Уйдя из армии, я, прежде чем где-нибудь обосноваться, некоторое время присматривался, потом нашел работу в Хампстеде, в гараже у подножия Хаверсток-Хилл, неподалеку от Чок-Фарм; она мне отлично подходила. Я всегда любил возиться с моторами, работал с ними и в армии — мне всегда легко давалось все, что связано с механикой.

По моим понятиям, ничего не могло быть лучше, чем лежать под легковушкой или грузовиком в засаленном комбинезоне, с гаечным ключом в руке и заниматься каким-нибудь старым болтом или гайкой, вдыхать запах машинного масла; кто-то заводит мотор, ребята вокруг меня стучат инструментами и что-то насвистывают. Я никогда не имел ничего против запаха или грязи. Моя старушка-мать обычно говаривала, когда я малышом слонялся с жирной консервной банкой в руках: «Ничего страшного, это чистая грязь», — так и с моторами.

Моим боссом в гараже был славный парень, добродушный, веселый; он видел, что я люблю свою работу. Сам он не слишком разбирался в механике и всегда поручал мне ремонтные дела, чем я был очень доволен.

Поселился я не у матери, она жила слишком далеко, почти на другом конце города, и я не видел смысла тратить полдня на дорогу туда и обратно. Я люблю, чтобы работа была у меня, так сказать, под боком. Я снял комнату у супругов Томпсон в десяти минутах ходьбы от моего гаража. Он занимался обувным ремеслом — наверное, его можно было назвать сапожником, — а миссис Томпсон готовила еду и прибиралась в квартире, расположенной прямо над мастерской. Обычно я питался вместе с ними — завтрак и ужин, у нас всегда был горячий завтрак, — и, поскольку кроме меня постояльцев у них не было, они относились ко мне как к члену семьи.

Я человек привычки. Люблю выкладываться на работе, а вернувшись домой, посидеть с газетой, покурить, немного послушать музыку по радиоприемнику, эстраду или что-нибудь в таком роде, и рано лечь спать. Девушками я никогда особенно не интересовался, даже когда служил в армии. А служил я на Ближнем Востоке, да к тому же в Порт-Саиде.

Нет, я был вполне доволен своей однообразной жизнью у Томпсонов, когда каждый следующий день ничем не отличался от предыдущего, до того вечера, когда это случилось. С тех пор все изменилось. Изменилось навсегда. Не знаю, не знаю…

Томпсоны отправились в Хайгейт навестить свою замужнюю дочь. Они спросили, не хочу ли я пойти с ними, но у меня как-то не было желания быть лишним, и поэтому, выйдя из гаража, я направился не домой, а к ближайшему кинотеатру и, взглянув на афишу, увидел, что идет что-то ковбойско-индейское — на афише был нарисован ковбой, который ножом выпускает кишки индейцу. Я такое люблю — что до вестернов, так я настоящий ребенок, — поэтому я заплатил фунт и два пенса и вошел в кинотеатр. Я протянул свою бумажку билетерше и сказал: «Последний ряд, пожалуйста», — люблю сидеть в самом конце зала, прислонясь головой к стене.

Вот тогда я и увидел ее. Непонятно зачем, но в некоторых из этих мест девушек одевают так, что делают из них настоящих мальчишек. Но из этой мальчишку сделать не удалось. У нее были медно-красные волосы, постриженные под пажа, — по-моему, это так называется, — синие глаза из тех, которые кажутся близорукими, но видят дальше, чем вы думаете, а по ночам становятся темными, почти черными; губы у нее были надутые, точно ей все надоело, и, чтобы заставить ее улыбнуться, ей надо подарить весь мир, кожа не веснушчатая, не белая, а более теплого и естественного цвета и походила на персик. Она была маленькой и стройной, бархатная куртка — синяя — плотно облегала фигуру, а шапочка на затылке едва прикрывала медно-красные волосы.

Я купил программку — не потому, что она была мне нужна, а чтобы задержаться перед занавесом, скрывавшим вход в зал, — и сказал ей:

— Что за фильм?

Она даже не взглянула на меня. Она просто смотрела в пустоту.

— Любительская поножовщина, — сказала она, — но у вас всегда есть возможность заснуть.

Я не мог не рассмеяться, хоть и видел, что она вполне серьезна и вовсе не разыгрывает меня.

— Реклама не из лучших, — сказал я, — а что если услышит ваш управляющий?

На этот раз она посмотрела на меня. Обратила в мою сторону свои синие глаза, все такие же безразличные, равнодушные, но я заметил в них нечто такое, чего не видел ни до, ни после, — что-то вроде лени, как если бы кто-то проснулся после долгого сна и рад увидеть вас рядом с собой. Такой блеск иногда можно видеть в глазах кошки, когда ее гладишь, а она мурлычет, сворачивается клубком и позволяет делать с собой все что угодно. С мгновение она смотрела на меня, и в уголках ее рта играла едва заметная улыбка, затем надорвала мой билет и сказала:

— Мне не платят за рекламу. Мне платят за то, чтобы я вот так смотрела на вас и завлекала в зал.

Она раздвинула занавес и направила в темноту луч фонарика. Я не видел ни зги. Вокруг была сплошная чернота, как бывает всегда, пока не привыкнешь и не начнешь различать очертания сидящих в зале людей; на экране виднелись две огромные головы; какой-то парень говорил другому: «Если ты не выложишь все начистоту, я прошью тебя пулей», кто-то разбил оконную раму, и какая-то женщина закричала.

— По-моему, то, что надо, — сказал я и стал ощупью пробираться, чтобы сесть.

— Это не картина, а анонс на следующую неделю, — сказала она и, снова включив фонарик, провела меня к месту в последнем ряду за одно от прохода.

После нескольких анонсов показали кинохронику, затем какой-то парень стал играть на органе и скрывший экран занавес окрасился в красные, золотые и зеленые цвета — наверное, они считают, что за ваши деньги должны выложиться на полную катушку. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что зал наполовину пуст, и решил, что девушка права — картина будет не ах, потому и народу так мало.

Перед тем как свет снова погас, она медленно прошла вниз по проходу. В руках у нее был поднос с мороженым, но она не давала себе труда предлагать его. Она шла словно во сне, и, когда стала подниматься по другому проходу, я окликнул ее.

— Есть за шесть пенсов? — спросил я.

Она посмотрела на меня через несколько сидений. Сперва ее взгляд прошел сквозь меня, как сквозь стекло, затем она меня узнала — на ее губах снова заиграла полуулыбка, а в глазах появилось то же ленивое выражение — и сзади подошла ко мне.

— Вафельное или в бумаге? — спросила она.

