упорно придерживались язычества или принимали германское арианство.
С другой стороны, осевшие на земле имперские германцы, какими становились федераты, не обязательно были «плохими парнями». Эти люди практиковали римское право, почитали церкви и в целом обеспечивали лучшую защиту, чем исконно римские военные части. Провинциалы даже начали находить в этой ситуации преимущества. В 450-х гг. епископ Ориенций Ошский отмечал, что вестготский король Теодорих II (453–466) уважает местное население, тогда как «регулярные» римские части не останавливаются перед резней. В тот же период овернский сенатор Сидоний Аполлинарий записал, что тот же Теодорих на удивление освоил латинскую литературу. С подобными правителями всегда можно будет найти общий язык. Более циничной была констатация крупных собственников: варвары стараются поддерживать в порядке управление провинциями. Чем меньше чиновников, тем меньше налогов надо платить. Режим «гостеприимства» оказался выгодней, чем казалось поначалу.
У центрального римского правительства на Западе или того, что от него оставалось, было больше оснований для недовольства федератами. В провинциях, доверенных им, варварские короли вели независимую дипломатию, чеканили собственную монету (даже если на монетах было имя императора) и начали междоусобные войны. Словом, они присваивали знаки суверенитета. Конечно, те же люди иногда оставались полезными. Так, когда на Галлию в середине V в. напали гунны Аттилы, римский главнокомандующий Аэций позвал на помощь ближайших федератов. В битве на Каталаунских полях в 451 г. именно вестготы, франки и аланы одержали победу над Аттилой, а не римские солдаты.
Так что в агонии Западной империи не следует видеть вину варваров, или, во всяком случае, прямую вину. К драматическому финалу привел скорей последний ряд гражданских войн между римлянами. В 454 г. император Валентиниан III убил своего великого полководца Аэция, заподозрив в подготовке узурпации. В следующем году император был в свою очередь убит людьми Аэция, пожелавшими отомстить за своего вождя. В лице Валентиниана III погиб последний потомок Феодосия I. Династический принцип не мог больше действовать, и соперничество за императорский титул выродилось в беспорядочную борьбу, в которой Рим истощил последние силы. Короли федератов вмешивались в борьбу и иногда предлагали своего кандидата в императоры. Потом ключи от римской власти держал в руках один варварский полководец, Рицимер, назначавший в 457–472 гг. более или менее марионеточных императоров. Но какое место оставалось принцепсу на Западе, теоретически римском, но в реальности контролируемом королями федератов? Преемнику Рицимера, Одоакру, эта игра надоела. В 476 г. он сместил императора Ромула Августула, которого прежде сам возвел на престол. Этим жестом Одоакр не поставил под вопрос ни существование империи, ни подчинение, которым был ей обязан. Инсигнии власти были учтиво отосланы в Константинополь, где римский император Востока мог снова считать, что наделен властью над всем миром. Что касается Одоакра, он стал хозяином Италии в качестве федерата.
Становление варварского Запада
Полное равнодушие источников того времени к смещению последнего императора Запада в достаточной мере иллюстрирует незначительность этой даты — 476 г. В институциональном и социальном аспектах варварский Запад возник поколением, даже двумя раньше. С военной точки зрения тоже ничего не изменилось: варварские короли теоретически оставались «федератами» римского императора, даже если последний отныне жил на Востоке. Многих западноевропейцев такая удаленность чрезвычайно радовала.
В Галлии поступок Одоакра был воспринят с облегчением. В начале 470-х гг. вестготам пришлось иметь дело в Оверни с восстанием проимператорски настроенных римлян, желавших избавиться от федератов. Со смещением Ромула Августула эти местные сторонники борьбы до победного конца утратили всякое основание для такого сопротивления. Вестготские короли могли заняться закладкой фундамента для своего нового государства. Чтобы не задевать чувствительных мест, предки Брунгильды продолжали называть себя слугами императора Востока, чьи изображение и имя по-прежнему фигурировали на их монетах. Но на практике они конфисковали власть во всей ее полноте, присвоив одновременно прерогативы и титул принцепса. Город Тулуза все больше обретал облик столицы королевства, простиравшегося от Тура и Арля до испанской Месеты.
Несмотря на обретение независимости, аквитанские вестготы во всем сохраняли римскую цивилизацию. В провинции по-прежнему назначались чиновники, как в лучшие дни империи, и несомненно с большей регулярностью, чем в 400–450 гг. Чтобы помочь им в судопроизводстве, король Аларих II в 506 г. распорядился составить пространное изложение «Кодекса Феодосия», получившее известность как «Римский закон вестготов» или, проще, «Бревиарий Алариха». Эта тщательная работа, местами превосходящая оригинал, была задумана, чтобы показать римлянам, живущим под готским владычеством, что их по-прежнему судят на основе императорского права. Что касается вестготских подданных тулузского короля, они подчинялись «национальному» закону, «Кодексу Эвриха»; отдельные сохранившиеся фрагменты этого текста парадоксальным образом свидетельствуют об очень сильном влиянии римского права на формально германские нормы.