По правде говоря, мне не хотелось ни того ни другого. Я хотел что-нибудь купить лишь затем, чтобы задержать ее.

— А вы что посоветуете? — спросил я.

Она пожала плечами.

— В бумаге надольше хватит, — сказала она и, прежде чем я успел хоть что-то ответить, сунула мне в руку мороженое в бумажной обертке.

— Как насчет того, чтобы тоже съесть мороженого? — предложил я.

— Нет, благодарю, — сказала она. — Я видела, как его делают.

Она отошла, в зале стало темно, и я как полный дурак остался сидеть с большим шестипенсовым мороженым в руках. Чертова штука переливалась через край обертки и капала мне на рубашку, поэтому, чтобы она не вывалилась мне на колени, пришлось как можно скорее засунуть ледяную массу в рот, при этом я отвернулся в сторону, так как кто-то сел рядом со мной на пустое место у прохода.

Наконец я доел мороженое, вытерся носовым платком и все внимание сосредоточил на разворачивающейся на экране истории. Это был самый что ни на есть вестерн: через прерии тянулись повозки, на поезд с золотыми слитками нападала вооруженная банда и героиня ежеминутно меняла брюки на вечернее платье. Таким кино и должно быть, ни капли не похожим на реальную жизнь; но чем дольше я смотрел картину, тем яснее ощущал в воздухе легкий аромат, я не знал, что это было, откуда он шел, но он не исчезал. Справа от меня сидел мужчина, слева два места оставались пустыми, и уж конечно, он не доносился с передних рядов; не мог же я оглядываться по сторонам и принюхиваться.

Я не слишком-то большой любитель духов. Они часто бывают дешевыми и противными, но эти были не такими. Ничего сильного, затхлого, удушающего. Они напоминали аромат цветов, которые продают в Уэст-Энде в больших цветочных магазинах по три шиллинга за цветок — богатые парни покупают их для актрис; вдыхать его в этом мрачном старом кинотеатре, пропахшем табачным дымом, было чертовски приятно, он просто сводил меня с ума.

Наконец я повернул голову направо, оглянулся и понял, откуда он идет. Он шел от девушки, от билетерши; она стояла, облокотившись о барьер за моей спиной.

— Не вертитесь. Вы попусту тратите фунт и два пенса. Смотрите на экран, — сказала она, но негромко, чтобы никто не услышал. Шепотом, для меня одного.

Я не мог не рассмеяться про себя. Какое нахальство! Теперь я знал, откуда исходит запах, и оттого картина стала доставлять мне еще большее удовольствие. Девушка будто сидела на одном из пустых мест рядом со мной, и мы вместе смотрели на экран.

Когда все кончилось и зажегся свет, я увидел, что просидел весь последний показ и что уже почти десять часов. Из зала уходили последние зрители. Я немного подождал, она появилась со своим фонариком и стала проверять, не уронил ли кто под сиденье перчатку или кошелек, что часто случается со зрителями, которые вспоминают об этом, только вернувшись домой; на меня она обратила не больше внимания, чем на грязную тряпку, которую никто бы не удосужился поднять.

Я стоял в заднем ряду один — зал был совершенно пуст, — и, подойдя ко мне, она сказала:

— Отодвиньтесь, вы заслоняете проход.

Она осветила его фонариком, но там ничего не оказалось, только пустая пачка «плейерз», утром уборщицы уберут ее. Затем она выпрямилась, смерила меня взглядом и, сняв с затылка шапочку, которая так ей шла, обмахнулась ею как веером.

— Собираетесь здесь ночевать? — спросила она и, что-то насвистывая, пошла в сторону двери и скрылась за занавесом.

Это было каким-то безумием. Никогда еще меня так не забирала ни одна девушка. Когда следом за ней я вышел в вестибюль, она уже скрылась за задней дверью рядом с кассой и швейцар запирал двери на ночь. Я вышел на улицу и стал ждать. В чем-то я чувствовал себя дураком, ведь наверняка она выйдет с остальными, как это обычно делают девушки. Одна из них продала мне билет, на балконе тоже есть билетерши, кто-то, наверное, работает в гардеробе, все они будут хихикать, и у меня не хватит смелости подойти к ней.

Однако через несколько минут она вышла из кинотеатра одна. На ней был макинтош с поясом; она шла, засунув руки в карманы и без шляпы. Не оглядываясь по сторонам, она направилась вверх по улице. Я последовал за ней, боясь, что она оглянется и прогонит меня, но она быстро шла вперед, глядя прямо перед собой, и медно-красные волосы мальчика-пажа покачивались в такт ее движению.

Но вот она замедлила шаг, перешла улицу и остановилась на автобусной остановке. Там уже ждала очередь из пяти или шести человек, она не видела, как я пристроился в конце, а когда подошел автобус, первой вошла в него; я тоже вошел в автобус, не имея ни малейшего представления о том, куда он направляется, но ничуть об этом не беспокоясь. Она поднялась передо мной по ступенькам, села на заднее сиденье, зевнула и закрыла глаза.

Я сел рядом с ней боязливо, как котенок, — дело в том, что, как правило, я не делал ничего подобного и ожидал скандала. Когда подошедший кондуктор попросил заплатить за проезд, я сказал:

— Два по шесть пенсов, пожалуйста. — Я рассчитал, что она вряд ли едет до конца маршрута и этой суммы хватит и на ее и на мой проезд.

Он поднял брови — эти ребята иногда любят показать свое остроумие — и сказал:

— Смотрите не ударьтесь друг о друга, когда водитель сменит скорость. Он совсем недавно сдал на права. — Кондуктор, посмеиваясь, стал спускаться вниз, несомненно считая себя заправским остряком.

Звук его голоса разбудил девушку, она сонными глазами посмотрела на меня, посмотрела на билеты в моей руке — по цвету она, должно быть, догадалась, что они по шесть пенсов, — и, улыбнувшись первой настоящей улыбкой, какую я получил от нее в тот вечер, сказала безо всякого удивления:

— Привет, незнакомец.

Чтобы скрыть смущение, я вынул сигарету и предложил ей тоже, но она отказалась. Она снова закрыла глаза и приготовилась уснуть. Затем, видя, что на втором этаже автобуса нет никого, кроме парня в форме военного летчика, который склонился над газетой за несколько сидений перед нами, я протянул руку, положил ее голову себе на плечо и осторожно обнял за талию; при этом я, конечно, думал, что она отбросит мою руку и пошлет меня к черту. Но она этого не сделала. Она как бы усмехнулась про себя и, устроившись, словно сидела в кресле, сказала:

— Не каждый вечер я получаю бесплатный проезд и бесплатную подушку. Разбуди меня у подножия холма, до того как мы подъедем к кладбищу.

Я не знал, какой холм и какое кладбище она имеет в виду, но будить ее не собирался — нет, только не я. Я взял два билета по шесть пенсов и собирался сполна окупить свои деньги.

Так мы и тряслись в том автобусе, тесно прижавшись друг к дружке, и я подумал, что это куда приятнее, чем сидеть дома на кровати, читая футбольные новости, или проводить вечер с мистером и миссис Томпсон в доме их дочери в Хайгейте.

Вскоре я настолько осмелел, что прислонился виском к ее голове и обнял ее немного крепче, нет, не то чтобы слишком заметно, а так, чуть-чуть. Всякий поднявшийся на второй этаж автобуса принял бы нас за влюбленную парочку.

Потом, когда мы уже проехали на четыре пенса, я забеспокоился. Когда мы исчерпаем наш лимит в шесть пенсов, старый автобус не вернется назад; когда мы доберемся до конечной остановки, он останется там на ночь. Девушка и я окажемся неведомо где без надежды дождаться обратного автобуса, а в кармане у меня всего-навсего шесть шиллингов. На такси шести шиллингов не хватит, не говоря уже о чаевых. Кроме того, наверное, и такси-то уже не ходят.

Надо же мне было свалять такого дурака и не взять больше денег. Возможно, глупо было об этом беспокоиться, но я с самого начала действовал импульсивно, и если бы мне могло прийти в голову, чем обернется этот вечер, я бы пополнее набил бумажник. Я не часто выходил с девушкой и всегда терпеть не мог парней, которые не умеют обставить это как следует. Можно неплохо перекусить в одном из кафе самообслуживания — их теперь развелось достаточно много, — а если бы ей захотелось чего-нибудь покрепче кофе или оранжада, конечно, в такой поздний час это не слишком легко, что ж, ближе к дому я знал, куда пойти. Мой босс ходил в один паб, где можно было купить джин и в любое время прийти и выпить из собственной бутылки. Мне говорили, что так можно выпить в шикарных ночных клубах Уэст-Энда, но там за это вас заставят заплатить бешеные деньги.

Как бы то ни было, а я ехал в автобусе бог знает куда и рядом со мной сидела моя девушка — я называл ее «моя девушка», как если бы она действительно была моей и я за ней ухаживал, — и у меня не было денег, чтобы отвезти ее домой. От волнения я заерзал на сиденье и стал рыться в карманах, надеясь, что мне повезет и я найду полкроны или хотя бы бумажку в десять шиллингов, про которые я совсем забыл. Наверное, своими движениями я потревожил ее, потому что она неожиданно дернула меня за ухо и сказала:

— Перестань раскачивать лодку.

Ну, я хочу сказать… мне это понравилось. Не могу объяснить почему. Прежде чем дернуть, она немного подержала мое ухо, будто ощупывала кожу, и осталась довольна, затем лениво оттянула его вниз. Такие вещи делают с детьми, а по тону, каким она сказала «перестань раскачивать лодку», можно было подумать, что она много лет знакома со мной и что мы едем с ней на пикник. Дружелюбно, по-приятельски, но приятнее, чем то и другое.

— Послушай, — сказал я, — мне очень жаль, но я поступил чертовски глупо. Я взял билеты до конечной остановки, потому что хотел посидеть рядом с тобой, и, когда нас там высадят, мы окажемся за многие мили от дома, а у меня в кармане только шесть шиллингов.

— У тебя есть ноги, разве не так? — сказала она.

— Что значит — у меня есть ноги?

— Они предназначены для того, чтобы ходить. Во всяком случае мои, — ответила она.

Тогда я понял, что все это не важно, что она не сердится и вечер удался на славу. Я сразу повеселел, крепко обнял ее, давая понять, какая она молодчина — большинство девушек разорвало бы меня на куски, — и сказал:

— Насколько мне известно, мы еще не проехали кладбище. Это имеет большое значение?

— Ах, будут другие, — сказала она. — Я не привередлива.

Я не знал, как понять ее слова. Я думал, что она хочет выйти на остановке у кладбища, потому что от этой остановки ближе всего до ее дома, ну как вы говорите: «Высадите меня около Вулвортс», если живете неподалеку. Некоторое время я размышлял над этим, а потом сказал:

— Как это — будут другие? Их не часто видишь на автобусных маршрутах.

— Я говорила вообще, — ответила она. — Не трудись говорить, мне больше нравится, когда ты молчишь.

Она произнесла это так, что ее слова не показались мне пощечиной. Я знал, что она имела в виду. Приятно разговаривать с людьми вроде мистера и миссис Томпсон за ужином; вы рассказываете, как прошел день, один из вас читает вслух несколько строк из газеты, а другой говорит: «Надо же, подумать только», — наконец кто-то начинает зевать, а кто-то говорит: «Кто идет спать?» Довольно славно поговорить с моим боссом за кружкой пива эдак в полдень или часа в три, когда нечего делать: «А я так думаю, что эти типы в правительстве устраивают в стране такую же кутерьму, как те, что были до них», — после чего нас прервут, чтобы заправиться бензином. Еще я люблю поговорить со своей старушкой-матерью, что случается не очень часто; она вспоминает, как шлепала меня, когда я был ребенком, а я сижу на том же месте, что и тогда, за столом на кухне, она печет печенье и дает мне обрезки теста, приговаривая: «Ты всегда любил обрезки». Вот это разговор, вот это беседа.

Но с моей девушкой я разговаривать не хотел. Хотел просто обнимать ее, что я и делал, хотел уткнуться подбородком в ее волосы — это она и имела в виду, говоря, что ей нравится, когда я молчу. Мне это тоже нравилось.

Меня немного беспокоило еще одно — могу ли я поцеловать ее до того, как автобус доедет до конечной остановки и нас высадят. Ведь одно дело обнять девушку и совсем другое — поцеловать. На то, чтобы разогреться, требуется некоторое время. Вы начинаете с того, что впереди у вас длинный вечер, и, когда вы уже побывали в кино или на концерте, да еще поели и выпили, считайте, вы уже знакомы; обычно все заканчивается поцелуями и объятиями — девушки сами ждут этого. По правде говоря, я никогда особенно не любил целоваться. До армии я встречался с одной девушкой, она была вполне что надо и нравилась мне, но зубы у нее слегка выступали вперед, и даже если вы закроете глаза и забудете, кого целуете, то все равно будете знать, что это она, ничего тут было не поделать. Милая старушка Дорис из соседнего дома. С другими бывает еще хуже. Когда вы в форме, то сталкиваетесь с ними на каждом шагу. Они слишком напористы, они охмуряют вас, и вы чувствуете, что им некогда ждать, пока парень сам обратит на них внимание. Не скрою, от них меня всегда тошнило.