Вестготы Тулузского королевства также проявляли почтительность по отношению к католической религии, даже если в большинстве оставались арианами. В конце концов, Аларих I в 410 г. не разграбил базилики Рима, выказав уважение к христианскому культу. Его преемник и тезка Аларих II мог только подражать ему и даже разрешил католическим епископам в 506 г. созвать собор в Арле. Эта терпимость должна была обеспечить благосклонность епископов, но она также позволяла вестготским королям протянуть руку влиятельным галло-римским семействам. Действительно, суверены рассчитывали иметь в лице последних рассадник компетентных чиновников; поскольку сенаторские роды сохраняли высокий культурный и юридический уровень, надо было их умасливать, потакая их католицизму, чтобы вернее привлечь их себе на службу.
В Италии исчезновение империи местные жители тоже могли воспринять как благо, потому что оно положило конец столкновениям, порожденным соперничеством из-за императорского трона. Царствование Одоакра было сравнительно мирным. Однако в 493 г. его власть была свергнута Теодорихом Великим, королем остготов, которого император Востока послал отвоевать Италию. Но, сделав свое дело, Теодорих оказался настолько очарован полуостровом, что не пожелал уступать его своему нанимателю. В 497 г. император Анастасий нехотя согласился признать королевство остготов государством-федератом.
Несмотря на двойственность своего положения, Теодорих Великий предпринял в Италии масштабную политическую, административную и социальную реставрацию в самом чистом римском духе, который он называл civilitas. Чиновники высокого уровня принялись проводить в жизнь древние законы под властным контролем суверена. Поскольку королевство остготов стало продолжением имперской цивилизации, Теодорих Великий старался сохранить все ее отличительные признаки. Поэтому к сенату относились как нельзя бережней, а 1 января каждого года назначали консула, как в далекие времена республики. Во многих городах были восстановлены водопроводы, а в Риме отстроили императорские дворцы. Столица Теодориха, Равенна, покрылась столь же грандиозными монументами, как те, что возводили в IV в. Благодаря заинтересованности короля началось возрождение культуры, отмеченное, в частности, именами философа Боэция, поэта Эннодия Павийского или юриста Кассиодора.
Столь же привязанный к прошлому, сколь и внимательный наблюдатель настоящего, Теодорих заложил основы новой «варварской» дипломатии. Замысел остготского короля заключался в том, чтобы проводить самостоятельную внешнюю политику, которая бы позволяла ему контролировать варварский Запад, не испытывая нужды во вмешательстве императора. Поэтому с помощью браков или договоров король остготов сделал союзниками большинство правителей, занимавших бывшие провинции: франков, бургундов, вандалов и вестготов. Потом, играя на посулах или угрозах, он добился от партнеров, чтобы они поддержали план мира, основанного на праве и взаимоуважении. Этот pax ostrogothica [остготский мир] был, конечно, недолговечным, но представлял собой более логичный план, чем злополучная попытка сохранить империю, предпринятая на Западе в V в.
Расположенное несколько восточней королевство бургундов очень напоминало остготское государство или вестготское королевство. В 450-х гг. Рицимер основал эту новую территорию-«федерата» на землях между Женевой, Шалоном-на-Соне и Авиньоном. Король бургундов, хоть и был «германцем» и арианином, скоро провозгласил себя принцепсом, набрал советников из галло-римлян — католиков и стал развивать ученое право. Еще в большей степени, чем соседи, бургундский монарх дорожил контактами с империей и добился от Константинополя своего признания «магистром милитум», то есть главнокомандующим римской армией в Галлии. В долине Роны расцветала классическая культура, породившая изысканных поэтов и авторов ценной для нас переписки, как Авит Вьеннский. Однако за «романофилией» лионских королей нельзя не замечать некоторых перемен. Так, внутреннее законодательство бургундов допускало судебный поединок. Наблюдая за судопроизводством своих властителей, римляне рисковали соблазниться новыми способами разрешения конфликтов.
Последний из народов-федератов, франки, по сравнению с соседями имел жалкий вид. Обосновавшиеся в Северной Галлии, между Артуа и областью Кёльна, они оставались расколотыми на многочисленные кланы и племена, приходившие к соглашению между собой, чтобы совместно выступить на войну, лишь в исключительных случаях. Когда в 481/482 г. некий Хлодвиг наследовал своему отцу Хильдерику в качестве короля области, расположенной между Турне и Реймсом, похоже, никто не обратил на этот персонаж особого внимания. Епископ Реймский, Ремигий, довольствовался отправкой ему краткого послания, содержавшего поздравление с тем, что тот стал «наместником провинции Вторая Бельгика», и призыв судить по справедливости. Но это был просто минимум, которого можно было требовать от федерата.