Наверное, я родился слишком нервным. Не знаю.

Но тогда, в тот вечер в автобусе, все было иначе. Не знаю, что так влекло меня к этой девушке: сонные глаза, медно-красные волосы, то, что она вроде бы не обращала на меня внимания и вместе с тем я ей нравился; раньше я не встречал ничего подобного. Я сказал себе: «Ну так что, рискнуть или подождать?» По тому, как шофер вел автобус, а кондуктор насвистывал внизу и желал выходившим доброй ночи, я догадывался, что конечная остановка уже недалеко; сердце у меня усиленно билось, шея под воротником горела — чертовски глупо, всего-то один поцелуй, не убьет же она меня — и тогда… Это было похоже на ныряние с вышки. «Что ж, начнем», — подумал я и, наклонившись, повернул к себе ее лицо, приподнял подбородок и крепко поцеловал ее.

Будь я поэтической натурой, то случившееся тогда назвал бы откровением. Но я не такой и скажу только, что она ответила мне долгим поцелуем и он нисколько не был похож на поцелуй Дорис.

Потом автобус резко остановился и кондуктор монотонно прогнусавил: «Прошу всех выйти». Откровенно говоря, мне хотелось свернуть ему шею.

Она стукнула меня по колену:

— Пойдем, двигайся.

Я, покачиваясь, встал и буквально скатился вниз. Она спустилась следом за мной, и вот мы стоим на улице. Начинается дождь, не сильный, но достаточный, чтобы его заметить и захотеть поднять воротник пальто; мы находились в самом конце большой широкой улицы с опустевшими, неосвещенными магазинами по обеим сторонам. Она казалась мне концом света, и действительно, слева от нее поднимался холм, у подножия которого раскинулось кладбище. Я различил металлическую ограду, а за ней белые каменные надгробия; кладбище поднималось до середины холма. Оно тянулось на акры и акры.

— Проклятие, — сказал я, — это место ты и имела в виду?

— Возможно, — сказала она, рассеянно глядя через плечо, затем взяла меня за руку. — Как насчет того, чтобы сперва выпить по чашке кофе?

Сперва?.. Что она имела в виду — выпить кофе перед долгой дорогой домой или здесь и был ее дом? Собственно, это не имело значения. Было только начало двенадцатого. Я бы вполне удовольствовался чашкой кофе и бутербродом. На другой стороне улицы находились стойка и киоск, который еще не был закрыт. Мы направились к нему; там уже стояли водитель автобуса, кондуктор и парень в форме военно-воздушных сил, который сидел перед нами на втором этаже автобуса. Они заказывали бутерброды с чаем, мы тоже заказали бутерброды, только с кофе. Я уже замечал, что в таких местах они очень аппетитные, с добрым куском ветчины между двумя ломтиками белого хлеба, а кофе всегда очень горячий и налит до самых краев. «На такое не жаль потратить шесть шиллингов», — подумал я.

Я заметил, что моя девушка смотрит на парня в форме военного летчика, смотрит как-то задумчиво, словно видела его раньше; он тоже посмотрел на нее. Я не мог винить его за это. Да я особенно и не возражал; когда выходишь с девушкой, то чувствуешь своего рода гордость, если другие парни обращают на нее внимание. А на такую нельзя было не обратить внимания.

Затем она демонстративно повернулась к нему спиной, облокотилась на стойку и стала медленно потягивать горячий кофе; я стоял рядом с ней и делал то же самое. Мы вовсе не были заносчивы; мы были довольно любезны и вежливы, всем сказали «добрый вечер», но всякий сразу бы понял, что мы вместе, моя девушка и я, что мы сами по себе. Мне это нравилось. Странно, но это вселяло в меня чувство безопасности. Для них мы вполне могли быть мужем и женой, которые возвращаются домой.

Они над чем-то подшучивали — те трое; парень принес на всех бутерброды и чай, но мы к ним не присоединились.

— В этой форме вам надо быть осторожным, — сказал кондуктор военному летчику, — или вы кончите, как те, другие. К тому же слишком поздно, чтобы ходить одному.

Они рассмеялись. Я не понял над чем, но решил, что это была какая-то шутка.

— Я уже давно проснулся, — сказал парень в форме, — и, увидев преступника, сразу узнаю его.

— Интересно, другие тоже так говорили? — заметил водитель автобуса. — Нам ведь известно, что с ними стало. Просто дрожь пробирает. Хотелось бы мне знать, почему выбирают именно военных летчиков?

— Из-за цвета формы, — сказал парень. — Ее хорошо видно в темноте.

Они продолжали шутить в том же духе. Я закурил сигарету, но моя девушка отказалась.

— За все неладное, что произошло с женщинами, я виню войну, — сказал малый за стойкой, вытирая чашки и вешая их у себя за спиной. — По-моему, многие из них просто рехнулись и перестали видеть разницу между тем, что хорошо и что плохо.

— Нет, не то, во всем виноват спорт, — сказал кондуктор. — Развивает у них мышцы, которые вовсе не для того были им даны. Вот, к примеру, две мои младшие. Девочка без труда свалит с ног любого мальчишку, ни дать ни взять — маленький бычок. Здесь стоит призадуматься.

— Правильно, — сказал водитель, — равноправие полов, кажется, они это так называют? А все дело в выборах, нам нельзя было разрешать им принимать участие в выборах.

— Чушь, — сказал парень в форме, — не рехнулись же они оттого, что им разрешили голосовать. Под шкурой женщины всегда были такими. На Востоке знают, как с ними обращаться. Там их держат под замком. Вот вам и ответ. Тогда с ними не будет никаких хлопот.

— Не знаю, что сказала бы моя старуха, если бы я попробовал посадить ее под замок, — сказал водитель.

Они снова рассмеялись.

Моя девушка дернула меня за рукав, и я увидел, что она допила свой кофе. Она показала рукой на улицу.

— Хочешь пойти домой? — спросил я.

Глупо. Так или иначе, но мне хотелось, чтобы другие думали, что мы идем домой.

Она не ответила. Просто засунула руки в карманы макинтоша и отошла от стойки. Я пожелал остальным доброй ночи и пошел за ней, успев заметить, что парень в форме пристально смотрит ей вслед поверх своей чашки.

Она направилась вниз по улице. По-прежнему моросило, и унылый дождь наводил на мысль, что хорошо бы сейчас сидеть в каком-нибудь уютном месте у огня. Она перешла улицу, остановилась у ограды кладбища, подняла на меня глаза и улыбнулась.

— Ну и что теперь? — спросил я.

— Надгробные плиты бывают плоскими, — сказала она, — иногда.

— Что из того? — с некоторым замешательством спросил я.

— На них можно лечь, — сказала она.

Она повернулась и неторопливо пошла дальше, глядя на ограду, затем у секции с двумя погнутыми прутьями взглянула на меня и снова улыбнулась.

— Всегда одно и то же, — сказала она. — Когда хорошенько поищешь, то обязательно найдешь лазейку.

Быстро, как нож, разрезающий масло, она проскользнула через отверстие в ограде.

— Подожди, я ведь не такой маленький, как ты, — сказал я.

Но она уже направилась дальше, петляя между могилами. Я, пыхтя, с трудом протиснулся между прутьями ограды, затем осмотрелся — и, о господи, она уже лежала на плоской могильной плите, заложив руки за голову и закрыв глаза.

Не то чтобы я чего-то ждал. То есть я просто собирался проводить ее домой. Назначить ей свидание на следующий вечер. Конечно, поскольку было поздно, мы могли бы немного задержаться перед ее дверью. Ей вовсе необязательно было сразу входить в дом. Но лежать вот так на могильной плите… едва ли это было естественно.

Я сел и взял ее за руку.

— Ты промокнешь, лежа здесь, — сказал я. Глупо, но ничего другого я не мог придумать.

— Я привыкла, — сказала она.

Она открыла глаза и посмотрела на меня. За оградой горел уличный фонарь, поэтому было не очень темно, к тому же, несмотря на дождь, ночь была не черной, а, скорее, сумрачной. Мне бы хотелось сказать о ее глазах, но я не слишком речист. Вы знаете, как светятся в темноте люминесцентные часы. Когда-то у меня были такие. Вы просыпаетесь ночью, и они, как друг, всегда у вас на руке. Так светились и глаза моей девушки, но они были к тому же еще и красивыми. И уже не походили на глаза ленивой кошки. В них были любовь и нежность, а еще грусть, все одновременно.

— Привыкла лежать под дождем? — спросил я.

— Пришлось привыкнуть, — ответила она. — В приюте нам дали название. Во время войны нас обычно называли маленькими смертниками.

— Ты не была эвакуирована? — спросил я.

— Это не для меня, — сказала она. — Я нигде не могла оставаться. Всегда возвращалась.

— Родители живы?

— Нет. Оба погибли, когда бомба уничтожила наш дом. — В ее голосе не было ничего трагического. Он звучал совершенно обычно.

— Какое несчастье, — сказал я.

Она не ответила. Я сидел, держа ее за руку и ожидая той минуты, когда наконец поведу ее домой.

— Ты давно работаешь в кинотеатре? — спросил я.

— Около трех недель, — сказала она. — Долго я нигде не задерживаюсь. Скоро снова куда-нибудь отправлюсь.

— А в чем дело?

— В неугомонности, — сказала она.

Вдруг она подняла руки и взяла в них мое лицо. Она сделала это очень нежно, а не так, как вы могли бы подумать.

— У тебя хорошее, доброе лицо, — сказала она. — Оно мне нравится.

Это было так странно. От ее слов мне стало легко, я уже не чувствовал волнения, как в автобусе, и про себя подумал: «Может быть, это оно и есть, наконец-то я нашел девушку, которая мне действительно нужна. Но не на один вечер, не от случая к случаю. Навсегда».

— Приятель есть? — спросил я.

— Нет, — сказала она.

— Я имею в виду постоянный.

— Нет и не было.

Забавно было так разговаривать на кладбище, притом что она лежала, как какая-нибудь фигура, вырезанная на старом надгробии.

— У меня тоже нет девушки, — сказал я. — Никогда об этом не думал, как другие парни. Наверное, это чудно́. К тому же я очень люблю свою работу. Работаю механиком в гараже, знаешь, чиню все, что ездит. Платят хорошо. Успел кое-что скопить, да и матери посылаю. Живу в маленькой берлоге. Мистер и миссис Томпсон приятные люди, мой босс в гараже тоже славный малый. Я никогда не чувствовал себя одиноким, да и сейчас не чувствую, но, увидев тебя, я задумался. Знаешь, теперь у меня все будет по-другому.

Она ни разу не прервала меня, и казалось, что я думаю вслух.

— Очень приятно возвращаться домой к Томпсонам, — сказал я, — людей добрее просто представить невозможно. Еда тоже хорошая. После ужина мы немного болтаем и слушаем приемник. Но знаешь, теперь мне уже нужно другое. Я хочу приходить и, когда закончатся сеансы, забирать тебя из твоего кинотеатра, а ты будешь стоять у двери зала и смотреть, как выходят зрители, ты мне подмигнешь, что, мол, собираешься переодеться, и я тебя подожду. Потом ты выйдешь на улицу, как сегодня, но пойдешь не сама по себе, а возьмешь меня под руку, и, если захочешь снять пальто, я его понесу — и его, и, может быть, какой-нибудь пакет или что там у тебя будет. И мы пойдем ужинать в «Кронер Хауз» или куда-нибудь еще поблизости. Столик заранее заказан, нас все знают, ну, официантки и остальные; они припасут для нас что-нибудь особенное.

Я отчетливо видел все, о чем говорил. Столик с табличкой «занято». Буфетчицы приветливо кивают нам: «Есть яйца под соусом карри». Мы идем взять подносы, моя девушка держится, будто вовсе меня не знает, а я смеюсь про себя.

— Ты понимаешь, что я имею в виду? — спросил я. — Это не просто быть друзьями, это гораздо большее.

Не знаю, слышала ли она меня. Она лежала, глядя на меня снизу вверх, и время от времени все так же нежно касалась пальцами то моего уха, то подбородка. Можно было подумать, что она жалеет меня.

— Мне бы хотелось покупать тебе разные мелочи, — сказал я, — иногда цветы. Так приятно видеть девушку с цветком на платье; это придает чистоту и свежесть. А в особых случаях, в день рождения или на Рождество, ты увидишь в витрине что-нибудь такое, что тебе очень понравится, но не захочешь заходить в магазин и справляться о цене. Может быть, брошку или браслет, ну, что-то красивое. И когда тебя не будет со мной, я зайду и куплю это, цена будет больше моего недельного заработка, но я и глазом не моргну.

Я так и видел выражение ее лица, когда она разворачивает пакет. Она надевает то, что я купил, мы вместе выходим из дома, она одета специально по случаю, нет, конечно, не вызывающе, но так, что все обращают на нее внимание. Кокетливо, что ли.