Несмотря на некоторое разложение административных структур, король франков сумел эффективно управлять Северной Галлией. Известно, что отец Хлодвига, Хильдерик, имел перстень с печатью, позволявшей ему заверять официальные документы; это несомненно значит, что римская администрация худо-бедно функционировала. Может быть, королю франков еще удавалось взимать налоги, хотя об этом почти нет сведений. Но притязаний быть законодателем у него пока не было. К концу V в. Хлодвиг в основном довольствовался тем, что объединил франков, вступив в союз с одними царьками и устранив других. Он также сумел снискать расположение коренного галло-римского населения. С этими новыми силами он атаковал последние независимые «имперские» твердыни в Северной Галлии. Так, в 486 г. Хлодвиг избавился от Сиагрия, полководца, державшего Суассон именем Римской империи, уже давно не существовавшей.
* * *
Таким образом, Европа, где родилась Брунгильда, представляла собой пространство, где смешивались и начинали сливаться римские и германские влияния, но где «варварские» короли были в большей степени наследниками империи, чем безвестных племен Германии. Однако надо еще договориться о том, что входило в это наследие Рима на Западе. Ведь бесспорно, что франкские, готские или бургундские короли лишь в небольшой мере переняли цивилизацию Цицерона, Августа или Траяна. Но не станем обманывать себя, представляя Рим вечным и неизменным, каким его изображали воспевавшие его поэты. Римская цивилизация, какой наследовали варвары, была скорей цивилизацией Поздней империи, той сложной эпохи, когда Тетрархия или константиновско-феодосиевские династии глубоко изменили свой мир, пытаясь его вывести из гибельного кризиса.
Таким образом, варварская Европа сохраняла пейзаж, структуру которого внешне еще определяли старые римские города. Однако античный город с IV в. агонизировал, и западные городки, замкнутые в стенах времен Поздней империи, потеряли значительную часть населения и почти все муниципальные институты. Только христианство через посредство епископата сохраняло римскую логику организации пространства.
В плане институтов империя оставила своим варварским наследникам понятие государства, административные тексты и систему чиновничества. Но она передала им также представление, что государь должен непрестанно договариваться со своими высшими сановниками — вспомним Евгения, которого поддерживал Арбогаст, или Валентиниана III, почитавшего, а потом убившего Аэция. Таким же образом варвары переняли принцип всеобщего налогообложения; но в качестве федератов они узнали также о том, какое благо — освобождение от налогов, и о преимуществах манипуляции с фискальным ресурсом.
Интенсивность государственного и частного насилия тоже была наследием Рима, и не надо искать его истоки в «варваризации» социальных отношений или в массовом привнесении германских обычаев. И новые социально-экономические отношения между господами и зависимыми тоже создала налоговая система Диоклетиана. Но обязательно ли люди VI в. были несчастней своих предков из III в.? В этом можно усомниться. Из снижения статуса свободных людей с неизбежностью следовало улучшение участи рабов. Самых отверженных варварское общество, конечно, угнетало меньше, чем общество Поздней империи. Во всяком случае, оно давало гораздо больше возможностей для социального подъема.
Итак, трансформация римского мира в III–V вв. была чрезвычайно глубокой, и перемены как будто некоторым образом пощадили лишь культуру. В VI в. по-прежнему читали «Энеиду» как произведение вневременное, поскольку восхитительно анахроничное. В самом деле, мира Вергилия давно не существовало. Может быть, нимфы приобрели еще больше очарования с тех пор, как в них перестали верить, но пусть нас не ослепляет ностальгия римско-варварских элит. Если забыть о многочисленных похвалах, расточаемых Вергилию и Цицерону, какое реальное место занимала античная литература в культуре просвещенных людей VI в.? Опять-таки поздний Рим оставил варварским королевствам совсем иное наследство, чем классический. Главных латинских авторов IV в. звали Иероним, Амвросий и Августин; это они определили основы христианской ортодоксии и заложили фундамент для нового диалога с божеством. А ведь во времена варварских королевств отцы церкви уже могли соперничать с языческими поэтами за место в библиотеках. И отныне западные авторы сочиняли больше житий святых, чем эпопей, больше благочестивых эпитафий, чем непристойных эпиграмм. Знак времени: блюду Брунгильды с изображением Энея было суждено закончить существование, став евхаристическим дискосом в оксерской церкви.