— Наверное, не стоит говорить о женитьбе, — сказал я, — во всяком случае сейчас, когда все так неопределенно. Парню наплевать на неопределенность, не то что девушке, для нее это слишком трудно. Ютиться в двух маленьких комнатах, стоять в очереди за пайком и все такое. Они, как и мы, любят свободу и хотят иметь собственную работу, а не сидеть в четырех стенах. Но то, о чем говорили около кафе, сущий вздор. Что девушки нынче не те, какими были раньше, и что виновата в этом война. Что же до того, как с ними обходятся на Востоке, то это я видел собственными глазами. Наверное, тот парень хотел выглядеть заправским остряком — в военной авиации все они отъявленные нахалы, — но, по-моему, говорить так просто глупо.

Она вытянула руки по бокам и закрыла глаза. Надгробие было уже совсем мокрым. Я беспокоился за нее; конечно, на ней был макинтош, но ее тонкие чулки и туфли насквозь промокли.

— Ты ведь не служил в военной авиации? — сказала она.

Как странно. Ее голос неожиданно сделался жестким. Резким и совсем другим. Словно ее что-то встревожило, даже испугало.

— Вот уж нет, — сказал я. — Я служил в ремонтной бригаде. Там были нормальные ребята. Никакого зазнайства и прочей чепухи. С ними всегда знаешь, на каком ты свете.

— Я рада, — сказала она. — Ты хороший и славный. Я рада.

Я подумал, что, может быть, она знала парня из военно-воздушных сил, который ее бросил. Буйные малые — те из них, с которыми мне приходилось сталкиваться. И я вспомнил, как она смотрела на юнца, который пил чай за стойкой. Как-то задумчиво, точно она о чем-то вспомнила. Но мне не хотелось думать о том, что ее кто-то обижает.

— А что тебе в них не нравится? — спросил я. — Что они тебе сделали?

— Они разрушили мой дом.

— Это были немцы, а не наши.

— Все равно они убийцы, разве нет? — сказала она.

Я смотрел, как она лежит на надгробии; в ее голосе уже не было жесткости, с какой она спросила, не служил ли я в военно-воздушных силах, теперь в нем звучала усталость, грусть и какое-то странное одиночество. У меня засосало под ложечкой, и мне захотелось сделать чертовски глупую вещь: взять ее к себе домой к мистеру и миссис Томпсон и сказать миссис Томпсон (она добрая душа и не стала бы возражать): «Послушайте, это моя девушка. Позаботьтесь о ней». Тогда я бы знал, что она в безопасности, что с ней все будет в порядке и никто ее не обидит. Я вдруг испугался именно этого, что кто-нибудь придет и обидит мою девушку.

Я наклонился, обнял ее одной рукой, поднял и почти прижал к себе.

— Послушай, — сказал я, — идет сильный дождь. Я собираюсь отвести тебя домой. На этом мокром камне ты насмерть простудишься.

— Нет, — сказала она, положив руки на мои плечи, — домой меня никто и никогда не отводит. Ты вернешься к себе один.

— Я не брошу тебя здесь, — сказал я.

— Нет, я хочу, чтобы ты так и сделал. Если откажешься, я рассержусь.

Я в недоумении уставился на нее.

В призрачном ночном свете ее лицо казалось немного странным и бледнее, чем раньше, но оно было прекрасно, о господи, оно было прекрасно. Я не могу сказать иначе.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил я.

— Я хочу, чтобы ты оставил меня здесь, ушел и не оглядывался, — сказала она, — как те, что ходят во сне, их называют лунатиками. Возвращайся под дождем. На это у тебя уйдет несколько часов. Но ничего: ты молодой, сильный и у тебя длинные ноги. Возвращайся в свою комнату, где бы она ни была, ложись в постель, усни, а утром проснись, позавтракай и отправляйся на работу, как всегда.

— А как же ты?

— Обо мне не беспокойся. Просто уходи.

— Можно мне зайти за тобой в кино завтра вечером? Может это быть похожим на то, о чем я тебе говорил, ну… на что-то постоянное?

Она не ответила. Только улыбнулась. Она сидела совершенно неподвижно и смотрела мне в лицо; затем закрыла глаза, откинула голову и сказала:

— Поцелуй меня еще раз, незнакомец.

* * *

Я ушел так, как она сказала. Я ни разу не оглянулся. Протиснулся сквозь ограду кладбища и вышел на дорогу. Казалось, вокруг никого не было, кафе у автобусной остановки уже закрылось.

Я пошел по тому же пути, каким нас привез автобус. Впереди тянулась бесконечно длинная, прямая дорога. Наверное, какая-нибудь Хай-стрит. По обеим ее сторонам были магазины, и вела она на северо-восток от Лондона, туда, где я никогда раньше не бывал. Я по-настоящему заблудился, но это не имело значения. Я чувствовал себя лунатиком, как она и сказала.

Я все время думал о ней. Пока шел, я видел перед собой только ее лицо. В армии это бывает — когда девушка так забирает парня, что он почти ничего не видит, не слышит и не знает, что делает; я считал это пустыми выдумками, думал, что такое случается только с пьяными, теперь же я понял, что это правда и что это случилось со мной. Я больше не беспокоился о том, как она доберется домой; она просила меня не беспокоиться и, наверное, жила где-то поблизости, иначе не заехала бы так далеко, хоть и нелепо проделывать такой путь до работы. Возможно, со временем она обо всем рассказала бы мне. Я не стал бы ничего у нее выведывать. Одно я решил твердо — следующим вечером забрать ее из кинотеатра. И ничто не помешало бы мне это сделать. Время до десяти вечера покажется мне целой вечностью.

Я все шел под дождем, пока мне не удалось остановить проходивший мимо грузовик; водитель подвез меня на добрую часть пути, пока не свернул налево в противоположном направлении. Я вышел из машины и пошел дальше. До дому я добрался, наверное, часа в три.

В обычном состоянии я бы испытывал неловкость, стуча в дверь, чтобы мистер Томпсон впустил меня, к тому же такого никогда не случалось, но теперь все во мне светилось любовью к моей девушке и я больше ни о чем не думал. Наконец он спустился и впустил меня. Мне пришлось позвонить несколько раз, прежде чем мистер Томпсон услышал, и вот он здесь, посеревший от сна бедный старикан в помятой пижаме.

— Что с вами случилось? — спросил он. — Мы беспокоились, моя жена и я. Мы думали, вас сбила машина. Мы вернулись и увидели, что дом пуст, а ваш ужин не тронут.

— Я ходил в кино, — сказал я.

— В кино? — Он удивленно взглянул на меня. — Кино заканчивается в десять часов.

— Знаю, — сказал я. — Потом я пошел прогуляться. Извините. Спокойной ночи.

Я поднялся по лестнице в свою комнату, оставив доброго старика, который, что-то бормоча себе под нос, запирал дверь на засов, когда услышал, как миссис Томпсон спрашивает из спальни:

— В чем дело? Это он? Он пришел домой?

Я причинил им беспокойство, и мне следовало пойти извиниться, но я не мог, мои извинения прозвучали бы неестественно, поэтому я захлопнул свою дверь, сбросил одежду и лег в постель, при этом меня не покидало чувство, будто моя девушка по-прежнему рядом со мной в темноте комнаты.

На следующее утро за завтраком они были непривычно сдержанны, мистер и миссис Томпсон. На меня они не смотрели. Миссис Томпсон молча подала мне копченую рыбу, он не отрывал глаз от газеты.

Я съел свой завтрак и сказал:

— Надеюсь, вы приятно провели вечер в Хайгейте?

Миссис Томпсон слегка поджала рот и сказала:

— Очень приятно, благодарю вас, в десять мы уже были дома.

Она тихонько хмыкнула и налила мистеру Томпсону очередную чашку чая.

Мы снова замолчали, некоторое время стояла полная тишина. Наконец миссис Томпсон спросила:

— Вы будете ужинать сегодня вечером?

— Нет, не думаю — у меня встреча с приятелем, — ответил я и тут же заметил, что старый добряк смотрит на меня поверх очков.

— Если вы собираетесь поздно вернуться, — сказал он, — пожалуй, стоит дать вам ключ.

Он снова принялся читать газету. Они были явно обижены тем, что я им ничего не рассказал и не сообщил, куда иду.

Я отправился на работу. В тот день в гараже было много дела, одно задание за другим, и в любое другое время я бы не имел ничего против этого. Я любил, когда день целиком загружен, часто работал сверхурочно, но сегодня я хотел уйти, пока не закроются магазины; с тех пор как мне в голову пришла одна мысль, я не думал ни о чем другом.

Было уже почти половина пятого, когда ко мне подошел мой босс и сказал:

— Я обещал доктору, что он получит свой «остин» сегодня вечером. Сказал, что ты все закончишь к половине восьмого. Все будет в порядке, так ведь?

У меня упало сердце. Я рассчитывал уйти пораньше, чтобы успеть сделать то, что задумал. Я быстро прикинул, что, если босс отпустит меня сейчас, я зайду в магазин, пока его не закрыли, затем вернусь и займусь «остином». Поэтому я сказал:

— Я не против того, чтобы задержаться, но мне надо на полчаса отлучиться, если вы будете здесь. Я хочу кое-что купить до закрытия магазинов.

Он сказал, что ему это подходит, я снял комбинезон, вымылся, надел пальто и пошел в сторону магазинов у подножия Хаверсток-Хилл. Я знал, который из них мне нужен. Ювелирный магазин, где мистер Томпсон обычно чинил свои часы; там продавали не какой-нибудь хлам, а добротные вещи: серебряные рамы, ножевые изделия, столовое серебро.

Конечно, там были и кольца, и браслеты, но мне они не нравились. Все девушки, служившие в женском батальоне, носили браслеты с амулетом, это было вполне обычно. Я все смотрел на витрину и вдруг увидел то, что мне было нужно, в самой глубине.

Это была брошь. Совсем маленькая, немногим больше ногтя большого пальца, но с красивым синим камнем; формой она походила на сердце. Это меня и привлекло — форма. Я пригляделся, но бирки не увидел, это значило, что стоит она недешево, и все же я вошел в магазин и попросил показать ее. Продавец вынул брошь из витрины, протер ее и слегка повернул из стороны в сторону; я так и видел брошь на платье или джемпере моей девушки и понял, что это как раз то, что надо.

— Я беру ее, — сказал я и лишь затем спросил о цене.

Продавец назвал ее, и у меня слегка перехватило дыхание, но я достал бумажник и сосчитал купюры. Он положил сердечко в футляр, завернул его в бумагу — получился аккуратный пакетик, перевязанный цветной тесьмой. Я понимал, что вечером до ухода с работы мне придется попросить у босса аванс, но он славный малый и, конечно, не откажет.

Надежно спрятав пакетик для моей девушки в нагрудный карман, я немного постоял перед витриной магазина; церковные часы пробили без четверти пять. Еще оставалось время заглянуть в кинотеатр и убедиться, что она не забыла о назначенном на вечер свидании, затем я бегом вернусь в гараж и закончу «остин» к обещанному времени.

Когда я подошел к кинотеатру, сердце мое билось, как кузнечный молот, и я почти не мог глотать. Я все время рисовал в воображении, как она стоит перед входом в зал в своем бархатном жакете и в шапочке, сдвинутой на затылок.

Около кинотеатра выстроилась небольшая очередь, и я увидел, что программа изменилась. Афиша вестерна с ковбоем, вонзающим нож в кишки индейца, исчезла, и вместо нее появилась афиша, изображающая целую толпу танцующих девушек, перед которыми ходил гоголем парень с тростью в руке. Это был мюзикл.

Я вошел и, не подходя к кассе, направился к портьере, где должна была стоять она. Билетерша действительно стояла на своем месте, но это была не она. Это была крупная, высокая девушка, она выглядела довольно глупо в этой одежде и пыталась делать два дела одновременно: отрывать контрольки с билетов и светить в зал своим фонариком.

Я немного подождал. Наверное, они поменялись местами и моя девушка пошла на балкон. Когда последняя группа зрителей вошла в зал и она ненадолго освободилась, я подошел к ней и сказал:

— Извините, вы не знаете, где я могу поговорить с другой молодой леди?

Она взглянула на меня.

— Какой другой молодой леди?

— С той, которая была здесь вчера вечером, с медно-красными волосами.

Она посмотрела на меня более внимательно, даже подозрительно.

— Сегодня она не показывалась, — сказала она. — Я ее заменяю.

— Не показывалась?

— Нет. Странно, что вы спрашиваете. Вы не единственный. Недавно здесь была полиция. Они разговаривали с управляющим и швейцаром, пока что мне никто ничего не рассказывал, но думаю, произошла какая-то неприятность.

Мое сердце забилось по-другому. Не взволнованно, а неровно, что ли. Как тогда, когда кто-то заболевает и попадает в больницу… неожиданно.

— Полиция? — спросил я. — Зачем они сюда приходили?

— Я же вам сказала, что не знаю, — ответила она. — Но это имело к ней какое-то отношение, управляющий отправился вместе с ними в полицию и еще не вернулся. Сюда, пожалуйста, балкон налево, партер направо.

Я так и стоял там, не зная, что делать. Пол точно ушел у меня из-под ног.

Высокая девушка оторвала контрольку еще с одного билета и спросила меня через плечо:

— Она была вашей подругой?

— Что-то вроде того, — ответил я. Я не знал, что сказать.

— Так вот, если хотите знать мое мнение, у нее было не все в порядке с головой, и я вовсе не удивлюсь, если она наложила на себя руки и ее нашли мертвой. Надо же продавать мороженое в перерыве, после журнала.

Я вышел из кинотеатра и остановился на улице. Очередь за билетами росла на глазах, в ней были и дети, взволнованные, шумные. Я проскользнул мимо и пошел вверх по улице. Голова у меня слегка кружилась, к горлу подступала тошнота. С моей девушкой что-то случилось. Теперь я точно знал это. Поэтому она и хотела отделаться от меня вчера вечером, там, на кладбище. Поэтому она и разговаривала так странно и казалась такой бледной; а теперь ее нашли лежащей на могильной плите у ограды.

Если бы я не ушел и не оставил ее, с ней было бы все в порядке. Если бы я остался с ней еще минут на пять, я бы уговорил ее согласиться со мной, проводил бы домой, она бы забыла свои фантазии и была сейчас в кинотеатре, проводила бы зрителей на их места.

Но, возможно, все было не так плохо, как я боялся. Может быть, она потеряла память и ее нашли, когда она брела неизвестно куда, отвели в полицию, потом выяснили, где она работает, и вызвали управляющего, чтобы тот подтвердил ее слова. Если я пойду в отделение полиции и спрошу там, может быть, мне скажут, что случилось, я мог бы объяснить, что это моя девушка, что мы часто встречаемся, и даже если она меня не узнает, не важно, я все равно буду стоять на своем. Но я не мог подвести своего босса и должен был вернуться, чтобы закончить ремонт «остина», и лишь потом отправиться в полицию.

Я совсем упал духом и вернулся в гараж, едва сознавая, что делаю. Впервые за все время запах этого места вызвал у меня чисто физическое отвращение… машинное масло, бензин; какой-то парень с ревом заводил мотор, прежде чем вывести свою машину, и огромное облако дыма вылетело из выхлопной трубы, наполняя всю мастерскую зловонием.

Я взял свой комбинезон, надел его, собрал инструменты и занялся «остином»; все это время меня не оставляла мысль — что же случилось с моей девушкой, сидит ли она сейчас в полиции, растерянная, одинокая, или лежит где-нибудь… мертвая. Как и ночью, я неотступно видел ее лицо.

На подготовку «остина» к дороге у меня ушло полтора часа, не больше, я заправил его бензином, развернул ветровым стеклом к выезду. К концу работы я смертельно устал, пот заливал мне лицо. Я наспех умылся, надел пиджак и нащупал пакетик в нагрудном кармане. Я вынул его и осмотрел — такой аккуратный, перевязанный тесьмой, — затем снова положил в карман и не заметил, как вошел мой босс, — я стоял спиной к двери.

— Купил, что хотел? — спросил он, улыбаясь.

Он был отличный парень, никогда не выходил из себя, и мы с ним прекрасно ладили.

— Да, — ответил я.

Но мне не хотелось говорить об этом. Я сказал ему, что работа закончена и «остин» можно забирать. Я пошел с ним в контору, чтобы он отметил выполнение работы и сверхурочные. Он предложил мне сигарету из пачки, которая лежала на его столе рядом с вечерней газетой.

— Я смотрю, Леди Лак выиграла, — сказал он. — За неделю я в прибытке на пару фунтов.

Он записал мою работу в книгу учета и подсчитал оплату.

— Повезло, — сказал я.

— Просто поставил наудачу, — сказал он.

Я не ответил. Я не любитель выпить, но сейчас мне это было необходимо. Я отер лоб платком. Я хотел, чтобы он занялся своими цифрами, пожелал мне доброй ночи и отпустил меня.

— Еще один бедолага схлопотал это, — сказал он. — Уже третий за три недели, и тоже с распоротым животом, как остальные. Сегодня утром умер в больнице. Словно кто порчу навел на служащих в королевских военно-воздушных силах.

— Что это было, реактивный самолет? — спросил я.

— Самолет? — повторил он. — Какой, к черту, самолет! Убийство. Бедному малому вспороли живот. Ты что, газет не читаешь? Это третий за третью неделю, и все одно к одному, все парни из военной авиации, и всякий раз их находят около какого-нибудь кладбища. Я только что говорил малому, который приходил за бензином, что не только мужики сходят с катушек и становятся сексуальными маньяками, но и женщины тоже. Но эту скоро поймают, вот увидишь. В газетах пишут, что на нее уже вышли и скоро арестуют. Да и пора, а то того и гляди еще один бедняга получит удар в живот.

Он захлопнул свою книгу и засунул карандаш за ухо.

— Выпить хочешь? — спросил он. — У меня есть бутылка джина в шкафу.

— Нет, — сказал я, — нет, благодарю. У меня… у меня свидание.

— Ладно, — улыбаясь, сказал он, — желаю хорошо повеселиться.

Я пошел по улице и купил газету. Об убийстве писали то, что он говорил. Сообщение было помещено на первой странице. В нем говорилось, что, должно быть, это произошло около двух часов ночи. Молодой парень из военно-воздушных сил, на северо-востоке Лондона. Ему удалось добраться до телефонной будки и позвонить в полицию; когда прибыли полицейские, его нашли на полу будки.

В машине «скорой помощи» он перед смертью сделал заявление. Он сказал, что его позвала девушка, он пошел за ней, думая, что это небольшое любовное приключение, — незадолго до того он видел, как она за стойкой пила кофе с другим парнем, — и решил, что она бросила того, другого, и положила глаз на него, а потом она нанесла ему удар прямо в живот.

В газете говорилось, что он подробно описал ее и что в полиции будут рады, если мужчина, с которым девушку видели раньше, придет и поможет в ее опознании.

Газета была мне больше не нужна. Я бросил ее. Я ходил по улицам, пока не устал, и, когда решил, что мистер и миссис Томпсон уже легли спать, пошел домой, нащупал ключ, который висел на веревке в почтовом ящике, вошел внутрь и поднялся в свою комнату.

Миссис Томпсон постелила мне постель и заботливо поставила на стол термос с чаем и положила последний выпуск вечерней газеты.

Они схватили ее. Около трех часов дня. Я не читал ни само сообщение, ни имя, ничего. Я сел на кровать и взял газету; с первой страницы на меня смотрела моя девушка.

Потом я вынул из пиджака пакетик, развязал тесьму и долго сидел, глядя на маленькое сердечко, которое держал в руке.